V. ГОД 1928-й
«Обществу и Комиссии изучения Сибири при Крайплане, секция «Человек».
Я, как один из первых жителей Красносибирска, бывшего Ново-Романовска, охотно готов поделиться сведениями о его рождении, жизни и расцвете. В то время я служил у колыванского купца К. А. Жернакова и был им назначен зав. торговым предприятием, имеющим быть открытым в с. Кривобоково, при строительстве ж. д. Моста через р. Обь, поэтому еще весной 1893 года нами был срублен вверх по реке и сплавлен и выгружен большой деревянный дом для торгового магазина с квартирами для себя и своих сослуживцев. Наши взоры были обращены на правый берег, где в это время шла расчистка от леса для ж. д. пути, для станции и временных мастерских (где теперь помещается мельница на Фабричной улице).
При выборе точного места для постройки нашего дома мною и моими помощниками руководили следующие соображения: 1) все работы по постройке моста должны быть сосредоточены вблизи берега, 2) громадные насыпи при постройке привлекут большое количество рабочих, 3) здесь же будут строиться мастерские и депо, а потому торговое заведение должно стоять в непосредственной близости ко всем этим постройкам. Кроме того, дальше от берега шел уже густой сосновый бор, так что и базар должен был расположиться здесь же поблизости. Однако долго мы думали над тем: как поставить дом, куда фасадом? Остановились на следующих соображениях: 1) поселок будет строиться сразу от нашего дома и первый квартал — тоже отсюда; 2) фасад этого квартала должен будет выходить на юг, в виду реки Оби. Так и был построен этот первый в Красносибирске дом, положивший начало частнокоммерческой жизни.
Мы все угадали, кроме одного: фасад первого квартала был повернут в другую сторону, и уже следующий дом, который построил часовой мастер С.М. Яренский, он поставил как раз перед нашим домом, загородив совсем фасад его. Мы открыли в своем доме магазин, приурочив это к первому базару на правой стороне реки в воскресенье 20 марта по старому стилю 1894 года.
Спустя два с небольшим года первый базар был признан тесным и неудобным и его перевели выше по берегу, куда и начали зимой 1896 года перебираться все торговцы. На этой новой площади (где теперь Сибирский исполнительный комитет и бывшее реальное училище) я построил по поручению своего доверителя другой деревянный дом. Впоследствии дом этот в числе других четырех сгорел. Первый же дом со старой базарной площади был перенесен на угол бывшей Кабинетской улицы (ныне имени Урицкого).
20 июля по старому стилю того же 1894 года была произведена закладка моста на месте первого берегового временного устоя, для этой цели была выкопана глубокая котловина и на дне ее заложен первый камень. Присутствовали инженеры — начальник работ по постройке Средне-Сибирской ж. д. Меженин и другие.
Считая Красносибирск моим родным городом, а себя первым его гражданином, положившим начало его частной и коммерческой жизни, буду весьма рад оказать Обществу помощь в изучении прошлого этого города.
Мих. В. Макаров».
Такое имелось в Крайплане письмо среди тысяч и тысяч других бумаг. На нем была чья-то резолюция: «Для сведения».
Так или иначе, а факт был зафиксирован, первый дом в Красносибирске был построен не в ту сторону и тотчас оказался загороженным с фасада другим домом. Так начался Красносибирск, и вот ему на роду было написано: строиться быстро, можно сказать, мгновенно, но всегда не в ту сторону, всегда неизвестно куда фасадом, вечно быть перекопанным-перегороженным, перепроектируемым, вечно «пере...». Вечно быть расхристанным. Вечно строиться не только камнем, но и времянками, и землянками. Он таким и был, этот город, о котором любили говорить, что он Сибирский Чикаго.
Уже было видно, что город этот будет иметь много, множество современных достижений — промышленных и культурных, но достижения достижениями, а облик обликом...
Мало этого, он был городом событийным — все, что происходило повсюду в Советском Союзе, происходило и в нем, все, что в Сибири, тем более.
Здесь если уж происходили хлебозаготовки по краю, так на сотни миллионов пудов, лесозаготовки — тоже на миллионы кубометров, если организовывались совхозы — на миллионах гектаров, если проектировались заводы, тогда действительно такой же мощности, как в Чикаго, а то и покрупнее, если шахты — одни из самых мощных в мире.
Где-то за тысячи километров от Красносибирска в полярных морях шли корабли (корабли Северного морского пути), а здесь это было событием и краевого, и городского значения, где-то на тысячи километров в другую сторону, на юг, в Средней Азии, строилась железная дорога — здесь это отражалось тоже, отсюда уже планировались перевозки по той, новой железной дороге.
Но даже и Красносибирск, весь, с головы до ног погрузившийся в разного рода события, даже он, все его многочисленные учреждения и совслужащие пришли утром 4 февраля 1928 года в растерянность, в замешательство: в этот день утром, в 6 часов 20 минут скоропостижно скончался председатель краевой Плановой комиссии товарищ Лазарев.
Вчера Лазарев проводил заседание президиума Крайплана по вопросу о строительстве железных дорог в Сибири.
Вопрос многократно рассматривался и раньше, всякий раз долго и тщательно, но решение принято все не было и не было, потому что сами-то железнодорожники выступали с двумя принципиально различными схемами.
Одна заключалась в том, чтобы еще и еще развивать и усовершенствовать Великую Транссибирскую магистраль, имея в виду четыре колеи, современное станционное хозяйство, автоблокировку, а в перспективе и электротягу. К этой Сверхмагистрали, по замыслу ее сторонников, должны были и с севера, и с юга под углом примерно в сорок пять градусов выходить одно и даже двухколейные ветки протяжением 200 — 600 километров каждая, и, таким образом, вся Сибирь, по крайней мере, вся обжитая ее часть была бы «подвешенной» к Сверхмагистрали.
Этот вариант был сравнительно дешевый, он имел сторонников среди крупнейших специалистов края и в Москве тоже.
Другая схема предусматривала строительство самостоятельной, так называемой Южно-Сибирской магистрали, более или менее параллельной к уже существующей, она проходила бы по хлебородным районам Южного Урала, Сибири и Киргизии, затем на Кузбасс в восточном направлении и в западном — на Волгу, к Саратову.
Этот проект уже пользовался поддержкой во всех инстанциях.
Итак, возникло два противоположных лагеря в среде советских работников Крайисполкома, Сибпромбюро, Совнархоза, «Кузбассугля» и, само собою разумеется, Крайплана, не говоря уже об управлениях сибирских железных дорог, по-старому — Сибирского отделения путей сообщения, или Сибопс.
Здание этого Сибопса, огромное, темное, пятиэтажное, петербургско-министерского вида, находилось в Омске, во время гражданской войны в нем располагалось колчаковское правительство, теперь в том здании и бушевали страсти по поводу двух таких вот различных проектов.
И в Москве, в Наркомпути, надо думать, происходили острые дебаты, и в Малом, РСФСР-овском, и в Большом, СССР-овском Совнаркомах. Дело нешуточное, даже не краевого, а всесоюзного масштаба. Многомиллиардное. Дело на века. Дело было в судьбах тех людей, которые будут этими дорогами пользоваться, окажутся в зоне их притяжения, их уже теперь было 10 — 12 миллионов. И понемногу-понемногу дело сложилось так, что и краевые, и наркоматовские железнодорожники, и Малый, и Союзный Совнаркомы — все стали ждать решения краевой Плановой комиссии.
Дескать, в Крайплане сосредоточены не только технические но, что еще важнее, все остальные хозяйственно-экономические показатели па многолетнюю перспективу, ему и карты в руки!
Дескать, нужна какая-то отправная точка для последующих рассмотрений и решений, должно быть совершенно определенное и недвусмысленное решение Крайплана!
Вот так: в Москве, в Сибири проблемой занимались сотни высококвалифицированных специалистов, но все они теперь ждали мнения Крайплана, штат которого всего-то составлял сорок три человека, в том числе два инженера-путейца.
Из Москвы все чаще стали поступать в Крайисполком, в Крайком ВКП(б) депеши: обяжите ваш Крайплан... Поторопите Крайплан... Сообщите, когда ваш Крайплан будет готов... Крайплану установлен срок... Просим проследить...
В последние полгода, несмотря на страшную загрузку, по другим, может быть, даже и не менее важным проблемам, Лазарев переключил на разработку этого вопроса всех своих экономистов, инженеров-промышленников, лесников и агрономов — лесники и агрономы должны были определить объем грузооборота в залесенных и земледельческих районах на ближайшие пятнадцать лет. Многим другим краевым организациям — Совнархозу, Сибпромбюро и отдельным ведомствам — в качестве уже надведомственного и руководящего лица Лазарев тоже задал работу, а сам вот что сделал: сам отправился в Москву и в Ленинград для изучения архивов бывшего Министерства путей сообщения и подробно ознакомился с планом развития железных дорог России до 1946 года включительно, который был начат разработкой незадолго до мировой войны, а закончен уже в военные годы.
Вернувшись в Красносибирск, Лазарев сделал доклад о своих разысканиях. Даже старые, видавшие виды инженеры-путейцы, даже кое-где еще сохранившиеся инженеры и чиновники бывшего Министерства путей сообщения и те об этом плане осведомлены не были, слышали что-то такое — кто-то когда-то занимался, кажется, этой, почти и невообразимой перспективой, но, чтобы сказать толком, что и как, нет, не было таких, не находилось, а вот Лазарев, тот раскопал множество документов, снял кое-какие копии и даже прихватил кое-что из подлинников, и вот, на тебе, делает на эту тему доклад в Красносибирске!
В том царского времени плане Южно-Сибирская магистраль была, оказывается, проработана, хотя и схематически, профили были вычерчены на голубой полотняной кальке и с таким искусством, что пальчики оближешь, решения и выписки из протоколов были напечатаны через три интервала на меловой бумаге особого формата с серебристым двуглавым орлом и с эмблемой МПС на каждом листе; были там и заключения других министерств: военного, торговли и промышленности, земледелия и государственных имуществ.
И не только по южно-сибирскому направлению нашел он материалы, менее подробно, но была, оказывается, разработана и схема дороги от Тайшета к северной оконечности Байкала с перспективой развития на Бодайбо и Якутск, была линия от Семипалатинска на Пишпек, то есть современный Турксиб. Все это выкопал Лазарев, по его же собственному выражению, «из-под осколков старого строя, до конца разрушенного революцией».
Но вот по Сверхмагистрали в архиве этом не нашлось ничего. Предусматривалось, правда, строительство второй колеи, так это и без архива едва ли не каждому сибирскому путейцу давным-давно было известно.
После доклада Лазареву посыпались возражения, замечания:
— Ты, товарищ Лазарев, в уме ли? Партиец с подпольным стажем и вдруг? Нашел на что ссылаться — на архивы царского времени! Да тогда и понятия не было — Сверхмагистраль! Это наше, советское понятие, нами созданное, его и надо воплощать в жизнь!
Однако же нашлись у Лазарева и сторонники:
— Великую-то Транссибирскую не мы строили! Но построили всего за девять лет — небывалый срок для столь грандиозного проекта! Американские инженеры приезжали — глазам не поверили!
Этот доклад, все, все это было с месяц тому назад, а вчера на очередном заседании президиума Крайплана Лазарев недвусмысленно выразил свое «долго складывающееся и наконец окончательно сложившееся мнение»:
— Южно-Сибирская!
Вчера в два часа дня с минутами он так сказал, а сегодня в шесть часов двадцать минут утра умер!
И теперь никто в Крайплан не звонил и не присылал курьеров, никто не напоминал о назначенных на сегодня и завтра заседаниях с участием крайплановцев, о согласованиях, об уточнениях контрольных цифр. Никто ни о чем не напоминал, любая память казалась нынче невероятной.
Как было понять: вчера Лазарев сказал «Южно-Сибирская!», в конце рабочего дня во всех причастных делу организациях только и было разговоров, споров, соображений по поводу этих слов, а сегодня он уже ничего не говорит и ничего не утверждает. Он молчит, Он мертв!
А крайплановцы-то теперь кем будут? Они теперь будут и не крайплановцы, не сослуживцы и даже не личности, если среди них нет Лазарева, если он ими всеми и такими разными одинаково пренебрег, оставил всех навсегда.
Кроме проблемы Южно-Сибирской магистрали были еще Турксиб, кроме Турксиба — Кузбасс, кроме Кузбасса — проблема хлебозаготовок на экспорт, проблема Северного морского пути, плановые цифры коллективизации на 1929 год, но все это теперь, без Лазарева, не проблемы и не цифры, а только арифметика странная и не очень надежная... Лазарев так и не отредактировал — не успел — директиву окружным плановым комиссиям по контрольным цифрам на предстоящее пятилетие, кто ее теперь отредактирует? На сегодня был назначен отчет Аульского окрплана, аульские плановики, наверное, уже здесь, прибыли утренним поездом, но в Крайплан пока не заходят, их нельзя не понять: что им делать в Крайплане, если в нем нет Лазарева? На завтра назначена встреча с председателем РКИ, Рабоче-крестьянской инспекции, и с «Сибтрудом» по вопросу о сокращении штатов в целом ряде краевых организаций, а том числе и а самом Крайплане — что можно говорить о штатах, о сокращениях, если нет Лазарева, если он сам сократился навсегда? Неделю назад председатель Крайисполкома товарищ Гродненский, года его критиковали в Крайкоме ВКП(б), сказал: «Я хоть сейчас готов поменяться должностями с подчиненным мне Лазаревым, нет сомнений, он лучше справится с моей работой, но все дело в том, что я-то не справлюсь с его работой! И никто, кроме него, не справится!»
А кто же теперь-то будет справляться?!
Не раз Лазарева хотела забрать Москва, но товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), стоял насмерть: «Не отдам! Замены местными силами мы не сделаем, а пришлете человека из Центра — он два года будет изучать географию края и когда-то еще войдет в курс? Не отдам! Найду среди сибиряков двух, а то и трех председателей Малого Совнаркома, а Лазарева не отдам! »
И это при том, что товарищ Озолинь далеко не всегда ладил с Лазаревым, что на одном из пленумов Крайкома Лазарев назвал Озолиня «мастером тактики, у которого не на все проблемы хватает стратегии». А может быть, надо было Лазарева Москве отдать? Может, он в Москве не умер бы?
Лазарев представлял собою малораспространенный, но вполне законченный человеческий тип — он не был похож ни на кого на свете, исключительно сам на себя, но довольно часто встречались люди, похожие на него. Правда, повторить его, повторить хотя бы приближенно было нельзя, разве что можно обладать одной-двумя чертами его внешности и характера, его манерой говорить, жестикулировать, слушать, удивляться, восторгаться, и, когда это было в ком-то, невольно казалось, будто эти люди состоят с ним в родстве.
Да-да, именно так и было: Лазарев представлял собою некий человеческий тип, Лазарев умер, с ним умер и этот тип.
...Сухая фигура, не очень высокая, но выше среднего, с выдвинутым вперед правым плечом.
Если он шел, казалось, что ему хочется бежать, а если сидел неподвижно, что вот-вот он вскочит. При этом он совершенно не был суетлив, только все время чувствовался его энергетический потенциал.
Заседания президиума, когда их проводил сам Лазарев, непривычного человека прямо-таки угнетали своей напряженностью и тем, что Лазарев то и дело разъяснял не только свои собственные мысли и соображения — о своих он не заботился, полагая, что высказывается ясно и отчетливо,— он то и дело разъяснял слова других: «Иными словами, вы утверждаете, что...», «Значит, вы хотите сказать, что...», «Итак, вас следует понять в том смысле, что... » Без таких комментариев он обходился редко. На это можно было обижаться, но только поначалу. Спустя время в комментариях возникала необходимость.
Время от времени при этом Лазарев, откидываясь на высокую спинку своего кресла, похожего на кресло судьи, обращался к секретарю Ременных: «Как там протокол? Ты пустого ничего не записал? Прочти-ка последние строчки».
Секретарь Ременных, безногий — обе ноги он потерял на германской войне,— вел протоколы безупречно, он вообще был правой рукой Лазарева и, передвигаясь на тележке с колесиками, успевал в течение дня побывать во всех секциях Крайплана, всех поторопить, всем заведующим секциями лично вручить особо важные бумаги; он был бесконечно предан Крайплану, а Лазареву прежде всего, и вот, откашлявшись, он громко, по-офицерски читал простуженным и немного трепетным голосом: «Товарищ Кулешов (Крайземуправление): «Сахаристость свеклы в Сибири ниже, чем на Украине. Это потребует для получения того же объема продукции больших посевных площадей, равно как и увеличения производственных мощностей сахарных заводов».
«Ты подтверждаешь это, товарищ Кулешов? — спрашивал Лазарев и торопил дальше-дальше: — Переходим к вопросу о проекте строительства цинкового завода!»
Часа через полтора-два все участники заседания выматывались до предела, у своих крайплановцев, правда, выработался уже иммунитет, а вот чужие — представители различных краевых организаций, эксперты, работники с мест, из округов, товарищи из Москвы,— те просили пардона: «Покурить бы, а? Дымка дохнуть свеженького! Перерыв устроить!»
«Какой перерыв, зачем? — удивлялся Лазарев.— Без перерыва же скорее кончим!»
И кончали без перерыва, и Ременных аккуратно записывал в протоколе: «Начало — 10 час. 05 мин. Конец — 12 час. 50 мин.».
Кроме того, у Лазарева еще и так могло быть: он задавал представителю Крайзу, «Крайлеса», «Сибзолота», еще кому-то несколько вопросов, а потом говорил: «К рассмотрению вопроса вы не готовы. Предложения вами не продуманы. Вопрос переносим на последнее заседание текущего месяца. Вы свободны! Ременных! Что там в повестке следующее?»
Мало того, что он со своими, с сибиряками так обходился, был случай, когда приехали товарищи из Москвы, из Госплана СССР с вопросом о развитии угольной промышленности — два спеца и один совработник,— он их тоже завернул: «Мы с вашими данными вопрос решать не можем. Ваши данные требуют значительной доработки!»
Вот так... Разумеется, все завы и начальники «сибов» побаивались секретаря Крайкома ВКП(б) товарища Озолиня — у того можно было выговор схватить, еще какое-нибудь партвзыскание, председателя Крайисполкома товарища Гродненского побаивались тоже — тот любил производить всяческие перемещения в соваппарате, полагая, что это лучшее средство в борьбе с бюрократизмом, но ни тот ни другой никогда и никого не выставляли принародно из своих кабинетов, а Лазареву, тому запросто.
Заседания эти самого Лазарева не только никогда не выматывали, а еще и еще придавали ему бодрости, так что весь последующий день он работал в двух и в трех лицах: кому-то из своих сотрудников давал указания, иногда даже и не говорил ни слова, а только показывал пальцем в одну, в другую, в третью бумагу, сам же в это время разговаривал по телефону, а на столе лежали перед ним открытая книга или статья по технологии коксования углей, по перегонке живицы, по возделыванию конопли...
Читал на работе он обязательно и домой без конца брал книги, «чтобы было чем заняться»!
Или вот только вчера... После заседания, на котором Лазарев сказал «Южно-Сибирская!», к нему подошли железнодорожники-сибопсовцы, и кто-то из них сказал: «Ну и жаден ты, товарищ Лазарев! Говоришь «Южно-Сибирская», а в уме держишь «Ну, а магистраль-то мы все равно сделаем Сверхмагистралью!» Ну и жадность! Откуда?»
«Сам не знаю,— охотно и даже весело кивнул уже седеющей головой Лазарев.— Сам удивляюсь!»
...Партийные товарищи переживали потерю все вместе, они собрали партячейку и, должно быть, уже решили, что и как теперь делать: как организовать похороны) кого известить о случившемся здесь в Сибири, в Москве, в других городах.
Вместе им было легче, они уже были заняты делом. А «бывшие»? Они были каждый сам по себе и в полной растерянности.
Хотя на первых порах это и могло показаться странным, но они тоже чувствовали себя осиротевшими, но только переживали это горькое и тревожное чувство не все вместе, а порознь, каждый сам по себе.
Если говорить точно, то, по состоянию штатов на 1.1.28 года, служащие с высшим и средним образованием царского времени составляли в Крайплане 78,1 процента, и это обстоятельство очень тревожило РКИ, тем более что за последние годы этот процент не только не снижался, а все возрастал: в 1926 году он был 67,2 процента, в 1927-м — 75,6 процесса, а ныне достиг прямо-таки астрономической цифры — 78,1 процента! Штаты Крайплана, несмотря на огромные усилия той же РКИ и «Сибтруда» их сократить, в связи с огромным увеличением объема плановой работы все возрастали, и все за счет привлечения специалистов — вот и результат! Ничего подобного ни в одном другом краевом учреждении не происходило, только в Крайплане, и товарищ Озолинь не раз ставил Лазареву на вид создавшееся положение.
Да-да, очень хотелось бы, чтобы будущее планировалось не «бывшими», а людьми, вполне современными во всем, но где их сегодня же было взять, таких вот новых специалистов?
«Бывшие» и сами чувствовали в своем положении очевидную неловкость...
В конце концов, чтобы хоть как-то исправить неприглядную картину, в начале 1928 года в штат Крайплана из штата Крайисполкома были зачислены один конюх, одна уборщица и один слесарь-водопроводчик, которые обслуживали общее для многих отделов здание Крайисполкома, и это снизило в Крайплане процент «бывших» до 71,2 процента, однако все понимали, что при первой же проверке штатов бригадой московской РКИ все равно будут неприятности, и товарищ Озолинь говорил: «Как хочешь, Лазарев! Сам будешь отвечать!»
Ну, а где их было взять-то своих, советских квалифицированных работников и специалистов?
Советские вузы еще только-только налаживались красных специалистов выпускать, и никто не знал, каков получится молодой совспец — знающий или так себе? По части комсомольской и культурно-просветительной работы сомнений нет, а по техническим вопросам? И вот до сих пор на любой специальной должности — врача, агронома, инженера, а плановика, так уж это и само собою разумелось, поскольку здесь нужны были спецы среди спецов — сидели люди старой школы, царского времени. По всей стране духа старого времени не оставалось — порядки другие, государственное устройство другое, лексикон другой, воздух и тот совершенно другой,— а спецы те же. Только что без кокард, без форменных фуражек и сюртуков, но те же! Лазарев-то, он ведь тоже, хотя и был революционер по всем статьям — и подпольщик, и политэмигрант, и комиссар Красной Армии,— но в нем «бывшинка» тоже сидела, он кончил Московское высшее техническое училище, слушал лекции Худякова, Сидорова и Жуковского, сотрудничал с самим Шуховым Владимиром Георгиевичем, успел повращаться в русских инженерных кругах и, наверное, поэтому в грудь себя не бил, не шумел: «За что кровь проливали?» У него своя была формула: «Воевали, кровь проливали, теперь нужно доказать, что не зря!» И крайплановские спецы, а среди них кого только не было — министры бывших временных сибирских правительств, в том числе и колчаковского правительства, и даже один крупнейший генерал по фамилии Бондарин, которого, было время, чехи хотели поставить верховным правителем России,— все эти «бывшие» должны были своим собственным трудом и потом доказывать, что «не зря»! Что не зря большевики с ними воевали, не зря их побеждали, не зря захватывали власть. Потрудитесь, господа, теперь все это сами же доказать!
А будет ли все это разуметься без Лазарева? Следом за ним «бывшие» легко повторяли: «Крайплан — штаб нашего будущего!» — и не испытывали при этом заметного душевного расстройства, а теперь вслед за кем это же скажешь? Повторишь?
Вот он каким ко всему прочему был, нэп, какого требовал тонкого и умелого сотрудничества с разными людьми, каких организационных способностей! Как раз таких, которыми обладали и Лазарев, и Озолинь, и другие партии.
Кто сможет Лазарева заменить?
Вегменский, что ли? Вегменский Юрии Гаспарович — это партстаж тех времен, когда и ВКП(б)-то не было, а были только кружки, из которых получилась РСДРП; это годы отсидки по тюрьмам, годы ссылки в места отдаленные; это нынешний авторитет председателя Краевого общества бывших ссыльных и политкаторжан и зам. председателя Крайплана. Хотя бы потому авторитет, что, помимо всего прочего, Вегменский был необычайным эрудитом.
Сын аптекаря откуда-то с Украины, он в тюрьмах и ссылках набрался поразительных знаний, и, если заходил разговор о производстве олова, он тотчас давал справку о том, что выплавка этого металла ведется путем восстановления оловянного камня, что примеси сульфатов удаляются из него путем обжига концентратов, а «оловянная чума», то есть разрушение оловянных предметов, есть не что иное, как превращение белого олова в серое, процесс, особенно интенсивный при отрицательных температурах, а «Лондон Тин корпорейшн» — самое мощное предприятие международного оловянного картеля, а цены на олово нынче низкие, вот что!
Сахарная свекла?
Китайцы рафинировали сахар еще в VIII веке из тростника, Петр Первый разрешил беспошлинный ввоз в Россию тростникового сахара-сырца, а в середине восемнадцатого века некто Маркграф открыл новую эру сахарного производства, установив присутствие сахара в свекле, генерал-майор Бланкенигель (Тульская губерния) построил первый в России сахарный завод на свекле, а сахарная промышленность Советской России в прошлом месяце достигла довоенного уровня 1913 года, а в 1913 году сахарный акциз составлял 1 рубль 75 копеек с пуда, то есть 40 процентов его цены, вот что!
Олово ли, сахар ли, искусство ли Древней Греции, римское ли право — Юрий Гаспарович во всем был сведущ, но чтобы он заменил Лазарева? Невозможно!
Оргталантов Вегменский не имел, разве что в зачатке и в масштабах тюремного старосты либо старосты политссыльных в городе Обдорске, не более того.
С гривой седых волос, бородатый, он сам себя именовал теоретиком марксизма и очень любил, когда, пусть и шутя, его называли Сибирским Марксом, он очень мучился оттого, что не мог говорить громко и выступать на многолюдных митингах — у него было искусственное горло.
В эмиграции, в Женеве, кажется, он сильно заболел горлом, смертельная была опасность, сказались простуды и ангины, которыми он страдал в якутской и обдорской ссылках, а тут как раз Некий швейцарский молодой хирург объявил о своем изобретении «искусственного горла». Однако пациентов у хирурга не было даже и после того, как он объявил солидную премию для своего первого пациента, никто не решался испытывать судьбу. А Вегменский решился, терять ему было нечего, и вот он получил премию и новое горло и славу — его фотография была помещена во многих европейских газетах.
Хирург тоже разбогател, стал буржуем, это не мешало Юрию Гаспаровичу до сих пор состоять с ним в переписке, в августе каждого года Вегменский сообщал в Швейцарию о состоянии своего горла, носа и ушей, из Швейцарии же получал книги на французском и немецком языках со статьями о достижениях современной западноевропейской медицины.
Конечно, искусственное горло было аппаратом хлопотным: хочешь поговорить, нажимай и держи одним пальцем кнопочку рядом с кадыком, а речь все равно получается сипловатая, с железным скрежетом. Председателю Крайплана это разве подходит?
Тогда кто же? Новгородский?
Новгородский, профессор-юрист, читал когда-то — и, говорили, читал с блеском — курс «полицейского права», переименованного позже в «право административное», при Колчаке же — ухитрился! — был советником правительства по вопросам земледелия и земельного права, издавал брошюры, разъяснял сибирским мужикам, что земля должна быть поделена по принципу «кто сколько может ее обработать и кто сколько может произвести товарной продукции», позже советское студенчество, припомнив эту деятельность Новгородского, отказалось слушать его лекции, изгнало профессора из университета. Он оказался не у дел, и тут его взял к себе Лазарев, и не кем-нибудь, а своим заместителем. Новгородский и по знаниям, и по работоспособности отвечал требованиям Лазарева.
Еще обстоятельство: Новгородский сохранил уникальную библиотеку, вообще был знатоком книги, а это качество Лазарев ставил очень высоко.
И говорил Новгородский прекрасно, никогда терялся, соображал быстро.
Но... Но был он циником и не скрывал этого. «Я всем-всем служил честно. И всегда за деньги. Мне должны честно платить! Мне хорошо платят — я хорошо служу, плохо платят — я плохо служу! »— говорил он, а своиих коллег из «бывших» презирал, полагая, что он говорит откровенно то, что думает, а они все думают точно так же, но прикидываются добросовестными совслужащими, даже энтузиастами советского строительства...
А это было не так. По отношению к одним это было совершенно не так, по отношению к другим не совсем так, по отношению ко всем это было слишком неделикатно...
Ну вот Ременных, секретарь Крайплана, разве он прикидывался? Нет, он был энтузиастом подлинным!
Теперь он плакал в своем кабинетике, сидя а инвалидной коляске.
Бондарин как узнал утром о смерти Лазарева, так и ходит, так и ходит из угла в угол комнаты, в которой помещается секция торгово-экономическая. Заложил руки за спину и ходит.
Вот кто заменил бы Лазарева, смог бы. На худой конец, но заменил бы.
Но — генерал, а это уже слишком, никто ему поста председателя Крайплана и не предложит, немыслимо, а если бы оказалось мыслимо, так у Бондарина ума и такта хватит отказаться. Даже если речь пошла бы только о временном замещении, до тех пор, пока подыщут настоящую замену.
Прохин Анатолий Александрович... В недавнем прошлом чекист, теперь член президиума Крайплана. Почти интеллигент, но почему-то это «почти» то и дело выказывало себя.
С таким же «почти» многие и в Крайплане, и в совнархозе, и в Сибпромбюро, и в других организациях жили не тужили, умея его спрятать и даже приголубить, показывая «почти» к месту, когда это соответствовало обстоятельствам и окружению, у Прохина же оно проявлялось только не к месту, и никак иначе.
То в выражении лица появлялось, в том, как лицо приобретало вдруг желтизну или в том, как среди его толковой и убедительной речи на заседании президиума вдруг проскальзывало «средства» вместо «средства» или «бацильный капитализм» проскальзывал тоже.
Ведет Прохин заседание президиума, обсуждается проект железнодорожной ветки на Енисейск. Прохин — инженер-железнодорожник, в советское уже время закончил путейский институт, он, конечно, в своей тарелке, говорит доказательно, вопросы экспертам ставит серьезные, заседание идет нормально, без напряжения, тем более без того азарта, который неизменно вносил Лазарев.
А когда решение почти сформулировано, Прохин объявляет: «Хватит мозговать! Я вижу, мы сегодня все равно ни до чего не домозгуемся. Откладываем решение до следующего заседания!»
Все в недоумении, особенно эксперты и референты: какая муха укусила Прохина? Какая мысль? Догадка? Какое соображение?
На следующем заседании, недели две спустя, обсуждение вопроса начинается чуть ли не заново и все говорят неуверенно — может быть, та самая муха снова здесь, в кабинете?
Прохин же снова держится строго, деловито, и вот принимается соответствующее решение, но так и остается непонятным: для чего нужно было в прошлый-то раз вопрос откладывать? Ну и, кроме того, отношение Прохина к директивам сверху: для него раз «сверху», значит, обсуждению не подлежит.
Опять-таки совершенно иначе, чем у Лазарева, который по поводу каждой третьей, а то и каждой второй директивы запрашивал у Москвы уточнений: «По получении телеграфного № ... от ... считаю необходимым получить следующие разъяснения тчк Первое Какими и в какие сроки финансовыми средствами будет подкреплена указанная директива тчк Второе Как согласуется указанная директива с вашим указанием от ... текущего года тчк Третье Наш Крайсовнархоз получил указание совнаркома за №… от… текущего года которое по смыслу в корне расходится с вашим указанием тчк Как и когда будет разрешено это недоразумение тчк С коммунистическим приветом Лазарев».
Нет, Прохин не та фигура. А где же та?
Впрочем, не надо думать, будто «бывшие», да и не только они, в этот скорбный час ничего другого не переживали, как только этот вопрос: «Кто?»
Ничего, ничего подобного! Крайплан был потрясен потерей своего председателя и потерей необыкновенного человека.
Лазарев умер сегодня, а завтра ему исполнилось бы сорок лет, и сослуживцы договорились между собой, что, если и не будет приглашения, они все равно нагрянут к Лазареву. Руководство взял на себя Юрий Гаспарович. «Я знаю, как это делается!» — сказал он, утопив кнопочку в глубине своего горла и посматривая вокруг себя решительно. Все понимали, что не так-то это просто, хоть как-то вмешаться в личную жизнь Лазаревых...
Но вот оно какое наступило — сорокалетие Лазарева!
И вот еще: у кого что было в прошлом самое трудное, что хочется забыть, то со смертью Лазарева почему-то лезет наперед, вспоминается и вспоминается.
Это ощущали все «бывшие», а Корнилов больше всех. Так ему казалось, так он был убежден.
Конечно, он был крайплановцем молодым, стаж его работы не достигал и года, и кое-кто все еще смотрел на него как на стажера, но сам он стажером себя уже не чувствовал — быстро вошел в курс дела и дело это понимал тонко. «Молодость» же имела преимущества: ему были понятны все умонастроения крайплановского коллектива, но, кроме того, они были ему виднее, чем другим, как раз потому, что он еще не потерял способности все происходящее здесь видеть и замечать со стороны, чуть-чуть посторонним взглядом.
Вот он и чувствовал остро, что жизнь его приобретает с этого часа какой-то обратный ход и как будто клонится к прошлому.
Год шел 1928-й, значит, десятилетний юбилей самого тяжелого, сумбурного и невероятного года — 1918-го в жизни Корнилова.
«А юбилей — это же действительно удобный случай для памяти: да-да, память только и ждет, чтобы разворошить прошлое...»
И причина к тому была рядом с ним постоянно, ежедневно.
Бондарин был такой причиной и символом года 1918-го. Давняя, давняя это была история — история их отношений... Припомнить, когда же началось-то?
— Аничко! — воскликнул адвокат Василий Константинович Корнилов, наматывая на узенький палец правой руки шнурок своего пенсне. — Аничко, а ведь герой-то сражения на реке Шахэ, Бондарин-то, он ведь, оказывается, наш! Наш, самарский! Наш, сызранский. Вот он кто, Аничко!
Адвокат Корнилов называл жену свою Анну Климентьевну таким вот образом, перемещая ударение в имени и меняя окончание слова, и делал это тем охотнее и веселее, чем лучше было у него настроение, чем новость была приятнее.
— Какое, какое сражение?
— На реке Шахэ, Аничко! Ну как это, вчера вечером обсуждали новость, а сегодня ты уже забыла? Совершенно точно установлено: полковник-то Бондарин, он самарский. Он сызранский. Кузнецов сын!
— Чей сын?
— Деревенского кузнеца из-под Сызрани! Из смежных каких-то деревень «Заплатова, Дырявина, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова, Неурожайка тож». Нееловки-то каких дают нынче героев? А? В чине полковников, а? И всегда-то бывало на Руси: очень нужно, и являются из Нееловок, из Неурожаек Ломоносовы, Сусанины, Никитины, а нынче — так полковники Бондарины! Причем являются, окончивши курс Академии Генерального штаба-а! А? Всегда так бывало и всегда так будет. Аничко!
— Откуда ты знаешь, милый, что так будет? Всегда? — спросила Анна Климентьевна, спокойной русской красоты женщина и ума необыкновенного, куда там было тягаться с ней мужу, хотя человек он тоже был неглупый, но в то время как муж всегда был бесконечно деятелей, Анна Климентьевна отличалась порядочной леностью: почитать французский романчик, пошить-повышивать, сочинить невиданный фасон платья или неслыханный рецепт какого-нибудь торта, попросту посидеть помечтать ей куда было интереснее всяческих политик и мировых событий. Однако если уж по особенному какому-нибудь случаю она говорила: «Об этом надо подумать! Я сейчас подумаю...» — тогда замолкало в большом корниловском доме все, все начинали ходить на цыпочках, смотрели на закрытые двери комнаты Анны Климентьевны и ждали, когда она выйдет и скажет: «Я подумала... Вот что, мне кажется, надо сделать, вот так поступить...»
Теперь Анна Климентьевна вспомнила то, что следовало в данном случае вспомнить, откликнулась распевным голосом:
...Сказал, подсевши к странникам,
Деревни Дымоглотова
Крестьянин Федосей.—
«Коли Ермил не выручит,
Счастливцем не объявится,
Так и шататься нечего...» —
«А кто такой Ермил?
Князь что ли, граф сиятельный?»
«Не князь, не граф сиятельный,
А просто он — мужик! »
Прочитала она на память, а муж откликнулся так:
Не бездарна та природа,
Не погиб еще тот край,
Что выводит из народа
Столько славных то-и-знай,—
Столько добрых, благородных,
Сильных любящей душой,
Посреди тупых, холодных
И напыщенных собой!
И оба они — отец и мать Корниловы — понимали друг друга, мать еще порасспросила отца о сражении на реке Шахэ, о полковнике Бондарине, столь блестяще действовавшем в этом сражении.
А все это — отцовское «Аничко» вместо «Аничка» и стихотворный ее отклик, беседа, возникшая по поводу столь неудачной для России войны на Дальнем Востоке, вся эта горькая осень, горечь и тревогу которой в тот день и час скрашивала победа полковника Бондарина, сына сельского кузнеца из-под Сызрани, как говорили, теперь свободно изъяснявшегося на трех европейских языках, — все это показалось тогда студенту-второкурснику Корнилову Петру Васильевичу чем-то, что обязательно должно ему запомниться на всю жизнь. Обязательно!
Студент-второкурсник заглянул из столицы на недельку-другую в родительский дом, соскучившись по интеллигентному и даже по изысканному его уюту, кроме того, заглянул он сюда не без цели — он хотел поглядеть на отца, на мать, послушать их, да и решить окончательно серьезный вопрос: кем ему все-таки быть? Какую окончательно избрать специальность?
Вот он и слушал родителей очень внимательно, о чем бы ни шел между ними разговор.
Отец...
Отец был уверен, что сын должен пойти по его стопам, то есть стать юристом, должен, пока еще не поздно, уйти с факультета естественно-математического. Отец вообще был сторонником строгой преемственности в выборе образа жизни и деятельности и говорил, что «культура — есть опыт поколений», любимой же музыкой его были Бахи и Штраусы, а любимым чтением — романы отца и сына Дюма.
Мать...
О ней Корнилов-сын мог припомнить гораздо больше, по ее настоянию он окончил не гимназию, а реальное училище, и вот теперь она вела свою линию.
— На естественно-математический факультет можно положить год-два, но что же это такое за ремесло — спрашивала она. — Путеец — вот специальность! Сначала путеец, а там видно будет!
Корнилов-то понимал, что все дело в этом самом «видно будет». в сознании матери неизменно жил предмет ее обожания — инженер Михайловский, ставший затем знаменитым на всю Россию писателем Гариным.
Гарин-Михайловский тоже был самарцем, земляком был, а ведь соблазнителен счастливый пример, если он к тому же совсем-совсем рядом?!
Сын...
Сын стоит, прислонившись плечом к косяку огромной, распахнутой на обе створки двери отцовского кабинета, слушает беседу родителей о победе полковника Бондарина в сражении на реке Шахэ, а заодно и о поэзии Некрасова, слушает и думает: «Юрист? Путеец? Естественник?» А ответить не может, не знает ответа, и нужна какая-то причина, чтобы узнать.
В детстве несколько лет он прожил в сознании, что он бог, а причиной, разуверившей его в этом, был возраст — повзрослел и понял свою ошибку, ну а теперь? Идут годы, он все меньше эти годы понимает, и все сильнее в нем чувство необходимости какой-то философии. Какой-нибудь сильной и убедительной. Не юридической и не путейской — всеобщей!
Он ведь не потому чего-то не понимает, что от природы ему мало дано ума, совершенно по другой причине: ему надо иметь гораздо больше того, с чем он в состоянии справиться. Он и еще жаждет ума, до сих пор не знает, что с ним делать. Поэтому ему так необходима философия.
И в реальном училище, и на первом курсе университета Корнилов читал до одурения, и все не то, все не то! Все умно, прекрасно, но как будто не для людей, а для других каких-то, специально на этот случай взращенных существ — сначала стань таким существом, ну а тогда уже и размышляй, и философствуй! Вот ведь какая глупость происходит с умом-то! И это в то время, как философия, думал Корнилов, должна быть врожденной, естественной и ее надо не создавать, а открывать в человеке. Неужели так-таки нечего в нем в этом смысле открывать? Да не может этого быть, только нужно рассматривать человека не самого по себе, не отдельно, а вместе с целым, то есть с природой! В природе же нет конца открытиям? Вот и в человеке должно быть так же! Отсюда следует: а ну его к черту, юридический факультет! Ну его к черту, путейский институт, я естественник, и это действительно мое место! Действительно!
Родителям же сын пока ничего не говорит, говорят они, а он слушает...
Было что-то театральное в их разговоре — маленький, по большей части миленький домашний, только для самих себя театрик, — такая уж манера. Непринужденная манера и даже изящная позволяет, говоря о каком-нибудь предмете или событии, говорить о чем угодно, в то же время не теряя из вида этого предмета: полковник Бондарин и поэт Некрасов — все вместе и все к месту. Все в характере собеседников.
Вот они радуются победе полковника, и, надо их знать, потому радуются, что эта победа все-таки чужая, а не их собственная. Собственных они не хотят, полагая, что сами-то они не должны желать себе побед — принцип! Так оно и есть, принцип!
Отец выигрывал судебные процессы, но никогда не хотел побеждать своих противников раз и навсегда, мать, вокруг которой было множество поклонников тайных и очевидных, больше всего боялась своей явной победы хотя бы над одним из них; и отцу, и матери не чуждо было чувство превосходства, но побежденных они боялись, боясь той несвободы, которой скованы победители в своих поступках, и тем более в своих мыслях.
Был случай, вспомнил Корнилов-сын, когда однажды в этой же вот гостиной после музыки, после танцев, после шампанского один из гостей, высокого положения петербургский юрист, раскинув в стороны короткие ручки, воскликнул:
— Анна Климентьевна! Знайте, что я побежден вами на всю жизнь!
Мать вздрогнула и, чуть подумав, ответила:
— Не дай бог! Победы нужны только несчастным! Гости зааплодировали, громче всех отец.
— Господа! — воскликнул он. — Господа! Этой мудростью по семейному праву могу воспользоваться только я! Только я, больше никто из вас! Предупреждаю: плагиата не потерплю!
А недели три спустя, вернувшись из суда, он уже в прихожей закричал громко и восторженно:
— Аничко! Аничко! Сегодня я сказал! Сегодня прозвучало в моей речи: «Победы нужны только несчастным, а счастливым они претят!» Сказал и выиграл! А ведь была такая малая возможность выиграть!
Однако же нынче они искренне радовались победе полковника Бондарина, хотя вполне могло быть, что Япония не зря и не случайно выигрывала войну с Россией.
Они радовались и тому, что эта победа их ни к чему не обязывала. Какой-нибудь орденок, медальку какую-нибудь носить на груди и то не обязывала.
Так размышлял, стоя в дверях гостиной, Корнилов-младший, и тут почудилось ему, будто с противоположной стороны открылась точно такая же дверь с точно такими же бронзовыми ручками, оттуда явился молодой красивый полковник, галантно поклонился всем присутствующим и заметил: «Для себя вы побед не хотите — верю! Они вам ни к чему — верю! Но для сыночка-то, для милого Петруши, неужели вы побед не желаете?! То-то! Нет-нет, дорогие мои, интеллигенты мои, умницы мои, никуда вы от побед не денетесь! Уж это точно!»
Уж это точно, полковник Бондарин предстал тогда перед Корниловым впервые, но сразу и своим прошлым — прошлым крестьянского мальчишки из-под Сызрани, и своим настоящим — настоящим высокообразованного офицера.
В ближайшем будущем Бондарин, конечно, напишет книгу «Сражение при реке Шахэ», в которой докажет, что: 1) если бы соседние с ним дивизии умело воспользовались его победой, перейдя в решительное наступление... 2) если бы Бондарин не был в этом сражении ранен в ногу... 3) если бы во главе русской армии стоял не генерал старой школы Куропаткин, а какой-нибудь полковник новой выучки и формации...
Одним словом, Корнилову-младшему уже тогда было ясно, что докажет полковник в своей книге. Да и всей своей последующей жизнью...
Видение вскоре исчезло из гостиной, поторопилось. А напрасно! Если бы не исчезло, философски настроенный Петр Корнилов сказал бы ему:
«Есть разные победы, иные из них никак не отождествляются с истиной, поэтому они и возможны! Но если бы Чингисхан, или Александр Македонский, или полковник Бондарин сказал: «Я есть истина, потому что я победитель!» — если так скажут солдаты и даже мирные граждане страны-победительницы, это будет, запомните, полковник, это будет конец света! Беспрекословное отождествление победы с истиной — это ли не конец света! И только пока истины и победы существуют порознь, пока мы — я и вы — существуем порознь, ваше и мое существование не теряют смысла. Нам нельзя быть вместе; для меня истина — это все, для вас все — это победа!»
Вот он каким был идеалистом в то время — Корнилов. Он, кажется, и сейчас-то им был, а тогда — несомненно.
Ведь это была первая война России, происходившая при жизни Петра Корнилова. Самая первая. Но, чувствовал он, далеко не последняя...
Корнилов был студентом, молодым человеком призывного возраста, но почему-то никому из окружающих, отцу и матери прежде всего, никак не могло прийти в голову, что их любимый, их единственный сын Петруша тоже ведь сейчас, сию минуту, сию секунду мог бы быть на сопках Маньчжурии, в окопах, мог идти в атаку в сражении на реке Шахэ под командованием героя, земляка-полковника Бондарина, мог бы истекать кровью в полевом лазарете, мог бы лежать в братской могиле. И все это запросто, и все это было бы вполне в порядке вещей, ничему, кажется, и не противореча, но — тогда? Восторгались бы тогда в доме Корниловых победой полковника Бондарина или... И вчера, и сегодня, и завтра за ужином, когда в гостиной корниловского дома собирается цвет либеральной самарской интеллигенции, все с тем же искренним восторгом обсуждалась бы здесь эта победа или... По-прежнему ли его красавица мать объясняла гостям, что счастливые люди не вправе быть победителями, или... По-прежнему ли его отец, такой красноречивый, такой находчивый в самых сложных перипетиях судебных разбирательств и судоговорения, каждый вечер овладевал бы вниманием избранного общества или...
А вот молодого Корнилова Петра «или» одолевали, не давали ему истинного, каникулярного покоя. Он чувствовал войну как бы раздвоенно, чувствовал, что она совсем-совсем не для него, что она и он совершенно несовместимы, что несовместимость эта и есть главная причина того, что он так хотел посвятить себя философии — делу и мыслям, противоположным, как он полагал, войне... Тем более, полагал он, что нынешняя-то война с Японией была несправедливой и ненужной, а он своим пусть и неокрепшим, еще не искушенным умом все-таки догадывался, что всякая несправедливость и ненужность, чем они больше, тем более непредвиденные последствия и потрясения они вызывают... Кровавые революционные и контрреволюционные события вызовет и эта война...
Но в то же самое время было, было у него такое предчувствие — рано или поздно не эта, так другая какая-нибудь война возьмет свое и обязательно вовлечет его в свой кровавый пир, в свой гул и грохот, в свой ужас и в свои события, которые он, несмотря на все свои философии, а может быть, как раз благодаря им, так и не сумеет понять, сыграет с ним злую, злейшую шутку и если оставит его в живых, так только в качестве действующего лица этой шутки.
Так думал тогда Петр Корнилов, студент...
И мать, ровно ничего не подозревая, но что-то, как всегда, верно чувствуя, обратилась к нему с такими словами:
— А ты бы побоялся за нас с отцом, Петруша! Побойся за нас, пожалуйста, помолись, чтобы у нас не было побед... Ну и, конечно, чтобы не было поражений. Нам ведь ни того ни другого не надо!
— Бояться? За вас? — удивился сын.— Каждый вечер у вас гости, и всем вы показываете свое счастье, почему же за вас нужно бояться?
Мать тотчас поняла.
— Конечно, это очень странно — показывать свое счастье, но что же делать? Счастливых людей так мало, так мучительно мало, что, если и они будут скрываться от чужих глаз, тогда все подумают, будто счастья вообще нет и не может быть! Нет-нет, если человек счастлив, он обязан быть откровенно счастливым.
Вот как это было в 1904 году, какие возникали тогда в доме Корниловых интеллигентные и милые проблемы.
Корнилов уехал из дома с твердым намерением остаться на естественно-математическом. Он понял, что только из естественных наук может явиться к нему философия.
Знакомство с Бондариным продолжалось и дальше...
Конечно, заочное. Когда же пришел проклятый вопрос — идти Петру Корнилову воевать с кайзером Вильгельмом Вторым или не ходить? — Бондарин, разумеется, подтвердил: «Иди! Вот случай, когда победа совпадает с истиной! Ты философ, ты интеллигент, ты искал такого случая? Не измени самому себе! Не измени, иначе будешь самого себя презирать!»
И Корнилов пошел, а затем по газетам, по сводкам военных действий, по слухам пристально следил за Бондариным.
В 1914 году Бондарин был уже профессором Академии Генерального штаба и автором целого ряда книг по военному искусству, в том числе и книги о бое на Шахэ, но, само собою разумеется, он тотчас вступил в действующую армию, начав войну со скромной должности начальника штаба 2-й гвардейской дивизии.
Уже бои под Ивангородом принесли ему георгиевское оружие, а действия против обходящих крепость Осовец немцев — Георгиевский крест. За бои у Красикова и особенно за разгром небольшой сравнительно частью австрийского корпуса он получил чин генерал-майора.
Затем Бондарин стал генералом для поручений при командующем 4-й армией, а с августа 1916 года принял ответственную должность генерал-квартирмейстера штаба Северного фронта. Кажется, было, что в какой-то короткий срок он командовал фронтом, но это уже 1917 год наступил, командующие менялись тогда один за другим.
Конечно, на войне, в окопах философия куда-то подевалась, дни и месяцы от нее ни слуху ни духу, главным было — остаться живым, ну и, конечно, победить кайзера. Однако все это не снижало интереса ротного Корнилова к судьбе генерала Бондарина. После Октября, наоборот, этот интерес приобрел особенное значение, поскольку офицерство выбирало, в какой идти лагерь. В какой и за кем идти? Это ведь было честное офицерское решение — идти за тем, кому ты доверяешь, какому военачальнику?!
Только вот сами-то военачальники внесли в умы офицерства растерянность, наверное, не меньшую, чем большевики. Ну еще бы: генерал Алексеев, первое лицо царской армии, солдатский сын и сам в прошлом солдат, оказался истым монархистом и до последнего дыхания воевал с красными, а вот русский национальный герой Брусилов, генерал высокого происхождения, принял сторону большевиков. Мало того, что принял, но и одним из первых подписал «Воззвание ко всем русским офицерам, где бы они ни находились» с призывом о поддержке Советов. Как все это было понять?
Вот и выбирай пример для подражания какой-нибудь взводный, ротный, батальонный, да что там говорить, и полковой командир!
Корнилов в то время был уже офицер как офицер, хотя нет-нет, а все еще вспоминалось ему, что в прошлом он философ, да и в будущем не отвергал он втайне такой стези, но, чтобы ничей пример его не трогал, не задевал, этого сказать было нельзя. Задевал!
И он с пристрастием выяснял: ну, а генерал-то Бондарин нынче где же? С кем он? Какую выбрал судьбу, талантливый человек, военный интеллигент из народа, самарский мужик, земляк?
После Великой Октябрьской за неподчинение большевистскому главковерху товарищу Крыленко Бондарин был арестован и на полтора месяца заключен в Петропавловскую крепость, выйдя же на свободу, примкнул к антисоветскому Союзу возрождения России, а затем принял пост командующего войсками Уфимской директории.
В то же самое время, в те дни Корнилов принял участие в восстании против Советской власти.
Может быть, это совпадение снова было не чем иным, как заочной встречей?
Так или иначе, но если Бондарин был жив, если Корнилов был жив, то рано или поздно они должны были встретиться.
И вот встретились...
Тот день, 9 октября 1918 года, в сибирском городе Омске, когда это случилось, был днем поистине прекрасным — тихим, удивительного простора и как бы созданный для жизни, для вечного ее осуществления.
Тем более было странным и непонятным, что именно в этот день Корнилов почувствовал, что он чей-то враг.
И страшный враг-то, непримиримый!
«В чем дело? — не мог понять Корнилов.— Ну ладно, нынче я военный человек, я воюю, я готов в кого-то стрелять и согласен с тем, что кто-то готов стрелять в меня, как же иначе, но почему все-таки я кому-то враг на всю жизнь? Почему нет и даже не может быть такой самой ужасной несправедливости, горя и несчастья, которых от всей души не захотел бы пожелать мне мой враг?»
И ладно, когда бы так, когда бы его враги желали бы ему всего самого ужасного, а он бы им никогда! Однако пройдет нынешнее необыкновенно прекрасное утро, пройдут эти мысли и это недоумение, и вот он тоже пожелает своим врагам того же самого, обязательно захочет с ними сквитаться, с каким-нибудь, предположим, доцентом Московского университета, который сейчас не в городе Омске, а в городе Казани? Красные ведь только что взяли Казань, а тот доцент тоже красный.
Невероятно?
Вот он стоит на невысоком пригорке, справа величественное здание кафедрального собора, слева бывшее Степное генерал-губернаторство, на башенке легонько полощется флаг Временного сибирского правительства — белое с зеленым, и уже поэтому ты враг! Миллионам враг, на тебе форма офицера белой армии! И как это мирный и, казалось бы, такой справедливый человек может попасть в столь дурацкое, несправедливое положение? Да еще и по собственному разумению? Вот какой он сам себе устроил абсурд...
Единственный выход — прервать эту мысль. Он так и сделал. Он спустился с пригорка на мост через речку Омь, составленный из железных стержней, мост так и назывался Железным.
На левом берегу Оми, пониже Железного, пристань и два белых двухпалубных парохода-близнеца, на правом, противоположном берегу невзрачные кубические постройки городской электрической станции и ее же высокая труба закопченного кирпича, посредине неподвижная, бурого цвета полоска Оми — болотная и лесная вода, тут она и впадает в Иртыш. А Иртыш — это стальная гладь, широкая и стремительная. Легко угадывается его стремительность.
За Иртышом степь: что-то желтое с чем-то зеленым, так до самого горизонта.
Правда, в одном каком-то месте, в степи, вдали чуть видны белые постройки железнодорожной станции Куломзино, а в другом юрты киргизов — аул Каржас; в иртышской пойме и по суходолу киргизы пасут кобылиц и все лето торгуют кумысом на омском базаре.
Куломзино и Каржас — других следов человека на той стороне Иртыша нет, и горизонт чист, огромный полукруг, по которому земля смыкается с небом.
Небо над степью белесо-прозрачное, оно и вовсе отсутствует, всмотревшись же, можно заметить в нем серые, непостоянных очертаний тучи, которые двигаются а стороны, припадают к степи и снова поднимаются в небесную пустоту. Это косяки перелетных птиц, им предстоит путь все вверх и вверх по течению Иртыша — в Джунгарию, в Китай, может быть, в Индию...
За мостом Любинская — главная улица города, крупные камни мостовой, огромные витрины, верхние этажи зданий с узенькими оконцами, что-то московское, Неглинная, Большая Никитская, Кузнецкий мост, только без трамваев. Любинскую пересекает сумрачный переулок, серые и тяжелые здания, самое капитальное — страховое общество «Саламандра», а это уже нечто петербургское. Пятая или Шестая линия.
Солдатики и нижние чины, тут много их толкалось на людной Любинской, Корнилову козыряли торопливо, так повелось с тех пор, как в 17-м году приветствия младших чинов старшим были отменены и осмеяны, а в 18-м введены в белой армии снова. Были два-три таких солдатика, которые недвусмысленно опять напомнили Корнилову: «Враг!» Такой у них был взгляд.
Корнилов же стремился нынче своими глазами и как можно лучше увидеть генерала Бондарина, и вот она кончилась, короткая улица Любинская, ступени вверх — двадцать одна ступень, потом еще два-три красивых здания, городской театр-ампир постройки конца прошлого столетия, очень похожий на театр в Одессе, и тут же раскинулась огромная площадь, заполненная войсками.
Парад!
Хорошо были одеты войска — в английское сукно, которого в русской армии никто и никогда отродясь не видывал, и строй ровный, хороший строй, оружие новенькое, тоже хорошее; бодро оркестр играл «Коль славен». Все хорошо, то есть точно так, как и должно быть на параде.
Во всех улицах, которые выходили к площади, произошло скопление экипажей и пролеток, в них сидели, а в некоторых, чтобы лучше видеть, и стояли граждане и гражданки двух видов — местные и эвакуированные из России.
Местные были посытнее, пополнее и попроще — купечество, чиновный люд, а также врачебная и прочая интеллигентная публика с тем, однако, оттенком провинциальности, который определить нельзя, но и не заметить тоже нельзя; эвакуированные были потощее, побледнее лицами и тем более позначительнее.
Тут, на взгляд Корнилова, не обошлось дело без петербургской, московской, казанской, киевской, харьковской профессуры, без нижегородских, самарских, воронежских коммерсантов, без владимирского и прочего духовенства.
Только что газеты сообщили, что в Сибирь прибывает 20 000 семей российских беженцев, люди умственного труда, и, если требуются частным предпринимателям, кооперативным, общественным и государственным организациям какие угодно специалисты, пожалуйста, стоит подать заявку в письменном виде в ближайшую городскую управу, тут же явится интеллигент с самыми скромными требованиями: какая-нибудь комнатенка, какое-нибудь жалованье. Ему не до жиру, быть бы живу.
Тут, в толпе пеших и экипажных, было, наверное, немало и представителей этих «двадцатитысячников», они глядели на площадь с особой надеждой и радостью. Корнилов даже сказал бы «с радостию!»
Парад!
В чем, в чем, а во всякого рода парадах на всем протяжении бывшей Российской империи публика издавна была достаточно просвещенной, но от парада нынешнего, в сибирском городе Омске, неожиданно объявленном российской столицей, не у одного, видно, Корнилова, но и у многих граждан щемило сердце — всем хотелось жить в эти минуты радостно, но далеко не у всех этак получалось. Даже при избытке энтузиазма.
Непривычными были русские солдатики, одетые в шинели английского сукна, и дамы не знали никого из начальственных особ, расположившихся особой группой на площади, ближе к зданию театра. Нет, не знали. А ведь начальственные особы кому-кому, но дамам-то порядочного общества должны быть известны?! Так уж заведено, тоже давний порядок.
Порядок нарушен, и бестолково велись разговоры... «А это кто? Ну, третий в первом ряду? Уж не япончик ли какой-нибудь? В очках?» — «А это, дорогая моя, действительно японский генерал. Генерал Муто. Впрочем, может быть, что и Мутто!» — «Ну да, ну да, а рядом?» — «Американский консул Джексон».— «А еще рядом?» — «Сам не знаю, но, должно быть, Рихтер, чешский уполномоченный».— «Ну как же это ты не знаешь?» — «Очень просто, дорогая!» Это слева от Корнилова шел разговор, а с правой стороны ему в два голоса предложили:
— Капитан! Милости просим в пролетку! Мы потеснимся!
Корнилов козырнул, предложение принял с удовольствием, хотя место ему, к сожалению, выпало рядом с ним, а не рядом с нею. А она была мила, нельзя сразу понять, эвакуированная или местная, вернее, все-таки местная. Личико кругленькое и чуть скуластое — сибирский знак. Голосок-то уж очень приятный. «Будьте добры!» и «Подвинься, Алеша!» не столько сказано было, сколько пропето. На него, на Алешу, Корнилов хоть и посмотрел, хоть и улыбнулся ему вежливо, но как-то мимо. Не заметил, кто таков, какие признаки.
«А я узнала, узнала,— говорила она,— вот тот Якушев, председатель Областной думы! Но он же, Якушев-то, должен быть нынче в Томске?! Ведь дума в Томске?» — «Дума в Томске, а Якушев в Омске!»— «Почему так? Специально прибыл, да?» — «Совершенно специально!» — «Узнала, узнала — генерал Иванов-Ринов. Главнокомандующий Сибирской армией, да?!» — «Может быть, да. А может быть, уже и нет».— « Узнала, узнала — Савинкова Тот самый, да? Который при царе террорист и эсер?» — «Может быть, уже и не эсер... » — «А правда, что он командируется в Париж? Что чек ему выписан на триста тысяч франков?» — «Не знаю! Не выписывал».— «Скажите, пожалуйста, капитан, триста тысяч франков — это правда или нет? По-моему, не может быть!» — «Почему же не может быть?! — пожал плечами Корнилов.— Ведь чек, а не наличные!» — «Ах, я об этом и не подумала Не пришло в голову!» Прелегкомысленный как будто голосок, а в то же время грустный и растерянный: вот он — парад, вот он, город Омск, а может, это все не жизнь, а только пьеска какая-нибудь? Маскарад?
Все еще минуя взглядом сутуловатую фигуру Алеши, Корнилов это личико рассмотрел: приятное, право же, приятное!
Корнилову тоже уделено было взаимное внимание, она сказала:
— Нет, нет, что ни говорите, капитан, а на все это стоит посмотреть! Что ни говорите, а ведь красиво? Да?
— Красиво! — согласился Корнилов. — Очень! Между тем уже держал речь архиепископ — отмечал вновь возрожденное расположение нового правительства к церкви, перед которой сейчас оно стоит с обнаженной головой.
Не все было слышно в речи, но кое-что Корнилов уловил: «Бога-то побойтесь, правители, и не грызитесь, Христа ради, между собой!» — таков был смысл архиепископской речи.
Ну, а как же было не грызться, как было править страною единодушно, если это не правительство было, а так себе, с миру по нитке — голому рубашка?
Всего несколько часов тому назад, в десять ноль-ноль, на омский вокзал, охраняемый двумя взводами чехов — почти вся сибирская железная дорога была уже в руках чехословацкого корпуса, — прибыла Уфимская директория, то есть бывшие члены Учредительного собрания, того самого, которое в одночасье и без всяких помех в январе сего года разогнали в Петербурге большевики.
Сначала Комуч — Комитет членов Учредительного собрания — сошелся в Самаре, очень скоро безопасности ради переехал подальше от линии фронта, в Уфу, и там официально объявил себя правительством всероссийским, но так как красные взяли Казань, то Уфимская директория задумалась: куда дальше-то лежит ей путь? В Челябинск? В Екатеринбург? В Омск? Решила, что в Омск, то есть подальше на восток, безопаснее. Кроме того, в Омске находился так называемый Административный совет Временного сибирского правительства. Где было само правительство, точно неизвестно, но все равно Совет этот Уфимской директорией решено было использовать как уже сложившийся государственный аппарат. Другой-то аппарат где было взять?
В то же время кроме Административного совета в Омске была еще Сибирская областная дума в Томске, она Совет не признавала, а Совет не признавал ее.
Уфимскую директорию, правда, Томская дума признала, но на свой лад: «Мы вас признаем, а вы в наши дела не вмешивайтесь...»
Какая петрушка!
Какая петрушка., если вспомнить, что в Забайкалье сидел атаман Семенов, тот ни Омск, ни Томск, ни Уфу не признавал, только самого себя; а Харбине тоже, кажется, накануне объявления себя верховным правителем пребывал генерал Хорват, во Владивостоке — некто Дербер.
Что за Дербер, что за фамилия? Корнилов пытался у кого-нибудь узнать, расспросить, никто не знал.
Своих, доморощенных властителей не знали, ну, а иностранцев разных? В тех и подавно без конца путались: японец Муто, а может быть, и Мутто, чехи Сыровой, Чапчек, Павлу, Гайда — о Гайде, правда, знали, что он из фельдшеров вымахал в генералы,— ну и кто-то еще. Французский генерал Жанен хоть и, ходили слухи, всего-то при восьми солдатах-соотечественниках, а все равно командующий всеми иностранными войсками в Сибири; со дня на день ждали и английского полковника Уорда, английского же генерала Нокса, канадцев тоже ждали и американцев, а поляки, итальянцы, румыны, сербы, еще не то греки, не то турки, те будто бы уже были расквартированы в Омске. Правда, нет ли?
Нокс, тот особенно много вызвал толкований, он не один ехал с Дальнего Востока, вез с собой героя японской и германской войн, бывшего командующего Черноморским флотом контр-адмирала Колчака. Для чего, спрашивается, вез? Для какой роли? Не караульного же начальника при интендантских складах?
Опять же с другим поездом, но тоже с Дальнего Востока после переговоров с Хорватом и Дербером возвращался в Омск председатель Временного сибирскогоправительства, тезка Корнилова Петр Васильевич Вологодский, поповский сынок, в недавнем прошлом кадет, кто в настоящем, неизвестно.
Для чего он возвращался? Чтобы взять на себя всю полноту власти? Чтобы войти в состав директории? А может быть, он там, на Дальнем Востоке столковался уже и с Хорватом, и с Семеновым? С американцами и с японцами столковался насчет какой-нибудь, совершенно неожиданной правительственной комбинации? Может, он столковался не там, не на Дальнем Востоке, а здесь, в Омске, с полковником Волковым и с министром финансов своего правительства Михайловым прозвищу Ванька-Каин?
Ванька-Каин Михайлов, сын знаменитого народовольца-террориста, человечек небольшого росточка, шустрый, великий интриган ныне министр финансов, а по существу глава Административного совета, значит и правительства Вологодского. На кого Ванька ставил свою ставку, тот, без сомнения, и был нынче в силе, это Омску известно.
Нынче он ставил на оголтелого монархиста Волкова, Волков этот на днях какую учинил штуку — в Омск для переговоров прибыли четыре члена томской Сибирской областной думы, он всех четырех и арестовал!
Председателя думы Якушева он, правда, вскоре из под ареста выпустил без последствий, министров Крутовского и Шатилова выпустил тоже, но взял с них подписку, что они слагают с себя министерские полномочия и впредь политикой заниматься не будут, четвертого же, министра внутренних дел, известного в Сибири географа, этнографа и поэта Новоселова Волков расстрелял.
А теперь на омской площади вот как было: Якушев стоял в правительственной группе рядом с Ванькой-Каином, а Волков командовал парадом и вальяжно этак проезжался перед ними на сером, с едва приметными яблоками коне.
В толпе около театра от одного к другому переходил рассказ: нынче утром, когда поезд Уфимской директории прибыл на омский вокзал и воинские почести были оказаны Бондарину всего-навсего двумя взводами чехов, Волков, небрежно козырнув уфимцам, будто бы довольно громко сказал: «Вот оно, воробьиное правительство: дунуть — и улетит!»
Между тем наступал высший момент торжества: главнокомандующему российскими военными силами подали коня, он легко вскочил в седло и под громкое «ура» тронул вдоль фронта.
Он держался в седле безупречно, держал узду одной рукой, но так, что конь шел, закинув голову назад и пританцовывая, лицо у главковерха было вполоборота к фронту, другая рука у козырька.
— Бондарин... Бондарин... Бондарин! — восклицали кругом, и супруги, новые знакомые Корнилова, встали на сиденье своей пролетки и поочередно смотрели в бинокль; и кучер их в кожаном картузе, стараясь не заслонить вид хозяевам, привстал тоже, и Корнилов, опираясь ногой на приступку, хотя это и было очень неловко, потянулся вверх.
Да, это был Бондарин, военный министр директории, с нынешнего дня главковерх.
— Скажите, капитан, это правда, что генерал Бондарин принимал отречение от престола у императора Николая? — с любопытством спросила Корнилова милая и нечаянная его знакомая.
Конечно, она знала, что это правда, но что-нибудь о Николае, а может быть, и о Бондарине ей хотелось же у капитана узнать.
Корнилов ответил:
— Сущая правда! Это было второго марта прошлого года, а потом акт отречения еще три дня хранился у Бондарина.
— А теперь Бондарин — главный генерал! Вы его раньше никогда не знали? Не встречали?
— Никогда! К сожалению... К большому сожалению!
— Как вы думаете, капитан, сможет он победить красных?
Алеша, муж, легонько ее подтолкнул — она слишком далеко зашла в вопросах. Корнилов смутился, но отвечать ему не пришлось — Бондарин стал говорить речь.
Говорил он, оборотясь лицом к фронту, около театра, несмотря на очень сильный голос, слова были слышны далеко не все: великая Россия... великая беда... великая задача... Каждый солдат, каждый офицер, каждый гражданин России... Поставить превыше себя самого... превыше политики... превыше дня сегодняшнего...
Когда речь кончилась, главковерх отъехал чуть в сторону и войска под музыку и громовые «ура» пошли маршем к улице Любинской, Корнилову протянули бинокль.
— Вы посмотрите, посмотрите, капитан, какое лицо? Ну прямо-таки императорское лицо! А говорят, из мужиков? Вы не знаете, капитан, он из мужиков или нет, главковерх Бондарин?
— Из мужиков! — подтвердил Корнилов.
А лицо у Бондарина — в бинокль отчетливо это было видно — гораздо серьезнее, чем у бывшего императора Николая Второго. Все обычное, а в то же время и необычная правильность и оправданность всех черт. Лишнего ничего!
Бородка, безусловно, к месту.
Так рассмотрел Корнилов в бинокль. «Ну что же,— подумал он,— если этот человек когда-то подвигнул меня идти на войну с кайзером... Этот мог. Этот действительно мог! ..»
Войска шли и шли строевым шагом, особенно стройно саперы и артиллеристы. Взвод тяжелой артиллерии замыкал шествие.
— А вы знаете, капитан,— снова сказал женский голосок,— а я, кажется, немножечко прослезилась. Скажите, заметно по мне или незаметно, что я немножечко прослезилась?
— Раиса! — с некоторым осуждением, и даже заметным, произнес муж.— Раиска!
— Ну, ничего-ничего, Алешенька! Не каждый же день так случается. Сказать хочется, а слов нет, вот и говорю какие придется слова! Что за беда? Разве в этом беда?
— Беда! ..— вздохнул муж Алеша.— Слов, знаете ли, капитан, нынче такое множество, что их никто уже и не понимает, как следует понимать по тому образу, по которому они когда-то были созданы. Ей-богу! И я скажу вам, у нас в Сибири у людей нынче только два занятия: слова и воровство! Ни одному слову, ни одной подписи, ни одной бумаге, ни одному чеку и векселю, ни одним деньгам верить в действительности нельзя, совершенно невозможно, а честному человеку больно становится оттого, что он не приспособлен природой для воровства! Вот какие нынешние дела! Конечно, Россия большая, одна Сибирь чего стоит, но и ее в конце концов разворовать вполне возможно, так что, по мне, все равно, кто правит, какое правительство, лишь бы не было воровства! Россию только тот и спасет, кто спасет ее от нынешнего воровства. Тогда Россия воспрянет. Без этого — никогда!
Вот он каким, оказывается, был, этот невзрачный чиновничишка с худеньким вытянутым личиком, с гладенько причесанными негустыми и светлыми волосенками под сбившейся набок фуражкой.
Фуражка была, разумеется, без кокарды, но, показалось Корнилову, от бывшего акцизного ведомства.
— Но ты же надеешься, Алеша? — спросила Раиса.— Я же знаю, ты всегда надеешься?
— Ну как, поди-ка, не надеяться, милая моя! Чем надежда меньше, тем больше заключает в нее человек... Будьте здоровы, капитан. Будьте счастливы!
Корнилов-то думал: может, пригласят к обеду? Может, спросят, куда, в какую сторону ему идти, да и подвезут по пути?
Нет, не пригласили, не подвезли.
И так-то стало ему трудно и так нехорошо оттого, что его не пригласили, что он снова остался один в городе Омске, что одному ему снова нужно идти по улице Любинской по Железному мосту и дальше, вплоть до громоздкого, с колоннами здания бывшего Кадетского корпуса... Там, во дворе, в одном из многочисленных, нескладного вида флигельков, он и проживал нынче с целой оравой разного ранга офицеров, по разным же причинам собравшихся здесь со всей России, казалось даже, со всего света.
А что ему было нужно, так это поговорить, отвести душу с милой женщиной Раисой, но только не оставаться одному и не идти во флигель Кадетского корпуса, где, он знал, возможны только три варианта времяпрепровождения: либо офицеры, двадцать человек в одной комнатушке, напьются и начнут безобразно буянить; либо по двое, по трое будут шептаться, оглядываясь друг на друга, как бы не прошептать чего-нибудь лишнего; либо раскричатся до хрипоты, чуть ли не до кулачного боя на политические темы. Самый худший вариант, потому что послушаешь, послушаешь крик, а потом тоже разорешься.
«Что-о-о? Николай Второй? Чудовищное ничтожество! Только чудовищное ничтожество могло разложить Россию, чтобы она так загнила! И все нынешние междоусобицы, все гражданские войны, все воровство, вся постыдность и весь позор нашей жизни — все оттуда, от всемилостивейшего гниения!»
«Что-о-о? Кадеты? А где они были, господа кадеты, когда монархия разлагалась? В прежние времена бояре и дворянство сами душили и травили своих непутевых императоров, никому не доверяли этого дела. И правильно! А нынешнее дворянство? Гришку Распутина и того сколько лет боялись пальцем тронуть, где уж было сменить императора! Кадеты хотели приложить к монархии конституцию, так ведь не к чему уже было и прилагать-то!»
«Что-о-о? Эсеры? Да это же эсеры еще до революции привели Россию к террору и крови, к р-р-революционному насилию и убийствам из-за угла! И все это, заметьте, именем народа, вот что самое странное!»
«Что-о-о? Беспартийные?! Я сам беспартийный и навсегда им останусь, но мне стыдно, что я никогда, ни во что до конца не верил, никаких действенных идеалов не находил и не утверждал! И теперь мне стыдно, что и в двадцатом веке два идиота императора ни с того ни с сего могли так испакостить всю жизнь: Вильгельм Второй потому, что напал на Россию извне, и Николай Второй потому, что разложил Россию изнутри!»
Ты орешь вот так и на императоров, и на монархистов, и на кадетов, и на эсеров, и на самого себя, а тебя никто не слушает, но все равно ты орешь. А потом оказывается, что поручик какой-нибудь все-таки очень внимательно тебя слушал и вот спрашивает: «Так что же, по-вашему, в России вообще не осталось ничего достойного? Ни одного флага, ни одного знамени?»
«Кой черт! Какие там флаги! Какие знамена?!»
«Так, может быть, следует уже все доразрушить до конца? До конца, а потом и начать Россию сначала? С нуля?»
«Очень может быть!» — опять согласишься ты в горячке, но тут он, красномордый, как гаркнет громче всех:
«Господа! Прошу внимания, господа офицеры! Среди нас присутствует большевик, вот он! Никаких сомнений, вот он!»
И ладно, если ты первый кинешься на красномордого с кулаками, ладно, если успеешь прокричать о всех своих фронтовых заслугах и наградах и о том, что ты пошел на фронт добровольцем еще в начале тысяча девятьсот пятнадцатого года, а то ведь поведут в контрразведку, благо она рядом, в подвальном этаже Кадетского корпуса находится. Под руководством полковника Волкова.
Нет, такая возможность ничуть не улыбалась Корнилову, поэтому он шел по Железному мосту медленно-медленно, смотрел на Иртыш и в простор заиртышской степи и думал:
«А что, если бы Россия была страной маленькой? Вроде Бельгии? Вроде Норвегии хотя бы? Вот тогда все было бы в ней понятно, все обозримо!» Однако, поразмыслив, он не нашел в России места для маленькой страны. Устроить ее со столицей в Одессе — ничего, кроме моря и степей. Около Архангельска — ничего, кроме моря и лесов. Около Питера — ничего, кроме моря и болот. В центре где-нибудь? На Оке, на Волге? Пашенки какие-то, какие-то лесочки — маловато! На Урале? Горы есть, и богатые, а земли нет! Нет, что ни говори, а Россия — страна пространственная, всего в ней много, но все в разные стороны. Без пространства они ничто — ни страна, ни природа, ни народ, ни история. Пространство всегда существовало и вокруг Корнилова, русского человека, он из пространства и явился, туда же и уйдет — такова его человеческая натура. И даже больше того — пространство неизменно существовало не только вокруг него, но также и в нем самом. Если же указать ему, Корнилову Петру Васильевичу, что вот, мол, твое место, какие-нибудь пятьсот верст в одну сторону, пятьсот в другую, а дальше ни-ни, там чуждые тебе земли, небеса и воздух, и язык не твой, и не твоя мысль, и не твоя бессмыслица, тогда тотчас что-то в нем с болью оборвется и надо будет переделываться на какого-то другого человека, а на какого? Опять неизвестность, но уже совсем безрадостная и гораздо худшая, чем неизвестность самого унылого пространства.
Явилось ему и лицо генерала из мужиков. Оно-то что значило?
Да-да, была на свете этакая жизнь, называлась Бондариным. Ну и пусть себе была бы, Корнилову-то какая забота? Так нет же, откуда-то, иной раз и неизвестно откуда, из какого далека Бондарин то и дело настигал Корнилова и действовал на него, вот как бывало! Странно бывало...
И это бы еще ничего, мало ли что случалось с ним, с Корниловым Петром Васильевичем, что было, то прошло, но еще более странно другое: это не только было, это еще будет, будет! Обязательно! Бондарин еще сыграет свою роль в корниловской жизни, но какую?!
Такое предчувствие, причем верное, безошибочное...
В этом-то предчувствии Корнилов и провел тогда, в 1918-м, два муторных дня, ожидая новой встречи с Бондариным, теперь уже очной и вполне деловой, а теперь, в 1928-м, десять лет спустя, все-все это возникло перед ним снова, четко и ясно.
В этой четкости и ясности была, конечно, повинна смерть Лазарева: пока Лазарев был жив, именно он сосредоточивал на себе внимание Корнилова, когда умер, это живое внимание обратилось в память, в воспоминания, ну, а если воспоминания, тогда, конечно, вот он и Бондарин!
Итак, два дня Корнилов провел тогда в ожидании встречи, слонялся по городу, ловил слухи, которые, конечно, снова и снова подтверждали уже хорошо знакомую ему сумятицу умов и смутность времени.
Казалось бы, давным-давно должен был привыкнуть к смутам русский человек, понимать в них толк, а вот поди ж ты, нет и нет, не привык!
И потому, что не привык, смуты шли и шли в его жизни, и всякий раз он разумел, что эта самая последняя, а выходило как раз наоборот: каждая была причиной для целого ряда смут последующих, для событий самых невероятных.
Вот и нынче в Омске ждали французских аннамитов, целый батальон, а никто не знал, кто такие? Всех на свете уже знали, а этих еще нет. Вернее всего, зуавы какие-нибудь, африканцы, больше уже некому быть. И ведь под зиму прибывают-то в Сибирь, в чем ходить будут, в каких шапках, в каких сапогах? Может, их, африканцев, обуют в пимы? Так ведь они и посушить-то пимы как следует не сумеют, не то что воевать в них с большевиками! А если не будут воевать с большевиками, тогда от безделья примутся, пожалуй, за православное население?
Господи, каких только нет на свете людей, но это бы бог с ними, пусть будут такими, какие есть, но только у себя дома, а не здесь, не в Сибири. Здесь и со своими-то ссыльными всех пород и мастей всю жизнь маялись. А тут еще с африканскими? Их-то за что сюда? Уж, наверное, дома у себя они поднатвори-и-и-ли делов! Ежели их из Африки прямиком в Сибирь! В Омск!!
Полковник Уорд, тот привез из Китая не то чисто английских, не то шотландских стрелков, ходят в ботинках на невиданно толстых подошвах. Местное население думало, толще, чем у чехов, подошв ни у кого на свете нет, как бы не так! И сам-то Уорд, говорили, в прошлом пролетарий, а теперь приехал бороться с пролетарской революцией, как бы и от этого тоже чего-нибудь не вышло.
А генерал — обратно английский Нокс, точно стало известно,— пройдоха и хам, привез с собой русского контр-адмирала Колчака, разговаривает с ним только по-английски. Что из этого опять-таки последует?
И о Бондарине слухи, конечно, были, но не так много, не успели развиться.
Пока что не столько слухи, сколько разные соображения: если Бондарин — главнокомандующий, если у него в руках вся военная сила, так почему бы ему не сделаться и главою всего правительства? А что? Кто еще-то нынче так же просто мог сделаться правительством?
Входил в Уфимскую директорию Николай Чайковский, в прошлом народник, потом организатор земледельческой коммуны в Америке, потом основатель «фонда вольной русской прессы» в Лондоне, потом эсер, потом кооператор, потом почти что кадет, потом, после Октября, уже член «Всероссийского комитета спасения Родины и революции», всего не упомнишь, кем еще бывал этот Чайковский, теперь же он возглавлял «Верховное управление Северной области» в Архангельске, а по совместительству входил в бывшую Уфимскую директорию, а нынче во всероссийское правительство. Самое существенное — он был далеко от Омска и его сюда не ждали. Так что, какой бы он там ни был, бог с ним, он далекий!
Входили и находились нынче при Бондарине эсеры Авксентьев и Зензинов, но поддержки от них генералу никакой, а хлопот по горло! Это надо же подумать — ЦК эсеровской партии послал в Америку агитировать против Советской власти «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, но, не дождавшись от бабушки хотя бы самых первых известий, выпустил прокламацию, в которой заявлялось, что в случае необходимости эсеры создадут собственные вооруженные силы для борьбы с большевиками! Собственные!
Монархисты, разумеется, подняли такие вой и ругань, что нынче Авксентьева и Зензинова одних на улицу-то выпускать опасно — пристрелят!
Полковник Волков так и сказал: «Не сегодня-завтра!»
Ей-богу, очень просто! Только что был обнаружен изуродованный, со следами пыток труп Моисеенко, хранителя эсеровской партийной кассы. Касса исчезла, а Моисеенко, когда он выходил ночью из ресторана, несколько неизвестных затолкали в неизвестный автомобиль и умчали в неизвестном направлении, вот и все!
Генерал Бондарин приказал полковнику Волкову расследовать дело, Волков доложил, что самое тщательное расследование не дало результатов.
А Вологодский? Числился председателем Совета министров, однако же, вернувшись с Дальнего Востока после переговоров с тамошними правителями, он, серенький человечек, осторожная лиса, с Бондариным даже не встретился. Он выжидал, кто будет сильнее. Чехи? Англичане? Японцы? И на кого чехи, англичане, японцы ставят нынче ставку? На Бондарина? На Ваньку-Каина? А может быть, на Колчака?
Корнилов рассуждал так: только на Бондарина, и ни на кого больше! Он головой мог тогда поручиться, что так будет. Ну какой это главковерх, который на суше не провел ни одного сражения, а ведь Колчак именно таким и был — плавал на подводных лодках, на крейсерах, командовал флотом, в Порт-Артуре командовал береговым фортом, но даже пехотным взводом не командовал никогда, ни военной, ни гражданской власти в прифронтовых районах ему не приходилось осуществлять никогда, политикой он не занимался никогда, дипломатией никогда. И даже совсем еще недавно хвастался на всю Россию тем, что политику презирает и ни в грош не ставит.
Ну какое же может быть сравнение с Бондариным? Ну ладно, привез генерал Нокс Колчака в Омск. Для чего? Корнилов объяснил это так: для престижа армии, для представительства. Для того чтобы после окончания гражданской войны в России, после победы Антанты над «германо-большевизмом» Колчак представлял бы в мирных переговорах Россию. Он поглупее Бондарина, он будет уступчивее при дележке всех плодов победы над центральными державами, и, значит, Антанта получит побольше, а Россия поменьше. Они ведь дальновидные, союзнички-то, они уже сейчас формируют состав участников будущей мирной конференции!
К тому же, и тут ничего не попишешь, если Россия вышла из войны, если большевики заключили сепаратный мир с Германией в Брест-Литовске, если союзники пришли к победе без России и даже вопреки ее действиям, надо расплачиваться, нести убытки. Надо соглашаться с тем, что Россию на мирной конференции будет представлять не такой человек, как Бондарин, а такой, как Колчак.
Все до тонкостей продумал Корнилов, когда отправился к главковерху и, в этом был он совершенно уверен, завтрашнему верховному правителю.
Городские власти все еще не сподобились назначить Бондарину квартиру, и он жил в салон-вагоне на вокзале. Как и все вокзалы Сибирской магистрали, это было приземистое здание, покрашенное в зеленую краску, с подобием башенки посередине, над входом.
Омский вокзал отличался своим расположением — не в городе находился, а верстах в четырех, в поселке Атаманский хутор. От вокзала до города ходил пассажирский состав, назывался «Ветка», минуя полпути, состав останавливался на пустыре, который почему-то именовался «Станция Карлушка».
Таким путем на вокзал прибыл и Корнилов.
Двое часовых в добротных шинелях (опять английское сукно!) потребовали пропуск и оружие, оружия у Корнилова не было. Проверять по карманам часовые не стали, но дважды повернуться, приподняв руки, заставили, и вот он ступил на подножку вагона.
В коридоре его встретил с породистой физиономией офицер в новенькой форме, но без знаков различия, наверное, адъютант.
— Придется обождать! — сказал он с той официальностью, которая свойственна всем на свете адъютантам. Потом добавил как бы уже доверительно: — Пять минут!
А хотя бы и десять...
Не так уж часто Корнилову приходилось беседовать с людьми, столь крупно участвующими в событиях мира, не так часто — в первый раз в жизни, вот он и думал: «Ну, а что от Бондарина-то нынче зависит? Что нынче он может?» И, конечно, еще не нашел ответа на свой вопрос, когда был приглашен.
Бондарин подписал одну за другой две бумаги, положил их в папку, папку сдвинул в правый угол просторного стола. Стол был теперь свободен.
На лицах крупных военных, которых Корнилову приходилось видеть, он всегда замечал озабоченность тоже военную, то есть сосредоточенную на одной-единственной задаче и на одном-единственном состоянии духа.
Бондарин был много лет воевавшим генералом, но ведь он же был и профессором, и эти два начала все еще жили в нем, два, а не одно. И, значит, так: достаточно умное, достаточно уверенное в себе, достаточно холеное лицо... С прямым лбом, с бородкой клинышком, но императорского, того, что было заметно издали, на параде, нет и нет. «Это, наверное, конь создал тогда впечатление,— решил Корнилов.— Верхом-то на красивом коне да при умелой посадке каждый человек немножко император! Недаром же столько конных памятников поставлено на земле императорам и полководцам!» Главковерх поднял на Корнилова глаза.
— Капитан Корнилов по поручению командования Иржинской группировки войск прибыл!
Командир? Командующий группировкой?— спросил Бондарин, и Корнилов почувствовал, что вопросов будет много.
— Капитан Юрьев.
— Более старших по званию в вашей армии нет?
— Полковник Власов. Командует ротой.
— Чем объясняется такое положение? Полковника роте, капитан — на армии?
— К восставшим постоянно прибывают офицеры-добровольцы. Менять командование с каждым прибытием невозможно,
— Юрьев — местный?
— Так точно, местный. На позициях его прекрасно знают. Население знает.
— Численность группировки?
— Двадцать или двадцать пять тысяч. Назвать цифру точно не могу. Это местное население, люди вступают в строй и уходят.
— Сколько дней, как вы отбыли с места службы в Омск?
— Ровно десять.
— 3а десять дней, как вы думаете, капитан, армия Юрьева пополнилась? Или убыла?
— Думаю, что убыла.
— По причинам?
— Оставляем территорию, а вместе с этим и людей. Бои становятся тяжелее, больше потери, меньше приток рядового состава.
— На какую площадь распространяется восстание? Сколько на этой площади населения?
— Двенадцать-тринадцать тысяч квадратных верст. Семьсот — восемьсот тысяч населения.
— Положение с боеприпасами?
— Необычайно тяжелое.
— Иржинские оружейные заводы могут наладить производство боевых припасов?
— Винтовок — да. Но не патронов — нет пороха, нет капсулей. Пули делаем из красной проволочной меди.
— Помощь извне?
— Никакой. Попытка получить помощь из Казани, когда она еще была в руках белой армии, кончилась безрезультатно. Вторая была предпринята штабс-капитаном Куракиным, который пробился в Самару, когда вы, генерал, были там, и ваш штаб дал нам десять тысяч трехдюймовых снарядов, шестьдесят пудов взрывчатки, деньги и другое снабжение. Но на обратном пути, под Бирском, отряд Куракина был разбит, часть боеприпасов попала в руки противника, остальное уничтожено. Куракин доставил только деньги и телефонные аппараты. Третья попытка была со стороны волжской флотилии адмирала Старка и капитана второго ранга Федосьева — они дали нам трехдюймовую пушку и сорок тысяч рублей. В это же время иржинцы сами отдали крестьянам шестьдесят тысяч винтовок.
— С какими армиями белого движения соприкасаетесь?
— Караплинская армия. Командующий — князь Ухтомский. Не знаю, можно ли назвать это армией. Скорее всего, это стихийное и кратковременное выступление. Как вам, наверное, известно, генерал, Караплин только что пал.
Бондарин не показал, известно или неизвестно ему о падении Караплина, но сделал перед следующим вопросом небольшую паузу.
— Есть ли связь с армией чехословаков? С генералом Гайдой?
«Генерал Гайда», показалось Корнилову, было произнесено Бондариным торопливо, с оттенком пренебрежения, что ли, и, если это было так, то было по душе Корнилову — Гайду, который из фельдшеров стал генералом и вел себя высокомерно, не любили в белой армии, а его имя стало нарицательным, оно говорило о подчинении русского офицерства чехам. Многие отказывались служить «чешскому санитару». Генерал Сыровой — это другое дело, того уважали в среде русского офицерства и эсеровского, и даже монархического толка.
Корнилов Гайду тоже не любил и позволил себе сказать:
— Связи с Гайдой нет. И не может быть, он этой связи не искал. Гайда теснит 3-ю армию красных, но мечется туда и сюда. Туда, где чуть проще и чуть легче. У него нет плана. Вообще нет стратегии.
Немного помолчав, Бондарин спросил:
— Это лично ваше мнение? Или мнение вашей армии?
— И то, и другое, генерал. Если бы Гайда пошел на Пермь через Иржинск, он отрезал бы 3-ю армию от ее тыла и, по крайней мере, удвоил бы свои силы за счет иржинцев. Но он решил все сделать сам.
— Есть ли смысл об этом говорить? — спросил Бондарин и сам же ответил: — Теперь уже нет! Ни Перми, ни Казани у нас нет. Надо удерживать Екатеринбург.
Потом Бондарин дал Корнилову время подумать и спросил:
— Какие вы нанесли поражения противнику? Какие части действуют против вас... теперь?
— Мы полностью разбили 2-ю армию. В настоящее время особенно активно против нас действуют четвертый латышский полк, мадьяры, отдельные роты китайцев и чекистов. Основная сила — 3-я армия движется на нас с севера. От Казани.
— Кто командует этими частями?
— Антонов, Азин, Блюхер.
Вошел адъютант, доложил, что сейчас вагон будет передвигаться с одного пути на другой и это займет не менее двадцати минут.
— Разрешите? — спросил адъютант.
Бондарин кивнул.
— Можно! — Тем самым было сказано, что разговор с Корниловым не закончен и будет продолжаться еще не менее двадцати минут.
И Бондарин сказал Корнилову «садитесь!», и, когда тот поблагодарил и опустился в кресло с высокой спинкой, обитое красным бархатом, и когда вагон вздрогнул, скрипнул, легонько стукнул колесами и покатился, то, сидя в этом кресле, ощутив это движение, Корнилов вдруг ощутил и присутствие чего-то обычного в необычном этом вагоне... Хотя вагон был просторен, хотя в левом углу стоял большой стол, хотя за столом сидел главковерх, все равно, когда вагон покатился, это произошло самым обычным образом, и кресло тут же пахнуло из красного своего бархата обыкновенным паровозным и тоже обыкновенным табачным дымком. И невольно Корнилов посмотрел на перрон. Уж это всегда принято — посмотреть на перрон, когда поезд трогается, и вокруг себя он тоже оглянулся, и на собеседника посмотрел — кого-то бог послал в дорожные спутники?
«Ах, да это же генерал Бондарин, вот кто!» Корнилов продолжал свой не то доклад, не то рассказ об Иржинской группировке войск и, когда говорил об Иржинске, видел огромный заводской пруд, а на берегу желто-белый особняк бывшего начальника завода. Вставали перед ним корпуса оружейного завода, пригорок, почему-то называемый Иорданом, дальше сталеделательный завод, совсем вдали — высокая остроконечная глава и окружающие ее купола Андреевского собора, Вспомнил он и тот огромный цех, в котором выступал, урезонивал иржинцев Михаил Иванович Калинин, вспомнил гудки — мощные, их на сорок верст было слышно, они призывали к восстанию, вспомнил первые стычки с отрядами латышей восьмого-девятого и уже настоящие, многотысячные сражения в средних числах августа.
Бондарин прервал эти воспоминания:
— Вы, капитан, не коренной ведь иржинец? По случаю там оказались?
— По случаю! — ответил Корнилов и случай разъяснил: — Служил в полку уральского формирования, после Брест-Литовского мира эвакуировался с однополчанами к ним на родину.
— К ним? А не к себе? Не к себе в Петроград?
— Совершенно верно, я петербуржец. Заметно?
— Отчасти. Какая у вас в Иржинске гражданская власть? Или ее совсем нет? Только военная?
— Когда началось восстание и сделало первые успехи, у нас появился Комитет членов Учредительного собрания.
— Во главе с Евсеевым?
— Так точно. Во главе с Евсеевым.
— Из Уфы мы командировали к нему двух эсеров — Шмелева и Шеломенцева. Собственно, не мы, а эсеровская часть самарского Комуча командировала. Для укрепления гражданской власти. Но, по моим сведениям, этот комитет самораспустился? — спросил Бондарин.
— Саморазбежался.
— При обстоятельствах?
— Наш тогдашний военачальник полковник Федечкин предложил эвакуировать гражданское население за Каму, а эсеры назвали его трусом и предателем. Потом испугались своего обвинения, решили, что Федечкин им отомстит, и скрылись, сейчас уже не помню, в каком заводе. Их там и нашли, привезли обратно в Иржинск. Так соблюли проформу существования гражданской власти.
— Проформа существования...— повторил Бондарин.— Вот большевики, они умеют без проформы, у них власть, и все тут! Комиссар, и все тут...— Потом Бондарин вдруг сказал: — Федечкин, Федечкин... Ну, как же, он тоже был в Уфе! Прекрасный офицер! Между прочим, из рядовых, стрелок тринадцатого туркестанского полка, отличился в японскую, получил офицерское звание, а там уже и пошли повышения.
— А Федечкин и не думал мстить Евсееву,— сказал Корнилов.— И всему местному комитету не думал. До мозга костей военный человек, он после оскорбления, нанесенного ему Евсеевым, сложил с себя полномочия командующего армией в Иржинске и уехал в Уфу; от вас, генерал, он хотел получить новое назначение на фронт.
— Отличный офицер! — снова подтвердил Бондарин.— Солдаты таких любят, за такими они в огонь и в воду! А вот в вожди не годится, чего-то не хватает. Собственного убеждения в том, что он готовенький вождь, вот чего! — заключил он и вынул из ящика стола крупномасштабную карту.— Потрудитесь, капитан, обозначить границы района восстания. До вас еще в Уфе это сделал Федечкин, теперь потрудитесь вы!
Корнилов пересел из кресла на стул не вагонного, а учрежденческого уже вида с потертым сиденьем, подвинул к себе карту и рассмотрел на ней пометки... Рука Федечкина! Старательная, с красивым почерком, который сказывался даже в печатных буквах.
Большие изменения произошли с тех пор, когда положение на фронтах восстания было изображено Федечкиным! Позиции иржинцев были указаны им вблизи станции Шепцы, теперь эту жирную черту Корнилову пришлось перенести значительно южнее, к селению Бадьинскому, на речку Талинку, от пункта Полянка он отступал на восток, к узловой станции Обрывная. Всюду, всюду отступления.
И это не все, уже одиннадцатый день прошел с тех пор, когда Корнилов оставил Иржинск, какие там произошли перемены? Перемены, конечно, те же — новые отступления.
Вагон тем временем катился, катился, и удивительно было, как осторожно мог обращаться паровоз с вагонами. Наконец остановка, главковерх приоткрыл штору слева от стола, повернувшись в кресле, смотрел в окно.
С высокой насыпи вид открывался на Иртыш и на Омск, неказистый, унылый вид, потому что Омск, как, впрочем, и все сибирские города, выходил к реке задами — огородами, пустырями и свалками, о набережных помина нет. Но Иртыш оставался самим собою — рекой быстрой, сильной, диковатой и независимой от людей. Белые пароходы в устье Оми, несколько барж и буксиров чуть пониже устья никак не меняли этого впечатления.
— Сильная река! — вздохнул Бондарин.
Впрочем, город в одном каком-то месте подступал к Иртышу мрачно-торжественной постройкой — белокаменная крепость, три-четыре двухэтажных, одно трехэтажное здание заметил Корнилов, и все обнесены приземистой, очень, наверное, толстой стеной. Без входов-выходов, без проемов была стена, ворота, должно быть, с противоположной стороны.
И крепость эта была Мертвым домом Достоевского, отсюда Федор Михайлович четыре года и смотрел на Иртыш, по осени видел такой же, как нынче, стальной его цвет, такой же рыжевато-зеленый противоположный берег, и вполне может быть, что и небольшой киргизский аул Каржас с несколькими юртами и с ветлами седой листвы он тоже видел.
Ну, конечно, собеседники невольно подумали в тот миг о Федоре Михайловиче, оба, и сами будто оказались под его взглядом. Он во-он там где-то рядом со стеной все еще сидел на берегу и оттуда бросил на них взгляд, спросил: как же русские развоевались с русскими же? Он ведь одно-единственное дите пальцем не велел трогать, а тут — на тебе. Он, Федор Михайлович, недоумевает...
Ну так ведь от великого-то проще всего отмахнуться, это от житейской какой-нибудь мелкой заботы никуда не уйдешь. Они и отмахнулись.
Тем не менее, даже и отмахнувшись, пришлось с Федором Михайловичем хоть и кратко, но объясниться: «Если уж он, капитан Корнилов, начал вместе с двадцатью пятью тысячами иржинцев, не мог же он один вот сейчас и кончить? Нет, не мог! Индивидуалист, замкнутый человек, с детства очень трудно сходился с людьми, он сошелся с двадцатью пятью тысячами, причем до конца: какой конец будет у них, такой и у него... Вот и все!»
— Сколько вооруженной силы сможет влиться из района восстания в мою армию? — этим вопросом Бондарин дал ответ на тот главный, на главнейший вопрос, ради которого, собственно, они нынче и встретились.
Корнилов должен был спросить у Бондарина, узнать у него, двинется ли его армия на помощь восставшим. Ответ же генерала был:
«Я не иду к вам на помощь. Но я жду помощи от вас! Жду с надеждой!», на нового главковерха молились — зачем-то ведь он явился, новый? Не для того же, чтобы оставить все, как было у незадачливого и чванливого чеха Гайды, генерала из фельдшеров? Бондарин — свой, русский, православный, прославленный, он должен прийти на помощь! Если не он, тогда кто же?
— Из двадцати, двадцати пяти тысяч вооруженных людей к вам будут пробиваться не более чем тысяч десять. Сколько из них сумеют пробиться, судить не могу. Другое дело, если бы вы пробились к нам, тогда ваше пополнение составило бы больше двадцати пяти тысяч. Намного больше!
Бондарин, как будто не слыша ответа, спросил:
— Те, кто пробьется ко мне, будут с семьями?
— Обязательно! И с беженцами численность отступающих составит тысяч сорок.
— Много,— вздохнул Бондарин.— Слишком много! Сумеет ли такая масса переправиться через Каму. Есть ли плавучие средства?
— Ничтожно малые. И, кроме того, к моменту переправы может пойти лед. Полковник Федечкин потому и настаивал на эвакуации мирного населения еще в начале сентября.
— Мост? — спросил Бондарин.— Есть ли возможность построить мост?
— Место возможной переправы установлено. Понтонный мост должен быть четыреста восемьдесят две сажени в длину.
— Четыреста восемьдесят две? — переспросил Бондарин.— В германскую войну я не припомню такого же случая. Нет, не было!
Вагон, постояв неподвижно, теперь снова скрипнул, толкнулся и покатился обратно от Иртыша к вокзалу, крепостная стена, ограда Мертвого дома, стала сокращаться на глазах, а потом Иртыш стал исчезать и заиртышская бурая степь с пятнами темной зелени, с аулом Каржас тоже. С обеих сторон снова начались железнодорожные постройки — депо, будки, бараки и неуютные жилые домишки, в таких не жить, а кое-как существовать.
— Кто будет наводить мост? — спросил Бондарин.— Есть ли опытные понтонеры?
— Вызвались инженер Вологдин и техник-поручик Лотков. Предусмотрено создать мостовой отряд из технического персонала заводов. Сто двадцать человек.
— Значит, план продуман?
— Чем больше мы продумывали план, тем больше убеждались почти в полной его невыполнимости.
— Да-а...— кивнул Бондарин.— Четыреста восемьдесят две1 — повторил он по слогам, зажмурившись, а тогда Корнилов и увидел их зримо, эти сажени. Все до одной... Они покачивались в ночной мгле поперек потока Камы, скрипели, содрогались и сопротивлялись движению по ним людей, всему их множеству, всей их неестественно огромной массе.
...Сорок, может быть, и сорок пять тысяч мужчин, женщин, детей должны были пройти эти колеблющиеся сажени, и вот они идут, представил себе Корнилов, идут, идут, идут, гонят перед собой ревущий скот... Они двигаются одну ночь и не успевают переправиться с правого на левый берег, двигаются вторую — не успевают, двигаются третью — не успевают, а четыреста восемьдесят две мостовые сажени вот-вот разрушатся от напряжения, разорвутся...
Ревет голодный скот, стучат по настилу телеги, вопят люди, а «команда переправы» баграми уже отталкивает от понтонов первые льдины, команда с лихорадочной быстротой заделывает дыры и щели в настиле, связывает порвавшиеся канаты, опускает грузила и якоря в глубину реки... Четыреста восемьдесят две сажени бьются и дрожат, это агония, а на правом берегу все еще тысячи людей, и вот они теряют разум, и вот, топча друг друга и детей, бросаются на мост... Мост не выдерживает.
Все это отчетливо представил Корнилов тогда, в салон-вагоне главковерха, а спустя три недели все точно так и было в действительности; Только «команда переправы» называлась по-другому — «мостовой отряд».
И гражданская война в ту ночь переправы для Корнилова тоже кончилась. Он воевал еще долгое-долгое время, но это уже был апокалипсис, который властно увлек его за собой. И ничего нельзя было с этим поделать, что-то изменить.
И стоило ли менять-то?
Ну, ладно, конец света не состоялся тогда, осенью 1918-го, но Корнилов же своими глазами видел его, значит, он возможен Значит, он вот-вот и вернется — «С добрым утром, вот и я!» — и обязательно состоится если не нынче, так через пять, через десять лет, какое имеет значение — пять, десять? Это уже детское занятие — отличать пять от десяти!
И логика здесь открылась Корнилову: конца света не было бы никогда, если бы никогда не являлась к человеку его мысль, но вот она явилась, воображая себя бесконечной и бессмертной. А этого не могло быть, мысль не была ведь свойственна миру, она пришла в него позже всего другого и, наверное, раньше всего другого из него уйдет, чуждая пришелица. Сама уйдет и жизнь увлечет за собою.
Она кичилась своим могуществом, не подозревая, что по закону равенства действия и противодействия столько же, сколько накапливалось в мире ее, могущественной мысли, столько же появлялось и антимысли, то есть бессмыслицы, и что, чем могущественнее будет и то и другое, тем скорее их противоборство кончится концом света...
Да-да, это видение переправы, эти звуки, этот леденящий холод до мельчайших подробностей оказались пережитыми Корниловым заранее, и тем невероятнее все было, когда это случилось в действительности... Он проклинал свое безошибочное, совершенно точное воображение — если воображение и действительность так точно и совершенно совпали, куда и во что мог укрыться он? И все эти люди — куда?
Обезумев, они бежали от опасности, но, вернее всего, бежали в другую, еще большую опасность. Они бежали не с правого на левый берег Камы, а неизвестно куда — на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток, в Китай, в Америку, на тот свет, но даже и на том свете все равно они не найдут успокоения и самих себя не найдут, тех людей, которыми они когда-то ступили на зыбкий настил понтонного моста длиною в четыреста восемьдесят две сажени.
Вот какая сумятица стояла тогда в душе Корнилова. А припомнить, она — такая же — и во всем белом лагере стояла.
Все эти соображения пришли к Корнилову несколько позже. А тогда, в салон-вагоне, он спросил у Бондарина:
— Когда прикажете отбыть в Иржинск? Будут ли вами переданы какие-либо распоряжения?
— Все, что будет необходимо, я передам туда другими путями. Вы же, капитан, встретите иржинскую армию и беженцев на переправе и затем проследуете с ними до места соединения с моей армией. Вы будете моим представителем в иржинских частях. Некоторые предварительные распоряжения не позже чем завтра в десять утра, вы получите у адъютанта. Вы свободны, капитан.
Прошел месяц после того, как Корнилов встретил отступающие части иржинцев, а генерал Бондарин уже не был главковерхом. Им стал адмирал Колчак.
Когда же прошло два года, он забыл о догадке, пришедшей к нему на переправе через Каму длиной в четыреста восемьдесят две сажени. То есть не совсем забыл, нет, но теперь она ему не мешала, скорее наоборот: теперь он был не только человеком, не только умелым мастером-веревочником, не только плановиком краевого масштаба, но и носителем тайной мысли человечества, которую он воплощал своим существованием. Что это была за мысль, что за слово? А какое это имеет значение, пусть это слово было «аминь», не все ли равно? Все равно благодаря и этому слову Корнилов самоутверждался в мире, приобретал в нем свое назначение, из никого становился кем-то.
Тигр... Или мышонок? Ни тигр, ни мышонок не сомневаются в том, кто они, и не ищут в себе качеств и назначений, которых в них нет и никогда не будет, не создают в самих себе пророков, тем более богов, а вот он, Корнилов, они, Корниловы, тем и отличались от мышат и тигров, что не могли существовать без собственной выдумки о самих себе... Странно-то как...
Господи! Лазарев же умер, вот какое событие, какой невероятный случай, все этим событием потрясены, при чем же здесь тигр? И мышонок? Петры Корниловы при чем? Оба?
Оказывается, Лазарев, а его смерть тем более, имел к существованию Корниловых отношение, и еще какое! Оказывается, Лазарев сам по себе только потому, что он повседневно был рядом с Корниловым, своей необыкновенно сильной, прямо-таки могущественной энергией подавлял Корниловых, успокаивал их, примирял их с самими собой, заставлял Корниловых быть только плановиками, а больше никем, и даже радоваться такому ограничению, находить в нем удовлетворение. И Корниловы радовались, удовлетворялись, а не выпендривались, не гордились тем, что знают слово «аминь». Ну, конечно, немного-то гордились, не без того, но только в меру, скромно и тактично.
Смерть Лазарева все это нарушила, все это равновесие, все меры и такты, все, что было сознанием и самосознанием Корниловых.
Господи, страшно-то как... И хотя бы кто-нибудь знал об этом страхе, кто-нибудь понял его, кому-нибудь можно было бы о нем рассказать — некому!
Вот какое ощущение... Его и скорбью-то, подобающей нынешнему событию, назвать никак нельзя, а как можно назвать? Неизвестно...
Такое уж занятное, такое драматическое произведение первой четверти двадцатого столетия был этот Корнилов и эти Корниловы — не давали себе покоя, думали бог знает о чем, когда нужно, тем более, когда не нужно! Выясняли самих себя без конца. Конечно, можно было самих себя и успокоить даже в этот скорбный момент, приглушить в себе страх, но уйти от некоей отправной точки этого страха было нельзя — она была, эта точка, а он был к ней привязан крепко-накрепко. Даже если рассуждать и спокойно, и рассудительно, все равно оказывается, что...
Оказывается, много-много лет в Петре Николаевиче-Васильевиче Корнилове накапливалось желание трудиться интеллигентно и мыслительно по направлению к будущему. Соответствующая энергия в нем, разумеется, все это время тоже накапливалась... Ну, а Лазарев-то разве не накапливал такую же энергию, когда был в ссылках? В эмиграции? Когда был комиссаром Красной Армии! Оба они накапливали ее, только на разных полюсах — один на белом, другой на красном.
Конечно, разные люди — революционер Лазарев и не то чтобы контрреволюционер, но человек, который не был в силах принять и понять революцию, Корнилов.
Они были разными еще и потому, что в жизни Корнилова наступил, должно быть не очень давно, момент, когда он стал побаиваться своей энергии и даже чувствовать ее избыток; хватит, уж хватит, сколько им было совершено и придумано лишнего... Доцентом был — ни к чему. Офицером был — ни к чему! В детстве был богом, и то ни к чему. Ну, как тут не забоишься?!
А вот товарищ Лазаррев в своей собственной жизни ничего лишнего не обнаруживал, наоборот, ему бы еще, еще, еще! Казалось, он может один израсходовать всю жизнь, другим ничего не оставив. Слишком, слишком уж мало, считал он, им сделано, нужно было сделать гораздо, гораздо больше, вот он чем казнился, неимоверно многое успев к своим-то сорока... Прекрасное образование получил, революцией всерьез занимаясь и повоевавши, покомиссаривши в 5-й армии красных в гражданскую и, наконец, несколько уже лет поруководивши в Крайплане, он все еще упрекал себя: мало, мало, мало!
И тем не менее, и несмотря на все эти различия между ними, Корнилов чувствовал с Лазаревым энергетическую общность и дорожил ею, понимая так, будто это подает надежду на общность человеческую, и, когда он, бывший натурфилософ, входил в кабинет бывшего революционера-подпольщика, ныне предкрайплана, они без труда находили общий язык, их сближала крайплановская работа, и тут Корнилов истово верил в то, что будущее будет, что его будет много, что о его устройстве обязательно нужно хлопотать: одному толково составить записку о необходимости изучения природных ресурсов в зоне проектируемой Бийской гидроэлектростанции, другому эту записку придирчиво прочесть, сделать кое-какие замечания, а потом и подписать.
Вот какое выходило в этом случае между ними трогательное единение, при котором Корнилов почти совсем забыл свое «аминь».
Вот еще чем и как был необходим Корнилову Лазарев, отнюдь не по пустякам!
Нет, Корнилов не испытывал к Лазареву зависти, ни малейшей, но благодарность была, тем более что она оставляла право еще подумать, да, подумать и даже посомневаться. «Ну, хорошо,— спрашивал он себя,— что же, люди и в самом деле так отчетливо и так неизменно делятся на правых и виноватых? А тогда почему же до сих пор они не научились различать, где правота, а где вина?!» И вот он внимательно наблюдал, а иногда так и словно сыщик следил за Лазаревым — за правоверным и несомневающимся.
И однажды было, Корнилов по срочному вызову Лазарева вошел к нему в кабинет, а тот, весь красный, говорит, еще минута, и уже начинает кричать в телефонную трубку: «Когда же это, наконец, кончится! Когда? Мы месяц тому назад предложили всем заинтересованным организациям высказать свое мнение по строительству цементного завода, и нэпманы ответили, предложили подрядные услуги, они берут на себя торговлю и снабжение на стройке и открытие столовых и ресторана с танцевальным залом, а советские краевые организации? Только что получил свою же бумагу из тринадцати учреждений и с тринадцатью резолюциями, вот послушай: «Принять к сведению», «Учесть в дальнейшей работе», «Согласовать», «Направить на рассмотрение», «Согласовать», «Отложить ответ до возвращения тов. Лившаткина из отпуска», «Согласовать». Мы что ж, дадим погубить себя бюрократии, да? Можно Крайплану так работать или так нельзя Крайплану работать?! Ты согласен, нельзя! Тогда закрываем Крайплан завтра же!.. Ну и что же, что банально! А чего тут выдумаешь небанального? Попробуй выдумай! Что я предлагаю? Снимать с работы, гнать в шею! Хуже придут, но не такие же, нет... Да-да, так оно и есть, так и есть: я десять минут тому назад с благодарностью вспоминал военный коммунизм! »
Тут Лазарев положил трубку, посидел молча. И развел перед Корниловым руками. Вот так.
— А вы принесли по цементному заключения геологов? — спросил он.
«Ага! — подумал Корнилов.— Если бы Лазарев был кругом прав, умел бы осуществить свою правоту, он бы не кипятился так и не переживал бы...» А тут спустя некоторое время Лазарев неожиданно еще и сказал:
— Мы-то, плановики, мы кто? Что мы знаем о себе? Почему планируем именно мы, а не кто-то другой, случайно, да? Какими мы должны быть и что мы должны знать? Знать все невозможно! Знать мало нельзя! Или вот: интуиция в нашем деле возможна или нет?
Тут уж Корнилов и вовсе подумал: «Ага, ага! Лазарев-то? При всей своей правоте вот как говорит! И сомневается как?!»
И, наконец, был случай... Очень, очень примечательный. Кажется, он-то навсегда и утвердил Корнилова в его всечеловеческом назначении, с того случая он и чувствовать себя в мире стал по-другому, и Лазарев, и даже жена Лазарева Нина Всеволодовна приобрели в его жизни необыкновенный смысл...
Случай был почти что обыкновенный, на первый взгляд ничего особенного...
В краевом театре «Факел революции» коллектив Крайплана смотрел Толстого, «Власть тьмы».
Лазаревы были вдвоем, поэтому Корнилов к ним не подходил, но в антракте они подошли к нему первыми. Константин Евгеньевич сказал:
— Давненько не видели мы графа... Давненько. Я даже соскучился! Очень занимательный был граф, интересный! Нина тоже соскучилась по графу!
— Еще как! — вздохнула Лазарева и улыбнулась Корнилову. Непосредственно ему. — А вы? — спросила она при этом.
— Конечно! — кивнул Корнилов. — Конечно, я по Толстому соскучился. Но графа-то нынче я не приметил.
— Неужели? — удивился Лазарев. — Неужели можно этакого изысканного, этакого умного графа и графства не заметить? Не знаю, не понимаю, как это можно. Я все время, каждую секунду графа вижу, что бы и когда бы он мне ни говорил! О темных мужиках говорит он — граф, о зеленом дубе, о поле боя под Аустерлицем — граф, о страданиях Нехлюдова — граф, о Николае Первом — граф. И в том, как он сам не хочет быть графом, он тоже граф и аристократ. Да разве разночинец Достоевский может так же аристократически видеть и думать — никогда! Достоевскому не веками выработанную культуру, не аристократизм и систему мышления подавай, ему подавай систему ее разрушения и ниспровержения! И это, заметьте, этот антагонизм происходит при необычайном сходстве их целей, при том, что оба видят в жизни тупик и оба видят выход из тупика не в чем-нибудь, не в классовой проблеме и борьбе, а в любви к ближнему своему!
— У вас, Константин Евгеньевич, — заметил Корнилов, — особый взгляд...
— Классовое чутье! — расшифровал Лазарев.
— Может быть! А это обязательно — принюхиваться к каждому без исключения предмету? Классово принюхиваться7
— Не обязательно! Но если вам от природы дан музыкальный слух или классовое обоняние, куда вы с ними денетесь? Убьете их, что ли? Их даже убить нельзя, невозможно! Вы сможете?
«Что, выкусил? — не без шаловливости посмотрела Нина Всеволодовна на Корнилова, но в то же время будто и сочувствуя ему, и спрашивая: — А что дальше? Мне это интересно».
Дальше Корнилов уже с некоторой меланхолией спросил:
— Вы Достоевского, наверное, и совсем не любите! Нынче его никто не любит, да? Сам нарком Луначарский страшно как его не любит!
— Почему же никто? — пожал плечами и энергично махнул рукой Лазарев. — Да вот она, собственная моя жена, прямо-таки обожает! А я действительно нет... И нынче, и всегда не любил: Достоевский ничего не разъяснял, но запутывал и без того запутанный мир.
Еще никому не удавалось запутать его так же... Но даже и не это странно; всегда было похоже на то, что обязательно должен явиться в мир великий и даже гениальный путаник, странно другое — немыслимый восторг и трепет перед ним человечества... Не знаю почему, но люди, погибая в путанице мира простирают руки к своему кумиру: «А это мы не сами по себе! Мы по Достоевскому погибаем!»
Подошел Бондарин.
И в нем тоже чувствовалось что-то необычное, не то праздничное, не то какие-то воспоминания его настигли, он тоже, наверное, многие годы не видел Толстого на сцене. Книги наедине с самим собой, конечно, читал, но чтобы увидеть толстовский спектакль в театре — где бы это? Чтобы при всем честном советском народе — и вдруг Толстой на сцене? Новые времена наступили... Да.
Бондарин вмиг схватил суть разговора:
— Да ни в жизнь! — сказал он. — История хоть и повторяется, но вовсе не так, чтобы в двадцатом веке мы погибали по предписаниям века девятнадцатого, это утопия! Мы если вздумаем погибать, то совершенно по-новому. Мы ведь по Толстому давно отверились, а по Достоевскому давно отсомневались, у нас совсем другая задача — бороться по Ленину! Вот какое дело... А я ведь — люблю дело!
— Ого! — удивился Лазарев и, прихватив Бондарина за рукав черного плотного костюма, легонько, но настойчиво потянул его в угол, высвобождая из разномастной толпы, которая неестественно густо заполняла небольшое сумрачное и неуютное, без всяких украшений театральное фойе. Там, в уголке, Лазарев спросил: — Таково, значит, ваше мнение, Георгий Васильевич? Неужели?!
— Зачем же мое? — ответил Бондарин. — Оно не мое, а ваше. Я ваше мнение уточняю, не более того!
— А-а-а, вот оно что! А я-то думал... Спасибо за помощь, но мне, право, было бы гораздо интереснее услышать ваше собственное мнение!
— Собственное? Пожалуйста! Мое мнение — служба! Я, знаете ли, Константин Евгеньевич, столько мнений на своем-то веку слыхивал и даже воочию видывал, через столько мнений прошел самолично, что из всех из них осталось у меня одно-единственное — служба! Вы и сами подумайте: как бы это я мог служить нынче членом президиума Крайплана, иной раз даже замещать по службе вас, ежели не пришел бы в свое время именно к этому выводу! Служба требует, и вы требуете от меня строить социализм? Строю! И даже с удовольствием! Это оказалось гораздо интереснее и даже гораздо душевнее, чем можно было предположить!
Постояли молча...
— Погибнуть по кому-нибудь, по Толстому или по Достоевскому — этому тоже ведь надо научиться!— как бы пренебрегая Бондариным и всем тем, что он только что сказал, а обращаясь к Корнилову, проговорила вдруг Нина Всеволодовна. — Или я не права?
Корнилов хотел ответить, что она права, но тут антракт кончился.
По пути домой — их, крайплановцев, в тот раз много было в театре, культорганизатор постарался, распространил билеты — все четверо сошлись снова.
Однако что-то мешало Корнилову продолжить разговор с Лазаревым. Уж не Бондарин-ли этому мешал?
Шли по снежку, по скользким тротуарам, беседуя о том о сем, Бондарин вел себя свободно, подчеркнуто свободно.
— Ну что, Константин Евгеньевич, — спрашивал он Лазарева, — дельного работничка я привел вам в Крайплан? А? — И показал глазами из-под мерлушковой шапки-папахи на Корнилова.
— Мы дадим ему работу и еще посложнее, поответственнее. Точно, дадим! — подтвердил Лазарев, а Нина Всеволодовна внимательно взглянула из лисьего воротника на Корнилова.
Бондарин же спросил ее:
— Разрешите пристроиться?! — и взял ее под левую руку, а под правую она шла с мужем. Так они и шагали дальше — втроем и дружно в ногу. Корнилов же остался позади, в одиночестве. Трое, хоть и мешая встречным прохожим, умещались на узких тротуарах, четверо никак!
Никак...
— Люди, которые умеют отражать жизнь, сами не умеют жить! Хотя бы Толстой, — громко произнес Корнилов, потом и еще добавил: — И целые народы также! Египтяне? Художественный был народ и весь, до единого человека погиб! А вот о России я думаю, что...
Бондарин, как и следовало ожидать, мгновенно подхватил мысль:
— Осознание жизни — это отшельничество. Отшельники же нынче очень редки, а главное, никому они не нужны!
Лазарев, как всегда, оставался на своей линии:
— Осознание жизни — художническое, научное, социальное, любое — обязательно должно приводить к более совершенной системе общественного устройства. Иначе грош цена искусству и науке, вообще всей так называемой духовной жизни человека!
Корнилов хотел прокомментировать это заявление, но его опередил Бондарин.
— Образование и искусство никогда не упрощали человеческого характера! — сказал он. — Они его всегда усложняли. Значит, усложняли и задачу общественного переустройства!
А чем кончилось? Подумать только, вот чем: дальше они говорили только втроем.
Правда, Нина Всеволодовна раз-другой обернулась к нему и, молча извинившись, молча же приободрила: «Терпи, Корнилов! Что поделаешь, Корнилов, если такие узкие и такие скользкие существуют в городе Красносибирске тротуары?! Вот если бы мы были где-нибудь в другом месте, в другом городе...» А еще показалось Корнилову, что она его упрекнула: «Господи! При таких-то умных, при таких серьезных разговорах и вдруг испытывать по-детски горькую обиду! По-детски отчаянное одиночество! Только потому, что вы остались одни, а мы идем втроем!»
Но он испытывал! Смешно?! Вечно одинокий человек — испытывал!
Между тем там, впереди, возникало нечто до боли интересное, развивалась исконно русская тема — что такое Россия? Бондарин говорил:
— ...вечные распри и междоусобицы! Братья-князья дрались между собою, делили стольные города. И родные революционные партии тоже. Дождемся ли когда-нибудь... Склочный мы, что ли, народ, ежели затеяли этакую гражданскую, этакую меж и внутрипартийную борьбу? Или в самом деле иначе нельзя, не бывает...
— Зато впервые в истории нашей и человечества осуществляем братство между всеми, кто к этому способен... — пояснил Лазарев.
— А кто не способен? С теми как?
Ах, как хотелось, как горел желанием Корнилов принять участие в этом споре, но нет, те трое шли впереди, он шел один позади, и чем дальше, тем все меньше он их слышал и понимал.
Да и Нина Всеволодовна уже не оглядывалась больше, уже не считала это нужным. Двое мужчин вели ее под руки, и она то к одному из них, то к другому склоняла голову в пуховом платке и всей своей не то чтобы полной, но и не сухощавой фигурой склонялась то вправо, то влево...
И в утешение самому себе, и в страстном, именно в страстном порыве того же детского самолюбия Корнилов решил: «Сейчас подумаю о чем-нибудь таком, до чего им, всем троим, никогда не додуматься! Подумаю, а им не скажу! Ни слова!» И стал думать так: «Значит, так, значит, так, значит, так... Что во мне, в моих мыслях было самым-то умным? Самым истинным? Самым значительным? И потрясающим?— стал вспоминать он. — Ах да, конечно, мысль о конце света... Ну как же, помню, помню: ночь... темь... река... лед... Переправа через Каму — вот что! Одним словом, конец света! Ну, конец так конец, а я-то, Корнилов-то, здесь при чем? В чем тут моя-то роль? Мое значение?» — еще подумал он... Ему теперь, когда он, насмотревшись Толстого во «Власти тьмы», когда он шел, страдая, один и позади, а те трое, радуясь, впереди, ему в этот момент совершенно необходимо было ощущение собственной роли, собственной значимости.
И он без этого — без роли и без значения — не остался, они к нему пришли!
«Ну, как же, — догадался он. — Как же, как же! Я и есть тот человек, который, как никто другой, воплощает в себе конец человечества... И, значит, когда умру я, человечеству останется жить после меня недолго, клянусь, очень недолго!»
И ничто его не смутило в этой нелепой мысли, в этом странном заключении — ни абсурдность, ни фантастичность, ни мистика…
И даже то обстоятельство, что Корнилов в самом себе не сделал тогда никакого, ни малейшего открытия, ведь эта мысль, он помнил, была у него и раньше, давно была, даже и это его ничуть не смутило: да мало ли что была? Мало ли что являлась время от времени, мелькала? Мало ли что мелькает в уме каждого человека А вот сейчас эта мысль стала для него главной, до конца жизни главнейшей и неизменной, вот в чем все дело! Сейчас в этой мысли появились и главные действующие лица — прежде всего он сам, Корнилов, потом Лазарев, ну и еще Лазарева Нина Всеволодовна была действующим лицом... Почему, как была, непонятно, но факт оставался фактом: была! А вот Бондарин, тот не был... Острый, необыкновенно острый и сильный ум, но это ничего не меняло, все равно не его ума было дело, вот и все! Такое пришло в тот миг убеждение, такое озарение...
О поэзии, например, говорят: «Миг вдохновения, и стихи готовы, находка совершена!» А, должно быть, ничего подобного, чтобы этот миг настал, сначала нужна долгая-долгая, изо дня в день черновая работа, утомительное и тоже долгое напряжение нужно, опыт жизни и мышления нужны, и только все это, вместе взятое, повзаимодействуя между собой, высечет наконец искру... Ту самую, которая — вдохновение, которая и есть не что другое, как твое назначение в этом мире.
Вот еще почему Лазарев не имел никакого права умирать, он должен быть живым, а не мертвым, продолжать общение с Корниловым, сдерживать его мысль...
А он что сделал?
Он умер!
И на кого же...
И на кого же Корнилова оставил?
Да так и есть, так оно и есть — на Бондарина он его оставил... Бондарин во-о-он еще когда уже играл особую, исключительную роль в жизни Корнилова, а с годами эта роль все возрастала. Ведь и в Красносибирск-то, в Крайплан Корнилов угодил только благодаря Бондарину, только ему он этим был обязан.
В прошлом году было дело, в 1927-м.
Дела в краевом Красносибирске были у Корнилова тогда такие: сбыт продукции Аульской промысловой кооперации.
К тому времени он, Корнилов, заметно шел в гору по линии промысловой и вот из председателей артели «Красный веревочник» стал уполномоченным окружного Союза, а в этом именно качестве и с документами агента по сбыту прибыл в Красносибирск.
Сбывать полушубки, рукавицы, пимы, шапки-ушанки, деготь и прочее, а также веревку и канат — по старому теперь уже пристрастию — оказалось делом нелегким.
Где он только не побывал, Корнилов, за четыре дня пребывания в Красносибирске: на базарах Центральном и Зареченском восемь раз (по два раза ежедневно), в представительстве Северной морской экспедиции — три, в красносибирском отделении Сибирской железнодорожной магистрали — три, в «Рыбакколхозсоюзе», в Крайплане, в японском и немецком консульствах — по одному разу.
Замотался окончательно. Уже стал забывать, где он был, а где только должен быть, пришлось все посещения заносить в записную книжечку.
Хорошо, когда сразу и определенно скажут, как, например, сказал немецкий консул: «Веревочной продукцией современное германское государство обеспечено полностью, а в пимах не нуждается!» А вот с японцами оказалось труднее, там угостили чаем, заставили посидеть на циновке, сложив ноги крест-накрест — мука мученическая! — поговорили с промысловым уполномоченным на ужаснейшем русском языке, но с русскими пословицами о том о сем, по многим, по разным вопросам поговорили, потом сказали то же самое: не нуждается в веревке Япония, в Китае ее можно приобрести почти задаром.
В Крайплане, как и в японском консульстве, долго листали бумаги, справлялись о фондах и запросах, поступивших с мест, из многочисленных округов края, потом посоветовали пойти на рынок, познакомиться с реальной торговой конъюнктурой.
Так и прошло четыре дня, а перспективы? И с горя, что ли, Корнилов зашел пообедать в ресторан «Меркурий», это на втором этаже здания с башенками, построенного под старину. Старины в Красносибирске не было и не могло быть — город-то ведь заложен тридцать три года назад и под старину построено всего лишь одно-единственное здание. Без этого неудобно — не то город, не то вокзал.
И вот существовал дом с башенками и назывался «Деловой двор», в «Деловом дворе» ресторан «Меркурий», реклама на голом торце «двора» огромная: небесное светило, а вокруг тарелки, и все доверху чем-то переполнены, какими-то гуляшами и бифштексами.
Популярный ресторан, особенно среди нэпманов.
Сов и партработникам, как правило, не по карману.
Было между тремя и четырьмя пополудни, время после окончания рабочего дня в совучреждениях, а значит, и нэпманы в этот час тоже освобождались от трудов, они строго приспосабливались к государственному распорядку, но «Меркурий» был пустоват, малолюден, и закрадывался вопрос: как идут дела у хозяина предприятия? Он, может, только делает вид, что процветает? Впрочем, есть ведь еще и вечерние часы, и ночные, когда дневной недобор кассы, вполне вероятно, компенсируется?
В темноватом большом зале было тихо; как бы в чем-то сомневаясь, тапер постукивал по клавишам пианино, получалось вроде «Сказки Венского леса», может быть, и не получалось; шикарные официанты, из них добрая половина пожилые, еще дореволюционной выучки и закалки, держались в середине зала кучно, обсуждали цены на Красносибирском рынке и советско-английские отношения; с улицы через окно доносился грохот сгружаемых с ломовых телег предметов; внизу, в первом этаже «Делового» размещался самый большой в городе государственный универсальный магазин, к магазину, должно быть, и относились этот грохот и выразительные крики извозчиков-ломовиков.
Корнилов занял столик вблизи окна, вот ему и слышались эти крики и возгласы во всей их отчетливости.
А заказал он рыбное ассорти, грибной суп, жареного рябчика с моченой брусникой и стопку водки.
Кухня была доброкачественной, а с неудачей сбыта продукции аульских промысловых артелей надо было смириться. Он так и сделал и тут же, в тот же момент своего смирения увидел Бондарина.
Бондарин сидел за столиком один. Тот же, хоть и без мундира, без погон, а все равно военно-профессорский вид: очки с тонкой золоченой оправой, бородка клинышком, тщательно расчесанные на пробор не светлые и не темные волосы, выправка, четкость движений. Конечно, ничего императорского, но как раз оттого, что ничего, ты невольно думаешь: «А вдруг что-то?»
Разумеется, Корнилову было известно, что Бондарин проживает в Красносибирске, что работает в Крайплане, в том самом, в котором он вчера был, был, конечно, у тех служащих, которые на два и на три ранга ниже Бондарина.
Как обо всем этом было не знать, если Бондарин постоянно публикует статьи в газетах, в журнале «Жизнь Сибири», если он составляет и тоже публикует ежемесячные конъюнктурные обзоры по краю? Кроме того, прошлое! Всем было известно его незаурядное прошлое еще и потому, что в 1925 году в Красносибирске вышла его книга «Пять лет — 1918 — 1923 гг. Мемуары и воспоминания», в печати появилось на эту книгу множество рецензий, были и протесты деятелей революции и участников гражданской войны, которые усматривали необъективность автора, его желание обелить белогвардейский лагерь, а самого себя прежде всего, но были вполне положительные отзывы видных большевиков, они утверждали, что «Мемуары и воспоминания» — одна из самых интересных, поучительных и порядочных книг такого рода.
Да, Бондарин был где-то наверху, на самом верху элиты «бывших», а в то же время он большой советский специалист и казался «агенту по сбыту» аульского окружного Союза промысловой кооперации гораздо более недоступной фигурой, чем во время своего верховного командования в Омске. Любое приближение к нему казалось агенту по сбыту чем-то опасным, даже неестественным.
Между тем Бондарин деловито доедал второе блюдо, доев, опрокинул стопку, откинулся на спинку кресла — за его столиком было почему-то кресло с высокой спинкой, тогда как повсюду стояли обыкновенные, хотя и хорошей работы новенькие стулья. Посидев так минуту и как будто бы даже успев чуток вздремнуть, Бондарин встрепенулся и принялся за газеты, которые лежали тут же, на столешнице. Он пробегал газеты быстро, две-три положил в портфель желтой кожи, потом откинулся опять, опять провел в расслабленности некоторое время, и все в том состоянии, которое свойственно только людям военным, видавшим виды. «Сколько раз я мог быть убит,— как будто думал в это время Бондарин о себе самом,— сколько раз? Десять? Сто? Тысячу раз? Но не убит, не расстрелян, а живу. Живу! Обедаю! Газеты почитываю! Хотите посмотреть, как все это делается? Впрочем, смотреть не надо, я все это делаю исключительно для себя и ради себя самого! Я живу!»
Еще чуть спустя Бондарин кивнул, к нему приблизился официант, и он расплатился, должно быть, хорошо дал на чай, взял портфель, еще раз доброжелательно кивнул официанту и что-то объяснил ему, что-нибудь по поводу сегодняшних блюд, Потом ушел.
Невероятным показалось Корнилову все это, хотя невероятного не было совершенно ничего.
Корнилов спросил официанта:
— Скажите, пожалуйста, за тем столиком, в углу, это ведь Бондарин сидел... Генерал?
— Безусловно, они-с... Вы правильно утверждаете! — подтвердил официант.
— Ну и как же?
— Как позволите понять?
— Часто он у вас бывает? В «Меркурии»?
— Каждый день, помимо выходного. Ежели назавтра быть не намерены, предупреждают: «Завтра не ждите».
— И всякий раз садится за тот столик?
— Только. И только ко мне. Ну и еще к одному тут, достаточному специалисту. Два дня кушают мясное, третий — вегетарианство. Позвольте, со своей стороны, поинтересоваться: вы интересуетесь по знакомству? Или по родству? По службе? Или просто так? Большинство интересуются просто так.
— И я просто так. Очень известный человек.
— Мало сказать! Вы посмотрите, как они ножичком, как вилочкой владеют! Как салфеточкой! Как что! Верите ли, нынешние наши коммерсанты, когда им ехать в Питер или даже в Ригу, или даже в Берлин-Париж, так они приходят ко мне и просят местечко неподалеку: посмотреть, как что. Как и какой прибор держать, как самому за столом держаться.
— Он что же, всегда один?
— Отчего же? Обедают они редко-редко когда с сослуживцем, хотя бы с тем же профессором Сапожковым, но вечером одни никогда не бывают.
— С кем же?
— Ежели вам это просто так, тогда с теми же сослуживцами либо с дамами. Ежели какая-то приезжая гастроль, тогда они приглашают актрису или две, или три, или несколько больше и очень хорошо их угощают. Позвольте, в свою очередь: вы приезжий? Из центра? Либо, наоборот, с места?
— Из центра...— зачем-то соврал Корнилов, но официант был дока и Корнилову не поверил. Не поверив, сказал:
— Конечно... Сразу видно.— И отошел.
А Корнилов с того часа совершенно охладел к своим обязанностям агента по сбыту веревочной и другой продукции, он каждый день с нетерпением ждал трех часов пятнадцати минут, шел в «Меркурий», а в три тридцать туда же являлся и усаживался за угловой столик с газетами бывший генерал Бондарин. Впрочем, «бывший» — это слово к нему не подходило, уж очень он был настоящим.
И вот что Корнилова поражало: и тот, давний, и этот, настоящий Бондарин были удивительно похожи друг на друга. И внешне близнецы, и в манерах, в каждом движении полное сходство! Никакая «бывшесть» не мешала этому сходству.
Если бы генерал-лейтенант в том, 1918 году вздумал вдруг переодеться в штатское и зайти отобедать в «Меркурий», он вот так точно и выглядел бы, так же и вел себя, как нынче, если бы этот, член президиума Крайплана, надел сегодня мундир генерал-лейтенанта и занял бы место в салон-вагоне главковерха, он точно так же и принял бы Корнилова, как принимал тогда.
А вот для Корнилова те и нынешние времена были совершенно разными эпохами, те люди в нынешние советские граждане почти ничего общего не имели между собой, тем более не имели тот, «бывший» и этот, нынешний Корнилов...
И лицо у Бондарина по-прежнему оставалось, как и в 1918 году, интеллигентно-озабоченным, интеллигентно же деловым.
«Конечно,— думал Корнилов,— каждая каста время от времени требует обновления, генеральская тоже... Вот Бондарин еще в 1904 году был таким обновленцем, да не в срок пришелся, не успел оглянуться, как стал уже «бывшим».
На третий день таких же наблюдений и догадок стало Корнилову казаться, будто и Бондарин тоже нет-нет да бросит в его сторону взгляд, дескать, кто такой. Знакомый? Из прошлого? Или из настоящего? Поскольку «Меркурий» в дневные часы был немноголюден, посетители невольно присматривались друг к другу, каждый к каждому, а все к Бондарину. Бондарин должен был ответить на это внимание вниманием же.
Четвертый день с утра был Корнилову удачен: Госпар, иными словами Госпароходство, предложил ему контракт на поставку в течение ближайшего полугодия двух с половиной тысяч пудов пенькового каната и тысячи трехсот пар брезентовых рукавиц. У Корнилова было задание на сбыт меховых рукавиц, однако он подумал-подумал и подписал пункт по брезентовым — цены Госпар предлагал приличные. Этот контракт Корнилова обрадовал, но и огорчил тоже: ничего другого, никаких иных договоров не предвиделось, значит, надо было возвращаться в город Аул, докладывать председателю окружного Союза промысловой кооперации насчет общей обстановки на рынках сбыта краевого центра, а также о собственных скромных успехах — о контракте с Госпаром.
С председателем у Корнилова отношения были хорошие, можно сказать, близкие, доверительные. Председатель этот еще два года тому назад сам был таким же уполномоченным промысловой кооперации, сокращенно УПК, сначала Павловского, а потом пригородного Аульского куста, он успешно двигался по служебной лестнице, уже и окружной Совет возглавлял, а при этом держал на примете Корнилова и его тоже продвигал — из рядовых веревочников в председатели артели, из председателя артели — в уполномоченные окружного промыслового Союза.
Таким образом, Корнилову не грозили неприятности по месту службы из-за того, что он задержался в Красносибирске, не об этом забота, забота другая — поговорить бы с Бондариным.
Корнилов ждал, что не сегодня, так завтра его пригласят к разговору, так ему казалось. И не напрасно казалось: действительно, к нему подошел все тот же, старой выучки официант и тихо, значительно произнес:
— Вас просят-с... — Рыжеватыми глазами показал, кто и куда просит.
Корнилов приблизился, Бондарин подвинул ему стул, а по столу придвинул графинчик.
— Может быть, будем знакомы?
— А мы, Георгий Васильевич, знакомы! — с неожиданной для себя прямотой отозвался Корнилов.— Были бы не знакомы, вы разве меня позвали бы?
— Ну да, ну да,— тоже запросто, но и не без настороженности кивнул Бондарин.— Вы не Корнилов ли? Не Корнилов ли из Иржинска?
Теперь уже истинно удивился Корнилов.
— Память?
— Не жалуюсь, но скажу вам, Корнилов, и еще один секрет: веду дневник. Дневник, не беспокойтесь, без упоминаний имен-фамилий, разве только одни условные обозначения «эн», «эм», «ка» и прочие, но все равно благодаря этому день за днем закрепляются в памяти. Для чего бы это? Чтобы закреплялось-то? Не подскажете?
— Не думал. Никогда. И дневник не вел никогда... Ни к чему.
— А я думал. И много до чего не додумался. Зато помню действительно многое и многих. Капитана Корнилова помню. Между прочим, хотя мы и не встречались с тех пор, но где-то имя ваше и еще показалось передо мною. Под Читой где-то. В составе тех же иржинских полков, кажется?
— Могло быть,— согласился Корнилов.— Вполне.
— Хотел бы вас спросить, если сочтете возможным: полковника Федечкина не доводилось ли после встречать? Который уехал из Иржинска в Уфу? Чтобы не ссориться там с иржинским эсером, кажется с Евсеевым?
— Точно так, с Евсеевым! Нет, Федечкина не встречал.
— И не слыхали ничего о нем?
— Никогда!
— В воду канул. А ведь полковник как-никак! Отличный офицер, ах, какой офицер! Виделся с ним кратко, немногим больше, чем с вами, а вот надо же... Наверное, погиб. А вот вы? Поздравляю! Как удалось-то? С приключениями?
— С большими.
— Уж, конечно, не с маленькими! Вот имени-отчества не знаю, от этого неловкость.
— Петр Николаевич.
— Благодарю. Так вот я, знаете ли, Петр Николаевич, подумываю завещание оставить писателям. Будут писать романы о нашем с вами времени, чтобы обязательно помечали: «Роман приключенческий»! Не послушают ведь, бестии, нет! Дескать, сами с усами, а какие там усы, ежели человек самолично ни в красных, ни в белых не участвовал? Нет, не послушают, и только по одной причине — по недостатку фантазии. Ну и что ж в результате всех ваших приключений?
— Каких?
— Да ваших собственных?
— Служу. Уполномоченным промкооперации. В городе Ауле.
И Корнилов рассказал кое-что о нынешней своей службе, а Бондарин слушал со вниманием, как будто бы речь шла о событиях первейшей важности. Потом сказал:
— Ну что же, все это прилично. Я так полагаю, что прилично, хотя можно было бы гораздо-гораздо интереснее для души и материально. Ну, об этом несколько ниже, а сейчас вернемся к воспоминаниям. Я ведь, Петр Николаевич, в тот раз, в Омске-то, с вами, философом, очень, очень о многом хотел поговорить, с размахом и даже с душой поговорить. Помните, вагон тот раз покатили по рельсам, стали перемещать с одного пути на другой, так это я нарочно совместил — ваше посещение с этим перемещением, чтобы времени у нас оказалось побольше, чтобы естественнее получилась ваша задержка в вагоне, но не случилось истинного разговора.
— Вы знали, что когда-то я был философом?
— Петербургского университета. Мне как-никак, а кое-что докладывали. О моих посетителях. Теперь возьмем нынешнее время, нынешнюю нашу встречу — разговаривай, ничто не мешает, но нет, не тот опять-таки случай, еще не пригляделись друг к другу. Приглядимся, а? В других-то временах? — И он уставился на Корнилова,
Пригляделись, даже и другие времена не помешали, и Бондарин горячо, даже горячечно, стал уговаривать Корнилова:
— У нас же с вами пять лет впереди. Это же очень много!
— Пять?
— Через пять лет во все советские организации и в Крайплан, разумеется, придут молодые советские специалисты, новой выучки и непоколебимой коммунистической идеологии, ну, а тогда они и вспомнят, что мы с вами «бывшие». Да мы и сами вспомним, что мы «бывшие», и впадем в уныние и в недоумение, но я вам скажу: пять лет — огромный срок! Для людей повоевавших, знающих, как легко жизнь покидает человека, совсем огромный срок, и вы совсем недурственно будете себя чувствовать!
— Так и рассчитали — пять лет?
— Рассчитывал на девять-десять. Пять прошло, пять осталось.
— Ну, а если осталось все еще десять? — выяснял Корнилов. Он тот раз с Бондариным торговался, но Бондарин стоял на своем.
— Нет-нет,— говорил он,— ежели десять, тогда им, всему руководящему кадру Советской власти, надо будет признать, что без «бывших» они обойтись не могут, больше того, что и без нэпа, без нэпманов не могут! А разве можно? Да как же так? Нет-нет, наши сверстники, то поколение, которое с нами воевало, не хочет уйти вместе с нами и действительно не может этого! Сначала должны уйти мы, ну, а потом уже, пусть через небольшой срок, и они! Иначе — несправедливость! А нэп эту несправедливость с каждым днем усугубляет. Вот я своему начальнику, зам. председателя Крайплана, товарищу Прохину, недавнему чекисту, разве я не намозолил ему глаза? Пять лет назад он меня, особо опасного государственного преступника, допрашивал со строгостью и многократно, из каждого допроса с очевидностью проистекало, что он должен меня расстрелять, и вдруг? Вдруг я у него в Крайплане чуть ли не первый спец и он по нескольку раз в день спрашивает у меня совета, руководствуется моими докладными записками. Должен положительно отмечать мою работу на профсоюзных собраниях, а в письменных ежегодных характеристиках должен, надо думать, писать, что такой-то, имярек, хотя он из бывших врагов Советской власти, все равно в настоящее время является ценным специалистом и заменить его все еще нельзя! Некем! Нет, вы только поставьте себя на место товарища Прохина, и вопиющая эта несправедливость в ту же минуту возникает перед вами! К тому же партмаксимум! С него, с товарища Прохина, по советской, по партийной, по чекистской линии в любую минуту могут шкуру спустить, и не одну, в любую минуту дня и ночи может и его вправе вызвать соответствующее учреждение, он редко когда раньше семи-восьми вечера кончает свой рабочий день, товарищ Прохин, а получать получи партийный максимум, сто восемьдесят три рублика! Минус парт- и профвзносы, минус подписка на газеты и журналы, минус членские взносы в добровольные общества Красный Крест, «Друг детей», «Долой неграмотность», МОПР, «Спасение на водах», «Добровольное пожарное»... Ему, партийцу, отказываться нельзя, а я? У меня жалованье триста рубликов, да плюс гонорары за статьи, да плюс за конъюнктурные обзоры, да плюс... И никто к моему жалованью и к моим плюсам никто подступиться не имеет права! И мой рабочий день — шесть часов, и шабаш, хочу, пишу обзоры, хочу, дуюсь в преферанс. Лично для меня прекрасно, но он-то, товарищ-то Прохин, в гражданскую войну ради такого вот положения, что ли, со мной воевал, как вы думаете, дорогой Петр Николаевич, а? Нет, это очень даже благородно с его стороны, что он при всех таких несправедливостях еще и срок для столь шикарной жизни мне отпускает! Очень! И, поверьте, у меня к нему на этот счет никаких претензий и просьб нет и принципиально быть не может! Вот так! Я, знаете ли, докладную в центр на очень высокое имя писал об отмене партмаксимума, доказывал, что максимум этот — вопиющая несправедливость, что она добром не кончится, но мне ответили — не моего ума дело! Как же не моего?! Это меня весьма касается, поскольку я свое жалованье рассматриваю как гонорар за смертельно опасную профессию, за отсутствие каких бы то ни было гарантий в отношении моей личности и вам, дорогой Петр Николаевич, советую рассматривать свое положение точно так же, а тогда все встанет на свои места и вы обретете душевное спокойствие и ясность ума!
Корнилов пытался не то чтобы возражать, а хотя бы немного противиться:
— Я со своими веревочниками в городе Ауле мно-о-огие годы проживу! Уверяю вас!
— Не уверяйте! Ну, на год больше, на два, допускаю, но чтобы больше в два-три раза.?! Ну, конечно, Крайплан — место видное и значительное, здесь скидок не будет, отсюда прямая дорога куда-нибудь, куда, это заранее никак не предскажешь. Но и окружной ваш Союз промкооперации этого не минует, не может быть, чтобы одно совучреждение жило по одному порядку, а другое совершенно по другому! Не может! Вы только представьте себе, дорогой Петр Николаевич, представьте на минуту, что белые вышли бы из гражданской войны победителями? И что же! И они были бы снисходительны к побежденным — красным, да? Да ни в коем случае! В Финляндии-то контрреволюция как с революционерами расправилась — забыли? А в Венгрии? А в Латвии? А в Германии? А в Соединенных Штатах как первомайскую демонстрацию расстреляли? То-то... А разве Ленин не призвал к сотрудничеству с ним русских ученых? И генералов? Призвал... И вот — с сотрудничаем!
— У вас же, Георгий Васильевич, нынче общественное положение, можно сказать, блестящее!
— И все-таки. И все-таки... Я вас уверяю, меня есть за что... И если меня вскорости... того и даже больше того, я не удивлюсь нисколько. Я пойму. Я уже давно понял, и понятие это у меня вот тут!— Бондарин постучал себя пальцем сперва по правому, а потом по левому виску.— И вот тут! — постучал он и по груди, как раз напротив сердца.
— Да что же такое? Все-таки? — не очень определенно, но и еще спросил Корнилов. Он решил спрашивать до конца.
Бондарин же опять помолчал, пощипал бородку. Нагнулся к собеседнику. Тихо, доверительно сообщил:
— А вот в семнадцатом году на фронте, на своем, я ведь отдал приказ о восстановлении смертной казни. Отдал, да... За дезертирство, за невыполнение приказов офицеров, за братание с немцами... да... Тут надо было одно из двух: или самому дезертировать, бросить к чертовой матери войну, или расстреливать тех, кто ее хотел бросить... Вот я и выбрал. А время прошло, я подумал: а ведь мне за это следует! Как перед богом, следует... То, что я как-никак, а воевал против красных, это почти что естественно. А вот тот приказ...
Тут голос у Бондарина изменился, и он тихо, доверительно сказал еще:
— Ну, хорошо, дорогой мой, я на сроках больше не настаиваю, пять ли, десять ли лет — не в том дело... Лично для меня, для души моей дело в том приказе о расстрелах, под который я, русский генерал, русских же солдатиков подвел... И только позже убедился, что зря подвел-то...
Бондарин замолчал. Корнилов тоже. Молчание было значительным, и нарушить его, конечно, должен был Бондарин...
Он и нарушил:
— Вы знаете ли, в чем дело-то? Похоже на то, что не знаете. Так я вам объясню: мы не по делу спорим-то... Не совсем по делу, да. А истинный вопрос и проблема вот в чем — человечеству давно пора научиться строго судить виновников войн. Уголовным судом. Бескомпромиссно. Немцы вот — сначала хотели судить Вильгельма Второго, зачинщика позорной войны, а потом испугались и дали ему преогромный пожизненный пенсион. Не странно ли? И — не глупо ли? И тех, кто расстрелами заставлял солдат воевать, тогда как они вполне-вполне созрели для мира, тоже надобно судить тем же судом. Это, как вы должны понять, я уже целиком отношу к себе лично... Вот я и прошение о помиловании в свое время подавал, вот и получил искомое помилование из рук Калинина Михаила Ивановича, дай бог ему здоровья, но ведь отпущения греха-то я не получил. По очень простой причине: это невозможно. Ну, а ежели знаешь, что невозможно, остается одно — ждать суда строгого и справедливого. Вот я и жду... Вот вы, Петр Николаевич, вы-то ведь не ждете? Значит, и не дождетесь. Ну, а кто ищет и ждет — тот обрящет и дождется. Этакое вот у меня возникло рассуждение и никакого другого. И я так понимаю: мировой справедливости ради оно возникло.
Бондарин снова замолчал, и теперь нужно было перейти к другому какому-то вопросу. Корнилов перешел:
— Ну, ладно, положим, вам действительно следует ждать суда, а мне? А меня вы как рассматриваете?
Бондарин оживился.
— А биография-то, дорогой мой? Ваша? Она-то?!
— Да при чем же она? Может, объясните? — теперь уже с огромным интересом и даже волнением спросил Корнилов.
— Ну как же? Как же! Приват-доцент в Петербурге, потом веревочник в Ауле! Это, знаете, дорогой мой, такое сомнение, такое сомнение... Хоть до кого доведись, надо исследовать. Обязательно! Надо засомневаться. И даже очень порядочно. Какого бы государства дело ни коснулось, надо... Ну, ладно, ладно... Я продолжу свои подсчеты и соображения. Значит, так: ежели даже допустить, что здесь, в Крайплане, ваш срок — пять лет, а там, у веревочников,— десять, то все равно я бы на вашем месте предпочел пять десяти. Точно! Представьте себе, что вы не были белым офицером, однако же в качестве приват-доцента не удержались, не понадобились ваши натурфилософические лекции в Петербурге, куда бы в таком случае лежал ваш путь? Не догадываетесь? Да в Госплан и лежал бы ваш путь, Петр Николаевич! А вовсе не в промысловые артели! В Госплан ныне самые высокие специалисты требуются, и с размахом, и не мелочные, которые, того гляди, завопят: «А-а-а, вы нам пять лет всего-навсего отпускаете и хотите, чтобы мы честно работали?!» Нет, сюда идут люди толковые, они вопить не будут, они дареному коню в зубы не смотрят, у них интерес к истории: ладно, мы пять лет не за страх, а за совесть поработаем, выложим свои силы и знания, ну, а потом и посмотрим, что из этого получится. Как эти самые планы станут осуществляться, во что выльется новая действительность? Постареет ли? Все на свете стареет, действительность тем более!
Вот как они рассуждают, эти люди, с большим интересом к нынешнему эксперименту! С мировым интересом! С общечеловеческим!
— Веревка не постареет! — заметил Корнилов, и Бондарин опять его понял.
— Веревка не постареет, это очевидно, однако же ведь и чрезмерная очевидность претит интеллигенции! Вот вы? Еще годик в промысловой повертитесь, а потом она вас, эта веревочная очевидность, так будет угнетать, так вам осточертеет, света белого не взвидите! Захочется туда, откуда можно посмотреть что же получается-то? В мировом-то масштабе? Туда, где окружающая среда вам умственно близка, в которой вы хотя бы последние дни вашей жизни, но должны провести! Как бы даже и по промыслу божьему! Очень, скажу я вам, любопытна нынче эта среда, все эти бывшие люди плюс процент первоклассных совпартработников! Ежели вы с ней не сталкивались, любопытно тем более! Неужели вы со мной не согласны?
— Вы, Георгий Васильевич, некоторый срок испрашиваете для чего? Не для обращения ли в новую веру? Может, вы и сами уже в нее обратились, а теперь агитируете? И лихо агитируете: обратись в веру, глядишь, тебе, верующему, уже и десять лет выпадут? Ну, скажите прямо: что вы предвещаете?
— Петр Николаевич, голубчик, откуда же мне знать? Каждый из нас что-нибудь да предвещает! Один предвещает больше, другой меньше, между нами, людьми, в том и различие, а сходство в другом — всем одинаково неизвестно, что он предвещает. Какую жизнь. Какую действительность? И не ищите, пожалуйста, Петр Николаевич, в моих словах больше того, что мною сказано, ни-ни! Я говорю нынче с вами так откровенно и так много, и в таком совершенно необыкновенном стиле, как никогда не было в моих привычках, но... Действие вы на меня произвели, вот что! Ну да, ну да, в том же, в восемнадцатом году, в Омске встреча наша обязательно должна была продолжаться, мне тогда ужасно как нужен был философ, но не пришлось, не состоялся истинный разговор, и вот только когда довелось повстречаться — в двадцать седьмом! Так что я хочу сказать-то? Значит, так: я воевал в трех войнах, и все три были мною проиграны — японская, германская, гражданская тоже. Я был семьянином, нескладным, само собою, потому что в вечных находился походах, и потерял семью. Был дипломатом в Японии, оттуда искал способов окончания кровавой междоусобицы, но опять потерпел фиаско. Что же мне остается-то? Остается нынешний советский эксперимент, дай бог ему здоровья! Дай бог ему удачи! Ведь сколько Россия уже исполнила для всего мира экспериментов, остался еще один! Я — за! Без этого, кстати, совершенно непонятно, кто же мы с вами и зачем. Куда мы, такие способные, образованные и философствующие перекати-поле, прикатили?! Что у нас кроме? И вот распорядиться собой мы должны на весь отпущенный нам срок — вот в чем наше право и дело! Распорядиться, то есть принять участие в строительстве социализма, в судьбе человечества. Социализм надо беречь! Ох, как надо его беречь: другого-то случая человечеству, может, и не выпадет — спасти себя от гибели. Может, это случай единственный?! Другого история никогда уже не предоставит? Эмиграция — у нее своя точка зрения. Так ведь я ее презираю! Ведь когда один царский генерал в Красносибирске, а другой в Париже, ясно ж, что они без слов и даже без переписки могут сговориться да и устроить поход, один извне, другой изнутри. Этого сговора и опасается Соввласть, тем более что те парижские генералы вопят на весь мир: «Поддержите нас, изнутри помогите нам! Пойдемте в поход вместе!» А когда все бы остались здесь, некому было бы вопить там, не с кем было бы и сговариваться отсюда! И того не хотят понять крикуны, что они тем самым убивают нас, оставшихся, и что за французскую или другую подмогу им в случае чего придется расплачиваться доброй половиной России — кто же это даром-то будет помогать? Был уже опыт, Колчак же российскими окраинными губерниями расплачивался! Они проклинают Брест-Литовский мир, а сами? Им там, во-первых, нужна очень хорошенькая Россия, а во-вторых, все остальное, а мне здесь, во-первых, нужна Россия, а во-вторых, она же! Одним словом, дорогой Петр Николаевич, время на размышление — пять минут! На войне, как вы помните, для решений секунды даются, и то не всегда. А мы люди военные!
И Бондарин вынул из кармашка в жилете золотые часы с надписью на крышке, должна быть, именные, щелкнул ими и положил перед собой на стол. Сказал:
— Единственный предмет, который, представьте себе, остался у меня целехонек с тех пор. С тех самых. Чудом каким-то, да... Шестнадцать часов семнадцать минут. Плюс пять — получится шестнадцать двадцать две. Ну, с богом! Соображайте. Желаю удачи!
Вот таким образом, с такими подробностями случилось, что в том же 1927 году Корнилов уже работал в Крайплане.
На ответственном посту, в должности, которую он очень не скоро научился произносить: зампред КИС (Комиссия по изучению природных ресурсов Сибири).
КИС была правой рукой Крайплана. Решался ли вопрос о строительстве железнодорожной магистрали, о развитии угольной промышленности, сельского или лесного хозяйства, Крайплан, разумеется, не мог обойтись без разработок КИС — без картины природных ресурсов региона и края в целом.
Да, да, Крайплану как для отдельных, конкретных его решений, так и для определения генеральной линии экономического развития Сибири повседневно необходимы были сведения о запасах полезных ископаемых, о растительных ресурсах, об энергетических возможностях протекающих по территории края рек и возможностях их транспортного освоения, о колонизационных земельных фондах, которые можно и должно было использовать в целях допереселения трудового крестьянства из Европейской России.
Одним словом, КИС — это очень серьезно! В КИС трудились серьезные специалисты: геологи, инженеры разных направлений — горной, тяжелой и лесной промышленности, железнодорожного и водного транспорта, агрономы и один охотовед.
Все они были, как это ни прискорбно, воспитанниками старой школы, так что на этом фоне «бывший» Корнилов Петр Николаевич не таким уж «бывшим» и выглядел.
А председателем КИС был товарищ Вегменский Ю. Г.
Где же, где...
Зеленым сегодня был день...
Александр Македонский любил...
Желтый песок...
Ломоносов...
Заскрипела дверь...
Иван-да-Марья...
Крестоцветные...
Двадцать первый век...
Язва желудка...
Долина Меррея...
Элиминирование...
А... А?.. А!..
И что же из всего этого следовало?
И следовало ли что-нибудь? Значило что-то? Или ничего?
Любой звук, любое слово, любой предмет или понятие могли стать для Корнилова началом одной и той же мысли — опять-таки о конце света...
С чего угодно он мог начать, с любого слова и звука, но именно к той же мысли запросто приходил. К единственной. Ничего другого, столь же единственного в мире, для него действительно не было, да и не могло почему-то быть.
Вот так, достаточно нескольких разрозненных слов, и картина воссоздается вполне законченная: ночь... темь... река... мост... люди... телеги... коровы... лед... винтовки... багры...
Корнилов задавал себе вопрос: может, он того! Свихнулся!
Нет, ничего подобного!
Был у него когда-то знакомый, даже компаньон, буровой мастер Иван Ипполитович, тот сам себе бросил в скважину камень, потом неделю с утра до ночи его вытаскивал, не вытащил и сошел с ума; был тот же мастер автором огромной «Книги ужасов», эту книгу он поручил хранить Корнилову, Корнилов же закопал ее в землю в городе Ауле и до сих пор не знает, что это было — сохранность или потеря? Так вот, может быть, и этот совслужащий, зампред КИС при Крайплане, пошел по стопам Ивана Ипполитовича?
Но, подумаешь, «Книга ужасов»? Пустяки-то какие! Стоило сходить с ума, паниковать? Стоило соображать, делать открытия в том смысле, что каждый человек — создатель своего собственного, хотя бы и небольшого ада?
Нет, он, Корнилов, пошел гораздо дальше, не об ужасах говорит, которым и конец-то не предвидится,— конце света! И что? И ничего. Ничего, кроме здравого смысла!
И нет, не может быть потребности и необходимости ехать в город Аул, откапывать во дворе дома № 137 по улице Локтевской, угол с Зайчанской площадью, драгоценный дар Ивана Ипполитовича человечеству.
Потомственный интеллигент, Корнилов обладал мужицким здоровьем и организмом, который выручал его всякий раз, когда требовалось. А требовалось не перечесть сколько раз!
Так оно и есть, Иван Ипполитович с его книжечкой — это пустячок, Корнилов и не такие виды видывал за свою-то жизнь, и не такие мысли, случалось, приходили ему в голову... Опять-таки организм выручал, когда ничто другое выручить уже не могло.
А все-таки?
Мысль, если она сама себя уважает, если жизнь, из которой она появилась, она уважает, разве позволит себе сподличать и заявить: «Никакого конца нет и не может быть!» Нет и нет, передовой человек, обладатель передовой мысли, раньше других должен погибнуть и раньше других свою гибель понять, на то он и передовой. За то, что ты передовой, нужно ведь чем-то расплачиваться перед всеми остальными, непередовыми? Какой-нибудь бывшестью, сперва пустяковой и незаметной, а потом окончательной?!
Бывший натурфилософ, Корнилов больше всего на свете ценил, искренне любил и почитал естественность и природность, но они-то и не дались ему в жизни-то и оказались делом самым трудным, сложным и практически неисполнимым хотя бы потому, что собственная мысль неизменно не только нарушала, но и разрушала границы его естественности. И вовремя свою мысль приструнить никак не удавалось, он спохватывался лишь тогда, когда слишком многое уже было мыслью нарушено, разрушено, иной раз без следа уничтожено.
Тем точнее и неопровержимее становилась мысль о конце света. Ну что, в самом деле, может быть естественнее, проще и логичнее? Нет, нет, это не соблазн мысли, через который Корнилов проходил не раз, это сама мысль. И очень здоровый оптимизм, самый здоровый для нашего времени!
Вот Корнилов и думал:
Вот-вот...
План...
Сферический...
Южно-Сибирская...
Фанатизм...
Переправа...
Первобытно-общинный...
Дательный, винительный, творительный, предложный.
Гиперкомплексный...
Век живи, век учись...
Вильям Шекспир...
О... О?.. О!..
А Нина Всеволодовна, казалось Корнилову, была женщиной не из мечты. Не из фантазии, не из желания, как это обычно бывает, она пришла из воспоминаний, в ней было что-то от каждой из тех женщин, которых Корнилов знал когда-нибудь...
От милой бестужевки Милочки она усвоила веру в свое предназначение. Та предназначала себе быть учительницей на севере Якутии, эта — женой Лазарева, выдающегося человека.
От Евгении Владимировны Ковалевской, милосердной и святой женщины, хотя и на свой лад, но все равно она усвоила некую святость.
От Леночки Феодосьевой у Нины Всеволодовны было бескорыстие, и какую-то часть Афродиты, которая в Леночке всегда существовала, она тоже прихватила.
Даже от Елизаветы Митрохиной, странной огромной деревенской девахи, несостоявшейся певицы мирового класса, она усвоила ее первозданность и немного дикости.
Больше того, когда-то давно, в двадцать первом, помнится, году, зимней студеной ночью, лунной и морозной, Корнилов шел по заснеженным улицам города Аула с полковником по фамилии Махов, было тихо, звучала неслышная музыка, полковник Махов под эту музыку замышлял самоубийство, но не просто так — захотел сначала убить двух-трех красноармейцев, чоновцев, которые придут, чтобы арестовать его, а потом уж и самого себя. Так вот, в ту ночь увидел Корнилов: над сугробами рядом с дорогой вдруг возник образ женщины. А когда он попытался угадать, кто, оказалось, что это деятельно нежная женщина! Полковник Махов так объяснил это явление.
И что же? И вот от той, деятельно нежной и несуществующей в этой, реальной Нине Всеволодовне тоже было что-то, и, может быть, даже что-то самое главное.
Одним словом, Нина Всеволодовна была женщиной завершающей, и не было и не могло быть у Корнилова таких воспоминаний, которые не имели бы к ней никакого отношения, никак не касались бы ее.
С такими глазами, с таким голосом, с такой прической, с такой привычкой, чуть-чуть приоткрыв рот, помолчать, прежде чем ответить на какой-нибудь вопрос, с такой удивительной сохранностью всего молодого, что в ней когда-либо было, с такой жизнью она, конечно, последняя, других таких же после нее уже не будет, с нею умрет ее клан, вот эта женская разновидность.
Таким образом, они оба были последними из могикан, и это обстоятельство, несомненно, должно было их сближать. Несомненно! Как это могут существовать порознь люди, мужчина и женщина, если и тот и другая последние?
И вот Корнилов старался запомнить собственные, самые разные мысли, соображения, доказательства того, что скоро-скоро будет доказана и его правота — настанет конец света.
Чтобы успеть все поведать Нине Всеволодовне...
В 1917 году русские солдатики стали брататься с, немецкими, немецкие с русскими: «Карашо, Иван!» Радостно братались, и у тех, и у других было возвышенное настроение.
И никому не пришло в голову, что брататься-то нужно было бы до войны или в самом ее начале, но не в конце, когда после невероятных потерь, крови и страданий стало уже ясно, что и та и другая сторона обескровлены и продолжать войну не могут.
Ну, а если братание в начале войны действительно невозможно, так это же доказательство: вполне возможен конец света!
Есть в Бельгии проклятая местность — Ипр и проклятые даты: 22.IV.1915 и 12.V.1917 года. Именно в эти дни немцы применили здесь отравляющие газы против англо-французов. Сначала была так называемая газобаллонная атака, а в семнадцатом году уже и горчичный газ, названный после того ипритом. Значит?
А вот. Если воздух, которым человек дышит, может быть отравлен и человек в нем погибает, тогда дело ясное и все, что мы едим, и все, что пьем, и вся Земля чуть раньше или чуть позже, но могут быть отравлены! Обязательно, но никого это не заботит и памятника по поводу зловещего события, упреждающего памятника в Ипре не поставлено.
А надо бы: высокий обелиск, фигуры ученых-химиков Гутри и Мейера, открывших отравляющий газ, и все это пьедесталом вверх, острием обелиска вниз, в землю! Корнилов так бы и сделал.
Если же ничего подобного не сделано, что это значит? Значит, доказательство!
А в чем, собственно дело-то?
3аяц же не вечен? Волк не вечен? Дуб не вечен? Они пожили от одного ледникового периода до другого, и хватит с них, а человеку, тому подай ни много ни мало, а вечность — это на каком же основании-то? Человек требует от природы неизмеримо больше, чем все остальные вместе взятые живые существа, он природу пачкает, грабит и разоряет, так что же, она за это должна терпеть его дольше всех! Природа не была бы природой, средой точных, выверенных строгих законов бытия если бы она вдруг согласилась с такими нахальными требованиями, подчинилась им. Человеку нужно приспособиться к природе, а не природе к человеку. Сумеет ли?
Доказательство?
И никаких поводов для паники, все идет так, как должно, как может идти.
«Плакала Саша, как лес вырубали...
Что там Саша, вся Россия весь прошлый век плакала и вырубала леса от Архангельска до Саратова. Одно другому не мешало.
В свое время заместитель председателя КИС товарищ Корнилов пытался обратить внимание председателя президиума Крайплана товарища Лазарева на этот необъяснимый факт: сто лет плачут и сто лет вырубают. И дубовые рощи и сосновые леса неповторимой красоты.
Товарищ Лазарев его поправил, уточнил положение дел:
— Двести лет плачем и двести вырубаем! Припомните-ка Петра Первого!
— У Петра был указ о сохранении водоохранной полосы лесов по течению рек!
— Чего-чего, а в указах в России недостатка никогда не было!
Потом Лазарев и еще сказал душевно:
— Дорогой Петр Николаевич! Все понимаю, все как есть! Но молодой Советской власти для создания базы тяжелой промышленности нужна валюта, очень много валюты. А лес — это валюта! — И дал КИС распоряжение: подготовить материалы по лесным ресурсам края с учетом увеличения плана лесозаготовок в ближайшие два года в два раза.
Доказательство... «Ночь... темь... река... мост... люди... винтовки... багры...»
А нэп, а нэпманы?
Понимают небось, не могут не понимать, что и нэпу и нэпманам вот-вот выйдет крышка?
Знают решения XV съезда ВКП(б), который определил, что всеми — всеми! — мерами необходимо расширять и укреплять социалистические командные высоты во всех отраслях народного хозяйства как в городе, так и в деревне, держа курс на вытеснение капиталистических элементов?!
Знают, что XIV конференция РКП(б) дала исчерпывающие ответы по докладу «О задачах Коминтерна и РКП(б) в связи с расширенным пленумом Исполкома Коминтерна» по трем основным вопросам: 1) возможна ли победа социализма в одной стране? 2) возможна ли победа социализма в нашей стране? 3) возможна ли окончательная победа в нашей стране?
Возможна! Возможна! Возможна! — ответила XIV партконференция на все три вопроса.
А нэпманы будто оглохли и все еще идут в частное предпринимательство: «А мы сами себе хозяева! » Господи, боже мой, какие хозяева-то! Бывали случаи, кое-кто из них в КИС заглядывал, предлагал свои услуги на какие-нибудь работы — топографические, статистические, а один нэпман очень настойчиво предлагал услуги своей буровой конторы, и такой сыскался! Нэпманы вообще любили шлындать по государственным организациям и учреждениям, утверждая свою причастность к государству, и всякий раз, как только столкнешься с таким, невольно думаешь: «Да куда же ты прешь, дурак? Какого рожна, какого конца ищешь!
Неужели ты, читая газеты, не догадываешься, что будет с тобой через три года? Через два?» Правда, в последнее время нэпманы уж не бравировали, одевались плохонько, как все, и даже похуже, драгоценности женам носить на виду у посторонних запретили, в «Меркурий» если и заглядывали, так вели себя скромно, чаевыми не разбрасывались, думали этакими мероприятиями и камуфляжем спастись? Глупость же! И — доказательство!
...Уж как в свое время, в юности, Корнилов был поражен великим открытием ума человеческого — менделеевским периодическим законом химических элементов! Даже Ньютон и тот поразил его меньше.
Прошли годы, и Корнилов однажды подумал: «Век девятнадцатый разложил природу на элементы, но сама-то природа никогда не создавала элементы, она создавала только вещества. Как бы из этого антиприродного разложения чего-нибудь не получилось. Чего-нибудь такого... Какого-нибудь доказательства...»
А все эти оппозиции — левая, правая — разве не глупость? И не слепота? И не доказательство? Не отсутствие элементарного чутья — где сила, а где ее нет?!
Однажды Лазарев чуть ли не догадался о том, что за человек зампред КИС товарищ Корнилов, какие мысли приходят ему в голову, когда он целиком и полностью не поглощен планами реконструкции и развития народного хозяйства Сибири. Чуть-чуть не догадался и сказал:
— Вы хороший работник, товарищ Корнилов. Вы очень кстати пришли в Крайплан, когда Пятнадцатый съезд ВКП(б) принял решение о составлении первого пятилетнего плана... Вы фактически возглавили КИС, потому что товарищ Вегменский... он прекрасный товарищ, а вы работаете преданно, как настоящий революциионер. В то же время я знаю... в вас живет, живет ваше прошлое, ваше бывшее. У вас, кажется мне, я почему-то догадываюсь, существует даже собственный Апокалипсис... а? Возможно?
— Что же! — откликнулся тогда Корнилов.— Апокалипсис был революционной книгой. Многие века. Еще английские революционеры руководствовались ею и боролись не столько с королями и с королевами, сколько с концом света, полагая, что короли и королевы — это воплощение антихриста, что они-то и учинят всеобщий конец. Право же, это стоило свеч!
Лазарев выслушал Корнилова, помолчал, на энергичном лице его еще мелькнула догадка, он сказал:
— Между прочим, Апокалипсис предусматривает тысячелетнее правление праведников и мудрецов. Мне нравится именно эта сторона дела. А вам?
— Мне? Мне нравится эта мечта, но не одна, а в сочетании с разными представлениями о конце света. Подумать только, целые науки были созданы по этому поводу, обширные и последовательные теории кончины мира были в употреблении! И это не помешало их создателям выжить, укрепиться на земле и создать духовные ценности! Это им только помогало!
— А я все насчет того тысячелетия. Где одна тысчонка, там пристегнем и другую, и третью! Было бы к чему пристегивать! А упустить момент — это, знаете ли, такое преступление, которому и наказания-то не выдумаешь!
Тут вошел в кабинет Бондарин, у него была манера — приходить именно в такие интересные моменты, он послушал краешком уха, о чем речь.
— Господи, боже мой! Ну, ладно, продолжайте, продолжайте, я вам не помешаю, я только представлю здесь некоторые безотлагательные интересы Советского государства и тотчас еду! Вот это, Константин Евгеньевич, план развития угольной промышленности, рассмотренный и утвержденный на последнем заседании президиума, его надо подписать, а вот это письмо в совнархоз по вопросу о строительстве оловозавода... Тоже надо подписать. А это шестое наше письмо в совнархоз по этому же предмету, ответа нет...
И Бондарин вышел прочь, но продолжения разговора между Лазаревым и Корниловым не состоялось.
Теперь продолжение должно было состояться между Корниловым и Ниной Всеволодовной. Иначе быть не могло. С кем же было продолжать!
| •, |
| с1 |
| "' .~фф' |
| ~$ • |
| !.»' |
| С Ф'ч |
| с |
И вот как случилось: во дворе крайплановских жилых домов, посреди весенних луж Корнилов встретился с Ниной Всеволодовной и, слово за слово, разговорился с нею.
Она изменилась вся: похудела, потеряла что-то в плавности движений, а что-то в голосе. В голосе — уверенность и легкую беспечность.
Нина Всеволодовна захотела рассказать Корнилову кое-что о себе, о том, что товарищ Прохин уже предлагал ей должность переводчицы на связях Крайплана с АИК — с Автономной индустриальной колонией «Кузбасс» (Autonomous Industrial Colony «Кузбасс») и с ее отделениями в Берлине и Нью-Йорке... Эта колония, объясняла Нина Всеволодовна, состояла из американских, голландских и других европейских рабочих-горняков, они приехали в Сибирь, чтобы делом помочь первому в мире государству рабочих и крестьян. Отношения с колонией были трудные, переписка с нею огромная, тут-то и пригодились бы ее, Нины Всеволодовны, знания, а она отказалась. Прохин очень удивился, но от своего намерения не отступил, подыскал место зав. канцелярией в Сибпромбюро с двухмесячным испытательным сроком. Она отказалась снова: «Не справлюсь ».
Прохин, для которого отказы Нины Всеволодовны были совершенно необъяснимы, тем не менее очень терпеливо и доброжелательно объяснил ей, что это, собственно, даже и не его личные предложения и хлопоты, а заботы и хлопоты товарища Озолиня, секретаря Крайкома ВКП(б). Озолинь обязательно хочет пристроить ее в какое-нибудь солидное учреждение, да не так-то это нынче просто даже для него, первого в крае лица,— безработица!
«А я еще подожду, сколько можно...— снова ответила Нина Всеволодовна Прохину.— Год или два подожду».
Тогда Прохин сказал:
«Да мало ли что может случиться через год? Тем более через два? Может быть, и самого-то товарища Озолиня уже не будет на нынешней должности?» Прохин, столько лет будучи ответственным работником планового органа, тем не менее очень часто таким образом говорил: «Да мало ли что будет через год? Тем более через два?» А Нина Всеволодовна и тут ответила решительно: «Спасибо, Анатолий Александрович, я все-таки обожду!»
Прохаживаясь с Корниловым вокруг крайплановских домов с водоразборной колонкой посередине в с дровяными сараями по краям общего двора, Нина Всеволодовна говорила:
— Я хочу, я обязана продлить тот образ жизни, который был у нас с Костей! В этом для меня смысл, хотя я и не знаю какой... Но поверьте, Петр Николаевич, смысл обязательный! Я боюсь что-то менять! Что изменилось, что случилось, то уже случилось, но сама я не должна что-то менять, а только сохранять! Только! У меня есть ценные вещички, остались еще от матери, вот я и снесу их в Торгсин, и продам, и получу дефицитные продукты и промтовар, мне на два года хватит!
Это было, показалось Корнилову, серьезное и даже необходимое предисловие ко всему тому, что хотел, что обязан был сказать ей он, но тут Нина Всеволодовна остановилась, прикоснулась к его пуговице одним пальцем и вдруг:
— А знаете, Петр Николаевич, скоро мы будем соседями! — сказала она.
— Мы и сейчас живем с вами в соседних домах.
— А будет совсем близкое соседство. Да. Не могла же я просить Крайплан, чтобы за мной оставили такую большую, двухкомнатную квартиру, это просто-напросто было бы нахально. Две комнаты, огромная прихожая, кухня — как же так? И все это для одного человека? Для одной вдовы? И теперь вот как будет сделано: из моей прихожей прорубят дверь в меньшую комнату, ее разгородят надвое и в одной половине сложат плиту, то есть сделают маленькую кухню. И туда, в ту квартиру, поселят вас... А я останусь в большой комнате и в большой кухне. Конечно, тоже очень щедро, я понимаю... Зато и вас отселят из коммунальной квартиры... Но тут вот в чем дело: я буду вас очень бояться, Петр Николаевич!
Ошеломленный этой новостью, Корнилов спросил:
— Почему же? Почему бояться?
— Не знаю... Консгантин Евгеньевич когда-то говорил: «Корнилов — исключительно честный работник. И весь в себе, сложная вещь в себе! Ему, наверное, нужно больше общаться с советскими людьми, хотя бы из «бывших». Он слишком одинок. А еще, мне кажется, Ниночка, что ты могла бы немножко воспитывать этого умника! » — так говорил о вас Костя! Именно так...
И вот крайплановцы заметили, что в Корнилове появилась готовность сочувственно выслушивать каждого, а тогда и оказалось, что многие в этом нуждаются, многие решили, что так и должно быть: кому же, как не Корнилову, много пережившему одинокому человеку, у которого всего и забот-то, что о себе самом, выслушивать и как можно ближе принимать к сердцу чужие заботы? Нельзя же, в самом деле, быть счастливым одиночкой — это так некрасиво, так эгоистично, так несвоевременно в эпоху коллективизма!
Для начала доверительное знакомство состоялось у Корнилова с профессором Сапожковым Никанором Евдокимовичем. Собственно, Сапожков уже не был профессором — пять лет назад студенты отказались слушать его лекции по причине прошлого сотрудничества Сапожкова с Сибирской областной думой, а также и с Временным сибирским правительством, он входил туда министром просвещения. Министр он был так себе, но человек в Сибири популярный, имя известное, демократическое. Он был из крестьян, был учеником К. А. Тимирязева, был путешественником и никогда не скомпрометировал себя близостью к самодержавным чинам. До революции Сапожков вообще стоял вне политики, если не считать его приверженности к другому своему учителю, сибиряку-сепаратисту Григорию Николаевичу Потанину. Но связи с Потаниным ни одним правительством не ставились кому-либо в вину — уж очень тот был крупным ученым, выдающимся путешественником по Сибири, Китаю, Монголии и Тибету, а если и состоял главою контрреволюционного временного сибирского областного совета, так только две недели, тут же и сложил с себя обременительные полномочия. В 1920 году Потанин умер, и тогда же Советская власть одну из улиц в центре Красносибирска назвала Потанинской.
Но так или иначе, а только красное студенчество не простило Сапожкову его министерского прошлого, и он, оставив в Томске огромную квартиру, почти что музей, уехал в Красносибирск и поступил в Крайплан в качестве старшего референта. Здесь его очень ценили.
Два года назад Сапожкова приглашали обратно, к нему приехали представители университетских студенческих организаций, профсоюзных и партийных, но Никанор Евдокимович отказался наотрез, объяснив, что на поприще практического планирования он гораздо нужнее, чем на кафедре.
Ну вот, а Корнилов заметил, что Никанор Евдокимович каждый вечер выбегает во двор и очень нервно, торопливо колет дрова около своего сарайчика, а то почти бегом делает с десяток кругов, огибая по часовой стрелке оба крайплановских жилых дома.
Что за причина? Неужели семейная какая-нибудь? Семья Сапожкова считалась спокойной и внутриорганизованной. Она была сложной по составу: сам Никанор Евдокимович, его пожилая и болезненная жена, дочь Анастасия, старая дева, молодость она провела в отцовских экспедициях; младшая Александра с девочкой Дашенькой, мужа Александры, белого офицера, расстреляли белые же, заподозрив в симпатиях к красным, а еще был племянник Сапожкова Витюля, сын брата его жены. Живой мальчик, крайплановцы его любили, о родителях же его ничего не было известно, наверное, погибли в войну — расстреляны, извелись от голода, от холеры, от сыпняка, а может быть, эмигрировали за границу и не хотят подавать о себе вестей.
Ничего исключительного — сводных семей, одиноких мужчин, а женщин тем более, со времен германской и гражданской войн, голода 1921 и предшествующих годов было в России сколько угодно.
Итак, Корнилов решил свести с Никанором Евдокимовичем знакомство поближе, но сначала представил себе тот разговор, с которого они начнут...
Он вспомнил, что однажды Никанор Евдокимович говорил по какому-то поводу так:
«Число животных, насекомых, пресмыкающихся, рыб, растений и всех вообще организмов на земле с каждым годом уменьшается и уменьшается, человек — главная тому причина, но сам-то человек неизменно и очень быстро увеличивается численно. Уж не хочет ли он остаться единственным живым организмом на всей земле? Тогда это гибель, это конец ему самому! Разве не ясно?»
Как хорошо было бы и нынче начать с той же темы — с возможности гибели человечества, ближе, чем эта, для Корнилова ведь темы не было!
Только бы начать, а дальше Корнилов знал, что сказать... Например: «То, о чем вы говорите, дорогой Никанор Евдокимович, это биологическая гибель, почти естественная и потому почти не страшная. Гораздо страшнее гибель неестественная!»
Никанор Евдокимович спросит: «Например?» «Да вот хотя бы двойное, тройное, вообще многократное сумасшествие людей!»
«Это как же?» — не сразу поймет Никанор Евдокимович, а Корнилов ему разъяснит:
«Очень просто! Представьте себе, что человек, страдающий манией преследования, заболевает еще и клаустрофобией. А к этой сумме двух слагаемых добавится жажда накопительства. Ну, и так далее! И пошла писать история!»
«Так не бывает! — удивится Никанор Евдокимович.— Я о таких многоэтажных сумасшествиях не слыхивал!»
Ну, а после этого уже и пойдет, и пойдет между ними настоящий разговор!
— Прогуливаетесь? — спросил Корнилов у Никанора Евдокимовича за углом своего дома.
— Приходится...— тяжело вздохнул тот, поправил на голове малахай совершенно не профессорского, а какого-то дворницкого вида.
— Привычка! — догадался Корнилов.— Многолетняя привычка к путешествиям, необходимость движения!
Никанор Евдокимович отозвался сразу, с мгновенной искренностью:
— Сон плохой... Я бы, наоборот, я с желанием посидел бы дома за письменным столом, страсть сколько работы, но сон плохой. И вообще обстоятельства. Невыносимые обстоятельства... Сон плохой... ужасно плохой сон... А все почему? Сказать? А вот засыпаю и думаю, любит меня Витюля или ненавидит?
— Витя? Виктор?
— Ну да, племянник. Не знаете?
— Конечно, знаю...
— Только засну и тут же просыпаюсь в холодном поту: а если ненавидит?! И ведь очень похоже, что ненавидит... Слово ему скажу: «Витюля!» Ласково скажу, а он повернется и уйдет в другую комнату... Дверь открою в другую, а он: «Что случилось?»— «Ничего не случилось, слава богу!» — и захлопнет дверь перед моим носом. «Ничего не случилось, так зачем человеку мешать?!» Господи! Вот и не могу места себе найти, вот только во дворе, дровишки поколоть, вокруг домов побегать...
— А к черту его нельзя послать? Витюлю? — спросил Корнилов.
— Невозможно! Два раза пробовал, но тогда уже жизни нет совершенно никакой — Витюля замолкает на неделю, на месяц. Тогда он всю семью перестает видеть окончательно, а меня прежде всего. А если и замечает, то в виде чего-то мелкого, ничтожного, глупого, презренного, уж и не знаю какого... И взгляд на тебя, полный презрения и полный страдания, вот, дескать, какая выпала мне тяжкая судьба — жить рядом со старым дураком, с безмозглой скотиной!
— Ну, зачем так-то? — содрогнувшись, спросил Корнилов.— Вам кажется это! Для этого нет причин! Ведь вы же относитесь к Витюле хорошо!
— В том-то все и дело, что причин нет... Были бы причины, разве я бы метался вот так, как нынче мечусь? Нет, я бы тогда знал, что причины есть, я бы себя причиной и утешал. В том-то и дело, что мальчик действительно хороший — умница, красивый, здоровенький, сверстницы и сверстники его обожают. Но тем более непонятно, почему же он дома-то такой? Чем это мы заслужили, чем это я заслужил?
— Может быть, слишком уж много назиданий с вашей стороны?
— Нет, нет, минимум замечаний и требований, без которых уже обойтись нельзя: чтобы не позже двенадцати ночи домой возвращался, чтобы, уходя из дома, сказал «до свидания». А если намерен запоздать, чтобы предупредил, что сегодня, мол, запоздаю. Чтобы сказал «Спокойной ночи!» и «Доброе утро!». Но все это для него совершенно немыслимое дело! Чтобы он порошки пил, когда простужается, а не ходил бы нарочно босиком по холодному полу, чтобы иногда обедал вместе с нами, а не отдельно, стоя в кухне на одной ноге, прямо из кастрюлек, сперва второе, потом первое, потом сладкое, или же в столовке какой-нибудь... Но все это кажется ему диким. «Ишь, чего захотел, старый болван! Ходячий предрассудок!» Да я уже обо всем и рассказать-то не смею... Вот я плоховато слышу, а Витюля говорит со мной шепотом, а когда попрошу повторить, поворачивается и уходит!
— И вы никак не можете это объяснить?
— Мой порядок жизни ему не нравится, моя строгость к самому себе его раздражает. И то, что министром когда-то был, раздражает, в школе его дразнят, вот, дескать, министерский приемыш, Большевики это стерпели, а Витюля нет, не может! И то, что профессором был, раздражает: зачем был, на каком основании? Из-за этого он ведь нынче не только министерский, но еще и профессорский приемыш! И то, что я профессором перестал быть, выгнали меня красные студенты, не захотели слушать, хотя, уверяю вас, лекции у меня были порядочные, до революции демократическое студенчество меня любило, адреса преподносили мне, я двум или трем неимущим из числа отсталых народностей стипендии выплачивал, якуту и буряту одному, очень был способный человек тот бурят, после умер от чахотки, я ежемесячно еще и лечебные выплачивал, но Витюле это все — об стенку горох, ему все-все во мне противно, вся моя жизнь для него не та!
— Какая же Витюле нужна жизнь?
— Не знаю, право... Да он и сам этого, конечно, не знает, никогда не задумывается! В общем, что-нибудь не то, не то, что есть, а что-то обязательно другое. Я уж думаю: может, это потому, что у меня самого нет настоящего воспитания! Что я из мужиков профессором? Но... Разные у меня складывались отношения с коллегами, с такими учеными, как Обручев, Крылов, Потанин, Усов. Ни один из них, вообще ни один русский интеллигент никогда ни словом, ни намеком мужицким происхождением меня не попрекнул! Наоборот, уважение ко мне было больше от этого, я неизменно это уважение чувствовал, оно мне помогало. Тогда я грехи свои начинаю вспоминать. Перед кем виноват? Кого обидел? Дочь старшую обидел, Анастасию, это я понял — сделал из женщины путешественницу, а имел ли на это право? Так, может, Витюля мне за Анастасию нынче мстит? Но нет, Витюля и Анастасию тоже ненавидит... Ах, Петр Николаевич, простите, ради бога, не должен я, не должен был с вами таким образом говорить! — Никанор Евдокимович снял рукавицы, сунул их в карман полушубка и вдруг спросил: — А вы мои книги читали? «Пути по Алтаю»? — И, не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Почитайте мои книги, это будет утешительно. Я не скрою, когда кто читает мои книги, а потом еще ведет со мною о прочитанном разговор, я чувствую себя человеком. Я думаю: «Нет, не напрасно я путешествовал, тратил свою жизнь и жизнь Анастасии!» Я, наверно, все еще имею право жить, работать в Крайплане и планировать будущее! Витюля меня в этом всячески разубеждает, а вы будьте так добры, почитайте меня, очень простенькое чтение, но мне радость!
«Для возвращения из Алтая долиной Бухтармы рекомендую сплыть на плоту (ниже Черного порога). Там живут несколько сплавщиков, между которыми можно указать Дениса Холмогорова.
Плот связывается из 20 бревен с двумя гребями (на 7 — 8 человек и 30 — 50 пудов багажа). Делается помост из досок, на него насыпается куча земли для очага. За сплав до Усть-Каменогорска или даже до Семипалатинска (4 — 7 дней) берут с плотом 20 — 25 руб. За день сплываете 100 — 200 верст.
На плоту чувствуется полный покой и безмолвное движение при заметной податливости. На берегах сменяется картина за картиной, и пловцам большую часть времени остается сидеть и любоваться под аккомпанемент журчания воды».
«Нижнее течение Большого Талдуринского ледника отмечено мною в 1911 году красными линиями на скалах у боковых морен и частью на нижележащих камнях. С Поворотной гривы, с высоты 2855 м. н. м. открывается обширный и единственный по своей грандиозности вид на верхние потоки ледника и все питающие его вершины (рис. 50)».
«...Какой-то одинокий путешественник, по словам проводников, лет 20 тому назад прошел пешком через хребет из истоков Тайменьего озера в Мульту, но имя его утрачено»,
«...Тропа входит в огромную наклонную россыпь из угловатых камней, которая спускается до самого берега грозно клокочущей реки. Лошадь должна с большим умением и осторожностью переступать с камня на камень, вовремя делать крутые повороты, а то карабкаться на высокую ступень...»
Так и шло: днем Корнилов и Сапожков трудились в Крайплане, в кратчайший срок готовили материалы (исторические и современные) к плану дальнейшего развития Северного морского пути (СМП), а вечерами беседовали о Витюле.
Бондарин, тот после работы исчезал. Говорили, Корнилов не очень этому верил, но говорили упорно, будто у него роман с молоденькой и симпатичной девушкой из совнархоза. Так или иначе, но с Бондариным, помимо службы, бесед нынче не было. По ночам же Корнилов читал труды Сапожкова.
Описания горных пород, фауны и флоры, этнографию он пробегал наскоро, но пейзажи действовали на него, как никакое другое чтение, он видел и слышал горные реки и вглядывался в снежные вершины а то боязливо заглядывал вниз, в сумрачные пропасти — так он наверстывал упущенные в собственной жизни путешествия, досадуя на себя: всю жизнь он думал о природе, о ее законах, он хотел, чтобы ее ум был и его умом, из этого страстного желания и проистекало одно, другое, третье, пятое, десятое понятия, он усваивал дух природы и ее смысл, но плохо знал ее лик — горы, реки, леса, тундры, пустыни.
Он стремился не столько к видению, сколько к понятиям, и книги, подобные сапожковским «Путям», до сих пор казались ему незначительными — в них отсутствовала философия. Но теперь, читая, он испытывал горечь и еще одной потери своей жизни — путешествия!
— Я, Петр Николаевич, не могу понять, почему Витюля-то меня не понимает? Ведь так просто меня понять. И вот я утром глаза открыл, и уже страх: какая-то нынешний день выпадет мне судьба? Скажет ли Витюля «С добрым утром» или выйдет к завтраку растрепанный и злой, или не зайдет совсем и, не позавтракав, убежит в школу, а из школы еще куда-нибудь, а из куда-нибудь еще в какое-то место и я до поздней ночи буду метаться. Потом он придет и не скажет «Здравствуй!», и будет зол на меня за то, что я ждал, волновался. Это, с его точки зрения, что-то недостойное и мерзкое! «И не начинай со мной разговор — где был, с кем был, зачем был,— этим ты окончательно уронишь себя в моих глазах, а меня оскорбишь! Я уже и так оскорблен, неужели ты, дурак, не видишь этого?»
— Вам бы, Никанор Евдокимович, пересмотреть свои взгляды и привычки! Нынче другие времена, другой и образ жизни...
— Еще как пересматривал — по два раза! Сначала вспомнил все, что в крестьянской избе мальчишкой усвоил, как меня отец-мать учили к старшим обращаться и в доме жить; потом я то же самое по интеллигентным русским семьям проверял. А все, что мне и там, и здесь внушали, что неизменно чтилось и повторялось и в избе крестьянской, и в профессорской квартире, я и принял за истину. Это именно и пытаюсь Витюле объяснить! Но ему нипочем! Крестьянская изба и семья нипочем, смех один, интеллигентность нипочем, презрение одно, а что почем, он не знает и знать не хочет! Не хочет — вот что самое страшное! Не понимаю, как ему жизнь прожить? Без народности? Без интеллигентности? На чем он стоять-то будет?
— Ну; может быть, у Витюли новая какая-то мораль? Еще не известная вам, Никанор Евдокимович?
— Откуда ей взяться-то, новой, ежели не из народности и не из интеллигентности? Откуда мораль и образ жизни возьмутся за несколько лет? Для этого века нужны! Вот мне уже идет шестьдесят второй годик, старше меня в Крайплане, да и во всем, наверное, Крайисполкоме никого нет, но я все еще тружусь небесполезно, а теперь? Благодаря Витюле? Теперь доживаю век собачий без достоинства, без успокоения и даже без мыслей, к которым я всю жизнь шел, вот какой нынче я старый пес! И даже не пес, а старый-старый щенок с поджатым хвостом... И хозяин мне — Витюля! Дожил!
Чудный был мальчик этот Витюля — голубоглазый, розовощекий, хотя что-то жестокое на розовых щечках и на лобике уже обозначено.
— Как живет дядя? — спросил как-то при встрече с ним Корнилов.— Как себя чувствует?
— Нормально! — ответил Витюля. — Совершенно нормально. Портит себе жизнь разными выдумками, но тут ничего не поделаешь, сам виноват. Старость, должно быть, виновата!
«Провиант.
1. Сухари. Беречь от сырости. 40 — 50 фунтов в месяц на едока. Стоимость на месте 2 — 3 руб. за пуд.
2. Мука (крупчатка или пшеничная). В небольшом количестве для приготовления лепешек.
3. Крупы. Разнообразные: рисовая, гречневая, овсяная, пшено.
4. Соль столовая.
5. Чай. Какао, кофе.
6. Сахар. В усиленной порции. Расходуется быстро.
7. Мясо. Легко приобретается у кочевников. Баран — 3 — 6 руб.
8. Консервы. В ограниченном количестве. Из колбас — филейная. Копченые языки.
9. Сыр. Голландский, целыми шарами.
10. Сгущенное молоко. Лучше швейцарское.
11. Горчица. Перец и др. приправы.
12. Вино. Только крепкое (коньяк, ром, водка) на случай простуды».
«С перевала открывается прекрасный вид на Белуху, прежде всего на западный ее конус. К сожалению, высота перевала не определена и сведения сообщаются по данным Ф. И. Кузьмина, прошедшего этот перевал с проводником Ювеналием Архиповым в 1910 году».
«Выше Яманушки каменные щеки реки понижаются настолько, что по скалам можно спуститься к воде, бьющей высокими струями через подводные камни. Дальше долина уширяется, но скоро щеки опять сближаются и тропа лепится по краю карниза, повисшего сажен на 40 над тесным ущельем».
— Мне, Петр Николаевич, непонятно, зачем я был путешественником, зачем писал книги и учил людей, если одного какого-то мальчонку научить ничему не могу? На заседаниях президиума решаем вопросы о железных дорогах — Южно-Сибирской и Тайшет-Усть-Кут, о Северном морском пути, о коллективизации сельского хозяйства — это же все судьбы миллионов, а в судьбе одного мальчишки я, оказывается, бессилен! И вы бессильны! И товарищ Прохин! И товарищ Лазарев, на что был умен, энергичен! Да как же это устроено-то в мире?
— Забудьте вы его! Сперва на один час забывайте, потом на два, на весь день. Постепенно.
— Так я же его люблю! Вот, скажем, любовь к собственным детям — это что? Как ни крутите, а это любовь к собственности, и никуда вы от этого не уйдете! А любовь к женщине? Эгоизм, вот что! Боже мой, да сколько вы от любимой-то женщины хотите, сколько от нее требуете? А когда ваши требования к ней или ее к вам неисполнимы, какое несчастье, какие драмы?! Какие разрывы. Измены. А с Витюлей? Я на него, как на собственного сына, не смотрю и ничего от него не требую, а прошу и умоляю его быть самим собой, беречь то, что не я и не моя жена, а другие люди и природа ему дали. Ему же дано-то, дано так много! Ему и приобретать ничего не надо, только сохранять! И ни о чем другом его не прошу! У вас на глазах человек погибает, вы же броситесь к нему на помощь? И здесь так же, только доведено до невероятного какого-то предела! До полного отчаяния.
— Но ведь он-то вам не отвечает? Он вас не любит?!
— Как это не любит? Что вы, Петр Николаевич, побойтесь бога! Да любит он меня, но только боится своей любви, не верит ей! А вот умру, поверит! Я и думаю: чтобы между нами воцарились мир и любовь, мне, может, нужно умереть!
«...Источник эстетического наслаждения в этих высокохудожественных сочетаниях темного леса и пенистых горных потоков, ослепительно-снежных вершин и ярко-цветистого горного луга с опрокинутым над всем этим глубоким синим небосводом».
«Распорядок дня.
Хотя и кажется, что путешествие не может быть подчинено расписанию подобно железнодорожному, но из личного опыта рекомендую обязательно составлять таковое накануне — это вносит ясную цель в предстоящий на завтра порядок движения и благотворно влияет на физические силы. Да уже и само составление такого плана с использованием карт и соображений проводника, а также обсуждение его вечером, при свете костра и общем сосредоточенном внимании сближает между собою всех в одну дружную семью, в одну целеустремленную группу. Не стоит огорчаться, если погода или трудности пути нарушат намеченный план движения, но и забыть, что часть маршрута осталась невыполненной и не увидено то, что обязательно нужно было увидеть, этого тоже нельзя себе позволить. Это тоже подтягивает весь отряд, а соответствующее настроение передается даже лошадям».
А еще некоторое время спустя Корнилов стал знакомиться с товарищем Суриковым.
— Из всех крайплановских спецов дореволюционной закалки вы, Петр Николаевич, больше всех подаете надежды! И, учтите, это не только мое мнение, хотя и мое тоже! — сказал Корнилову Сеня Суриков, референт 1 разряда секции местного хозяйства.
— Какие надежды? — переспросил Корнилов, и Сеня покачал головой.
— Какая у вас, у старой интеллигенции, привычка увиливать от ответов и придираться к словам. Но все равно есть к вам предложение: приходите на открытые партсобрания! Скоро партчистка начнется в аппарате, приходите и говорите о каждом партийце открыто все, что вы о нем думаете, о его положительных и отрицательных сторонах. Если вы убеждены, что товарищ недостоин состоять в партии, говорите и об этом! Мнение беспартийных тоже имеет значение! Вообще это много значит — общественное лицо беспартийного специалиста. Учтите! Я вижу, и многие видят вашу добросовестную работу, вы прямо-таки как настоящий энтузиаст! Вы работаете, не жалея сил, но при вашем индивидуализме лет через десять все равно останетесь вне общественной жизни и коллектива и ничего настоящего в жизни не поймете! Ну, не обидно ли вам самому все это будет? Вот тогда вы упрекнете себя. Сосед, пожилой уже, тоже «бывший», бывший работник городской управы, я хочу сказать, мой сосед по квартире, старик, почти шестьдесят лет, и вот попал в такое положение! Его жалко, а что поделаешь? У нас в квартире три семьи разного социального происхождения, но это не мешает нам обсуждать события внутренней и международной жизни, материалы съездов, а он один, он молчит, ему слова неоткуда взять, пустая душа! Вот и вы тоже... Да если бы я мог поделиться с вами, с выходцем из чужого класса, своим сознанием, я это непременно сделал бы! Но не могу! Вы ведь все равно не в состоянии будете усвоить.
— Спасибо, Семен Андреевич! Я вам очень признателен.
— Да-да! С классовым врагом я могу быть беспощаден, но в вас я врага не нахожу! Более того, Петр Николаевич, гораздо более того: у меня, у нашей общественности к вам доверие!
— Вот как?
— Так, так, Петр Николаевич. И в связи с этим, с этим доверием к вам от общественности Крайплана, вероятно, будет серьезное поручение. Вероятно.
— Что за вероятность?
— А вот какая: в Крайплане будет создана «Комиссия по Бондарину». Так она и будет называться...
— Странная комиссия... Мне это непонятно, товарищ Суриков,— действительно не понял и очень удивился Корнилов.
— И мне непонятно! Как это старый революционер-подпольщик и вдруг сотрудничает повседневно с бывшим генералом, врагом Советской власти, разве это можно понять? Вот и создадим комиссию. И разберемся, и вынесем решение, можно или нельзя. А пока до свидания, Петр Николаевич, у меня очень срочные дела... Да вы не думайте, мы еще увидимся, мы еще не раз поговорим. Откровенно.
Сеня Суриков пришел в Крайплан на высокую должность референта 1 разряда секции местного хозяйства сразу же по окончании Института народного хозяйства. Он пришел по разнарядке Наркомпроса.
В институте, студентом, он вел общественную работу в профкоме, в комитете комсомола. При назначении его в Крайплан, конечно, имелось в виду выдвижение молодежи.
В Крайплане уже были специалисты, окончившие вузы уже в советское время. Прохин, к примеру, таким был, но начинали-то все они свое образование еще до революции, в гимназиях, реальных и других училищах и даже в университетах. Потом, разумеется, учеба у них прервалась, почти каждый отвоевал свое на фронтах гражданской войны или на продовольственном фронте и только после этого, зрелыми людьми возвращались на студенческие скамьи советских вузов.
Сеня же был не таким — он без перерыва окончил советский вуз.
Придя в Крайплан, он быстро разобрался в обстановке и без обиняков высказал свое мнение Лазареву.
— Я, товарищ Лазарев,— сказал он,— никогда не подозревал, что советское учреждение, штаб народного хозяйства всего края, может быть так засорено чуждым элементом! Это что же такое? Генерал Бондарин, активный враг, в свое время находился под расстрелом, он у тебя на заседаниях президиума, бывают случаи, председательствует, а мало ли что он может напредседательствовать? А Корнилов? Белый офицер, отсидел в лагерях! А Новгородский, а Сапожков? Их сознательное студенчество изгнало с кафедр!
— Может быть, так и не надо, но иначе нельзя, товарищ Суриков! — ответил ему Лазарев.— Нет пока что у Советской власти другой возможности. Ее возможность — это люди, которые есть.
— Что значит нет? Нет, значит, надо изыскивать!
— Изыскиваем. Тебя вот изыскали.
— Новгородский до революции читал в университете курс полицейского права! Это, надеюсь, тебе известно?
— Административного, а не полицейского!
— Ты меня не проведешь, Лазарев, это одно и то же!
— А без административного права, товарищ Суриков, ни одно государство не обходится. Даже диктатура пролетариата!
— Так ты что же, товарищ Лазарев, диктатуру пролетариата на одну доску с полицейским правом ставишь? А? Этим занимаешься?
Лазарев рассердился и сказал:
— Я занимаюсь тем, чем должен заниматься председатель Крайплана. Вот и ты занимайся обязанностями референта первого разряда, ответственная работа. Послезавтра в это же время положишь ко мне на стол докладную записку со своими соображениями — что, как и по каким вопросам а этой должности тебе необходимо сделать до конца года. Понял?
— Понял.
— Что касается бывших генералов и офицеров, можешь их перевоспитывать. Я не возражаю!
Разговор происходил в присутствии зав. бюро контрольных цифр, он об этом разговоре и рассказал, и к Сене тотчас было привлечено всеобщее внимание аппарата.
Узнали, что Сеня Суриков, Семен Андреевич, кроме всего прочего, активист Осоавиахима. Шесть лет как он женат, жена старше его на три года, учительница. Двое детей. До недавнего времени Сеня жил на окраине города в домике своего отца, бывшего рабочего-коммуниста и тоже общественно активного человека, теперь уже нетрудоспособного, по окончании же института Сеня получил две комнаты в большой коммунальной квартире неподалеку от Крайплана.
Со своей должностью Сеня справлялся, старательность не могла не дать результатов, к тому же и Лазарев взялся за Сеню круто.
Сеня похудел, посерьезнел, повзрослел, особенно трудно давались ему докладные и объяснительные записки, он ночи не спал в вместе с женой переписывал их по десять раз.
Лазарев же тем временем побывал в Институте народного хозяйства и, беседуя с ректором, со студентами старших курсов, наметил тех, кто должен будет прийти к нему в Крайплан.
Когда Лазарев умер, Сене поручено было произнести траурную речь у могилы, от него ждали искренних и добрых слов в память своего наставника. Сеня пришел на кладбище в черном дубленом полушубке, подпоясанном красным витым пояском с двумя кисточками.
— Да, товарищи,— заговорил Сеня, поднявшись на земляной холмик рядом с могилой,— да, тут уже другие до меня товарищи осветили биографию и жизнь товарища Лазарева, но они постеснялись и упустили один момент, а именно, что товарищ Лазарев, это известно всем, есть не кто иной, как выходец из буржуазной семьи, Но тем огромнее у него заслуга перед пролетарскими массами, это надо всем понять. Он в ранней молодости сумел подняться над обстановкой, раз и навсегда преодолеть чуждую идеологию и вредное влияние среды. Хотя и редко, но все же именно так поступали лучшие из лучших и самые честные выходцы из буржуазии и даже из дворянства, честь им и хвала.
Сеня Суриков замолк и поклонился. Все стояли молча и неподвижно, а Нина Всеволодовна, держась за плечо товарища Озолиня, произнесла тихо:
— Боже мой...
Сеня подумал, что его не поняли, поклонился еще раз и окинул недоуменным взглядом толпу.
Сеня стоял на холмике рыжеватой, комьями земли, он был грустный, голубоглазый, красивый (немного похожий на поэта Есенина) молодой человек. Гроб был по другую сторону темной, словно прорубь, могильной ямы, в гробу лежало тело человека, в смерть которого многие, должно быть, до сих пор не могли поверить, в мертвом лице все еще была, пыталась быть какая-то энергия и какая-то жизнь, та самая, которой это тело успело прожить ровно сорок лет, она витала тут же, над гробом, над могильной ямой, между молодыми и старыми березами, молодыми и старыми людьми.
Сеня продолжал:
— Товарищи! Уже в четырнадцать лет и навсегда товарищ Лазарев заразился идеей пролетарской революции, а уже в шестнадцать царские сатрапы арестовали его и присудили, несовершеннолетнего, к трем годам заключения только за то, что он в доме своих родителей хранил оружие и устроил типографию для разъяснения трудящимся их собственных свобод! Потом мы знаем, товарищи, какую положительную роль сыграл товарищ Лазарев в среде неустойчивой эмиграции в Швейцарии и как крепко занимался он самообразованием, так что помимо учебного курса очень вскоре сдал на инженера, потом мы знаем его борьбу за чистоту нашей линии здесь, у нас в Сибири, в ссылке, потом службу в Красной Армии, сперва на юге, а после того и на востоке, и даже на Дальнем Востоке, за каковую товарищ Фрунзе лично наградил товарища Лазарева именными часами, а ведь это великая честь! А в советское время, товарищи? В советское время товарищ Лазарев сначала работал на самом узком участке по вопросу топлива и транспорта, а потом уже бессменно на посту председателя нашего Крайплана!
Товарищи! Ни для кого нет необходимости объяснять, что такое краевая Плановая комиссия в современной международной и внутренней обстановке — это штаб нашего будущего. Товарищи! Нужно отдать себе в этом полный отчет, чтобы представить себе роль и значение товарища Лазарева в этот период, когда мы стремились достигнуть и действительно достигли довоенного уровня в промышленности и превзошли его в сельском хозяйстве! Когда за период между четырнадцатым и пятнадцатым съездом доля валовой промышленной продукции частнокапиталистического сектора была снижена с тридцати девяти до двадцати четырех процентов! Когда мы нацелены на решения таких всемирно-исторических задач, как укрепление международной мощи государства и повышение его роли как фактора международного мира, а в области внутренней политики — на повышение материального состояния и культурного уровня трудящихся...
Закончил же Суриков так:
— Товарищи! — сказал он.— Я, может быть, слишком часто произносил слово «товарищ», но в этом имеется глубокий смысл: поколения даже самых древних людей уже боролись и погибали за великую идею равенства на земле, и, если бы они все услышали, как мы нынче обращаемся друг к другу с этим прекрасным словом «товарищ» и даже к мертвым обращаемся с ним же, они бы, безусловно, поняли, что не зря боролись и погибли, что равенство достигнуто в нашей действительности и торжествует на земле! Спи же спокойно, дорогой и незабвенный товарищ Лазарев!
Тут стали сбрасывать в могилу мерзлую, камнями землю, и товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), тяжело вздохнув, спросил у Гродненского, председателя Крайисполкома:
— Гродненский! Скажи, это кто такой? — И указал глазами на Сеню Сурикова, который, не переводя духа, работал лопатой.
— То товарищ Суриков...— пояснил Гродненский.
— А кто Суриков?
— Из Крайплана. Референт. Ты же, Озолинь, и дал указание направить его в Крайплан. В соответствии с разнарядкой...
— Зайдет ко мне. Пусть зайдет.
После посещения товарища Озолиня Сеня Суриков стал заметно молчаливее. И, только если вопрос заходил об оппозиции, тут Сеня не молчал, не проходило ни одного собрания, ни одного заседания президиума Крайкома, чтобы Суриков не заговорил об оппозиции и о необходимости самой жестокой борьбы с ней.
Товарищ Прохин должен был останавливать Сурикова, прерывать его: «Это, товарищ Суриков, очень серьезно, но об этом в другом месте!»
А Лазарев-то? Демократ-то?
Теперь, когда его не стало, он вспоминался, как живой, и даже, более того, в каких-то подробностях и качествах, которые при жизни его и заметны-то, кажется, не были.
Так вот, демократ, оказывается, был диктатором, такого во всем Крайисполкоме, во всех отделах нельзя было сыскать!
Чтобы Лазарев от кого-нибудь что-то требовал, а его бы требования не были выполнены? Такого не могло быть!
Чтобы Лазарев пригрозил кому-то увольнением с работы, понижением в должности и в окладе, а потом угрозу не выполнил?
И партячейка в Крайплане была, и женячейка была, и комсомольская была ячейка, и профсоюз — все свободно, заинтересованно и детально обсуждали вопросы найма-увольнения, повышения и снижения служащих в должностях, а все равно вопрос решался ими так, как поставил его Лазарев. Хотя на Лазарева в этих обсуждениях никто не ссылался, имени его никто не упоминал, а вот надо же!
Хотя бы и Сеня Суриков, да разве бы при Лазареве он на заседаниях президиума позволил себе говорить о чем-либо другом, кроме вопросов повестки дня? Хотя бы и об оппозиции?
А вот Прохин, бывший чекист, человек суровый, немногословный, Сеню хотя и прерывал, а все-таки слушал, а Сеня, хоть его и прерывали, говорил и говорил.
И это не только к Сене Сурикову относилось — без Лазарева, без его необременительного диктаторства Крайплан понемногу становился чуть ли не обыкновенным отделом Крайисполкома, уравнивался с другими в своем значении и авторитете.
Лазарев кого считал нужным, того и вызывал на заседания президиума: директоров краевых трестов, председателей акционерных обществ, начальника Сибопса из Омска и Упбезосибири — Управления по безопасности плавания по северным морям из Тобольска, вызывал в уважительной, правда, форме («Желательно ваше присутствие»), но никому и в голову не приходило уклониться от приглашения. Регулярно посещал заседания Крайплана и предкрайисполкома товарищ Гродненский. Теперь по приглашению Прохина чаще всего приходили не руководители учреждений, а их заместители, иногда заместители заместителей, приходили нередко с запозданием, а уходили без разрешения, если только считали свое присутствие лишним: «Никак не могу оставаться дальше... Тем более что мой вопрос уже рассмотрен».
Лазарев, тот ответил бы так: «Вам полезно познакомиться с общими задачами края!» Прохин же пожимал плечами, иногда говорил: «Мне кажется, вы напрасно уходите... »
В то же время к Прохину, нынешнему и. о. председателя Крайплана, аппарат привык быстро. С Прохиным было проще, не стало того, иной раз и непосильного напряжения, с которым работал сам и которого требовал от других Лазарев.
Что греха таить, кое с кем Лазарев позволял себе играть словно кошка с мышкой, две-три фразы он то и дело позволял себе бросить на испытание ума и догадливость собеседника. А Прохин? Прохин нынче никаких таких фраз-вопросов или выражений лица себе не позволял... Легче, легче было с Прохиным, Корнилов и тот заметил — легче! Но Лазарева-то все-таки не было. Нет, не было.
А что было уж совершенно неожиданным: Лидия Григорьевна Прохина, супруга и. о. председателя, первая подошла к Корнилову во дворе крайплановских жилых домов и неуверенно, робко даже пригласила на «чашечку чая». «И Александрович тоже будет рад видеть вас у нас...» «Александрович» надо было понимать так: сам Анатолий Александрович Прохин.
Лидию Григорьевну Корнилов и видел-то редко и как-то невнимательно. Заметил только, что смех у нее был кратким, торопливым, что иногда она замирала, будто прислушивалась к чему-то неслышному, и тогда вся ее стройная, высокая, сухая фигура с небольшой головкой на длинной шее, с плотно, волосок к волоску уложенной прической как бы деревенела. Но это были только секунды, одна, другая, не больше, потом Лидия Григорьевна двигалась снова — резко, быстро, по-мужски.
Впрочем, все это могло Корнилову лишь казаться, он видел ее редко. Она работала в какой-то кооперации в отделе найма и увольнения. То есть она работала с кадрами, а это требовало времени да времени, глаз да глаз — кооперация, всем известно, кем только, каким чуждым элементом не была засорена!
Еще достопримечательность семьи Прохиных — у них была домработница по имени Груня, пожилая, смуглая, полная и когда-то, видимо, очень красивая, хотя и с заячьей губой женщина.
Никто из крайплановцев домработниц не имел, одни только Прохины, хотя они и были бездетны.
Говорили, был у них сынок Ванечка, очень слабенький здоровьем, он умер.
Не очень-то хотелось Корнилову «чашечки чая», но тут случилось, что Прохин попросил занести ему домой бумаги по КИС в выходной день, отказаться было неудобно, вот он и оказался в гостях.
В небольшой двухкомнатной квартире чистота была стерильная, на круглом столе с белоснежной скатеркой стояли чашечки, крохотные, чуть побольше кофейных, и самовар, на самоварной конфорке чайник. Этот был пузатым и ярко расписанным синими и красными цветами.
Груня, чуть пошевеливая заячьей губой, разливает чай по чашечкам и угадывает любое твое намерение — только взглянешь на вазочку с печеньем, она уже подвигает вазочку к тебе. Наливая чай, в упор смотрит гостю в лицо — угадывает, чтобы получилось по желанию, не слишком крепко и не слишком жидко. Говорить Груне ничего не надо, ни слова, только чуть кивнуть, подать знак, и она нальет гостю чай не густой, не жидкий, не холодный и не слишком горячий, какой надо.
Проходит десять минут, двадцать, полчаса, Корнилов погружается в чудеса чаепития, в этот почти священный обряд, к которому он был приглашен Лидией Григорьевной.
Через полчаса все-таки кое-что определилось в разговоре, Ванечка определился, сынок Прохиных, который умер.
Они оба, Лидия Григорьевна и Анатолий Александрович, в ту пору работали в одном учреждении, с утра до ночи работали, а возвращались домой только на рассвете, и вот не было никакой возможности уследить за мальчиком. А мальчик таял, таял...
Груня предупреждала их, Груня плакала, из сил выбивалась, а они все думали: вот завтра, вот завтра займутся сыночком, повезут его в деревню на парное молоко, на свежие сливки, на свежий воздух. А когда собрались, повезли, было уже поздно...
Нервы подорвались у Прохина окончательно, он отпросился с той невероятно тяжелой работы и поехал на учебу в Петроград. Тогда это еще был Петроград, а не Ленинград... Там он быстро, за два с небольшим года, погрузившись в учебники и в курсовые проекты, закончил путейский институт, в котором начинал когда-то свое высшее образование. Во время германской войны он его начинал, в путейский только-только стали принимать молодых людей разных сословий, а не одних лишь избранных, не только дворянских отпрысков. Ему, старшему сыну в огромной семье токаря с железнодорожной станции Дно, очень хотелось поступить именно в этот институт, и вот он добился своего.
Ну, а когда Прохин вернулся с дипломом инженера-путейца из Питера в Красносибирск, у него уже не было прежнего здоровья нервов и выдержки, он сказал об этом прямо и честно, и его направили на гражданскую работу, в Крайплан. Теперь он и. о. председателя Крайплана и наиболее вероятный его председатель.
...А стены и потолки в квартире Прохиных такие же белоснежные, как и скатерочка на круглом столе, полы свежей краски, ярко-желтые, большой платяной шкаф, покрытый блестящим лаком, и письменный столик в углу, такие покупают первоклассникам по случаю их вступления в школьную жизнь, а потом строго следят, чтобы на столе был порядок, чтобы тетрадки и учебники лежали аккуратными стопочками, а карандаши в пенале, а чернилка-непроливашка находилась в самом центре столешницы.
И тут был такой же порядок, только в стопках лежали, занимая почти весь стол, не учебники и не тетрадки, а нумерованные папки с делами Крайплана. Но пенал детский тут был, чернилка-непроливашка была... Корнилов подумал: как же работать за таким столиком, в такой тесноте?
А вот как приходилось поступать: снимать белую скатерочку с круглого стола и усаживаться за него, а тот, школьный, служил только для хранения бума, папок и необходимых письменных принадлежностей.
В соседнюю, совсем уже крохотную комнату были распахнуты двустворчатые, тоже белые двери, и там стояли вплотную друг к другу железные кровати под белыми покрывалами. Больше ничего там не было.
Хозяева, Прохин и Прохина, ходят в мягких бесшумных тапочках, еще тише, совсем уже беззвучно двигается полная, тяжелая Груня, она первая и указала Корнилову за круглым чайным столом:
— Сюда, пожалуйста...
— Сюда-сюда,— подтвердила Лидия Григорьевна.
На ней было полосатое платье в обтяжку, красиво, но очень плотно — отовсюду выступают косточки.
Итак, разговор сначала о Ванечке. О том, что Прохины не любят мебели, а любят чистоту, порядок и простор — с этой точки зрения квартира, конечно, маловата, хотя, с другой стороны, много ли двоим надо?
При кухне есть еще комнатушка, там живет Груня.
Прохин задумчиво говорил о том, как многому он научился у Лазарева, поистине выдающегося человека и деятеля, но, конечно, ему все еще очень трудно возглавлять чрезвычайно ответственный отдел Крайисполкома... К тому же он понимает — будет еще труднее, все более ответственные задачи возникают каждый день, взять хотя бы составление контрольных цифр к первому пятилетнему плану.
В будущем люди, все советские и партийные работники, привыкнут к пятилетним планам, будут воспринимать их как нечто должное, определится методика их составления, будут ликвидированы и оппозиция, и все те несознательные, тем более враждебные элементы, которые нынче мешают планированию, но первый-то пятилетний, самый первый! Он ведь и самый трудный! А еще надо принять во внимание, что это Сибирь, пространства, ресурсы и такие народнохозяйственные проблемы, такого масштаба, что даже Лазарев и тот признавался: «Голова идет кругом!»
— Так то лазаревская голова, а что с моей-то должно делаться? — очень серьезно спрашивал Прохин. Корнилов не нашел ничего лучшего, как сочувственно кивнуть...
Корнилов сидел, слушал, отпивал маленькими глоточками чай, ему не верилось, что вот здесь, а этих комнатах так скромно, тихо и чисто живут Прохины.
«Чашечка... чашечка... чека,— стал твердить Корнилов про себя,— чашечка...» В квартире Прохиных он ведь очень чувствовал себя «бывшим».
Какая семья, какой дом, какие две комнатки? .. Никогда не хватило бы у Корнилова воображения представить все это... Потому и не хватило бы, что уж очень все просто, чисто, тихо.
Корнилову представился рассвет какого-то, теперь уже давнего дня, занявшегося в краткой летней ночи...
Прохин, сидя в узком и длинном кабинете, очень узком и очень длинном, похожим на коридор был тот кабинет, заметил этот рассвет через окно. Сначала он не обратил на него никакого внимания, он был занят, он перелистывал чье-то «Дело» в жиденьких коричневых корочках... Перелистал, прочитал в «Деле» кое-что и подписал «Утверждаю! А. Про...» — а тогда уже снова взглянул в окно.
После того позвонил по внутреннему телефону.
«Прохину мне! — сказал он телефонисту.— Лида! Как там у тебя нынче?»
«Еще не освободилась. У нас в женском отделении прямо-таки хаос».
«Была в роще?»
«Только вернулась... Бумаги надо привести в порядок».
«Из дома уходила, Ванечка как?»
«Ванечка получше. А у тебя нынче как?»
«Были дела...»
«Много?»
«Были... Через полчаса освобожусь и зайду».
«Хорошо бы... Уж и не помню, когда вместе возвращались. Хорошо бы. Я потороплюсь!»
И вот возвращаются они вместе домой...
В Красносибирске, городе несуразном, только одна и была чугунная ограда — вдоль небольшого сквера тянулась метров двести — триста, как раз вдоль той ограды и шли Прохины, шли молчаливые, тихие, усталые, придерживались за руки. Было уже совсем светло, солнышко только-только поднималось над землей, над Красносибирском, над притихшей загородной рощей...
Не в эту, не в крайплановскую квартиру они шли, тогда у них другая была, на другой улице, но такая же чистенькая, с такими же чашечками... И Ванечка был тогда жив — худенький, с грустными глазками. Он спал в своей кроватке под беленьким легким одеяльцем и не слышал, как папа и мама вернулись домой с работы.
Надо же, какая выдумка! И телефонный разговор Анатолия Александровича с женой, и картина раннего утра, когда Прохины рука об руку возвращаются домой вдоль металлической ограды, все это одно только больное воображение?!
А Груня была очень рада, что хозяева вернулись вместе, и хлопотала на кухне — разогреть что-нибудь из еды, покормить хозяев, чтобы они отдохнули часок-другой. Груня не могла себе представить, как эти люди так много, без отдыха работают — день и ночь, день и ночь... Груня и Анатолия Александровича и Лидию Григорьевну боготворила, и они тоже были к ней неизменно добры, никогда ни одним словом не обидели. А ведь могли бы обидеть, могли бы никогда не принимать ее в свой дом — за Груней числилась вина, она и сама эту вину переживала.
Когда-то Груня была замужем за красавцем прапорщиком, была от него без ума, ждала с войны, дождалась, но тут Ишимское кулацкое восстание против Советской власти, ее прапорщик активно примкнул к восставшим, после разгрома бежал на север, чуть ли не в Обдорск, но был схвачен, доставлен в Красносибирск и расстрелян.
Груня осталась одна-одинешенька на свете, без всяких средств к существованию, с репутацией хуже некуда, кому она такая была нужна, кто бы над ней сжалился? Сжалились Прохины, и вот она была благодарна им до глубины души.
Груня на людях показывалась изредка, она была домоседкой, но, если уж знакомилась с кем-то, обязательно рассказывала о том, какие хорошие, какие добрые люди ее хозяева.
Недавно она и Корнилову об этом же рассказала, должно быть, угадав нынешнюю его склонность к общению с разными людьми, они у водоразборной колонки встретились, это клубное было место во дворе крайплановских жилых домов.
Ушел Корнилов от Прохиных, распрощавшись с хозяевами тихо, вежливо, доброжелательно. Доброжелательство было с обеих сторон, он даже забыл, что, уходя, собирался незаметно перекреститься в прихожей, зато появилось умиротворение, даже чуть-чуть блаженное состояние — опился ароматным, великолепно заваренным Груней чаем. Чашечек десять, поди-ка, выдул чайку.
Во дворе, минуя водоразборную колонку, он подумал:
«Ночь... темь... река... мост... люди... телеги...»
А все-все это было благодаря Нине Всеволодовне — она приказала Корнилову общаться с людьми, разве он мог ослушаться?
СВАДЬБА БОНДАРИНА
Бондарин-то — женился!
Кому бы могло прийти в голову, никому на свете, а ему пришло!
Впрочем, не так уж и невероятно, если подумать, поразмыслить: мужчина хотя и о пятидесяти, но здоровый, крепкий, каждое утро в любую погоду быстрым шагом, размахивая руками, проходит восемь верст, называя это шаговой гимнастикой, объясняя близким людям: «Я в камере-одиночке тут же, в нашем дорогом Красносибирске в тысяча девятьсот двадцать втором и в тысяча девятьсот двадцать третьем годах ежедневно столько же делал — восемь верст, а на свободе?! Свобода требует движения!»
И гирями хоть и не ежедневно, а все-таки Бондарин занимался: в правую руку полупудовую, в левую такую же и — раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз — выжимает гирьки.
Холост.
Была семья — жена, сын — в войну потерялась. Поговаривали, будто жена в революцию уехала за границу с каким-то офицером, там, кажется, в Китае, вышла за этого офицера замуж, жива и здравствует, но все это какое имело значение?
Бондарин-то в анкетах писал: холост. И образ жизни вел и обладал манерами соответствующими.
Крайплановские, да и других совответработников жены даже несколько стеснялись — слишком, слишком элегантен!
Подаст ли в клубе, в театральном гардеробе и даже на службе даме пальто или могучую шубу-барнаулку, поможет ли отряхнуть веничком снег с пимов — этакие венички при входе в учреждение любого ранга лежали, заведено было с давних пор в Сибири, даже новая власть не изменила порядка,— приложится ли к ручке, поздоровается или попрощается, в любом случае генерал, да и только!
Как с ним, с генералом, себя вести-то? Не обращать на эти гусарские выходки никакого внимания? Неудобно как-то, ведь генерал проделывает все это совершенно непринужденно и вполне доброжелательно, кроме того, каким-то образом, неизвестно каким, но определенно дает понять, что «это только для вас! На остальных дам и не смотрю и не вижу, их, но вас...»
Тут же и отвергнуть ухаживания?
Он как будто бы и не ухаживал, вовсе нет.
Еще эти манеры на что намекали? «Вот как должен вести себя мужчина!» — Как бы всякий раз объяснял Бондарин, и — надо же! — все остальные мужчины на него нисколько за это не обижались, никто, ни один человек. Женщины не обижались тоже, но недоумевали: получалось так, что женщины вполне хороши, что они вполне заслуживают внимания, а вот мужья у них этого не понимают, чурбаны, ни больше, ни меньше! И женщинам, многим, хотелось, чтобы мужья за что-нибудь, все равно за что, но обиделись бы на Бондарина, задели его как-нибудь, что-нибудь высказали ему, что-нибудь такое... Но мужья ни гугу, наоборот, были — с генералом-то! — вежливы и веселы.
Бондарин это умел — и партийным, и выдвиженцам, и «бывшим» подать бывшее свое генеральство с юмором.
Другое смущение касалось, конечно, только тех женщин, которые проживали с Бондариным в одном доме: иногда поутру, провожая ребят в школу, они видели, как быстренько-быстренько с третьего этажа по лестницам сбегала какая-нибудь особа, по виду не совслужащая, но, в общем-то, приличная, интересная.
Ребенок, уже завернутый а отцовский башлык или в мамин платок по самые уши, но с зоркими глазками, тотчас замечал:
— Мама? А что это за тетя? Такая незнакомая.
— Не знаю, сынок!
— Как это не знаешь? Она же а нашем подъезде? Она же из во-о-он той двери вышла, из генеральской.
Что тут станешь делать? Как отвечать ребенку? Нет-нет, в Крайплане всякого рода сплетни и пересуды никогда не поощрялись, советское учреждение должно было быть и действительно было выше этого, а все-таки?..
Все-таки замечено было, что хотя бы отдаленно знакомых для жильцов крайплановских домов посетительниц у Бондарина не бывало, только незнакомки, кто, откуда, ни за что не догадаешься!
Единственное более или менее верное наблюдение: когда а Красносибирск приезжала какая-нибудь театральная или эстрадная труппа, Бондарин неизменно угощал артистов в ресторане «Меркурий» и тогда же, в те же самые календарные числа в подъезде крайплановского жилого дома и замечались этакие вот загадочные фигурки, не то чтобы девичьи, но отнюдь и не старообразные, чаще всего в белых ботиках, с черными лисьими воротниками, а летом в шляпках столичного образца.
В силу всех этих обстоятельств женитьба Бондарина была сама по себе и в принципе делом в некотором роде общественно полезным, во всяком случае, нисколько не удивительным, но то сама по себе и в целом, а не в подробностях.
Одна же из подробностей была вот какого рода: Бондарин женился на Катюше из совнархоза.
Катюшу знали все, ее нельзя было не знать, такую милую, такую веселую и работящую, она была делопроизводителем, вела журнал «входящих-исходящих», вся совнархозовская переписка шла через нее, поэтому из любого учреждения вызывали телефонный номер «23-32» и спрашивали: «Катюша? Здравствуй, товарищ, как там с нашим запросом по строительству Центральной бани? От девятого числа сего месяца?» Катюша тотчас быстро-быстро листала журнал «входящих», наводила справки у секретаря и сообщала: «На подписи, но еще не подписано! » Или: «Вот уже третий день на подписи, учтите!»
Так вот этой всеми любимой, а Бондариным, как выяснилось, больше всех Катюше было от роду двадцать один годик, только-только исполнилось!
И вот эта советская девушка выходит за генерала, за пятидесятилетнего человека, хоть кто удивится!
Да если бы Катюша выходила за своего сверстника, все равно было бы удивительно: она никак не подходила к роли женщины, а жены тем более. Поглядишь на нее, и тут же возникает уверенность, что эта девушка и всегда-то должна быть и будет миленькой, молоденькой, веселой и сообразительной девушкой, что годы будут идти да идти, но они не будут Катюшиными годами, они ее никогда не коснутся. Уже и то, что Катюше перевалило за двадцать, вызывало и сомнения, и недоверие, а тут вдруг Катюша выходит замуж — и за кого?!
У нее были вишневые глаза, кругленькое личико и светлые, с легким рыжеватым оттенком волосы, если бы не волосы, Катюша вполне сошла бы за украинку, но она была коренной сибирячкой, крепенькой и сильной. Это в ней чувствовалось — в движениях, в голосе и даже во взгляде природная сила, выносливость.
Наверное, природа нарочно сделала: соединила взрослую силу с детскостью, что получится?
Получилось приятно, весело, симпатично, а вот пригодно ли для жизни практической, для существования женщины — это до сих пор оставалось никому не известным, самой Катюше, конечно, тоже. Кому же это предстояло выяснить? Конечно, Бондарину!
Вот какую ношу, какую ответственность Бондарин на себя взял! Коснись Корнилова, он бы никогда! Наоборот, этот опыт природы, эта возрастная неопределенность, за которой, конечно, следовали еще и другие неопределенности, эта всеобщая Катюшина известность и всеобщие к ней симпатии Корнилова напугали бы, от любых серьезных намерений отвели, а Бондарин мог!
Нет-нет, себя на месте Бондарина он, Корнилов, представить не смеет, но Бондарин-то, тот, пожалуй, на своем месте!
Между прочим, на свадьбе в своей тарелке чувствовал себя — или безукоризненно делал вид, что чувствовал — один только Бондарин, все же остальные будто чего-то остерегались, какой-то неожиданности.
Комнатушка, в которой жила Катюша со своей мамой, тоже делопроизводительницей-машинисткой, но другого учреждения, Сибпромбюро, была до того крохотная, что расположиться в ней самым скромным застольем не представлялось возможности.
Пришлось обратиться к соседям, и они потеснились — большая семья — и вынесли из своей, тоже большой, ну прямо-таки ипподром, комнаты почти все имущество: кровати, комод, огромный платяной шкаф, который стоял в дверном проеме между двумя комнатами. Шкаф вынесли туда же, куда и все остальные предметы, в коридор, узенькая осталась щелка, сквозь нее и протискивались по очереди гости, зато двери из маленькой Катюшиной комнаты в большую, соседскую, были распахнуты настежь, а столы составлены напрямую, то есть опять-таки из одной комнаты в другую.
В большой комнате проживал столяр с фабрики «Физкультура», семья — не сосчитать: муж, жена, взрослые и маленькие дети, бабушка, дедушка, еще кто-то. Все они, разумеется, оказались гостями Катюшиной свадьбы.
Ну и, конечно, крайплановцы были здесь, товарищ Прохин с женой, хотя в этом факте не без оснований усматривалось недоразумение. Прохин на свадьбе генерала Бондарина? Почти что немыслимо!
На работе, на дачах, везде, где так или иначе их сводили те или другие обстоятельства, крайплановцы неизменно были между собою вежливы, даже общительны, но без таких обстоятельств никакой дружбы между партийцами и «бывшими» не могло быть и невозможно было представить себе застолье, в котором те и другие как ни в чем не бывало сидели бы рядом, чокались бы, выпивали бы, произносили бы тосты, еще что-либо подобное себе позволяли!
И Бондарину, разумеется, в голову не пришло бы приглашать Прохиных, но тут вот как случилось — их пригласила Катюшина мама. Катюшина мама состояла в очень отдаленных, а все-таки родственных отношениях с Лидией Григорьевной, а сам Анатолий Александрович когда-то посодействовал Катюше устроиться делопроизводительницей в совнархоз, без этого содействия она куда? До сих пор стояла бы в очереди безработных на бирже, в лучшем случае, трудилась бы рассыльной, а тут оказалась вот у какого дела! Представить себе, сколько соблазнялось на эту должность самых разных «бывших»? Со стажем работы в царских еще министерствах и ведомствах и с университетскими дипломами? Как-никак, а зарплата пятьдесят пять рубликов, а тут девчонка какая-то — р-раз! — и вот ей местечко! Просьба товарища Прохина принять кого-то на работу — это было не только рекомендацией, но и похвальным листом, и поручительством.
Товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), и тот мог подмахнуть соответствующее письмецо, позвонить кому-нибудь, не очень-то взвесив все «за» и «против», особенно если речь шла о должности канцелярской; для Прохина же в кадровом вопросе не существовало мелочей, таких «за», тем более «против», которые он в любом случае не принял бы во внимание. Старая чекистская привычка и навык.
Ну и в силу всего этого Катюшина мама просто-запросто не пережила бы отсутствие на свадьбе Анатолия Александровича и Лидии Григорьевны. Она так и сказала: «Не переживу! Ни в коем случае!»
И Прохины, хотя, конечно, им было и неловко, хотя они, наверное, считали свой поступок бестактным, приглашение приняли.
И так получилось, что отныне Прохины с Бондариными вступили в некоторые личные отношения.
Пожали друг другу руки, Прохин произнес нечто вроде поздравления, Бондарин поблагодарил, но делать вид, что все это ему запросто, что так и должно быть, не стал, а вздохнул и припомнил:
— Ай-ай, Анатолий Александрович, ай-ай, времена-то как меняются! Мало того, что я работаю под вашим руководством, но вы же еще и сегодня здесь присутствуете! Удивительно?! И спасибо!
Прохин в долгу не остался, сдержанно, но в том же тоне, что и Бондарин, ответил:
— Да! Кто бы мог подумать? Да я первый не мог бы! Как вспомню, Георгий Васильевич, что, возглавляя ЧК, я лично вас допрашивал, что вы у меня были едва ли не самый серьезный госпреступник, как вспомню все это... Все эти метаморфозы...
— Ну, вы лично ни в чем не виноваты, Анатолий Александрович! Не казнитесь! Во всем виноват Михаил Иванович Калинин — подписал мое ходатайство о помиловании!
— Добрая душа... До сих пор добрая душа!— улыбнулся Прохин, и они еще поговорили, повспоминали, как было дело тогда, осенью тысяча девятьсот двадцать второго — весной тысяча девятьсот двадцать третьего года, но поговорили уже между собою в сторонке, отойдя от других. Корнилов, да и никто из присутствующих этого дальнейшего разговора не слышал.
За столом Прохины сели в дальний конец, но и тут Катюшина мама не дала им покоя, умоляла и умолила придвинуться вперед.
Застолье было суматошным и бестолковым благодаря семейству столяра, кроме того, оно было напряженным, а это уже по причине такой вот необыкновенной разнохарактерности и разношерстности присутствующих, которая сразу же и сказалась, ну, хотя бы в том же разговоре Бондарина с Прохиным.
Тут каждой твари было по паре, по паре и больше от каждого нынешнего сословия, от каждого занятия, от каждого возраста, тут один заведующий канцелярией Крайплана Ременных, кстати, тоже бывший царский офицер, на неизменной своей колясочке и в приподнятом настроении, с неуемным желанием через каждую минуту провозглашать тосты — он один чего стоил!
В Крайплане, на службе, безногий Ременных давно всем пригляделся, все привыкли к нему, а еще больше к его канцелярской исполнительности и дотошности, но здесь, на противоположном от молодых торце стола, он был странен, неожиданно возвысившись в своей тележке надо всеми, размахивая руками, красный, порядочно уж под парами, крикливый и веселый.
Люди посторонние, все, кто видел Ременных впервые, в растерянности и недоумении смотрели на него, а на крайплановцев с удивлением и вопросом: «Вы что же, привыкли к нему? И ничего? Как будто так и надо? Да?» И крайплановцы были смущены.
Ременных, наверное, отчетливо видел и сам себя в своей тележке на колесиках, возвышающегося над столом, безногого и длиннорукого. Видел, видел!
Но это уже было ему все равно. Может быть, даже наоборот, чем выше был он в этой тележке, чем длиннее казались у него руки, чем короче обрубки ног, тем все это было ему лучше — такое состояние у подвыпившего человека. Никто и не подозревал, что он, калека, пьет, а он — нате вам — вот как!
Был здесь в гостях и какой-то нэпман с брюхом, как раз с таким, которое изображалось нынче на многих-многих плакатах и карикатурах: рабселькоры втыкали в него свое неподкупное перо, рабочих с плеча долбал его молотом, фининспектор затягивал на нем веревочку-удавку, а ему, этому брюху, оказывается, все нипочем, оно гостит себе в гостях, и не у кого-нибудь, а на свадьбе хотя у бывшего, но все равно ба-а-альшого генерала, оно находится за одним столом тоже с бывшим, а все-таки председателем Губчека, вот как! Об этом, несомненно, завтра же узнает весь нэпманский Красносибирск, а еще спустя дня три-четыре все без исключения города и кое-какие веси Сибирского края тоже узнают. При нем, при этом брюхе, как теми же плакатами и предусмотрено, состоит маленькая розовенькая лысоватая голова, но только не с бессмысленно вытаращенными глазами, а с быстренькими и с умненькими такими глазками, которые все примечают, все-все, что надо и даже что не надо.
«Господи! — не раз уж и не два скользнул взглядом по фигуре Бондарин. — А этот откуда взялся? Откуда его Катюшина мама выкопала, живого? И не одного, с женой!»
Действительно, жена тут же — небольшая, немолодая, но полнеть начавшая только что, буквально на днях, и делавшая вид, будто она мужем командует, будто он у нее под каблуком! Как же, держи карман шире, попадет этакий под каблук!
Такой социальный и прочий состав присутствовал на нынешнем торжестве...
А все потому, что уступил Бондарин Катюшиной маме и обязанности были между ними распределены так: гостей приглашала она, стол устраивал он.
Он устроил... Зелень и фрукты, вплоть до ананасов, может быть, и невиданных до сей поры в городе Красносибирске, закуски вплоть до устриц, супов несколько, и даже протертый, с белыми грибами, который Бондарин готовил собственноручно. Он умел и любил некоторые блюда готовить сам, а это был его коронный номер. Затем осетринка была по-монастырски и на вертеле, дичь в двух или трех разновидностях и, наконец, два официанта из «Меркурия» во фраках, при галстуках-бабочках.
Один официант старший, другой явно младший, хотя по возрасту ничуть не уступал старшему.
Этого старшего Корнилов легко узнал: тот самый, который познакомил его, в ту пору уполномоченного Аульского окружного союза промысловой кооперации, с бывшим генералом Бондариным, точнее говоря, восстановил между ними знакомство давних, омских еще времен. А может быть, и еще более давних.
Этот старший совсем сбился с панталыку. К кому и как за нынешним столом ему обращаться, кому и что наливать и подавать, кто тут терпеливо ожидает, когда он, старший или младший, подойдет и на ушко спросит: «Чего изволите? Вот этого или, быть может, вот этого?» А кто уже у соседа и справа и слева успел ухватить из прибора и вилку, и ложку, и черную икру, разве что-нибудь во всем этом хаосе можно было понять?!
Особенно зловредны были столяровы ребятишки, босые, сопливые и с приятелями со здешнего, а может быть, и с соседских дворов, все ошалевшие от невероятных, сказочных запахов, исходивших от стола, они стояли позади тех, кто сидел за едой, смотрели на все выпученными, прямо-таки вконец одичавшими глазами, прилаживаясь что-нибудь стянуть. Одному уже удалось, он схватил жареного цыпленка, макнул, стервец, цыпленка в соус и, протянув по скатерти яркий соусный след, брысь в коридор, а там на лестницу, а там во двор...
А выгнать ребятишек прочь никак нельзя — обида столярову семейству, особенно столяровым старичкам, те и сами норовили какой-никакой лакомый кусочек ребятишкам подсунуть не очень заметно, но и не очень скрывая это от других.
И все-таки самое главное было в том, как держатся молодые, и Бондарин это понимал, был весел, был вежлив, был прост хотя и генеральской, и аристократической, а все-таки простотой, черный костюм сидел на нем безупречно, бородка клинышком поблескивала таким же металлическим блеском, что и оправа пенсне, было видно, что ему пятьдесят, было видно, что он здоров еще молодым здоровьем, было видно, что он женился не зря, это было ему в самый раз! Но вот у Катюши, у той личико обалдевшее, она была влюблена совершенно и не могла глаз от жениха отвести, поэтому ничего и никого вокруг не замечала.
Общий для всего стола разговор не получался, было кто во что горазд, общество, еще и не соединившись во что-то более или менее цельное, уже распалось на кланы и группы, а так как расселись кто где, то теперь и перекликались друг с другом через весь стол.
У Катюши была несколько странная для нее фамилия — Екатеринина, по этому поводу были шутки, и молодых каждый на свой лад спрашивал, как записались они в загсе, приняла ли Катюша генеральскую фамилию или же до конца жизни так и останется Екатериной Екатерининой? Бондарин хотел, чтобы на это ответила сама Катюша, но она не отвечала, а только поводила вишневыми своими глазами и смеялась, когда ее спрашивали:
— Ты теперь кто? Секретарша или генеральша? Вообще говоря, вопрос не совсем деликатный, так как никто, даже близкие знакомые не знали, кем был, когда и куда исчез Екатеринин, Катюшин папа. Было известно, что исчез навсегда, больше ничего.
Тут же выяснилось, что молодые не венчались в церкви, и многие были этим поражены — почему?
Анатолий Александрович Прохин и тот был поражен, считая Бондарина верующим, а Катюшу целиком подпавшей под его влияние.
Проблема настолько заинтересовала Анатолия Александровича, что он, минуя несколько человек, которые сидели между ним и Бондариным, спросил:
— Как же так, Георгий Васильевича А я считал вас верующим. Собственно, я ведь и сейчас считаю вас таковым!
— А я таковой и есть! — отозвался Бондарин.— Конечно!
— А тогда как же вы без церковного обряда? Без священника?
— Катюша не захотела.
— Да, но это значит, что вам-то все равно! Верующий, а все равно?! Меня всегда удивляло, как это высокообразованные люди веруют, ходят в церковь, причащаются, христосуются и прочее, не знаю, чего еще там! Я никогда не мог найти этому сколько-нибудь серьезного объяснения.
— А это, между прочим, очень просто! — сказал Бондарин.— Образованному человеку это часто бывает даже нужнее и необходимее, чем необразованному.
— Вот как?!
— Конечно! Образование, оно нередко делает человека отчужденным от народа, от его истоков и истории. А истоков и истории народной еще никогда, кажется, не бывало без верований и религии. Так зачем же мне отходить и отчуждаться от верований, то есть от народа и от истории его? Которому я хочу служить своим образованием? И вот я христосуюсь, потому что многие века так делали мои предки, а я хочу не только быть с ними, но в чем-то их повторять, я всеми силами стремлюсь испытать и действительно испытываю то же чувство любви к ближнему, которое испытывали они, я так же хочу причащения и очищения, так же хочу многого другого, чего хотели они. Не понимаю, как можно этого не хотеть? Как все это можно из самого себя исключить?
— Вот что! Религия-то для вас, Георгий Васильевич, это, оказывается, связь с массами? Отсюда вопрос: с какими? И ради чего? Ради какого будущего тех же масс? Да разве вы не видите сегодня, к чему этакая связь генералов с массами, с народом привела? И разве религии вечны и не исчерпывают себя? Не порождают еретиков — Никонов и Лютеров? И антиклерикалов? И не ставят перед человеком и перед массами выбора: «утверждаю — отрицаю»? Да вот и вы, Георгий Васильевич, разве вы сами-то не покаялись искренне в своих ошибках и заблуждениях? Ошибки и заблуждения, когда они признаны, обязывают нас к чему-нибудь или ни к чему? К пересмотру своих убеждений, своих верований обязывают? Или, может быть, прошение прошением, а в то же время... В то же самое время был прав не товарищ Калинин, а товарищ Прохин?
— Нет,— ответил Бондарин,— я никогда ни на йоту не поставлю под сомнение правоту товарища Калинина! Никогда! Я думаю, что товарищ Калинин понял то, что он должен на своем месте всегда понимать: оттого, что человек не находит в своей стране того, что хочет в ней находить, от этого страна не перестает оставаться для него Родиной! От этого не умаляется желание ей служить!
— Служить нужно со смыслом. Отсюда неизбежно возникает вопрос — с каким?
— Со смыслом служения своей стране...
— Уходите от вопроса, Георгий Васильевич. Впрочем, я вас, понимаю, почему бы вам от него и не уходить? Сегодня. Здесь. Понимаю...
Разговор этот, по всему видно, должен был продолжаться и дальше, но тут вмешались столяровы старики. Они захотели молодых благословить. Они сказали:
— Ну ладно, в церкву вы не ходили...— сказала старушка.
— Все одно бог простит! — заметил старик.
— Простит, простит! — это уже опять старушка.
— Хороших людей — обязательно,— снова старик.
— А Катюша, хотя в церкву не ходит, она хорошая!
— Все одно она хорошая. Мы ее любим.
— И благословим...
— Троекратным крестным знамением...
— Троекратным. Обязательно!
— Осторожно, осторожно, милая моя матушка,— сказал Бондарин, обращаясь к старушке,— у нас вот тут сидит очень большой начальник, и еще неизвестно, как на ваше намерение он посмотрит. На ваше мероприятие, я хочу сказать.
— Да кто же тут главнее-то тебя? — удивился старик.— Кто ишшо тут тебя главнее?!
— Есть-есть! И даже обязан быть. Да вот он сидит, почти что рядом со мной, у него фамилия Прохин. Зовут Анатолий Александрович. Председатель Крайплана.
— Ну, зачем же меня выдавать-то, Георгий Васильевич? Чего-чего, а вот этого я от вас не ожидал. Никогда. Чего-чего...
Старики застеснялись, потупили глаза и стали шарить вилками по блюду с осетриной по-монастырски, искать кусочки помягче.
На некоторое время водворилась тишина, но в тишине этой уже присутствовало что-то не определенное, какая-то тревожная недоговоренность.
— А вот скажите, Георгий Васильевич, другого случая у меня не будет спросить вас, а сегодня здесь можно: скажите, какое у вас главное расхождение с Советской властью? — спросил Прохин.
— В какой области? Политической?
— Нет, что вы! Об этом я здесь спрашивать бы вас не стал!
— Тогда в какой же?
— Ну так просто... просто в области мысли. Как таковой.
— Значит, философской?
— А хотя бы и так. Именно так, философской. Есть такое расхождение? Могли бы вы его сформулировать? Более или менее точно?
— Есть, есть. Как же! Значит, так: весь мир делится для человечества на две части — на материальную и духовную. Собственно, когда человек понял, что это так, с тех пор он и стал человеком современным. И вся культура, и все наши знания — науки, искусства — оттуда же, от этого разделения, от противопоставления одного другому. Представьте себе, что было бы что-то одно, ну, положим, один материализм. Какое могло быть тогда развитие, какая культура? Да ничего бы не было, одни только предметы, маленькие и большие соединения молекул, больше ничего. Ну, а если бы один идеализм? Что он такое без молекул, без материального начала! Ничто и уж, во всяком случае, неизвестно что...— Прохин слушал внимательно, кивал, соглашался, покусывал нижнюю губу — это у него был признак наибольшей сосредоточенности, он сдержанно улыбался, как бы уже что-то предвидя.— Вот как было всегда,— продолжал между тем Бондарин,— всегда, и мне это понятно. Непонятно другое, каким образом Фридрих Энгельс, Карл Маркс или их толкователи Абрам Деборин и Михаил Покровский — конечно, читали? — ну и другие авторы, непонятно, как они эти два начала объединили в одном — в диамате? Непонятно, что из этого получилось. Что может получиться?
Прохин еще покусал губу и сказал:
— То и получится — единая философия единого мира. Что может быть выше этого? Что?
— А у нас, простите, Анатолий Александрович, разговор не о том, что выше, что ниже, вопрос в другом — что получится?
— Что получится-то? — пожал плечами Прохин.— А вот уж это будет зависеть от меня, от вас, от всех нас. Что мы сумеем сделать, на что окажемся способны, то и получится. Во всяком случае, я думаю, что любое новое человеческое общество должно создать и новую философию, без этого оно еще не общество, тем более не новое!
Бондарин не ответил, задумался, Прохин спросил:
— Так вы, Георгий 'Васильевич, вы служите Соввласти без философии?
— Конечно, без!
— Но с энтузиазмом, хотите вы сказать?
— Конечно, да.
— Для меня это странно...
— А для меня нет.
В это время столяровы старички все-таки решились на благословение и медленно стали двигаться к торцу, за которым сидели молодые.
Старички были под святых, смешные святые, а все-таки они: старушка — высокая, прямая, седая; старичок — маленький, согбенный, лысый, оба решительно непохожи друг на друга, но прожили друг около друга лет, наверное, шестьдесят и теперь озарены этой бесконечной близостью друг к другу, одинаковостью чувств и мыслей. Одно чувство на двоих, один помысел на двоих, весь окружающий мир тем более. Сколько они вот так, вдвоем же преобразили настоящего в прошлое, в далекое прошлое. Представить трудно!
Вот они и вышли, двое, благословить молодых. Им для этого уже и говорить не надо было ничего, взглядом условиться между собой не надо, и вот они, поддерживая друг друга, тихо шли вдоль стола, приподняв правые руки, приготовившись осенить жениха и невесту крестным знамением. Они шли как бы и не по полу, а выше, шли над людьми, над законченными и незаконченными их спорами, над их ожиданиями чего-нибудь доброго, недоброго...
Бондарин встал, склонил голову, встала и Катюша, они ждали приближения стариков, затихли, но тут-то столяровы ребятишки и приятели их уловили момент и потянулись на стол грязными лапами, кто в вазочки с икрой, кто в блюда с копченостями, с осетриной по-монастырски. И как раз в тот момент, когда старичок положил дрожащие персты посередине выпуклого бондаринского лба, а старушка — на лобик Катюши, как раз в эту секунду старший официант из «Меркурия», метрдотель нынешнего стола, не выдержав, крикнул на ребятишек:
— Цыц, вы, паршивцы проклятые! Что вы делаете?! Ребятишки прыснули в коридор, старики обомлели, старушка ойкнула, старик всхлипнул, все растерялись. Бондарин и тот растерялся, приподнял руки и так стоял в нелепой какой-то позе.
Прохин сказал:
— Значит, сам бог против благословения. Вот кто! Лидия Григорьевна подтолкнула мужа, а тот уже и сам спохватился, но старики, медленно повернувшись, шли, вздрагивая, назад.
У Бондарина показались на глазах слезы... Герой стольких войн, в свое время чуть ли не верховный правитель России, он ведь был в иных случаях суеверен, кое-кто из крайплановцев даже знал за ним эту слабость, знал ее и Корнилов.
Белые нитки, которыми было шито застолье, стали расползаться, что-то стало видно где-то внутри, где-то между людьми, что-то черного, кажется, цвета...
Еще чуть спустя Бондарин выпрямился, повернул к себе Катюшу лицом и тут же истово ее перекрестил, потом слегка сам преклонил перед ней голову, и она неумело, но сделала то же — перекрестила его.
Старики, заметив это, остановились, обернулись и сказали:
— Нет, не будет худа...
— Не будет его, а будьте оба радостны...
— ...и счастливы...
— ...и долголетни!
Вновь повернулись и пошли на свои места за столом.
— Выпьем! — провозгласил Бондарин.— Прошу дорогих гостей, выпьем!
Зафукали пробки из бутылочных горлышек, зазвенело стекло меркурьевских бокалов.
Однако гости так и не пришли в себя и по одному, по два, как бы немного очумевшие, испуганные, вскоре после того стали расходиться.
А Бондарин-то? Вот тут он, оказывается, настоял на своем, и Катюша записалась в загсе не на его, а на свою собственную фамилию.
Недавно в Красносибирске был построен Дворец труда, говорили, под Корбюзье, на самом же деле неизвестно под кого — квадраты, кубы вот и все архитектурные находки. Во дворце квадратный зал заседаний с выступом от одной из стен, то есть со сценой. Назавтра здесь открывалось краевое совещание работников плановых органов, а товарищу Вегменскому было поручено проследить, чтобы зал был подготовлен как следует. Товарищ Вегменский перепоручил это Корнилову, товарищ Корнилов пришел посмотреть, все ли в порядке.
А чего смотреть-то? Стулья в зале, на сцене стол президиума и трибуна...
Зал стоял в полумраке, уже пропахнувшем заседаниями, собраниями, митингами; трибуна в правом углу сцены поистерта, с подтеками, как будто попала однажды под дождь, коврик, прикрывающий несколько ступенек, которые вели из зала к трибуне, тоже поистерт, в окнах фиолетовые круги и кружочки — стекло недоброкачественное, пережженное.
А Корнилов-то? Он за недолгий срок своего пребывания в штатах Крайплана тоже ухитрился с этой трибуны поговорить-потолковать. В первый раз он своей собственной речи очень удивился, дескать, «бывший»то куда забрался? А потом попривык, забирался на трибуну почти что уверенно, как будто так и надо!
Наверное, поэтому на другой день, когда совещание началось, Корнилов пришел сюда в легкомысленном настроении, в некотором роде даже и по-хозяйски осматривал те же стулья, ту же трибуну, тот же стол президиума под красным сукном.
И позже в толпе участников совещания, заполнивших фойе, он тоже оказался не случайным человеком, здоровался направо-налево, и кто-то похлопывал его но плечу, а он кого-то в ответ.
Люди были здесь пестрого вида — в штатском, в полувоенном, в сапогах и в сандалиях, погода-то неопределенная, весенняя, жарковато уже было на улице, были тут и «толстовки», на Бондарине был великолепно пошитый костюм и желтые остроносые ботинки со светлыми шнурками.
Явился и товарищ Бобров; почему-то называли его «сибирский Сусанин», седобородый, в красноармейском шлеме с высоким шишаком и при шашке с огромным красным бантом на рукояти — подарок знаменитого партизанского полководца Мещерякова.
Крестьянин Бобров вывел через лес и болото крупный отряд мещеряковской партизанской армии в тыл белых, белые были разгромлены, и Мещеряков, широкой натуры полководец, наградил проводника.
Мещеряков после войны вернулся в родную деревню пахать и сеять, а вот Бобров больше ни дня не крестьянствовал, переселился в Красносибирск, и не было такого совещания, на котором он бы не присутствовал при шашке и при банте.
Фотографы и те к Боброву привыкли: «Товарищи, товарищи! А где же товарищ Бобров? Нету Боброва? В курилке? Подождем, товарищи, товарища Боброва, тогда и снимемся!»
В конце первого утреннего заседания Корнилов вышел из зала, когда там уже успели поразгореться горячие, можно сказать, ожесточенные споры: какого процента коллективизации индивидуальных крестьянских хозяйств должен достигнуть край к концу пятилетки? Одни называли 15 процентов, эта цифра была подработана в окрпланах, в окрисполкомах, в окружкомах партии, другие, основываясь на решениях XV съезда ВКП(б), называли 20 процентов.
Перепалка была что надо, реплики с мест и даже два-три выкрика: «Долой оппортунистов с трибуны!»— то есть сторонников цифры 15 процентов.
Тут всем досталось, и Прохину тоже, поскольку в его докладе были названы те же злополучные 15 процентов, а потом, спустя часа два, выступил товарищ Озолинь и сказал: «Конечно, мы эту цифру подрабатывали с товарищем Прохиным вместе, но, я думаю, и ему и мне нужно задуматься над мнением товарищей с мест, которые здесь громче начинают звучать. Тем более что это мнение созвучно с решениями всесоюзного партийного съезда! Нам не 20 процентов нужно — нам нужно гораздо, гораздо больше!»
Опять же в связи с вопросом о коллективизации зашел вопрос и о заселении малообжитых районов. Было предложение: переселенцев устраивать не каждую семью индивидуально, а сразу же колхозом. У Прохина на этот счет не оказалось под рукой необходимых данных, и он написал записку Корнилову:
«Тов. К.!
Слышали вопрос ко мне о земфондах для коллективных хозяйств на Севере? Срочно нужны цифры по переселенцам и перспективным земфондам. Позвоните Краснову, он сделает. К началу следующего перерыва д. б. готово. Про...»
Корнилов вышел из зала, из кабинета директора дворца он позвонил Краснову, и минут через двадцать Краснов сообщил множество цифр, гораздо больше, чем требовалось.
Почти все крайплановцы присутствовали на съезде, а Краснова нарочно оставили на его рабочем месте — если кому что понадобится по ходу дела, какие-то цифры, ссылки на какие-то решения, ответы из округов на запросы Крайплана, директивы из центра, чтобы все это он мог срочно передать во дворец.
Еще и перерыва не было, и не скоро он ожидался, а Корнилов уже имел необходимые данные, но заходить в зал не стал, решил обождать Прохина в фойе.
Здесь бродили несколько человек, совершенно Корнилову незнакомых, они переговаривались между собой, но в зал почему-то тоже не входили, прислушиваясь к тому, что там происходило, а там, слышно было, дело шло все горячее, аплодисменты были, громкие голоса ораторов и реплики из зала, хотя председательствующий и пытался уже не раз объяснить, что вопросы и замечания нужно подавать в письменном виде...
Потом Корнилов увидел в углу фойе столик, за столиком скорбную какую-то фигуру. Это был Никанор Евдокимович Сапожков.
Корнилов подошел, спросил, почему Никанор Евдокимович здесь, а не в зале.
Оказалось, по той же причине: Никанора Евдокимовича Прохин тоже послал позвонить Краснову, получить дополнительные цифры по запасам полезных ископаемых и по плану лесоразработок.
Доставалось же нынче Прохину! Доклад ему помогали составить все без исключения секции, все крайплановские референты, а вот на тебе, и таких данных ему не хватало, и других, и третьих.
Поговорив на эту тему, посочувствовав Прохину, Сапожков спросил:
— Новость-то слыхали?
— Какую?
— Печальную. Цюрупа умер...
— Слыхал, да... В зале уже почтили его память вставанием.
— Очень печально, очень! — вздохнул Сапожков.
— Ну, что уж вы так-то? — удивился Корнилов.
— Очень печально, очень! Я лично Цюрупу не знал, но много о нем слышал. От хороших людей. Так что он был для меня, если хотите, некоторый идеал. А это, знаете ли, много значит, не скажу за других, а лично для меня много значит — знать, что живет человек, о котором вот так можно и позволительно подумать и даже вслух сказать. К тому же прекрасный специалист. Ах, как я, Петр Николаевич, как я уважаю людей, которые знают свое дело! Это ведь, помимо всего прочего, красиво! Он, Александр Дмитриевич, даже как будто всею своей жизнью говорил: «Вот, смотрите, какими мы, специалисты старой школы, можем быть честными и беззаветными!» Так что большая потеря!
Помолчали. Чтобы молчание рассеять, Корнилов спросил:
— Никанор Евдокимович, ну, а как ваш Витюля-то? Давно уже не встречаю его во дворе.— И тут же понял, что зря спросил, напрасно спросил.
Никанор Евдокимович отвернулся к окну, лицо его набрякло чем-то синим и нездорово-красным, он всхлипнул, а потом снова обернулся к Корнилову и поведал ему какую историю...
Витюля-то? Он, оказывается, вот уже третью неделю был в больнице, и в какой? В сифилитической! Это в шестнадцать-то лет! Никанор Евдокимович навещал Витюлю, а Витюля говорил ему; «А что я, один такой, что ли? Двое — так еще и помладше меня! А ты посмотри, дед, ты загляни в женское отделение! Загляни, это очень интересно, ей-богу. Там совсем девчонки, вот такие!» — и показывал рукой, какие,— не достают ему, Витюле, до плеча, Никанор Евдокимович отвечал: «А тебе-то разве лучше, разве легче, Витюля, что ты не один такой?» — «Конечно, дед, а как же иначе? Это одному в любом случае плохо и скучно, а в компании все можно! Выйдем отсюда и будем все вместе по городу шляться, чудить будем!» — «Не знаю, Витюля, как ты все это можешь пережить, да еще так легко! Я бы на твоем месте... Я бы не знаю, как пережил бы, что бы с собой сделал...»
Корнилов перевел разговор на международную тему: о возрождении милитаризма в Германии, о коварстве Пилсудского в Польше, о речи Калинина в защиту мира.
Никанор Евдокимович сказал:
— Да-да! Чтобы защитить мир и людей, надо иметь настоящую, то есть практически достижимую идею человеческого устройства на земле. Без этого что защищать-то?
Они оба прислушались, что там происходит, в зале заседаний. А там громко смеялись, должно быть, кто-то какую-то шутку пустил, а может быть, несмотря на уговоры председательствующего, это была реплика с места. Когда же смех замолк, с трибуны кто-то заговорил, и тут же его прервали аплодисментами, потом снова был тот же голос, больше уже ничего, только он один, но и в одном слушалось что-то многоголосое — призыв был, и уверенность была, и энтузиазм.
Сапожков послушал, послушал и сказал истово:
— Дай-то бог, дай-то бог... Я вот иногда, Петр Николаевич, думаю: может быть, мы, осколки прошлого, нынешнему времени уже совсем не нужны? Только мешаем, а больше ничего?
— Ну, как же, Никанор Евдокимович, а знания? Ваши знания, ну и мои в какой-то мере? Без этих знаний не составишь же планов. Планов воплощения в жизнь идей. Да и какой вы осколок? Вы истинный советский специалист. Я вам даже завидую.
— Ну, конечно, раз уж они есть, эти знания, появились, обойтись без них нельзя. Но представьте другое: что, если бы их не было, многих этих знаний, научных и технических, разве суть идеи от этого бы изменилась? А может быть, идея была бы тогда проще, более внятной, более исполнимой? Не такой сложной?
— Так вы, Никанор Евдокимович, думаете, что мы со своими знаниями не нужны?
— Как сказать? В силу печальной необходимости нужны! Но мы лишнее знаем, а лишнее нигде не впрок. Мы, лишнее зная, и сами-то, того гляди, станем весьма даже лишними. Мы практически неразумны и даже не сами в этом виноваты... И вот я еще что знаю: не хватает во мне какой-то новизны. Революционности не хватает!
— Кто же виноват?
— Как ни разумна и ни целесообразна природа, а виновата она!
— Почему же? И от вас ли, природоведа, я это слышу?
— Природа, поверьте, повинна: слишком много создала для человека благ, чуть ли не всю себя подчинила ему. И вот человек страшно избаловался и не хочет понять, что избаловался. Впрочем, это трудно понять, это самое трудное и есть. Да, избаловала природа нас, людей, ну вот примерно так же, как я избаловал в свое время Витюлю. Когда он был маленьким. Не помню, не знаю, как случилось, я ведь всегда был суров и требователен и к себе, и к другим, но случилось.
— Ну, как же все-таки вы представляете себе это баловство? Как природа могла быть суровее к человеку? Климат, что ли, полярный ввела бы на всем земном шаре? — спросил Корнилов, он хотел увести разговор подальше от Витюли.
— Что же, и это можно было бы,— согласился Никанор Евдокимович.— Или вот зачем человек всеяден? А? Совершенно непонятно! Был бы, скажем, он травоядным, вегетарианцем, да еще и не каждую ел бы травку, а только из семейства крестоцветных, вот и стал бы порядок на земле, точно. И мозги были бы устроены у человека по-другому, тоже не всеядно. Вот, Петр Николаевич, дорогой, о чем я иногда мечтаю — о другой природе человека...
— Чистые мечты... Очень уж чистые...
— Откуда им у меня взяться, грязным-то? Жизнь провел на природе, а если и упрекаю нынче ее в чем, так это я как бы сам себя упрекаю. Поскольку я с ней заодно. И даже одно. Да... А вот в житейские дела я не вникал до пятидесяти лет. Тоже ошибка, и крупная, скажу я вам. Да-да, конечно, мечты у меня непременно чистые! Ни корысти, ни притязаний на какие-то там блага — ни-ни! В юношеские годы это со мной случалось, но раза два-три, не больше, а потом я это явление самым решительным образом в самом себе пресек, Раз и навсегда. И ушел на природу. Домой, можно сказать, ушел. Я мужик, вот и вернулся домой, только не мужиком, а путешественником и даже, можно сказать, ученым. А в житейские дела, повторяю, я не вникал, на многие годы отошел от них, и вот это уже не по-мужицки. И что же случилось? Младшая дочь вышла замуж, хоть и не очень удачно, а вышла, родила девочку, но старшей я жизнь испортил: каждый год со мной в экспедициях да в экспедициях, в сапогах, верхом, у костра, в палатке. Мы вдвоем, как правило, и путешествовали-то. Она да я — весь отряд. Денег от казны мало, больше на свои, экономия предельная. Ну вот и что же? И потеряла она женскую свою судьбу, пропутешествовала ее в седле-то, в сапогах и, красивая, умная, общаться с людьми не научилась, осталась одна-одинешенька. Опять я виноват, а кто же больше? Читали же мою книгу «Пути по Алтаю»?
— Конечно, читал, Никанор Евдокимович! Конечно!
— Так это не моя, это Анастасии книга, из ее судьбы сделанная! И с Витюлей также — уже под пятьдесят я к семье-то прильнул, вернулся в житейство, стал наверстывать упущенное, стал воспитывать Витюлю, полюбил его, можно сказать, безумно.
Он помолчал, потом, глядя куда-то вдаль, стал говорить, словно размышляя вслух:
— Смотрю я на нынешнюю молодежь... Внимательно. Студенты, так те меня в свое время еще и обидели — выгнали из университета. Вычистили. Да, вы знаете, Петр Николаевич, когда вычищали, мне было обидно, а нынче нет, нисколько. Они же это не из корысти какой-то сделали, а от незнания. Они историю плохо знают и вот решили, что она, история, с них начинается. Заново как бы... Поэтому они и должны поступать так, как никто до сих пор не поступал. А корысти, повторяю, в них никакой. Вера, великая вера в человека, в новые идеи, вы знаете, как вам этого не знать, и раньше такое среди студенчества бывало, но то единицы. А тут всеобщее убеждение...
А когда они, студенты, тихо-мирно разобрались, подумали годок-другой, то прислали ко мне в Красносибирск делегацию, извинились и пригласили обратно в университет. Я, правда, не вернулся, но не потому вовсе, что обиделся, а потому, что меня товарищ Лазарев уж очень к плановой работе пристрастил, он это умел — людей вокруг удерживать надолго и прочно, вот я и не вернулся в университет. Но, представляете, какая чудная беседа, какая искренность между нами была, когда студенческая делегация ко мне приехала!? Просто чудо! Чай мы пили, беседовали, книги читали один день и две ночи — нисколько, поверьте, не преувеличиваю, один день и две ночи с небольшими перерывами на сон. И я тогда понял, какое это великое дело: рассеять недоразумение между людьми! Действительно великое!
Я тогда как раз и укрепился в своем мнении о современной нашей молодежи: прекрасные люди! Руководители из них выйдут вот такого масштаба и даже лазаревского типа. Беззаветность служения идее коммунизма необыкновенная. Жизнь отдать за свои идеалы — в этом для них вопроса нет. Вот до какого поколения дожила наконец-то Россия! Да и младшенькие, которые пионеры, я их вокруг себя ежедневно вижу в наших же, в крайплановских семьях, такими же растут... И только мой Витюля... Хуже любого беспризорника и хулигана, которые нам еще от времен гражданской войны остались. Урод уродом, вот он кто... Да... а я его люблю. Иной раз прямо ненавижу! А как начну о нем беспокоиться, исходить тревогой, мучиться, вокруг дома ночью бегать, ожидая, когда он откуда-то там вернется, нет, люблю, да и только! Распроклятой какой-то любовью. Вопреки своей собственной учености, вопреки здравому смыслу, вопреки всему на свете люблю, да и только… А что получилось? Опять я виноват, да? Или я действительно не интеллигент, опыта нет, не умел науку воспринять здраво, сочетать ее с обыкновенной, как у всех, жизнью, а! Как вы думаете, Петр Николаевич? — спросил Сапожков, но ответа ждать не стал, а рассказал еще дальше о Витюле...
Он, Никанор Евдокимович, даже вот как подумал: Витюля жив, Витюля вылечится, Витюля станет умнее, он мудрым станет, и начнется у них новая жизнь, с полным, умным и нежным взаимопониманием. И с этой-то мыслью, с этой надеждой и просветлением Никанор Евдокимович снова навестил Витюлю.
Но Витюля-то, вытирая нос подолом грязного больничного халата, стал рассказывать Никанору Евдокимовичу такие глупые анекдоты, напевать такие блатные песни, просто ужас! «Гоп со смыком — это буду я!» — напевал Витюля и говорил: — Все, дед, пройдет, только и делов! Здесь ребята — мировая бражка, выпишемся и компанией поживем. Ты не грусти, старче, жизнь, она всякая, не думай, что она должна быть у всех одинаковая и на манер твоей собственной! Этого не может быть. Намотай себе на ус — не может быть! Намотал? А тогда тебе должно быть ясно-понятно: все в порядке! Вот и все!»
Корнилов ужасался: подумать только, что же творилось нынче в душе Никанора Евдокимовича!
— Вы бы что-нибудь о своих научных мечтах, Никанор Евдокимович, а?
— Как вам сказать-то... Было бы не худо, чтобы людей было поменьше. Дело не в распределении природных благ, а в том, что, когда людей меньше, они лучше, у них и природа другая. Меньше людей — значит, у них больше пространства и меньше событий.
— Это вы в каком все-таки смысле?
— Да в человеческом, в каком же еще? Для человека время — это что? Это события, вот что. Нет событий, ничего не происходит, и вроде бы нет и времени, а есть только пространство. Когда же какое-то огромное происходит событие, тогда и наступает апогей времени. Вот, скажем, когда у Земли еще не было своей орбиты и она металась туда-сюда в мировом пространстве, какой тут счет времени? Никакого счета! Зато уж как только она околосолнечную траекторию своего движения обрела, вот тут и началось время — дни и ночи, времена года. Только в событиях и проявляет себя время. Сразу во всем мире и в каждом из нас. В каждом живом существе. И еще в численности всего живого. Какая-то рыбка, пока она одна и на ее долю приходится много пространства, она ведет себя совершенно не так, как в стаде. Не говоря уже о пчелах и муравьях.
Или слоны: ходят себе в джунглях, никого не задевают, а соберется их слишком много, они, бывает, хулиганят, зловредничают, крушат деревья, громят человеческие поселения. И киты также вдруг ни с того ни с сего начинают, я читал где-то, выбрасываться на берег и погибают. И когда же это с ними случается? Прежде всего, когда их соберется слишком много. Я даже думаю, имею такие соображения: каждое живое существо заключает в себе энергию, ну, положим, биоэнергию, часть ее расходует на себя, а часть излучает, любая энергия обладает ведь свойством рассеивания, любой двигатель, особенно тепловой, а живой организм — он ведь тепловой... И вот когда живых существ на ограниченном пространстве соберется слишком много, излучаемая друг на друга энергия и толкает их на движения и действия, совершенно им до этого несвойственные. В воде ломать и крушить нечего, куда деваться? И киты выбрасываются на берег, хотят заземлиться, слоны, те рушат деревья. Птицы, правда, больше к этой излишней энергии приспособлены, она им служит к дальним перелетам, у них кто слабее, кто сильнее, а сольются в стаю, создадут общую энергию и летят через моря-океаны, куда по одной им ни за что не долететь бы. Впереди те, у которых заряд самый сильный, это тоже неукоснительное правило, чтобы у стаи или у стада явился вожак, распорядился бы с умом, вот он и распоряжается ею, лишней энергией, без участия природы, сам по себе, и знаете как? Добывает еще и еще новые виды энергии и создает такие сверхмощности, которые его же и погубят. Да вот хотя бы и Витюля, разве в нем действует не избыток энергии? И даже если не в избытке она у него, все равно он ее использовать по природе не умеет, потому что человек. Любое живое существо умеет, а человек нет... Ах, научиться бы, ах, научиться раз и навсегда!
И Никанор Евдокимович между космическими этими рассуждениями рассказал Корнилову и еще один эпизод, который произошел, когда он в последний раз, а это сегодня было, до начала утреннего заседания съезда плановиков, посетил Витюлю.
Он пошел к нему совершенно разбитый, совершенно подавленный, он, кажется, только сегодня окончательно понял, что все то, что случилось с Витюлей, это факт, это действительность: до тех пор ему мерещилось, будто бы это не факт и не действительность. В таком состоянии ума и духа пошел Никанор Евдокимович навестить Витюлю, и вот что было. Витюля и «Гоп со смыком» пел, и дурацкие анекдоты Никанору Евдокимовичу рассказывал, и кривлялся всячески, а потом сказал: «А у нас тут кто с монетой, тот вовсе не худо устраивается! Некоторые нэпманы — у них тут не жизнь, а малина. И даже так: кто с монетой, того раньше выписывают и справки дают о незаразительности. Старче, дорогой, брось мне рублей двадцать пять, а? Я, конечно, понимаю, ты кормилец большой семьи, но дело-то серьезное и не каждый день я к тебе по таким суммам обращаюсь. Далеко не каждый!» — «Что-что? — не сразу понял Никанор Евдокимович.— Двадцать пять рублей? Да ты знаешь ли, Витюля, как это называется?» — «Как?» — «Взятка, вот как! » — «Ну и что особенного?» — «По-твоему, ничего?» — «Конечно, ничего!» — «Медицина — это профессия Чехова, понял?!» И еще Никанор Евдокимович объяснил Витюле, что такое клятва Гиппократа. «У-у-у-у, жадюга! Тебе бы только, чтобы по-твоему было. Жадюга, а больше никто!» — сказал в ответ Витюля, повернулся и ушел прочь. Никанор же Евдокимович отправился на утреннее заседание.
— Можете себе представить, Петр Николаевич, в каком я нынче состоянии? — спрашивал он у Корнилова.— Если я понял, что во всем этом нет никакой выдумки, ни малейшей, а все есть действительность! Есть, представьте, и такая жизнь, как у Витюли, и она столь же реальна, как и моя, как ваша, Петр Николаевич?!
Корнилов попытался вернуть своего собеседника к отвлеченным космическим рассуждениям, однако все-таки сказал:
— Вы, Никанор Евдокимович, исходите из одной-единственной точки. Из очень горестной точки!
— Да-да. И мы, знаете ли, слишком много придаем значения исходным точкам, а дело не в них, дело в том, к чему мы приходим.
Никанор Евдокимович был высок, согбен, умен и глубоко, потрясающе несчастен. От Витюли несчастен, ну и, конечно, от своего ума тоже, ото всего того, до чего он додумался. И все же он был деловит. Если же он лишится и этой деловитости, этой причастности к нынешнему съезду плановиков, ко всем крайплановским делам-заботам, ему конец...
Вот так, вот так... Вот сейчас-то как бы в продолжение разговора Корнилов тоже мог кое-что Сапожкову рассказать о своем чувстве конца света. Однако? Однако какая-то гордость и жадность охватили его. Ему показалось, что он один, совершенно один должен своей мыслью владеть, один ее переживать...
В этот момент и подошел к ним Новгородский. Он покуда подходил, приближался — уже было видно: что-то хочет сказать им важное. Очень важное и глубокое. Умственное что-то... И Сапожков, и Корнилов даже присмирели при его приближении.
Новгородский подошел, остановился, потом и еще уже несколько искусственно чуть приблизил к ним свою высокую спортивную фигуру, чуть откинул голову назад, чуть поднял над головой руку, а на руке — указательный палец и тихо, отчетливо, но без какого-либо выражения проговорил:
— Кота на мясо изрубили.
Златую цепь в Торгсин снесли,
А Лешего сослали в Соловки...—
повернулся и ушел.
И Корнилов вдруг понял, что он никогда не знал Новгородского, даже в лицо не знал, не помнил лица и спортивной фигуры тоже... Все, все встречи и разговоры были как-то мимо, мимо...
И только в этот момент, в эти секунды — узнал. И запомнил на всю жизнь.
Если не увидит Новгородского больше никогда, ни при каких обстоятельствах, все равно теперь уже не забудет. Если будет видеть то и дело, ежедневно и в разных обстоятельствах, при Корнилове останется только одно, вот это одно-единственное впечатление:
Кота на мясо...
А тут распахнулись двери, с шумом, с громким дыханием из зала выплеснулась толпа — начался перерыв.
Люди были возбуждены, энергичны и словно бы готовы были вот-вот вцепиться друг в друга — для продолжения споров, для доказательств своей правоты.
Корнилов кинулся в эту толпу, стал разыскивать Прохина. Нашел быстро, вокруг Прохина было много людей, они что-то спрашивали, что-то хотели ему сказать.
Прохин, стоя в дверях, оглядывался и на зал заседаний, и на фойе: в зале в окружении еще большего числа людей стоял товарищ Озолинь, он-то и нужен был Прохину, в фойе толкались Корнилов и Сапожков с бумагами, которые ему были нужны тоже, вот он и смотрел туда-сюда. Заметив Корнилова, он махнул рукой, дескать, давай, давай сюда, быстренько! Сам же, резко повернувшись, направился в сторону Озолиня.
— Нас зовут, Никанор Евдокимович,— сказал Корнилов Сапожкову, и они пошли в зал и довольно долго ждали, покуда Прохин и Озолинь, отойдя в сторону, о чем-то очень серьезно говорили друг с другом, давая понять, что никто не должен их разговору мешать.
Когда же Прохин посмотрел наконец цифры, которые передали ему Корнилов и Сапожков, он сказал:
— То, что нужно! Теперь я на вопросы отвечу! Тут перерыв кончился, зазвонил звонок, люда валом валили в зал, занимали места.
Товарищ Озолинь направился к выходу, наверное, уезжал совсем, закончив свое участие в съезде плановиков.
Председательствующий объявил:
— Для ответа на вопросы с мест слово имеет товарищ Прохин!
Прохин же, однако, начал не с тех вопросов, для ответа на которые Сапожков и Корнилов подготовили ему цифры, он сказал:
— Товарищи! Через час или два вы получите газеты, которые сегодня выходят с опозданием ввиду чрезвычайных сообщений.— Тут Прохин замолчал, а зал множеством глаз всматривался в него.— Товарищи! В нашей стране еще в начале года был раскрыт антисоветский заговор. Да, был раскрыт заговор, его участники ставили конечной целью свержение власти рабочих и крестьян, Советской власти и диктатуры пролетариата. Заговорщики не надеялись выйти победителями в открытой схватке, они прекрасно понимали, что нет в мире такой силы, которая способна победить Красную Армию и весь наш советский народ в открытом бою, они знали, что мировой пролетариат сорвет эти замыслы и выступит против собственных капиталистических правительств, как это уже было в годы гражданской войны, вот почему заговорщики действовали самым коварным способом: они разрушали нашу промышленность, вместе с тем, понятно, и нашу обороноспособность и выбрали для этого наиболее важный, наиболее решающий и наиболее уязвимый участок, а именно угольную промышленность. Всем понятно: не будет топлива — остановится транспорт и другие активно энергопотребляющие, то есть крупнейшие предприятия, с таким трудом восстановленные нами после голода, разрухи и нищеты, которую принесли нам мировая и гражданская войны. И вот нынче, когда мы в целом по сельскому хозяйству уже превосходим довоенный уровень тысяча девятьсот тринадцатого года, когда мы вот-вот превзойдем и промышленный уровень, когда в текущем году мы намерены выработать пять миллиардов киловатт-часов электроэнергии против двух миллиардов тысяча девятьсот тринадцатого года, а каменного угля добыть тридцать пять миллионов тонн против двадцати девяти в том же тринадцатом году, когда мы намерены построить первую тысячу автомобилей и первые три тысячи радиоприемников, в этот решающий момент вам удар в спину из-за угла — специалисты горного дела, объединившись во вредительскую шайку, выводят из строя на шахтах Донбасса механизмы и оборудование, организуют затапливание шахт и завалы, заведомо неправильно выбирают объекты эксплуатации. Я не называю сейчас имен главарей вредительской организации, я повторяю, сегодня вы из газет узнаете обо всем гораздо подробнее. Доказано, что вредители работали под прямым руководством своих заграничных хозяев-капиталистов, таких, как «Объединение бывших горнопромышленников Юго-Востока России» во главе с Соколовым, как «Объединение бывших директоров и владельцев в Донбассе» во главе с Дворжанчиком в еще многих и многих сметенных пролетарской революцией капиталистов, которые до сих пор мечтают вернуть свои владения и свою власть. Но этому не бывать, товарищи, наш народ навсегда распрощался со своими эксплуататорами, с организаторами невиданной бойни — мировой войны! Этому не бывать! Мы ответим им удвоением, утроением нашей бдительности и новыми трудовыми успехами и дерзаниями на всех ступенях в участках нашего социалистического строительства, во всех звеньях производства, руководства в планирования! И планирования! — повторил Прохин. И сел.
В зале была тишина. Тишина многих-многих людей, многочисленная тишина. Корнилов в последнее время стал ее, такую, то и дело замечать и переживать ее стал, еще не зная, как именно, но переживать, а здесь она была особенно глубокой и продолжительной. Потом Прохин эту тишину нарушил, обратившись к председательствующему.
— Продолжаем заседание,— сказал он.— Продолжайте!
— Ваше слово, товарищ Прохин,— ответил председательствующий.— Ваши ответы на вопросы, которые были заданы еще до перерыва.
Прохин снова встал и, пользуясь цифрами, которые подготовили ему Сапожков и Корнилов через Краснова, стал отвечать. По поводу планов переселения отвечал он, по поводу запасов полезных ископаемых, а Корнилов все еще был погружен в тишину и слушал ее...
Прохин же говорил, что переселение в Сибирь из центральных районов европейской России надо всячески развивать и довести его к концу пятилетки до 200 тысяч человек, хотя и это мало — численность переселенцев в три раза меньшая, чем в начале нынешнего века.
Что отсутствие четких установок со стороны Госплана СССР привело к тому, что во многих ведомствах стали думать: «Пятилетний план — это несерьезно!»
— Я понимаю,— говорил Прохин,— что Госплан дал повод для таких рассуждений уже тем, что мы на местах составляли свою пятилетку почти год, а теперь тем же Госпланом нам спущены совершенно другие контрольные цифры, на основании которых мы должны составить новый план за три месяца. Но мы и при этих условиях, мобилизовав все свои силы и возможности, скажем Госплану: ваши цифры все еще занижены! Мы выдвигаем встречные показатели, которые будут значительно — в ряде случаев и в два, и в три раза — выше ваших!
Были аплодисменты. Бурные.
— ...Прирост посевных площадей нам дан три процента, а мы говорим: «Нет и нет, мы будем планировать десять процентов!»
...Мы обеспечим рост тяжелой промышленности на сто девяносто семь процентов!
...Легкой — на двести сорок пять процентов!
Аплодисменты.
Представитель угольщиков говорил:
— Мы вкладываем в каменноугольную промышленность восемьдесят два миллиона рублей и повышаем добычу угля с трех до шести миллионов тонн в год, производство же кокса увеличиваем на пятьсот девяносто семь процентов.
Аплодисменты.
Представитель секции научных работников:
— Брошен лозунг культурной революции! Социальная революция невозможна без революции культурной, и нам нужна химизация и электрификация мозгов, нам нужно создать армию мыслителей!
Аплодисменты.
Представитель Аульского окрплана:
— Кулак проникает в коллективные хозяйства. Он даже создает «дикие», самостийные колхозы из зажиточных, в которые только для вида и отчета вовлекаются бедняки. От таких колхозов за версту разит кулацким духом, одни названия чего стоят: «Любовь и правда», «Всем надо», «Вспых вулкана»! Товарищи! О чем это говорит? О том, что нам нужна бдительность, бдительность и еще раз бдительность.
Смех, аплодисменты.
Представитель еще одного округа, Корнилов не расслышал какого:
— По кормовому балансу наш пятилетний план является философией нищеты! Надо исправлять положение!
Аплодисменты.
— Благодаря Крайплану мы стали работать беспланово! Это вас в первую очередь касается, товарищ Г1рохин!
Аплодисменты.
— Здравоохранение идет не вверх, а вниз. Мы не знаем структуры населения, а планируем здравоохранение! В Красносибирске двести пятьдесят три человека на одну больничную койку, а к концу пятилетки будем иметь двести девяносто!
Аплодисменты.
— Закрепляется такое баловство словами, как «развертывание животноводства», а чтобы мы выполнили план, нужно, чтобы все до единой коровы при каждом отеле приносили по два теленка? Перевоспитаем коров!
Аплодисменты.
— Многие цифры созданы одним волевым напряжением, а больше ничем!
Аплодисменты.
— 3арплата учителя — это проблема, возникшая вместе с первым учителем на земле!
Апло...
«И что это такое? — спрашивал себя Корнилов.— Почему всем без исключения аплодисменты?»
«А потому,— отвечал он сам себе,— потому что здесь все единомышленники и самые разные слова — серьезные, тревожные, шутливые — ничуть этому единомыслию не мешали! Ничуть! Наоборот — не одинаковые, а разные слова людей сближают!»
Работая в Крайплане, он, конечно, успел побывать на разных собраниях-заседаниях, даже на трибуну не раз успел взобраться, но нынешнее краевое совещание плановиков недаром было названо съездом, оно было многочисленным, а многочисленность — это не только количество, это качество и стремление, которое призвано определить будущее. Хотело его определить... Оно хотело своротить горы, рвалось к этому, жаждало этого и было бы оскорблено и унижено, если бы кто-то один отверг это желание. Тут одно из другого следовало неукоснительно: чтобы своротить горы, нужно было единодушие, а чтобы было единодушие, нужны были горы... Люди здесь, хотя среди них были и совсем еще молодые, все равно уже многое-многое успели совершить, обладая силой единодушия, без него они в себя-то не представляли, без него они никого не представляли — ни Вегменского, ни Бондарина, ни Корнилова, ни Сеню Сурикова, без него здесь и человек-то переставал быть человеком...
«Еще бы,— подумал Корнилов,— единодушием эти люди утвердились как люди — выиграли войну! Гражданскую!»
Тут же кто-то из выступающих это подтвердил:
— Товарищи! Мы для чего гражданскую войну воевали? Может, для того, чтобы сегодня сдать буржуазии наши завоевания?!
«Заговор в Донбассе? — подумал Корнилов.— Что ему можно противопоставить, если не единодушие?»
И опять подтверждение:
— Ответим контрреволюционерам - заговорщикам удвоенными, утроенными темпами! И сплочением своих рядов!
И дальше, и дальше, и все под аплодисменты продолжалось совещание.
Коммунальное хозяйство неизменно рассматривается нами с точки зрения «пропадай моя телега, все четыре колеса!».
— Темпы стремительные: нынче в крае восемьсот четырнадцать колхозов, а в конце пятилетки их должно быть четыре тысячи семьсот тридцать девять! Но крестьянское хозяйство в коллективное по разверстке перевести нельзя. При военном коммунизме уже была «коммуния» и мы Советскую власть чуть не потеряли! А нынешняя обстановка? Это же пища для кулака. Куда мы его денем, кулака-то? Ему на роток не набросишь платок!
— В нашем пятилетнем плане нет качества.
— Когда я в перерыве пил чай...
— А чай при чем?
— Чай успокаивает!
— Чай возбуждает!
— Одним словом, я не против развития социалистического сектора, раз Россия — Советская Социалистическая Республика. Но вот вопрос: как?
— А нас трясет как в лихорадке, то уголь, то кокс.
— Вопросы пущены по воле волн.
— В крае есть Сахара и есть Норвегия, а мы всех причесываем под одну гребенку.
— Товарищи! Мы что строим, социализм или бодягу какую-нибудь? Если социализм, тогда вперед и вперед! Со светлым умом, с чистой совестью.
С громом-звоном на сцену выкатился на своей тележке секретарь Ременных и громким голосом объявил:
— Товарищи! Я позволю себе прервать на минуту прения важным сообщением: в Красносибирск приехал московский театр «Пролеткульт», сегодня он ставит интересную постановку «Власть». Есть мнение: постановку посмотреть. Если сегодня смотрим «Власть», тогда завтра нам придется работать без обеденного перерыва. Кто «за»? Подавляющее большинство! Начало «Власти» в семь часов вечера!
Ременных тоже поаплодировали, и он укатился за сцену, а прения продолжались:
— Какой там знак в конце нашей контрольной цифры — восклицательный или вопросительный!
— Я за пятилетний план, но я боюсь и на пять лет убегу в тайгу!
— А мы составили уже семь пятилеток!
— Паротравополье плановики осваивали два года, а сколько нужно будет крестьянину?
— Меньше двух!
— Вашими бы устами да зерно черпать!
— Мадемуазели коровы по нашему плану должны будут очень рано выходить замуж!
— Плановые работники Сибири проделали египетскую работу!
— Капиталистическое окружение нам размышлять и мешкать не позволит! Замешкаемся, не создадим могущественного государства, и нас придушат, как щенков!
Снова прикатился Ременных, сообщил данные мандатной комиссии:
— На совещании, которое газеты называют даже съездом, присутствуют сто тридцать восемь человек. От окрпланов пятьдесят человек, в том числе пятнадцать председателей окрпланов и два заместителя председателей, от парторганизаций округов — восемь человек, от профсоюза — пять, от Крайисполкома — двое. Остальные — от Крайплана. Членов и кандидатов партии — шестьдесят три, беспартийных — семьдесят пять. Товарищи! Здесь очень много присутствует по пригласительным билетам, к ним особая и многократная просьба: не мешать работе, то есть не подавать реплик!
И Ременных опять укатился, ему опять поаплодировали.
Итак, все, кто тут был, стремились «вперед!», а впереди всех в этом стремлении был Прохин, всеми так понималось. Даже называя низкие цифры, люди все равно завидовали Прохину, его решительности, его готовности исполнить что-то неисполнимое, его непоколебимости, в конце концов, жертвенности.
И все ждали, что в заключение скажет Прохин. Прохин сказал так:
— Товарищи! Мы еще не все ясно понимаем, что нынче происходит. Какой мы исторический момент переживаем? А происходит крутой поворот не только во всей нашей жизни, но, и это главное, во всех ее перспективах. И вопрос встает с такой же остротой, как он стоял в гражданскую войну: мы или они! Тут кто-то сказал, что военный коммунизм мы временно сменили на нэп. Мы всегда говорили, что нэп — это временно, что нам нужно отдохнуть от борьбы, сделать передышку, набраться сил, поумнеть и перейти в решительное наступление. Но наши враги нам передышки не дают. Однако и врасплох они нас никогда не застанут, нет! Мы ведь и в гражданскую войну вовсе не мечтали о том, что вот победим и настанут сладкие времена, настанет благодушие. Нет и нет, мы и тогда ждали невероятных трудностей в начальном периоде строительства социализма хотя бы потому, что знали — нам придется начинать с нуля! Конечно, такого вот шахтинского дела мы не ждали никогда. Но и тогда, и теперь все преодолеют наша партия и энтузиазм масс, которые впервые в истории освободились от гнета капитализма и своими руками созидают свое будущее. Наш час снова настал, и мы переходим в решительное наступление, по которому многие из нас уже соскучились, истосковались душой, умом и сердцем! Все зависит от людей, то есть от нас с вами. Зависит от того, может или не может у нас в Сибири повториться то, что произошло на шахтах Донбасса. Ответим на вопрос: разве мы гарантированы от этого? Разве кто-нибудь из нас может выйти на трибуну и заявить: «Ручаюсь своими убеждениями, своей жизнью и жизнью моих товарищей, этого у нас не повторится!»? Все зависит от людей! Решение организационной проблемы, проблемы кадров, их расстановка — это уже половина дела, если не больше, половина успешного решения проблем технических, это уже гарантия в достижении контрольных цифр, которые мы сегодня утверждаем! Да, у нас очень мало специалистов, еще меньше специалистов, безоговорочно и до конца преданных нашему великому делу. Я вам приведу пример: первые в крае коксовые печи проектировал у нас аптекарь. Да-да, аптекарь, фармацевт, вот кто! Конечно, до сих пор, хотя и не так часто, но нам переадресовывало кадры ОГПУ. Там проверяют человека и, учитывая наш голод в специалистах, посылают его нам. Но что там говорить: нам не на кого надеяться, как только на самих себя и еще и еще раз на свою бдительность! Товарищи! Мы планируем пятилетие, а у нас за плечами невыполненное важнейшее обязательство — план хлебозаготовок за прошлый год не выполнен, мы миндальничаем с кулацкими элементами на селе, которые скрывают хлебные излишки. Может быть, кто-то думает, будто плановых органов не должны касаться текущие задачи, и некоторые окрпланы, судя по их реальным делам, так и смотрят на дело! Товарищи! Хлеб сегодня — это материальное обеспечение нашего будущего, нашего первого пятилетнего плана! Нет хлеба — нет пятилетки! И я заверяю: Крайплан будет жестоко требовать с окрпланов хлебозаготовки. Тут меня спрашивали, почему среди нас нет представителей крупнейшего нашего округа — Омского округа? Я объясню откровенно: кроме того, что у них нынче сильное наводнение и по главной Любинской улице они плавают на лодках, кроме этого, они еще и не выполнили план хлебозаготовок и вот занимаются его выполнением. И пусть они к нам в краевой центр носа не показывают, пока не выполнят, пока не перевыполнят план по хлебу! Да, товарищи, трудные времена! Но я скажу так: чем труднее время, тем больше в это время делается, тем ближе мы к нашей цели! И я могу с уверенностью сказать: мы легких задач и времен никогда не искали и никогда искать не будем! Да здравствуют трудные времена!
Зал аплодировал горячо и продолжительно.
...Идти в театр, смотреть московский «Пролеткульт» у Корнилова не было настроения.
Завтра Ременных спросит: «Вы что же это, Петр Николаевич, не поддерживаете наши культурные начинания? Откалываетесь от коллектива? Надо было пойти, показать пример товарищам с мест, из округов, пример организованности краевого планового аппарата!» Но бог с ним, с Ременных, Корнилов пошел не в театр, а в Крайплан, в свой кабинетик, к своим бумагам с цифрами и планами, с перепиской, с данными о природных ресурсах Сибири. Он ведь к этим бумагам привязался, чувствовал себя своим среди них.
КНЯЗЬ УХТОМСКИЙ
В Крайплане было пусто. Корнилов заглянул к секретарше Прохина, может, Прохин еще раз звонил, просил подготовить ему какие-то цифры на завтра!
Нет, Прохин не звонил, а секретарша, совсем недавно принятая на работу дама в годах, в комплекции, но, как и положено быть, подпудренная и подкрашенная, беседовала с каким-то посетителем по-французски.
— Неужели там было интересно? — спрашивала секретарша.
— Если бы через два дня на третий там подавали бифштекс, я бы не ушел оттуда — изысканное общество!
Приблизительно так понял этот разговор Корнилов, приблизительно — во французском он был не силен, забыл со времен самарского реального училища.
Он внимательно посмотрел на посетителя. Что за фрукт? Фрукт был молод, лет двадцати пяти, и порядочно помят: бледный, со впалыми щеками, с морщинистым лбом, глаза только слегка прикрыты, одежда серая, поношенная, помятая. Сапоги, правда, были шевровые, блестящие, попахивали ваксой.
Что это «бывший», хотя и молод, но все равно он, сомнений нет, хотя бы потому, что французский язык. Корнилов с любопытством посматривал на посетителя. Секретарша и еще сказала:
— Может быть, вам обратиться вот к этому? Он ведь здесь тоже некоторый начальник. Обратитесь, пожалуй...
Молодой человек встал, прищелкнул сапогами, поздоровался и, протягивая серенький неопрятный клочок бумаги, все еще сохраняя в речи что-то от французского, сказал:
— Здесь все написано. Здесь все написано гораздо лучше, чем я могу объяснить. Но нет товарища Прохина и меня некому принять. Может быть, вы примете? Поможете! Мне нужна помощь. Мне, честное слово, сию же минуту нужна помощь!
На клочке бумаги с неровными краями было отпечатано типографски и вписано от руки следующее:
Форма «В»
Бюро распределения рабочей силы
Адрес: Крайплан
Корешок исполнения № 79
Вследствие в/требования от...
Направляется гр-н Ухтомский Юрий Юрьевич на должность младшего библиотекаря
Зав. секцией (подпись неразборчива)
Такого вида бумажки Корнилов знал, не один раз в КИС направляли таким же способом работников — счетовод по такому квитку был принят и делопроизводитель, и на этот раз он тоже ничуть не удивился бы, если бы не одно обстоятельство: строка «Вследствие в/требования» была зачеркнута, от руки же вписано: «По направлению ОГПУ».
— Давно ли вы оттуда, Юрий Юрьевич? — спросил Корнилов.
Молодой человек ответил четко:
— Вот уже два с половиной часа.
— Не так много,— заметил Корнилов.
— И не так мало!
— Куда же вы торопитесь?
— На работу. Я должен устроиться на работу немедленно!
Корнилов посмотрел на Ухтомского в ожидании пояснений, тог пояснил:
— Во-первых, я должен получить денежный аванс. Ну, хотя бы рубль. Ну, хотя бы пятьдесят копеек. Во-вторых, я должен получить справку, что я состою на работе. Обязательно справку — у меня нет никакого вида на жительство, а без справки меня в дом крестьянина не пустят переночевать. В ночлежку не пустят!
— Рубль я вам одолжу.
— Большое спасибо! Я вам признаюсь, я имел какие-то копейки, но знаете, сколько на воле соблазнов? Ну вот, я и выпил лимонада, а потом еще почистил вот это.— Он показал на сапоги.— Когда неожиданно выходишь на волю да еще с направлением на работу, становишься совсем взбалмошным, как ребенок! Так как же справка?
— Справку мы напишем.
— С печатью?
— С печатью КИС. Комиссия по изучению производительных сил Сибири,— зачем-то прояснил Корнилов, хотя молодому человеку, судя по всему, это было совершенно безразлично, что за комиссия, что за печать, лишь бы печать.
— Круглую? — спросил он уже радостно.
— Круглую! — подтвердил Корнилов.
— Не знаю, как вас и благодарить,— вздохнул молодой человек.— Право, не знаю. Такое положение, такое, знаете ли, положение! Я их там очень просил, чтобы они выпустили меня завтра после завтрака, а не сегодня перед самым обедом, я предчувствовал, что со мной получится неприятность. Конечно, не послушали... Да и мои... мои коллеги советовали не задерживаться до завтра. Простите, как вас зовут?
— Петр Николаевич!
— А меня можете называть Юрой!
— А по фамилии?
— Можете и по фамилии. Отчего же? Я к этому тоже привык.— Теперь молодой человек стоял свободно, опираясь одной рукой на стол секретарши, напряженность в его фигуре не то чтобы исчезла совсем, но уже не бросалась в глаза, морщины на лбу расправились, в общем, он стал похожим... ну, конечно, на самого себя, еще молодого, воспитанного и много пережившего человека.
— А вот скажите, фамилия Ухтомский — это что же? Та самая?
— Та самая...
— Княжеская?
— Князь был моим дядей.— И потом уж совсем весело он заметил: — А я был его племянником! И наследником! Разумеется, что все это было так давно, что кажется, не было никогда.
— Ах, вот как,— усмехнулся Корнилов.
— Именно так, именно так,— подтвердил Ухтомский.
Когда уже готова была справка о том, что «Предъявитель сего гр-н Ухтомский Юрий Юрьевич состоит на службе в Краевой плановой комиссии в должности мл. библиотекаря», когда справка была заверена круглой печатью КИС, а счастливый Ухтомский направился к выходу, чтобы где-нибудь пообедать и подыскать ночлег, Корнилов и еще спросил его доверительно:
— Сидели-то вы, Юрий Юрьевич, по делу? Или просто так?
Ухтомский остановился, удивленно посмотрел на Корнилова.
— Вот и видно, что вы не в курсе дела, видно, что не знаете порядка! Да разве я могу сказать! По делу? Без дела? Для этого что нужно знать, для того, чтобы ответить на ваш странный вопрос? Для этого нужно совершенно точно знать, что такое дело. И что такое не дело. А кто же это знает? Никто не знает, как есть никто на свете! Так я вас еще очень благодарю, Петр Николаевич! Вы представить себе не можете, как я...
И он пошел к дверям, молодой и счастливый князь Юрий Юрьевич Ухтомский.
А Корнилов позавидовал князю — тот был счастлив!
И сказал ему вслед:
— Ну, не хотите рассказать, что, как и за что, и не надо! И не рассказывайте, разве я настаиваю. Да ничуть!
И если бы встреча с князем была последней, последним впечатлением дня. Не тут-то было...
Корнилов, предчувствуя, что не тут-то было, провел время до позднего часа в своем кабинетике, так было спокойнее, среди своих бумаг и цифр. Кроме того, не исключено, что завтра Прохин вытащит на трибуну и самого Корнилова, могло случиться. В то же время и непохоже было на это после того, как Прохиным было сделано внеочередное сообщение о вредительстве в Донбассе.
Вот Корнилов и гонял разные цифры по разным отчетам, по разным справкам, по разным графам, по докладным и объяснительным запискам. Цифры были послушны, куда пошлешь, туда они без всякого недовольства идут, но в то же время они были себе на уме, будто у них есть собственная, тайная жизнь, и все это потому, что они были коварно приблизительны, за их точность, достоверность и правду нельзя было ручаться, то ли цифра больше самой себя, то ли значительно меньше — угадай?
Скажем, с земельными фондами угадай: что считать землями удобными, что условно удобными, что неудобьем?
С людьми угадай: переселенческое управление планировало увеличение сельскохозяйственного населения в предстоящем пятилетии на один миллион человек, Крайземуправление — на шестьсот тысяч, по данным самой КИС, выходило что-то тысяч восемьсот. Разница туда-сюда двести тысяч. Двести тысяч живых людей...
Но все равно это цифровое коварство было спокойнее и куда покладистее дня сегодняшнего с его совещаниями, с его встречами, с его мыслями, с его безмыслием.
С цифрами у Корнилова было единодушие, то самое, которого ему сегодня так не хватало в зале заседаний Дворца труда, отсутствие которого он переживал тревожно и как-то неопределенно, не зная точно, кого в этом упрекать: самого себя или же всех участников съезда плановиков?
Ну, а когда он пришел домой, поднялся на лестничную площадку уже во тьме, уже усталый, думая, что и ужинать не будет, а скорее-скорее разденется и в постель, он заметил у дверей фигуру. Фигура сидела на полу, когда же Корнилов приблизился, она встала и сказала знакомым голосом:
— Здравствуйте, дядя Петя! Добрый вечер, дядя Петя!
— Кто это? — удивился Корнилов столь неожиданному к нему обращению.
— Не узнаете? А ну узнайте? Ну-ка, ну-ка!
— Витюля? — не поверив самому себе, угадал Корнилов.— Ты почему здесь? Каким образом?
— А я к вам, дядя Петя!
— Ко мне? Зачем тебе я?
— Дядя Петя! Сначала войдем к вам, потом поговорим...
— Ну все-таки?
— Сначала войдем.
Вошли. Корнилов щелкнул выключателем и внимательно осмотрел Витюлю... Мальчик как мальчик, даже приглядный: курчавый, сероглазый, хорошего телосложения, только цвет лица неопределенный, серо-желтый, кажется. И одет небрежно — несвежая рубашка, помятые штаны. Пока Корнилов рассматривал Витюлю, тот стоял неподвижно, улыбался. «Ну, посмотри, посмотри на меня. Если это интересно!» Потом он махнул рукой, дескать, хватит, пора приступать к делу. И приступил так:
— Дядя Петя, я к вам пришел.
— Это я понимаю,— сказал Корнилов.— Но не понимаю, почему ты вдруг называешь меня дядей Петей. Мы с тобой и разговаривали-то раза два-три, и вот я тебе уже и дядя, и Петя!
— А сколько раз нужно поговорить, чтобы называть вас и дядей, и Петей?
— Много. Много раз.
— Я думал, двух-трех уже хватит. Мы в одном дворе живем. Хотя и в разных домах, но во дворе-то в одном. И знаете еще что? Я не знаю вашего отчества. Николаевич, кажется? Кто-то мне говорил, будто Николаевич. Кажется, мой старец.
— Ну, хорошо,— не без раздражения и даже не без подозрений каких-то по поводу своего отчества прервал Витюлю Корнилов.— Зачем ты все-таки ко мне пришел?
— Как зачем? Я пришел к вам!
— Может быть, в гости?
— Конечно, в гости.
— Не поздновато ли? Мы, пожалуй, и соседей разбудим.
— Так ведь раньше-то вас дома не было. Я вас до-о-лго ждал, дядя Петя. Едва-едва дождался. Вот и все!
— Ну и что же ты думаешь делать в гостях?
— Ничего особенного. Вы мне постелите где-нибудь в уголке, я и переночую. Вот и все. А больше мне ничего не надо. Разве чайку. Горяченького. С хлебом и с маслом.
— Это очень странно. Ты не находишь?
— Ничего странного: человеку надо где-то переночевать.
— Но ты же из соседнего дома. Ночуй у себя дома!
— У меня есть причина не ходить домой. Вот и все!
— Что за причина? — спросил Корнилов.
— Как вам сказать-то, дядя Петя? Я несколько дней дома не ночевал, а сейчас придешь, старец Никанор поднимет истерику, хоть проваливайся сквозь землю! Где был, почему был, и пошла, и пошла история! Без конца. И начнет хвататься за свое сердце и за свои нервы, а это очень неприятно. У него нервы действительно дрянь, изношенные, лучше их поберечь. Для другого раза. Вот и все.
— А завтра утром? Ты тоже не придешь домой?
— Приду. Когда он уйдет на работу, старец Никанор. В свой Крайплан, в который и вы тоже ходите, дядя Петя.
— А завтра вечером? Когда Никанор Евдокимович вернется?
— Вернется, меня к тому времени снова не будет дома.
— И так далее?
— И так далее. Чем далее, тем, в общем-то, лучше.
— Он же тебя любит, Витюля. Несмотря ни на что.
— В этом вся беда. Все несчастье именно в этом.
— И тебе не стыдно, Витюля?
— Почему же? Я что, его просил, что ли, когда-нибудь меня любить? Хоть один раз? Никогда! В чем я виноват, что он меня любит и делает из этого черт знает что, какие скандалы, какие истерики? Он ведь, а общем-то, страшный зануда, мой старец. Вот и все!
— Но ведь он же тебя воспитывает. Кормит! Поит! Одевает! Неужели ты не испытываешь к нему уважения? Благодарности?
— Испытываю. Благодарность испытываю, уважение — он ведь ученый, мой старец, мой зануда, он, шутка сказать, профессор, я понимаю, а при чем тут любовь? От его любви тошнит, с души воротит, но он этого не хочет понять, профессор! Чем же я виноват, дядя Петя? Мы с ним разные люди, вот и все. Помогать друг другу очень разные люди могут, а любить — извините! Я девочек больше люблю, дядя Петя, чем старцев.
— Не говори так о Никаноре Евдокимовиче! Слышишь, не смей!
— Я бы и не говорил, я не сплетник, но вы же сами спрашиваете. Все-все знаете, но еще и еще спрашиваете.
У Корнилова дыхание перехватило от злобы, от ненависти, от растерянности, от чувства своего удивительного какого-то бессилия, а Витюля ничего. Стоял, поглядывал то в потолок, то в один угол комнаты, то в другой, а изредка и на Корнилова. Беседа начинала ему уже надоедать, но он крепился, терпел, Витюля. Он был вежлив.
— Бедный, бедный Никанор Евдокимович! И за что он любит негодяя? И почему у него нет сил выбросить тебя из своего дома7
— Да, да, это бывает. У стариков. Они понимают, что надо сделать, но не могут, вот и все!
И Витюля, поискав глазами стул, подвинул его к себе, сел.
— Вы уж извините, дядя Петя, но я очень устал сегодня. Я ведь и правда нездоров, мне полежать надо, отдохнуть, честное слово!
— Ты, Витюля, нахал! И подлый человек! Пошел вон!
— Нет, дядя Петя, мне идти сегодня некуда. Я у вас переночую, а завтра уйду, не буду мешать вам думать, что Витюля подлый, а дядя Петя Корнилов и Сапожков-профессор — люди не подлые, а благородные. Завтра думайте, как хотите, а сейчас постелите мне, ну, вот хотя бы здесь, в этом углу. И чайку дайте горяченького. И хлеба с маслом. Если уж вы такие благородные... Я-то, по крайней мере, не хитрю, не изворачиваюсь, я какой есть, такой и есть, а вы? Я-то ничего не боюсь, ни в чем для меня беды нет, а вы? Вы всего боитесь, вы заладили, будто жизнь должна быть такая, как у вас, если же она получается не такой, вы в ужасе, в петлю готовы лезть, напрудить под себя готовы. Вы и не знаете, что такая жизнь, как у меня, тоже бывает у многих людей и эти люди такие же, как и все другие.
— Витюля! Я схожу к Никанору Евдокимовичу, разбужу и приведу его сюда!
— Пока вы сходите, дядя Петя, я у вас ни одного стекла в окне не оставлю, все вышибу. А он, благородный-то Никанор Евдокимович, он вам за стекла заплатит. А он у-у-у какой жадюга! У-у-у! Мне двадцать пять целковых понадобилось для важного дела, не дал. Начал плести разную чушь о взятках, о клятвах гиппопотама... Так пойдете вы, дядя Петя, за дядей Никой? Не стоит ходить. Нет смысла. Не советую.
— Сначала я тебя, щенка, выброшу из своей комнаты — сказал Корнилов и приблизился к Витюле, но ему было противно к Витюле прикасаться и он снова отошел, Витюля, заметив это, спросил:
— Как вы меня выбросите, дядя Петя? С применением физической силы? А я думал, что интеллигенты физическую силу не применяют. Что это только хулиганы ее применяют, а больше никто! Нет, действительно вы меня все больше и больше удивляете, дядя Петя. Вы и представить себе не можете, как вы меня удивляете! Вот и все...
Корнилов тоже сел, так они посидели молча минуту, Витюля глядел в потолок, Корнилов на Витюлю.
...Все могло быть. Корнилов мог треснуть Витюлю чем попало по башке, мог выбросить в дверь, мог закричать что-то дико, а мог и постелить Витюле какую-никакую постель в углу.
Витюля ждал спокойно и даже с некоторым интересом„что сделает Корнилов.
Подождал, подождал, и вдруг лицо у него просветлело — что-то пришло ему в голову, он приподнялся на стуле.
— Вот положение какое, дядя Петя, затруднительное. Если вы меня выгоните, вам старец этого не простит! Если пойдете за ним, за старцем, я здесь все побью, а тот придет, увидит все побитое, и его сейчас же хватит кондрашка. Если вы меня оставите... Опять же старец назавтра устроит вам скандал — зачем оставили, зачем не пошли к нему, не разбудили и не привели его сюда? С ним, с занудой, как ни кинь, все клин. Так как же нам быть, дядя Петя?
Корнилов молчал. Вытаращил на Витюлю глаза и молчал.
— А я придумал, дядя Петя, как нам поступить и как нам быть! Сказать? А вот как, дядя Петя: дайте мне двадцать пять рублей! Несчастные двадцать пять рублей, из-за которых все мы не в своей тарелке, все стали занудами и дураками. Дайте, и делу конец, я и уйду сейчас же!
И вот как случилось: Корнилов дал Витюле двадцать пять рублей и тот ушел, поблагодарив, пообещав больше ничем в никогда его не беспокоить.
— Я даже вам и на глаза, дядя Петя, никогда не буду попадаться. Так что спите, спите на здоровье, дядя Пети! Спите, ни о чем не думайте, это лучшее, что можно придумать. А своему старику я строго-настрого накажу, чтобы он с вами никаких разговоров больше обо мне не вел. Никогда! Вот и все.
Какая уж там спокойная ночь! Да разве она могла быть? Давно уже Корнилов за собою замечал: не стало хватать ему мыслей и даже мыслишек для всего узнанного, увиденного, услышанного...
А тут еще и Никанор Евдокимович по бесконечной своей доброте подбросил ему мыслишку о космосе, подкрепил его собственные соображения по поводу конца света, утешил: все идет и обязательно придет к тому, с чего началось, к пространству и времени, а эпизод, называемый жизнью, произошел ни к чему, так как человек ни на пространство, ни на время никакого влияния не оказал и оказать не может... И зачем? И к чему Корнилову единомышленники в этом вопросе? Ни к чему, наоборот, он ищет сильных оппонентов и противников! К тому же разве это мысль? С точки зрения жизни, так себе мыслишка, сплетня, и ничего больше.
И не спалось, не лежалось, не сиделось, не думалось нынче ни о чем, кроме того, что, может быть, у Корнилова Петра Николаевича-Васильевича и всегда-то жизнь была бесконечно нелепая, с единственной целью доказать ему: нет, не хватит у него для собственной жизни собственной мысли, не может хватить, не может быть у его мысли столько сил, чтобы хватило ее на все, на все пережитые события! Не может! «Ночь... темь...» Ну и так далее.
И голова у Корнилова трещала, болело левое плечо, а в левом глазу ныло. Сердце покалывало. Еще где-то щемило...
К тому же не давали покоя оба Корнилова — и Корнилов, зампред КИСа, и неизвестный ему Корнилов, бывший когда-то комендантом города Улагана, судя по всему, большой подлец.
А что если он все еще жив, тот Корнилов-комендант? А ты носишь его подлое имя? А он твое, не очень подлое? А что если он давным-давно мере, тот комендант, но где-то в каких-то папках, в каких-то «делах» все его грехи, преступления и подлости переписаны на другого, на живого Корнилова? Если именно так и случилось?
Решил припугнуть всех Корниловых и стал шептать: «Ночь... темь... река...» Стал вспоминать самое страшное, что когда-то ему пришлось пережить: войну вспомнил, «Книгу ужасов», драку нижних и верхних веревочников. Нет, не страшно, а просто так. Никак. Какой же, в самом деле, должен быть страх, если и это не страшно? Поехать, что ли, в город Аул, выкопать там из-под земли «Книгу ужасов», прочесть ее, а тогда и ужаснуться?
Кто бы это мог Корнилову помочь, разрешить его сомнения? Утвердиться в том, что мысль вечна и вечно могущественная
Может быть, Бернард Шоу и Анатоль Франс, когда-то любимые Корниловым, умные, умнейшие писатели, им ведь и карты в руки?!
Куда там, младенцы и младенцы! Сообразить, что мысль создала человека, но она же его и погубит, ну, хотя бы тем, что навсегда оставит его, что она может вся изойтись, исчерпаться до конца, нет, не сообразят!
А может быть, все это от одиночества? Оттого, что его, Корнилова, слишком много окружает людей и каждый врывается со своей жизнью к нему, одинокому человеку! Дескать: «Ага, ага, одинок! Ну так вот тебе наше общение!» Витюлино общение, князя Ухтомского общение, Второго Краевого совещания работников плановых органов общение и так далее, и тому подобное.
«А что если так? Что именно он, Корнилов Петр Васильевич-Николаевич, и есть тот первый человек, которого навсегда покинет мысль? Он первый, он пионер, а там, глядишь, будет второй, третий, миллионный, до самого последнего, заключительного?»
А что если: «Да у тебя и не было никогда ни одной сколько-нибудь стоящей мысли и не могло быть! Что ты убиваешься-то, будто что-то такое потерял? Тебе и терять-то было нечего!»
И почему это его, натурфилософа, природоведа, не поддержит в трудный час природа, он ведь так много и хорошо о ней думал, такие возлагал на нее надежды? А нынче хотя бы какой-нибудь пейзаж успокоительный ему представился, песчаный или скалистый берег спокойного-спокойного и красивого-красивого моря?! Река какая-нибудь тихая, с таким движением воды, которое напоминает движение души. Какая-нибудь букашка-таракашка, взобравшаяся к тебе на руку и с радостным достоинством расправляющая здесь свои крылышки, любуясь ими. Птичка какая-нибудь, которая, сидя на ветке, одним глазком внимательно посматривает на тебя, а сама поет-поет, заливается, справедливо полагая, что ты не намерен ей помешать, что она имеет право петь, что она и создана для пения, это ее жизнь.
Все отказались нынче от Корнилова, забыли о нем, не хотят сколько-нибудь отчетливо явиться в его воображении и в памяти. Он о них мечтает, он их знает, но они-то во всей своей отчетливости все равно к нему не являются.
Впрочем, пейзаж все-таки перед ним ненадолго возник зримо и ощутимо. Это был дачный пейзаж, хорошо ему знакомый: бор по левому берегу речки Еловки, высокие стройные сосны... Очень похожие одна на другую, они и шумели при ветре в один голос, и запах издавали в солнечные дни одинаковый, и одеты были в один цвет, в одинаковую кору, а чем они друг от друга отличались, сказать трудно, невозможно на человеческом языке, который эти различия выразить не может. Глазами-то различия замечаешь, так что и двух совершенно одинаковых сосен не сыщешь, а сказать и объяснить, почему они разные, нет, нельзя.
В этом был тот идеальный порядок природы, который недоступен человеку... Человек мог в этот порядок войти, погрузиться в него, просветлеть в нем душою, мог освободиться здесь от многих лишних мыслей и забот, но до конца постигнуть закон, порядок и гармонию природы ему природой же не было дано.
Человек если и достигал в чем-то совершенства, в чем-то внешнем или в мыслях каких-то, так повториться это совершенство в других людях уже не может! Никогда!
«Но я-то ведь всегда был близок к природе, очень близок, вот и теперь я занимаюсь изучением природных ресурсов Сибири!» — думал Корнилов.
Но, должно быть, природа и природные ресурсы — это совсем-совсем разные вещи. И понятия!
А если все-таки попытаться успокоить себя: «Подумаешь, трагедия, потерялась мысль! А может, это к лучшему: баба с возу, коню легче?!» Нет, не подходит! Полнейший идеализм, ничуть не свойственный той философии, которой он когда-то занимался, и жизни, которой он жил!
Потом Корнилов спрашивал себя: что его доконало-то? Вконец?! Может быть, Витюля? Или то дело, которое было открыто органами ОГПУ в Донбассе?
Кто-то мог ведь подумать и предположить, будто Корнилов против действительности, против с социалистической? Товарищ Прохин мог подумать? А ничего подобного! Корнилов уже давно, много лет желал этой действительности всего хорошего, но все дело в том, что он не был человеком цельным. Хоть убейся, не был!
Да что он, не видел, что ли, нынче огромных достижений советской действительности? Видел! Мало того, они — все эти цифры, показатели, уже осуществленные и только-только задуманные Крайпланом,— имели прямо-таки притягательную силу, и ему было приятно, необходимо даже этой силе поддаваться без всякого сопротивления.
И он только одного от этой действительности хотел, чтобы она его правильно поняла: у него сил не хватало для нее, мозгов и нервов не хватало, он слабоват оказался, вот и все! Надо, чтобы она это поняла и учла в дальнейших отношениях с ним, с Кор
ниловым Петром Васильевичем Николаевичем!
И потом, уже окончательно ослабев, он стал загадывать: а с чего начнется для него завтра? Каким продолжением неизвестно чего?
Корнилов был еще в постели, еще домучивался бессонными часами, когда к нему кто-то постучал.
Он встал. Не спрашивая, кто, зачем, открыл дверь.
Вошел Бондарин. На нем был тот же, с иголочки черный костюм, на который, наверное, вчера обратила внимание добрая половина участников совещания, но сам-то Бондарин не был вчерашним, что-то в нем изменилось. Кажется, он спал с лица, и движения его стали не такими, не совсем такими, к которым уже привык Корнилов, в этих движениях не было прежней законченности, завершенности.
Сегодня руки у Бондарина суетливы, как будто что-то ощупывали, какой-то предмет, которого под руками не было.
Бондарин вошел, вот так, нескладно подвигал руками, сел на стул, а пальцами сразу обеих рук постучал по столу и сказал:
— Вот так...
— Как? — спросил Корнилов.— Как? И что?
— Времена изменились, Петр Николаевич, вот что...
— Ну, по вас не видать, Георгий Васильевич,— попытался пошутить Корнилов.— Нисколько! На вас костюмчик вон какой шикарный! Вчера был и сегодня таким же остался!
— А это бывает, Петр Николаевич, это бывает, что один и тот же предмет одинаково служит и за здравие, и за упокой!
— Вы зачем ко мне пришли-то, Георгий Васильевич?
— Как зачем? А чтобы вы не проспали, не опоздали на работу! Мне, видите ли, подумалось, что вы сегодняшнюю ночь плохо провели, сон мог быть у вас некрепкий, а под утро вы забудетесь и проспите присутственное время. А это нехорошо, это называется «подрыв дисциплины». Тем более съезд и нам, работникам Крайплана, сегодня никак нельзя опаздывать. Одевайтесь скорее, глотните горяченького чайку, в мы вместе с вами шагом арш на службу! На съезд!
Через минут двадцать они действительно шагали в ногу, курс — Дворец труда.
Разговаривали о том о сем, больше о погоде... Сквер прошли вдоль единственной в городе Красносибирске металлической ограды. И только перед самым Дворцом труда Бондарин сказал:
— Между прочим, Петр Николаевич, я бы вам присоветовал: поищите-ка и вы себе новое местечко. Не такое заметное, не такое ответственное, а где-нибудь подальше. Ну, хотя бы у черта на куличках...
— Это как же понять?
— Понять-то как? Ну, где-нибудь в деревне, скажем. Учителем. Либо счетоводом. Здоровье на свежем воздухе сбережете. И нервы. Здесь уж очень нервная нынче обстановка.
Очень удивившись, Корнилов сказал:
— Нет, правда, Георгий Васильевич, нам надо поговорить не торопясь... Ведь вы же меня в Крайплан и пригласили.
— Само собою разумеется...— подтвердил Бондарин.
Тут они и вошли во Дворец. Несмотря на ранний час, он уже довольно густо был заполнен разным народом — во Дворце кроме съезда плановиков сегодня открывалось и еще какое-то краевое совещание, кажется, культпросветработников.
А жизнь, советская действительность и в этом году шла своим чередом, то есть поступательно, и нэпманы, объединенные в акционерные общества, теряли одну за другой позиции, газеты не уставали сообщать, что в промышленности достигнут довоенный (1913 года) уровень, что в сельском хозяйстве этот уровень превзойден.
Поскольку государство строилось плановое, социалистическое, первое в мире рабоче-крестьянское, в котором руководящая роль принадлежит диктатуре пролетариата, поскольку все это было делом совершенно невиданным для человечества, крайплановцы и невиданность принимали близко к сердцу, их не покидало чувство новизны и необычайной важности всего того, чем они изо дня в день были заняты.
Чувство очень нужное человеку — в этом они убеждались все время.
Было даже так, что чем чаще, чем проще в совсем даже запросто они употребляли такие слова, как «социалистическое планирование», «контрольные цифры», «исходные данные к составлению первого пятилетнего плана», тем это чувство новизны подогревалось в них еще больше и больше: «Вот мы какие — очень ответственные, очень демократичные и простые, но невиданные!»
Мировой масштаб захватывал каждого, подчинял себе властно и безоговорочно, никаких скидок, поблажек не давал, возможностей к сомнениям не оставлял.
Даже и без Лазарева все это было именно так, даже и без него создавался, укреплялся все сильнее некий клан плановиков, столь разнородный по социальному происхождению, но скрепленный, но объединенный общей задачей и общим чувством все той же новизны и ответственности.
Да так ведь оно и было: ни один отдел Крайисполкома не пользовался таким же авторитетом, как Крайплан, ни один не мог давать непосредственные указания другим, ставить и заслушивать отчеты других отделов, а Крайплан мог. Все еще мог, даже и без Лазарева.
В проблемах сегодняшнего дня крайплановцы, как все люди — такие же у них заботы о численном росте партийной, женской и молодежной прослойки в своих собственных штатах, такое же подчинение президиуму Крайисполкома и бюро Крайкома, но лишь коснется дело контрольных цифр и направлений развития народного хозяйства, в ту же минуту Крайплан выше всех. Чуть выше всех. Чуть ли не выше самого Крайисполкома.
А так как вопросы строительства ближайшего социалистического будущего, а не в столь уж отдаленной перспективе будущего коммунистического возникали непрерывно и как бы даже безудержно, то и день сегодняшний был подчинен заботам не столько о самом себе, сколько о дне завтрашнем.
И опять возвышение Крайплана, в опять ему сперва чуть заметные, а потом все более и более очевидные выходили предпочтения и льготы в устройстве быта его сотрудников.
Так, еще в 1925 году Крайплану на берегу речки Еловки, в шести километрах от города, были построены дачи — довольно длинные бараки, перегороженные на секции, каждая секция со своим порядковым номером и еще разгорожена на две подсекции дощатой стенкой, получается две комнатки и одно застекленное крылечко, почти веранда.
Профсоюз каждый год распределяет эти подсекции между сотрудниками, заключает от их лица арендные договоры с хозуправлением Крайисполкома, дело нехитрое: секций хватало на всех желающих, арендная плата небольшая и прогрессивная — чем выше жалование «арендатора», тем выше и ставка за квадратный метр подсекции, некоторые же низкооплачиваемые сотрудники пользовались дачами бесплатно.
Была на дачах и кухня, называлась «камбуз»: деревянный навес, а под навесом огромная плита на 12 конфорок, одной-двум хозяйкам такую разогреть не под силу, если что-то готовить, варить и жарить, так нужно всем сразу, самое малое, сразу шестерым.
Дрова сначала были у каждой хозяйки свои, потом появилась общая поленница, да еще у детей был урок — ежедневно собрать три-четыре мешка сосновых шишек, очень хороший огонь и жар давал «камбуз» на шишечном топливе с небольшой подброской дров. Пыхтел и урчал, словно мощный буксир вот-вот тронется с места и весь дачный поселок отбуксирует за собой сначала по Еловке, потом по Оби — Еловка километрах в двух впадала в Обь, устье ее было излюбленным местом рыбаков, здесь неизменно клевали окунь и лещ.
Мужчины на работу в Крайплан и обратно ездили на двух пароконных «линейках» по десять сидячих мест в каждой, еще табуретки можно было поставить и набить в линейку человек до пятнадцати, включая женщин, собравшихся на базар, а у товарища Прохина был автомобиль, он тоже никому не отказывал, сколько уместится вокруг него на сиденьях народу, столько и поезжай, но охотников ездить на автомобиле было мало — Прохин отправлялся за час до отхода линеек, возвращался же позже всех; все в четыре часа дня, а он и в шесть, и в семь вечера, а то и ночью уже, после всех крайисполкомовских, крайкомовских и прочих заседаний.
На дачах была культплощадка, на площадке турник, «гигантские шаги», городки, крокет, беседка с шахматами, шашками, с газетами и журналами «Красная новь», «Сибирские огни», «Охотник Сибири», «Уголь Востока», особенной популярностью пользовался небольшой журнальчик «Реконструкция народного хо
зяйства Сибири» — собственное издание Крайплана.
Ну, и «Красная новь» тоже читалась активно, особенно интеллигентной прослойкой плановиков — там вот уже второй год шел роман Максима Горького «Жизнь Клима Самгина», его читали с некоторым недоумением, но молча, без комментариев ждали, чем же Горький эту «Жизнь» закончит. Ничего хорошего, кажется, автор не обещал. Интеллигент, мол, этот Клим Самгин, всегда был дохлым и беспринципным, доверять ему нельзя...
Внеочередное право на пользование физкультснарядами негласно, но твердо было закреплено только за работниками Крайплана, когда, возвратившись с работы, пообедав и отдохнув, они тоже хотели порезвиться, громко выкрикивая «второй красный», «третий черный», гоняли крокетные шары или же ставили городки в разные фигуры — «пушка», «бабушка в окошке», «лягушка», «простое письмо», «заказное письмо» — и звонко били по этим фигурам битами. Лучшим игроком в крокет считался Бондарин, а в городки — товарищ Прохин.
В субботние вечера на культплощадку приходили усть-еловские девки и парни с гармошкой, а то и с двумя, пели частушки про любовь и про Советскую власть, играли в «горелки», бегали на «гигантских шагах» до самого рассвета, а иной раз уже и при утреннем солнышке. Сон в эти ночи у крайплановцев получался худой, зато смычка города с деревней была налицо, ею надо было дорожить, вся страна дорожила.
Так или иначе, а только на дачах крайплановский коллектив приобрел еще более очевидные черты артели — совслужащей артели с некоторыми задатками коммуны.
Жили на виду друг у друга, но не ссорились, жены одна другой умели не завидовать и очень стеснялись какого-нибудь своего превосходства, если оно было, все равно какого, материального или образовательного, хотя бы даже и семейного. Если семья вполне благополучная и даже счастливая, об этом принято было помалкивать, если неблагополучная, помалкивать тем более. Между партийными и «бывшими», между руководителями и подчиненными, между молодыми и пожилыми разница, конечно, была, но наружу не показывалась, оставалась под спудом.
Семьи-то, в общем, были крепкие, устойчивые, холостяки — а их порядочно оказалось в Крайплане, хотя бы тот же Корнилов — могли, конечно, кое-что себе позволить, но только где-то на стороне и ни в коем случае не на виду у крайплановских детей. Дети от вредных впечатлений и влияний здесь оберегались строго, любой сколько-нибудь «сомнительный» разговор — фривольный, или о деньгах, или о каких-нибудь несправедливостях и непорядках — при появлении детей тотчас прекращался.
В деревне Усть-Еловка облюбовали дачи нэпманы, тоже колония, несколько десятков семей, вот там могло твориться все что угодно — и картежная игра, и выпивки, и прочее,— но это был для крайплановцев совершенно чуждый мир, они к нему отношения не имели, иметь не хотели.
Конечно, могло показаться странным, конечно, коекому так и казалось, но факт оставался фактом: в этой совслужащей дачной артели, почти что коммуне, главную роль нынче играл, вселял в нее дух коллективизма и спартанства товарищ Прохин.
Если на работе, в Крайплане, ему все еще мешало его «почти» — почти интеллигентность, то на дачах заметить это было невозможно, такой демократизм, такая простота, такой безупречный образ жизни вел товарищ Прохин, что ему невольно хотелось подражать.
Он и на дачах-то, Прохин, бывал меньше других, все на работе и на работе, в разъездах по округам, а вот поди ж ты, какое влияние!
Он был человеком, для всех и в любое время доступным и внимательным, гораздо доступнее и внимательнее, чем в свое время Лазарев. У Лазарева голова вечно была занята мировыми идеями, всесоюзными проблемами, всесибирскими задачами, а дела и задачи помельче он не мог, да и не хотел замечать, у Прохина же к каждому поступку, к каждому слову сотрудника Крайплана было свое отношение и даже интерес, может быть, это привычка следственной работы в ЧК сохранилась, а может, было от природы. И вот еще что, Прохин не любил делать секретов, он так и говорил: «Излишняя секретность — это вредительство!» Ну, конечно, как бывший чекист, как нынешний член бюро Крайкома ВКП(б) товарищ Прохин знал много такого, о чем и не заикался никогда, но в то же время не было заседания бюро, о котором он между делом и в общих чертах не информировал бы президиум Крайплана, да и других работников: о чем шла там речь, какие на том или ином ответственном заседании были приняты установки, какие были отмечены провалы и какие достижения, обо всем этом Прохин рассказывал, не откладывая в долгий ящик.
Часов в восемь вечера приезжает на дачи его автомобиль, а часов в десять к его крылечку, к дачной секции номер 2 (номер 1 оставался за вдовой Лазаревой Ниной Всеволодовной) уже тянутся мужчины, рассаживаются на ступеньках и на скамейках тут же, рядышком, и Прохин рассказывает о том, какое было заседание Крайисполкома, с какими вопросами и решениями и что вообще ему на сегодня известно о положении в СССР и в мировом революционном движении. И вопросы ему можно задавать любые, он отвечает и только иногда скажет «Этого не знаю» или «Этот вопрос, должен вам сказать, еще не ясен».
Так иной раз часов до двенадцати, до часу ночи идут вопросы-ответы, обмен мнениями, непринужденное обсуждение завтрашней повестки дня в заседании президиума Крайплана, а уже в семь часов утра перед секцией номер 2 урчит автомобиль «АМО»— товарищ Прохин уезжает на работу, ему и вот еще Ременных надо быть там раньше всех, как следует подготовиться к президиуму.
И никогда никакой бестактности, никогда никаких намеков на то, что вот я, мол, бывший чекист, а вы, мол, собрались тут «бывшие», вас 71,8 процента от всего состава служащих Крайплана, скоро ли я от вас отделаюсь !
Только один раз Прохин оговорился, причем крупно...
— Поехал я нынче в Госбанк,— рассказывал он, постукивая по коробке папирос «Казбек», чтобы вытряхнуть из нее папироску.— Поехал я нынче в Госбанк, захожу в кабинет директора, требую деньги на госпроекты — на цинковый завод, на оловянный завод, на схему организации «Сахаротреста»,— а мне отказывают. Я говорю: «Нэпманам-то вы не отказываете Сознайтесь прямо, не отказываете ведь?» Директор и заместители его оказались в кабинете, и бухгалтера все в один голос: «Нет, не отказываем!»— «Как же,— говорю,— это происходит: нэпману — средства, а государственной организации — шиш на постном масле?» — «А очень просто,— отвечают они мне чуть ли не хором,— нэпман берет у нас деньги под процент, а вы задаром!» Слово за слово, и я сначала раскипятился, а потом подумал про себя: «Чего это я раскипятился-то? Почему этакий сделался злой!» А потом гляжу вокруг, гляжу, а в кабинете-то знакомые все морды, человек пять, и все белогвардейская сволочь, один другого краше, четверым я даже, помню, выписывал ордера на арест, двух лично допрашивал, одного приговаривал к высшей мере, он только через апелляцию и живым-то остался! Вот это обстоятельство, эту до сих пор продолжающуюся засоренность советского аппарата нам, товарищи, тоже нельзя не учитывать!
Тут наступила долгая, долгая пауза, в темноте только искорки нескольких папиросок были видны, ни звука, ни шороха.
Первым встал и, ни слова не говоря, ушел четким военным шагом Бондарин. Корнилов, уходя, сказал «спокойной ночи». После того случая мужских этих полуночных посиделок не было долго, недели две или три, до тех пор, пока на очередном собрании профсоюза Прохин, выступая по вопросу о распределении социально-бытового денежного фонда Крайплана, не сказал в конце своего выступления: «Товарищи! Вы все знаете, что мною в недавнее время была допущена политическая ошибка. Я не буду ее повторять, это ни к чему полезному не приведет, вы и так знаете, что это было мое вредное заявление, сделанное на даче во время разговора с некоторыми, здесь в настоящее время присутствующими людьми.
Я со всей откровенностью доложил об этом случае вышестоящим партийным руководителям, и мне сделано ими строгое замечание и поручено обратиться ко всем вам, членам профсоюза, с просьбой ни в коем случае не принимать моих ошибочных слов на свой счет. В свою очередь, даю вам честное партийное слово, что я в тот раз не имел в виду кого-либо конкретно из присутствующих при нашей общей беседе, а во-вторых, что я никогда ничего подобного не повторю и не допущу хотя бы потому, что после второго подобного случая я и сам, без чьего-то вме
шательства не сочту во оставаться на своем посту и в роли вашего руководителя. Надеюсь на вашу политическую зрелость, на вашу моральную чистоту и на собственную искренность, я думаю, что мы с вами будем и в дальнейшем работать так же добросовестно и с отдачей всех своих физических сил, способностей и знаний по принципу взаимного доверия и уважения. Нашим высоким целям не должны мешать мелкие и даже не очень мелкие ошибки и недоразумения. Мы все должны быть выше этого, и я надеюсь, что этот инцидент уже исчерпан и что каждый из нас сумеет поставить общее дело выше личного и тем более выше собственной обиды!»
Речь произвела, в общем-то, положительное впечатление... Кроме того, на работе Прохин стал как-то спокойнее, стал действительно выше — самостоятельное руководящее положение приподнимало его, и если в речи на профсоюзном собрании он выражался не совсем складно, то на работе, наоборот, в его «почти интеллигентности» это «почти» становилось все меньше и меньше заметным.
Конечно, не Лазарев, а все-таки.
И дачные посиделки возобновились. Корнилов же стал думать, что, может быть, Прохин теперь не допустит никакого разбирательства «дела» «Вегменский — Бондарин» и не будет никакой комиссии по этому «делу». Зачем? Зачем товарищу Прохину допускать две крупные бестактности подряд? Достаточно и одной! Неужели он не сможет повлиять на товарища Сурикова? Вот-вот начнется очередная партчистка ячейки Крайплана, зачем перед чисткой Прохину еще одна неприятность? Конечно, чистят партийцев, главным образом, с правой стороны, за связи с нэпманами и с оппозицией, за притупление бдительности и засорение аппарата «бывшими», за аморальные поступки, а за то, что бывший чекист ударил по мозгам некоторым «бывшим», какой суд? Какая чистка? Однако сделали же Прохину серьезное замечание в высших краевых партийных инстанциях, признали же там его ошибку ошибкой политической!
Сделали! Признали!
Так рассуждал Корнилов и в конце концов к неожиданному для самого себя пришел умозаключению: будет хорошо, если Прохина окончательно утвердят в должности председателя Крайплана! Он ведь до сих пор был и. о. Хорошо, потому что Прохин так или иначе, а усвоил уроки Лазарева. Он часто на Лазарева ссылался: «Наш Константин Евгеньевич сделал бы нынче вот так!» Казалось, что Константин Евгеньевич теперь Прохину ближе, чем при жизни. Казалось, Прохин достаточно усвоил лазаревское отношение к «бывшим».
И подтвердилось: приказом по Крайисполкому Прохин был утвержден в должности председателя краевой Плановой комиссии. Фактически он был им уже давно, но теперь поступило еще и официальное утверждение.
Да-да, утверждение Прохина было событием особого рода, и, если уж на то пошло, оно имело символический смысл, может быть, и смысл философский — не верилось, не сразу верилось, но факт оставался фактом: Крайплан не только продолжал существовать без Лазарева, но и решил те самые проблемы, которые Лазарев в свое время выдвигал, которые при нем, а иногда еще и теперь так и назывались «лазаревская проблема»... Интересно бы узнать, как теперь они решались-то — по-лазаревски или как-то иначе? По-прохински? Узнать этого нельзя, сравнить нельзя, исчезла точка отсчета, Лазарев исчез...
Исчез и лазаревский энергетический потенциал, прямо-таки невероятный, а в то же время такой природный и естественный...
А ведь человек с такой самообразующейся и в то же время природной энергией имел особое значение для Корнилова как собеседник по проблемам уже не крайплановским: «Есть ли бог?», «Может ли природа быть богом?», «Скоро ли будет конец света?» и «Действительно ли Корнилов Петр Николаевич-Васильевич нынешним своим существованием как бы воплощает конец света?»
А в то же время Корнилов продолжал свободно любоваться прекрасными окрестностями крайплановских дач: да-да, сосны прямые, как стрелы, корабельные сосны, одна к другой, одна как другая, но это ведь не утомительное однообразие, а совершенство природы, повторимое для нее совершенство и потому ее чудо-земля под соснами покрыта мягким темно-коричневым ковром хвои и шишками, крупными, круглыми, с распахнутыми чешуйками; кое-где по этому коричневому густой зелени брусничник и черничник, еще кое-где сизые сфагновые мхи, вдоль же речки Еловки узкие отмели почти что белого песка, лишь кое-где тронутого робкой зеленью упрямых травок, произрастающих на песке без признаков гумуса, а чуть ниже по течению речушки — вот она и Обь. На противоположном берегу и человека-то с трудом, с трудом различишь, так широка, настолько много воды, взмученной белыми мелкими частицами, наверное, известковыми... Река совсем недалеко, километрах в трехстах на юг, явилась от слияния Бии и Катуни, но уже великая и течет, как будто знает куда — на север, к еще большему величию и могуществу, к слиянию с Иртышом. А потом и с Северной Сосьвой и с Щучьей и с другими, настолько северными реками, что и название-то их не сразу вспомнишь... А потом впадает в Карское море.
Это все было его, Корнилова, природой. Всякая природа, стоило с ней с глазу на глаз пообщаться, становилась ему близкой, чуть ли не собственной. Еще при таком общении, при таком густом сосновом воздухе очень развивалось зрение, все-то становилось Корнилову видимым — и трава, и небо, и вот еще женщины, которые составляли экипаж «камбуза».
Капитана тут, на этом корабле, не было, боцмана не было, форма одежды преимущественно сарафанная, вместо бескозырок пестрые косынки, а иногда и просто так, полное отсутствие головных уборов, обут экипаж бог знает во что — в шлепанцы, в сандалии, иногда опять просто так, то есть никак, босые ноги, но дело свое этот экипаж знал, шуровал в топке обмазанного желтой глиной «камбуза», и тот пыхтел-гудел на все лады.
Вот так: были проблемы развития и реконструкции народного хозяйства Сибири и проблемы культурной революции, а еще был «камбуз» — без этих проблем, но с делом, с делом неукоснительным и к тому же исполняемым точно в положенные сроки. Нарушений дисциплины неписаного, но твердого устава здесь не было, а всякий член экипажа носил звание «жены». Звание и должность тоже никем не утверждались — ни райисполкомом, ни совнархозом. Женщины здесь были разные, одна на другую не похожие, но это звание их уравнивало, они и сами, кажется, не хотели в этом качестве никаких между собой различии, искали же сходства и полного равноправия.
В шесть часов утра очередная дежурная по «камбузу» — а дежурства были установлены строго по расписанию, которое висело здесь же, неподалеку, на доске дачных объявлений — разжигала огонек под двумя конфорками, к семи «камбуз» пыхтел уже основательно, солидно, но недолго, а вот к полудню он возгорался снова — это готовился обед для детского населения крайплановских дач, а заодно и для материнского состава. Но самый устрашающий жар и гул «камбуз» производил в три часа дня, к прибытию из города конных линеек с плановиками — членами президиума, зав. секциями, референтами, специалистами, иными канцеляристами, одним словом, с мужьями, для которых с «камбуза» и выдавались первое, второе и третье блюда, все в достаточном количестве и с надлежащим качеством. Да-да, именно такая происходила ежедневно, кроме выходных, вблизи бревенчатых ворот дачного поселка метаморфоза — плановики мгновенно становились здесь мужьями и отцами. В том, может быть, и состоял смысл существования этих ворот, очень странных, поскольку заборов вокруг не было никаких, а ворота все равно несли свою службу, кто приезжал сюда или кто уезжал отсюда, обязательно через них, и ребятишки крикливой гурьбой встречали здесь своих отцов, редкий кто-нибудь убегал по дороге вперед, чтобы встретить линейки, да и прицепиться на задок, и прокатиться к своему величайшему удовольствию. Но этакое поведение никем не одобрялось, а одобрение или неодобрение, чего бы оно ни касалось, имело в дачном поселке Крайплана весьма существенное значение как для детей, так и для взрослых обоего пола.
Одобрение или неодобрение, даже если оно ни единым словом не высказывалось вслух, имело значение вполне реальное, о нем знали все, а формировалось оно тут же, у «камбуза», в среде его экипажа. Формировалось без протоколов и без директивных указаний, без речей и без прений, без предложений и решений, а как бы совершенно само по себе, по тому, как кто-то на вахте у «камбуза» улыбался, а кто-то в ответ не улыбался; по тому, как и каким тоном кто-то кого-то предупреждал: «Смотрите, смотрите, у вас мясо подгорает!»; по тому, что кто-то к кому-то обращался с просьбой: «Попробуйте, пожалуйста! Как, на ваш вкус, еще посолить или уже достаточно?»; по тому, как кто-то советовал: «Я бы, на вашем месте, и еще добавила лука!»
Все это выражало дух коллективизма, который здесь умели и создавать, и ценить, потому что жизнь научила, годы! Недавние сравнительно годы с ежемесячными «переворотами» власти с эвакуациями, с беженскими поездами, с голодухами, с сыпняком и рюшняком, кое-где и с холерой, с арестами и освобождениями (кто не был тогда освобожден, того здесь, разумеется, не было, быть не могло).
Господи! Да если из тех-то лет на этот «камбуз» поглядеть да на кастрюли с мясом (30 коп. за килограмм) и с картошкой (50 коп. за пуд), с заправкой из муки-крупчатки (1 р. 50 коп.— 2 р. 00 коп. за пуд), с солью (03 коп. за килограмм) — это же сказка! Мечта. В те недавние годы даже оптимисты, тем более оптимистки, о таком и не помышляли, забыли помышлять! Не то чтобы не хватало воображения — времени, сил и здравого смысла тогда не хватало для этого!
Зарплата, средняя зарплата невелика, это правда — тридцать, сорок, а пятьдесят рубликов — ого-го! Не очень-то разбежишься, но жить можно, кормиться можно. И не худо!
Так вот, все тот же здравый смысл спустя годы подсказывал: береги лад и коллективизм! Береги тактичные отношения! Не позволяй нечистой силе тебя попутать, предаться воспоминаниям, тем более вопросам друг к другу: кто и где был в 17-м, в 18-м, в 19-м, в 20-м, в 21-м и в 22-м уже году? В каких тыловых и фронтовых районах? В каких прочих местах?
Что надо было друг о друге знать, то здесь хорошо знали. Прохина Лидия Григорьевна занимала в те годы пост — очень серьезный — в женском отделении Красносибирской ЧК-ГПУ; жена профессора Сапожкова, бывшего министра Сибирского временного правительства, Юлия Викторовна десять лет тому назад разъезжала на автомобиле сперва в Томске, а потом и в Омске; а жена — теперь вдова — Лазарева Нина Всеволодовна не так уж и давно проживал а в эмиграции, в Цюрихе, училась там в университете; зав. библиотекой Крайплана Евдокия Ефимовна Кулагина четыре года тому назад едва умела писать. Читать-то, правда, умела и раньше. Но... зачем ссылаться на имена и фамилии!
Мужья-то все стали плановиками, все мазанные одним миром — Крайпланом, значит, и женам судьба велела стать единым экипажем «камбуза», строго блюсти дисциплину, расписание дежурств и тактичность отношений.
Тут все ко всем присматривались, делали кое-какие выводы с разных точек зрения, но самой главной точкой было: «А не болтушка ли?» Если болтушка, немедленно дать понять, какай это порок, какая для всех беда и угроза!
Годы, годы! Минувшие! Вот ведь что они могли сделать, как женщин воспитать!
Все это заметил, все это понял старый холостяк Корнилов. Благодаря сосновому воздуху и широким просторам реки Оби.
И благодаря присутствию у «камбуза» Нины Всеволодовны.
Она здесь не командовала, нет, не давала указаний, не делала критических замечаний, упаси бог!
Но Корнилов помнил ее у «камбуза» еще в прошлом году, еще при живом муже, тогда она и здесь больше, чем кто-нибудь другой, была сама по себе, она «камбуз», наверное, не всегда и замечала, приходила сюда со своими мыслями, готовила обед, или завтрак, или ужин и с теми же мыслями, в том же настроении уходила, только и всего, около своей конфорки она не торчала часами, она не молчала, а кого-то о чем-нибудь обязательно спрашивала и что-то о себе, о том, что и как мужу нынче готовит, рассказывала, но все это как бы между прочим, главным же фактором было самое ее присутствие у «камбуза», ее умение держаться так, как она умела.
Она легко, почти незаметно, а все-таки подсмеивалась над «камбузом», называя его то клубом, то храмом, то женотделом, и усмешка никого здесь не обижала, скорее, наоборот, поддерживала атмосферу непринужденности, а может быть, и желание быть такой же, какой была она, Нина Всеволодовна Лазарева. Такой же женщиной...
В прошлом году она неизменно была аккуратно обута, одета, причесана умело, ее умелость была под стать мужней, но не столь энергичной и очевидной, а скорее даже скрытой. Готовить так же, как готовила она, никто не мог, да никому этого и не нужно было, только Лазарев требовал особой какой-то еды. Ел он очень мало, но был привередлив — обладая необыкновенно чутким обонянием, он любил, чтобы каждое блюдо пахло только так-то, но никак иначе, только тогда он его и ел с охотой, со вкусом, с добрым выражением лица.
Объяснить на словах, как должна пахнуть та или иная еда, невозможно, он и это умел объяснить, во всяком случае, Нина Всеволодовна его понимала.
Наверное, кое-кто на «камбузе» находил в этом неуместную и буржуазную избалованность, но старательность и то безупречное умение, с которым готовила Нина Всеволодовна, и то, как она говорила: «Жду-жду, когда у моего Кости притупеет нюх, но так, по всему видно, никогда и не дождусь!» — все это действовало на экипаж «камбуза» не отрицательно, а положительно.
Ну, а после смерти мужа женщины с трудом уговорили Нину Всеволодовну жить на даче — нельзя было оставить ее на городской квартире в одиночестве. В конце концов она согласилась: «Если это будет кому-то удобнее». Но у «камбуза» она нынче не появлялась ни на минуту, и женщины относили ей что-нибудь поесть в ее секцию номер 1, при этом они даже не проходили в двери, а ставили тарелки на подоконник и окликали: «Нина Всеволодовна!»— «Спасибо»,— очень слабо отзывалась она...
С переездом на дачи к ней на какое-то время снова вернулось состояние полной прострации, как в первые дни после смерти мужа...
К «камбузу» Нина Всеволодовна вышла исхудавшей, ослабевшей, попросила принести ей табуретку и, сидя, что-то приготовила себе поесть. В следующие дни, набираясь понемногу сил, она стала готовить тщательнее, а в конце концов точно так же, как готовила когда-то мужу. Она говорила при этом: «Он так любил...»
«Камбуз» же стал внимательнее к Нине Всеволодовне, ненавязчивая, испуганно-трепетная внимательность, «камбуз» угадывал, хочет ли Нина Всеволодовна поговорить и даже узнать какие-то новости, и тогда он осторожненько, чтобы не было ни слова лишнего, говорил и рассказывал эти новости. Хочет она помолчать, тогда и «камбуз» молчал тоже.
Корнилову же казалось, что жены и даже вдовы Лазарева больше нет и не может быть на свете, теперь вместо нее живет и должна жить другая женщина. Эта другая делает все, чтобы оставаться той, прежней, а почему делает? Да только потому, что она уже другая... Другая!
Ну, да так и было: Нина Всеволодовна — вдова отчаянно, изо всех сил цеплялась за ту Нину Всеволодовну — жену, поэтому она и готовила на «камбузе» те же ароматные блюда, которые так любил когда-то Лазарев, поэтому и одевалась так же, как еще недавно одевалась жена Лазарева, поэтому и вставала, и ложилась точно в то же самое время, которое было заведено у Лазарева, в семь утра и в одиннадцать тридцать вечера, поэтому и не устраивалась до сих пор на работу, а сидела, ничего не делая, дома.
Последнее обстоятельство ставило крайплановских не только женщин, но и мужчин в полное недоумение: как же так? Как же так, спрашивали, и не раз, крайплановские женщины и мужчины у Нины Всеволодовны. На какие же средства вы будете жить, нигде не работая? И вообще разве можно нигде не работать? Одинокой женщине?
— Отчего же! — отвечала Нина Всеволодовна.— Можно! У меня есть три золотых кольца и брошка, я их продам — одну продала уже — и проживу год. Год-другой.— Так же она и Корнилову объясняла, и он ее понял, а крайплановские женщины и мужчины не понимали и спрашивали:
— Но сейчас вам подыщет подходящую работу сам товарищ Озолинь, а что будет через год? Может быть, через год уже не будет подходящей работы?
— Там видно будет, а теперь подольше бы пожить, ничего не меняя, так, как я жила при нем, при Константине Евгеньевиче. Только бы подольше. Я так боюсь, так боюсь что-нибудь менять!
Да-да, Нина Всеволодовна страшилась стать какой-нибудь другой женщиной, которая не жена Лазарева, а неизвестно кто и что. Неизвестно что страшило ее, и это была такая неизвестность, которая страшила даже и Корнилова и обязывала его что-нибудь сказать Нине Всеволодовне, ну, хотя бы какие-нибудь банальности...
«Самое страшное позади, а впереди, поверьте, будет проще и легче, легче!» — хотел сказать он Нине Всеволодовне. Или: «Для всего живого проходит все, поверьте мне, я-то об этом знаю!» Но, чтобы что-то сказать, нужна была минута, а этой минуты все не было и не было — Корнилов видел Нину Всеволодовну издали, вблизи не случалось... Он сомневался: а нужны ли ей его слова и соображения? Может быть, она как раз того облегчения, которое он для нее хотел, боялась больше всего? И освобождение от власти Лазарева для нее все еще было немыслимым?
Потом Корнилов подумал и даже пришел к убеждению, будто он в долгу перед Ниной Всеволодовной, будто и она начинает уже упрекать его: почему он свой долг не исполняет, не говорит ей ни слова?
В недавнем прошлом это была очень миловидная женщина. Довольно полная, с большими, чуть навыкате серыми глазами, с косами, которые она укладывала в высокую прическу. Она была сдержанна, чуть-чуть медлительна, отвечая кому-нибудь, слегка приоткрывала рот, потом задумывалась на мгновение, после этого начинала говорить. Это было простодушие, но простодушие от ума.
Она любила одеваться, придумывала новые фасоны, а шила не у кого-нибудь, не в швейных артелях промысловой кооперации, а у знаменитого Шевлякина, очень дорогого, к услугам которого прибегали лишь дамы высших нэпманских кругов Красносибирска. Надо думать, не так-то это было просто для Лазаревых: у него жалованье — партмаксимум, сто восемьдесят три рубля, она не работает; тем не менее других портных у Нины Всеволодовны не было, Шевлякин же ее обожал. «О! — говорил Шевлякин.— Это такая дама, такая дама, с такой фантазией, что уже на один стежок невозможно ошибиться. Особенно в плечах!» Между тем фасоны, придуманные Ниной Всеволодовной, были скромны, почти консервативны, но, так как эта скромность с энтузиазмом исполнилась не кем-нибудь, а Шевлякиным, эффект был неотразим, и Шевлякин говорил: «Невозможная масса секретов, просто невозможная! Секрет материала, секрет моего глаза, а секрет фигуры — плеч и талии,— я вам скажу, впереди всего, а сколько еще самого разного? Удивительно! Уди-ви-тель-но!»
И Корнилову все это тоже было очень удивительно !
Да-да, те, кто бывал в просторной, почти без мебели квартире Лазаревых, а Корнилов там бывал, видели на одной из стен фотографию: худенькая, в красноармейской гимнастерке и все-таки очень похожая на себя теперешнюю Нина Всеволодовна рядом с энергичным красным комиссаром. Это было так неожиданно, вызывало у гостей столько вопросов — «Неужели? Где? Когда?» И снова: «Неужели?» — что фотография в конце концов исчезла со стены.
Да-да, партячейка и представительницы женотдела не раз, бывало, указывали председателю Крайплана на явное и ничем не объяснимое недоразумение: как же это так, жена совответработника, прошедшая вместе с ним гражданскую войну в рядах Красной Армии, нынче ни с того, ни с сего нигде не работает? И, нигде не работая, шьет у Шевлякина, как заправская нэпманша?
Да-да, Лазарев хотя и выслушивал все эти замечания и предупреждения со вниманием, но самое большее, что обещал при этом, подумать, иногда же не обещал совсем ничего, и так годы шли один за другим, а положение дел не менялось, Нина Всеволодовна вела прежний образ жизни, и вела его так, что даже не вызывала ничьих нареканий, кроме официальных...
Но однажды, когда и надобности-то в объяснении причин этого странного явления уже не было, так как к неработающей Нине Всеволодовне все привыкли, совсем незадолго до своей кончины Лазарев при очередной беседе с представительницей женотдела вдруг, как говорится, вспыхнул:
— Да поймите же вы наконец, что мы с Ниной, что я не могу по-другому! Мы так привыкли, и, если будет работать она, не буду я! Значит, надо выбирать!
— Не надо выбирать! — возразила представительница, слегка растерявшись от неожиданной вспышки своего собеседника, но давно научившаяся возражать по существу и убедительно.— Это глупо — выбирать! А надо сделать так, чтобы и ты работал, товарищ Лазарев, и чтобы твоя жена тоже работала. Иначе твоя жена опустится и, прости за выражение, обабится. Вы должны работать оба!
— Так не может быть!
— Может! По собственному опыту скажу: может! У меня муж и трое детей, а я работаю! И даже не считаюсь со временем! Позвони сегодня ко мне, товарищ Лазарев, на работу в восемь вечера — и застанешь меня на месте! Позвони завтра в десять утра — и застанешь меня на месте. Кому же ты говоришь: не может быть?
— Я о себе говорю, а не о других.
— Ты о предрассудках говоришь, вот о чем ! О вредных и нетерпимых нэпманских предрассудках! Не с нэпманов же тебе брать пример, товарищ Лазарев! Но ты явно на нэпманов в этом вопросе ориентируешься, а будет партчистка, я об этом скажу со всей прямотой!
Когда Лазарев умер, представительница женотдела сама об этом разговоре рассказала, причем в несвойственных ей подробностях и с несвойственным же недоумением: что это был за человек, товарищ Лазарев? Ответственный работник, партиец с дореволюционным стажем? На советской работе горел, а в быту проявлял замашки нэпмана?!
Если Нина Всеволодовна не видела в мужчине силы, энергии, а по всей вероятности, и рыцарства, она не видела и мужчины, вот еще о чем догадывался Корнилов.
Небольшие уши в солнечные дни и вечером, при электрическом свете становились прозрачными... Когда поблизости яркая лампа, они становились еще меньше, совсем крохотными и так прозрачны, что хотелось обязательно что-нибудь рассмотреть сквозь них: часть прически, или розоватую кожу, или даже тот посторонний и отдаленный предмет, который это ушко все-таки ухитрялось заслонить.
На редкость постоянная внешность — время почти не действовало на нее. Корнилов об этом только догадывался, но однажды этому получилось и полное подтверждение.
Еще летом 1927-го в гости к Лазаревым приезжала их приятельница по цюрихской эмиграции, и в другие годы они, кажется, были близки — старая большевичка с совершенно неподходящим именем, отчеством и фамилией: Александра Федоровна Романова.
Она еще не была старой, но состарившейся была: морщинистое нервное лицо, простуженный и прокуренный голос, нетвердая походка...
Встретив Александру Федоровну на вокзале, Лазаревы повезли ее на дачу в линейке, и Корнилов оказался рядом с нею, Лазаревы же на противоположной скамье, и, таким образом, обращаясь к гостье, Лазаревы обращались как бы и к нему тоже, и он видел их лица, выражение их глаз. Александра же Федоровна все время задавала Нине Всеволодовне один и тот же вопрос:
— Да ты ли это, Нина? Нет, это невозможно, невозможно и невозможно!
— Это я! Это я, Сашенька! — отвечала ей в который раз Нина Всеволодовна.
— А мне все кажется, это копия с тебя цюрихской! Ни в одном глазу не заметно возраста, как была студенточка, так и осталась ! Ну, разве чуть-чуть-чуть пополнела и посвежела. Как будто с каникул только что вернулась! Нет, не верю! — И Александра Федоровна порывисто хватала за руку Корнилова, совершенно незнакомого ей человека, и говорила ему: — Это невозможно! Этому нельзя поверить! Этого не может быть! Пятнадцать лет — как один день, как же так? Костя изменился, я изменилась — и говорить нечего, общественный строй в России изменился, мир изменился, Нинка — нисколько! Ей книжку под мышку, да и бежать на лекции через цюрихский Новый мост, мимо ратуши, мимо церкви Святого Августина. Честное слово! Не может быть!
— Может, Сашенька, может,— утверждал серьезно Лазарев.— Верь своим глазам, вот и все!
— Невероятно! Ты, Костя, всегда был мастером все объяснять. Тем более невероятности!
— Могу! Тут логика и даже арифметика: пятнадцать лет назад Нина выглядела старше своих лет, а сейчас младше. То на то и получается. Ну, и как же твой Матвей? Как здоровье? Работа?
— Жив и кое-как здоров. Вот бы уж кто удивился, увидев Ниночку! Тоже не поверил бы!
— Матвей — реалист. Поверил бы!
Александра Федоровна вздохнула.
— А все-таки нам хорошо жилось в Цюрихе, весело. Хоть и ходили в Европе анекдоты о скуке этого города, нам все равно было весело. Светло на душе, мы жили в ожидании...
— Анекдоты? О скуке? Я что-то и не помню,— спросила Нина Всеволодовна.
— Ну, как же: «Чем Цюрих дважды отличается от городского венского кладбища? — Тем, что Цюрих в два раза больше и тоже в два раза веселее!»
— Нет,— сказала Нина Всеволодовна,— я этого анекдота не помню...
Корнилов слушал и думал: «Природа! Нина Всеволодовна не себя бережет и не свою молодость, а свою природу. Она, пока жива, знает свою собственную природу, понимает ее, вот и весь секрет! Пока она жива, пока жив...» Тут Корнилов остановился, не стал догадываться, тем более что догадалась Александра Федоровна:
— Все дело в тебе, Костя,— сказала она.— Пока ты жив, Нине обеспечена молодость. Ты, наверное, нарочно и себя, и ее из Москвы-то увез? Чтобы лет через тридцать вернуться в Москву и всех удивить?
— Ну, а как же все-таки твой Матвей? — снова спрашивала Нина Всеволодовна.
— Занят по горло. Оба мы по горло. Он в наркомате, я в Коминтерне. К Мейерхольду ходим. А с Аванесовыми по-прежнему водимся. С Межлауками тоже, но поменьше. Матвей меня по-прежнему любит, а в тебя, Нина, кажется, по-прежнему влюблен.
— Не перестаю удивляться,— смеялся Лазарев,— Александра Федоровна Романова — в Коминтерне!
— А я не в самом. Я в сопутствующем учреждении.
— Ну, и в сопутствующем — разве неудивительно? Вы с Матвеем фамилии, что ли, переменили бы! Все нынче меняют, а вы уперлись, словно... Матвей упрям, так уж упрям!
Тут Корнилову почудилось, будто он очень-очень давно знает Нину Всеволодовну, лет пятнадцать, по меньшей мере. Ну, конечно, если она за пятнадцать лет ничуть не изменилась, значит, во всем этом сроке ее легче легкого представить и узнать! Это жаль, что Корнилов не бывал в Цюрихе, и тут ему не хватило географии, городского пейзажа, чтобы представить себе, как это его знакомая Ниночка Лазарева, студентка, с книжками под мышкой бежит-торопится через Новый мост? Архитектурного облика городской ратуши и августинской церкви ему тоже не хватало, единственно, что он мог сказать тогда, припомнив что-то из описаний Швейцарии:
— С Нового моста прекрасный вид на Цюрихское озеро!
— Прекрасный! — подтвердила Нина Всеволодовна, улыбнувшись Корнилову и как бы даже вспоминая, уж не вместе ли они — она и Корнилов — каждый день бегали по Новому мосту на лекции!
Нина Всеволодовна, когда она очень волновалась, замолкала. Волновалась она не часто, но Корнилов подумал: «А что же будет, если случится что-нибудь действительно трагическое? Ведь тогда она может замолкнуть на всю жизнь?»
К Нине Всеволодовне многие-многие были неравнодушны. Все крайплановские мужчины, да и прочие тоже.
Это, во-первых, выражалось в повышенном внимании ко всему, что она говорила, стоило ей заговорить в линейке, положим, или на вечерней дачной посиделке, и все тотчас умолкали, даже если в это время шел горячий спор по вариантам Сверхмагистраль — Южносибирская или о плановом проценте коллективизации сельского хозяйства в предстоящее пятилетие, или о воспитании детей в школе в пионеротряде и дома. Внимание проявлялось и в том, что «Нина Всеволодовна», имя-отчество это никогда без крайней необходимости не упоминалось ни в одном разговоре. Имя-отчество это оберегалось от излишних упоминаний, от которых оно, казалось, пусть и немного, а все-таки может потерять...
Очень умелый, интеллигентный, не фамильярный, но и не чрезмерно возвышенный тон сумел установить по отношению к Нине Всеволодовне Бондарин. Не скрывая симпатии, он был к ней внимателен и учтив в той как раз мере, которая точно соответствовала в тому, что она замужем, и тому, что она замужем за совответработником, и тому, что он сам, Бондарин, не только «бывший», но и бывший генерал.
И внимание Бондарина к Нине Всеволодовне стало даже чем-то необходимым для всех вообще, никого не смущало — ни его самого, ни ее, ни Лазарева. Если бы этого внимания вдруг не стало, вот тогда бы появилась какая-то неловкость.
И, все это чувствуя тонко, Бондарин как будто и запросто, а все-таки чуть-чуть в не запросто шутил с Ниной Всеволодовной, а иногда, очень редко, даже бросал ей одну-другую фразу по-французски или по-
немецки, и ей это нравилось, хотя отвечала она ем только по-русски.
Бывало, возвращается линейка из города или же едет в город — крайплановцы едут в Крайплан, женщины с корзинками на базар и в магазины,— и вдруг затеется между ними этот легкий, веселый и непринужденный разговор.
«Вот как нужно разговаривать и шутить жене совответработника с бывшим генералом!» — невольно думают тогда все женщины в линейке.
«Вот как «бывшему» нужно разговаривать с женой совответработника!» — мотают себе на на ус мужчины, «бывшие», разумеется, прежде всего.
«Вот как нужно вести советский светский интеллигентный разговор!» — думают те и другие.
Но однажды Бондарин все-таки дал маху, ошибся! На даче это было, на берегу Еловки в прошлом году. Песчаный, чистый-чистый берег, буроватая ласковая журчливая вода, узкие темно-зеленые листочки на ярко-красных прутьях кустарника-шелюги, и тут же несколько скамеек и деревянный, пристроенный к пеньку столик — это уже крайплановское имущество, сюда-то и приходили плановики в выходные, устраивали не то чтобы пикник, а так, полдник какой-нибудь или ужин. Легкая закуска, чаек, спиртного конечно, ни-ни!
Тут-то, раззадорясь после каких-то анекдотов по доводу международного положения, после споров о событиях и людях теперь уже исторических 1910-х — 1920-х годов, оставшись в этих спорах благодаря удивительной своей памяти несомненным победителем, Бондарин вдруг сказал Нине Всеволодовне:
— А вы женщина бесстрастная!
И это было слишком. Все так и поняли, что слишком. И Нина Всеволодовна взглянула на мужа, замолчала на полуслове, чуть-чуть приоткрыв рот. Потом ответила так:
— Для больших страстей, Георгий Васильевич, нужен ведь, чтобы не получилось глупостей, очень большой ум... Иначе… — Она словно бы и не хотела своего собеседника обидеть, но не задеть его не могла.
— Может быть, и так...— неуверенно сказал всегда о во всем умеющий быть уверенным Бондарин.— Но не всегда, ох, не всегда существует этакая гармония!
— К сожалению, далеко не всегда! — согласилась и Нина Всеволодовна.
А еще, который уже раз, вспоминалось:
...скользкие зимние тротуары, и вот они возвращаются из театра после встречи с Толстым («Власть тьмы»), первой встречи после долгой-долгой разлуки с ним. После гражданской войны, после всех событий новейшей истории, которые были бы так чужды Толстому...
Вот когда — в 1927 году, зимой, незадолго до кончины Лазарева,— когда смеркалось, когда не было навязчивого ощущения времени и нынешнего быстротекущего и такого настырного дня, который обязательно должен чему-то принадлежать — то ли войне, то ли военному коммунизму, то ли нэпу, то ли периоду восстановления и реконструкции народного хозяйства — и состоялось причащение, настал этот час, он и сообщал невидимую благодать и нежность к миру...
При этом, однако же, Лазарев все-таки подтвердил, что он и в театре очень хорошо заметил в Толстом графа, а Достоевского, того вообще не любит. И посмеялся над Федором Михайловичем, над почитателями его: не сами по себе будем погибать, а по великому Достоевскому! И тут же заметил, что вот жена его Достоевского обожает. То есть уже тогда он признал, что жена может быть в какой-то отдельности и даже самостоятельности от него, и это было такое необыкновенное с его стороны признание и такое удивительное для Корнилова открытие!
Теперь же Нина Всеволодовна страдает одна, страдает, наверное, теми самыми муками, которые Лазарев отрицал и ни во что не ставил. Конечно, она ни в чем не упрекает его, она и теперь его обожествляет за то, что он умел и мог эти муки отрицать, а она все еще не умеет и не может, но что из этого следовало? Нынче?
А вот: один, один на всем нынешнем свете Корнилов мог Нину Всеволодовну понять, поняв, убедить в том, что она и без Лазарева человек, и без него женщина, что и в этой потере она сама нечто большее, чем ее страх и ее ужас ! Ну, кто бы все это еще мог ей сказать, кроме него? Никто — он был единственным!
Он был им еще и потому, что, спасая ее, лишь отвечал бы взаимностью, ведь это благодаря ей, Нине Всеволодовне, в тот зимний день, когда они возвращались из театра, от Толстого, Корнилову пришла догадка: «Вот умру, и это будет значить, что и человечеству осталось уже совсем немного...» А что? Почему это и зачем Корнилов решил когда-то стать богом? Чтобы встать над человечеством и повелевать им? Да ничего подобного, никогда не увлекала его эта незначительная, эта мелочная задача, просто-напросто он еще в детстве догадался, что ему нужно родиться и стать человеком не через черта-дьявола, а через ту природу, которая может открыть человеку самого себя... Да, да, так оно и было, взрослому не дано, а детский ум, правильный, создал замысел природный, естественный и точный, но тут что случилось: разрозненный, расхристанный на части мир уже взрослого Корнилова тоже раздвоил, растроил, раздесятерил...
Ну, а какой же это бог, какой сын божий, ежели он состоит из разрозненных и даже не совместимых между собою частей, сам толком не зная, каких именно. Сказано же: «Бог един и всемогущ!» Потому как раз и всемогущ, что един! А?
...Из таких-то соображений, из такой значительности явилась к нему Нина Всеволодовна.
КАРНАУБСКИЙ ВОСК
Среди множества бесед и разговоров и встреч, которые еженедельно, а то и два раза в неделю проводил Корнилов как зампред. КИС с авторами всякого рода предложений, проектов и прожектов, случилась и еще одна нежданная-негаданная, она для судьбы Корнилова могла иметь, а может быть, уже имела огромное значение. Впрочем, этого он еще не знал, только догадывался.
Корнилов ее окрестил, имя дал ей, этой встрече — «Карнаубский воск». В сознании его и в догадках она так и закрепилась, и существовала под этим именем.
Ну вот, вошел к нему однажды человек, и сразу же крохотный его кабинетик стал того меньше: сесть, уместиться на стул можно, постоять можно, но сделать шаг туда-сюда — этого уже нельзя, человек, вошедший к нему, был объемен чрезвычайно, при том живая карикатура. И живучая.
Это самым главным и было в вошедшей фигуре — ее живучесть, такая очевидная и безоговорочная, что Корнилов смутился. Он подумал: «Ну, ну! Что-то теперь будет! Что-то ведь обязательно будет!» И, конечно, тотчас же узнал фигуру: нэпман, который неизвестным каким-то образом был гостем на свадьбе Бондарина. Не сходство и не шутка природы — перед ним в натуре восседал тот самый свадебный нэпман.
Он поздоровался;
— Здрасьте, товарищ Корнилов, рад, необычайно рад видеть вас живым-невредимым! — И тут же спросил: — Анекдотец последний не слыхивали? Значит, так: встречаются два нэпмана, один другого спрашивает: «Как жизнь?» Что тот отвечает? Ну, которого спрашивают? Не знаете? То-то! А отвечает он так: «Живу, как картошка» Вы спросите: «Почему картошка? При чем картошка?» Вот и тот точно так же подумал и точно так же спросил: при чем, дескать, картошка. «А очень просто,— отвечает другой, ну, которого спрашивали о жизни.— Очень просто, потому что ежели не съедят, так посадят, а не посадят, так съедят!» Так мы и живем, товарищ Корнилов, всегда имея налицо два выхода. Мы — нэпманы. А иначе сказать, самая соль нынешней, советской земли... Самая, уверяю вас, самая! Не верите?
Начало разговора, тон этот для Корнилова был неприемлем, но в том-то и дело, что посетитель совершенно точно это знал, однако же именно потому, что знал, он и вел разговор таким вот образом. Он и еще хотел дать понять, что встреча их — не просто так, что сам он — карикатурная фигура — тоже не просто так.
Корнилов на приветствие, на анекдотец не ответил, подвинул к себе стопку бумаг и углубился в чтение той, что лежала сверху. Воцарилась тишина.
Однако и тишина входила в расчет посетителя. Корнилов поднял глаза и убедился: входила!
Ну что же, пускай расчетливый этот человек посидит, подождет. Бумага, которая лежала сверху других, небольшая, серенький клочок с неровными краями, адресовалась в Краевой отдел народного образования.
Поскольку этот отдел ведал учебными и научными изданиями, правление КИС и обращалось к нему с просьбой «выписать ассигновку на сумму одна тысяча (1000) рублей на издание трудов предстоящего съезда научных работников Сибири с повесткой дня по изучению ее производительных сил».
Это была так себе бумажка, не суть важная.
А вот другая, уже не бумага, а папка со всяческими цифровыми выкладками, записками, пояснениями и протоколами, та имела принципиальное значение, вокруг нее какие только битвы не происходили в Москве и в Красносибирске, это был расчет двух вариантов плана развития народного хозяйства Сибири — максимального, с учетом тех возможностей, которые должны вступить в силу одновременно с эпохой социалистической реконструкции, а также с широким привлечением иностранного, прежде всего концессионного капитала, и минимального, рассчитанного на неблагоприятные условия хозяйственного развития.
Затем лежало «Дело» Переселенческого управления, поступило в Сибкрайплан 27.III.27.
Рассмотрено в рабочем аппарате 4.IV.27.
Рассмотрено в коллегии Сибкрайплана 12,IV. 27.
Рассмотрено в большом президиуме Крайисполкома 17.IV.27.
Передано в КИС для рассмотрения вопроса о дополнительных земельных фондах в районах северной границы земледелия 18.V.27.
Земфонды следовало изыскать с учетом потребности переселенцев из европейской части СССР в количестве 117 000 чел,
Тут же, в том же «Деле»: а) списки высадочных пунктов (железнодорожные и пристани); б) подсчет расходов на бесплатное питание переселенцев в течение семи дней; стоимость одной порции 7,5 коп., а именно: мяса — 100 гр., капусты 120 гр., картофеля 800 гр., соли 8 гр., лука 25 гр., хлеба 600 гр.
Вот какие дела: 117 тысяч человек переселялись в Сибирь, а земельных, намеченных ранее фондов уже не хватало, и Корнилову нужно было определить районы заселения. А тут является этакая брюхатая карикатура и сидит, и молча ждет, чтобы с нею заговорили о каких-нибудь пустяках, о каких-нибудь этой фигуры доходах. Когда бы не имелся в виду какой-нибудь доход, зачем бы фигура эта появилась здесь? В КИС?
Долгая, долгая была тишина...
В конце концов должна была кончиться и она. Корнилов поднял глаза — 117 000 переселенцев не смогли отвлечь его внимания от этой фигуры.
Перед ним сидел человек, конечно, умный, проницательный, хотя и порядочный вертопрах. Чего больше — ума, проницательности или вертопрахства,— гадать невозможно.
Еще помолчав, поерзав на стуле, заскрипевшем жалобно, нэпман сказал:
— Представитель промыслового товарищеского «Хим-унион» по Сибири. Временный представитель и только по особым поручениям!
Корнилов обратил внимание на то, что представитель «Химуниона» не назвался — ни фамилии, ни имени-отчества, ничего, но спрашивать не стал, спросил по-другому:
— Ваше дело? Дело, с которым вы пришли?
— Оно какого рода, товарищ Корнилов? Не могли бы вы подать в Крайплан бумагу о необходимости производства в Сибири карнаубского воска?
— Какого, какого?
— Карнаубского.
— Должен признаться, что я...
— И признаваться не надо. И я, представитель «Хим-униона», понятия не имею, что это такое, какой состав, как этот самый воск выглядит. Белый он или зеленый. Или небесно-голубой, не знаю. Ни бум-бум! Но совершенно не в этом дело. Все данные, как только вы согласитесь на такую бумагу, вам будут представлены. В лучшем виде и незамедлительно! Все будет в вашем распоряжении: и химсостав, и технология производства, и экономические показатели, это уже само собою. Точненько все будет и в срок! Да ежели бы вы сочли это удобным и необходимым, то и проект вашего письма, которое вы подали бы в Крайплан, тоже будет. Пожалуйста! Хотите, завтра утром?! Хотите убедиться, что дело вы имеете с людьми серьезными и деловыми? Получите все это сегодня же!
— Ну, а для чего необходим этот самый воск? Вы можете мне объяснить? Сегодня же?
— Сию секунду? Это, конечно, могу. Для производства сапожной ваксы. Иначе сказать, гуталина! Значит, так. На курсах для выдвиженцев совторговли идут выпускные экзамены, и выпускника одного спрашивают: «Что такое план товарооборота?» — «А это,— отвечает выпускник-выдвиженец,— это, конечно, цифра, пущенная сверху. Из руководящих инстанций». Экзаменатор подумал, подумал: «Так-то так... Ладно.
А что такое рентабельность торгового предприятия?» — «А это опять же цифра, пущенная сверху!»— «А что такое доход торгового предприятия? Из чего он складывается?» — «Из цифры, пущенной сверху» — «Ну, ладно, последний вопрос: а что такое убыток?» — «Убыток есть цифра, пущенная классовым врагом!» Интересно? Мне лично представляется, очень интересно!
— Не смешно. А для анекдота обязательно — быть смешным. И вообще, вы это к чему?
— В определенном смысле это весьма к месту. Это подчеркивает, что в нашем разговоре ничего такого нет. Ни сверху нет, ни снизу нет, ни от руководящих инстанций, ни от классового врага, ниоткуда, а только от дела. Гуталин советским гражданам нужен? Ясное дело, нужен. Вот мы и будем его производить в Красносибирске ! Предприятие будет скромное, безобидное, конкуренции с государственной промышленностью никакой, Советской власти оно не угрожает и никогда не будет угрожать, а, наоборот, будет вносить в госбюджет хороший налог, Всем польза! Ну, так подписываете докладную бумагу? Ведь в госбюджете хороший доход! Аккуратно. На нужды обороны государства или для развития индустрии, или на реконструкцию сельского хозяйства, на что хотите — аккуратно! Всем польза, вот и подписывайте докладную.
— Если бы даже я такую бумагу написал, и тогда товарищ Прохин, председатель краевой Плановой комиссии, ей хода не даст. Крайплан занимается государственным планированием, а не ваксой частного производства,
— Так это же очень хорошо, это же прекрасно, что товарищ Прохин не будет затрудняться! Значит, он что сделает? Он пустит бумагу по инстанции в какую-нибудь промысловую кооперацию еще куда-нибудь, а куда бы он ее ни пустил, мы везде ее найдем и уже оттуда сами дадим ей необходимый ход. Тут что важно? Чтобы кто-то, и даже не кто-то, а вы лично, советский служащий, специалист из авторитетной, из авторитетнейшей организации, бумагу пустили в оборот. И все! И только! А дальше не беспокойтесь, дальше вы никогда о той бумаге и не вспомните и она вас ничем не обеспокоит, не затруднит, не обяжет и никогда больше касаться вас не будет. Дальше бумаженция эта без вашего участия, тем более без участия товарища Прохина, пойдет, своим ходом, куда ей нужно, и придет, уверяю вас, куда ей нужно. И сделает дело, которое нужно сделать.
— Кому нужно? Кому все-таки? Вам ли оно?
— Советскому человеку необходима вакса, еще лучше — высший ее сорт, то есть гуталин! Без ваксы, без гуталина он куда? Ни в гости, ни на собрание, ни в клуб на культмероприятие! Пирамиду какую-нибудь на сцене и ту не посмотрит, «Синюю блузу» и ту нельзя. Докладом каким-нибудь по международной или хотя бы по внутренней политике и то не проникнется. Это нелепость какая-то — отсутствие гуталина ! Любой классовый враг скажет: «Дожили, что и ваксы нет!» Значит, так. В каком-то весьма экономическом Совете в Москве каждый месяц ужасно спорили: какой процент от себестоимости должны составлять наценки на товары розничной торговли? В конце концов постановили: в целях борьбы с бюрократией и с заседательской суетней себестоимость ликвидировать! Наценки установить на каждый предмет постоянные на все время предстоящего пятилетнего плана. Вот какой, скажу я вам, нынче у нас в России нэп. Какой экономический!
Да, человек был неглуп, глазенки у него играли, загадывали загадки.
— Откуда столько анекдотов? И все на одну тему. Специализируетесь?
— Господи! Действительно, откуда они только берутся? Сам не понимаю! От кого слышал или когда, где — хоть убейте, не помню, но сами по себе, безо всякого происхождения они у меня, то есть в голове моей, так и плодятся! Словно кролики. И что же получается? Получается, я их сам выдумываю? Так опять-таки, скажу я вам, непохоже. И этого тоже не замечал за собой. Причем, поверьте, они у меня тематически размножаются; недели две-три на одну тему, потом на другую и так далее. Единственная постоянная у меня тема, никогда-никогда мне не изменяет — о женщинах. Но к нынешнему разговору это, к сожалению, прямого отношения не имеет. Не имеет?
— Знаю такую психологию,— пожал плечами Корнилов.— Она случается у людей, у которых слишком много беспатентных слов.
— Беспатентные слова? Хорошо придумано! Сами придумали либо услышали от других?
В вопросе посетителя не было ни капли обиды, одно только любопытство, он повторил.
— Значит, придумали сами! Лично! А вот в новостях текущего дня вы все-таки слабоваты. И я, знаете ли, завидую: на такой советской должности, в таком авторитетнейшем учреждении, а новости и слухи со стороны вас как будто вовсе не касаются, да? Нет, я бы так не смог! Я бы все-все знал, что вокруг происходит, что не говорится, и то знал бы непременно.
— Веселый вы человек. И общительный.
— Очень этим горжусь! Впрочем, веселые люди — они страшные гордецы. То есть я говорю об истинно веселых, с талантом или хотя бы с талантиком, о мелких трепачах речи нет. Вот возьмите, писатель Аркадий Аверченко написал «Дюжина ножей в спину революции!» Это от чего, от веселости или от ущемленной гордости? От чего, а?
— Не интересовался. Не возникал вопрос.
— Опять-таки не возникал. Удивительно ! Ну, а Зощенко? Не видите, сколько гордости? Сколько презрения к людишкам? Тоже не замечали? Нет, не замечали, опять нет и нет. Говорят, к тому же франт неслыханный. На весь Ленинград славится! Не слыхали?
— Кто франт? — переспросил Корнилов. Он так понял, что этого посетителя-весельчака нужно почаще переспрашивать, чтобы было время самому обдумать ответы. Конечно, можно было прогнать его сию же минуту, но тут не то чтобы любопытство появилось, а необходимость каких-то выяснений: что значит эта игривость? А что эти глазки значат и хотят узнать?
— Как это кто? О Зощенко у нас разговор! О Михаиле Михайловиче,— напомнил Корнилову его посетитель,
В том же тоне, с той же приблизительно интонацией Корнилов ответил вопросом:
— Вам герои Зощенко нравятся? Очень?
— За них я, что ли, у вас прошу? Я за себя прошу: подпишите, ей-богу, бумагу. Насчет карнаубского воска! Вы ведь даже и доводов не найдете против. Ну, почему, право, не подписать? Я знаю, кто только к вам не приходит, какие только глупые и бестолковые проекты-прожекты вам не предлагают и требуют от вас в этих прожектах самого деятельного участия. А я? Я пришел с вопросом совершенно деловым! У меня такое, знаете ли, впечатление, что вы чего-то опасаетесь. Ну, как будто бы я толкаю вас на неблаговидный поступок. А какая тут неблаговидность? В ваксе? В гуталине? Уму непостижимо, какие эти совслужащие боязливые. Всего на свете боятся!
— Вы-то лично какое будете иметь отношение к гуталиновому предприятию, если, паче чаяния, оно будет открыто? — спросил Корнилов.
— Никакого! Ни малейшего! Я доверенное лицо «Хим-униона», причем только на этапе организации производства гуталина в Сибири. Только! Но чтобы я постоянно занимался каким-нибудь производством? Химическим и вообще? Никогда! Чтобы я служил какой-то фирме постоянно, из года в года Никогда! Я свободный коммерсант, если хотите, свободный художник, сам себе личность, никакие там ЛЭФы, РАППЫ, «Серапионовы братья» меня совершенно не интересуют, а вот собственная личность — дело другое. Совсем-совсем другое... В этом все другое: и теория, и практика, и все, что может быть другим, все другое.
— Практика — это понятно, а теория? Если не секрет, теория, она у вас какая же?!
— Серьезная! — Посетитель сделался серьезным, и, что удивительно, это к нему, оказывается, шло. У него, посерьезневшего, вид стал деловым и толковым. Были, были у человека возможности обойтись без анекдотцев, без нахальства, без хитроумности, а стать попросту умным. И даже не таким толстым. И толщина его показалась вдруг несколько деланной, он ею бравировал, показывал ее, а не будет показывать, и она окажется куда менее заметной.— Начну издалека,— заговорил он серьезным тоном.— Если уж вас это интересует, тогда издалека. Все дело в том, что я неудавшийся теоретик. И тут ничего особенного, потому что все мы неудавшиеся теоретики. Все! Я исключений не встречал. Потому что теория — это желание. А практика — это все то, что остается от наших желаний. Вот так! Я на фронте мечтал быть командиром полка, а был полковым писарем. Вот вам теория и практика. А кто виноват? Вы думаете, я кого-нибудь виню? Никого, сам виноват, а самого себя винить — это глупость, потому что не имеет смысла. Потому что это у нас от бога — выковыривать из себя божью искру. Но... Бог дал, бог взял! Только дает-то он нам своими руками, а выковыривает из нас нашими! Итак,ежели она нам действительно дана, искра, то мы ее обязательно из себя выковырнем. Все мы самоубийцы, только у нас и надежды; вот это в себе убьем, но ведь что-то еще останется. Второе что-то убьем, третье останется. И так выковыриваем-выковыриваем, а все равно правы: что-нибудь еще останется! Да вот хотя бы и вы — философом были, а пошли на фронт, встряли в дело, совершенно вам несвойственное, а свойственное выкорчевали. Да у вас и до сих пор во внешности, скажу я вам, осталось что-то университетское, ей-богу! Вы, между прочим, наверное, и сами об этом знаете, а?
Посетитель-то? Завзятый нэпман-то? Навел о Корнилове справочку, а потом уже и беседует на тему о сапожной ваксе.
Корнилов так и сказал:
— Квалифицированный посетитель — сначала навел справочки...
— Я не приват-доцент, но грамотный.
— Это заметно.
— Благодарю вас.
— Мы немного знакомы,— заметил Корнилов.— Мы были вместе на одном семейном торжестве...
— Ну, как же, ну, как же, на свадьбе бывшего генерала Бондарина! — с готовностью подтвердил посетитель.— А за столом, там ведь по русскому обычаю как? «А это кто? А этот откуда?». Вот я и оказался наслышанным не только о генерале, но и о вас тоже. Вы ведь были на торжестве второй фигурой. Первой, разумеется, генерал, а второй вы!
— Я этого не заметил.
— А я заметил. Так продолжим насчет теории? А дело было так. Инспектор из выдвиженцев приходит в частный магазин с ревизией. «Почему торгуете по ценам выше государственных?» — «Без наценки не могу. Это моя зарплата!» — «Тогда вот что: зарплату будете получать от государства, а торговать будете по государственным ценам!» Такой, скажу я вам, дорогой товарищ Корнилов, нынче нэп! — И посетитель снова стал похитроумнее и потолще.
— А это вы к чему? — спросил Корнилов.— Не понимаю.
— Видите ли, требуется некоторый компромисс в этом деле с ваксой. В некотором роде такой же, как в анекдотце. Впрочем, как и во всем нэпе, ничуть не больше. Видите ли, товарищ Корнилов, вам для пользы дела нужно бы познакомиться с одним печатным материальчиком. С одной, иначе сказать, публикацией, которую вы могли, конечно, и раньше читать, но могли пропустить среди многих и многих других важных сообщений. Вот, пожалуйста...— И посетитель вынул из кармана пиджака газетную вырезку, протянул ее Корнилову.— Познакомьтесь!
Это была хроника, вырезанная из «Известий», речь в которой шла вот о чем. Некто Цейтлин, специалист по организации лжекооперативов, стоял во главе «промыслового товарищества» под названием «Хим-унион», оборот которого за 1927 год составил 1 800 000 рублей. В товарищество входила артель «Омега», руководителем ее, а по существу частным ее владельцем, был гражданин Вакштейн. У Вакштейна состоял в качестве агента по снабжению некий Функ, который имел связи с работниками советской внешней торговли, через них-то артель «Омега» и получала все то количество карнаубского воска, которое импортировалось советским государством из-за границы. Все до последнего килограмма! Используя же карнаубский воск, артель «Омега» выпускала гуталин высшего качества, с которым не могли конкурировать ни одна другая артель и ни одно государственное предприятие. Судебное разбирательство дела привело к осуждению его участников на разные сроки — от 5 до 2 лет заключения с конфискацией всего принадлежащего им имущества.
Корнилов прочел всю эту довольно пространную хронику «Из зала суда» и в полном недоумении вернул ее посетителю.
— Ах, вот в чем дело! Теперь все понятно,— сказал он.
— Что же вам понятно? Не могу себе представить, что вам стало понятно?
— Афера, в которой вы участвуете. В которую хотите втянуть меня.
— Вот так раз! — воскликнул посетитель.— Какая же это афера? Совершенно никакой! Наоборот, была афера по внешнеторговой линии, а чтобы она не повторилась, нужно наладить производство карнаубского воска у себя дома, в Союзе Советских Социалистических Республик, вот и все. Если бы я хотел аферу повторить, разве стал бы я показывать вам газетный этот материал?
— Но для чего-то вы его показываете?
— Для честности! Честное слово, для честности! Чтобы в своей записке — я все-таки надеюсь, вы эту записку напишете! — вы так и написали бы: вот материал «Известий», вот такие возможны аферы с карнаубским воском, а чтобы их не было, этих афер, надо в области ваксы избавиться от иностранной зависимости, то есть самим наладить производство карнаубского воска. Ясно и понятно! Вот если бы вы на этот материал не сослались, обошли его, вот тогда действительно вас можно было бы заподозрить в чем-то неблаговидном. Не только вас, но даже и меня!
— Но ведь «Хим-унион» ликвидирован? Как же вы его до сих пор представляете и от его лица обращаетесь в государственные организации?
— Кто сказал, что «Хим-униона» больше нет? Он как был, так и остался. Только в нем другие лица, другой устав и другой, очень строгий над ним контроль со стороны органов Советской власти. А «Хим-унион» а нынешнем году намечает перешагнуть два миллиона рублей а оборотных средствах! «Хим-унион» существует, и потребность в карнаубском воске существует, только не надо окольными путями его доставать и даже воровать, а лучше наладить его производство самим. Воруют, сбывают из-под полы то, чего не хватает. Не будет недостатка в карнаубском воске, и никто не будет его сбывать на сторону, устраивать аферы. Так что мы с вами, вы и я — борцы за честность, а больше ничего. И все правильно, дорогой Петр Васильевич, все совершенно правильно!
— Петр Николаевич,— поправил Корнилов.— Николаевич!
— Разве? Не может этого быть! Не может быть, чтобы память мне изменила.
— Изменила,— подтвердил Корнилов,
— Никогда! Не может быть!
Ну вот... Ну вот и наступила та секунда, приближение которой Корнилов уловил обонянием, когда толстяк этот переступил порог его кабинетика. Уловил, но потом за разговором забыл о ней, о той секунде, теперь же почувствовал ее на вкус.
А посетитель объяснил Корнилову ощущение этого вкуса.
— Мы, нэпманы,— объяснил он,— всегда имеем преимущество перед госаппаратом, всегда. Его, аппа
рата, много, а нас мало, а ведь известно: один ум хорошо, два лучше, а три — совсем никуда не годно! А еще потому, что у вас, у совслужащих, разделение: одни, хотя бы вот и вы, думают, что нужно сделать, а другие, где-то на местах, как сделать. А это нехорошо, такое разделение. Тем более нехорошо, что что действительно у всех может быть одинаковым, но как никогда, оно у каждого свое. А у нэпмана, у него в одной голове и то и другое всегда вместе.— И посетитель постучал себя по круглой лысоватой головке.— И то, и другое здесь,— подтвердил он.— Не верите?
Потом надолго и, как показалось Корнилову, с глубоким, чуть ли не с искренним сожалением замолчал. Потом вздохнул и тихо сказал: — А мы знакомы, Петр Васильевич.
— Сидели за одним обеденным столом,— подтвердил Корнилов.
— Мы знакомы с вами давным-давно! Но вы меня забыли, а я вас нет. Я вас помню, Петр Васильевич!
— С кем-то спутали, с каким-то однофамильцем. Со мной уже случалось, что меня путали, хотя и не сказал бы, что это очень распространенная фамилия — Корнилов.
— В германскую войну служили в Сарапулском полку, это точно, это вы отрицать не будете? И я там служил. Полковым писарем. Теперь подумайте, кому, как не писарю, знать по имени-отчеству офицеров полка? Тем более батальонных командиров. Более того, я с батюшкой вашим состоял, можно сказать, в переписке. Когда вы отбыли со своими однополчанами в город Сарапул, батюшка ваш запрашивал полк, где вы и что вы. А так как я все еще стоял при полковых бумагах и документах, я и отвечал ему, как умел и что знал: Корнилов Петр Васильевич, штабс-капитан, выбыл из полка в направлении города Сарапула. Батюшку вашего звали, мне и тут память не изменяет нисколько, Василий Константинович. Был он присяжным поверенным в Самаре. Еще что-нибудь интересует вас из собственной вашей биографии? Я могу! Может быть, своих однополчан-офицеров хотите вспомнить! По фамилиям, по именам? По чинам? Я могу!
— Сарапулский полк и карнаубский воск — объясните, пожалуйста, что общего? Между ними?
— Да вот хочу все-таки обратиться к вам с убедительнейшей просьбой: напишите бумагу! Ведь это же так для вас просто и даже, можно сказать, естественно — написать. Сделайте!
— После того, как вы хотите вынудить меня это сделать? Не сделаю!
— Мало придаете значения прошлому? Тогда как оно все сегодняшнее определяет?
— Мало.
— Почему же?
— Потому что уж очень его много. Так много, что ни понять, ни усвоить его нельзя — к чему оно было, зачем было?
— А вот это интересно! — с неожиданной какой-то и совершенно незловредной живостью воскликнул посетитель и снова посерьезнел.— Это, знаете ли, очень-очень любопытно. И меня всегда интересовало. Теоретически! Оч-чень интересно! Оч-чень...— И посетитель вдруг подмигнул. Правым глазом. И спросил:— А вы? Или не понимаете моего интереса? К прошлому?
В том, что разговор уходил а сторону от Петра Николаевича-Васильевича, Корнилов заметил вдруг неплохое предвестие, поэтому он и подхватил тему «прошлое-настоящее».
— И что же это а вашем нынешнем дне определяется прошлым? Какие именно факты? Объясните?— попросил Корнилов.
— Все, какие есть! Хотя бы воздух, который вокруг, потяните-ка носом, вот так, как я тяну, и что? Воздух, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Ей-богу! Десять лет прошло, а то же самое: тогда уже была Советская власть, и сейчас она же. Тогда благодаря ей вот-вот новые и новые перевороты в жизни должны были произойти, и сейчас — разве не чуете? — вот-вот произойдут. Тогда генералов, повстанцев всякого рода готовились ликвидировать, теперь с нэпманами произведут, уверяю вас, такую же операцию!
— Нэпманов ликвидируют? Вы думаете? Тогда зачем же вам предприятие, этот самый карнаубский воск?
— А вот и ответ на ваш вопрос: затем, что опять-таки привычка прошлого. Привычка какую-то собственность, движимость и недвижимость иметь, привычка ради этого жить и что-то делать, привычка до последнего дня жить так, как в прошлом жил. Я, например, привык, чтобы ресторанчики были, чтобы девочки были, чтобы курьерские поезда с проводниками, по-французски говорящими, были, чтобы благо шло неизменно ко мне, в мои руки, а не из моих рук. А что все это нынче объявлено прахом, который только и нужно, что отряхнуть со своих ног, это нехорошо! Это по природе человеческой неправильно и не бывает, а бывает наоборот, чем больше мы прошлым пренебрегаем, тем больше оно к нам привязывается и мстит нам.
— Мстит?
— Обязательно !
— Каким же образом?
— Простым. Взять, к примеру, вас. Вы что же, ушли от себя, прошлого, плановик, совслужащий и даже ответственный совслужащий? Вы только об этом подумали, только поверили, а тут прихожу я и говорю: «Нет уж, Петр Васильевич, будьте добреньки, похлопочите насчет карнаубского воска, а там, глядишь, и еще о чем-нибудь». Да! И не думайте, что роковая случайность, ничуть не бывало, это закон, и когда бы не я, то пришел бы к вам кто-то другой. Кто-то из прошлых ваших знакомых, кто-то другой из ГПУ, но пришел бы обязательно! Пришел и сказал бы: «Хотите отряхнуть прах со своих ног, Петр Васильевич? Прошлое хотите отряхнуть? Не выйдет! Нет, не выйдет!» И я даже не понимаю, как это вы, философ, столь легкомысленны к прошлому! Значит, дело было так: приходит инспектор-выдвиженец в советское торговое предприятие, раскрывает бухгалтерские книги. «А это что такое?» Ему долго объясняли, наконец для простоты сказали: «Вот это книга убытков. А вот это — доходов!» — «Ну, вот так бы и сказали сразу, не морочили бы голову. У вас чего больше-то: убытков или доходов?» — «Мы предприятие рентабельное, у нас доходы заметно превышают расходы!» — «Ежели заметно, тогда зачем считать убытки? Сосчитать доход, и вся недолга. А цифру убытков ликвидировать. И все тут».— «Видите ли, товарищ ревизор, убытки по всему Советскому Союзу считают, а не только мы одним» — «И зря считают, совершенно напрасно! Вот я от лица пролетарской массы напишу в Москву: зачем считать убытки, ежели фактически их нету, они перекрыты доходами? Напишу и, пожалуй, пойду на выдвижение. В Наркомфин! Как рационализатор пойду!» Так вот, дорогой Петр Васильевич, зачем нам считать убытки? Совершенно ни к чему. Сосчитаем доходы, и все дела. Ей-богу! Тут еще и такое немаловажное соображение: представьте, что завтра начинается утеснение нэпа, устранение от работы бывших офицеров и офицерш, попов и поповен, ну и всех прочих, это ведь представить себе очень просто. Ну, а мы? Мы с вами? Мы с вами будем в это время стоять на производстве карнаубского воска. Это же дело не нэпманом было в ход пущено, а вами, зампредом КИС! Это же будет государственное дело ! Ну, государственное, а так, немного, ни то ни се, в общем, как будет нам удобно, так мы и повернем. В нужную нам сторону. То ли в государственную, то ли в частную. Что скажете?
— Скажу: разговор наш закончен. До свидания.
— Закончен? Вы так решили? Уж очень быстро решили по отношению к человеку, которому вы обязаны. Бесконечно обязаны!
— Я? Вам? Обязан? Никогда и ничем!
— Жизнью обязаны вы мне, Петр Васильевич ! Всею своей жизнью, происшедшей после семнадцатого сентября одна тысяча девятьсот шестнадцатого года. Не помните?
Вот это, эту дату Корнилов помнил, потому что действительно в тот день он чудом был спасен... Он был поблизости от землянки командира полка, возвращался в расположение своего батальона, когда немцы, скрытно выдвинув на новые позиции орудия, начали обстрел наших окопов и тех долговременных блиндажей, которые тут были. Снаряд лег в такой близости от Корнилова, что еще немного, и достал бы его запросто. Корнилов бросился в воронку, которую только что взрыл снаряд, она еще дымилась пылью, еще пахла чем-то взрывным, была глубокой.
И только он прильнул к откосу этой воронки, откос вдруг тряхнуло, и не быстро, но неотвратимо на него двинулась масса земли, и он понял, что не хватит у него сил из этой могилы выползти, и движений у него не стало, дыхание было последним, тем лишь воздухом, который он успел глотнуть в миг, когда земля, весь земной шар начал обрушиваться на него.
Уже в полевом госпитале ему рассказали, что кто-то из штабных полка, писарь какой-то, отрыл его из-под земли и на штабной же двуколке вывез в лазарет, в тыл.
А теперь спаситель сидел перед ним и смотрел на него внимательно-внимательно. Спаситель сказал:
— Дорогой Петр Васильевич! Вы меня не помните, я с тех пор сильно изменился, одно брюхо чего стоит, а я вас помню, будто только вчера мы ехали на штабной повозке, вы без памяти оттого, что совсем было задохнулись, я без памяти от страха. Было ужасно страшно, до сих пор не пойму почему. Уже и в лазарет я сдал вас, уже немецкий обстрел миновал, а меня трясучка не отпускает. Это в местечке Борки произошло. Я думаю, местечко Борки-то вы запомнили? Вы Борки запомнили, а я запомнил вас, вы с тех пор не изменились. Тогда у вас были усы, а нынче их нету, бородка была небольшая — тоже нету, но в целом человек тот же самый!.. Приходит ревизор из выдвиженцев к частному владельцу сапожной мастерской и спрашивает...
— До свидания,— сказал Корнилов и поднялся из-за стола.— За то, что вы когда-то для меня сделали, признателен и благодарен, да... До свидания.
И, чтобы успокоиться, снова сел и прочел другую бумагу из лежавших у него на столе. Он подумал; кто там, в бумаге-то, встретится? Может быть, тот, кто встретится, поможет ему? Не оставит один на один с нынешним посетителем?
«Журнал заседания при Уполномоченном Наркомпути по Сибири тов. Подшикалине от 23 января 1928 г.
Заседание начато в 1 час дня.
Окончено в 2 часа 35 минут.
Уполномоченный Наркомпути тов. Подшикалин сообщил заседанию, что:
Решенная в центре постройкой Туркестано-Сибирская железнодорожная магистраль вызывает резкий рост потребности в строительных материалах, прежде всего в древесине, как во время строительства, так и в дальнейшем для Средней Азии в целом.
Краевые органы Сибири до сих пор не сошлись во мнении по поводу строительства той или другой железнодорожной ветки с целью разработки и вывозки продукции из неосвоенных лесных районов Сибири.
Кроме того, у правительства нет средств для сооружения такой дороги. Тов. Подшикалин выносит на рассмотрение заседания вопрос о проекте железной дороги Томск — Енисейск за счет заинтересованных ведомств и с учетом всевозрастающего экспорта сибирского леса за границу... »
Нет, средство оказалось ненадежным, важная эта бумага не могла Корнилова успокоить...
Тов. Подшикалин, Уполномоченный Наркомпути по Сибири, не помог Корнилову, и читать журнал дальше было ни к чему, и, когда Корнилов снимал с вешалки в углу пальто, надевал его, когда пропускал и дверь посетителя, его все так же потряхивало — нервы расходились!
«Опять спаситель, думал он. Когда им конец-то будет, спасителям?» При его-то жизни, которой никто и никогда не позавидовал бы, при собственных его нечеловеческих усилиях эту жизнь сохранить он все равно, оказывается, бог знает кому был своей жизнью обязан, все равно множество было у него спасителей, каждый из них имел право и даже необходимость вот так же явиться к нему и заявить: «Ты у меня, Корнилов Петр Васильевич-Николаевич, в неоплатном долгу! Признаешь долг — расплачивайся! Иначе в ничтожество повергну!» Да так, наверное, и будет: никто, как спасители, погубят его! И спасительницы!
Посетитель сказал:
— Вот так же меня тот раз, в местечке Борки, трясло, как трясет нынче вас. Даже еще посильнее, как помню. Ну, так мы с вами еще увидимся, Петр Николаевич. Обязательно!
Теперь он сказал «Николаевич», и Корнилов догадался почему: в коридоре, куда они вместе вышли, был и еще кто-то из сотрудников плановой комиссии, для него-то и сказано было «Николаевич».
А про запас, про серьезный запас был оставлен «Васильевич».
Ну, а дальше все работало, работало воображение Корнилова... И сработало такую сцену. — Здорово, Анатолий! — сказал посетитель, войдя в кабинет к Прохину.
— Здравствуй !
— Значит, так,— сказал посетитель, усаживаясь в кресло.— Значит, это не тот Корнилов, которого мы разыскиваем. Но и не тот, за которого он себя выдает. Он Петр Васильевич, а вовсе не Петр Николаевич.
— Точно?
— Вполне! Я это еще на генеральской свадьбе определил, сейчас подтвердилось! Я его в местечке Борки в девятьсот шестнадцатом спас. Из-под земли, можно сказать, и спас! Работник он каков?
— Работник отличный. Исполнительный. Эрудиция.
— Да-да, оставляет положительное впечатление. Ни на какие подачки не клюет. Так что пусть пока работает. А мы разберемся, почему он из Васильевича стал Николаевичем, тогда уже станет все ясно...
— Работник хороший! — еще раз подтвердил Прохин, а посетитель сказал:
— Если этого взять, тогда другого можно спугнуть; тот догадается — ищут ! Нет уж, пусть их будет хоть пятеро, разных Корниловых, ни одного покуда брать нельзя. Пока не найдем настоящего Петра Николаевича Корнилова. Очень вредного. Очень активного.
— Вам виднее… Там… Вздохнул Прохин. — когда уезжаешь-то?
— Завтра же, Толя, прямиком в Ленинград. И в Москву заезжать не буду, сообщу, что не тот, и все... Этакое путешествие пришлось сделать. И уже который раз! И все не найдем настоящего Петра Николаевича!
— Может, тот улизнул? За кордон?
— Здесь он. Дома. Следы здесь. И много следов! Ну, будь здоров!
Спустя время Корнилов себя обругал: «вот гад ты, Корнилов. Вот фантазер несчастный, так уж фантазер.»
Обругать-то он себя обругал, но с некоторых пор все чаще стал думать, будто жив-жив тот Корнилов, который Петр Николаевич. Не умер в сыпнотифозном бараке, а жив и преступен был, есть и будет гораздо более этого Корнилова...
Делом нескольких часов было Корнилову устроиться в новом своем жилище; «махонькая комнатка», как сказала прохинская Груня, и подобие кухоньки, а прихожая общая с Ниной Всеволодовной — именно так и решен был жилищный вопрос. И ему, Корнилову, выпала почти что самостоятельная квартира, расширение жилплощади, а Нине Всеволодовне уплотнение.
Пока прохинская Груня по необыкновенно своей вежливости и душевному участию к Петру Николаевичу кое-что побелила, да вымыла полы, да распорядилась в кухне-закутке, где чему, где какой кухонной принадлежности надлежит отныне лежать, висеть, стоять, Корнилов изошелся от нетерпения и боязни: а вдруг в последний момент что-нибудь изменится? Вдруг профком, партячейка, женячейка и сам Прохин передумают: «Нет, для Корнилова, для одиночки, этакая жилплощадь — слишком шикарно!» К тому же почему это Советская власть столь трогательно должна заботиться о бывшем белом офицере? Профком, партячейка, женячейка, комсомольская ячейка, а Прохин тем более, они ведь все были Советской властью, и только Корнилов ею не был.
Просто и ясно. Хотя он и был ответработником, заместителем председателя КИС товарища Вегменского, а неофициально, по существу дела, ее председателем, это простоты и ясности вопроса ничуть не меняло.
Перетаскивая железную кровать и доски из коммунальной квартиры (в которой он соседствовал с Ременных), Корнилов так и понял: не передумали!
И даже, наоборот, встретивши Корнилова во дворе, когда тот на рысях тащил свою кровать, Прохин сказал:
— Вот и правильно! Ременных с семейством наконец-то расширится, наконец-то вздохнет, будет жить самостоятельно, и вы, Петр Николаевич, получили условия. Нину Всеволодовну мы тоже не очень утеснили. Не хотелось ее слишком-то утеснять, а вот так всем будет хорошо!
Прохину и в голову не приходила мысль о каком-то неудобстве в том смысле, что он, Корнилов, одинок, что Нина Всеволодовна одинока, что... Все крайплановцы представляли себе дело так, что между бывшим белым офицером и вдовой Лазарева никаких слов, кроме разве «здравствуйте!», ну и еще «извините!» в том случае, если они нечаянно столкнутся в полутемной прихожей, произнесено быть не может. Что это настолько чужие и чуждые люди, что им даже нет необходимости сколько-нибудь стесняться друг друга.
Но Нина-то Всеволодовна так не думала. Она, помнится, когда еще весной говорила, что есть такое намерение — поселить их рядом, говорила это в смущении. Конечно, она и мысли не допускала о ма
лейшей измене покойному мужу, Корнилов такой мысли тоже не допускал, но все равно было у нее тогда смущение, было!
И, покуда плотники и столяры чуть ли не весь сентябрь месяц разгораживали лазаревскую квартиру на две более или менее самостоятельные части, даже две вешалки для верхней одежды соорудили они в прихожей, причем на разных стенах, Корнилов ждал, ждал вот этой минуты, когда он услышит за стеной шаги Нины Всеволодовны.
Тихо будет в квартире — так представлял он себе заранее,— тихо, сумеречно он, не зажигая света, притаится у себя в комнате и услышит: тук-тук... Она ходит... Не может она, в самом деле, не ходить, не двигаться? Тук-тук...
И вот теперь она действительно двигалась там, за стеной, и действительно был вечер, действительно было сумрачно, и Корнилов, сидя на своей кровати, слушал, догадывался: Нина Всеволодовна смущена... Нина Всеволодовна думает: «А мой-то сосед, он ведь слышит мои шаги? Он, может быть, их подслушивает?» Еще она думает: «Надо к этому привыкнуть. Надо об этом не думать, как будто соседа нет и никогда не будет».
Так произошло первое событие, но за каждым первым обязательно ведь следует второе? Следующее?
«Одно из двух,— догадывался Корнилов,— или ты, Корнилов, мальчишка и сопляк, или страшный нахал! Одно из двух».
А не все ли равно кто? Разве в этом дело? Дело в том, что два совершенно одиноких человека, столько по-разному жившие на свете, столько по-разному пережившие, если они волею судьбы оказались рядом, если их разделяет одна только тонкая стенка, просто не могут не сказать, не поведать друг другу о себе, о своих таких разных и таких общих печалях и горестях. О прожитой ими жизни. Жизнь этого все равно потребует.
Ведь это же по наущению Нины Всеволодовны он последнее время искал знакомств с людьми, искренние отношения появились у него с Никанором Евдокимовичем Сапожковым, и у Прохиных он был на чашечке чая, подружился там с Груней... Груня будет приходить к нему в новую квартиру мыть полы, иной раз что-нибудь постряпать. Всему этому причиной Нина Всеволодовна, и не может быть, чтобы она не чувствовала в самой себе этой причины для общения непосредственно с ним, с Корниловым.
Месяц прошел, пока следующее случилось: он сидел в комнате Нины Всеволодовны и — весь внимание! — слушал ее.
Она рассказывала о Лазареве, о ком же еще ей было рассказывать? О чем?
— ...Он мог работать двадцать часов в сутки. И тридцать шесть часов подряд мог. Он удивлялся, когда удивлялись ему: «Пустяки! Через полсуток наступает момент слабости — голова кружится, поташнивает, но это недолго, это надо преодолеть, а потом все пойдет как ни в чем не бывало. Вот и при голодовке бывает такой же критический момент — это на всякий случай надо знать каждому... Момент преодолен, и ты снова тот самый работник, которым хочешь быть!» И не дай бог посоветовать, сказать ему, чтобы отдохнул, что не надо бы идти на какое-то заседание, собрание, на какой-нибудь президиум. Такой совет — это покушение на его самостоятельность, и вот я ни одним словом никогда не вмешивалась в его работу... Он говорил, что, чем меньше я буду вникать в его работу, тем больше сил останется у меня и у него для нашей любви... Кроме того, это была его привычка детства — он из состоятельной семьи, но начал работать и жить на свои средства уже в пятнадцать лет, уже тогда никого не посвящая в свою работу. И вот он взваливал на себя все больше, больше работы, и незадолго до его смерти я решилась и сказала ему, что он должен себя беречь, соизмеряться со своими огромными, но все-таки реальными, а не воображаемыми силами. Что, может быть, ему будет легче, если он хоть что-нибудь будет рассказывать мне. Не обязательно что-то специально техническое или же сугубо партийное, но могут же быть у него какие-то опасения, сомнения, еще что-то такое, чем человек обязательно должен поделиться с другим человеком. «Все так делают, все ответственные, все до крайности загруженные работой люди! » — сказала я. Он, конечно, возразил: «Не все! Военные же специалисты не говорят женам о планах своих штабов?»
«О планах не говорят, а о себе говорят!»
Тут он задумался. «Меня один вопрос действительно утомляет: что в нашей жизни может быть подчинено плану, а что не может и не должно? Есть граница, я чувствую ее, я каждый день, словно перебежчик, пересекаю ее и часто засыпаю с тем же чувством, стараясь понять, где я. На той или на другой стороне? — Тут он посмотрел на меня. — Ты удивлена! Не надо было мне так говорить?» Конечно, он угадал, я-то всегда думала, что он засыпает только со мной, только с мыслью обо мне. Я очень гордилась тем, что одним своим присутствием могу изгонять у него любые мысли. Он и еще сказал мне тогда: «Я действительно расскажу тебе... Завтра. Не сегодня, а завтра...»
Нина Всеволодовна замолчала, Корнилов спросил:
— И потом?
— Назавтра он умер...
— Простите. Но о чем то вы ведь очень много говорили? На даче, в Еловке. Вы все ходили-ходили там, все под руку, и говорили, говорили.
— Господи, мало ли о чем? О Толстом, о Достоевском. О капитализме и социализме, О любви!
— Об Анатоле Франсе и Бернарде Шоу...— подсказал Корнилов.
— О них? Кажется, было и о них. Наверное, было...
— Ну, а если бы вы сказали ему: «Выбирай, или я, или революция? Я или Крайплан? Я или...»
— Он сказал бы: «Ты!» и проклял бы себя. И умер бы, но не назавтра, а в ту же минуту. А тем, что я никогда не ставила этого вопроса «или-или», я и спасала его ежедневно и ежечасно. А теперь вы знаете, какая ужасная мысль: он обманул меня ! Он стал всей моей жизнью и моим миром, он всего лишил меня, кроме себя самого, и этим осчастливил меня безгранично, а потом взял и умер. Конечно, невольный обман, но обман же? Конечно, он не хотел умереть, но умер!
И в другой раз она снова говорила о том, что была порабощена Лазаревым, и говорила об этом как о великом счастье.
— Мужчине непонятно, но женщине...— говорила она.— Ах, не все ли равно, чего лишает тебя любимый человек? Всего на свете? Прекрасно чувствовать себя лишенной всего на свете! Истинное благо, истинное счастье! Ребенок чего только не лишает свою мать, но она любит его бесконечно! Все состоит в этом — кто лишает, как лишает?! Как дышит он рядом с тобой, этот человек, какие слова говорит, как смотрит на тебя, какими глазами! Кто он? Тот или не тот, которому отдать себя всю — это высшее благо?!
— Всему, что заключено во мне, мне верить не дано. Я и не верила. Верила, когда все это принадлежало только ему... Я была гениальна в отношениях с ним, это я знаю! Он был понятен мне... Со всеми его убеждениями, со всей его самостоятельностью и слабостями, со всею его ограниченностью, свойственной людям, в чем-то раз и навсегда убежденным. Я обыкновенная женщина, но в этом я была гениальна, клянусь ! Его нет, и нет больше моей гениальности...
— Вы и сами по себе необыкновенны! — сказал Корнилов.
— Да-да, со мной произошел когда-то совершенно необыкновенный и гениальный случай — я встретила Лазарева! Невероятность — встретить его среди миллионов людей!
Спустя еще несколько дней они перешли на «ты» и Нина Всеволодовна сказала:
— Оказывается, Лазарев приучил меня к тому, чтобы рядом со мной был человек. Обязательно был, это мне нужно, как собачонке какой-нибудь, которую нельзя оставить в доме одну — она будет выть, скулить, царапаться в дверь и вслушиваться, как ходит кто-то за стеной. И все время нюхать воздух — не пахнет ли хозяином? Да-да, я память потеряла и не помню, какой я была до встречи с Лазаревым, собачонки тоже ведь теряют память о матери, о сестрах, о братьях, о самих себе... Знаю, что я была, но какая? Да мне и неинтересно это было после той, после гениальной встречи. Не все ли равно, что, когда, где, как было со мной до нее? Мне странно было, что что-то было до нее, какая-то жизнь... А ведь была, действительно была, и теперь, когда Лазарева не стало, память снова может возвратиться ко мне... А я ведь ее не хочу, боюсь ее... Она мне что-то подскажет, что было, а тогда я подумаю: «Значит, и теперь может быть что-то другое? Что-то без Лазарева?» А я не хочу без него ничего. Пусть без него будет ничто, это справедливо и нравственно... Это будет истинной памятью о нем...— Тут же после минуты молчания она стала вспоминать: — Мой первый муж был моим убийцей. Не веришь? Я правду говорю, сущую правду! Да-да, я еще вот что вспоминаю. У меня была жестокая, но безмерно любимая мною мать, она об меня ради моего же счастья две палки сломала, вот такие, в два пальца толщиной, но заставила выйти замуж. Она плакала, она в истериках билась, в беспамятстве, так ей было меня жалко, но все равно она била, била, била. Она была убеждена, что я не понимаю своего счастья, а она его понимает. Она прожила страшную жизнь и хотела спасти меня от такой же страшной. А мне было семнадцать лет, и я согласилась и пошла, а ведь это был старик, ему было тогда почти столько же лет, сколько мне сейчас... Я пошла за него, но стала сопротивляться ему, не могла не сопротивляться, я царапала его, а через неделю он, искалеченный, так искалечил, так изуродовал меня, что меня отвезли в больницу и там я чуть не умерла. Когда-нибудь расскажу, как я чуть не умерла. Это, наверное, будет интересно, и я расскажу. Так вот, когда я не умерла, я убежала к другому. Ты думаешь, к Лазареву? Нет, еще не к нему... но тот тоже был революционером, я с ним была в одной ссылке и в одной эмиграции и мы везде жили хорошо, душа в душу, все о нас говорили «живут хорошо». А за границей я выполняла его поручения, ездила для связи с товарищами во Францию, в Силезию — языки я знала, я к ним способна — и вот один раз приехала на связь к Лазареву, о котором до того совершенно ничего не знала, ничего! Приехала и вот что поняла: первый мой муж был моим убийцей, но он был мужчиной, а второй был моим благожелателем, но мужчиной настоящим не был никогда... Тебе понятно?
Корнилов выражал свое искреннее, действительное понимание.
Один раз действительное, два раза действительное, три раза. А потом? Что должно было наступить потом...
Конечно, Нина Всеволодовна могла догадаться об этом счете, который вел Корнилов, и вот он думал; «Пусть! Пусть догадывается. Чем скорее догадается, тем, наверное, лучше!» А может быть, она уже и догадалась Если говорила так:
— Лазарев никогда не может повториться! Но самое страшное в другом: что если повторится что-то похожее? Какая-то тень явится ко мне, тень того, что было... И собачонка кинется к этой тени и побежит за ней. Ведь в тени тоже есть часть того, от чего она исходит? Сотая, тысячная доля, но есть же? И вдруг — только представь себе весь этот ужас! — вдруг я уступаю тысячной, что ли, этой крохотной какой-то частичке? Как ты думаешь, Петр? Мне очень страшно а вам? Вам не страшно? Тебе не страшно? — Она путала «ты» и «вы»...
А Нина Всеволодовна, говорившая на «вы», и Нина Всеволодовна на «ты» — это были очень разные женщины, даже с разной внешностью.
«Вы» жила памятью о муже и все еще была подчинена его непоколебимой власти.
«Ты» страстно хотела быть подчиненной той же власти, но боялась, боялась, боялась эту власть над собой утерять...
И та, и другая Нины Всеволодовны постарели, были убиты потерей, но потеряли-то они, казалось иногда Корнилову, разных Лазаревых, тем более разные судьбы пришли к ним теперь через эти потери.
Нину Всеволодовну «вы» платье облекало почти с той же строгостью, как это неизменно было при жизни мужа, на Нине Всеволодовне «ты», на ее плечах, на груди, в талии платье морщилось, лежало в складках...
Нина Всеволодовна «вы» предлагала Корнилову чай не сразу: «Я утомила вас, Петр Николаевич, своими излияниями? Давайте попьем теперь чайку!» И она неторопливо поднималась из полукруглого креслица, ставила на примус чайник, а снова в креслице опустившись, молча ждала, когда чайник вскипит. В это время какой-никакой, а уют водворялся в ее комнате.
У Нины Всеволодовны «ты» чай был готов уже к приходу Корнилова, и она тотчас и торопливо наливала стаканы. «Пришел? Садись и поглотаем, надо же чем-то заняться!» А комната ее выглядела убого, запущенно и неряшливо.
Нина Всеволодовна «вы» говорила тихо, убежденно, отчужденно от собеседника и готова была говорить долго-долго, у Нины Всеволодовны «ты» голос порывистый, нервный, глаза недобро следят за выражением лица Корнилова и угрожают. «Вот сейчас и скажу: «Убирайся вон!» И она действительно прерывалась на полуслове: «Хватит, хватит! Иди, Петр, на свою половину, мне нынче не до тебя!»
Корнилов, не прощаясь, уходил, а потом долго слышал ее шаги за стеной. И заставлял себя не думать о Нине Всеволодовне, думая о других людях...
...в доме напротив, через двор, сейчас, в эту минуту, Никанора Евдокимовича, наверное, в очередной раз и до глубины души потрясает каким-нибудь хамством и обидой его любимый человек Витюля...
...в том же доме в немыслимом порядке и чистоте за круглым чайным столом изучает «дела» Крайплана товарищ Прохин. В двухкомнатном раю, может быть, только потому и рай, что там нет ничего лишнего — ни одного предмета, ни одной пылинки, потому что там как бы в укор живому и нахальному Витюле обитает образ умершего мальчика Ванечки... Впрочем, так же, ничуть не мешая Ванечке, там могут ведь обитать и другие образы, к которым когда-то имели отношение Лидия Григорьевна и Анатолий Александрович Прохины... «Чашечки-чашечки... » — вспоминает Корнилов, сразу же становясь «бывшим»...
...в квартире Ременных шум и гвалт, старые и малые грозятся призвать друг на друга для наведения тишины, порядка и мира Самого. Сам же, Раменных, сидит в бывшей комнатушке Корнилова — наконец-то устроил себе отдельный кабинетик и спальню. Покачиваясь туда-сюда на колесиках, он сидит-стоит за столом, что сидеть, что стоять, ему одно и то же. Заткнув ватой уши, он составляет ответы на запросы выше- и нижестоящих организаций, которые завтра же в начале рабочего дня он представит на подпись товарищу Прохину... Бесконечная, колоссальная и с каждым месяцем неуклонно возрастающая канцелярская работа, она запросто может свалить с ног двух здоровых мужиков, но с безногим Ременных не сможет сделать этого никогда!
Однако же все люди — с ногами и без ног, совершенно бесстрастные и впавшие в отчаянные страсти, все, все — были сейчас для Корнилова ничем, всеобщим нулем. Какие-то судьбы, какие-то семьи, а в общем-то, все ничто... Нина Всеволодовна одна на всем свете только и была ему человеком. И Одной женщиной.
Если же она хотела ими, всеми людьми, всем человечеством отгородиться от Корнилова, если послала его когда-то знакомиться с ними и вникать в их судьбы, так этим она ничего не достигла, совершенно ничего. Все равно Одна...
И она уже знала, что она Одна, знала и говорила:
— Не понимаю, зачем, почему, для чего, когда вслед за Лазаревым я совсем-совсем умерла, я все-таки убеждала себя: «Надо жить!» Зачем надо-то? Чтобы одевать, обувать и кормить саму себя? И называть это жизнью? Нет и не может быть даже крохотного доказательства тому, что все это надо! Чтобы на земле было одной трагедией больше? Чтобы одной бессмысленностью больше? Я, знаешь ли, Петр, думаю, может быть, в трагедиях и в бессмысленностях все-таки есть смысл: вот их накопятся триллионы критическое какое-нибудь количество, и они взорвутся, и все изменится, и наступит что-нибудь другое, а? Другой мир?
А вот это уже была его мысль, почти что его, и он с готовностью подтверждал:
— Конец света! Согласись со мной — конец. Вот что наступит!
— Ах, как хорошо! Действительно, хоть бы какое-нибудь освобождение! Так много необходимостей, и ты с детства в них с ног до головы: надо слушаться своей матери, надо выходить замуж, и не раз; надо прибирать в комнатах, готовить еду, пытаться понимать то, что понять невозможно, — весь окружающий мир; надо впадать в неразрешимые противоречия с этим миром и с самой собою, а зачем? Никто не знает... Никому ничего не ясно, и ясно только одно: всему этому должен быть конец. Нужен конец...
Тут Корнилов узнавал в ее лице то выражение, с которым она выкрикнула однажды: «Не пущу!»
На кладбище было, на похоронах Лазарева, уже все кончалось, все сказали речи, уже Сеня Суриков произнес свою ошеломляюще дурацкую речь и стали опускать в могилу гроб, и в этот миг Нина Всеволодовна произнесла громко и отчетливо: «Не пущу!» Те, кто стоял с веревками в руках на краю могилы, на мгновение замерли, гроб повис, один конец выше, другой ниже. Нина Всеволодовна так же ясно и твердо повторила: «Не пущу!» Товарищ Озолинь ударил в воздух сжатым кулаком, другой рукой бросил шапку оземь, и люди, опускавшие гроб, заторопились, а Нина Всеволодовна, взглянув на них с отчаянием, с мольбой, от них отвернулась, подошла к березе, уперлась в белую кору лбом и так простояла все время, покуда могилу засыпали землей, мерзлыми ее комками.
Господи, да что же это за любовь-то была у Корнилова, если он в ту минуту, когда готов был о своей любви сказать, вдруг вспомнил «Не пущу!»?
Нина Всеволодовна вскинула на него глаза, посмотрела мгновение и отвернулась. И прижалась лбом к спинке стула. Потом, не оглядываясь, не пошевелившись, сказала:
— Идите, идите к себе! Сию же секунду, прошу вас! Умоляю!
Продолжать природу, еще оставшуюся в нас с вами, то есть любить друг друга,— ничего другого попросту уже нет для нас на всем свете, думал Корнилов несколько минут спустя в своей комнате. Думал за себя и за нее.
Обязанность вернуться к ней... Все, что он когда-то передумал, все, что пережил, все заключенные в нем и свои, и чужие жизни — все ничуть не сомневались в этой обязанности!
«К женщине! К женщине! К женщине! К живой или к мертвой! К любящей или к ненавидящей — к ней!»
На пороге своей комнаты он остановился. «К кому я иду? К той, которая «ты»? Которая «вы»?»
Он этого не знал и вот остановился и ждал, когда узнает.
Раз... два... три! Сильные нетерпеливые удары в стену. Из ее комнаты.
Кожа у нее была чуть-чуть шероховатой, была будто покрыта чем-то матовым — не загар, но цвет солнечный.
Она спросила:
— Вы волнуетесь?
— Ужасно...— помнится, ответил Корнилов.
— Почему?
— Не знаю...
— Успокойтесь...
— А вы?
— Я не волнуюсь, я боюсь. Никогда в жизни так не боялась...
Он же все еще не мог понять и поверить, что эта женщина — как все женщины, что она реальна и что не исчезнет сию же секунду в какое-нибудь небытие.
Невозможно было понять, желанен он или отвергнут. Был удивленный взгляд ее прикрытых рукою глаз. Полная неподвижность, потом она отвела руку от своего лица и погладила Корнилова по голове, И сказала:
— Все...
— Все? — снова не понял он и, не поняв, страшно испугался.
— О господи, все! Все ужасы, все страхи — все позади. Где-то далеко. А теперь погладь меня... Дай твою руку, вот здесь запомни, надо гладить здесь !
Так было и в другие ночи, и вечерами было, и на рассвете — под слегка матовой кожей происходила ее жизнь, та, которая нужна была Корнилову, перед нею-то он и чувствовал себя то пигмеем, то гигантом. Он был пигмеем, потому что Нина Всеволодовна женщина — это нечто гораздо большее, чем он, Корнилов, мужчина. Он мог быть философом и самим богом, кем угодно, все это ничего не значило, все равно он был и всегда будет мужчиной меньше, чем Нина Всеволодовна была женщиной, это от природы, это закон.
Но ведь он же и обладал всем этим — этим законом тоже — и тогда становился гигантом и переставал чувствовать границы самого себя.
Корнилов, даром что многие годы провел в окопах и походах, и в сыпнотифозном бараке, и где только не валялся, он, может быть, как раз потому любил чистоту и свежесть, а терпеть не мог грязи, пота, запахов табака, винного перегара, плохих зубов и чьего-нибудь храпа. Он был ужасно привередлив на этот счет;
И теперь узнал, для кого всю жизнь охранял собственную свежесть и эту привередливость — для этой женщины. Его свежесть была ей нужна, нравилась ей, потому что она сама была еще свежа. О ее свежести он догадывался давно, но издали, теперь же был поражен тем, что она, так много пережившая истинно женской жизни, все еще так невероятно свежа.
Ее и его молодость давно прошли?
А ничего подобного, молодость, зрелость и старость есть в каждом возрасте. Есть молодость детства и зрелость детства и старость детства... Есть молодость зрелости и старость зрелости. Есть молодость, зрелость и старость старости, а вот уже на этом все действительно и кончается.
Нина Всеволодовна — это зрелость зрелости...
Что это значило?
И угадывать не надо, это очевидная и совершенная гармония между всем тем, чем была она. Походка и жесты, все движения соответствовали ее глазам, а цвет волос — голосу, а запах кожи — ее дыханию. Ни одна ее черта, ни одна черточка не выпадала из ее общего рисунка, а только подтверждала этот рисунок, вот и все! И нельзя было сперва получить где-то и когда-то отвлеченные представления о гармонии, а потом уже судить, насколько гармонична эта женщина; надо было поступать как раз наоборот: узнавая женщину, узнавать, что такое гармония природы...
Ничего больше не могло быть, совершенно ничего отделенного и отдаленного от их любви, даже мысль о конце света и та становилась предметом любви, больше ничем другим, все, о чем они вместе думали, о чем говорили, к чему прикасались, что вместе видели и слышали, даже если это был конец света. Правда, она удивлялась:
— Никогда бы не догадалась ! Ты такой жизнеспособный, и вдруг такое предназначение?! Иногда я, конечно, думала, что кто-то обязательно должен носить и создавать такую мысль и такое убеждение — о конце света, но представляла себе этого человека тщедушным, больным, слабым, старым или монахом каким-нибудь, или отшельником, а все совсем-совсем наоборот. И так неожиданно ! Впрочем, ты ведь, может быть, и в самом деле отшельник?
— Будем последними Адамом и Евой! — убеждал ее Корнилов.— Если были Адам и Ева первые, значит, должны быть и последние! Мы пережили все, что могли пережить они, значит, мы последние, мы знаем о людях все, значит...
Она подумала и согласилась:
— Будем! Самыми последними будем! С последних какой спрос? С последних спрашивать некому. Последние что хотят, то и делают, и это прекрасно! Может быть, это счастье — быть последними? Действительно: должны же когда-нибудь быть последние? А тогда давай будем искать в этом счастья!
— Если мы последние, если конец всему, тогда самое главное — не делать из этого ничего особенного и невероятного,— отвечал Корнилов,— нужно отнестись к этому как к чему-то непреложному! К тому же мы ведь привыкли жить перед концом света, право, привыкли. Сколько уже раз объявлялся приход антихриста? И всеобщий конец? Но сколько раз я видел древних стариков в библиотеке! Сидит, читает, делает выписки на будущее. Какое у него будущее? И для чего ему еще что-то знать и узнавать? Привычка. Вот и мы, последние, будем ими по привычке.
— Ты по привычке пришел ко мне? — спросила Нина Всеволодовна, как будто бы она и не звала его, не стучала в стену. И еще повторила: — По привычке?
На вопрос надо было ответить чем-то значительным.
Он рассказал ей, что в детстве был богом, и она поняла, Поняла, поверила!
Что может быть самым значительным для мужчины? Конечно, открытие! И оно есть у него, появилось, великое, только что! Еще у мужчины может быть женщина, и вот она тоже у него есть. Все достигнуто!
Конец всему?
Высокое достижение природы — это красивая, сильная и умная женщина, ничего более совершенного природа создать не смогла. И вот он обладает высшим даром.
И Нина Всеволодовна опять согласилась и вздохнула, и сказала:
— Ты умный... Ты додумался, что конец света — это решение всех-всех проблем! Земных. Зато я была там, где никогда не был ты. Я была за жизнью, за ее пределом. Я была на том свете!
— Длинная история. Я рассказывала, ты уже знаешь, что я ненавидела своего первого мужа и сопротивлялась ему страшно. Целую неделю. А через неделю он сделал со мной так, что я чуть не умерла... Тоже знаешь. Я даже умерла, и все для меня кончилось. Мне кажется, многим доступно, а мне-то доступно без всяких сомнений — чувствовать истинность или не истинность своей смерти... Есть такое мгновение, которое не обманет, и тебе тоже нельзя обманывать его и отказываться от него, это счастливое мгновение, только не тем счастьем, которое бывает при жизни. И вот я это испытала, поняла это мгновение, доверилась ему, и тогда ко мне приблизился лик, чей-то образ, ты знаешь, я потом не могла припомнить, какой и чей, но тогда-то я видела, я чувствовала его отчетливо, он сказал мне, он дал мне понять: «Тебе еще рано сюда, детка. Вернись туда, где ты была. Ты избранница, потому что никто не возвращается отсюда туда и только ты, избранница, вернешься, и, что бы с тобой ни случилось там, ты всегда будешь знать, что не там, а здесь истинность». Он не сказал, истинность чего, но я-то поняла: истинность существования.
— Что же там есть? Там, где истина?
— Не могу сказать, нет слов. Ни у кого их нет... Если бы слова нашлись, люди, не бывая там, догадались бы обо всем и сказали бы, и написали в тысячах книг обо всем, что там есть... Это и в нашей жизни бывает, я посмотрела энциклопедию на букву «с» — «счастье»: «Чувство, противоположное несчастью». Вот и там так же, что-то противоположное тому, что здесь. Какое-то мое «я», противоположное моему нынешнему. Там, наверное, какие-нибудь знаки, но не слова. Так может быть?
Корнилову хотелось на ее вопросы отвечать. Обязательно !
— В алгебре так! Да и в любой науке так же, и чем точнее, то есть чем совершеннее наука, тем больше в ней знаков и меньше слов. Совершенство бессловесно. И наоборот! Слова — это сумбурная практическая жизнь, а истина и логика требуют знаков: а, бэ, цэ, дэ...
Нина Всеволодовна потрепала легонько и коротко Корнилова по голове, это был ее знак внимания и одобрения, потом сказала:
— До, ре, ми, фа, соль, ля, си! Да? Мажор. Минор. Да?
— Гамма-лучи! — сказал Корнилов.
— Корнилов! — сказала Нина Всеволодовна.
«Лазарева!» — хотел сказать Корнилов, но сказал:
— Нина Всеволодовна...
— Тут другой знак: женщина,— согласилась она.
Господи, что она ему голову-то морочила? В ней столько было знаков — вопросительных, восклицательных и других, и других! Столько понятий, столько биографий — их открывать до конца жизни.
Он сказал:
— Господи, что ты мне голову-то морочишь? В тебе столько знаков, открывать их и открывать — до конца жизни!
— Открывай! Кто тебе мешает? Но, уверяю тебя, сколько бы ни открывал, придешь к одному и тому же: женщина.
Право же, так и было: они, все пережившие, все испытавшие, во всем были искушены, были заключением всего. Так и есть: последние Адам и Ева!
А что если на лестничной площадке, на дверях их квартиры вывесить объявление: «Здесь живут последние Адам и Ева. С девяти вечера до восьми утра не беспокоить!»?
С каким бы выражением на лице прочел это товарищ Прохин? Сапожков? Ременных? Новгородский? А с каким Сеня Суриков? Сеня Суриков в этой ситуации казался им смешнее всех...
Потом Корнилов спрашивал, каким образом эта женщина была женой Лазарева, неужели Лазарев, безбожник, соглашался с тем, что она была «там»? Или она скрывала свои похождения?
— Никогда ничего я не скрывала от него! Другое дело — о нем. Ему не всегда следовало знать все о самом себе, но обо мне — всегда и все!
Ее ничуть не смущали вопросы, которые так или иначе касались Лазарева, наоборот, в ней была потребность на эти вопросы отвечать, только сначала она чуть-чуть отодвигалась от Корнилова. Отодвигалась как бы к своему прошлому, к тому, что было и что прошло, и вот он должен был представить ей эту возможность, эту маленькую свободу. А тогда она говорила:
— Я не скрывала, что побывала «там».
— Он?
— Сказал: «Выбрось из головы! » Я и выбросила. Сразу же.
— Не испугалась? Ведь всем предстоит прийти туда.
— Когда я была рядом с ним, не все ли равно было, что со мной когда-нибудь будет.
— Угнетение? — осторожно спросил Корнилов.— Да?
— Наивный человек! Сколько тебе нужно объяснять: я только и делала, что искала его угнетения! Быть в рабстве у господина, которого ты сама себе и с великим трудом избираешь, это и есть земное счастье... А неземное там... Где-то высшее существует и без твоего выбора, существует для всех и само по себе... Конечно, я не пережила всей любви, какая есть, какая бывает на свете, но знаю я ее всю! И никто ничего не известного рассказать мне о любви уже не может. О какой бы любви я ни слышала, о какой бы ни читала, какую бы ни видела во сне или наяву, все-все это я знала раньше. Я Фрейда читала, Платона читала — ничего нового, ничего неизвестного!
— И сейчас ты все знаешь о нас?
— Не скажу. Еще и начало-то не кончилось, а тебе нужно знать окончание? Нет, нет, не скажу. Зачем нам исповеди?
Зачем исповеди счастливым?
Корнилов и никогда не был склонен к исповедям, а тут они действительно показались ему нелепицей. Зачем? При том совпадении, которым он и она уже были? Все повторяется, и вот последние Адам и Ева так же одиноки, незамужни, неженаты, как и те, самые первые, ни родственников, ни сложных или примитивных семейных отношений, ни близких знакомых, которые сказали бы: «Разве так можно?»
Разве только Сеня Суриков? Так пошел он к черту! Те, первые, полакомились запретным яблоком, ну что же, на то они и первые, это был их удел, удел первых, но с тех пор сколько таких яблок съедено людьми? Миллионы! Миллиарды! Когда-то запретные, они стали повседневной пищей, так что сама-то запретность потеряла смысл, перестала существовать, тем более для последних Адама и Евы! Полная свобода — вот что они ощущали, чему предавались.
Корнилов так и чувствовал: каждая его клетка достигала предела собственной свободы, ради которой она и существовала в тысячах поколений. Достигала полного самовыражения.
И Нина Всеволодовна говорила ему:
— Если бы не ты, Петр, если бы не то, что с нами происходит, я жила бы только ожиданием! Ожиданием возвращения туда. Больше ничем!
— Похоже на самоубийство...
— Самоубийцам не дано ступить туда. Пережить мгновение истинной смерти не дано.
— Откуда ты знаешь?
— Обязан знать каждый человек! Обязан... Другое дело, что не каждый знает... Я до встречи с Лазаревым, особенно в молодости, примеривала это к себе. На первый взгляд хорошо, прекрасно, но только на первый, А потом убеждаешься: нет, не то, не то ! Бог знает, что допустимо в жизни, какие грехи, какие страдания, а это нет. Лишить себя своей собственной смерти? Которая сама обязательно придет к тебе? Добровольно предаться смерти не своей, не родной, не предназначенной, а бродячей какой-то? Безымянной? С большой дороги? Ведь не меняем же мы свое рождение на чье-то чужое, незнакомое. Нельзя! И это тоже нельзя! Не могу отдаться первому попавшемуся — нельзя!
— Ты фантазерка!
— Конечно! Но более или менее законная... В отличие от тебя — ты строго законный фантазер. Конец света — это же строгая логика, самый строгий закон.
Мужчинам вообще других фантазий, кроме земных и законных, и не надо, и не дано... «Ночь... темь... река... переправа...» — проговорила она, подражая корниловскому голосу.— Разве в этом есть что-нибудь не от мира сего? А в переустройстве мира — разве есть что-нибудь не от мира сего? И только фантазия женщины уходит за мировые пределы. Так что быть последней Евой мне ничего не стоит. Пожалуйста Рассказать, как я встретила Кузьмича?
— А это кто? — не понял Корнилов, но, и не поняв, он ждал рассказа о Лазареве.
— Я рассказывала не раз, я много ездила по поручению своего второго мужа. Мы жили тогда в Кракове, а я ездила в Париж, в Прагу, в Гейдельберг, в Бреслау, а нелегально в Россию, отвозила какие-то письма, какие-то корректуры, какие-то деньги... Я говорила уже об этом, но это ничего, послушай еще раз. Это теперь считается, что все делалось революционерами, только ими. А на самом-то деле? Да разве революционерам не помогали многие-многие мужчины и женщины? Которые никогда и ни в чем не отказывали партийным товарищам?
— Но если не было убеждений? Ради которых стоил о идти на жертвы? На риск?
— Не хотелось быть трусливой, вот и убеждения! Кто-то рискует, не боится, а ты боишься? Партийных убеждений у тебя нет, но совесть-то есть: почему партийный товарищ рискует свободой и своей жизнью, а ты нет?! Так вот, в девять часов пятнадцать минут я встретилась с Кузьмичом в Цюрихе на вокзале, я должна была тут же уехать обратно в Краков. Но мы решили посидеть в кафе. А потом решили проехаться вокруг озера — прекрасный вид! Потом решили пообедать, потом поужинать, и, ужиная, я уже знала, что никуда от Кузьмича не поеду, не могу его оставить, нет сил! И еще я была уверена, что без меня он погибнет. Обязательно! Он был слишком смелым, неосмотрительным и не мог не погибнуть очень скоро! А еще он был наступательным, Кузьмич. Есть мужчины, они ждут от женщины знака, боятся женщину обидеть и ждут, когда она позовет... Есть мужчины наступательные. Кузьмич наступал уже через пятнадцать минут после нашей встречи и не боялся ничего, даже оскорбить меня, нанести обиду не боялся. Он ведь предела своих сил никогда не знал ни в чем; понятия не имел...
— У Лазарева было два имени? Константин Евгеньевич, он же Кузьмич? Вот уж никогда не подумал бы, что у Лазарева — и два имени. У кого-то другого, но только не у него!
— Три. Три имени! Может, и больше, не знаю Кузьмич — это уже когда он бежал за границу.
— А кем он был до Кузьмича?
— Странно, но он был... он был Петром! Петра я еще не знала. Смешно?
— А вот что я еще давно-давно собираюсь тебе рассказать... Я ведь была королевой! Многие годы! Догадываешься?
Корнилов сказал весело и самоуверенно:
— Конечно! Это когда ты встретилась с Лазаревым. Точно?
— Совсем не так. Совсем не точно. Я была королевой, когда сопротивлялась своему первому мужу. Потому и сопротивлялась, что чувствовала себя королевой, а его недостойным себя. Почему я ушла от своего второго мужа? Да все по той же причине! Но вот когда я встретила Лазарева, я сразу же поняла, что больше я не королева. Нет, нет, не она — сан я потеряла. Навсегда. И, знаешь ли, это была сладостная потеря. Мне было очень легко от потери, голова кружилась. И тут-то я и пережила годы своего совершенства. Каждая, почти каждая женщина переживает годы своего совершенства, чувствуя себя в расцвете, чувствуя свою истинную природу и свое назначение. Избавляясь от девичества, избавляясь окончательно, но и не замечая еще никаких признаков старости.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что нынче ты уже несовершенна?
— И говорить нечего, настолько это очевидно.
— Никакой очевидности. Потому что этого не может быть.
— Ты все-таки глупый,— сказала Нина Всеволодовна.
— Это ты глупая,— ответил Корнилов.
Ничего-то он не знал и знать не мог — где мысль, где воспоминание, где догадка, где ощущение, где слух, где зрение, где осязание, обоняние. Где что и что кто?.. Все было одним: им и ею, ею — им!
И Корнилов просыпался каждый день с одной и той же надеждой: хорошо бы сегодня ничего не произошло! Ничего такого, что не запланировано ни Госпланом СССР, ни Госпланом РСФСР, ни краевой Плановой комиссией; он был поглощен этой плановой жизнью с девяти часов утра до четырех дня, плюс сверхурочные часы — планирование перспектив развития народного хозяйства Сибири.
А все остальное время?!
Нет, ничего-то он не знал и знать не мог, где мысль, где догадка, а где ощущение...
Корнилов любил Крайплан, КИС и свой крохотный кабинетик: там как-никак, а планировалась жизнь, причем без особых событий и потрясений. В ближайшие хотя бы годы без войны, без преступлений и наказаний, без ошибок и заблуждений, без пережитков прошлого, без... Одним словом, Крайплан неизменно утверждал: будет вот так ! А, в конце-то концов, не все ли равно, будет ли так похуже или получше? Лишь бы так было и доказывало возможность своего осуществления. Нужно было отметить, и Корнилов это много раз отмечал, что Крайплан да и все другие советские и кооперативные коллективы работали нынче с огромным энтузиазмом, с отдачей всех сил, не считаясь со временем и преодолевая огромные трудности — нехватку кадров, необыкновенно острую нехватку жилищ, а также бюрократизм, сопротивление нэпманов, противодействие всякого рода оппозиций, угрозы военного вторжения извне, со стороны капиталистического окружения. Однако все это не только не снижало общий энтузиазм, а скорее наоборот — поднимало его.
Хотя энтузиазм был всеобщим, хотя, так или иначе упоминая о нем, каждый говорил общие и чересчур известные слова, каждый все-таки переживал его по-своему.
Товарищ Корнилов, например, тот переживал энтузиазм исключительно благодаря так, к которому относился почти что с благоговением, с надеждой и верой, как бы даже напоминающей что-то религиозное.
В России-то так не хватало ведь издавна, в ней всегда было множество не так: чего-нибудь, как-нибудь, когда-нибудь. А тут?
Так! И вот он сидел в своем кабинетике, Корнилов, иногда до поздней ночи, выводил суммы, разности, производные и частные, чаще все-таки суммы величин и показатели природных ресурсов края.
Он выводил их из различных источников: из ведомственных докладных, из материалов, когда-то и кем-то сданных в архив, из сведений, которые в обязательном порядке должны были представлять в КИС все без исключения геологические, таксаторские лесные, районные землеустроительные, изыскательские речные и строительные партии, из отчетов научных экспедиций советского и дореволюционного времени, из публикаций — тоже нынешних и столетней давности. Он убедился, что никто до сих пор в Сибири не занимался подобного рода систематизацией, никто не сводил разрозненные данные в одно целое. Он в этом деле пионер! У него нюх явился, он теперь умел безошибочно обнаружить нечто такое, что входило бы слагаемым в его суммы. И не только нюх, но и особое зрение, и слух, и осязание. Стоило ему взять в руки ветхую какую-нибудь книжечку или брошюрку, и он уже глазами видел, пальцами чувствовал:. есть! Есть здесь то, что он ищет! И вот он тоже был исследователем и открывателем, и каких серьезных результатов он достигал!
Удивительно, что природных запасов и ресурсов Сибири всегда и на все хватало, на все планы, на все запросы. На любое так хватало каменного угля, цветных металлов, гидроэнергетических потенциалов, лесов, лугов и пашен, и от этого богатства, от этого даже избытка кружилась голова; как бы не свихнуться, не удариться от богатства в какую-нибудь блажь!
Не хватало, правда, нефти, вот уж чего в Сибири не было, того до сих пор не было, но и нефтью уже начинало попахивать, уже при содействии Крайплана и опять-таки при личном участии Корнилова в Васюганье была нынче направлена первая поисковая партия под начальством энергичного инженера Васильева.
Томский профессор Усов строил на этот счет смелые прогнозы.
Ну, а кроме нефти, все! Уже привычка к тому, что все должно быть обязательно, притом в каком угодно количестве, стала вырабатываться у людей, и товарищ Прохин устно, а товарищ Гродненский и даже товарищ Озолинь по телефону, вызывая Корнилова в смежную с его кабинетиком комнату, спрашивали: «Корнилов? Здравствуйте! Вот что, Петр Николаевич, надо и еще поискать строевого леса (каменного угля, олова, чернозема). Надо обязательно! Союзный Госплан (трест «Экспортлес», «Глауголь», Совнарком, ВСНХ) спрашивает для своих ближайших прикидок, а нам неудобно сказать «нет!»— кто поверит? Поищите, Корнилов, поищите хорошенько!» И Корнилов искал. И находил. Хотя сердце и сжималось у него иной раз от той легкости, с которой ему говорили «найти!», а он «находил». Но что поделаешь? Недаром же еще покойный Лазарев не раз и не два говорил: «В Сибири сама природа жаждет строить социализм!» Правда, он еще и такие, милые сердцу Корнилова говорил слова: «Сама природа — это уже социализм, и остается только достигнуть той же природы вещей в человеческом обществе!»
И если Корнилов не в столь отдаленном прошлом был натурфилософом, так теперь он стал натурраспорядителем.
Эта смена ролей его смущала. Иногда очень, иногда не очень, а тогда он улавливал определенную логику в переходе от одной роли к другой и старался быть образцовым распорядителем натуры, всех бесценных кладовых природы, это и был его энтузиазм, его вера в реальность и добропорядочность так, которое в урочные, а чем дальше, тем чаще и а сверхурочные рабочие часы формировалось здесь, в Крайплане.
Если бы еще и поменьше событийности! Поменьше неожиданных всяких обстоятельств, которые так и рвутся, так и рвутся сделать из Корнилова-плановика Корнилова-неплановика, неизвестно кого. Казалось бы, кто-кто, а Корнилов-то должен был привыкнуть к любым метаморфозам, которые с ним происходили. Нет, не привык!
Не привык и болезненно переживал приближение событий, которые кем-то были названы «Комиссией Бондарина»...
«Слово большевика и его дело. Письмо в редакцию» — такой был заголовок у этой бумаги (о которой с некоторых пор говорилось: «документ»), речь в которой шла о том, что некоторые, причем авторитетные и заслуженные члены ВКП(б), допускают поступки, совершенно неприемлемые с точки зрения политической.
Так, документ подвергал резкой критике зав. краевым отделом народного образования за слабое внедрение звеньевой системы образования, в связи с этим указывалось, что ученики во многих школах города и края все еще сдают экзамены каждый сам по себе и каждый сам по себе получает текущие отметки, в то время как в соответствии с последними достижениями педагогической науки для развития духа коллективизма в детях учитель должен спрашивать сразу «звено» в 5 — 6 человек и отметки — текущие и за семестр — ставить одинаковые всему звену; критиковался председатель правления краевой Центральной рабочей потребительской кооперации — он отдал распоряжение о закрытии нескольких убыточных торговых точек в рабочих поселках. В рабочих ! А это уже чем попахивало? Критиковался и сам редактор краевой газеты, на имя которого адресовалось письмо — за политическую беззубость, за то, что опубликовал целый ряд материалов, «сильно смахивающих на правый уклон».
Но, пожалуй, самой «ударной» частью этого письма, этого документа, самой разработанной был следующий пример расхождения слова большевика с его делом.
«Кто не знает Юрия Гаспаровича Вегменского?— спрашивали авторы письма.— Нет такого члена краевой партийной организации, которому было бы неизвестно это имя как теоретика марксизма, как лектора на политические темы о внутреннем и внешнем положении СССР, как ученого историка и председателя Краевого общества бывших ссыльных и политкаторжан, как практика социалистического строительства в роли члена президиума Крайплана и председателя КИС. Прошлое товарища Вегменского — пример неуклонного служения партии. Об этом даже нет необходимости говорить. Тем более у такого человека, как товарищ Вегменский, слово которого слышится во всем нашем огромном крае и за его пределами, не должно быть расхождений между словом и делом. Но в действительности некоторые дела и поступки этого авторитета вызывают сильные сомнения. Для примера возьмем случай, которому на первый взгляд трудно поверить: несколько лет тому назад (точнее — в 1925 году) в Красносибирске огромным тиражом (4000 экз.) вышла книга б. царского и белогвардейского генерала, б. военного министра Уфимской директории, б. главнокомандующего войсками Приморской областной земской управы Бондарина под названием «Воспоминания». Мало того, что эта белогвардейская стряпня вышла в свет с благословения товарища Вегменского и под его личной редакцией, мало того, что он написал к ней предисловие, но он составил еще и примечания в числе 418 пунктов на 62 страницах — поистине сизифов труд! Правда, в этих примечаниях товарищ Вегменский не только критикует, но часто и камня на камне не оставляет от книги, а с другой стороны — рекомендует ее к печати и принимает в ней, можно сказать, максимально активное участие.
Он пишет в предисловии: «За последние годы русская литература обогатилась многотомными «воспоминаниями» и «мемуарами», посвященными мировой войне и обеим революциям. Особенно богат вклад, сделанный белой эмиграцией и вообще деятелями контрреволюции одного лагеря. Вышвырнутые октябрьским переворотом за пределы нашей Республики и оставшись не у дел, они на досуге занялись литературой». Вот, значит, какой литературой занялся и сам товарищ Вегменский и похваливает генерала, привлекает к нему интерес: «... отречение Николая II совершилось на глазах у Бондарина, и у него же в первое время хранился самый акт об отречении», «Бондарин написал ряд научных военных трудов: «Бой на Шахэ», «Автомобиль и его техническое применение», «Тактическое применение прожектора», «Атака укрепленных позиции», «...в лице Бондарина перед нами — сейчас, правда, бывший царский генерал, вышедший из пролетарских рядов... недюжинными способностями и исключительными военными знаниями должен был обладать выходец из пролетариев, которому удалось пробить себе дорогу вопреки кастовым предрассудкам высшего русского офицерства и занять одну из верхних ступеней военной иерархической лестницы».
И тут же товарищ Вегменский пишет: «И уж, во всяком случае, слишком должен был деклассироваться этот пролетарий, если ему удалось заслужить полнейшее царское доверие». Но, может быть, и доверие самого товарища Вегменского ему тоже удалось заслужить, спросим мы? И не ошибемся. Несколько лет перед нами стояла эта загадка: почему товарищ Вегменский столь трогательно заботится о генерале и, по существу, реабилитировал его, если уж тиражом 4000 экз. советское издательство издало его книгу? Но вот прошло время и оно показало: потому, что товарищ Вегменский готовил себе сотрудника по Крайплану, потому, что он хотел заседать в президиуме Крайплана вместе с этим бывшим генералом с высшей ступени военной иерархической лестницы! Нас спросят: «Как это понять?» Мы прямо скажем: «Этого действительно понять нельзя, но это так, это факт». Приходится удивляться: неужели товарищ Вегменский сам не понимает, чем все это пахнет? Не понимает, что, если он вот уже больше трех лет не хочет называть вещи своими подлинными именами, тогда за него это вынуждены сделать другие? Конечно, не сам товарищ Вегменский укомплектовывал штаты Крайплана, это комплектование было проведено еще покойным т. Лазаревым, который, прямо нужно сказать, при всей широте своего характера и огромных знаниях никогда не отличался особой бдительностью, но это, само собою понятно, отнюдь не снимает ответственности лично с товарища Вегменского.
Мы посылаем это письмо в редакцию, но не настаиваем на немедленной его публикации, поскольку требуется и еще подборка фактов в других краевых организациях. И вот нам представляется необходимым создать во всех организациях рабочие комиссии, 3 — 5 человек, которые рассмотрят положение с кадрами. Что касается Крайплана, то его рабочая комиссия должна решить вопрос о возможности дальнейшего сотрудничества старого большевика товарища Вегменского с б. царским генералом, а попутно, еще раз вернувшись к личности последнего, еще раз изучить его «Воспоминания» и сделать вывод о возможности вообще использовать его в Крайплане как специалиста и как члена президиума (особенно на нынешнем этапе обострения классовой борьбы). И только по окончании работы всех этих рабочих комиссий опубликовать в печати окончательные выводы вместе с нашим письмом».
Члену рабочей комиссии Корнилову была предоставлена копия этого документа, но без подписей — авторы оставались для него инкогнито. Не говоря уже о Вегменском и Бондарине, Корнилов угадывал, что и для Прохина этот документ — вещь серьезная. И сам товарищ Озолинь должен был об этом документе знать и реагировать на него.
В последний день рабочей пятидневки в конце дня в кабинетике Корнилова раздался стук — его вызывали к телефону. Корнилов догадался: «Начальство вызывает! Кто бы?» Прохин вызывал к себе подчиненных через секретаршу и разговаривал с ними лично, телефонные же разговоры внутри своего учреждения не терпел, считал их признаком бюрократизма.
Корнилов поторопился в соседнюю комнату, и, только вошел, ему сообщили:
— Товарищ Озолинь вызывает!
Корнилов поднял трубку «Эриксона» с выцветшей от времени шляпкой звонка и услышал:
— Озолинь говорит! — И тут же, будто продолжая разговор: — Ну? Куда вы его запропастили?
— Кого? — спросил Корнилов.
— Конечно, Вегменского! Председателя КИС!
— Третий день болеет!
— Тогда ко мне вы. С материалами. По Северу, по Северному морскому пути. Здесь у меня североморпутейцы. Очень хотят плавать по морям, а по рекам очень не хотят. И требуют перевалки на речные суда. Здесь у меня и речное пароходство: хотят, чтобы Североморпуть был транзитным, перевалки не хотят. Мне нужно слушать обе стороны. Вы поможете их слушать. Захватите материалы, понятно? И по северным земельным фондам тоже захватите, тоже будет вопрос. В связи с планом по хлебу.
Еще бы Корнилову было все это непонятно! «Североморпуть» и «Госпар» враждовали почти по всему течению Оби и Енисея, и даже Государственный арбитраж не мог их примирить. Нынче в арбитраже они как будто бы придут к соглашению, а уже на другой день та или иная сторона заявляет протест: «Ввиду того, что заседание арбитража проходило при отсутствии с нашей стороны достаточно компетентных лиц...»
Эти разногласия сказывались и в Крайплане. «Североморпуть» очень поддерживал Бондарин, он каждый год писал статьи с обзорами конъюнктуры хлебных рынков Лондона, Амстердама, Копенгагена и других портов, куда шли суда «Североморпути», доказывал, как это выгодно Сибири — сбывать в Европу свой хлеб, льняное волокно и семя, какие в этом заключаются для нее перспективы; сторону же «Госпара» неизменно держал Новгородский. Новгородский, в прошлом юрист, всегда умело спорил, но, когда спор кончался, никак нельзя было вспомнить, какие аргументы приводил он «за» и «против».
Понятен был Корнилову вопрос и о хлебозаготовках, он напоминал ему фронт в 1915 году, когда вся русская армия требовала: «Снарядов! Патронов! Патронов! Снарядов!» Вот и сейчас было так же: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!» Правда, к осени 1916 года, когда к снабжению армии был привлечен российский «Земгорсоюз», и патроны, и сапоги были в относительном достатке, а нынче? Когда-то нынче будет в достаточном количестве хлеб? Если потребность в нем и внутри страны и на экспорт растет и растет? И так подумав о том и о другом, Корнилов собрал бумаги, которые могли понадобиться ему, и двинулся в Крайком ВКП(б). Идти недолго, минут семь-восемь, по улице Красный путь и через площадь Революции.
Семь-восемь минут — серьезное время для мыслей, воспоминаний и некоторых соображений.
Вместе с Прохиным, а еще раньше вместе с Лазаревым Корнилов несколько раз бывал у Озолиня, а однажды, опять-таки во время болезни Вегменского, Озолинь вызвал его для беседы один на один, конечно, по хлебному же вопросу — о возможности расширения посевных площадей. Но только начался тогда разговор, как зазвонил телефон, Озолинь вышел из кабинета, сел в автомобиль и уехал. Как понял Корнилов, кто-то из руководителей Большого Совнаркома или ЦК проезжал через Красносибирск и, пользуясь тем, что стоянки даже скорых поездов были здесь по часу и более, вызвал товарища Озолиня на вокзал.
Озолинь всегда производил на Корнилова впечатление личности незаурядной опять-таки своей энергией. «Опять-таки» потому, что именно в этом, в «энергическом» смысле он был соизмерим с Лазаревым. Разница в том, улавливал Корнилов, что Лазарев сам по себе производил энергию, был ее постоянным источником, в Озолине же энергия возникала не столько от него самого, сколько из его безусловного подчинения некоей громадной внешней силе. Однажды он с воодушевлением и раз и навсегда признал ее над собою, эту внешнюю силу, эту идею всех идей, и вот стал ее трансформатором. Именно таким образом он энергетически превосходил, может быть, и самого Лазарева. Такие были у Корнилова наблюдения.
Ни Лазарев, ни Озолинь, в недавнем прошлом конспираторы, ничуть не стеснялись спорить друг с другом в присутствии «бывшего», вот он и наблюдал однажды, как это происходило. Лазарев быстро-быстро ходил из угла в угол озолиньского кабинета, благо кабинет в только что построенном темно-сером, с колоннами здании Крайкома был огромен, Озолиню же все это пространство, казалось, было ни к чему, он усаживался в кресле, руки, сжатые в кулаки, укладывал на стол и говорил:
— Сядь, Лазарев. Помолчи, Лазарев. Слушай, Лазарев: в настоящее время требуется...
«Требуется!» — вот это и было самое сильное выражение Озолиня, употребив которое, он стоял насмерть и доказывал его всем устройством современного мира и всей мировой историей, которую, как, впрочем, и другие члены партии, в прошлом подпольщики, он знал хорошо.
Да, Озолинь вбирал в себя силы и энергию будто бы из всего окружающего его мира, умел, и энергия эта оказывалась огромной, неисчерпаемой, и, когда Корнилов его наблюдал, ему, кроме всего прочего, вспоминались красные латышские стрелки времен гражданской войны, неудержимые их атаки.
Почему-то считалось у них в то время высшим шиком и храбростью ломать надвое козырьки фуражек, и так со сломанными козырьками, надвинутыми на глаза, весело шли они в атаку, распевая даже и не военные, а народные какие-нибудь песенки, курземские или же латгальские...
Озолинь ими командовал.
Ни много ни мало — сначала полком, а потом и дивизией. И здорово, наверное, командовал-то...
Такие воспоминания.
Ну, конечно, Озолинь не сразу, не в начале спора произносил свое «требуется», он сперва наседал на Лазарева с вопросами, сам высказывал те и другие соображения, то и дело не в свою пользу, и тут-то Лазарев и проявлял себя, свой ум, свою память и энергию, опровергая то самое «требуется», которое, он догадывался, еще не было произнесено Озолинем, но уже витало в воздухе...
Корнилову, помнится, было любопытно за тем и другим наблюдать, были минуты потрясающе интересные, по-своему шекспировские, хотя спор никогда не касался личных судеб, а исключительно проблем советского строительства.
Еще Корнилов хотел понять — что же тогда, в гражданской войне, а теперь в мирной обстановке называлось «интернационализмом»? Он хотел понять и латышей, и бывших военнопленных мадьяр, которые беззаветно сражались на стороне красных. Ну, конечно, и тем, и другим победа Красной Армии обещала советскую и ни от кого не зависящую родину, но даже и это было не все, даже и без этого латыши и мадьяры готовы были умереть за Советскую Россию где угодно — на Волге, в Ярославле, на Урале, под Иржинском, в московском Кремле, в Сибири... Нет, в белой армии ничего подобного никогда не было, хотя красные и называли чехословаков «белыми латышами». И в белом лагере тоже были и героизм, и порыв, но порыв с надрывом, и между сражениями людей одолевали сомнения и раздоры: политические, имущественные, по поводу захваченных трофеев, сословные — при дележе чинов и званий, а национальные особенно. От интернационализма мысль Корнилова вела его к мировому обществу, которое, однако, он никак не мог себе представить.
— Прогнал! Всех! Североморпутейцев прогнал. Речников «Госпара» прогнал! — ответил товарищ Озолинь на недоумевающий взгляд Корнилова.— Почему разогнал? — спросил Озолинь.— А они даже собственные разногласия не могут мне объяснить. Смешно? Не смешно — глупо! — И тут же, без малейшей паузы Озолинь сказал: — Увеличиваем через год посевную площадь в северных районах на двадцать процентов!
Корнилов, несколько растерявшись, ответил:
— Не знаю, не знаю, какие у нас на этот счет возможности. Какие земельные фонды. Нужно подсчитать, нужно выяснить!
И тут Озолинь с места в карьер сказал:
— Требуется! — а Корнилов быстро развернул карту земельных фондов и указал на полосу северных подзолистых и залесенных почв.
— Только здесь. Но огромная раскорчевка...
— Конечно! — согласился Озолинь.— Сколько взрослых пней на десятину? На гектар?
— До сорока! Не считая маломерки!
— Не считая. Маломерку сожжем!
— А люди? Откуда?
— Людей переселим. Сколько нужно! На то есть Переселенческое управление.— Озолинь с сожалением вздохнул.— Латышей сюда бы. Еще лучше — латгальцев, умеют корчевать!
А дальше уже в полном единодушии они рассматривали земельную карту, словно это была карта военных действий: прикидывали, сколько потребуется крестьянских душ на раскорчевку, откуда и по каким дорогам пойдет снабжение продуктами, одеждой и орудиями труда, из каких населенных пунктов будет осуществляться руководство переселением и работами по раскорчевке, и товарищ Озолинь, принимая решения, и слова употреблял такие, как «правый фланг», «левый фланг», «тыл», «центр», «общее руководство», «операция». Это была его стихия, в которую он вовлек и Корнилова, и Корнилов минут через десять заговорил точно таким же языком.
И выглядел-то товарищ Озолинь вполне по-военному: зеленоватый френч, такого же цвета полугалифе, блестящие сапоги. И выражение лица командирское. И голос. К тому же он был человек увлеченный и веселый в своем увлечении. Он вынул из ящика стола пачку цветных карандашей, и они вместе стали размечать карту.
Вдруг в кабинет вошел Прохин.
Не сразу узнав Корнилова в одной из склонившихся над картой фигур, Прохин сказал:
— Здравствуйте, товарищ Озолинь!
— Ты пришел! Садись! Мы что здесь планируем? Мы планируем...— И Озолинь кратко и точно информировал Прохина обо всем, что говорилось здесь без него, и тут же спросил: — Вегменский что? Болеет?
— На поправке. Здоровье, в общем-то, слабое.
Озолинь с присущей ему привычкой (точно такой же, какая была и у Лазарева, отметил Корнилов) не дослушивать ответы до конца, перебил Прохина:
— Вопросы есть? Ко мне? Если нет, у меня будут к тебе!
Прохин недоумевал по поводу присутствия здесь Корнилова, по-видимому, продолжительного, но, безукоризненно владея собою, недоумения не показывал.
— Начнем с твоих вопросов,— ответил он.— Начнем с твоих.
— Ну вот,— сказал Озолинь,— тогда воспользуемся присутствием у меня Корнилова...
— Воспользуемся,— подтвердил Прохин.
— Он член этой комиссии, которую вы себя устроили?
Прохин понял, о какой комиссии речь, но спросил:
— Комиссия? Какая же это?
— Которую вы устроили: разбираться в Бондарине и Вегменском. «Комиссия по Бондарину» — так вы ее назвали? И объявили?
— Не сами мы ее объявили. Редакция газеты прислала документ. Твой печатный орган прислал.
— Знаю,— кивнул Озолинь.— Все знаю. Заканчивайте это дело.
— Понимаю, — кивнул Прохин.
— Вегменский и Бондарин много лет работали вместе. Замечаний не было. Какие замечания появились теперь?
— Понимаю...
— Крайпланы задачи решать. В ближайшие дни! Часы! Тебе предстоит верстать пятилетний план. Кадры для этого нужны? Специалисты нужны? Или обойдешься один? Без кадров?
— Понимаю,— снова кивнул Прохин.
— Знаю, что понимаешь. Знаю, знаю. Н теперь докладывай, говори по вопросу. По которому я тебя пригласил...
Прохин придвинулся к столу, мельком взглянул на Корнилова; стал развязывать белые тесемки на красной картонной папке. По красному напечатано было: «Для доклада».
Корнилов попрощался и ушел.
И, только вернувшись в Крайплан, вспомнил, что его карта земельных фондов осталась на столе товарища Озолиня.
Кунафин, взмахивая то одной, то другой рукой, говорил так:
— Я предлагаю! Я предлагаю каждому члену нашей комиссии во всеуслышание высказаться, как он понимает задачу. И как понимает свою роль в идейно-политическом мероприятии. С которого, тоже не побоюсь этого сказать, может начаться рассмотрение многих и многих кадровых вопросов в Крайплане, а также и в других краевых советских организациях. Причем мы начинаем вовсе не с мелких и рядовых служащих, а, с одной стороны, нами будет рассматриваться бывший царский и белый генерал, чуть ли не объявленный верховным правителем России, а с другой стороны, опять же старейший член партии, крупнейший в крае теоретик, а также историк и к тому же еще практик планирования народного хозяйства товарищ Вегменский Юрий Госпарович. Госпарович,— еще раз повторил Кунафин, почему-то напирая на «о».— Исходя из этого, хотя мне и предложена роль председателя нашей комиссии и первого докладчика, я скажу, что я вижу себя совсем учеником, которому предложено сдать первый экзамен, и не по какому-нибудь там предмету, не по статистике-математике, а на политическую зрелость и бдительность. Экзамен по классовому подходу ко всем явлениям. Вот как я понимаю задачу! — после этих слов товарищ Кунафин, председатель «Комиссии по Бондарину», внимательно посмотрел на Сеню Сырикова и на Корнилова.
«Справка
Дана настоящая Краевой комиссией по изучению природных ресурсов Сибири тов. Кунафину В. С. в том, что он командирован в районы Бийского округа для организации на местах массовой краеведческой работы среди населения.
Тов. Кунафин следует на своей лошади. Просьба ко всем районным и сельским органам Советской власти оказывать тов. Кунафину всемерное содействие в проводимой им работе и не препятствовать выпасу лошади по маршруту его следования. Лошадиный паспорт № 0729 (еще не то три, не то четыре какие-то цифры). Действительно по 21 сентября 27 года. Председатель КИС Ю. Вегменский».
Да-да, так вспомнилась Корнилову эта небольшая справочка.
Можно было подумать, что товарищ Кунафин является сотрудником КИС, но нет, ничего подобного, он трудился в Рабоче-крестьянской инспекции, а будучи работником этого высокого и авторитетного учреждения, из года в год инспектировал КИС.
Крайплан приходился на долю другого ответственного работника РКИ, а вот для КИС свет сошелся на Кунафине!
Вегменский протестовал, доказывал, что КИС — организация, по существу, научная и потому инспектироваться должна лицом, обладающим хотя бы средним образованием. С Вегменским соглашались, но дело ничуть не менялось, и каждый год Кунафин являлся в КИС и ворошил бумаги в папках, что-то писал, считал, а потом представлял в РКИ акт обследования (копия в КИС, копия в орготдел Крайисполкома, копия в Сибтруд) и договаривался о командировке (со своей лошадью) по районам края в качестве инструктора-организатора массовой краеведческой работы.
Теперь Кунафин оказался председателем «Комиссии по Бондарину» и вот произнес речь и сам пришел в недоумение: хорошо у него получилось, великолепно или он допустил ошибки, не дай бог или аллах, политические? Он уставился на Сеню Сурикова: «Ну как? Неужели...» Сеня Суриков многозначительно кивнул, Кунафин вмиг расцвел, темные и круглые глаза его заблестели, смуглое лицо сделалось строгим, раз и другой он провел рукой по седеющим волосам на голове.
А тут еще Сеня Суриков сказал вслух:
— Ну, что же... Мне кажется... если не вдаваться, то, в принципе, Владислав Станиславович абсолютно прав!
Оказывается, Кунафина звали Владиславом Станиславовичем, странно! Поляк пополам с каким-то азиатом, что ли?
Итак, Владислав Станиславович расцвел и уже не спускал глаз с Сени Сурикова, не замечал больше никого из присутствующих — ни третьего члена «Комиссии по Бондарину» Корнилова, ни самого Бондарина, с каменным, даже с мертвенным выражением лица сидевшего в углу небольшой комнаты за чьим-то письменным столом, ни Вегменского, который, сцепив крепко руки, закинул их за голову и теперь боялся, что то ли левая, то ли правая рука вот-вот сорвется с привязи, нажмет на горловую кнопочку, а тогда он заговорит, закричит... И Владиславу Станиславовичу, и Сене Сурикову наговорит черт знает чего...
— Дальше! — произнес Сеня Суриков,— Кто дальше?
— А разве я сказал, что я кончил? — теперь уже весело и уверенно заявил Кунафин.— Нет-нет! Я еще, можно сказать, что ничего не сказал. Еще не брал в руки книгу, по которой написали свое замечательное письмо пока что не указанные фамилиями товарищи в нашу краевую печать. Но теперь я эту книгу беру!— Кунафин поднял над головой книгу с кожаным корешком, с тиснением по корешку и с «мраморной» бумагой по обложке. Красивая книга, шикарная по нынешним временам. Правда, внутри бумага была никуда, низший сорт. Так вот, Кунафин перевернул обложку.— А теперь все же что тут напечатано в первых строчках? А вот. При первом же перелистывании обнаруживаю «Указ Временного всероссийского правительства», город Уфа, номер два от одиннадцатого дробь двадцать четыре сентября одна тысяча девятьсот восемнадцатого года. Читаю вслух: «Члену Временного всероссийского правительства генерального штаба генерал-лейтенанту Георгию Васильевичу Бондарину вручается верховное командование всеми российскими вооруженными силами». И далее не совсем разборчиво росписи членов правительства. И управляющего делами. Дальше листаю, дальше и тут же, в начале, нахожу предисловие к этой книге и поныне здравствующего среди нас товарища Вегменского Юрия Гаспаровича, а в конце я нахожу маленький-маленький печатный шрифт в количестве почти что полных шестьдесят две страницы и там четыреста восемнадцать примечаний все того же товарища, то есть Юрия Гаспаровича Вегменского.
Теперь я уже спрошу: как это понять? И отвечу: а это никак не понять, это не укладывается, что старейший член партии и каторжанин — сам же редактор, сам же составляет предисловие и сам же делает четыреста восемнадцать примечаниев к книге белого генерала, напрямую воинствующего против Советской власти! Но все ж таки вникнем, для чего же Юрий Гаспарович Вегменский только в примечаниях четыреста восемнадцать раз берется за перо? Что он пишет? А вот для примера: «Бондарин делает попытку оправдать себя перед современным читателем... но некоторые места, очищенные автором от предательских деталей (которые мы восстановили в примечаниях по оригиналу дневника, поскольку таковой был в нашем распоряжении), ясно показывают, что Бондарин, отказавшись в Омске от поста верховного правителя в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда союзники предложили ему этот пост, уже через полгода пожалел об этом и стал искать реванша», Так пишет о Бондарине товарищ Юрий Гаспарович Вегменский, вроде как следует пишет, а на самом деле? На самом-то деле здесь, в этом двести восьмом и в этом сто пятнадцатом примечании было необходимо товарищу Вегменскому Юрию Гаспаровичу объяснить читателю следующее письмо Бондарина адмиралу Колчаку, которое и зачитываю: «Ваше высокопревосходительство, милостивый государь Александр Васильевич! Не считая возможным при сложившихся обстоятельствах находиться более на территории Сибири, я решил в самом непродолжительном времени выехать за границу». А дальше того хлеще: «Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности, готовый к услугам Бондарин, Омск, двадцать первого ноября восемнадцатого года».
Так вот, я спрашиваю, в том числе и редактора товарища Вегменского Юрия Гаспаровича, почему он не замечает генеральской двуличности? Почему он не обращает читательское внимание на факт, что Бондарин разбрасывает разные колкости и выражения в адрес Колчака, а в то же самое время отписывает ему «ваше высокопревосходительство, милостивый государь»? Это Колчаку-то? Да каждый из нас сказал бы ему: «Ах ты, сволочь, кровопийца и враг трудового народа, не хочу тебе служить, подлое ты существо!» А он вместо того «милостивый государь» и «готовый к услугам»! И это после какого события, этот «милостивый государь»?! Снова читаю, после какого. Читаю страницу сто одиннадцатую, это когда происходит из Челябинска в Омск разговор Бондарина с Колчаком: «У аппарата верховный главнокомандующий генерал Бондарин».— «У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату».— «Здравствуйте, адмирал. Я просил вас, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие в Омске, а равно и те распоряжения, которые касаются русского верховного главнокомандующего». Ну и вот, теперь уже адмирал Колчак отвечает генералу Бондарину, дескать «события в Омске произошли неожиданно для меня, и, когда выяснился вопрос о невозможности дальнейшего существования Директории, Совет министров...» Да, Совет, видите ли, министров,— с недоумением повторил Кунафин,— « ...принял всю полноту власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно... был поднят вопрос об образовании верховной власти. Я указывал на вас. Суждение происходило в моем отсутствии — я оставил зал заседания. Совет министров...» Видите ли, опять Совет министров! — опять удивился Кунафин, «...настоял, чтобы я принял всю полноту власти... Я принял этот тяжелый крест как необходимость и как долг перед родиной. Вот и все». А Бондарин в ответ Колчаку же: «Я никак не могу встать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти... Я в течение двух суток ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта... Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, считаю необходимым немедленное восстановление Директории и сложение вами ваших полномочий». А Колчак? Это который заявляет, что его заставили принять тяжелый крест власти, а сам только и делал, что к этому кресту изо всех своих сил рвался? Этот самый адмирал отвечает генералу Бондарину: «Я передаю факты и прошу говорить о них, а не об отношении к ним! Директория,— заявляет Колчак,— вела страну к гражданской войне, в нашем собственном тылу распалось все, что было создано нами до нее». Вот так они поговорили, генерал с адмиралом, адмирал с генералом, а потом Бондарин и говорит: «До свидания!» А Колчак отвечает: «Всего доброго!» И после этого Бондарин пишет вышеуказанное мною письмо Колчаку и заканчивает его такими словами: «Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности». И, мало того, «готовый к услугам Бондарин... двадцать первого ноября восемнадцатого года»! Это надо же было до того упасть, чтобы письменно живодеру Колчаку сообщить: готовый к услугам! Это надо же было старому большевику товарищу Вегменскому Юрию Гаспаровичу четыреста восемнадцать раз написать свои примечания! Это надо же было после того ему же, Юрию Гаспаровичу, указать генералу Бондарину путь-дорогу в Крайплан и уже тут, в Крайплане, вместе с ним служить и сотрудничать!
И хотя нет никакого удовольствия делать вывод и говорить его во всеуслышание, но вывод все равно напрашивается сам собой: не для того ли товарищ Вегменский Юрий Гаспарович еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году критиковал Бондарина и делал к нему свои примечания, чтобы в тысяча девятьсот двадцать восьмом году сотрудничать с ним в Крайплане? Очень просто: некритикованный Бондарин куда годный? Никуда, каждый будет смотреть на него недоверчиво, но критикованный, да еще не кем-нибудь, а самим товарищем Вегменским Юрием Гаспаровичем, везде подойдет, хотя бы и в должность незаменимого спеца и члена президиума Крайплана! Такой даже может сидеть чуть не в любом президиуме, ну, конечно, кроме разве партийных съездов и конференций! И не пришло в голову нашему авторитетному товарищу Вегменскому, что он роняет во многих глазах не только себя, но и весь Крайплан и подает отрицательный пример другим советским учреждениям! И, таким образом, не кто, как сам Юрий Гаспарович Вегменский, довел дело, что должна была создаться наша нынешняя комиссия для разбора положения, которое он за все эти годы сам и единолично мог в любой момент изменить и пресечь! Вот какой невольный вывод, который я и ставлю на усмотрение нынешней комиссии.
Тут Кунафин, уже не сомневаясь в себе, снова посмотрел на Сеню Сурикова и действительно получил одобрение — Сеня склонил голову, улыбнулся и сказал:
— Все внимательно слушали сказанное? Да? Вегменский, словно ученик, поднял руку над головой, другой нажал на горловую свою кнопочку.
— Прошу слова для разъяснений. И для того, чтобы комиссия заранее и твердо определила круг вопросов, которыми она должна и компетентна заниматься.
Кунафин говорить Вегменскому не дал:
— Слово в первую очередь предоставляется членам комиссии.
Встал Бондарин и сказал:
— Считаю свое присутствие на данном заседании излишним. И затрудняющим дело обстоятельством. Разрешите уйти?
Кунафин снова посмотрел на Сеню Сурикова, потом сказал:
— Я, как председатель, категорически против.
— Вы каждую минуту можете понадобиться комиссии, Георгий Васильевич,— подтвердил Сеня Суриков.
— Я буду в соседней комнате. В случае необходимости пригласите меня.
Бондарин вышел. Воцарилась тишина, впрочем, недолгая — заговорил Сеня Суриков:
— Ушел и ушел. Нас это не трогает. И я продолжаю тот вывод, который высказал уже товарищ Кунафин. О котором действительно вопиет каждая страница этих «воспоминаний», этой антипролетарской книги. Этого вопля глухой не услышит, слепой не увидит, и нам, крайплановцам, должно быть стыдно, что мы сами этого не увидели, не услышали, а за нас это добрый дядя сделал, то есть спасибо им, тем товарищам, которые подали свой документ в редакцию, а редакция уже переслала его нам. Итак, я отмечаю: на первых же страницах товарищ Вегменский уже воскуривает Бондарину фимиам, дескать, Бондарин родился в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, а потом поступил в Пензенское землемерное училище, в девятьсот третьем по первому разряду кончил академию Генерального штаба — это, видите ли, очень важно для Вегменского, что по первому, а в девятьсот четвертом году блестяще — опять же, видите ли, блестяще! — выиграл сражение на реке Шахэ у японцев, а в четырнадцатом году получил Георгиевский крест в германской войне, а потом дослужился до генерал-квартирмейстера северного фронта, а потом, что отречение Николая Второго совершилось на глазах Бондарина и он, видите ли, даже хранил акт об отречении. Так. А для чего мне, читателю, вся эта монархическая галиматья? Мне она не нужна! А вот Вегменскому нужна, он же готовил себе сотрудника, он как бы даже и самто не прочь погреться в лучах его монархической славы! Или вот он пишет, Вегменский, что Бондарин — не тот типичный генерал, он добился чинов и орденов не благодаря дворянскому происхождению и не благодаря Гришке Распутину, а собственным умом и старанием, поскольку он пролетарского происхождения, сын сельского кузнеца и даже работал молотобойцем. Еще он сообщает, что в дневнике генерал Бондарин написал о самом себе следующее: «Итак, для белого лагеря я теперь не только «социалистический генерал», но уже и оказался будто бы в Совдепии, кстати сказать, присудившей меня к трем годам тюрьмы и считающей меня одним из своих лютых врагов, особенно за создание восточного фронта». Бондарин написал это в своем дневнике, а в книгу даже и не перепечатывал, но Вегменский постарался эту запись туда впечатать! Догадался! И сделал это под номером сто восемьдесят первым своих примечаний. Для чего? Тут всякое может быть...
Вегменский вскочил и, забыв нажать горловую свою кнопочку, взмахнул руками, закричал что-то... волосы у него были растрепаны, глаза помутнели. Сеня Суриков сказал:
— Вообще-то мы вашего партийного лица не касаемся, на это имеются другие организации!
Вегменский, размахивая руками, выбежал из комнаты, и опять наступила тишина, и Сеня Суриков сказал с меланхолическим оттенком:
— Тот ушел... Этот ушел... Скажи, пожалуйста, совершенно одинаково действуют... Ну, да нам всем уже и недолго осталось на сегодня заседать.— И тут же Сеня привел из «примечаний» текст соглашения от 30 апреля 1920 года между японским командованием и командующим русскими войсками Бондариным о прекращении военных действий на Дальнем Востоке, а потом почему-то сказал: — Вегменский напирает, что генерал Бондарин с Красной Армией почти не воевал, немного где-то под Самарой, а потом он все искал, все искал невоенного и, видите ли, бескровного решения... Он как будто даже забыл собственноручную запись Бондарина о том, что был одним из организаторов белогвардейского восточного фронта против Советской власти.— И тут, посмотрев на Кунафина, потом на карманные свои часы, Сеня вдруг сказал:— Действительно, товарищ Кунафин, нужно на сегодня закругляться. Я вижу, товарищ Корнилов непрерывно хочет что-то сказать, но это в другой раз.
«...Ночь... темь... река... люди... телеги... коровы... лед... багры... » — вспомнилось отчетливо Корнилову. Давно уже не было в этой картине такой отчетливости...
И Омск, и парад на городской площади, и генерал Бондарин верхом на белом коне, а потом встреча с ним в салон-вагоне, мост через Иртыш, вид с моста на кирпичные побеленные и поблекшие стены и строения крепости, в которой некогда обитал арестант Федор Достоевский, на этот Мертвый дом, и незаконченный разговор Корнилова с генералом тоже отчетливыми были картинами, живыми.
«Воспоминания» Бондарина, эту нынче подсудную книгу Корнилов в свое время читал-читал, но понять не мог, не охватил ее ни взглядом, ни чувством, ни умом, ни памятью, столько там было событий, столько неопознанного прошлого, а товарищи Суриков и Кунафин, те сразу все поняли...
Корнилов хотел бы с чем-нибудь эту книгу сравнить... А с чем? С тем, что могло бы в русской истории быть, но чего так и не было? Но такие сравнения бывшего с небывшим никогда не прельщали Корнилова, казались ему болезнью мысли, признаком ее вырождения.
«Ну, хорошо, ну, ладно, и Сеня, и Кунафин сами по себе очень мало соображают, но, если ничтожно малую величину помножить на 100, на 1 000, на 10 000, на какую угодно цифру, она все равно остается тем, чем была, то есть величиной ничтожно малой?! Так утверждает математика, которая все, что утверждает, то и доказывает. И, значит, даже огромный ум и тот ничтожно мало понимает историю?!» — в полнейшем каком-то сумбуре восклицал про себя Корнилов. Восклицал, а в это же самое время очень, очень хотел понять историю.
«26 октября 1922 года красные войска, предводительствуемые Уборевичем, заняли Владивосток. Бондарин не эмигрировал, остался в городе и решил предаться властям, чтобы держать ответ за свои прошлые преступления против Советской власти»,— сообщал Вегменский в предисловии к «Воспоминаниям».
Бондарин же писал:
«Внимательный анализ пережитых пяти лет привел меня к убеждению:
1) что только Советская власть оказалась способной к организационной работе и государственному строительству среди хаоса и анархии... Оказалась властью твердой, устойчивой, опирающейся на рабоче-крестьянское большинство страны;
2) что всякая борьба против Советской власти является, безусловно, вредной, ведущей лишь к новым вмешательствам иностранцев и потере всех революционных достижений трудового народа;
3) что всякое вооруженное посягательство извне на Советскую власть как единственную власть, представляющую современную Россию и выражающую интересы рабочих и крестьян, является посягновением на права и достояние граждан Республики, почему защиту Советской России считаю своей обязанностью.
В связи с изложенным, не считая себя врагом Советской России и желая принять посильное участие в новом ее строительстве, я ходатайствую (в порядке применения амнистии) о прекращении моего дела и об освобождении меня из заключения».
Прошение подано Бондариным во ВЦИК 22 июня 1923 года, он был в то время заключен в Красносибирский местзак.
Это примечание Вегменского и это прошение Бондарина Корнилов зачитал на следующем заседании комиссии и спросил: как думают товарищи Суриков и Кунафин, правильно ли поступил ВЦИК, удовлетворив прошение Бондарина?
Суриков и Кунафин одинаково нахмурились, одинаково помолчали. Суриков и Кунафин пожали плечами. Суриков строго сказал:
— Не запутывайте нас, товарищ Корнилов: ВЦИК и мы с товарищем Кунафиным — это совершенно разное! У ВЦИК своя роль, а у меня и у товарища Кунафина своя. Не запутывайте нас, товарищ Корнилов, мне кажется, вы умышленно нас хотите запутать.
Пожал плечами и Корнилов.
— Значит, товарищ Суриков и вы, товарищ Кунафин, не согласны с решением ВЦИК? Который вынес решение, учитывая заявление Бондарина, а именно его стремление работать на пользу Советской власти? Товарищ Вегменский, этому решению содействуя, привлек Бондарина к ответственной и нужной работе, а товарищи Суриков и Кунафин такой работе всячески препятствуют, то есть противодействуют решению ВЦИК!
Кунафин растерялся, заморгал.
— Продолжаете запутывать ясный вопрос, товарищ Корнилов,— подтвердил Суриков.— Я ничего другого от вас и не ждал. И вот спрашиваю вас: а чего вы хотите? Какого решения нашей комиссии? Внесите предложение.
— Решение может быть только таким: комиссия считает сотрудничество Вегменского и Бондарина в Крайплане плодотворным и соответствующим постановлению ВЦИК о помиловании Бондарина, поскольку в этом решении сказано: «Амнистировать, учитывая стремление работать на пользу советского народа».
— Вы так считаете? — спросил Сеня Суриков.— А ведь в постановлении ВЦИК ничего не сказано о допустимости сотрудничества между Бондариным и Вегменским.
— Логика это утверждает. Логика постановления!
— Логика? Подумать только, логика? Надо же!
— Но вы же не приводите ни одного примера отрицательных результатов сотрудничества Бондарина с Вегменским. Может быть, кто-то их имеет? Такие примеры? Может быть, товарищ Прохин их имеет? Давайте зайдем все трое в кабинет к товарищу Прохину и спросим его мнение на этот счет.
Тут Суриков потерял уверенность.
— Это не годится,— сказал он.— Это запутывает ясный вопрос. И ясную постановку вопроса.
— Если мы узнаем мнение руководителя нашего учреждения, в чем тут путаница?
— А во всем! — подтвердил Сеня.— Как есть во всем! Мы, комиссия, должны представить свое мнение товарищу Прохину, а не наоборот. Наоборот — это уже черт знает какая путаница! Может быть, даже политическая!
— «Свое мнение» — это все-таки чье же?
— Это мнение коллектива Крайплана, товарищ Корнилов!
— А Прохин — это не коллектив? Не член коллектива?
— Ну что же, давайте голосовать. Нас трое, вот и голосуем: кто за то, чтобы нам идти к Прохину, а кто чтобы не ходить? Давайте!
— Другой логики и доказательств у вас нет?
— Есть, товарищ Корнилов! — ответил Сеня, широко улыбаясь.— Сейчас вы увидите, услышите и убедитесь, товарищ Корнилов, что все это у нас есть! Читай, Кунафин! Читай главный документ, который ты мне вчера показывал. А вы, товарищ Корнилов, внимательно слушайте. Сосредоточьтесь и слушайте...
Кунафин встал, широким жестом развернул небольшой листок бумаги.
— «Характеристика,— прочел он,— на Бондарина Георгия Васильевича.
Бондарин Г. В., бывший генерал, 1875 года рождения, пролетарского происхождения (сын сельского кузнеца).Принимал активное участие в борьбе против Советской власти во время гражданской войны (1917 — 1922), затем добровольно предался военному трибуналу 5-й армии красных при вступлении ее во Владивосток и подвергся аресту и следствию.
22 июня 1923 года подал прошение о помиловании во ВЦИК.
ВЦИК в порядке амнистии прошение удовлетворил, дело было прекращено, и Бондарин, как специалист, был направлен в краевую Плановую комиссию, где он и работает по настоящее время в качестве старшего референта и члена Президиума с окладом 300 рублей.
Обладая обширными знаниями и высокой работоспособностью, Бондарин Г. В. консультирует секции торгово-промышленную и транспортную, а также является составителем ежемесячных конъюнктурных обзоров по рынкам Сибири и заграницы.
За последние годы им написан и опубликован целый ряд работ по вопросам развития тяжелой промышленности, железнодорожного, речного, морского и авиационного транспорта. Труды эти носят «объективный» характер, без анализа материалов с точки зрения марксистско-ленинской теории.
Владеет языками французским, немецким, английским.
Связей с заграницей не поддерживает (кроме служебных).
К Советской власти лоялен.
Общественная работа — член правления и лектор КИС. Исполнение общественной работы добросовестное.
Командировки — малочисленные. Последняя — по линии костеобрабатывающей промышленности. Сложное задание было выполнено.
Заключение: пригоден для дальнейшей работы в краевой Плановой комиссии в должности старшего референта и члена президиума, а также и в КИС, как член ее правления.
Подпись ответственного лица, выдавшего характеристику (с указанием должности):
Зам. председателя краевой Плановой комиссии и председатель КИС Ю. Г. Вегменский».
Кончив читать, Кунафин еще долго оставался в ораторской позе, чуть пониже опустив бумагу, он внимательно и торжествующе смотрел на Корнилова.
И Сеня Суриков смотрел на него, потом спросил:
— Ну?
— Что ну? — не понял Корнилов.
— Теперь-то наконец понимаете?
— Теперь ничего не понимаю.
— Ну, уж вы нас запутываете, так запутываете, товарищ Корнилов! Если уж вы и сейчас ничего не понимаете, тогда я даже не знаю, как вас понять. Не могу! Отказываюсь!
— И я не могу! — воскликнул Кунафин.— И я отказываюсь!
— Позвольте,— спросил и у того, и у другого Корнилов,— позвольте, что в этой характеристике сакраментального? Что особенного я хочу спросить? Если уж нет ничего такого, что мешало бы совместной работе Вегменского и Бондарина в книге «Воспоминаний», тогда что же подобное можно обнаружить в этой характеристике?
— Ну, Петр Николаевич, Петр Николаевич, нельзя же так! Так запутывать дело! — развел руками и с укоризной произнес Сеня Суриков.— Да вы слушали характеристику-то нормально? То есть внимательно?
— И нормально, и внимательно.
— А вы слышали, кем она подписана, характеристика?
— Вегменским.
— Ну, а что это значит, если она им подписана?
— Значит то, что в ней написано!
— Кем написано?
— Вегменским!
— Ну, а это что, по-вашему, значит? Если Вегменским же и написано, и подписано? Что значит? Не догадываетесь?
— Да о чем же догадываться-то? Вы мне объясните, товарищ Кунафин. И вы, товарищ Суриков. О чем?
— Ах, не о чем! Вот какой вы, оказывается, недогадливый, товарищ Корнилов! — снова развел руками Сеня Суриков.— Мы которое уже заседание сидим, говорим, все уже сказали, что нужно, а вы до сих пор ничего не поняли и не догадываетесь?
— Вот это да,— вздохнул сокрушенно Кунафин.— Вот это да!
Сеня Суриков сидел, откинувшись на спинку стула, долго молчал, потом сказал глухо:
— Вам, Петр Николаевич, все-таки не удастся нас запутать. Как ни старайтесь, не удастся. Кунафин,— обернулся он затем в сторону,— Кунафин, я вношу предложение: ты, как председатель, поручаешь кому-то из членов комиссии, мне или товарищу Корнилову, подработать проект решения нашей комиссии, а на следующем заседании мы этот проект проголосуем, рассмотрим и утвердим. Я другого выхода не вижу.
— И я не вижу,— согласился Кунафин.— Я тебе поручаю составить проект, товарищ Суриков.
— Вот что, товарищи,— сказал Корнилов,— Георгий Васильевич просил через меня, чтобы его пригласили в конце нашего сегодняшнего заседания. Он хочет сделать заявление.
— Какое? — спросил Суриков.— Какое заявление? Опять какая-нибудь путаница?
Но Корнилов уже шел к дверям.
Бондарин сидел в соседней комнате, секция торгово-промышленная, за столом, заваленным бумагами и папками, все другие столы были пусты, время было уже нерабочее, и, когда вошел Корнилов, спросил:
— Как дела?
Корнилов в ответ махнул рукой.
— А вы успокойтесь, успокойтесь,— тоном старшего сказал Бондарин, и они пошли.
Бондарин, стоя, сказал, что он не считает для себя возможным продолжать работу в Крайплане. Что сама постановка этого вопроса, и создание специальной комиссии, и первое же ее заседание, на котором он имел честь присутствовать, отвергают такую возможность.
Потом Бондарин поклонился и ушел снова, а Корнилов с каким-то даже внутренним облегчением произнес:
— Вот так... Вот и наша комиссия не нужна больше, товарищ Кунафин.
— Что-о? — воскликнул Сеня.— Нет, это вопрос не частный и решение Бондарина ничего не значит. Подумаешь, он, генерал, решил! Да мы что, просили его об этом? Сроду не просили! И никогда не попросим! Мы сами решим общественно важный и политический вопрос, сами, без всяких заявлений с его стороны.
— Семен Андреевич! Товарищ Кунафин! С моей стороны тоже следует заявление: я считаю, что после того, как Бондарин сообщил нам о своем решении, продолжать работу нашей комиссии не имеет смысла. Поэтому я лично ни на одном заседании, если они все-таки состоятся, присутствовать не буду.
Сеня Суриков сказал, как будто и не слышал Корнилова:
— Назначай заседание, Кунафин! Утвердим резолюцию большинством голосов, а на том уже действительно кончим.
— Назначаю на послезавтра, на пять вечера, в этой же комнате. Все слышали? — спросил Кунафин.
Спустя несколько дней, поднимаясь по лестнице а свою квартиру, Корнилов услышал, как хлопнула дверь, кто-то спускался по лестнице ему навстречу, и нос к носу он встретился с товарищем Суриковым.
Корнилов остановился, вытаращил глаза на Сеню, тот медленно ступал со ступени на ступень, лицо было у него скорбным.
Лицо Сени неизменно выражало готовность к действию, если же кто-то вступал с ним в разговор, у Сени тотчас возникал позыв этот разговор прервать и бежать куда-нибудь, по какому-нибудь делу, но он все равно оставался на месте и продолжал разговаривать, тем самым как бы оказывая собеседнику пусть и не очень значительное, а все-таки одолжение.
Но тут было скорбное лицо, неподвижно скорбное, и ничего больше.
Корнилов поздоровался, Сеня сказал в сторону:
— Да-а-а. Да-да. Конечно.
Нина Всеволодовна загадки не открыла:
— Был... Дела... У товарища Сурикова, ты знаешь, везде дела...
Корнилов не настаивал, он ждал, что Нина Всеволодовна сама расскажет, чего ради к ней приходил Сеня.
Она подала знак своего расположения — погладила его по голове... Благодарность: он ни о чем ее не спрашивает.
Еще через день она сказала:
— Подожди... Я подумаю, соберусь с мыслями, с чувствами, с воспоминаниями.— И опять погладила нежно.
— Ты что-то вспоминаешь? спрашивал он.
— Так много, то и не знаю что...
— Ты молчалива.
— Сегодня ты уйди от меня пораньше. Хорошо? Сегодня мне хочется быть одной...
Но ведь и так было, как было до сих пор — он прикасался губами к мизинцу на ее ноге, она пугалась: она ужасалась:
— Зачем, зачем?! Разве можно?
— Но ведь это тоже ты!
Или же он объяснял ей, в который уже раз, что красивая сильная умная женщина — это высшее достижение природы, самый совершенный и удивительный организм, который она создала, а поэтому в мире есть два чуда: сама природа и высшее ее достижение.
— Ты об этом знаешь? — спрашивал он.
— Иногда догадываюсь...
— Женщине настоящей — обязательно нужно на час, на два, три быть погруженной в самое себя. Ощущать свою кожу, цвет своих волос, слышать свой голос, видеть себя в зеркале, все это, отрешившись от хлопот, от забот, ото всех мыслей, кроме разве очень неторопливой мысли о самой себе...— говорил Корнилов.
— Ты-то откуда это знаешь?
— Знаю, я же был натурфилософом.
— Но все окружающее, все окружающие нас люди, дела и хлопоты никогда не дают нам этих двух-трех часов. Часа не дают... Минуты не дают даже мне, нигде не работающей.
— А я? Я ведь это же твои и два, и три часа! И двенадцать часов. И вся наша жизнь. Теперь!
Значит? Значит, это было что-то временное в ней, что он должен спокойно и рассудительно переждать и пережить. Она, может быть, и с Лазаревым становилась иногда такой же? И Лазарев это умел пережить, с этим справиться?
Корнилов еще больше, еще усерднее стал работать в КИС.
Толк был таков: ты прикладываешь к работе усилия и от этого ее становится все больше и больше. Еще больше усилий — еще больше работы. И меньше времени для собственных чувств и сомнений в своей судьбе. Ведь труд сделал человека человеком, вот и утешайся этой судьбой.
Все оставалось на своих местах в квартире Нины Всеволодовны, все без перемен: фикус в кадушке с черной-черной землей, герань в горшочках на подоконнике, столик с несколькими забавными фигурками немецкого фарфора, голландская печь с черными чугунными дверцами — большой и маленькой, лист железа на полу с пятнышками, их оставили раскаленные угли, которые когда-то Нина Всеволодовна, может быть, и сам Лазарев, выгребая кочергой в совок, уронили на пол... Еще книжный шкаф с энциклопедиями на русском и других языках и шкаф поменьше — с классиками художественной литературы. Фотопортрет Лазарева в простенке над комодом старинной работы.
Лазаревская квартира была мила Корнилову. В скромности и аккуратности замечались некоторая обеспеченность и довольство, тем самым она напоминала самарский дом адвоката Корнилова, родной дом, с которым были связаны воспоминания не из мира сего, а из божественно чуткого детства. И петербургскую его квартиру лазаревская комната тоже слегка напоминала, и спасительность тоже была здесь, та самая, которую Корнилов пережил в крохотной комнатке на улице Локтевской, угол с Зайчанской площадью в городе Ауле.
Итак, никогда не было у Корнилова такого жилища, которое хоть чем-нибудь не отозвалось бы здесь, в квартире Лазаревых.
А память Константина Евгеньевича Лазарева, его фотопортрет над комодом ничуть Корнилова не беспокоил, разве только в добром смысле: Корнилов был убежден, что существует правота во всем том, что было между ним и Ниной Всеволодовной, и умный Лазарев эту правоту давно понял... И все предметы этой квартиры точно так же понимали все, на их глазах происходившее.
Но вот он вошел в ее комнату и сразу же почувствовал: «Кто-то здесь есть чужой... Посторонний... Появился! Кто-то или что-то».
Это был альбом с фотографиями, он лежал на комоде. «Возьми-ка меня в руки, Корнилов, возьми!» Он взял ...и почувствовал несвойственный небольшому предмету вес... Это потому, что не только листы альбома были заполнены фотокарточками, они грудились стопой под обложкой. Они тут же рассыпались и упали на пол.
А Корнилов услышал тишину, она предвещала что-то, что вот-вот произойдет.
Он собрал фотографии с пола и взглянул на Нину Всеволодовну. Она стояла по другую сторону обеденного стола и с выражением какого-то вопроса смотрела на него. Корнилов хотел положить альбом обратно, он ведь не спросил разрешения, взявши его с комода, она пожала плечами.
— Нет, отчего же, смотри, смотри! — И опустилась на стул. «Смотри альбом, а я буду смотреть на тебя...»
В беспорядочной стопке карточек он тотчас заметил те, которые и должен был заметить: военные, времен гражданской войны.
Нина Всеволодовна в красноармейской форме, в шинели и шлеме с огромной пятиконечной звездой, с высоким шишаком... Да-да, к ней это не шло, а она все равно была красива!..
Лазарев же повсюду был худ, худоба придавала ему жесткое, даже жестокое выражение, которого Корнилов в нем не подозревал.
Нина Всеволодовна, перегнувшись через стол, пояснила:
— Язва желудка... Он чуть не умер. Демобилизоваться не хотел, и врач давал ему заключение: «Годен к службе».
А еще были снимки групповые, с командным составом 5-й армии — много интеллигентных лиц (гораздо больше, чем на таких же фотографиях офицерского состава белых армий, которые невольно припоминал Корнилов). На одной был снят командир Пятой Генрих Эйхе.
Корнилов Генриха недолюбливал, и не потому, что противник, а по другой причине: к нему восходила чуть ли не вся слава 5-й армии красных. Корнилов же считал, что Генрих ни при чем, что все определил Тухачевский — он дал сражения, после которых белые уже не смогли восстановить силы. После этой победы Тухачевский был послан на юг, на деникинский и врангелевский фронты, а его место занял Генрих Эйхе. Ах, боже мой, боже мой, ну что Корнилову были эти военные события?! И зачем был ему вопрос, который он задал Нине Всеволодовне, на который он давным-давно знал ответ:
— Я не видел этих фотографий. Почему-то...
— Их не было в альбоме. Я сегодня положила... Опять приходил товарищ Суриков, просил показать бумаги и фотографии Лазарева и все, что относится к его участию в гражданской войне.
— Зачем это? Сурикову?
— Стало быть, надо. Товарищ Суриков и еще кто-то, чуть ли не товарищ Прохин, устраивают в Крайплане выставку, посвященную участникам гражданской войны. На выставке особое место будет у Лазарева. Живых, говорят они, неудобно показывать анфас и в профиль, а мертвых можно и нужно. И правда, Лазарев никогда бы не позволил вывесить его портрет или написать о нем статью. Он же был ужасно самолюбив.
— Самолюбив? Это было самолюбие?
— Еще бы! Малейшее подозрение, что ему льстят, выводило его из себя. «Это значит, — говорил он,— что меня подозревают в том, что я способен поддаться лести!» Это приводило его в бешенство. Ты никогда не видел бешеного Лазарева? А жаль... Получил бы представление, что это такое. Что такое мужчина в бешенстве. Впрочем, никто этого не видел, только я. Всякий раз это случалось, когда кто-нибудь в чем-то его подозревал. Или же он только думал, что он на подозрении...
— Странно...
— Я тоже удивлялась. Как это, революционер, конспиратор — и так оскорбляется при первом же подозрении? Но он топал ногами и кричал, что, когда его подозревают его враги, ему на это десять раз начхать и наплевать, но подозрения единомышленников оскорбительны, унизительны, мерзки, отвратительны, бесчеловечны и губительны для дела единомышленников. Еще он кричал, что, если я этого не понимаю, если прощаю это людям, значит, кто же я, как не дурная женщина?!
— А вы? Что отвечали вы? — спросил Корнилов и заметил, что он перешел на «вы». И подумал о том, как же снова вернуться к «ты».
И вспомнил, что это же он сам вселил в нее «вы»... Когда нежно и ласково говорил ей: «Ты для меня всегда должна быть «вы»! Хоть однажды в день, но всю жизнь!»
Нина Всеволодовна помолчала, как бы прислушиваясь к тому, что думает сию минуту Корнилов, потом заговорила снова:
— Я объясняла ему, что жизнь и единомышленников тоже делает заклятыми врагами, и не так уж редко... Он? Отвечал, что жизнь такова, какой видит ее человек. Я? Нет, не надо об этом вспоминать, не надо, нехорошо...
Если бы сейчас случилось что-нибудь одно! Одно Корнилов понял бы, хватило бы ума, но тут случилось сразу очень многое, и, лихорадочно думая о Сене Сурикове, о фотографиях времен гражданской войны, о «ты» и «вы», еще о чем-то и о чем-то, он не думал ни о чем и ничего не понимал.
Он стал говорить о том, как трудно жилось Ременных в его тесной квартирке и что это счастье для всей многочисленной семьи, когда он, Корнилов, освобождал комнатушку, в которой Ременных устроил теперь кабинет и спальню и находится там безвыездно, не катается больше по всем закоулкам квартиры с папками и бумагами в руках в поисках какого-нибудь пристанища; и о том, в какой чистоте, тишине, в каком рабочем напряжении протекает жизнь Анатолия Александровича и Лидии Григорьевны Прохиных, что в их комнатах все еще витает образ сыночка Ванечки и другие образы, о Груне он рассказывал, как Груня обожает своих хозяев, о том, как бесконечно страдает Никанор Евдокимович из-за странной, прямо-таки болезненной любви к своему племяннику Витюле, а Витюля мстит старику за его любовь к нему.
— Мстит! А может ли так быть? — спрашивал Корнилов.
— Может, может! — подтверждала она, а Корнилов смотрел на слегка матовое лицо, на небольшой округлый чувственный рот, на руки и снова-снова в большие, чуть навыкате глаза.
— Это ведь вы, Нина Всеволодовна, приказали мне познакомиться со всеми этими людьми... Помните?
— Разве?
— Нет! — сказала Нина Всеволодовна Корнилову, когда он пришел к ней в следующий раз.
Корнилов этого ожидал сегодня, он уже много дней ожидал, но сегодня, слушая ее шаги за стеной, чувствуя флюиды, которые проникали сквозь стену, он, войдя к ней, как всегда вечером, в начале девятого часа, уже весь был одно тяжкое предчувствие.
Давность предчувствия ничуть не помогла ему, наоборот, он сильнее ощущал невероятность этого «нет». В невероятности же самой Нины Всеволодовны он убедился, как только переступил порог ее комнаты: она была одета в строгую темную кофточку и длинную юбку, на ней были зашнурованы ботинки, а красный с розовеньким пуховый халатик, в котором она обычно бывала вечером, висел нынче на вешалке, а мягкие домашние туфли с оборкой серенького беличьего меха расположены были носок к носку на полу под этим халатиком.
Корнилов торопливо положил руку на теплое плечо Нины Всеволодовны, но едва только ощутил ее тепло, как она снова повторила «нет» и легким движением плеча освободилась от его руки.
— Садись вот сюда. Чай будем пить? — Они говорила на «ты».
— Не хочется...
— А я подогрею. С чаем лучше.
— Почему «нет»?
— Не сегодня...
— Если бы!.. Но не сегодня — это ведь каждый день? Или я ошибаюсь. Мнительность?
Нина Всеволодовна разжигала примус, ответила не сразу:
— Торопишь события? Не падай духом. Я же не падаю! А ты же мужчина! Возьми себя в руки. Конечно, я уже не могу не сделать тебе больно, это от меня не зависит, но сделать больно больше или меньше, это еще можно. Это еще зависит от нас.
Корнилов промолчал.
— Я ждала тебя сегодня. И даже приоделась. А теперь что мы можем? Сегодня? Можем попить чайку. Посидеть, повспоминать что-нибудь хорошее, приятное. Устроить вечер вопросов и ответов: ты спрашиваешь — я отвечаю, я спрашиваю — ты отвечаешь... Можно это по-другому назвать — вечер откровений!
— Сеня Суриков виноват, да? Неужели он? Понять не могу, представить не могу, почувствовать не могу: Сеня Суриков и мы с тобой? Какое он может иметь к нам отношение?
— Значит, вопросы и ответы? Наверное, этого и в самом деле не минуешь,— Нина Всеволодовна приглушила примус, вернулась к столу и, придвинув стул, села против Корнилова.
А ведь она вся была загадана и создана для любви, и то, что происходило в ней сейчас, было кощунственно, было противоестественно, было несправедливо по отношению к нему, к ней самой и ко всему миру. И она понимала эту несправедливость, но все равно через все это перешагивала. Зачем?
— Видишь ли, Петр, у каждого счастья, у каждого несчастья есть свои обстоятельства. Сеня Суриков — это обстоятельство.
— Решающее? Наиглавнейшее? Над всем остальным?
— Первое. Появляется обстоятельство первое, оно обнаруживает второе, третье, четвертое, и так до тех пор, пока они не станут сильнее тебя и ты уже не в силах их отбросить, они же отбрасывают тебя от тебя. И ты уже в их власти. Сеня Суриков только и сделал, что объяснил: нехорошо, что вдова революционера сошлась с бывшим белым офицером. Недопустимо!
— Без Сени ты этого не знала?
— Догадывалась. Если бы не пришел Сеня, не попросил бы у меня наши и наших товарищей фотографии, я, может быть, так бы и не догадалась... Я ведь спрятала их далеко-далеко в тот день, как ты пришел ко мне в первый раз.
— Мы можем уехать от этой причины. От Сени, от Крайплана, от Красносибирска, от Сибири, от всего уехать!
— Нам нужно было это сделать на другой день... Или на другую ночь. А теперь это будет только маскарад, а больше ничего, теперь от самой себя куда уедешь?
— Значит, окончание? — Она не ответила. Корнилов воскликнул: — Но было же и начало! Ведь было же! И вы попросту не имеете права меня оставить. Поняли?
— Не поняла!
— Это очень просто и понятно: до того, как я встретил вас, я сам себе был источником силы и энергии. Этот источник был на пределе — вот-вот, еще день, и он бы иссяк, но пришли вы и спасли его и восстановили. А теперь чем буду я жить? Когда не будет вас?
— Но что же я могу, если уже ничего не могу? И никакой я уже не источник. Ни для вас, ни для себя. Я теперь просто так, вот что я такое... Да-да, я готова просить у тебя прощения. Готова встать перед тобой на колени. Готова проклясть себя, если тебе будет хоть немного легче, если это хоть что-то объяснит! — Она сделала движение, как будто стала опускаться со стула, но Корнилов подтолкнул ее обратно.
И не увидел на ее лице ни отчаяния, ни раскаяния, были решимость и выражение чего-то прошлого, минувшего. Корнилов содрогнулся. Он-то не раз прощался с прошлым, он-то знал, что такое прошлое и бывшее, как уходит оно в небытие.
— Наверное, ты никогда и не отрешилась от мысли, что, когда ты со мной, ты грешишь?
— Только на мгновения. И удивлялась, что ты этого не замечал.
— Значит, я вас не понимал? Не знал?
— Вы не хотели мириться с тем, что чего-то не знаете во мне, вы заставили себя думать, будто знаете все... А ведь я говорила, что я собачонка! Что в страхе царапаюсь в дверь и ожидаю хозяина, и хочу, чтобы ко мне вошел живой человек!
— Прекрасно помню.
— И прекрасно забыли. Вам не хотелось думать, что я пришла к вам из страха. Что мне было так страшно одной, что я в отчаянии не могла понять: что со мной, кто я, кем я буду, оставшись одна? Может быть, ничем? А я не могу быть ничем! Что хотите со мной делайте, не могу! И мне нужно было утвердиться в себе, в себе — женщине. В чем же другом я еще могу утвердиться? И вы мне помогли, я утвердилась. Ну вот и все...
— — Жестоко!
— Еще бы! Вот я и готова встать перед вами на колени... Встать?
Корнилов снова остановил ее.
— Составили план и выполнили его? — спросил он.
— Нет! Это я сейчас говорю. А тогда был страх, и ничего больше.
— Неправда! Было счастье, и я не мог в этом обмануться. Было, было!
— Для меня это было счастье избавления. Счастье повешенного, которого за секунду до последнего вздоха вынули из петли. Истинное ли это счастье? Женское ли?
— Утвердившись, вы стали мучиться тем, что я белый, а вы красная? Да?
— Если бы мы были только вдвоем. Но ведь мы всегда были втроем! — И Нина Всеволодовна взглянула на фотопортрет.
— Лазарев?
— Конечно. Кто же еще?
— Конец света — «...ночь... темь... река... мост ... люди...» — вот с чем я пришел к вам. И вас это ничуть не пугало. Быть последней Евой при последнем Адаме — это вам было интересно и не страшно. Если мы самые последние, если мы после Лазарева, что же могло нам помешать? Последним не мешает ничто!
— Да-да! Я и хотела верить вам и вашему страшному пророчеству, чтобы подавить свой собственный страх... Не получилось! Недолгая забывчивость стала моим недолгим счастьем. И разве это могло быть долго? Уж это всегда так — наш собственный страх нам страшнее, чем конец всего света! Вот и вы: если бы вам сказали, что через пять минут кончится все, весь мир, вы бы так не испугались, как боитесь сейчас, теряя меня. Все мы так устроены. И я, и вы, и все.
Хотелось Корнилову паралича, но паралича не было. Надо было справляться одному, без паралича, без разрыва сердца. Он спросил:
— Когда вы служили в 5-й армии, вам не приходилось иметь дело с какими-нибудь бумагами по армии генерала Молчанова?
Она была готова к любому, к какому угодно вопросу и к этому тоже.
— Много раз...
— Не было донесений о передвижении молчановской армии по тайге? На север от Щегловска? Не помните?
— Вспоминаю...
— А донесений о том, что в деревне Малая Дмитриевка и вокруг нее ваш противник, отступая, сжег несколько тысяч саней? С продуктами, боеприпасами? Что оставил там раненых, сыпнотифозных, обмороженных? В декабре девятнадцатого года? Двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря?
Нина Всеволодовна опять не удивилась, она сказала:
— Какой ужас,— но сказала это спокойно. Подумала и сказала еще: — Ну, а то, первое, с чем вы пришли ко мне, было ведь еще страшнее: «...ночь... темь... река... мост... люди...» Ведь первое всегда самое страшное, потому что неожиданно.
Да-да, она почти что отгадала, Нина Всеволодовна: он действительно хотел испугаться прошлого, а не настоящего, он требовал этого от себя, он хотел поверить в то, что прошлое все еще способно их разъединить, а может быть, и сделать врагами...
Вот он и вспомнил тайгу, оцепеневшую на морозе, в таком холодном воздухе, который казался сошедшим на землю с нездешних, с дальних-дальних и никому не известных небес, вспомнил огромные, казалось, тоже холодного пламени костры, они поглощали тысячи саней, груженных боеприпасами и продовольствием, их жгли голодные и почти безоружные люди, вспомнил мародеров из своего же батальона, которые пытались что-то выкрасть из этих костров и убежать прочь, спастись в тайге; вспомнил, как он, Корнилов, приказал их расстрелять и только приказал, не успел даже подумать о своем приказе, как под окнами избы уже раздался жиденький и неровный залп; вспомнил, как час спустя к нему привели еще четверых каких-то людей, они тоже пытались что-то спасти из тех же костров, а с ними сделали то же самое, и залп был удивительно похож на тот, первый; вспоминал и еще, и еще что-то из последних декабрьских дней девятнадцатого года и, подумав и вспомнив, стал ей обо всем этом рассказывать, и при этом он ждал, что она крикнет: «Подлец! Почему ты ничего не говорил об этом до сих пора» А тогда-то он и поверит, что они враги.
Однако же Нина Всеволодовна слушала его по-прежнему скорбно и по-прежнему молча, а выслушав, сказала:
— Война... Я знаю все, что происходило на войне.
— Вы были машинисткой в штабе, вы не видели всего, не могли видеть,— с упорством и злостью, с отчаянной какой-то надеждой сказал Корнилов.
— Но у меня всегда хватало воображения, чтобы представить себе все, что происходит там... Там, откуда я получала для перепечатки на «ундервуде» донесения и рапорты...
Тогда Корнилов заговорил вдруг о нежности, которую испытывал к ней, когда они бывали вместе, о неземной чистоте, которую всякий раз находил в ней.
Она снова не удивилась ничуть.
— Да, я знаю это за собой. Знаю!
— Вам говорили об этом ваши мужья?!
— Почему бы им было не говорить?
Он не ответил, Нина Всеволодовна пояснила сама:
— Ты же говорил мне, что мы последние Адам и Ева. Если последние, значит, уже все было, все-все было...
Он же еще и еще искал какое-то доказательство, какое-то убедительное объяснение их разрыва, ему было все равно, в чем его найти, в любви и в нежности или в ненависти, лишь бы только найти, но ему не хватало для этого ни ума, ни памяти, ни чувств, ни логики, ничего, он был бессилен во всем этом, она же была безразлична. Ей уже ничего не нужно было доказывать, ее решение было выше всего на свете: выше ума, выше памяти, выше любого суда и любого существования — прошлого, настоящего и будущего.
Он спросил:
— А причина? Она должна быть? Несмотря ни на что, должна?
— ...В поисках причин теряю себя,
ищу причину, словно собственное счастье,
и забываю, что я причина самого себя,
и называю мудростью свою забывчивость...
Не помню, кто сказал... Может быть, никто, может быть, это я самой себе сказала когда-то,— ответила она.
Потом Нина Всеволодовна поднялась, стала ходить, по комнате из угла в угол, из угла в угол. Корнилов следил за ней, за каждым ее шагом, ждал, что она расплачется, бросится к нему Не бросится а только расплачется! Не расплачется и не бросится, но что-то объяснит ему?
И действительно, она вдруг остановилась, повернувшись к нему спиной, зажала голову руками, а когда снова обернулась, руки опустила и сказала:
— Петр Николаевич, я ведь мать...
— Кто? — не понял Корнилов.— Кто, кто?
— Мать... У меня сын. Теперь уже юноша. Он от второго моего мужа, которого я бросила, когда убежала к Лазареву. И сына бросила я тогда. Трехлетнего. Хотела взять с собой, но отец не отдал. Я подала в суд, в товарищеский суд колонии русских политэмигрантов, разумеется. Ни в один другой суд я ведь не могла обратиться, но товарищи мне отказали. А теперь этот младенец, верите ли, Петр Николаевич, он юноша.
«Ну, конечно, конечно, у нее должны были быть дети, у этой женщины, обязательно должны!»— подумал вдруг Корнилов, но ведь догадка поздно пришла к нему, безнадежно поздно. Теперь это было чем-то противоположным догадливости и не только не приблизило к нему Нину Всеволодовну, а еще отдалило ее от него. Если бы он вовремя, если бы месяц, два месяца тому назад, в самом начале их знакомства, ничуть не сомневаясь, сказал бы: «У тебя должны быть дети! Дети у тебя были, или они есть, или они будут, ты немыслима без детей!» — если бы он сказал ей так, может быть, он и не потерял бы ее?
Теперь же ее признание было тяжким упреком и обвинением, он чувствовал, как непоправимо, как ужасно он опоздал со своей догадливостью.
— Вы его видели когда-нибудь с тех пор, своего сына?
— Во сне. А наяву он отказался от меня. Раз и навсегда. Его вырастила и воспитала другая женщина. У него есть брат, есть сестра, есть мать, ну зачем ему я? Но я поеду к нему. Через неделю. Он мне снится. Он снился мне и сегодня ночью, маленький и теплый, я кормила его грудью, молока было много, оно подтекало мне под мышку. Я проснулась и не могла поверить, что простыня, что подушка сухие, что там нет молочных пятен. Природа не обделила меня молоком, но для чего мне эта щедрость? Чтобы кормить детей, которых я не рожала? Чужие дети... Почему я их чувствую? Знаете ли, ребенок, когда он кормится грудью, он уже человек и показывает себя, свой характер — один сосет весело, откидывает головку и чему-то улыбается, а другой с жадностью, сосредоточенно, не отрываясь ни на секунду, а третий... У меня-то был только один, хотя я этому не верю. Когда кормлю во сне, не верю! Их так много!
— Вам нельзя ехать к сыну,— сказал Корнилов.— Нельзя! — Он убеждал ее, что нельзя, что это безумие, убеждал, умолял, позабыв, что только что искал в ней врага...
Нина Всеволодовна снова опустилась на стул и, не слушая его, говорила:
— ...я буду жить в том же городе, я сниму угол где-нибудь рядом с домом, в котором живет мой сын, я буду каждый день встречать своего сына на улице и смотреть ему в лицо. Я не принесу ему никаких неприятностей, он ведь не знает меня. Я буду ползать за ним по дорогам, где-нибудь в канавах, буду подглядывать за ним в щели заборов, буду...
— Это безумие! Зачем вы это сделаете, почему?
— Потому что, когда я была женой Лазарева, я могла забыть о своем сыне, а теперь не могу, нет! Вот и все. Идите, дорогой Петр Николаевич, идите к себе!
— Неужели для этого вы и возрождались из страха? Из отчаяния?
— Я не знала, для чего. Оказалось, для этого! Идите, Петр Николаевич, прошу вас!
— Подумайте, Нина Всеволодовна, подумайте! Вы безупречно честны и думать тоже можете честно.
— Если бы я была честной женщиной, я, если уж все так случилось, должна была возненавидеть вас, но у меня нет к вам ненависти, сколько я ее ни призывала, нет и нет! Уйдите, Петр Николаевич, прошу вас.
— Я стал вам противен?
— Если бы наступили одни только ночи, тогда можно было бы жить так, как я живу теперь. Ночами нам хорошо, но днями мне так плохо, так плохо... Каждый день я мечтаю возненавидеть вас. Уйдите, Петр Николаевич, уйдите, пока не наступила ночь! Я этого требую от вас!
Она приблизилась к Корнилову и резким, сильным движением заставила его подняться со стула. Погладила по голове и еще раз сказала:
— Неужели я должна кричать вам: «Вон отсюда!»? В дверях он остановился и спросил: — Такие последние Адам и Ева?
— Такие,— подтвердила она.— Вот такие!
Такое рифмованное утешение:
От бессонницы припухшими глазами
Смотрит на меня моя судьба. Живая.
Я дышу в лицо своей судьбы... Я ее живую, молодую,
Только что пришедшую ко мне, свою, а не чужую —
С ног до головы — люблю...
Рассветая, смотрит день в окно:
«Это — что?!»
Все это — Одно. Все одно-единственное То!
«Как?
Зачем?
Когда?
И — почему?»
Но?
Разве могут быть вопросы к Одному? К Тому?
«Все имеем, ничего не просим...» — заверяю я. Заверяю.
Слово в слово это заверение повторяет и моя судьба.
«Мы не пожалеем ни о чем и никогда!» — в ясном убежденье говорит она.
«Мы не дрогнем — нет! — в день Страшного суда!» — это снова я.
«Нам не надо ни начала, ни конца!» — она.
Рассветая, рассуждает День-истец:
«Слишком поздно... А к тому же, если так, то почему же у мгновений есть конец?!»
Но нет, не помогло и это худенькое, невнятное, хотя и рифмованное утешение. Не помогло. Нисколько.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Нет, что ни говори, а Корнилов все еще убеждался в том, что Крайплан — самый солидный отдел Крайисполкома!
Да вот пример: Крайплан имел свой ежемесячный Журнал «Реконструкция народного хозяйства Сибири», а Совнархоз ни о чем таком и подумать не мог, куда ему! И любой совработник, включая председателя Крайисполкома товарища Кодненского, считал для себя честью в этом журнале печататься: журнал не только в крае, но и в Москве читали, в других краевых, областных и республиканских Госпланах читали. Сибкрайплан был в системе Госплана организацией авторитетной, в Сибкрайплане хотя и работали спецы из «бывших», колчаковского призыва, зато это были спецы, имена. Наконец, Сибкрайплан еще в недавнем прошлом возглавлял деятель такого масштаба, как Лазарев. Вот как все понимали о Сибкрайплане, как ценили его авторитет!
Впрочем, не все, находились граждане, им Крайплан представлялся не чем иным, как учреждением, призванным продвигать не столько планы краевых организаций и ведомств, сколько созданные их собственным воображением прожекты.
Вот так: государство, государственный аппарат не додумался до того, что нужно построить такие-то и такие-то железные дороги, а гражданин имярек додумался в два счета; государство не догадалось, каким образом ему себя организовать, где и какие создать учреждения, а гражданин Иванов-Петров не поспал две-три ночи, у него бессонница, вот он и догадался обо всем этом; государство не понимало и не знало точно, чего ради оно существует, что такое «централизация», «децентрализация», что такое «плановое хозяйство», а гражданин Петров-Иванов это прекрасно знал и понимал и спешил государство, Крайплан в первую очередь, поучить и на этот счет...
Корнилов иной раз лютую ненависть испытывал к таким вот знатокам и догадчикам, они ему шею переели, а ничего не поделаешь: инициатива масс, демократия, развитие образования и всеобщей грамотности, вот и выслушивай, читай малограмотные объяснительные, пояснительные, докладные и прочие записки! Мало того — читай, да еще и отвечай на них по всей форме в письменном виде!
Отвечай, беседуй, вникай во все прожекты, да еще и думай про себя втихомолку: «А может, это специалист по карнаубскому воску? Все может быть. Все-все может быть!»
Правда, всем этим прожектерам нужно было отдать должное — среди них не было совершенно глупых людей, но и умных тоже не было; все, что они предлагали, было делом нужным, но неисполнимым, вот в чем вся беда-то...
Корнилову иногда хотелось поговорить с этими людьми почти по душам, узнать, что они делали во время германской войны, во время гражданской. Почему дошли до жизни такой?
Тут, вероятно, какой-то стереотип, жизненный и умственный, уже создавался, узнать бы какой.
Тут была уверенность, было даже какое-то торжество. Или это было торжество чего-то уже достигнутого? Или торжество будущего, которое вот-вот случится? В которое верится? Или торжество настоящего?
Корнилов не понимал, что откуда, но этого от него и не требовалось, а требовалось другое — именно ему, заместителю председателя КИС, было поручено консультировать самодеятельных энтузиастов развития народного хозяйства и культуры,
Корнилов, конечно, хотел отбрыкаться от поручения и сказал своему начальнику, товарищу Вегменскому:
— Товарищ Вегменский, Юрий Гаспарович, вы же председатель КИС и член президиума Крайплана. Вы же председатель краевого общества бывших политкаторжан и политссыльных, вы сибирский Маркс, так вот вам и карты в руки! А мне? «Бывшему»? Разве мне удобно заниматься такого рода и такого масштаба общественной работой?
Вегменский не сразу раскусил, о чем речь, похлопал глазами, но потом понял, воздел руки, опустив же одну руку, нажал на горловую свою кнопочку.
— Что вы, что вы, Петр Николаевич! Все обстоит как раз наоборот, это вам просто дело, с вас как с гуся вода, а мне?! Мне это каторга и погибель, вот что! Я же не смогу удержаться, я тотчас начну цитировать, а это нельзя. Ни в коем случае нельзя! Не моги об этом и думать, потому что все инициаторы, все прожектеры, все знатоки, они начнут цитировать тоже и пойдет, и пойдет у нас история без конца. Впрочем? Впрочем, конец-то будет — на меня повалят жалобы, и не куда-нибудь, а секретарю Крайкома товарищу Озолиню: «...какой же это у вас старый большевик, какой-такой председатель общества бывших политкаторжан, какой марксист-теоретик, ежели он и Маркса-то не знает? А ежели знает, то перевирает его с пятого на десятое? Может, он это нарочно? Зачем тогда его в партии держать тридцать лет, засорять ряды? Ему место на свалке истории, вот где!» Нет уж, нет, Петр Николаевич, не подводите старика под нож и партвзыскания, а принимайтесь за дело. Да! Я же дам несколько дельных советов, слушайте. Первое: никогда и ничего не цитируйте, не дай бог! Второе: никогда не принимайте этих людей по одному, а делайте так, чтобы один сидел бы у вас в кабинете, а двое-трое других в коридорчике ждали бы своей очереди, Те, из коридорчика, и будут к вам ежеминутно заглядывать и этого, очередного, от вас выкуривать. Третье: не говорите, что проект, что предложение неграмотно и неприемлемо, говорите так: «К нам уже поступило предложение, очень похожее на ваше, оно и будет рассматриваться в первую очередь. От того, первого рассмотрения будет зависеть ответ и на ваше предложение!» Вас спросят: «А кто автор того, первого предложения?» Вы отвечайте: «Тот автор пожелал остаться инкогнито. Из каких это он соображений, сказать не могу, не знаю». Ну, с богом, Петр Николаевич, вам-то они ничего не сделают, что, в самом-то деле, еще сделаешь с «бывшим»? С ним уже все сделали, а со мной, шалите, еще да-а-леко не все!
Тем временем какой-то художник, имени его как художника, как живописца Корнилов никогда не слыхивал, какой-то Борисов вот уже, оказывается, пятнадцать лет, как хлопотал о постройке железной дороги из Сибири (от Томска) к побережью Баренцева моря (до Мурманска).
Северный же морской путь, он что? Он действует и будет действовать только в летние месяцы, а железная дорога круглый год — что выгоднее? Что лучше? То-то! Ну и, конечно, другие доводы, множество других: «Белое море, замерзает, совершенно бессильно в зимние месяцы!»
И: «Предлагаемая железная дорога расселит неимоверно крупные города, и там, на просторе, рабочие будут иметь здоровую пищу, прекрасные жилища и множество свежего воздуха».
И: «Окно, о котором мечтал Петр Великий, превратится в дверь».
И: «Это есть величайшая нелепость нашего века — несоединение Котласа с Сорокой железнодорожным путем. Я не могу себе представить, чтобы тянулась железная дорога от Владивостока до Котласа 10 000 верст, от Мурманска до Сороки — опять имеется железная дорога, а между Сорокой и Котласом всего 700 верст, и было бы пустое место. Это противоестественно!»
И вот художник, в прошлом, кажется, даже иконописец, составил и размножил собственными силами соответствующий «проект» (разумеется, «предварительный») и накануне германской войны передал его в один из департаментов Министерства путей сообщения. Революции это дело, конечно, затормозили, с тем большим рвением художник захлопотал при Советской власти, он размножил «проект» и послал его в Наркомпуть, в Наркомторг и в целый ряд край и облисполкомов, и что же? Исполком Северной области на «проект» клюнул, и теперь переписка шла не столько непосредственно с художником, сколько с Архангельском. Вот была переписка! Уже несколько папок. Тесемки на папках едва-едва завязывались.
Корнилов избрал такой путь — он в техническую сторону дела не входил, не спорил, считал спор бессмысленным, он сообщал в Архангельск кратко: нету на такой проект денег у советского государства, нету у него свободных миллиардов, нету!
Архангельск не верил. Ваш сибирский хлеб и лес плюс наш лес, а отчасти и льноволокно — это же какие миллионы тонн! Вот и будем вместе сбывать их за границу, и железная дорога Томск — Мурманск оправдается (по подсчетам художника) за 8,5 лет. А раз так, деньги должны найтись!
Ну и, конечно, уже не в первый раз поступали предложения перекрыть земляной дамбой Берингов пролив, не пускать льды и холодные течения из Северного Ледовитого океана в океан Тихий и тем самым отеплить наше советское дальневосточное побережье, чтобы там легко было возделывать апельсины;
по строительству гидроэлектрических станций на реках Бия, Катунь, Абакан, Томь, Иртыш, Чарыш, Олекма, Иркут — предложения поступили;
проект подземного сжигания углей в Кузбассе (почти что по методу, предложенному в свое время «товарищем Д. И. Менделеевым», только с небольшими изменениями) — поступил;
об организации вузов в городах Барнаул, Щегловск, Бийск, Ачинск, Красноярск — предложения поступили;
несколько меньше, но тоже огромное число предложений и проектов поступило по вопросам общественного развития.
Так, некто Бакланенко предлагал всем крупнейшим странам обменяться «заложниками мира» в количестве от 2 — 3 до 20 — 30 тысяч человек. «Заложники» должны были гарантировать ненападение одного государства на другое, поскольку при нападении возникает угроза уничтожения собственных граждан на территории чужого государства.
Другой автор выдвигал идею как бы и вовсе материальную: оценить в рублях, а затем поставить на баланс каждой союзной республики все ее сырьевые ресурсы, при использовании этих ресурсов за пределами данной республики выплачивать ей соответствующие суммы, то есть одна республика должна покупать сырье у другой за наличные, а иначе наступит бесхозяйственность в деле использования природных ресурсов.
Разработать и осуществить в ближайшем будущем программу развития в СССР евгеники в целях создания генетических кланов — плановиков-ученых, писателей, футуристов, вообще великих людей.
И т. д., и т. д., и т. д.
В Крайплане думали-думали и придумали: под названием «Планирование — на уровень современных задач» напечатали в краевой газете передовицу и между критическими замечаниями в адрес нескольких окружных плановых комиссий указали, что, хотя Крайплан и должен прислушиваться к мнению масс, тем не менее беспочвенные, непродуманные, а подчас и технически безграмотные предложения и проекты — очень-очень! — затрудняют его работу.
Господи, что тут началось!
Приток проектов и предложений увеличился, по крайней мере, в три раза, и все со ссылкой именно на эту статью...
И пришел как-то утром, в неприемные часы, в кабинетишко Корнилова человек в очках и в странной какой-то, то ли летней, то ли зимней, очень мятой шляпе, пришел не один, а с сопровождающим лицом, в руках которого находились довольно толстые папки, и тот, что в очках и в шляпе, немедля приблизился к Корнилову, протянул ему руку и отрекомендовался так:
— Товарищ Пахомов! Председатель человечества.— И сел напротив Корнилова. И шляпу снял.
— Какого человечества7 — не понял Корнилов.
— Обыкновенного. Населяющего нашу планету. Планету Земля!
— Всю? Всю планету?!
— Нет, зачем же всю? Ведь Арктика и Антарктида тем более до сих пор не заселены.
— Ну... ну, а другие планеты?.. — осторожненько осведомился на всякий случай Корнилов, поскольку у него мелькнула определенная догадка по поводу Председателя.
— Марс? — спросил Председатель.
— Ну, хотя бы...
— Нет, Марс нас не касается. Во-первых, неизвестно, есть ли там население...
— А во-вторых?
— Во-вторых, мы принципиально в чужие дела не вмешиваемся. Своих хватает.
— Позвольте, а кто же вас избрал Председателем человечества? Ведь председатель — это же выборная должность?
— Меня? Никто!
— Значит, вы сами?
— Конечно, сам!
— На каком же основании?
— На основании собственного призвания. Каждый мыслящий человек рано или поздно делает выбор: или приходит к осознанию своего призвания, или отказывается от него. Вот я и пришел! Да вы не думайте, у нас есть Общество, у Общества есть счет в Государственном банке и печать, у меня есть командировочное удостоверение, заверенное той самой печатью, одним словом, все есть, что должно на этот случай быть.
— Так, так... Ну, а что же вы уже успели сделать? В соответствии со своим призванием? И должностью?
— Ну, это как ставить вопрос. В каком смысле.
— В прямом.
— В прямом абсолютном или в прямом относительном?
— В абсолютном!
— Сделано главное — составлена «Программа КЭВ» а трех томах, сейчас мы ездим по Советскому Союзу, пропагандируем ее. Мы вот, я вот со своим сотрудником товарищем Герасимовым, поехали на восток, еще одна бригада — на запад, две другие — на юг и на север. Так что работа началась во всех направлениях. Ну, а если сразу же спрашивать и в относительном смысле, тогда нами сделано прямо-таки ничтожно мало. То есть, вы меня, надеюсь, понимаете, по сравнению с тем, что должно быть сделано, это просто капля в море. Даже половина капли.
— Вы самокритичны.
— Мне иначе нельзя.
— А что же это такое — «Программа КЭВ»?
— Герасимов! — окликнул Председатель своего сотрудника, все еще стоявшего у дверей с папками в руках.— Герасимов, подай-ка матерьялы! Подай и сам сядь вот сюда, ты нам можешь вот-вот понадобиться.
«Папка № 1» была солидной, и на ней значилось: «Проект программы Мировой Культурной Эволюции». А ниже: «...с точки зрения социалистической революции и современной международной обстановки».
Герасимов, дождавшись, когда Корнилов прочтет этот заголовок, развязал папочные тесемки и сказал:
— А вот тут, далее, тут по существу дела.
«Раздел первый. Общие положения. Принципы и постановка вопроса»,— прочел Корнилов, а дальше еще шли и шли параграфы...
«§ 1. Мировой социальной революции должна предшествовать мировая культурная эволюция, а не наоборот, как это утверждают некоторые.
Почему?
Потому что социальные революции предусматривают перераспределение только материальных благ и ресурсов, тогда как главное — это блага духовные и культурные. Ведь духовному человеку нужно меньше благ материальных, и наоборот — бездуховному они нужны без конца и края — вот в чем дело.
§ 2. Только культурная эволюция, в состав которой первым пунктом входит перераспределение благ культуры и просвещения, может обеспечить искомое и долговременное равенство, так как именно неравенство культурное (неравный образовательный ценз, неравный доступ к книгам и другим источникам знаний, неравный доступ к планам государственного развития — последние слова были подчеркнуты двумя жирными красными линиями,— неравный доступ даже в музеи и картинные галереи), вот что является причиной социального и культурного неравенства.
§ 3. Перераспределение культурных благ и обмен культурными ценностями между народами, которые издавна и в достаточном количестве обладают таковыми, дело трудное, однако выполнимое, и к нему-то Совет «Программы КЭВ» и призывает глав всех соответствующих правительств (см. «Воззвание Совета КЭВ к главам культурно развитых государств», папка № 4, стр. 14 — 19).
Совершенно особое положение в осуществлении «Программы КЭВ» займут страны и государства малого развития, и даже совершенно дикие, но возникающие здесь трудности не должны стать непосредственным препятствием для поставленной задачи, для получения каждым гражданином мира своей справедливой доли культурных благ и культурных ценностей, как-то: книг, музыкальных нот и инструментов, театрального оборудования и проч. (список предметов, подлежащих справедливому перераспределению, см. в Приложении 9, папка № 3, стр. 1 — 21).
Вначале весь этот культурный ассортимент, конечно, не будет использован народами, не имеющими о нем никакого понятия, ни по прямому, ни даже по какому-либо косвенному назначению, но со временем и здесь должно произойти и произойдет непосредственное к ним приобщение. Другого пути нет — человеку нельзя приобщиться к тому, чего у него нет сегодня и не будет в ближайшей перспективе.
§ 4. Величайшей, еще небывалой в истории человечества предпосылкой к мировой культурной эволюции явилась, конечно, Великая социалистическая пролетарская революция, совершившаяся в России.
Эксплуататорские классы, которые регулярно создают материальное неравенство между людьми, должны будут безоговорочно принять «Программу КЭВ», если только они не хотят быстрейшего осуществления в своих странах самых суровых и жестоких социальных революций. Поэтому разъяснительная работа должна быть немедленно очень умело и наглядно развернута именно в среде этих классов. С другой стороны, не использовать возникшую историческую предпосылку было бы величайшей глупостью и ничем, и никогда не оправданным преступлением перед человечеством.
Таким образом, «Программа КЭВ» не представляет собою ничего исключительного или необычного, она как раз то, что обязательно должно быть, так как отводит человечество от преступления, которое оно совершает над самим собой и над огромным процессом жизни на земле вообще. Это преступление называется глупостью и равнодушием и даже более того — равнодушием к судьбам всего мира».
Эта довольно длинная фраза была заключительной в разделе первом, и Корнилов хотел закончить чтение, но вдруг слева от себя, очень близко услышал дыхание...
Конечно, оно было здесь и раньше, все время, пока он читал, но услышал-то он его только сейчас, дыхание человека, который очень стеснялся всего, что происходило... Который в то же самое время был до глубины души предан всему, что здесь написано.
И то и другое было мукой для этого человека.
Так дышал сотрудник Председателя товарищ Герасимов, дыша, он просил и умолял Корнилова: «Только не сейчас, не сию секунду! Не сию секунду прерывайте чтение, не сию секунду возражайте Председателю, не сию секунду выражайте свое недоумение!»
И Корнилов понял, что, если он и в самом деле прервет чтение сейчас же, это будет унизительно для Председателя человечества — после столь малой толики прочитанного уже отвергать его великую идею!.. Нет, нельзя!
«Раздел второй. Конкретные действия по воплощению в жизнь «Программы КЭВ» сегодня.
§ 1. «Программа КЭВ» должна быть согласована как можно скорее со всем человечеством. Единственно возможный путь такого согласования — всемирное голосование.
Прим. Участие в голосовании должны принимать все без исключения граждане обоего пола, населяющие Землю, в возрасте от 17 до 75 лет (кроме психически неполноценных и не имеющих понятия о смысле слова «культура»).
§ 2. Для проведения голосования создается временный Совет «Программы КЭВ».
§ 3. Для исполнения своего назначения Совет «Программы КЭВ» должен иметь средства.
Прим. 1. Совет имеет из пожертвований частных лиц и кооперативных организаций сумму 1016 руб. 29 коп., каковая находится в московском городском Государственном банке, расчетный счет № 086715, на этот счет Совет и призывает вносить хотя бы самые малые средства всех, кому дорого дело «Программы КЭВ», включая сюда и организации государственные.
Прим. 2. На первых порах это будут весьма ограниченные средства, и поэтому Совет «Программы КЭВ» вынесет на всеобщее мировое голосование следующее предложение: каждый трудящийся отчисляет на осуществление «Программы» сумму, соответствующую 0,1 процента от его ежемесячного жалованья, в так называемую копилку человечества, и через 5 (пять) лет эта сумма будет уже вполне достаточной для реального исполнения «Программы».
Прим. 3. Трудящимся СССР рекомендуется отчислять 0,2 процента от месячного заработка, поскольку они передовой отряд трудящихся всего мира.
Прим. 4. По предварительным соображениям, все эти денежные операции Совет «Программы КЭВ» предлагает поручить вновь организуемому Банку международных расчетов в г. Базеле (Швейцария).
§ 4. Для осуществления «Программы КЭВ» необходим руководящий орган, каковым и является Совет, созданный на полностью добровольных началах гражданами-инициаторами.
Прим. 1. В настоящее время Председателем Совета находится гражданин-инициатор советского подданства товарищ Пахомов Аркадий Евстигнеевич (1889 года рождения, с постоянным местопребыванием: СССР, г. Москва, ул. Масловка, дом 4, кв. 24).
Прим. 2. Гражданин-инициатор Пахомов А. Е. впредь до итогов всемирного голосования и выбора постоянного руководства рассматривает себя как врио (временно исполняющий обязанности) Председателя Совета по «Программе КЭВ».
Вот тут, после примечания 2 к § 4 второго раздела «Программы КЭВ», Корнилов наконец оторвался от чтения и посмотрел в черты лица врио Председателя человечества.
Перед ним была личность скромная, до конца убежденная в своей правоте, о чем говорил совершенно ясный взгляд совершенно синих глаз; личность, умеющая доверять людям, но и требующая от них ничуть не меньшего, а даже большего доверия к себе.
В то же время это был уже Председатель с большой буквы. Если бы Корнилов сию же минуту вскочил и со слезами обнял врио Председателя, тот и глазом бы не моргнул и, может быть, даже не растрогался, потому что счел бы такое движение корниловской души чем-то совершенно нормальным и само собой разумеющимся.
Если же Корнилов закричит и с криком объявит, что проект «Программы КЭВ» — это безмозглая выдумка безмозглых людей, ну, что же... Это будет значить, что у Корнилова нет нисколько ума, а еще меньше человеческого чувства... Может быть, даже и человеческого достоинства. Так они смотрели друг на друга: Корнилов на Пахомова, Пахомов на Корнилова.
А товарищ Герасимов, не дыша, смотрел на того и другого...
Корнилов долго молчал. Потом сказал:
— Да, да... Утопия.
— Утопия?! — переспросил Пахомов. — Значит, утопия? Ну, и что же? Еще неизвестно, совершенно неизвестно, что было бы с человечеством, ежели оно никогда не имело бы при себе утопий. Никогда, никогда! Может, без них оно давным-давно было бы погибшим?! И даже, наверное, так оно и было бы, так и случилось бы. Разве вы не знаете, товарищ... товарищ...
— Корнилов... — подсказал Герасимов.
— Вот-вот! — продолжал Председатель. — Разве вы не знаете, Корнилов, что человечество, только оно возникло, уже ходило по краешку собственной гибели? Но вот в чем дело. Как только кто-то выскажет мысль или совершит действие к его спасению, так в тот же день, в ту же минуту такому человеку отвечают: «Утопия!» И это звучит, скажу я вам по секрету, как ругательство какое-нибудь, как вроде бы матерное слово! Да разве это можно? Ведь тропочка-то на краю гибельной пропасти, она становится все уже да уже, человечество по ней на одних только цыпочках идет, а слово «утопия» ему при этом становится все мерзостнее. Странно. Ведь как, по существу, мало нужно, как мало — исключить из характера людей корысть и страсть к эксплуатации, и все, и живи после того человечество на здоровье тысячелетия, так разве же это не умная мысль? А выскажи ее вслух, тебе самые разные умницы кукиш в нос — утопия!
— Но и то, что предлагаете вы, это не шанс.
— А Христос предлагал, у него был шанс? Да тоже никакого, ни малейшего, а ведь он на какое-то время все ж таки людей спас! Ну, пускай не навсегда, пускай на какое-то время, но все ж таки!
— Вы что же, верующий? Религиозный человек?
— Никогда! Я пролетарий и много лет был токарем по металлу. Приобрел третий разряд. Я и сейчас был бы по металлу, работал бы на оружейном заводе, как работал многие годы, но во время всех происшедших в недавнем прошлом войн и голодовок потерял всю семью: жену, детей, сестренку, братишку. И я задумался: да как же так? Ведь еще и еще люди будут терять столько же и даже больше, чем я! До тех пор будут терять, пока не потеряются все до одного! Ведь это сколько же программ самого разного развития создается нынче и уже создавалось в веках, а где самая главная программа, подумал я. Та, которая по главному, по самому главнейшему вопросу? И я таковой не нашел ни во множестве книг, ни в еще большем множестве речей и заявлений и решил ее, самую главную, выдвинуть собственными силами. Тем более что я ведь обладаю не каким-нибудь там буржуазным, а самым чистым пролетарским сознанием!
— Вот как?
— Вот так! Я социалист, я за социализм! Ничто, как социализм, не прививает всеобщую сознательность людям, это он говорит человечеству: «Не будешь спасаться сегодня, завтра же погибнешь!» Ну, а когда у человечества глаза наконец-то открылись, с ним уже можно и говорить по-человечески, то есть не предавая анафеме слово «утопия». Скажите честно: вам мое предложение и вся «Программа КЭВ» не нравятся?
— Оно не умное? Не очень.
— В таком случае, я не возражаю, внесите умное! Очень! Внесите, а я как Председатель не свое, нет-нет, я ваше предложение поставлю на всемирное голосование. Я вас слушаю. А ты записывай, Герасимов. Не беспокойтесь, товарищ Корнилов, Герасимов запишет слово в слово, ему предмет стенографии давно и хорошо известен.
— Мне стенография действительно легко далась еще в детстве. Наследственно — мама была по этой специальности. Она еще в царское время графа Игнатьева стенографировала, моя мама. При Советской же власти она стенографировала речи делегатов различных съездов, в последний раз на Двенадцатом съезде Советов стенографировала, а потом она умерла, моя мама... Ну, я готов! Я сейчас же вас запишу, говорите. Если же вы очень уж задумываетесь, прежде чем говорить, тогда, простите, пожалуйста, тогда нельзя ли задать вопрос вам? Или просто так сказать вам несколько слов? — тихо произнес Герасимов.
— Нет, почему же, задавайте свой вопрос,— согласился Корнилов.
— Скажите, пожалуйста, вы о будущем заботитесь? А если заботитесь, то каким именно образом? Что вы для будущего накапливаете? Ведь нельзя же только расходовать, нужно и накапливать! В общечеловеческую копилку или во что-то другое, но обязательно нужно.
Корнилов пожал плечами.
— Мы только и делаем, что накапливаем. Строятся дома, железные дороги, мосты. Пишутся книги — разве это не накопление?
— А мысли?
— Пишутся книги, значит, накапливаются и мысли.
— А вы не думаете, что мысли о человеке, они исчерпываются так же, например, как лесные массивы либо вот запасы каменного угля либо нефти?
— Нет, я этого не думаю. Мысль бесконечна, и строительство дорог, мостов, машин, заводов это доказывает.
— Значит, вы находитесь в глубоком заблуждении! Ну, конечно, техника самая разная, она идет вперед, одна формула математики, или физики, или химии способна порождать десятки новых формул, техническая мысль не стареет, и потому она и не мысль вовсе, а всего лишь средство к материальному производству. Она направлена отнюдь не к самой себе, не себя стремится постигнуть, до самой себя ей как будто и дела нет, а только одно-единственное у нее желание: постигать свое же порождение, то есть разную технику, разные приборы и разные машины. Ну, а машины, они же плодовиты, как свиньи, вот они и производят свинскую, дикую и варварскую цивилизацию, которая как будто для того и получается, чтобы еще больше угнетать мысль истинную, человеческую о человеке! И вот она, истинная, ужасно дряхлеет у нас на глазах, ну, просто она уже парализованный инвалид, который только вспоминать и то с трудом может, а чтобы создать что-нибудь новое, где там! Она уже повторить когда-то известное и заученное не всегда способна, словно самый последний ученик на уроке истории мямлит и заикается, а набраться новых сил — где там, вот уже многие века нет и нет! Но мы не обращаем на этот бесспорный факт своего внимания, ни малейшего, мы заняты производительностью машинного труда, а лишь только хоть что-то является нам из мысли истинной о самих себе и своем спасении, мы называем это утопией, то есть это примерно то же, что «пошел к черту!». Вы меня поняли?
Все это Герасимов произнес на одной ноте, слабеньким и бесцветным голосом.
Ну, конечно, Герасимов был умнее врио Председателя, и Корнилов готов был и еще обменяться с ним какими-нибудь соображениями, но помощник Председателя его предупредил:
— Имейте в виду, я с вами спорить совершенно не буду. Потому что если я выскажу какую мысль, то доказать ее уже не могу, не умею. Такой у меня род мышления. Ну, так я вас слушаю, товарищ Корнилов. Я вас записываю. Стенографически!
— Ни вы, ни я, никто и никогда не добьется того, чтобы человечество сообща обдумывало, обсуждало, а тем более ставило на голосование какую-то мысль,— сказал Корнилов.
— И только? — спросил не без удивления Пахомов.— И это все, что вы могли сказать? И это ваш ответ? Тогда я тоже спрошу вас, товарищ Корнилов: вот сейчас мы с Герасимовым уйдем, для меня уже ясно, что уйдем, с чем пришли, а чем вы будете заниматься? Ну, хотя бы через час?
— Через час? Будет заседание президиума Крайплана. Даже раньше чем через час оно будет, через сорок с небольшим минут.
— А повестка дня?
— Вопрос о развитии сахарной промышленности в Сибири.
— Вот так, вот так! Вот и спрошу вас, что нужнее для спасения человечества — «Программа КЭВ» или сахарная промышленность? Вы сопоставьте, вы подумайте: кто из нас больше утопист, вы или я? Тогда для чего же социализм и уже принесенные ему великие народные жертвы, неужели они для развития сахарной промышленности? Она, эта промышленность, и без социализма существовала, а вот «Программа КЭВ» без него никогда бы не возникла, честное слово! Еще спрошу: для чего Госплан и Крайплан, для чего Окрплан, ежели вопрос о человечестве их совершенно не интересует? Зачем огород городить, ежели в том огороде вызреет не спасительный плод, а только одна сахарная свекла, ну и еще разные там паллиативные растения и лекарства для безнадежно больных?
Через час на заседании президиума Корнилов слушал энергичное, но затянувшееся выступление руководителя недавно созданного управления «Свеклоцентр» товарища Казбекова. Казбеков был из выдвиженцев первых призывов, 1921 года, кажется.
Он говорил во-первых о планируемых посевных площадях сахарной свеклы в округах, во-вторых, о строительстве там же первых сахарозаводов, в-третьих, об организации «Сахаротреста».
Казбекова на нынешнюю должность рекомендовал еще покойный Лазарев, а характеристики и рекомендации Лазарева и при жизни его значили многое, а после смерти стали еще больше.
Впрочем, не все были внимательны, Корнилов был невнимателен.
«Расчетный счет в Московском госбанке № 086715,— вспоминал он.— Перевести, что ли, на этот счет рублей тридцать? Или сорок? А что там застенографировал-то товарищ Герасимов, какую корниловскую мысль, какие слова?.. А вот: «Ни вы, ни я, никто и никогда не добьется того, чтобы человечество сообща обдумывало, обсуждало, а тем более ставило на голосование какую-то мысль... Вашу, мою или чью-нибудь. Никто! Никогда!»
Правда, невнимание Корнилова к речи Казбекова было не столь уж и долгим, два раздела выступления товарища Казбекова он почти что не слышал, но на третьем — организации «Сахаротреста»— сосредоточился вполне. И даже подумал:
«А ведь действительно дельный этот товарищ Казбеков!»
Такая у человека была фамилия, а кавказского ничего — русый, сероглазый, курносый, огромного роста, и говорит, сильно напирая на «а». «Свекла-а, Са-а-ах-а-артрест, за-а-авод. »
Удостоверение
Дано краевой Плановой комиссией ст. референту тов. Бондарину Георгию Васильевичу в том, что он командируется в г. Омск для выяснения возможностей организации там картографического предприятия по изданию физических, экономических и др. карт как Сибири в целом, так и отдельных районов.
Просьба ко всем советским организациям оказывать тов. Бондарину Г. В. всемерную помощь в выполнении его задания.
Председатель краевой Плановой комиссии
А. А. Прохин.
Это удостоверение Бондарин не то с радостью, не то в недоумении показал Корнилову.
— Еду!.. Еду... Подумать только, еду!
И уехал. Не то радостный, не то недоуменный, такого Бондарина Корнилов еще не видел, он ведь всегда был определенным. Бондарин уже давно подал Прохину заявление об увольнении, но Прохин все медлил, все медлил с приказом, больше того, командировал Бондарина в Омск.
Итак, Бондарин был в Омске. Хотелось представить, как-то он там. Были дни, когда Корнилов об этом только и думал.
Конечно, Корнилов и сам бы испытал волнение, тоску и то чувство, которое охватывает каждого, кто вступает в места, где когда-то свершалась твоя судьба и свершилась не так, не по твоему уму, не по твоей природе, а в полном несоответствии со всем этим, со всем тем, что есть ты. Тем более в несоответствии со всем тем, чем она, твоя жизнь, могла бы, должна бы и обязана была стать.
Так ведь Корнилов что? Он сам за себя в ответе, за судьбу того капитана в потрепанной шинелишке по имени-фамилии Корнилов Петр Васильевич, который в октябре 1918 года недолгое время тоже побыл в Омске. А Бондарин? В его-то руках в то время были, могли быть судьбы многих миллионов людей!
...Вот он сошел нынче в Омске с поезда, командировочный от Крайплана, и на тупиковом привокзальном пути узнал место, где когда-то стоял салон-вагон главковерха...
...А вот сюда, на первый путь, еще раньше, 9 октября в десять ноль-ноль утра, главковерх прибыл из Уфы, погода была чудесной. В вагон вошли генерал Иванов-Ринов, председатель Сибирской областной думы Якушев, чешский уполномоченный Рихтер.
...Был завтрак в штабе армии, потом парад... «Подали белого коня. Объехал войска, собранные на огромной площади. Только при моих легких можно было произнести речь, слышную всему параду. Гремело «ура». Затем началось шествие. Огромные толпы народу. Зрелище прекрасное. Все шло чудесно. Официальная сторона безупречна» — так было когда-то написано Бондариным в «Воспоминаниях».
(Юрий Гаспарович Вегменский счел необходимым после слова «безупречно» сделать под № 55 примечание: «Опущены слова дневника «встреча царская».)
«А вот дальше хуже. Еще за чаем в штабе чувствовался холодок...»
Поди-ка, прежде чем поехать в командировку, Бондарин еще и еще полистал свою книгу? Восстановил в памяти, что и как было когда-то? Чтобы сравнить тогда и теперь.
...громадное здание Сибирского управления железных дорог теперь, а в прошлом резиденция колчаковского правительства; краеведческий музей и картинная галерея теперь, дворец Верховного Правителя в прошлом, англичане и канадцы — охрана у входа.
...крохотная железнодорожная станция Ветка, запущенная и малолюдная теперь, а вот она же в чистоте и порядке, с приветственными транспарантами... Главковерх Бондарин встречает здесь генерала Нокса и сэра Элиота — высоких английских представителей. Они, конечно, только и знали, что уговаривали русских белогвардейцев не ссориться между собой: «Большое разочарование для союзников, которые стараются помочь России... что русские вожди не могут сговориться между собой относительно состава Временного правительства».
...Разрыв с Колчаком... Бондарин: «Вы подписали чужой вексель, да еще фальшивый, расплата по нему может погубить не только Вас, но и дело, начатое в Сибири».
Корнилову страсть хотелось после приезда Бондарина повидаться с ним. Порасспросить об Омске, об омских впечатлениях.
Но тут сам же Бондарин и пригласил Корнилова на другой день после своего возвращения из Омска:
— А-а, Петр Николаевич! А я что думаю? Я думаю, не посидеть ли? Не пообедать ли вместе? Сегодня же в «Меркурии». Можно и у меня дома. Катюша, знаете ли, совсем недурственно готовит, но по старой памяти давайте в «Меркурии»?
Старший официант — надо же! — тот самый, который был при первом их обеде здесь. Который столь неловкий совершил поступок на свадьбе Бондарина, когда крикнул на ребятишек: «Цыц, вы, паршивцы проклятые!», а это так неловко получилось, могло стать таким дурным предзнаменованием, не дай бог! Если на то пошло, все еще неизвестно — предзнаменование это было или так просто, случайность?
Корнилов, бывало, тоже заглядывал в «Меркурий», но старшего официанта почему-то не замечал — он становился заметным, даже величественным только в присутствии Бондарина.
Теперь на это величие накладывало свой отпечаток чувство вины официанта перед Бондариным. Тем, однако же, трогательнее была его внимательность к своему постоянному и глубокоуважаемому клиенту.
— А вы знаете, Петр Николаевич,— говорил Бондарин, когда они покончили с украинским борщом,— вы знаете, я ведь Сеню Сурикова в этом деле с «Комиссией по Бондарину» по-настоящему не виню, Кунафина не виню, нет. Мне их мероприятие понятно. Удивляетесь? Удивленно молчите? А я объясню: действительно имеет место парадокс! Ну разве не парадокс — мое сотрудничество с Вегменским? Конечно, парадокс. Смешно! Нелепо! И продолжаться этот парадокс долго не мог, и Сеня Суриков, ей-богу, только поспешествовал его завершению, не более того. Ну, конечно, не столько странно, сколько глупо делает это Сеня Суриков, но и без него так или иначе, а должен был завершиться этот парадокс... Голубчик! Хлебушка нам еще ржаного и свеженького,— попросил тем же тоном Бондарин у старшего официанта.— И ломтики потолще. По-деревенски.
Сидели они за тем же столом у окна, что и в тот первый раз, больше года назад.
— Вы разве, Георгий Васильевич, друг друга не понимаете? Вы и Вегменский? — спрашивал Корнилов.
— Да в том-то и дело, дорогой мой, что мы слишком хорошо понимаем друг друга! В технических вопросах, в экономических этого «слишком» не чувствуется, и это хорошо, и приятно, но мы понимаем, что наше сотрудничество — это парадокс. А вот это уже неприятно. Мы неприятность маскируем — шутки-прибаутки, анекдотцы, но знаем: до поры до времени. Только! Чем больше будут перед нами задачи планирования, тем больше они потребуют от нас сил и единения, и подлинного товарищества, а его-то между нами и нет. Чего нет, того, не взыщите, нет. Мы разные люди. Мы на технику можем смотреть одинаково, а на жизнь никогда! А он умный человек, Юрий Гаспарович, он всякий раз глазки этак сощурит-сощурит, как только я про себя подумаю: «Если бы я был верховным правителем или, предположим, президентом каким-нибудь, я бы вовсе не так сделал, а вот этак!» Или же когда мы что-нибудь нечаянно вдруг вспомним, историю какую-нибудь из времен гражданской войны, например... У него, у Юрия-то Гаспаровича, глазки и того больше сощуриваются, и он угадывает, что я ведь действительно нет-нет да и пожалею о том, что в свое время уступил солдафону Колчаку! Пожалею, переболею этой жалостью... Словно холерой... Не уступил бы, и, глядишь, тот год — тысяча девятьсот восемнадцатый, а девятнадцатый тем более — был бы в Сибири совсем-совсем другим, а раз в Сибири, значит, и в России, а раз тогда, значит, и теперь было бы все иначе, и уж кого-кого, а Вегменского я, конечно, не допустил бы нынче к планированию, все-таки дилетант! Из тех, кому по сердцу стратегия и разные доктрины, а о тактике и практике они знают издалека. А ведь это, такое вот слишком дотошное понимание между нами, получается всякий раз, когда мы вместе планируем и обсуждаем что-нибудь значительное — выход Сибири непосредственно в Европу Северным морским Путем, например. 3наю, знаю, неделикатно так вести и так чувствовать себя человеку, безоговорочно сдавшемуся на милость победителей, а Вегменский же — он мой победитель, но что поделаешь Я вот у вас хотел узнать, вы никогда не прикидываете умственно: как было бы, как бы могло быть, если бы?..
— Со мной не бывает. Мне не дано сопоставлять и сравнивать то, что могло бы быть, с тем, что есть. Такое у меня мышление. Ограниченное. Для меня главное — натура...
— Может, это и есть философское мышление? Значит, не бывает? А вот наш брат, практик, ему обязательно должна втемяшиться в башку какая-нибудь штуковина: война какая-нибудь или революция, диктатура или директория... Пока не втемяшилось, до тех пор он сам не свой и себя за человека не почитает. Штуковина, в которую воплотились все твои мысленные способности, получается совершенно не такой, какой ты ее замышлял, но тут уже другие виноваты, которые не так хорошо, как ты, все продумали. Ну, к чему это я? Так вот, я во время гражданской войны, почти с самого ее начала, не выдумывал победы над большевиками, знал; ее не могло быть! Не должно быть! Потому что, если бы эта победа была, все равно никто из нас, победителей, не знал бы, что с ней делать, куда употребить. Если бы белые армии победили, они так же разодрались бы между собой, как все вместе разодрались до того с красными. Генералы разодрались бы с атаманами, эсеры с монархистами, казаки с солдатами. И даже более того: в свою междоусобицу втянули бы иностранные державы, а тут уже пошла бы писать такая история, не приведи бог! И только большевики хотели победы обоснованно, они с самого начала знали, что с ней делать, они были в этом едины. А ежели единство — залог победы, тогда, еще раз повторяю, мое сотрудничество с Вегменским есть парадокс. Не только Кунафин и не только Суриков — никто парадокса до конца не поймет и не примет навсегда. Обвинения же в этом парадоксе, в этой нелепости мне перенести даже легче, чем Вегменскому, он никак не может объяснить, зачем он спутался с чуждым элементом, то есть со мной. К тому же что мне Суриков, что Кунафин? Они мне никто. А ему? Да это же его ученики и последователи, он так или иначе, но их воспитывал! Нет-нет, Соввласть не до конца продумала вопрос о генерале Бондарине: помиловать помиловала, но вторую часть его прошения — о назначении в армию на командную, а еще бы лучше, на профессорскую должность в военную академию — не исполнила. И напрасно. В армии на любой должности я солдат, выполняю приказания старших начальников, и точка. А любую мысль о том, как бы сделал я, если бы... любую, да еще когда бы она касалась суждений государственных, я и сам бы для себя считал неприемлемой, не давал бы ей хода. А на гражданке? А в Крайплане? Поместили меня между Сциллой и Харибдой — вот тебе дела государственные, думай о них на все свои катушки, но думай только так, как нам это надобно, иначе ни-ни! Вот тебе начальники, но какие? Прохин, бывший чекист, раз; Вегменский, бывший политкаторжник, два... Ну, и как бы даже ни сам товарищ Озолинь, бывший красный латышский стрелок, три... Нет, что ни говорите, невероятно! И трудно...
— А уходить-то из Крайплана, поди-ка, жалко?
— Еще как жалко-то, Петр Николаевич! Я ведь в то же самое время планировать-то могу. Могу-у-у! И хочу-у! Но? Но я вот и перед вами свое обещание не выполнил: обещал вам пять лет настоящей госплановской, интереснейшей работы, а год прошел, и, на тебе, наружу вылазит парадокс, берет свое. Я тогда, здесь же было, в «Меркурии», за этим же столиком, ошибся, недооценил парадокс! В Омске в тысяча девятьсот восемнадцатом году сильно ошибся и вот еще здесь, в «Меркурии», снова. За эту последнюю и непростительную свою ошибку готов просить у вас извинения. Ежели сочтете уместным.
— Ну что вы, Георгий Васильевич! Все это преходяще, уверяю вас.
Посидели молча. Пожевали. Бондарин заметил:
— Кушать надо с аппетитом, Петр Николаевич. И поторапливаться: нэп кушаем, а это блюдо скоропортящееся!
— Как съездили-то? В Омск? — собрался наконец спросить Корнилов.
— Будто бы что-то и сделал. Докладную вот написал на имя товарища Прохина. Об организации издания карт в Сибири, сначала в Омске, на базе землеустроительного факультета Сибаки, то есть Сибирской сельскохозяйственной академии, ну, а позже и у нас, здесь, в Красносибирске, потребуется открыть специальный институт топографии, геодезии, картографии. Может быть, и астрономии! Мне радостно! Вот бы куда я подался-то, бывший инженер корпуса военных топографов. Да, я в Омске, в Сибаке зондировал себе местечко. Ну, не профессором, так доцентом. Не доцентом, так ассистентом. Там сильные есть ученые, профессор Ходорович хотя бы, я бы к нему на кафедру с удовольствием! И они там, в Сибаке, в принципе, «за». Правда, только в принципе...
— Я, признаться, не раз подумывал: как-то там, в Омске, наш Георгий Васильевич? По вокзалу прохаживается? Мимо кадетского корпуса, по Железному мосту? По Любинской и дальше, и выше...
— На площади, вы хотите сказать? — И показалось Корнилову, что Бондарин крупно вздрогнул.
— На площади,— подтвердил Корнилов, а Бондарин отложил вилку, нож, задумался. Спросил:
— Вы что же, парад девятого октября восемнадцатого годика имеете в виду? При чудной погоде? При огромном стечении народа? В присутствии дипломатического корпуса? И главковерха на белом коне, поди-ка, помните? Отчетливо? Ну, не буду скрывать, я тоже помню все в подробностях. Не буду скрывать, нынче-то, будучи в Омске, уж я побродил по той площади. Повспоминал...
— Нет,— сказал Корнилов,— я в эти дни, покуда вы были в командировке, площадь вспоминал мало, больше вокзал. Вокзал, салон-вагон и нашу встречу в том вагоне.
— И что же явилось при этом в вашей памяти?
— Уже тогда, в вагоне, я заметил: «Главковерх-то? Не хочет победы. Делает все для нее, но не хочет...»
— Неужели было заметно? — воскликнул Бондарин.
— Было! Поэтому позже, через месяц, что ли, я нисколько не удивился, узнав, что вы так просто уступили верховное командование, а значит, и всю полноту власти Колчаку.
— Подумать только! А я и сам-то был сильно удивлен, что так получилось.
— Ну, если уж какой-то капитан, кратко посетивший вас, заметил, так неужели люди, вас окружающие, не замечали ничего?
— Нокс, бестия, заметил. Нокса-то я знавал, а он меня — в начале германской он был при штабе русского гвардейского корпуса, в котором и я служил. А до войны он служил в Индии, а потом все путешествовал, все путешествовал по русскому Туркестану, воспылал, видите ли, интересом. А во время гражданской в Сибири подыскивал диктатора, И вот нашел! Невысокого ума тот Нокс, и сами-то англичане, в этом убедившись, вложили ему вскоре по первое число...
— Значит, Нокс по поводу настроений главковерха догадывался, а другие?
— Жанен, французик, представитель союзников, тоже.
Корнилов чувствовал, что в меру деликатно допрашивает Бондарина:
— Другие? Колчак?
— Как вам сказать-то, Петр Николаевич...
— Ну, как же, англичанин Нокс догадывался, француз Жанен догадывался, чехи Рихтер, Сыровой, Павлу догадывались, и наши русские — челябинский купец Лаптев, и знаменитость эсер Савинков, и премьер Временного правительства в Сибири Вологодский, кстати, нынче он клерк шанхайского банка, и серый кардинал Ванька-Каин Михайлов, кажется, бывший террорист. А Колчак? — допрашивал Корнилов. — Догадывался?
Бондарин задумался, задумавшись, проговорил:
— Герой Порт-Артура, Балтики, Трапезунда. Но ума отнюдь не проницательного.
— Догадывался? .. Он?
— Да что вы меня допрашиваете-то? — возмутился Бондарин.— Хотите сказать, что, если Колчак догадывался, тогда он был прав, устраняя меня? Впрочем, вы правы. Офицер моей, а потом и колчаковской армии вправе это знать. Я бы на вашем месте тоже узнавал бы. Ну так вот: победы колчаковским способом я не хотел. И Колчак об этом, конечно, знал!
— А в другую победу он не верил. Как же ему было поступить? Это многие поняли и только поэтому и воевали до конца: не видели другого способа борьбы, кроме колчаковщины.
Опять было молчание, долгое-долгое, потом Корнилов воскликнул:
— Нет-нет! Уж вы, пожалуйста, Георгий Васильевич, припомните, чего вы тогда хотели. Пожалуйста! Вам только кажется, будто вы уже забыли, только кажется, но вы все помните. Какой вы хотели тогда победы? Или — никакой?
Бондарин долго размышлял — это было его тайной...
— Я мир хотел заключить с Красной Армией, представьте себе, Петр Николаевич. Да! Мирный договор!
Вот как было: ему, Корнилову, рядовому пехотному капитану, доценту и философу, эта идея и в голову не приходила, он однажды решил воевать, и после того вопроса для него не было, а генерал? А главковерх, до последней косточки военный человек, тот?..
— Да разве красные пошли бы на мир? — воскликнул Корнилов.— Разве только при нашей безоговорочной капитуляции! Зачем им был мир, если на их стороне была верная победа? И в белой армии это многие поняли и только поэтому и воевали до конца! Полагая ту безнадежную войну делом русской чести!
Бондарин усмехнулся неловко, даже нервически, слабо стукнул по столу ладонью, наклонился к собеседнику.
— А пошли бы красные на мирный договор, пошли бы. Со временем я уверяюсь в этом все больше и больше! Троцкий нет, а Ленин пошел бы, да! Также, как на Брестский мир, он пошел бы и на мир со мной... С нами. Принцевы-то острова помните?
— Помню! Малозначащий эпизод военного времени.
— Значащий, значащий: союзники, Антанта, хотели показать миру, что большевикам мир чужд, и предложили ту мирную конференцию белых и красных на Принцевых островах и под своей эгидой... Было? Скажите: было или не было?
— Было. Но...
— И что же? Что же, Петр Николаевич, дорогой? Ленин, красные согласились тотчас послать делегацию на Принцевы, а белые? Белые отказались!..
— Потому и не согласились, что видели одну только проволочку. Покуда шли переговоры, красные собирались бы с силами.
— Не так, не так! Уж если бы народ почуял мир, он потребовал бы его и от белых, и от красных.
— Что он понимал-то тогда, народ? Когда никто ничего не понимал?
— Не в понятиях дело! Народ многих понятий не имеет, но чует исконным чутьем. Вот бы чего ему никогда не потерять — чутья! А вот еще доказательство: Дальний Восток! Кто побеждает, было яснее ясного, но я хорошо, я отлично помню, что Блюхер писал генералу Молчанову: «Господин генерал! Единственный выход для вас, и выход почетный — сложить братоубийственное оружие... Мы подтверждаем: свободный народ не мстит, и ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут это подтвердить. Предлагаем вам с группой лучших ваших офицеров занять соответствующие должности в нашей армии... не обрекайте на поругание само имя русского человека... кто в эти годы отстаивал Россию в ее единстве против чужеземцев? Подумайте над этим, генерал... попытайтесь воскресить в своей душе действительную любовь к России... моя обязанность революционера и гражданина напомнить вам, генерал...» — Прикрыв глаза рукой с большим обручальным кольцом, Бондарин вспоминал фразу за фразой.
— Слова. Все это слова,— перебил его Корнилов.
— И на словах они нас тоже побеждали. Не последнее, учтите, обстоятельство. «Наши силы и наши исторические задачи слишком велики, чтобы в данный момент заниматься мелкой местью по отношению к вам и к тем, кто идет за вами...»
— Вот именно, в данный момент! Только в данный!
— Вот именно. Красным отступать было некуда, нельзя, они наступали, и победа была за ними, а нам-то? Нам-то было нечего терять, за нами была полная свобода отступления... «Не делайте из офицерства мелких кондотьеров иностранного капитала, а возвратите их родине — они необходимы для ее хозяйственного возрождения, она ждет их, заблудших сыновей... я ищу в вас национальное чувство и русской гордости... год назад мы встречались на станции Пограничной, и я предупреждал вас, что интервенты пустят вас в низкую авантюру... к вам никто не пошел, у вас нет идеи, кроме денег, вы ничего не можете дать... Вы получили воззвание о мире от наших пленных, ваших бывших офицеров, прославленных каппелевцев, но и им вы не смогли ответить... а кто из наших нескольких десятков пленных служит у вас?.. Мы обращались к вам с письмом, еще когда мы равными силами стояли перед Волочаевкой, вы промолчали. Мы обращаемся снова, когда о равенстве сил не может быть и речи...» — еще и еще вспоминал Бондарин и говорил, глухо, тихо.
— Но вы понимаете, генерал,— Корнилов теперь уже назвал Бондарина генералом,— вы понимаете, бывают ситуации, когда отступления нет. Когда события, какой бы они ни были ошибкой, изменить уже нельзя. И остается только следовать им...
— Итак, у нас с вами уже три точки: Брест, Принцевы острова и Дальний Восток. А по трем точкам возможно выстроить кривую. И куда она вытянет? Да, если бы у меня тогда, в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого, было три точки, да я бы не сомневался! Но тогда была только одна: Брест! Тот самый Брест-Литовский мир, который к тому же всей душой ненавидел и презирал! Презирал, а все-таки кое о чем догадывался, кое-какую линию в уме тянул. В мирную сторону. Потому что хотя я и военный человек, но бессмысленная гибель сотен тысяч людей для меня необъяснима. Это позор человечества!
— А если армия своей гибелью доказывает свою правоту? Во всяком случае, свою правдивость? Это, по-вашему, не имеет значения и смысла для нации?
— Это может быть уделом только одиночек. Может. Временами, знаю, должно быть их уделом. Но вовсе не для того создаются армии. Так же как и самоубийство, дорогой Петр Николаевич: один человек вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению, армия этого права лишена, она или побеждает, или спасается.
Задумчивость появилась в Бондарине, задумчивость снова и снова сдерживала неизменную быстроту его движений, жестов, их четкость и решительность. Все это все еще оставалось в нем, но только оставалось.
«Комиссия по Бондарину» была виновата, Сеня Суриков и товарищ Кунафин?.. » — догадывался Корнилов. И в самом деле Бондарин вдруг спросил:
— Выяснить бы, когда в Крайплан поступило письмо из редакции. Не при Лазареве ли еще?
Корнилов сказал, что да, письмо действительно поступило еще при жизни Лазарева, но тот не дал ему хода, сообщил редактору газеты, что, как только позволит время, оно будет рассмотрено на партячейке. Из редакции требовали создать комиссию, Лазарев отвечал: «Партячейка выше каких угодно комиссий, а тут как раз и требуется высшая идеологическая инстанция советского учреждения!»
Разговор по поводу комиссии, кажется, должен был продолжаться, но тут Бондарин снова вернулся к году 1918.
— А я, знаете ли, Петр Николаевич, я, после того как почти стал верховным правителем, но все-таки не стал им, я уже другим сделался человеком. Ей-богу! Какая-то часть меня, не половина, нет, наверное, меньше, но все равно какая-то часть осталась во мне том, в несостоявшемся верховном, а другую вон куда занесло — в Крайплан. А вам это знакомо ли? Чувство ухода одной части себя в другую, в несуществующую личность?
— Чувство это мне давно приелось, я глотаю его ежедневно. Ну вот как больной язвой желудка глотает манную кашу.
— Язвы не знаю... — чуть ли не с сожалением вздохнул Бондарин.
После того они установили, что нынче многие русские люди прожили несколько совершенно различных жизней, что нынче русский человек составной: дореволюционный, революционный, послереволюционный, а еще всякий; что имя-фамилия человека объединяет все это в нечто одно, но только формально. Не более того...
...Что такой порядок вещей делает человека склонным к изменам самому себе и это облегчает ему жизнь. Но не более того.
...Что двухфамильность, двуименность нынче ничего не меняет, она только выражает общее состояние людей. Но не более того.
Покуда они это устанавливали, Корнилову очень хотелось объяснить собеседнику кое-что и о себе. Кое-что о Корнилове, который был Корниловым дважды — Николаевичем и Васильевичем.
Взывал, отчаянно и требовательно нынешний разговор взывал к Корнилову о признании. Настоятельная потребность однажды и хотя бы только одного человека посвятить в собственную тайну! Рассказать, что Петр Николаевич — он же есть и Петр Васильевич? Но и сопротивление было тоже отчаянным: Евгения Ковалевская, его давняя спасительница, сопротивлялась, не допускала мысли о том, что кто-то, кроме нее, будет тайну знать!
Как всегда, обращаясь к ней на «вы», Корнилов пытался ее уговорить: «Ну, зачем вам, Евгения Владимировна? Святая женщина? Если вы теперь неизвестно где?» Но она знала свое: «Нет, нет и нет!» — «Зачем вам, если мы не встретимся больше никогда?!»— «Нет, нет и нет!» — «Зачем? Если даже в Крайплане тот, кому это надо, уже знает?» — «Нет, нет и нет!»
Даже и не упрямство, а фанатизм!
Ну, а тогда Корнилов, и дальше овладевая странной ролью следователя, продолжая работу Сени Сурикова и товарища Кунафина, спросил:
— Георгий Васильевич! А знаете ли вы за собой очень решительный, очень важный для вас поступок, который вы совершили однажды, а потом никогда об этом не пожалели?
Спрашивая, Корнилов вот что имел в виду.
Среди такой и сякой, среди неопределенной нынешней жизни с ее утомительно бесконечными событиями почему-то случалось очень мало определенных линий и законченных сцен. Чтобы и завязка была, и развязка, и кульминация — по классическому образцу. Прошлое такими сценами изобиловало, а настоящее? Припомнить, сколько их было нынче в жизни Корнилова, таких-то? Ну, скажем, сцена под названием «Карнаубский воск» с главным, да, пожалуй, и единственным действующим лицом — толстым-толстым и загадочным бестией-нэпманом; была другая — «Председатель человечества», в которой главным и запомнившимся Корнилову персонажем оказался даже и не сам Председатель, а тихий его помощник Герасимов с тихой же, но неизменной его мыслью, которую он никак не может доказать, поэтому, наверное, и увязался за Председателем. Была «Женитьба Бондарина», в которой такую неприятную роль сыграл все тот же старший официант... была совсем краткая сцена в приемной товарища Прохина — «Князь Ухтомский». А вот какой сюжет был в отношениях Корнилова с Ниной Всеволодовной? Да никакого, ни малейшего. Было, было и было, переживалось, а потом ни с того ни с сего кощунственно кончилось ничем — страхом, нелепостью и неизвестностью! Ведь сюжет — это истинная развязка. Это вывод. Заключение, резюме. И как много было всего в жизни Корнилова и как не было и не было выводов и заключений из этого всего?!
Ну и, конечно, Корнилов, когда спрашивал, он имел в виду город Владивосток, Бондарина во Владивостоке в октябре месяце 1922 года.
Да-да, если Омск с Железным мостом через тихую-тихую речку Омь, с огромной центральной площадью, на которую фасадом выходило здание театра, по архитектуре а-ля одесский театр, с видом на Иртыш и Заиртышье, на тюрьму — Мертвый дом Федора Михайловича Достоевского, если этот Омск роднил Корнилова и Бондарина хотя бы потому, что они там встретились, то во Владивостоке они надолго расстались.
Расставанию ничуть не помешало то обстоятельство, что Корнилов никогда во Владивостоке не бывал, не довелось — под Читой схватил сыпной тиф, в сыпнотифозном состоянии попал в плен к красным. Ненадолго — чуть только поправился, тут же извернулся и убежал в город Аул к спасительнице, к святой Евгении, в артель «Красный веревочник».
Тем интереснее, тем мучительно интереснее был для него Владивосток: если бы он туда дошел в бригаде генерала Молчанова, как бы сложилась его-то судьба? Где бы он был сейчас? В Шанхае? В Сингапуре? В Сан-Франциско, где, слышно, Молчанов организует общество бывших своих однополчан и даже орден учреждает, орден Сибирского ледового похода, которым их благородия и превосходительства намерены наградить друг друга? Если бы не читинский тиф, так, может быть, как раз сегодня или еще когда-то и Корнилов был бы удостоен того самого ордена? На немногочисленном каком-нибудь собрании бывших офицеров в одном из русских кварталов Сан-Франциско? Нет, Корнилов в Сан-Франциско не рвется — здесь, в Красносибирске, русский язык и Россия, а там их нет, здесь еще недавно была Нина Всеволодовна, а там ее не было никогда, но почему не сам за себя он сделал выбор, а сыпнотифозная маленькая серенькая вошь его сделала, решила вопрос: или — или?
Или Красносибирск, или Сан-Франциско? А если бы не вошь, если бы он сам, тогда как? Как он решил бы во Владивостоке-то? Как? Которого никогда не видел наяву, зато воображением видел отчетливо.
Город сбегал улочками и широкими, европейского вида улицами к бухте Золотой Рог... Нет, эта бухта уже не в пролив узенький ведет, не в Дарданеллы, а вокруг Японии и в океан, на Аляску и в форт Рос, основанный русскими мореходами, который и по сю пору, кажется, сохранился в Калифорнии. Вот куда рвалась, чего достигла в Новом Свете неуемная русская душа и с чем так просто рассталась...
Была, была в городе Владивостоке какая-то частица корниловской жизни, хотя сам-то он никогда там не бывал.
А Бондарин — надо же! — догадался совершенно точно:
— Я подозреваю, Петр Николаевич, вы Владивосток имеете в виду?
Удивленный Корнилов только слегка кивнул.
— Да,— продолжал Бондарин,— да-да, немыслимо дальний наш восток и тоже немыслимо для нас молодой, и вот, представьте себе, туда-то и скатилась старая Россия! А я, знаете ли, никогда и не подозревал, что она старая! Как во всем мире говорилось, что русские — нация молодая, так я и думал. А тут газеты большевистские получаем, а когда и плакаты, и везде одно и то же: старый поп — проткнули сквозь брюхо штыком; старый капиталист — мешок золота на горбатой спине; старый, тощий, на Молчанова, на Викторина Михайловича похожий, генерал бежит во всю мочь и поддерживает руками форменные, с лампасами штаны... А тут еще в бухте не плакатный уже миноносец «Инженер Анастасьев» затоплен по приказу адмирала Старка, чтобы не достался большевикам, труба торчит и одна мачта. Ну разве не признаки старости, спрошу я вас? И безработные кули толпами бродят в порту. Отработали на старую Россию, а новой нет, пустота. Что мне особенно помнится, так это патрули. Иностранных войск нет, эвакуировались, а вот патрули разные, вплоть до вступления 5-й армии красных, остаются, охраняют город от хунхузов и прочих. Конечно, японские патрули в японском же хаки, ну и англичане, канадцы, американцы, а самые занятные — шотландцы в юбочках и с сигарами в зубах. И один, совершенно один, царский генерал бродит по улице Светланке, пытается понять: что за картина? Где происходит? Справа Китай, впереди Япония, как понять? Загадочные же миры! Действительно, очень старые миры, почему же Россия-то оказалась еще старее и требует столь решительного обновления? Но, должно быть, так и есть, если я, генерал-лейтенант, ничего другого и не видел, как только поражения. Обидные поражения-то. В девятьсот четвертом году выиграл я бой на реке Шахэ, а потом мы все-таки проиграли, и кому? Командующий японской армией был сухоруким, одна рука висит совершенно безжизненно, а знаете почему? Он у себя на островах вел междоусобные войны, так еще луки были на вооружении, и вот стрела угодила ему в руку. А в тысяча девятьсот четвертом он уже бил нас из современных артиллерийских орудий, и неплохо, знаете ли, бил. Так в чем же дело? — спрашивал я сам у себя на Светланке, почему древние японцы молодеют, а молодая Россия стареет?
Вот Китай, он тут же, рядышком, я только-только что побывал в Китае... Огромная страна и кажется еще огромнее из-за своей многочисленности: куда ни взглянешь, на каждом углу, на каждом шагу китайцы, китайцы, китайцы... После Китая весь остальной мир кажется пустым и к тому же без прошлого. А Китай, он весь, словно песком, запорошен памятниками, и ничего, никто не вывешивает там плакатов по поводу своей старости. Никто не поет «отряхнем его прах с наших ног!». И не бегут китайские генералы на кораблях во все концы света, как еще позавчера бежали наши из Владивостока. Все бежали, я только и остался, сошел в последнюю минуту на берег... Вы меня слушаете ли, Петр Николаевич?
— Слушаю.
— Внимательно?
— Еще бы!
— По лицу не видно. По вашему лицу не поймешь. Господи! У кого я только не искал тогда ответа! Кого только не допрашивал, вот как вы сегодня меня. И американских генералов спрашивал, может, им со стороны виднее; и в Японии ради того больше года жил, старался понять: они-то, японцы-то, почему не делают революцию? Может потому что храмов у них очень много? Киото — удивительный, знаете ли, город, без конца храмы. Уж соединили бы, что ли, их все вместе, все в один, да и назвали бы этот великий храм Киото-Тодзи. А то еще — Сад Камней! Что ни камень, то настроение и мысль, а какая? Поди-ка догадайся! Да ни в жизнь! А в Пекин-то, знаете, к кому я ездил? К генералу Жоффру, герою битвы на Марне в августе одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Я полагал тогда — не должен он забыть помощи, которую оказала ему Россия жертвой двух корпусов в Восточной Пруссии! «Если не забыл,— думал я,— то, оказавшись в Пекине, поблизости от русских генералов, которые ему когда-то столь помогли, не может Жоффр не задуматься над судьбой России, не может если уж не помочь, так хотя бы слово дружеское высказать ей». А знаете ли, как получилось? Жоффр передал через своего адъютанта, что у него один час времени для встречи со мной, и тут я вспомнил: не было такого случая, чтобы России кто-то когда-то помогал, и через своего адъютанта тут же передал, что в тот час буду занят. Напрасно я ездил в Пекин, но хорошо, что не встретился с прежирным Жоффром, тут судьба надо мною не подшутила, нет. А самое страшное было для меня и не в том, что случилось, а в том, как случилось. Ну, хорошо, революция революцией, а воровство-то при чем? Колчак, Семенов, Калмыков, Розанов, Меркуловы братья — ведь это же все страшное, жуткое ворье и воровство! Золото крали, деньги крали, власть крали, благосклонность интервентов и ту крали. Колчак украл звание адмирала и пост верховного правителя и уже при последнем дыхании, уже преданный чехами, уже будучи под конвоем, рассылает по эшелонам беженцев телеграммы с назначениями министров нового кабинета, и что? В этих вшивых, голодных, холодных эшелонах — их чуть ли не две тысячи было на пути к Владивостоку — люди, получая министерские назначения, ликовали! И упивались сознанием своей власти — над кем? А во Владивостоке? На Светланке? Властей за последние-то пять лет не счесть, в некоторых и я участвовал, думал: какая-никакая власть, но, может, она без воровства? Нет, ни одной не было без этого! А последняя убежала, самая последняя, и что же? Часа через два объявилась еще одна: «Совет уполномоченных автономной Сибири», кооператор Сазонов и профессор Головачев ее возглавили, главковерхом генерала Анисимова назначили, парад с одним взводом войск устроили, потом исчезли. Оказалось? Украли золото в Хабаровске, привезли его во Владивосток, и здесь из десяти процентов наградных отдали его японцу, генералу Гоми — вот и вся власть. Вот я и не знал, в чем моя погибель-то? В поражениях, которые я перенес? Или в попытках что-нибудь понять, которые ничем не кончились? Или в этом воровстве? Для того чтобы что-нибудь для своего народа сделать, мне, генералу, нужна власть, а когда так, приобщайся к воровству?.. Нет, что ни говорите, а в Красной Армии этого не было. Реквизиции были, конфискации были, экспроприации были, еще чего, не помню уже, какие «ции», но все шло в государственное распределение, а не в личное! Не знал я ни одного красного командира, не слышал, чтобы он разбогател на войне. Чтобы воровали из десяти процентов наградных... И уже одно это представало передо мною как бы даже и спасением Родины. И вот еще что сильно утешало меня на Светланке и в порту владивостокском — вокзал! Конечный пункт самой протяженной в мире железной дороги, построенной к тому же в столь краткие сроки, что человеческая цивилизация, которая в наше-то время чего-чего только не повидала, она только ахнула! И ведь как сделано: дорога эта и вокзал вошли прямо в порт! С поезда на перрон и с того же перрона садились на корабль, плыви в океан — великолепно придумано! Потрясающе! И какое проявлено чувство, какой такт: нет в том здании вокзальном ничего приморского, ничего международного, а только российское, славянское — башенки-теремки, окна и оконца чуть-чуть кремлевские, а особенно арки, которые и принимают поезда из Питера, из Москвы... А цвета, белый и зеленый — сибирские снега и леса. Вот она как явилась на Дальний Восток, Россия, в каком облике! И, знаете ли, Петр Николаевич, сделано в меру, без перебора, не то чтобы славянский пряничек, нет. Погуще все это, чем на других станциях всего пути — в Омске, в Красноярске, в Иркутске, в Чите,— там черты эти едва-едва заметны, а Владивосток, конечный пункт, мог бы позволить себе и еще большую славянскую законченность и некоторую даже церковность, на Кремль намек, но нет, не утеряно и здесь чувство меры. Одним словом, утешение! Утешение, и вот остался я во Владивостоке и предался Советской власти. Не смог иначе. И то сказать, ну какой из меня эмигрант? Да еще и белогвардейского поколения? Политэмигрантов-то царского времени я знавал. Необразован был, не придавал им значения, но слегка симпатизировал: пускай они, дескать, потрясут самодержавие, почему бы нет? Пускай даже сменят Николая Второго на другого кого-нибудь, абсолютную монархию на конституционную, по английскому, датскому хотя бы образцу, вот что я о них думал, о социалистах и политэмигрантах, как понимал. Не подозревал, что в соседнем, может быть, доме в Питере проживает донельзя образованный Пугачев, а то и теоретик Стенька Разин, и у него совершенно свои на этот счет понятия.
— Да, большая ошибка! — согласился Корнилов.— Я ее тоже допустил. А надо было нелегальщину очень внимательно читать, без нее никак нельзя понять современности!
— Какое там,— взмахнул рукой Бондарин,— я нелегальщину приравнивал к уголовщине! И, сами понимаете, разве я, профессор военной академии, мог о чем-то догадываться? Ну, хотя бы о том, что в России может быть гражданская война? Так я это все к чему? К тому, что те политэмигранты, ну, вот хотя бы и наш покойный товарищ Лазарев, они жили там, за границей, за свой страх и за свою совесть, у иностранных правительств не выпрашивали ни копейки. Переби
вались как-то... А нынешние? Нынешние, те чуть на чужбину ступили и ну ругать Родину — и такая она, и сякая! Поругали — гоните им за это дело денежку, гоните,— они ведь уже служат чьему-то правительству! Нет, человек, родившийся на земле не только телом, но и душою, этого позволить себе не может. Другое дело — шавки приблудные... Вот, значит, Петр Николаевич, дорогой,— снова произнес Бондарин это слово «дорогой», хотя и приглушенным каким-то тоном,— вот какой был мой итог, Владивостоком называемый! Вы об этом ли меня спрашивали? Этим интересовались?
— Лирика! — сказал Корнилов. — Лирики много, Георгий Васильевич. А ежели кратко, без лирики — пожалели ли вы когда-нибудь о своем решении, предавшись большевикам? Вот о чем я вас спрашиваю. Или не хотите отвечать?
— Почему же! Только позвольте, дорогой, снова и вас поспрошать. Один вопрос. А то неловкость: вы спрашиваете, я отвечаю. Не чувствуете неловкости?
— Не чувствую.
— Ну все равно, скажите, а вы? Что бы вы сделали во Владивостоке? В октябре? В двадцать втором году?
— Я? Если бы не струсил, сделал бы точно так же, как и вы. Но у меня шансов ведь не было. Вы были белым генералом, но ведь белые же вас как-никак, а ругали: социалистический генерал! Вы человек известный, специалист и всем нужны, а я? Меня никто не ругал — ни белые, ни красные, потому и те и другие запросто могли... И мне действительно не надо было отступать да Владивостока, а раньше, гораздо раньше надо было сдаваться. И сыпнотифозная вошь эта знала лучше меня и укусила меня под Читой вовремя. Час в час.
— Но ведь армейский капитан, он ведь такого, генеральского, счета и вести не должен. Не имеет права. Особенно ежели он доброволец,— сказал Бондарин.— До-бро-во-лец...
Ничего другого не оставалось, как согласиться с Бондариным. Почему-то Корнилов вспомнил и такой эпизод: когда солдаты генерала Молчанова вступили во Владивосток, там как раз началась забастовка на заводах.
Солдат из бывших рабочих уральских заводов решено было использовать в качестве штрейкбрехеров, и вот они, потомственные мастеровые, встали к станкам. Встали, да и не отошли уже от них, и никто не с мог посадить их на корабли, на которых Молчанов и его офицеры уходили из России.
Эпизод Корнилова и теперь очень тронул. Очень! Он задумался, вспоминая солдат своего немногочисленного батальона по фамилиям — одного, другого, третьего, кто бы из них остался во Владивостоке у заводских станков, а кто бы все-таки нет, однако же, продолжая разговор, он это трогательное чувство в себе приглушил. Он сказал:
— В бою, конечно! В бою я только капитан и солдат, доброволец и ни о чем другом и думать-то, и выбирать что-то не имею никакого права. В отступлении, в голодной и холодной колонне Сибирского ледяного похода — не имею. А во Владивостоке? Когда по левую руку вокзал, по правую корабль? Представьте себе, у меня к тому же всегда бывали, да и сейчас остаются биологические вспышки потребности в жизни. Особенно после того, как сама жизнь тебя же и оберегла — пулей миновала, расстрелом или же сыпнотифозная вошь тебя укусит в самый раз, ни раньше, ни позже, или женщина святая приютит и согреет, или красивая и желанная полюбит, а после этого самому идти на гибель! Нет сил! Я себя за это упрекал, а что поделаешь? Ну, вот... Я снова вас спрашиваю: не пожалели вы никогда о своем решении?
— Никогда.
— Будучи вот сейчас в Омске, нет?
— Нет.
— После «Комиссии по Бондарину», нет?
— Нет. Мало ли что может быть? Зато ведь уже и было что-то небезынтересное. Уже пять лет, как я в Крайплане, а это весьма интересно! Временами так и увлекательно! К тому же я и женат на Катюше, слов нет! Вот мы ждем с ней кого-то, какого-то человека, и опять слов нет! Вот я уже по-своему, совершенно по-своему, а все-таки старею — сподобился! Дожил! Да разве я думал когда-нибудь, разве во Владивостоке мог это все предположить?! Кроме того, учтите: Кунафина и Сеню Сурикова я сам научил...
— Это как же понять? — еще больше удивился Корнилов.— Как?
— Просто, Петр Николаевич. Очень просто! Вегменский Юрий Гаспарович их учил с одной стороны, с большевистской, а я с другой — с антибольшевистской. Я, не сумев заключить мира на Принцевых островах и во Владивостоке, научил их ненависти к себе. И ко мне подобным. Они усвоили: враг! Как, скажите, они по-другому могли меня понять? Как по-другому кто-то мог им объяснить меня?
— Ну ладно, Георгий Васильевич, ладно... Ну и как же вы называете все, что с вами произошло? Там, во Владивостоке? И после? С вами и с человечеством тоже? Есть ли у вас для всего этого название?
— А как же... Есть, дорогой Петр Николаевич. Не вы один философ, не вы один любите всяческие определения и нуждаетесь в них! Владивосток — это был мне край света! Самый краешек! Когда человек, когда множество людей до этого края доходят, им все нужно начинать сначала! От всего, что когда-то им было нужно, им пора наступает отказаться. Были поражения или победы, это уж не имеет значения, потому что ты дошел «до края». Был ты генералом или рядовым, нет значения по той же причине. Согласны? Очень правильно: край света! Дошел до края! — значит? Значит, начинай все сначала!
— Нехорошо. Потому что неточно! Неистинно!
— А как же, по-вашему, надо назвать это точно? Ну?
— Точно надо назвать: конец. Еще точнее: конец света!
Бондарин задумался, откинулся на спинку стула, постучал пальцами по краешку тарелки и отодвинул ее в сторону.
— А это очень даже просто. Я бы сказал, очень интеллигентно, потому что интеллигент не может не забегать вперед. Интеллигентный солдат потому всегда был плох, что забегал вперед, а потом почему-то оказывался позади. Солдат же бывалый, нормальный вперед не забегает, но и не отстает. Так вот, голубчик. Петр Николаевич, от края света до его конца есть еще кое-какое и время, и дистанция, ее надо и грех не использовать для жизни, для ума-разума... Мудрое это понятие: человек дошел до края! Так у нас под Сызранью говорилось. А в Самаре неужели по-другому?
Бондарин все еще не подозревал, не догадывался, какого специалиста по концу света он имел нынче перед собою, поэтому не волновался, не сомневался в себе, а снова подвинул к себе тарелку с филе, намереваясь сделать сразу два дела: и филе съесть, и о крае света поговорить.
— Вы что же, исключаете конец? Навсегда исключаете? — спросил Корнилов своего собеседника-дилетанта.
— Ну, зачем же навсегда? Ничуть не бывало! Техника ведь приближает нас к последнему сражению. На Куликовском поле несколько винтовок дальнего боя враз решили бы дело.
На Бородино — несколько пулеметов, в Маньчжурии — несколько гаубиц, в минувшую, в мировую — несколько аэропланов высотного и дальнего полета, ну вот как наш Громов Михаил Михайлович с товарищами совершил полет Москва — Пекин. Ну, а дальше не знаю, как и что может случиться, знаю только, что техника, ежели не взять ее в руки, приведет человечество к катастрофе. К ужасной! К такому сражению, которое будет последним.
— Значит? — с каким-то даже облегчением, с надеждой спросил Корнилов.
— Но подождите, кроме Корнилова Петра Николаевича с его концом света есть еще и Монтескье Шарль Луи, его «Персидские письма» есть, «О духе законов» есть, а там другая мысль: войны окажутся невозможными по причине необычайной силы, которой в конце концов достигнет оружие!
— Ну как же, ну как же, Георгий Васильевич! Для чего же создается оружие-то? Чтобы как можно скорее достигнуть предела, за которым применять его станет невозможным? Тогда почему же самые сильные и самые воинственные державы гонят и гонят вооружение вперед? Для практического подтверждения теории Монтескье, что ли? Вы же генерал-лейтенант, Георгий Васильевич! Вы знаете, что в войне каждая сторона стремится первой достичь невозможного! Кто-нибудь считал возможной мировую войну такой, какой она была? Никто не считал. Гражданскую считали возможной? Не считали никогда, а она была! Они обе доказали возможность невозможного. С лихвой!— Потом Корнилов и еще сказал: — Но если бы концом света могли быть одни только войны, если бы только они! И ничего больше.
— Если бы?..— повторил с новым интересом Бондарин.— Если бы? Что же вы еще имеете в виду, дорогой?
Корнилов-то знал, что Бондарин его любит. Любит, вот и все! Помнит его с первой встречи в салон-вагоне в Омске, помнит, и все. А для того чтобы и дальше Корнилова любить, не нужны ему нынешние корниловские мысли. Они ему претят. Но все равно Корнилов навязывался со своими мыслями грубо и бестактно, и все навязчивее становился он, так что уж сам себе напоминал своего давнего знакомца, сумасшедшего бурового мастера Ивана Ипполитовича, автора необыкновенной книги — «Книги ужасов», и вот преследовал Бондарина с той же, кажется, сумасшедшей страстью. Он говорил:
— Зачем вообще делать величайшие глупости, если они глупости? Но на том стоим и делаем невозможное возможным, даже в обязательном порядке. Жизнь делаем глупостью, вот в чем дело! А логику делаем формальной, то есть совершенно необязательной для жизни. Истинные возможности походя теряем, а бог знает какие надежды возлагаем на пустяки!
Тут Бондарин оживился, подтвердил Корнилова.
— Да-да, Петр Николаевич, да-да, в том же во Владивостоке было... Вернулся я из Японии в самом начале двадцатого года, меня сразу же инспектировать укрепления Владивостокской крепости. Уж и не помню, какие это были власти, кто именно послал, но только сразу же, едва успел сойти с корабля «Симбирск». А крепость, скажу я вам, чудо, совершенство фортификации; ее после падения Порт-Артура построили, думали: а ну как и Владивосток придется подобно Порт-Артуру оборонять? Подземное хозяйство, склады, форты, потерна полверсты, фортификационный Майн-Рид, да и только! Ходишь там, в глубине, и чувствуешь полную свою неприступность! И строитель крепости инженер Федоров со мной, дает исчерпывающие пояснения... Ну и что? Что из этого, спрашиваю я вас? А то, что глупистика, что крепость эта никому и никогда не понадобилась, ни одного выстрела не сделала и единственно кого интересовала — японских офицеров. Их туда на экскурсии возили — учить искусству фортификации.
Конечно, радоваться было нечему, но Корнилов обрадовался:
— Так вы со мной согласны, Георгий Васильевич? Так и есть: невозможное и ненужное стараемся сделать и возможным и нужным?!
— Нет, не согласен! Я за край света стою, а вам подавай конец его. Но это уже другое дело. Совсем-совсем другое! Другая логика.
— Какая другая?
— Известно какая, Петр Николаевич! О ней только и говорим, ее ради и революция и даже контрреволюция делались: надобно всем людям сильно меняться! Если уж мы, человеки, дошли до края и дальше идти некуда. Белые дошли, красные дошли, какие угодно дошли, значит, всем и меняться! И, представьте себе, мне кажется, большевики-то к этому больше других были готовы. А вы? Вот вы, Петр Николаевич, не убегая за границу, за границей этого сделать никак нельзя, а можно только на той самой земле, на которой человек родился, и в том же языке — вы могли бы измениться? Представить себя под другим уже именем, начать другую жизнь, другую мысль?
— У меня кости не менялись, Георгий Васильевич, а мышцы, кровь и кожа давным-давно на костях другие. А вот вы, правда, что мальчик: одна-единственная перемена произошла с вами в жизни, вот вы и не отличаете край света от его конца! Вот и сейчас вы все еще не совсем «бывший», у вас еще только проба сил в этом деле!
— И, значит, так: мне труднее, а вам, Петр Николаевич, вам гораздо легче стать другим. Конечно, проще, ежели в вас и так уже все другое! Ежели в вас не один, а многие Корниловы. Возьмите одного из них за пример, остальных увольте, и вся недолга,— засмеялся Бондарин.— И меня, старика, порадовали бы, начавши все сначала!
— Насмешка Или наивность? Да что такое все наши изменчивости? Что оно есть, то «другое», к которому вы и белых, и красных, и всех-всех призываете приспособиться? В которое вы верите? Оно есть напрасная попытка приладиться к событиям, которые мы сами же производим в таком количестве, что понять их уже никак не можем, тем более к ним приспособиться! Не успеваем. Которые мы создаем и мы же проклинаем! Нет-нет, спасение — это новая, неизвестная мне до сих пор мысль человека о самом себе. О том, кто я, какой я, для чего я и почему я создаю невозможный для себя мир? И как создать его возможным? Но нету же, нету у меня такой мысли о самом себе, нету новой мысли о всех своих прежних мыслях, что они такое и для чего?! О солнце, о звездах, о геологических напластованиях, о травах и животных, о собственных кишках, обо всех прочих предметах, меня составляющих, о бесконечных, которые меня окружают, у меня и мысль тоже бесконечна, но о самом себе — конечна. И, открывая сложности мира, я сам для себя остаюсь примитивом, малой и вполне конечной величиной!
— Нету...— пожал плечами Бондарин.— Мысли у вас, знаете ли, нету... Понятий, видите ли, нету... Ну, ежели нету у самого себя, газеты читайте! Радио слушайте. Плакаты внимательно рассматривайте.
— Вы это всерьез?! Так я повторяю, Георгий Васильевич: понятий у меня обо всем том, что вокруг меня, сколько угодно, но мне нужны дальнейшие открытия самого себя! Такие же, как Менделеев сделал в мире элементов, а Ньютон в механике небесных тел. Мне без этого нельзя, поняли?«Это противно здравому смыслу, что я все о себе уже знаю, все в себе изведал. Мне нужно, чтобы во мне был открыт новый мыслительный потенциал! Или новый вид энергии! Или новая технология использования самого себя в этом мире! Кто мне это даст? Нэп, что ли, даст? Я, знаете ли, не бог весть какие, но и на нэп возлагал надежды. А тут нэп кончается, и он на ладан дышит...
— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!
— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя — вот та естественность, ради которой только и стоит жить!
— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело — или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить?
Корнилов задумался, потом сказал:
— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...
— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?
— Да! И был понят!
— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?
Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не «первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света — помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.
— Да,— сказал он,— и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей...— Он чуть было не сказал «Нина Всеволодовна Лазарева!», и холодный пот прошиб его оттого, что это чуть-чуть не случилось, он вынул платок и вытер лоб.
А Бондарин был обрадован.
— Ах, собеседница «Уже другое дело. Совсем, совсем другое — для любви это действительно может подойти. Тем более для покорения женского ума и души чего только в собственную голову не приходит. Любая музыка! Ну, а для жизни-то? Подходит ли?
Помолчав, Бондарин еще сказал:
— Впрочем, я вам не верю, Петр Николаевич! Не верю, что вы уже все прошли — и огонь, и воду, и медные трубы. Их еще мно-о-го будет — медных труб и огня и воды... И вы их все, хоть и вздыхая, но примете, переживете и даже кое-какое счастье обнаружите в них, а конца света — никакого! И что в вас не один, «несколько Корниловых существует, тоже не верю, все это вам только кажется. Интеллигентные выдумки, право... А я, имейте это всегда в виду, я человек догадливый. К тому же реалист, Проницательный, знаете ли, реалист!
И тут сорвался вдруг Корнилов с якорей. Сколько лет он молчал, терпел, никому, даже Нине Всеволодовне не проговорился, хотя в молчании уже не было, кажется, никакого смысла, но все равно из чувства какой-то ложной неловкости он и с нею молчал. Он молчал с нею, она — с ним. Вот они и разошлись. Вот почему...
Святая женщина Евгения на миг явилась: «Нет, нет и нет!» Но и она только подлила масла в огонь, в Корнилове издавна жила ведь такая причина, которая заставляла его время от времени обязательно идти поперек святости. И он поднялся со стула, приподнявшись, наклонился к лысоватому черепу Бондарина.
Вы? Догадливый? — горячо зашептал Корнилов.— Вы проницательный? Слушайте, слушайте: во мне два Корнилова, да! Петр Николаевич — это я присвоил. Под Читой в лагере для белых офицеров и присвоил. Истинное же мое имя Петр Васильевич. Наши с вами отцы, Георгий Васильевич, были тезками, честное слово. Так что уж за двоих-то я могу судить о жизни! Могу, могу, могу! — Потом Корнилов опустился на стул и замолчал.
— Хотите перекрещу? — спросил Бондарин чуть спустя.— Вы философ, вам, наверное, нельзя, а мне можно. Перекрестить?
— Не надо...
— Какая история-то,— очень задумчиво сказал Бондарин.— И обед простыл, и аппетита как не бывало, дрянь дело! И сидят два взрослых, два солидных человека, в прошлом боевые офицеры, нынче высокие специалисты Крайплана, и ведут филологический спор о словах: один говорит «край света», другой — «конец света». До потери здравого смысла ведут его. Дрянь дело... А ведь вы об этом, Петр... вы, товарищ Корнилов, о своем-то двойничестве должны были раньше мне сказать. Как офицер офицеру. Да-с... Как человек человеку, да-с.
И Бондарин подозвал старшего официанта, стал с ним рассчитываться. Когда вынимал деньги, из бумажника выпала фотография. Это Катюши Екатерининой было фото, оно выпало, а Бондарин торопливо его подхватил. Не хотел, чтобы Корнилов его видел.
— Георгий Васильевич, надо бы пополам за обед-то,— сказал Корнилов.— Пожалуйста, пополам!
— В другой раз, в другой раз... Если придется,— торопливо заметил Бондарин. — Ну, я пошел, пожалуй. Я пошел, будьте здоровы, Петр... будьте здоровы!
— Нет уж, позвольте, Георгий Васильевич, нехорошо вот так покидать поле... я хотел сказать «боя», но скажу по-другому: нехорошо покидать... Так вот, слушайте дальше: грядут, грядут события, но мне, нам, обоим Корниловым, они уже будут не по плечу... И вот я их должен буду не замечать, не обдумывать их, отмахиваться от них. И только. Такое будет от них спасение. Другого не будет! Так что я, так что мы, оба Корнилова, мы перед ними заранее — пас.
— Испугались-то как, капитан Корнилов! А ведь это не годится, это не положено. Нам, военным людям, в штанишки делать не положено. При любых событиях.
— Да, да, обидно, Георгий Васильевич! Очень! Вы сыграли в моей жизни такую роль, такое имели значение, вы даже и не догадывались об этом никогда, но именно вам-то, мой спаситель, я заранее и должен признаться: я пас.
— Странно! — усмехнулся Бондарин.
— Очень странно. Не очень странно...
— А я все-таки пошел, пожалуй. Я пошел, а вы будьте здоровы, Петр... будьте здоровы! — Однако тут же Бондарин остановился и спросил: — Наш весенний разговор, надеюсь, не забыт?
— Весенний?
— Ну да!
— Весенний? — снова не понял Корнилов.
— Значит, забыли... Экая, право, память! Тогда вынужден напомнить: весной текущего года, в мае, во время второго краевого совещания работников плановых органов я, зашедши за вами утром в вашу квартиру, чтобы вместе идти на совещание, по пути высказал вам свое мнение... Опять не помните? Нехорошо, нехорошо, какие вещи надобно помнить!
Корнилов вспомнил: Бондарин тогда очень настойчиво советовал ему ретироваться куда-нибудь подальше. Учителем. Либо счетоводом, пристроиться где-нибудь на краю света.
А заключительного заседания «Комиссии по Бондарину» с принятием резолюции так ведь и не состоялось! Кто бы мог подумать, что оно не состоится, а вот...
Прохин вызвал комиссию в полном составе, то есть Сурикова, Кунафина и Корнилова к себе в кабинет.
Время было назначено после рабочего дня, тишина во всех окрестных комнатах, безлюдие. Чувствовалось, что разговор предстоит серьезный. И неторопливый.
Прохин сидел за своим огромным столом какой-то чрезмерно даже спокойный, неторопливый, неподвижный. По другую сторону этого стола было три стула. Прохин указал на средний стул Сене Сурикову:
— Садись вот сюда... Сел? Теперь решайте между собой, кто будет докладывать мне о результатах — о ре-зуль-та-тах! — подчеркнул он, — работы вашей комиссии? Ты, Суриков? Или ты, товарищ Кунафин?
Кунафин, поерзав на стуле, сказал:
— Хотя председатель комиссии лично я, но товарищ Суриков — он местный. Он крайплановский, я хочу сказать... к тому же у него находится и проект нашей резолюции... к тому же он лучше всех нас ориентированный...
— Докладывай, Суриков...— кивнул Прохин.
Сеня оказался подготовленным вполне, он, не торопясь, вынул из кармана гимнастерки сложенные вчетверо листочки, мелко исписанные, но с крупными цифрами нумерации, разложил их по краю стола и, не то чтобы читая, но то и дело в них заглядывая, приступил к подробнейшему изложению обстоятельств дела...
Прошло минут пять... Прохин был все так же неподвижен, и все такой же был у него отсутствующий вид. Сеня заметно воодушевился, он в подробностях изложил содержание письма, поступившего из редакции краевой газеты, и перешел к содержанию бондаринских «Воспоминаний».
Вдруг совершенно неожиданно Прохин прервал Сеню:
— Товарищ Суриков! Ты же знаешь, что письмо это я читал. Что «Воспоминания» бывшего генерала тоже читал! И не об этом я жду от тебя сообщения. Скажи мне о результатах работы вашей комиссии. И о фактах.
— О каких результатах? — спросил Сеня.— О каких фактах?
И Кунафин тоже спросил:
— Вот именно?
— Которые выявила ваша комиссия. Которые никому неизвестны, а вам, комиссии, стали известны.
— В каком смысле? — спросил Кунафин. Обвел взглядом своих вишневых глаз всех присутствующих и еще раз повторил: — В каком? В смысле резолюции? Так она у нас еще не утверждена. Мы ее еще не голосовали. Как раз на сегодняшний на вечер и наметили голосовать.
— Да-да! — подтвердил Сеня.— Проект резолюции — вот он! Готов! — и постучал пальцами по листочкам, выложенным с правой руки от себя.— Могу зачитать!
— Факты?! — снова потребовал Прохин.
— Положительные? Отрицательные? — снова огляделся вокруг Кунафин.
Отрицательные... То есть те, которые отрицательно сказываются на работе Крайплана ввиду сотрудничества Вегменского и Бондарина. Вопрос-то ведь и оставлен так?
— Ну как тебе сказать, товарищ Прохин...— вздохнул Сеня.— Оценка общей обстановки, сложившейся у нас в Крайплане, такова, что...
— Оценку общей обстановки предоставь мне... И Крайкому партии...— перебил Сеню Прохин.— И чтобы нам легче было эту оценку сделать... чтобы ее безошибочно сделать, ты представь нам факты.
— Отрицательные? — снова спросил Кунафин.
— В первую очередь нас интересуют отрицательные. Это точно.— Переждав некоторое время, Прохин сказал: — Ну, если нет отрицательных, можно и положительные. Можно, отчего же.
— Ну, конечно, речь идет только об отрицательных явлениях,— снова заговорил Сеня.— А таковых сколько хочешь. Они всем известны. Только никто почему-то не обращает на них внимания. Не придает им должного значения. Чем это объяснить, даже не знаю...
— Не знаешь — не объясняй. Само собой, нельзя объяснить другим того, что сам не знаешь. Это запомни, Суриков, крепко запомни! Поэтому остается одно: докладывай факты. Факты как таковые, без объяснений-пояснений. Положим так: такого-то числа и по такому-то вопросу Крайплан принял неправильное решение. Причина этого была только одна — несовместимость действий Вегменского и Бондарина. Давай первый факт такого рода, давай второй, третий, ну и так далее.
— Видишь ли, товарищ Прохин,— заметно покраснев, проговорил Сеня...— видишь ли... ты ведешь себя... мало того, что странно, но еще и... и я должен пояснить...
— Пояснения позже. А сейчас — факты: первый, второй, третий... У нас же вполне официальное совещание. Вот комиссия в полном составе, а вот — руководитель учреждения, все как полагается. Как в заседании президиума Крайплана, только Ременных с протоколом нет, так я полагаю, что раз в вашей комиссии есть председатель, значит, должен быть и секретарь, он и оформит протокол... Если потребуется. Да. Да, на заседаниях же президиума мы начинаем с фактов, а не с пояснений к ним. Тем более если они неизвестны... Или вашему секретарю так и придется записать в протокол: «Никаких фактов, указывающих на невозможность сотрудничества Вегменского и Бондарина, комиссией не выявлено»? А мне придется так доложить товарищу Озолиню. Он вопросом интересуется. А тебе, Кунафин, так придется доложить в РКИ.
— А как же насчет Колчака? — спросил Кунафин.
— Какого еще Колчака? Поясни?
— Ну, которому Бондарин писал «милостивый государь» и «готовый к услугам»?!
— Ах, вот какой Колчак... Так ведь он же расстрелян. В январе тысяча девятьсот двадцатого года. В Иркутске. Так что какие у тебя, Кунафин, могут быть к нему вопросы?
— А как нам быть с примечаниями Вегменского к «Воспоминаниям» Бондарина? — даже с какой-то яростью в голосе проговорил Суриков.— Как?
— А что, Суриков,— спросил Прохин,— у тебя появились какие-то новые факты по истории колчаковщины? Это интересно! Напиши об этом в газету. Читателям будет очень интересно.
— У меня есть новое толкование тех же фактов.
— И о новом толковании — туда же...
— И новые пояснения...
— Пояснения — туда же... Впрочем, насчет пояснений мы вот сейчас закончим толковать все вместе, а ты останешься у меня. Останешься, и мы потолкуем уже о пояснениях. Да что это у тебя лицо-то сделалось хмурое? Неужели для нас это так плохо — побеседовать, подучиться обоим-двум уму-разуму?
И тут Сеня растерялся.
Корнилов никогда не видел Сеню растерянным, а тот в растерянности, оказывается, становился приятным... Наивным каким-то, добродушным... хорошее такое лицо... простое... Он посмотрел на Кунафина, на Корнилова и, понимая, что сейчас не надо задавать Прохину вопросов, все-таки спросил:
— А все-таки, Анатолий Александрович, о чем это ты хочешь со мной говорить? О чем? О ком?
— О Михаиле Ивановиче,— ответил Прохин.
— О каком-таком? Не знаю...
— Ну, который тебе сват ли, брат ли — уж и не знаю кто. Или, может быть, тебе подчиненный служащий...
— Да фамилия-то как?
— Фамилия Калинин. Должность — председатель ВЦИК.
— Какой же он мне сват? Или брат?
— А вот я и хочу выяснить какой? Если ты так запросто обращаешься с его постановлениями, так уж, наверное, какой-нибудь!
— Какими постановлениями?
— Хотя бы и о помиловании бывшего генерала Бондарина. Вот такие дела...— вздохнул Прохин.— У нас сколько их, бывших-то? И Бондарин, и Сапожков, и Новгородский, и Краснов, и еще, и еще... И чтобы они работали за совесть — ты это пойми, Кунафин, и ты, Суриков, пойми — за совесть! — с ними тоже надо работать. По-ленински. А кому поручить такую работу? Тебе, что ли, Кунафин? Или тебе, Суриков? Вот такие дела...
Разговор, кажется, заканчивался.
И Кунафин это понял и радостно сказал:
— А я нынче, Анатолий Александрович, снова еду по округам. С пропагандой краеведческой работы. Хорошо идет у нас в крае эта работа! Хорошо она поставлена!
— А на чем же ты ездишь-то, Кунафин? По округам?
— Я? На лошади езжу, Анатолий Александрович. На своей.
— На собственной?
— Ну, какой же я собственник?!
— Тогда на чьей же?
— Родственники у меня не совсем далеко от Красносибирска в деревне. У них и беру я лошадь...
— У них что же — табун лошадей-то? У родственников?
— Ну, какое там... Никакого, само собой, табуна, а просто так.
— Просто так крестьянин не отдаст лошадь в сенокос, в страду. Он, может, ее весь год ради этих страдных месяцев содержит и кормит, а?
— Я плачу за лошадь, товарищ Прохин. Я им плачу, а у них посев небольшой, вот они мне и уступают лошадку... Точно!
— Добрые родственники... Могли бы ведь и сами на свободной лошади извозом заниматься... Или торговлишкой, товаром каким-нибудь. Близкие родственники? Фамилия тоже Кунафины?
— Они мне не очень уж и близкие... Больше так, по знакомству.
— Надо учесть, что тебе сначала придется к родственникам за лошадью приехать? Далеко ли ехать-то? Как деревня называется? Может, знакомая? Я ведь свой край хорошо знаю. И по карте, и в натуре.
— Название... У деревни-то?
— У деревни?
— Абызово... Ну это ведь уже так себе подробности, Анатолий Александрович... Так себе подробности.
— Конечно, так себе.
После этого Кунафин встал, пошел к дверям, и Корнилов тоже встал, тоже пошел, попрощавшись с Прохиным.
Он нынче Прохина готов был обнять, ему хотелось еще и еще раз оглянуться, на Прохина посмотреть...
И ведь в самом деле тот окликнул Корнилова:
— Да, Петр Николаевич, извините, пожалуйста, а ваше-то мнение по этому вопросу как члена комиссии я ведь не узнал... Надо же — о лошадях зашел разговор, а такой существенный факт, как ваше мнение, мы каким-то образом обошли. Извините, пожалуйста!
Корнилов вернулся к столу.
— Мое? Мнение?
— Ваше, Петр Николаевич...
— Я с самого начала был против создания комиссии. Я считал ее совершенно ненужной!
— И говорили об этом? Об этом своем мнении?
— Ну, конечно! С самого начала!
— Где? Говорили?
— Да там же... В комиссии...
— А еще где? Кому?
— Еще?.. еще... нигде...
— Говорили, что против комиссии, но в комиссии усердно заседали? Вы Бондарина то хоть поддерживали там — на странных этих заседаниях?
— Я старался быть объективным. И по отношению к Бондарину, и к Вегменскому.
— Да? — вовсе не утвердительно и не безразлично, а в вопросительном тоне произнес Прохин. Потом тихо: — Вы офицер, Петр Николаевич...
И Корнилов так растерялся, так растерялся — немыслимо! И в этой немыслимости вдруг пролепетал:
— Бе-е-лый...
— Знаю, знаю, что белый, — кивнул Прохин. Он сидел теперь за столом непринужденно, вполоборота, закинув за голову одну руку, другой слегка похлопывая по желтой картонной папке, туго набитой бумагами.— Знаю! — подтвердил он.— Но ведь офицер же? Тут вопрос, даже и не вопрос, а подробность… психологическая: мне стало интересно, а что бы сделал Бондарин, если бы он был членом «Комиссии по Корнилову»? Чисто психологическая тема, да? Отвлеченная? И вот еще что: вы уж, Петр Николаевич, пожалуйста, поторопитесь со сводкой геологических данных о запасах свинца и олова в Кузбассе. Пожалуйста! Москва торопит, и, признаться, мне самому такая сводка очень нужна: статью пишу. Для московского журнала. Так что не подведите. И согласуйте свои данные с соответствующими ведомствами края. Я надеюсь...
Корнилов вышел из прохинского кабинета. Корнилов едва не падал с ног, едва не стонал.
От стыда...
А дальше Корнилов был занят с утра до ночи: готовил самую полную за все время своей работы в Крайплане сводку по природным ресурсам края. Срочно. По заданию Госплана СССР.
А тут еще назревал второй съезд научных работников Сибири. Сроки не были установлены, говорили, может быть, съезд будет отложен до окончательного утверждения первого пятилетнего плана, а вдруг да вот-вот и состоится?! Нынче съездов, пленумов, совещаний, сессий и в Москве, и на местах не сосчитать, все газетные полосы заполнены отчетами. Во всяком случае, было уже известно, что съезд намечается провести по трем секциям: «Недра», «Поверхность», «Человек».
«Недра» — это, разумеется, будет секция геологическая, и там предполагалось очень интересное сообщение профессора М. А. Усова о поисковых работах на нефть, в секции «Поверхность» основным докладом намечался доклад профессора П. Н. Крылова о растительных ресурсах. Доклады Усова и Крылова, если они состоятся, должны были стать «гвоздями» всего съезда, тем более что и тот, и другой выдвигались Сибирью в члены Академии наук СССР. Обсуждение кандидатур на страницах краевой печати и в центральных «Известиях ВЦИК» прошло вполне успешно. Корнилов тоже готовил материалы в связи с этим обсуждением.
К третьей секции, «Человек», он, конечно, отношения никакого не имел и иметь не будет, не по его специальности, там будут доклады по этнографии, фольклористике, по истории Сибири.
Он теперь дома-то почти не жил, Корнилов, а все на работе, на работе. Так ему было легче — не мог он слушать пустоту соседней комнаты, не мог вспоминать, что еще недавно оттуда доносились шаги Нины Всеволодовны. Говорили — комнату отдадут товарищу Кунафину — он зачислялся в штат Крайплана.
Итак, Корнилов составлял сводку очень тщательно, она была обширной, цифровой материал сопровождался комментариями и резюме, и, должно быть, поэтому он и не заметил, что Сеня Суриков смотрит на него с каким-то особым значением. Он это умел, Сеня, смотреть на кого-либо с тем или иным значением. Да и сам-то товарищ Прохин стал в последние дни несколько строже, Корнилов и этому не придал особого смысла, еще бы, такая напряженная работа, такой ответственный период! А не заметив этого и будучи у товарища Прохина в кабинете по поводу все той же сводки, он сказал:
— Я думаю, Анатолий Александрович, было бы неплохо показать раздел «Гидроэнергетические ресурсы и перспективы развития речных путей сообщения в крае» Георгию Васильевичу. Он специалист. Смыслит в деле, у него статьи напечатаны по этим проблемам. И не одна. В журнале «Жизнь Сибири». И в других.
— Какому Георгию Васильевичу? — спросил Прохин.
— То есть как это какому? Разумеется, Бондарину!
— Ну, знаете ли... — развел руками Прохин.— Неужели вы не в курсе? Да его же у нас нет, Бондарина!
— Как это нет? Ушел? Куда же он ушел-то в такое напряженное время? Ведь вы же его не отпускали, просили и еще задержаться в Крайплане. Ведь пятилетний план окончательно верстаем!
— Странный вы человек, Петр Николаевич! Право... Не замечаете ничего. Будто вас ничего не касается. нету у нас Бондарина. Поняли: нету!
— Не понимаю...
— Кадры-то у нас должны серьезно проверяться, кадры решают все! Кадры нам присылают — бывшего князя Ухтомского прислали, например, но ведь и проверяют тоже. Без этого не обойдешься. Без этого в наше время нельзя.
В Красносибирске среди прочих многочисленных газет и журналов — партийных, сельских, профсоюзных, национальных, ведомственных, охотничьих, женских и детских — выходила молодежная газета, она так и называлась — «Молодой большевик», она по своему значению и тиражу уступала только краевой газете.
В редакции «Молодого большевика» был, разумеется, и главный редактор.
Им был товарищ Мартынов — примечательная личность! Совсем юноша — ему, наверное, только-только перевалило за двадцать,— он был человеком очень известным, один из признанных молодежно-комсомольских лидеров края, оратор, публицист, организатор и проводник всех начинаний Советской власти.
Так вот, кроме всего прочего, товарищ Мартынов был близок и к Крайплану — ко всем его перспективным разработкам, наметкам и замыслам.
И объяснялось это необыкновенной какой-то любовью Мартынова к Сибири, к ее природе, к истории и людям, ко всему тому, о чем очень часто говорилось — «будущее Сибири».
Сначала Мартынов присылал в Крайплан и в КИС сотрудницу своей редакции — не очень-то расторопную, не очень грамотную, возрастом уже переросшую комсомол, но, по-видимому, еще не доросшую до ответственной партийной работы, она-то и получала в Крайплане всякого рода цифры и плановые соображения, о которых давала затем информацию на страницах «Молодого большевика» — вот, мол, какое будущее, какое грандиозное, ждет нашу Сибирь в самые ближайшие годы.
Информация получалась так себе — не броской и не яркой, хотя и дельной — факты сами по себе были дельными.
Но, видимо, это не устроило главного редактора, и вот он сам стал забегать в Крайплан и к Прохину, и к Вегменскому, а к Корнилову, пожалуй, и почаще других, беседовал с ними, записывал эти беседы, запасался цифрами, а тогда заметки и небольшие статьи о природных ресурсах Сибири, о геологических, ботанических, лесных и прочих экспедициях, современных и прошлых, об истории всякого рода географических открытий в Сибири стали в газете «Молодой большевик» прямо-таки увлекательным чтением.
И не только увлекательным, но и полезным. Корнилов завел даже специальную папочку для газетных вырезок такого рода, а Прохин, тот уже несколько раз прилагал эти вырезки к своим официальным отчетам и докладным.
Самое удивительное было в том, что Мартынов все понимал: ему слово-другое о деле скажешь, а он уже суть дела схватил, уже интересуется подробностями этого дела.
И никаких никогда ошибок, передержек, неточностей, даже неумелого обращения со специальной терминологией, столь обычных для газетных материалов, в статьях Мартынова не бывало. А вот эмоциональность была. Даже восторг был, но только не глупый, не телячий, а совершенно к месту. Доказательный и убедительный. Корнилов прочтет, бывало, такую вот статейку и даже изумится: сам же он давал Мартынову материал, сам беседовал с ним, а восторга почему-то в материале, во всей теме их разговора не заметил.
«Вот что значит молодость! — думал Корнилов о Мартынове.— Молодость и умение... Молодость и личность... »
Что и говорить, умел Мартынов подавать материал: тонны олова, которые намечено добыть в крае за предстоящее пятилетие, он вдруг переведет на число оловянных ложек — смешно получается и показательно; а то вдруг расскажет остяцкую легенду об одном чудом спасшемся охотнике...
Охотник этот заблудился зимой в Васюганских болотах, он погибал там, замерзал от холода, потому что его огниво высекало совсем слабую искру и не давало огня, но вдруг увидел он оконце в снегу, и там, на дне, была вода, от нее пахло керосином... Керосин принял слабую искру, загорелась вода, спасся охотник. Все это было написано с литературным вкусом, а, кроме того, все следовало читать так: ищите в Васюганье нефть! Ищите, ищите и найдете!
Трудолюбием Мартынов обладал необычайным — он был главным редактором газеты, он учился на вечернем факультете Института народного хозяйства, а еще он ездил в Томск, дополнительно слушал там лекции самых известных профессоров.
Многие томские профессора незадолго до того вызвались безвозмездно читать по особой программе лекции для краевого совпартактива, список слушателей был составлен лично товарищем Озолинем, и вот человек двадцать, а то и тридцать краевых руководителей, собравшись вдвоем, втроем, а то и по одному, несколько раз в год ездили просвещаться в Томск. В «Сибирские Афины» — так называли иногда этот город.
Знавал ведь когда-то Корнилов очень способных молодых людей, сам учился в свое время с блеском, ну и в те времена знавал, когда был уже приват-доцентом Санкт-Петербургского Императорского — тоже наблюдал этакие фигуры, как будто самой природой предназначенные поглощать и поглощать всякого рода знания и понятия, но такого вот Мартынова ему, помнится, не встречалось, нет.
А ведь таежный был парень, из глухого-густого кедрача вылезший чуть ли не прямиком в главные редакторы.
Этакая природа и натура Корнилова не могла не привлечь, и вот он очень любил, а в последнее время прямо-таки нуждался в тех редких даже не часах, а только половинках и четвертинках часа, когда Мартынов заглядывал в его крохотный кабинетик. Да-да, молодой этот таежник только-только формирующийся интеллигент, только-только повзрослевший человек, только-только принявший на себя обязанности «главного» — главного редактора большой газеты, всей этой изначальностью своей был Корнилову интересен. Его, Мартынова, в Крайплане не без юмора так и называли — Главным, наверное, потому, что это к нему не шло — уж очень он был не только молод, но и чересчур как-то естествен. Слишком был непосредственным, но в то же время не слишком наивен... Вот какая личность.
И не один Корнилов каждому появлению Главного искренне бывал рад, Никанор Евдокимович Сапожков тоже радовался, а то, бывало, катится на своих колесиках по крайплановскому коридору Ременных и смеется.
Его спросят: ты чего это, Ременных? Что за смех? «А как же,— отвечает тот,— сейчас встретил Главного, так он мне такую охотничью байку рассказал, такую байку — умора... Про медведя... которого вытащили из берлоги... честное слово, умора!
А недавно, совсем недавно, Главный, этот довольно высокий, довольно смуглый и всегда чуть-чуть кому-то, а может быть, и самому себе улыбающийся парень, и еще удивил Корнилова, оказавшись — кто бы мог подумать? — тонким политиком краевого масштаба... Месяца два-три тому назад он вот что сделал — он напечатал в своей газете ряд статей воспоминаний Юрия Гаспаровича Вегменского... О временах подпольной работы была первая статья, о первых годах Советской власти в Сибири — вторая, о введении нэпа — третья. И здесь-то, в третьей статье, Вегменский вполне тактично рассказывал о том, как партийные и советские деятели привлекали к активному сотрудничеству специалистов старой школы и выучки. Как, в частности, после решения ВЦИК о помиловании был привлечен бывший генерал Бондарин, всего несколько фраз, так ведь больше и не нужно было, ни в коем случае не нужно. Корнилов долго думал, как бы ему в ближайшую встречу выразить Главному свою симпатию, как бы поделикатнее это сделать, но тут вот что произошло: Главный к нему в кабинетик больше не заходил, он снова стал присылать свою сотрудницу, далеко перешагнувшую комсомольский возраст...
Случайность?
Может, Главный усиленно готовился к поездке в Сибирские Афины, в город Томск?
Может...
Нет, случайностью это не было.
Нельзя сказать, что недавние встречи-разговоры с Главным отпечатались в его памяти и сознании столь же зримо, как некоторые другие, как с Председателем человечества и его помощником товарищем Герасимовым, например; как с представителем «Хим-униона» по вопросу о производстве карнаубского воска в Сибири, например, и даже как совершенно случайная, мимолетная встреча с бывшим князем Ухтомским.
Встречи с Главным той же зримости, той же явственности не имели, нет, они были как бы несколько затуманенными и, как теперь Корнилов, лишившись этих встреч, понимал, были не до конца определенными, но они были, и вот их не стало.
Оставалось вспоминать, что ведь Мартынова-то, кроме всего прочего, крайплановцы ждали в свои ряды, с нетерпением ждали. Ну как же — еще Лазарев присмотрел его среди студентов Института народного хозяйства и договорился с ректором, что после окончания тот получит назначение прямехонько в Крайплан, а Прохин вцепился в Мартынова обеими руками: «Ко мне! Только ко мне, и никуда больше! Вот уж перспективный работник, так перспективный — нет сомнений!» Тем более Прохин был обеспокоен, что дело осложнялось еще одним обстоятельством: Крайком ВКП(б) ставил на Мартынова свою собственную ставку — там хотели бросить его на идеологический фронт, сделать Главного заведующим отделом Крайкома, сделать, наконец, главным редактором партийной краевой газеты.
И это еще не все — сам-то Главный, кажется, не хотел идти ни туда, ни сюда, ни в Крайком, ни в Крайплан, он хотел стать писателем. Да-да, писателем!
А действительно, были у Главного к тому задатки, Корнилов всегда их чувствовал, он даже этим задаткам сочувствовал. Когда-то... Теперь же он думал: «А не все ли мне равно? Мне же все — все равно...»
Умереть?
Нет, не дано... Как говорила когда-то Леночка Феодосьева: «Поздно уже... Раньше надо было думать!»
А вот что не поздно, что еще оставалось в распоряжении Корнилова, так это потеряться! Еще раз.
То есть умереть для всех окружающих, исчезнуть, сгинуть, а для самого себя как-нибудь, так или иначе, неизвестно как продолжить жизнь.
И не то чтобы начать при этом все сначала, это не удастся, но продолжить свое собственное существование, лишив его каких бы то ни было начал и даже сравнительно недавнего прошлого... Избавиться от всех Петров Корниловых разом, от всех тех, которыми он перегружен, на которых, он знает, так внимательно направлен взгляд и товарища Сурикова, и товарища Прохина, и целого ряда других товарищей...
Подумать, так и выбора-то нет: если он хочет быть, надо быть кем-то, кем он еще никогда не был... Он ведь ни разу не возвращался ни в одну из своих прожитых жизней, даже и попытки такой не делал — снова стать богом, философом, офицером, веревочником, какие там попытки — исключено!
А тут еще нэп, который его раздвоил, растроил, раздесятерил — за какую же часть самого себя ухватиться то?
А тут еще прошлое — войны, в которых он участвовал, по природе своей будучи вполне пацифистом...
А тут еще будущее, в котором нет ни Бондарина, ни Нины Всеволодовны — да как же это так? Какое же это будущее — это ничто, это растительное существование...
В котором даже и память должна быть потеряна...
Только обстоятельства, а больше ничего. Обстоятельства военные, революционные, военного коммунизма, нэпа, еще и еще прочие... Обстоятельства были, будут, уж это точно, а жизнь, которая в них протекает, будет ли! Характер у человека будет ли? Или же и он весь растворится в обстоятельствах? Давно ведь уже началось растворение-то, давно...
И людей нет в обстоятельствах — толпа, сквозь которую ты проходишь; лица в толпе помнятся, люди забылись.
Потеряться в обстоятельствах — вот и вся судьба.
Тем более что на днях на своем письменном столе в кабинетике зампред КИСа Корнилов обнаружил такую записку:
«Глубокоуважаемый Петр Васильевич!»
Васильевич подчеркнуто, больше ничего — никакого текста...
И, должно быть, это значило, что в Крайплане ему действительно терять уже было нечего.
Потери, как ничто другое, обнажают человека, и не столько перед другими, сколько перед самим собою, они последовательно и неумолимо приближают тебя к нулю...
А нуль — он ведь полностью обнажен, ему и скрывать-то нечего?
Но это только кажется, на самом-то деле, если Корнилову что и оставалось, так это сокрытие самого себя.
Сокрытие своей младенческой божественности, сокрытие юношеской философии, своего взрослого офицерства и нэпманства, когда он был владельцем «Буровой конторы», сокрытие всей своей «бывшести» и даже фантазии по поводу того, что он «последний», и своей любви к Нине Всеволодовне, и даже того, что он не тот, совершенно не тот Корнилов, за которого его принимают,— не комендант города Улаганска (в декабре 1919 года) — нет-нет! Но объяви он: «Я не тот!» — сейчас же возникает вопрос: «Почему же у тебя его имя?»
У Корнилова нет искренности, неоткуда ей взяться, и все окружающие это чувствуют. Точно чувствуют!
У него — раздвоенность.
Ну, а где раздвоенность, там обязательно одиночество.
И ведь подумать только, рожден-то он, Корнилов, человеком общественным!
Да-да, потому хотя бы, что Россия времен его рождения и молодости, если уже не с ног до головы была общественной, так, во всяком случае, была она предназначенной совершить поступок, совершить событие огромного, всемирного значения, исполнить эксперимент, о котором люди на Земле веками говорили, мечтали, создавали ради него всяческие учения и религии, но исполнить его не решались.
Вот кто решился — Россия, и вот она изнемогала в те годы от этой предрешенности, от своего предназначения. Среди этого изнеможения, чувствуя его на каждом шагу своего детства и своей юности, Корнилов и вырос в мужчину. Он чувствовал, он догадывался о каждом прохожем, как и каким образом тот готовится к событию, к перелому человеческой истории в душе своей, в организме своем, в своем бытие. Уж это точно — в каждом прохожем! И то, что Корнилов добровольно и накрепко запер себя в натурфилософию, это ведь тоже было с его стороны не чем иным, как актом общественным, больше того — жертвой было, жертвой грядущим событиям. Именно для них, грядущих, он и хотел подготовить свою философию.
Именно для них, грядущих, он и пошел воевать. Все с тем же чувством, с той же убежденностью: «Вильгельм Второй — вот кто мешает России сегодня же совершить ее великое предназначение, поэтому сначала надо побить Вильгельму морду, а потом уже, не теряя ни минуты, взяться за самое главное дело человеческой истории!»
Когда же событие это действительно совершилось, многие из тех, кто так настойчиво и последовательно к нему готовился, не смогли его понять и принять. Вот и Корнилов не смог, и он ошибся, кажется, навсегда. И двойничество его оттуда же произошло, а от двойничества произошла уже и неискренность. И что-то загублено-общественное, так и не нашедшее себя и себя искалечившее, он ведь до сих пор носил под сердцем, не мог им разрешиться. И в крови своей носил. И в сознании. Потери же, каждая из них — это ощущение, эту боль всякий раз еще и еще подтверждали. Тем более потери, взятые все вместе, весь их ансамбль песни и пляски, весь их коллектив. Вот какое неудобство нынешнего существования и общения с окружающими его людьми — и с Бондариным, и с Прохиным, и с Сапожковым, и вот еще с Главным... «А что? — думал Корнилов,— вот возьмет этот самый Мартынов, этот самый Главный, возьмет да и напишет когда-нибудь роман о Сибири, о том, что говаривал когда-то Лазарев: «Сибирь сама по себе, всей своей природой требует социализма...» Напишет с восторгом, а?» Ко всем и всяческим восторгам Корнилов всегда относился подозрительно, но тут... Тут чувства подозрительности он в самом себе не замечал. Не было... Он ведь работал в Крайплане, ничуть не жалея сил, он заводил то одно, то другое знакомство, аккуратно посещал профсоюзные собрания, занимался общественной работой, ни на кого никогда не обижался, не сердился и сам не подавал повода сердиться-обижаться на него. Но лица общественного так и не приобрел, а без этого какая нынче, в 1928 году, может быть жизнь? Какая личность? Глядя, в этом смысле, на самого себя, Корнилов только пожимал плечами, только еще больше удивлялся, чувствуя, что он как физиологическая единица и то не принят нынешним временем. Годом 1928-м...
Уж очень сурово, если не сказать, жестоко! Ничего ведь особенного он от времени не просил и не ждал, никаких приобретений. То есть было у него одно — огромное! — приобретение, но оно же и привело его к еще большим, к неизмеримо большим потерям — это был Крайплан.
Если бы в свое время он не послушался Георгия Васильевича Бондарина, остался бы уполномоченным Аульского окружного Союза промысловой кооперации, вот тогда ему нынче и терять было бы совершенно нечего, не нарушалась бы элементарная арифметика, когда потери вдруг становятся несоизмеримо большими, чем приобретения. Казалось бы, каким это образом можно потерять больше того, что имеешь? Оказывается, можно...
«КРАЙПЛАН»!
Вот он и соблазнился... Нарушил закон «бывшести» — «чем меньше — тем лучше» — нарушил...
И Нину Всеволодовну потерял. Страшно подумать, нельзя, нельзя об этом думать — это вне мышления.
Но даже и то, что укладывается в мышление, все равно не укладывается в сознание.
Ну, а с Никанором-то Евдокимовичем Сапожковым, к примеру, почему у него в последнее время холодность? Может быть, Никанору Евдокимовичу Корнилов и нужен был лишь того ради, чтобы высказать ему свою душевную боль по поводу Витюли? Он ее высказал и умолк. И все. Он к этой теме возвращаться больше не хочет, а другой в их знакомстве и общении не оказалось. Даже путешествия Никанора Евдокимовича по Алтаю и те не оказались темой... Может, Никанор Евдокимович просто-напросто эгоист? Не похоже...
С Прохиным Корнилов не то чтобы разошелся, они ведь, конечно, и не сходились никогда, но все равно размолвка произошла, и нынче-то Прохин ни за что не пригласил бы его на чашечку чая, ни в коем случае! И Груня не стала бы столь же старательно, поджимая свою заячью губу, наливать ему чашечку за чашечкой из пузатого, блестящего самовара...
А еще был момент, когда Корнилов так глупо, так самоуничижающе пролепетал:
«Бе-е-елый... »
А Прохин в ответ пожал плечами:
«Но ведь — офицер же?»
Вот и Ременных гораздо реже стал заезжать в КИСовский кабинетик Корнилова...
А Бондарин? — Бондарин-то уж, конечно, не простил Корнилову, что тот скрыл от него свое настоящее имя. При их-то отношениях и вот скрыл...
Вот и Главный... Живет, живет энергично, будто под благословением и напутствием самого Лазарева, но существование Корнилова он замечать перестал...
Итак: ты чьи-то глаза, чьи-то уши, чья-то в тебе логика, чьи-то чувства, но — чьи? Загадка! Самого-то себя ты не знаешь...
Проходишь сквозь окружающих тебя людей, сквозь толпу, проходишь год, другой, третий, десятый, но знакомых в толпе нет. Если даже кто-то и протянет тебе руку: «Здравствуйте, Корнилов! Здравствуйте, Петр...» — так ведь все равно поперхнется на отчестве.
Недавно Корнилов в газете Мартынова прочитал статью рабочего завода «Пролетарский труд» товарища Борчатникова, статья называлась «Немного о себе».
Правда, что немного... Молодой рабочий, потомственный — отец работал на том же заводе (завод назывался тогда заводом Рандрупа — по фамилии владельца-датчанина), в том же цехе и за тем же станком, а нынче сын стал слесарем даже более высокого разряда, чем отец, стал ударником соцтруда... Вот и все, вот и все, а рассказать человеку о себе есть что.
А Корнилову, прожившему несколько жизней, нечего. И некому. И неизвестно, к чему они были-то — все прожитые им жизни?
Еще раз оглянуться, посмотреть вокруг: это что же происходит-то? Посмотрев, потеряться окончательно.
И Корнилов оглядывался, читал газеты, слушал.
«Вместо венка на могилу Цюрупы — 1000 руб. на борьбу с беспризорностью».
Приговор по «Шахтинскому делу».
Список обанкротившихся московских нэпманов — полоса газеты «Известия» мелким шрифтом. Конец нэпу?
Перечень объектов, которые могут быть сданы в концессию. Расцвет нэпа?
«Мировая фильма«Белый орел».
Доклад товарища Сталина «О борьбе с уклонами и примиренчеством».
Хлебозаготовительный аппарат в Сибири бездействует...
Ромен Роллан: «...в Союзе Советов начато необходимейшее дело нашего века».
Горький: «Жизнь становится все более отвратительной обнаженным цинизмом своим. Человеку нечем дышать в атмосфере ненависти, злобы, мести. Атмосфера, все сгущаясь, грозит разразиться последней бурей, которая разрушит и сметет все культурные достижения человечества, против этой возможности работает только Советский Союз».
Прохин: «После совещания Госплана в Москве нам стало ясно, что формы работы и темпы надо менять. Госплан внес неразбериху, он расхолаживает некоторых работников. Мы в Сибири никому не позволим расхолаживаться».
Вегменский: «Что вы, товарищ Кунафин?! Товарищ Суриков?! Что вы?!»
Корнилов тотчас на свою паршивую память прицыкнул:
— Цыть, проклятая! Уймись!
Нет, не унималась...
И достигла тех времен, того детства, когда он был богом...
Когда он впервые прочел Сенеку, и, помнится, это звучало так: «...Natura duce utendum est hons ratio observat, hans consulit; idem est ergo beate vivere, et secundum Natural».
Помнится, он тогда думал: «Почему бы и мне не жить согласно требованиям природы, это же прекрасно!
А если я буду жить именно так, почему бы мне не достигнуть божественности?»
Вот как подумал он тогда. В детстве.
