Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения

Зальцман Павел Яковлевич

Кукуй И.

Стихотворения

 

 

1. «Тихо-тихо на лугу…»

Тихо-тихо на лугу, Догорает ветерок. Я бегу к тебе, бегу, Пастушок. Выходи же на ручей Под горой Поскорей. Поскорей, Дорогой. Стынет вечер голубой, Гаснет свет. Ах, увижусь ли с тобой, Или нет…

30 ноября 1922

 

2. «Оружейник, точи…»

Оружейник, точи. Наши стрелы – лучи, Их огонь не убывает. Наши стрелы быстрей, Наши стрелы острей, Наши стрелы убивают. Оружейник, точи. Мы подымем мечи, Нас хранят вороненые латы. Мы набычим рога, Мы летим на врага, Мы украшены. Мы крылаты. Точно ливень из туч, Точно огненный луч, Мы ударим по вашим латам. Мы летим, мы летим Черным и золотым, Мы летим раскаленным градом.

1923

Рыбница

 

3. «Под горой зеленая долина…»

Под горой зеленая долина, В лозняке ручей неуследим. С очерета черного овина Стелется вечерний дым. Уплывает розовая глина, Ускользает ветерок. Аист подымается с овина И улетает на восток. А за ним, скрипя и лая, Сняться с места норовя, Над колодцем тянется сухая, Неживая шея журавля. Кто не хочет оставаться, — Клонит голову к плечу, Должен никогда не просыпаться. Я снимаюсь и лечу.

10 октября 1924

Рыбница

 

4. «Река еще в тумане…»

Река еще в тумане. Розовый восток. Облачко над нами, Как машущий платок. И машет и мелькает, Как будто ветерок Нас жадно провожает Изгибами дорог. Взбегает на вершину, Кружит платок и рвет: – Не брошу, не устану… Бросает. Отстает.

1924, Рыбница – 1946, Алма-Ата,

гостиница «Дом Советов»

 

5. Зима

Вот январь наступил, Снег глубокий Опушил, оснежил Наши щеки. Речка бьется подо льдом. Стынут мели. Лица темным огнем Заалели. Злыми пальцами мороз, — Снег глубокий, — Щиплет щеки, держит нос, Щиплет щеки. Быстрый ветреный восход Разгуляться не успеет, И мутнеет небосвод. И темнеет. Вот луна. Висит коса. В наши уши Ночь доносит голоса Глуше. Глуше.

2 января 1925

Рыбница

 

6. Утро

Одинокий поезд мчится. Рвется, рвется серый дым. Утренний туман клубится По просторам золотым. Ветер с нами вперегонку Разгоняет облака, Раздаются часто, звонко Стук колес и звук гудка. Мимо нас простор широкий Мчится вспаханных полей, Вот, задернутый осокой, В балке маленький ручей. Прокатился мост зеленый, Пролетает стая луж. Воет, воет поезд сонный, Усыпляет стук колес. Промелькнула и деревня Мимо. А за ней опять Потянулася равнина И широкой степи гладь. Одинокий поезд мчится. Рвется, рвется серый дым. Утренний туман клубится По просторам золотым.

8 августа 1925

 

7. Осень («Пальцы ветра, шумно шаря…»)

Пальцы ветра, шумно шаря, Плющ срывают с мокрых стен. Шпага звякнула о шпору. Дочитал. Встает с колен. Беглый стук копыт, Звук ответный плит, Листьями покрытых. Это он спешит, Черный конь летит, И стихают плиты. Время спит. Неслышно тянется. Так ползет в траве змея. Кто уйдет и кто останется? Кто умрет? Быть может, я. Слышен стук копыт. Или кровь стучит? Звук ясней и чаще. Опоздавший спешит. Конь как ветер летит, Разрывая кольца чащи. Ветер воет иль ворон каркает? Ветер листья кружит в ветвях. Шпага вытерта желтым бархатом. Тело сложено в кустах. Злобно дуб качается сгорбленный, Ветер воет в победный рог. Расползается знак бесформенный. Капли крови сосет песок.

28 августа 1926

Ленинград

 

8. «В поту его холодный лоб…»

В поту его холодный лоб, И убегает взгляд. На этот раз не повезло — Сейчас его казнят. Его ведут на эшафот С рассвета до сих пор. И он идет, давно идет, Над ним висит топор. Он прислоняется к столбу. Вокруг шумит народ. Прилипли волосы ко лбу. Сейчас он оботрет.

12 декабря 1926

Ленинград

 

9. Ночь («Дым ли это снежный, туманы ли…»)

Дым ли это снежный, туманы ли Так окутали плечи башен? Звезды пылью в небо прянули, А под ними месяц повешен. Блестки снега с визгом и пением По дворам и крышам мечутся, Так что стены качаются, пьяные Под лучами летящего месяца. От огня такого неверного, Под лучами такого месяца В эту ночь, на суку дерева черного Кто-нибудь должен повеситься.

9 апреля 1927

Ленинград

 

10. Осень («Саван сумерек клубится за окошком…»)

Саван сумерек клубится за окошком, Бледен неба северный наряд. Только месяца мутнеющие рожки В глубине топазами горят. Мы остались. Улетели птицы. За окном, в тумане сентября, Стая листьев медленно кружится, Красным снегом по двору соря. Выгорает свет на половицах, Тучи точат за слезой слезу. Темнота зевает и ложится. В высоте сосна, как волчий зуб.

Сентябрь 1927

Ленинград

 

11. «Ветер резкий плащ черный рвет…»

Ветер резкий плащ черный рвет. Серой дымкой скрыта даль. Море песню из всплесков поет, В этой песне звенит печаль. Черный плащ донесло до воды, Подымает его волна, И, отмытая, возле дыр Кровь теперь уже не видна.

1927

 

12–13. Заговор

 

I. «Дымный факел, догорая, плачет…»

Дымный факел, догорая, плачет, Смоляная вниз ползет слеза. Заговор скреплен и начат. Бархат сумрака окутывает зал. Темный ход от каменной скамейки, Осторожней делается шаг. Пробегают золотые змейки По клинкам грозящих шпаг. Слов огонь, неосторожно ярок, Лижет ветки красного костра. В глубине открытых арок По углам ворочается страх.

 

II. «В темноте густой и липкой…»

В темноте густой и липкой Двух дверей гнусавый плач. Нас подбадривал улыбкой Снисходительный палач. [Кто язык удержит за зубами! Не хватило вытянутых жил. Прозвучал служебный «амен» — Человек напрасно жил.]

25 декабря 1927

Ленинград

 

14. «Плачет сумрак голосом шарманки…»

Плачет сумрак голосом шарманки. Звон дождя о скуке говорит. Извиваясь в глубине Фонтанки, Сквозь туман мерцают фонари. Под ногами мокрые каменья, Временами – скрип песка. Сквозь туман дождливой тенью Пробирается тоска. Воду режут отраженья ночи, Окна щелкают зубами рож. Фонарей огни в ответ хохочут. Тело охлаждает дрожь. Плачет сумрак голосом шарманки. Ряд стволов качнулся и поник. Хорошо катиться по Фонтанке, Головой ушедши в воротник.

23 января 1928

Ленинград

 

15. Побег

Мы избавимся от пыток — По дороге мчится гул. Торопитесь, твердые копыта, Караул уснул. За мелькающим лесным забором Скоро будут синие луга. Солнце красит блекнущим загаром, И полет туманит, как угар. Уносите кони, уносите, Нас опутал лунных нитей дым. Нить за нитью мчатся эти нити, И от них летим мы и летим.

9 марта 1928

Ленинград

 

16. «Остров, остров, берег желтый…»

Остров, остров, берег желтый, Месяц, месяц молодой, Утром, крадучись, прошел ты Низко-низко над водой. Белый парус далеко, — Опадающий мешок. Месяц цедит молоко В тростниковый гребешок.

1928

 

17. «Вечер, догорающий победно…»

Вечер, догорающий победно, Красный плащ над степью распростер. Стадо туч под мутным солнцем медно, И безмолвен выжженный простор. Зубьями камней овраг ощерен, Шевелится высохший ковыль. На огромный лошадиный череп Оседает розовая пыль. Солнце через пыль кроваво гаснет, Как в тумане тлеющий костер. Догорая, этот вечер красный Мутный плащ над степью распростер. В крыльях туч, темнея, гаснут перья, Вянут листья красного куста. Как в овраге лошадиный череп, Голова разбита и пуста.

1928

 

18. Весна («Окна стеклянной пеной…»)

Окна стеклянной пеной Бьются в сетях у стен, Разломан ножами света Холодный блеск их. Как рыбы, уходят в тени И в тине тонут, с тем, Чтоб на внезапной леске Метнуться занавеской. За дребезжаньем ведер, За звяканьем подков, За прыганьем подводы По голышам булыжным Взлетают, звоном выдернутые, Грузила пятаков И падают под сводами, Холодные и влажные. И, каплями разбуженные, Оживают плиты, И уплывают лужи, И розовы граниты.

9 апреля 1929

Ленинград. Загородный, 16

 

19. Вывеска

Со звоном плывут и тонут В тени вороненые рыбы, А от стекольной водицы Взлетает битая птица.

1929

Загородный, 16

 

20. «Не вытянет стрела в глухие облака …»

Не вытянет стрела в глухие облака Тугой и медный звон зеленой тетивы. Молчат колокола. На мертвых языках Качаются сползающие шлифованные тени. Им петь нельзя, но звон их в грязной пене И в плеске желтых волн Невы. Колет колокол железом, Звон удара, бок проломан. Разогнали. Он ползет. Он сорвался с колокольни Для последних похорон. По каменьям грянул звон. Пепел тает. Ветер веет. Пыль пылит. Нева невеет.

1929–30?

 

21–23. Дождь

 

I. Ночь («Окутал дождь. Затопленный булыжник…»)

Окутал дождь. Затопленный булыжник. Мы заперты в бочонках тусклых улиц, И в желтизне приподнятого неба Отражена нахмуренность закут. Мы наблюдаем с жадностью прохожих — Они от нас скрываются, сутулясь. Мы припадаем к выщербленным стенам. Ночь выжата, и мы в ее соку. Раздавленные сыростью известки, Недвижны покоробленные стены. Привлекшие нас темнотою сваи Едва шипят, как илистая пена, И вдруг, пустой и глянцевой полоской, За поворотом, как всегда бывает, Сливаясь в цепь из булькающих капель, Стекает вниз холодная вода. Но через дождь пока что серый скальпель По горизонту ползшего рассвета К ночной одежде, скомканной и спящей, Метнулся с крыш и с кожею содрал. Глаза открыл и ставнями заклекал Промытый утром город. После этого В пузырчатой и лопавшейся чаще Сгорела и рассыпалась заря.

10 апреля 1929

Ленинград

 

II. «За подворотней дробный гул…»

За подворотней дробный гул Тянул во двор, бросал за ворот Удары капель, бил и гнул И гнал в ворота, будто вора. Был всюду реющий удар Над головой тяжел и буен, Из полноводного пруда Катились сумерки и струи. Они поили нас и, вниз Стекая, освежали крыши. И вот, обрызганнее листика, Весь город делается выше. Но чердаки, уткнувшись в пыль Углов, заплывших тьмою, ловят Металла гулкие стопы На каждом слове.

19 апреля 1929

Ленинград

 

III. «Последний ветер сорвался с мачт…»

Последний ветер сорвался с мачт На душные крыши и с пылью, скомкав, Нагнал газетных рваных клочьев В сухие рты дверей и окон. Но капли повисли на прутьях оград, Над ними дома светлы и плоски, А доски ремонта оделись парадно В лоскутья паркета свинцового блеска. Исчерчены улицы ржавчиной кислой, Их стены росисты, как спайки труб, Их ложа разрыты дождем и повисли На балках тумана, плавучих, как рыбы. Ударами неба колеблется жесть их, Брызги, как в ведрах, раздельны и жестки. Они бросают звенящие жесты За шиворот с крыш, со звоном и плеском.

19 апреля 1929

Ленинград

 

24. Май

Стекло растеклось весенней льдинкой. Ветер распелся глубокой глоткой. Пустота, – разведенная в ветре синька, В жестяном ведерке пеною оботканная. И босые, в мыльном и лоханном запахе, Синие асфальты, свежие, как в госпитале, Метятся собаками на быстрых лапах И убегают с лаем в хлопоты и ростепель. И солнце, солнце целый час, Как в яму неба плечи вперло! С его побелевшего плеча Сочится пот в земное горло.

Май 1929

 

25. «Кусаешь ногти, морщишь брови…»

Кусаешь ногти, морщишь брови. Губы сохнут, кусаешь их. Сырая груда – улов слов, Притоптанных и тишайших. Со скуки со слов этих шкуры слазят На переплеты, пыль их, А надо, чтоб, дрогнув зрачками глаз, Задергались и завыли. Локтями влезши в железный стол, Потеешь и трешь в нём плешины. В воде серебрятся ожившие толпы, Играют, смешны и смешаны.

1929

 

26. Баллада

К северу держит капитан, Львы ниспадают в танцах. В то утро ветер разнес туман И чёрт принес испанцев. Сто сорок весел сыплет дождь, Вздуваясь, лоснятся рожи. Испанцы лезут на абордаж, Британцы хотят того же. Крючок; у кливера острый нюх, Испанская галера повернула к английской. Борта трещат от оплеух, В воде роятся искры. Людей бросают друг на друга Дрогнувшие палубы, Взрывает пену немая ругань И пузырятся жалобы. Они, кипя, венчают веру В спасительного бога, А галеры трутся друг о друга, Как два подпивших друга. Теснят англичан и валят, Вбивают в щели, как паклю. Сэр Герберт яростью налит, Сулит недобитым петлю. Обидно быть побитым, Но, провидя участь армады, Он, кляня испанцев, грозит им: «Мы еще вам покажем, гады!»

1929

 

27–29

 

I. «Впотьмах еще мигнул трухлявый пень…»

Впотьмах еще мигнул трухлявый пень, И затенькал звон, и оседала пена. Дождем взрывало первые ступени, И стены в нём тонули постепенно. Скрипел комар за зеркалом. Вскипев, Шипел и вторил самовар дождю. Нам чудилось, что вечер налетевший Куда-то осыпается, как дюна. И я заснул не сразу, и пред тем Как плюхнулся в припухшую подушку, Ко мне пришла нечаянная темка, И я смотрел и с удивленьем слушал. Она вилась и липла у стола, И лампа расплывалась лунным кругом. В стекле была сплывавшая смола И ветер, припирающий упруго. Пугая нас, стекала с потолка, Потемки процарапывая сажей, Вбиваясь в поры, медленно, как копоть, Припаиваясь, как металл на стуже. Темнотою осветила ходы, Несла через глубокие заборы, Она пришла, чтоб с корнем вырвать сад И вырыть недвусмысленные дыры. И, наполняя ледяной озноб, Раздвинула минутные пределы — Таким неотвратимым образом Начало намечается до дела.

 

II. «Когда, придя к столу, я сел и стал…»

Когда, придя к столу, я сел и стал Разламывать печенье или корку, Я разобрал, что сломлен и устал, А масло пахнет жестью и прогоркло. И, досидевши до конца и встав, Накинулся на лестницу и еле Дошел до верху, быстро отпер ставни. Тогда-то мы очухались и сели.

 

III. «Дождь был один. Интимно рассказал…»

Дождь был один. Интимно рассказал, Что он – большая серая собака. Я тер лицо и липшие глаза, Стеснявшиеся морщиться и плакать. Обструги досок, бледный керосин, Колеблемое пламя керосина, Опять окно и сонная косынка, Измятая и пахнущая псиной. И жирный шум льняных и грустных струй, В кустах речной, в окне простоволосый. И ломкость рук, – мы ели землянику, И озеро, – мы расплетали косы.

6 июля 1929

Луга – Ленинград. Загородный, 16

 

30. Одесса

Вечер высчитал – ночь через час. Точно. Был он. Свет сочившийся погас. Наступил сон. Хрип, и ветер, и треск свай, Череда волн. Жесть выхлестывала лай, Звон бил мол. Волны с ревом в степь несут В шерсти белый дым. Камни рокочут – крабы в тазу Черные из воды. Сломлен у мидий острый край, Погреб – бочки – сыр. На базаре лают псы. Бьют часы. Ночь.

15 июля 1929

Загородный, 16

 

31. Весна («Окна и люди, – серые на желтом…»)

Окна и люди – серые на желтом. Люди и мыши – хвостики улыбок Мечутся по улицам, а улицы расколоты Сталью – это лужи, глубиной до неба. В каждом желтом дворе Синяя весна. В каждом синем окне Веселится примус. На гудящем огне Варится горох. Под котами во дворе Пыльные диваны. К одному бежит гречёнок, Подбежал и наплевал. А коты, сощурясь На весенний день, Прыгнули с диванов В голубую тень. В погребе у норок, В писке темноты Ждут мышей тишайшие Черные коты.

29 марта 1930

Загородный, 16

 

32. Дворик на Канатном

У солнца лучик-хвостик, Горячий, как укол. Внизу цветет известка, Но влажен желтый двор. Расщеплены ступени, Разлито молоко, И выгорают тени Угарно и легко.

1930

Одесса

 

33. «Я сидел, а вы играли…»

Я сидел, а вы играли, Это было не нарочно: Я глядел в свою диктовку, Вы шутили с мандолиной. Впрочем, тихо на рояле Мендельсона вы учили. Что поделаешь – таких И в могиле беспокоят. Мягко волосы струились, Тихо песня раздавалась И, однако, заглушала Громкий примус в вашей кухне. Слезы жгли глаза и душу, Я их прятал, вы скрывали. Грустно Мендельсона слушать На расстроенном рояле.

1930

Ленинград

 

34. Елисаветградский переулок

На большом колесе, Красном и зеленом, Двинулась карусель С пеньем и звоном. Лошадки качаются — Огненные пятна, Голубые платьица, Синие глаза. Расплетается коса, Придвигается гроза. Затуманился базар, Ветер давит, тучи прут. Улетают платьица, Пыль по полю катится. Капли прыгают, как ртуть, Начинается дождь. Под зеленой стеной Карусель в брезенте. Я один. Пустота. Кипящее небо. Я один. Пустота. Шипящие лужи. Я один. Я один. Это грусть моя звенит. Убегаю и стою. Так ныряющий стоит. . . . . . . . . . . . . . . И дождь стоит – струя в струю. И звон стоит, и я стою.

1930

Одесса

 

35–38. Ловля

 

I. «На светлом ноже от окна на обоях…»

На светлом ноже от окна на обоях Висит золотая летучая мышь, — Предутренний дождь всегда беспокоен, — Другие мелькают, срываясь с крыши. Стены тлеют, свет стекает, Он темнеет. Он погас. Догоняет, настигает. Нет, не спится в этот час. Но после дня и кипенья дня Теперь вокруг цветет тишина. Песок и жар испит до дна, Вперед – пустырь, назад – стена. Беззвучно прошла железом дверь, Зеркальны лужи между рельс, Без капли крови гудит голова, И небо качают колокола. Звон стихает, сон потек… Но вдруг – движенье, и сна нет: Как брошенный в пропасть на солнце платок, В сенях за дверью зажегся свет. Свет внезапен. Я один. И он немыслим. Шума нет. Нет ни звука. Нет причины. Тишина. Пылает свет. В сенях за дверью, верно, вор? Там вора нет, поверь, поверь. Сейчас я встану, возьму топор, Ступлю на свет и открою дверь.

19 апреля 1930

Загородный, 16

 

II. «В окна падал белый снег…»

В окна падал белый снег, На пол – синяя мука. В полудуме-полусне Веки сходятся тесней. В этой узкой полосе Вдруг каменья на косе. Тут росли густые сны По каналам из ворот, А в ушах молочный рог Протрубил тринадцать раз. Месяц черен. Он кишит Голубыми червячками. Печь открыта и блестит Беспокойными зрачками. Разбудил меня испуг, Или треснул уголек. Я гляжу – лицо в огне, Это снится мне во сне. Тлеет черная коса, И искривлен красный рот, Плачут черные глаза, Их сжигает, их сожжет. Я вскочил и протянул Руки красные в огонь, Я коснулся нежных щек, Голубую шею сжал. Тут лизнула и меня Ярость темного огня, И узорчатый платок Затрещал и засверкал. И не видя, что горят Руки жадные мои, И шипит среди углей Разрываемое мясо, Я сорвал ее наряд, Изглодавший тело ей, И приник к ее щеке Из пылающих углей. Завились по жилам рук Змеи черные огня, Кости вылезли из рук… Разбудил меня испуг. В дверь стучат, в окне темно, И в печи горит бревно.

30 марта 1930

 

III. «Закутавшись в душные ночи…»

Закутавшись в душные ночи И звездами злыми звеня, По комнате движутся очи, И жгут, и пугают меня. В жару подымаюсь с постели, Лицо в их одежду склоня, Напрасно молю их о теле, Они не слышат меня.

 

IV. «Дверь открылась из сеней…»

Дверь открылась из сеней, Свет метнулся и погас. Дунул холод из сеней И скатился по спине. Стены гложет свет луны, Но лучи ее темны. В дверь вошедшая легка, Вот приблизилась она, И бела ее рука, И коса расплетена. Тлеет лунная коса, Жгут холодные глаза. Я схватил ее и смял, Я искал горячих губ, Я был нежен, я был глуп, А она была пуста. Где вилась ее коса, Черви лунные горят, И растаяли глаза, Уходящие назад.

31 марта 1930

Загородный, 16

 

39. «Я вижу – нет надежды…»

Я вижу – нет надежды, Не любишь ты меня. А слёзы, как и прежде, Безмерны и красны. И я сгораю, воя, От темного огня, От яростного зноя Нахлынувшей весны.

1930

 

40. «Всё сходится точно…»

Всё сходится точно, В назначенный день. Решенье заочно И неотступно, как тень. Ты взвешен и сложен По сотне смет. Ты есть, ты должен, Свободы нет.

1930

Загородный, 16

 

41. Белая ночь

Улица пуста. Опрокинутые в днище, В лужах лица стекол морщинисты и плоски, И дождь процарапывает белой ночью чище, Чем мелом, ручейки, дорожки и полоски. Слезные полоски. Тяжелый храп Жеребцов из бронзы и дрыхнущих казарм. Город полон шума, от писка во дворах До сонного собачьего лая по базарам. Если это – тишина, Всё равно – не легче мне. Тяжело бродить без сна Или бредить в тишине. Здесь всюду дышит и всюду полно: Куда рука не ткнет, За каждой дверью и стеной Храпит, вздыхает, живет. Опять окно, опять стена, И здесь – рукой подать, И здесь измята простыня, И здесь скрипит кровать. Я задыхаюсь и, если б мог, Я вам клянусь, – сейчас Я, право, пришел бы к каждой из вас И придушил бы вас. У труб, с их журавлиных ног, Вода стекает вниз. Но жар лицом уткнулся в сон И, вздрогнувши, затих. Скривились морды колесом У подворотен злых. Дождь перестал. Сошел с чердака, Высморкался в плакат. Железные крыши стали лакать Рваные облака. В луже смяк заплаканный плакат. Черт подери, до чего же пусто! Это не день, это не ночь, Это ни то ни се, Это – листок схлестнуло прочь И по воде несет.

1930

Загородный, 16

 

42. «Видишь – там, в открытом поле…»

Видишь – там, в открытом поле, Дождевые облака, И в качестве постели Почерневшая река. Над широкою водою Лошадь вытянула шею. Одинокий поезд воет, Одинокий ветер веет.

1930

Дорога в Сестрорецк

 

43. «Оцарапав клочья туч…»

Оцарапав клочья туч О горелый красный лес, Дождь прошелся кувырком По траве. И улетел. Сосны вспыхнули как медь, Трубы кончили греметь, Солнце сопки золотит. За блеском дождевых червей, За черными стеблями трав, Туман застлал далекий путь До шелковых синих снежных гор. А тут горят стволы, Текут куски смолы. Мы расправляем грудь, И вспыхивает медь.

1932

Верхнеудинск

 

44. «Не увлекайтесь преступными мечтами…»

Не увлекайтесь преступными мечтами, А занимайтесь доступными вещами. Сдерните дырочки с кружев. В курзале семга, побелев. Промчался синий лес, звеня. Влюбитесь, девочки, в меня. Дама с зонтиком стоит, Солнце локон золотит. Золотые стервы Мне портят нервы.

1933

Павловск

 

45. Молитва петуха

Саки лёки лёк лёк Не твори мне смерти. Смердь твор в глубину Не залей водой. Потону Леденея. Ни кружки. Крошки. Крышка. Болт. Петушка на хворост. Что за хвост?! – Не вырос. Так зачем же меня Выудили с неба, Если здесь для меня Не хватает хлеба? Выпусти меня, дорогая тетя, Я слезами обольюсь, Помолюсь За тебя и за всё твое семейство – Не большое беспокойство.

Зима 1933

 

46. Вася Дудорга

Все, которые живут, Обязательно умрут. Ночью в окошко Прыгнула черная кошка, Села на шею спящего лица — Уберите мертвеца. Ужины в «Астории», Темные истории, Чёлка, чечетка, Что ли, не очень четко. Чок-чок боевичок. Лиговские бандиты Этим весьма убиты. Поверьте на́ слово Катюше Масловой И многим другим Недорогим. Было дело поперек, А он себя не поберег — Ходил фертом, Задравши рыло, И вот уже мертвым. Не выгорело. Погорело. Шел трамвай девятый номер, А в трамвае кто-то помер. Уберите. С кисточкой…

<1933>

 

47. Одна

I.

С тихим омутом не под ветками, а под клетками. С дырками. Соки из животов котов и собак. Случайных. Мученых. Все, кто в эти минуты кричит. Стоять и дышать на вишни. С мологожатками у губ. Я, как видите, не глуп. Излишне. Чья улыбка? Твоя, детка. Не увижу тебя. Я этому счастлив. Только потому, что набил котлет в счастливый живот. Благословенно небо! Под клетки! Свеже из-под пытки. В клетке стучат кости. А, здрасьте! Что это за китайская игра? Итак, кто счастлив, кому легко? Далеко до далеко до далеко. Порцию свежего воздуха, умоляю. Время измен. Сто измен. Да, да, сто понепрочней. Забыть о ней. О ком? С полным ртом. Порцию воздуха!

Зима 19З4

Ленинград

II.

Черти в колесах. Колеса. Колеса. Так ли, так ли мы расcчитали… Всё тит-тится, не стони, не стони, не ти-тише. Хватился, музычка тихонько, дудочка. Позабудь, забудь-ка. Нет, мы на разрыв. Нет, мы на разрез. Суть вот в чем – кувырком, морчком, без сожалень, без сожалей, а ну, давайте, забывай. Передре-дребе-бередень. Черти в колесах. Звонче сверлили, звонче сверлили. Черти в трамвай. Ай-ай-ай! Звонче сверлили, резóк, рез́oк, еще разок. Рeзо́к так голос мой. Хватайте! Стой! Ох, тащите, тащите. Стой! Кабы чтобы.

Зима 1934

Марсово поле

 

48. Другая

I.

Забыл, так вспомни. Зубами за камни. Цепляясь за арчу. Из-за скалы торчат острые уши в пятнышках. Да это какой-то барс! А ласки, а сны в подушке? Забыл? – Не может быть! Так раздвинь и в щель на солнце. Целый сноп. Береги от пыли нос. Да вспом… не держись за осыпь. Вниз, вниз. Да позволит ли он за камнем? Позволит ли мне? Отступи, не лезь. Горько, горько. Мне тебя жалко. А, брось, не жалей. Пой себе, забавляй. Мне к ней, к ней, через осыпь. По дороге вниз по снегу. Не могу после. Слепо побегу. На о́слеп. Вниз, ниже. Наконец стряхни, стряхни же. Не меня. С меня. Не со скалы. С плеч. Не жизнь, а страх. Унеси прочь. Чему так глупо улыбаться! Залез на камни забавляться!

II.

В щепках открылась щелка. Спичку в самовар. Дымок. Дочка, дочурка, дурочка. Занять ведерочко. Уголь в мешок. Часу не прошло – была бы здесь. Как вырос. На часок. Держи… ловила б. Надо бы знать, чтоб не искать в тоске по улицам. А вдруг он вырвется. Выкажется в темноте, появится в толкотне. Привяжется, как будяк. Не рви. И так: оторвалóсь – выбрось. Жалко! – Не беда! И кто же знает, где находит и где теряет. Где разлука, где стынет плач, а где будет вечер встреч.

III.

Встреча. За столом. За мясом. Валом валят гости. На зубах кости. Смех. Милости просим всех. Угостим, вынесем. Не по силам – выбросим. Лечь и встать умытеньким. Из речки. Не уберечь дочки. Давайте пополам, чтоб и мне и вам. Поровну. До дна. Рукава по локти. Мне будет одна. И вам отдана. Режь сплеча, отдели тень. Мне – пройдет, и тебе на день. Мне пока не найдена милая. А потом по рукам. Нá руки. А где ее искать? В Михайловском парке. Или в Летнем саду. Там, пожалуй, найду.

IV.

Вот как: в лапы. Хвостом по тазу. По меди. Ходят медведи. Дочки, дочурки, ходят по парку. По улицам. Берегись, не выходи, не вертись. Стой, не вылазь – отморозишь нос. Заревел дико. Не слышала крика. Как он ее загребет! Взял зубами за хребет. И упала. Глубже, глубже, крича от боли. А где были ваши глаза, деточка-стрекоза? Нету, нету, перестань. Не поедешь по кустам, по оврагам. А мне бы отдохнуть и в путь. Хоть немножко. На дорожку, а то что-то тяжко. Ой, руки в грязи. Вытянул, завязил. Замарал, увез. Эй, чей это нос? Как, опять это ты? И уши, и те же пятна! Где же ты был? А тут. Тут, под боком. Далекó, далёко. Еще когда, а там будет видно. Не видно – не стыдно. Кое-какие мелочи. Залечить и вылечить. Да. Очень беспокойно. Пришло время. До свиданья.

V.

Не вертись волчком, а тащись молчком. Волочи свои горести. Горсти пыли в глаза. Навернулась слеза. Улыбнись. Под обрывом обернись. Через горы, по дорогам. Было мало, стало много. Слёз. Пустяков. Куда ни кинь. За стену не задень. Нельзя. Стой, остерегись. Оторвалóсь, выбрось. Да, ну да же, не туда ли, где плакали, где гадали. Не туда, не в ту. А туда, где не знали, где лево, где право. Где пили. Пару пива. Туда, ко всем чертям. Нет, не для нас, нет, не вам такие вещи. Вам полегче и попроще. Вам работа до седьмого пота. Унеси. Спаси. С тобой, милая, дорогая. С мольбой. Умоляя. Но подошла машина. Корзины с виноградом. Поехали по дорогам.

Лето 1934

 

49. «Я высуну язык. На крюк…»

Я высуну язык. На крюк — Это ли еще не трюк?! И сам себя поволоку, Дергая за проволоку. Ты засмейся, моя дорогая, За мной. Догоняя На снегу. Но потом я убегу. Мы не грешим прекрасною душой — Не благоуха в духах, Мы всегда не в духах, И дороги напитки. Я слишком кроткий, Чтобы скакать на цирковом коне. Дайте хоть кончик пальчика На счастье мне, И то заплачу От неожиданной радости, Так как вижу только гадости. Как принято выражаться В родственном кругу, Мне очень больно, Я больше не могу. Да, белокурые стервы Мне портят нервы.

Ноябрь 1934

 

50. «Дама с зонтиком стоит…»

Дама с зонтиком стоит, Солнце локон золотит. Золотые стервы Мне портят нервы. Но я не первый. За столом – гип! гип! — Собралась компания. Комната – гип! гип! — Убрана цветами. Куда же деваться? Не с ними ли? Снимите мне голову с плеч, Так как мне негде лечь, Кроме как в лужу, Что совершенно то же. И если нельзя иначе, Пусть неудачник плачет. Но если Господь захочет, Выскочит и проскочит. И тогда – гип! гип! — Соберемся в комнате. И тогда – гип! гип! — Вылетит из памяти.

Ноябрь 1934

Загородный, 16

 

51. «Стукнуло по глазам…»

Стукнуло по глазам, Заволокло слезам Каменные искры — Сколько сил на тоску. Тоска. Письмо на столе. Чужая рука. Далеко до далеко до далека До горы. Но только дошел До высокого верха, Только сказал «хорошо», — Налетают зимние ветры И несут навстречу смерти. Остановись, остановись, Порадуйся, повеселись. Вот и счастье – на этом месте Ни ногой. Перед дорогой. Под горой.

1934

 

52. Жажда

Кружится ветер. Липнут К вишневым каплям лапы. Жук лезет, окунаясь В сухие слёзы клея. Одна упала из клещей И в двух сучках застряла — А ну, лови ее скорей, Пока она не упала. Добывши спелую каплю, Жук расправляет крылья И из зеленых стен Выпархивает вон. На завитке лозы Висит глоток росы. Он подлетел и выпил, Над ним сверкает тополь, А на листке у тополя Повисла третья капля. Великолепно пить, Когда свободна грудь. Зачем же нужно року, Чтоб жук свалился в реку?!

1935

 

53. «Каждый из дому в карманчике…»

Каждый из дому в карманчике Нам приносит вечерком По морковке. И казанчики Булькотят под огоньком Веч дорожный скровь вил Вытянула конфету За бырожным ворковал Голубь на заборе И зеленая трава Вика, виколиса Затаманы, крам вбил Кол ему в голову С полфунтом олова.

1935

 

54. Едем через Кореиз

Дорога к раю Колючки скраю На землю в леньдик завирхи Выревку задрогнул слескир Магазинась лакомый клемкой От муки на красной булке Поликрачка плюнула Килевая качка Задоралы веткала Дорогая дочка Ласкалья Кляровна Выньтела плючку На кофейный сервиз В замочную ключку В траву упали капли Оранжерейный, теплый

1935

Ялта

 

55–56

 

I. «Скрыни сроки в потору…»

Скрыни сроки в потору Таталы за взвешено на коромысле в дыку вклотни червекрови И выделывая в сухарех раплюплю карлетку Накормили, квилича свирика дылони.

 

II. «Листопады, тородоги…»

Листопады, тородоги теребили свирика Разтопили котелок Опустили в кипяток Икотери иктори икорили кровью Вырыкали из пары мироду из грыли По катерита кипяток и поспевает котелок.

1935

 

57. Детский сад в Бердянске

Скротуй забай Зибавый перегай Мизолы ветки Слепили слепи Миленю летю Забили сети И втыкали по метке Зеленые букетки

1935

Ялта

 

58. Ветер. Дворик на горе. Суматох а во дворе

Несище плётом однорух Столы подето вперепух Крылами выслами петух Согласно с зуслами старух И вылимляно круглопёх Разлаполит скорополох

1935

Ялта

 

59. Обезьяны

I.

Вокруг сгоревшей деревни негры прячутся в лесу. Других уносят паруса. Слёзы на руках выедают пятна. Но на пиру у короля мырилимо таварга, талалима бурага. Краварима турага и подарили водки. А охотники в лесу забираются под рытки.

II.

Скавыча великом на куглых кочьях, за втивь, за рым, красный глаз из корвой зламы, зелёмый сок на склот, шерсторый ским, язы лиза, зализывая ранку. И подняли глаза на кром леголых пальм, и брызнуло крылано стрекозиным дождем в ходки/, и выполз коготками по пескам, вырывывая склыни под озером. Собралась обезьянья мземь зевервло на звини грые, крыгли хвостами за глези взвигры, волосами рыжие миримы, завыргло гло в стебли блезни.

Злёмой зéврина задолголо, ревня/ под лопухом, ушибив лапу. Налетает черная палка и сбивает обезьяну на землю. Отнесли, продев через живот деревянную, занозами свесив, из глотки на землю капли, к огню, опаливши мясо на масле, очистив от костей. В челюстях, забившись в дырки. Глазами с гостя на гостя, запятнавши жиром кисти.

III.

Осталось двое маленьких завырков. Губами тёмно капли млемя, вылимляно свирикло кломи; царапая листья, проползают в глиняную осыпь и зовут напрасно.

Одного из той деревни негры нашли и съели, а другой уполз и вырос и, грозно выревев из черных брыл, выпоркло выдавив душу, бросает мертвую тушу ломаных костей из роговых когтей, и с мертвым братом вместе поет песню о мести и, грызя, колочит жарты, зарывая из сердца мертвых.

IV.

Сто ри дна. Не выехал из ночки, и мы, кудая, выуживаем тор. К до выехал, выродные, не преступи преступ. Выборные из негров в белом. Вот новая деревня, и вышел форс на выр. Вчер в речку девочка черпала вчeрни черепий блеск черепью, ополченные на воробьев, за руки льдо ноги выхидило, выехaло, выхло, волюбили, любил за руки и ноги вырванью. Она уносит платье, оставив в лодке брата.

V.

Свипервый кроль за высверки, за взорхи, разорванных за брало врыбых нaбыл и прoбыл чемородом. До дна одна в ряде, крыни крихно, дебл за долбу, за выбычу звычa выроднo, выехало, поднюхaло. Свириродно скруй, скрый, мы сегодня олоудо. Помолимся затарнандю.

VI.

В лесу в обугленной деревне прыгает обезьянья стая. А на пиру у короля ракарита мираля, шкуры мертвых обезьян кравараки папазьян.

Вот, вот ребенок в лодке лежит на тихой водке. Он был завернут в головной платок, перекидывал в ручках обезьянью косточку для забавы и разговаривал. Он пел свою песню.

Листья на берегу раздвинулись, к воде спустился зверь, прыгнул и выгрыз ему грудную полость и часть лица. Возблагодарим творца за мстительную справедливость.

Не может быть! Не может быть! Это был ребенок короля! Гуси-гуси га-га-га. И мы поем, пока в глотке не остыло жженье водки, и от начала до конца мы будем петь про мертвеца, и с мертвым братом вместе мы будем петь о мести.

1935

 

60. Щенки

Последний свет зари потух. Шумит тростник. Зажглась звезда. Ползет змея. Журчит вода. Проходит ночь. Запел петух. Ветер треплет красный флаг. Птицы прыгают в ветвях. Тихо выросли сады Из тумана, из воды. Камни бросились стремглав Через листья, через травы, И исчезли, миновав Рвы, овраги и канавы. Я им кричу, глотая воду. Они летят за красный мыс. Я утомился. Я присяду. Я весь поник. Мой хвост повис. В песке растаяла вода. Трава в воде. Скользит змея. Синеет дождь. Горит земля. Передвигаются суда.

1936

 

61-65. Танки

 

«Облако муки…»

Облако муки. Без движенья мельница В ледяной воде. И застыло колесо Над зеленой глубиной.

 

«Слезы льют цветы…»

Слезы льют цветы. Капли белых лепестков В дождевой воде. Я ни разу не жалел, Как жалею в эту ночь.

(«Син-кокинсю» 1205, Аривара Нарихира)

 

«Беспокойный сон…»

Беспокойный сон. Ночью, раннею весной Вдруг приснилось мне, Что осыпались цветы Всюду в золотых садах.

(Осикоти-но Мицунэ)

 

«Неужели никогда…»

Неужели никогда Мы не встретимся с тобой На короткий миг, Как бамбуковый росток В бухте Нанива?

(Хякунин иссю. Исэ)

 

«Провожают облака…»

Провожают облака. След уносится волной. Скоро ли сюда вернусь, Не могу решить, Как волна и облако.

(Хякунин иссю. Неизвестный)

1937

 

66. Мой друг – дурак

Мало, мало им того, что выкрадывают день. Удержи его, отстань. Мало им. Кому? Постой, уж очень ты не простой. Им того, что прожигают кишки. Пустяки. Крошки. Это даже только друг и спасибо за урок. Как друг? Друг ли? И рад за пазуху всыпать угли. Разлучить меня с водой! Тянет, тянет и уводит. Долго буду просыпаться с криком. Долго буду продираться в диком горном боку. По капле на скаку мелькнут строки. Всё это уроки!? Мерси боку!

Сухо на душе так, друг, твоя водица для питья не годится. Вот несется под дорогой дождевая. Спотыкаясь, – я и к этому привык, – я потерял поток, а что нашел? – Язык. Не найти ни тут, ни там, куда ни глазом, – слепо. Где же? Как и та – так же. Кто меня несет? Шаг. Кто ведет? – враг. Тише, тише, не так быстро. Но только сказал слово, катится без возврата по покатой дороге назад. Где же, где же поворот? Бесполезно, не болезнуй. Вот он, вот – выше. Но без возврата, всё дальше и тише. Устали ноги от твоей дороги. Не спеши, не спеши, утишь. Кто молит, – молит за чужое. Для чего же два рожденья?! Отдыха! Покоя!

Мой друг – дурак, – вот кто я.

25–26 июня 1938

Двор Ялтинской киностудии

 

67. Волшебный рог

Во двор к королеве в замок Влетел нежданный всадник. Конь перед ней пригнулся, Мальчик ей поклонился. О, как она была Прелестна и мила! Сверкнул из детских рук Протянутый ей рог. И тысячи огней Роятся перед ней, И из огней возник Рубиновый цветник. Клыком слона был рог, Изогнут и велик, Белее детских рук Необычайный клык. Вдоль рога звездный ряд — Бубенчики горят. Множество их вылито Из звонкого золота. Его послала фея, О крестнице тоскуя, В награду чистоте, На службу красоте. И мальчик говорит: «Сейчас он крепко спит, Но пальцы пробегут, И рог мой оживет. И колокольный лед Сломавшись, зазвенит, И капельки росы Получат голоса. Никто так не споет, Как этот мертвый рот, Его золотой язык Убьет голоса живых». Оставленный мальчиком рог Хранит застывший звук, Но когда королева его коснется, Он раскроется и проснется.

Май 1939

 

68. Песня разбойников

Нет дыма тверже над землей И пламя веселей, Чем мы, когда встаем стеной Из обугленных полей. Вот режут голубой угар Комки живых огней, Мы вырастаем как пожар, Мы веселим коней. Язык огня летит разить Из роковой руки. Кто нам захочет возразить На наши языки? В ответ на темные слова И на набатный гром Летит пустая голова Сметающим ядром. А если кто оставил нас, Подобран и зарыт, — Он никому не портит сна, Он рядом с нами спит. Едва на утреннем огне Заискрится роса, Душа на облачном коне Взлетает в небеса.

Май 1939

 

69. Ночные музыканты

Вот дураки. Уже зажаты скрипки, А он еще не подымал руки, Немой и робкий. Их голоса, слагаясь в хор, Живут, как части. Они ведут согласный спор, Топчась на месте. Один ощупывает грудь — В ней дырки флейты. Другой свернулся, чтобы дуть, Сверкающий и желтый. Тот, у кого висел язык, Исходит звоном, А самый круглый из пустых Стал барабаном. Вот девушка глядит в окно, Внимая стонам. Она мертва. Ей всё равно. Она кивает всем им. О, как волшебно извлекать Из носа звуки, Одному только не на чем играть, У него пустые руки. Ей щиплет сонные глаза Их треск и копоть. Когда на щеке висит слеза, Ее приятно выпить. Им удается побороть Голодные вопли. Но зачем, зачем им собирать Соленые капли?! Колышет ветром рукава, Сверкают плечи. Он не умеет воровать, Он только плачет.

1939

Загородный, 16

 

70. Завоевание

I.

Губы сжала белая корка, Это начало и очень жарко. От чистой тени, разлитой лесом, Я оторвался слепящим часом, Но твердым шагом, с хвастливой осанкой, Зигзаг за зигзагом иду тропинкой. Шаги бесчисленно множат склоны, Поток стал узкий и зеленый, И каждому шагу всё больше невровень, За острым камнем – высокий камень.

II.

Я вижу, что сил у желанья мало, Так пусть поднимает чужая сила. Когда я пойму, что вниз не вернуться, Мне будет легче туда взбираться. Где сыпет камни тяжелая робость, Легко пролетает слепая радость. Я прыгнул с высокого берега щели На дальний, низкий, ведущий к цели. Но тут меня охватила забота: Я вспомнил, что что-то внизу забыто.

III.

Я не мог припомнить ни черт, ни имени, Напрасно глядя вниз на камни. Может быть, это встретится мне, Или я вспомню об этом во сне. Но, двинувши осыпь забрасывать снег, Я вдруг заметил странный знак: Из груды камней непроходимых Едва приметна полоска дыма. Я увидел скатерть из нашего дома И за ней сидящих двух знакомых.

IV.

Один сказал: «Иди скорее, За той стеной тебя ждут другие». Не зная, кто там мог оказаться, Я боялся надеяться и ошибиться. Но там было пусто. Меня не ждали. Как сжала тоска от дурацкой шутки! А когда я вернулся, – и те пропали, Только дым остался, сухой и редкий. И мне не открыли их дороги Ни солнечный круг, ни серп двурогий.

V.

Где надо жаться к пустой стене, Другие лица явились мне, Но, как и те, всего на миг, И я ожидаю своих родных. Меня торопит проклятый путь, Не знаю, как мне их удержать. Я считаю уступы бесцельных стен, Я устал от прощальных перемен. Уходят, уходят их голоса, И тоска затемняет мои глаза.

Июль 1940

Сталино, гостиница

 

71. «Ослабевшая, упала…»

Ослабевшая, упала, Бросив ветку, вишня. Я томилась, ожидала, В сад зеленый вышла. Засияли, потеплели Лунные ночи, Чтоб не спали, чтоб летели Сонные речи. Если б им хватило силы Подхватить, как крылья, Мы слились бы и забыли Пустоту усилий.

Июль 1940

Вокзал Октябрьской ж/д в Москве

 

72. Гипнотические фокусы

Проверьте скатерть на столе, Под этой шляпой пусто. Эта штука – пистолет, А эта вещь – капуста. Небосвод за пять минут Виден стрелке плоским. Я так рад на вас взглянуть, Девушка из воска. Теперь следите за рукой, Я смешиваю кости. Будьте, девушка, со мной, Приходите в гости. Дайте я вас помещу В черную корзину, Дайте я вас угощу На одну персону. А потом мы будем пить Веселые напитки, У меня есть кровать, И ляжем спатки.

Июль 1940

Сталино, гостиница

 

73. «Бредят души из темных тел…»

Бредят души из темных тел, Освободившись от важных дел. Встряхните пальцы и бросьте На клавиши, как кости. Фикус нам являет фокус, Троечный дупель представляет тревогу градом, А дверь привешена к деревьям сада. Живите осторожно — Что человеку нужно? Немножко водочки, Немножко девочки. Патефон развит над дачей. Поздравляю вас с удачей.

Июль 1940

Сталино, гостиница

 

74. «Полинялая такая…»

Полинялая такая, Обескровленная, Завитая и пустая — Чья ты, кто ты, Дорогая? Не побежденная, Не убежденная, Чужая, Шуткой встреченная, Минуткой меченная. Глупая боль. Жадная моль. Полет. Мелькая. Вот ты кто такая.

20 августа 1940 – 28 февраля 1955

Во сне

 

75. Дорога в Ура-Тюбе

Под горой на камне, Выточенный утром, Темно-красный пламень Облаком окутан, И за дымным оловом Видно в узкие дверцы Всё, что было жаловано Ищущему сердцу. Это вышитый закуток Деревянных сеток И висящая коса, А в ней сердечная роса.

22 августа 1940

Дачный поезд из Бернгардовки в Ленинград

 

76. «Когда я был наездником…»

Когда я был наездником, пятнадцать дней, Я был завзятым звездником, искателем огней. И ременная ручка моего хлыста Торчала с каждой кочки из зелени куста. А вот уже вторая неделя снега, — Я снял с себя дороги и сбросил ноги.

22 августа 1940

Дачный поезд из Бернгардовки в Ленинград

 

77. Псалом I

Сколько неизбежных снов Выметает вечер, Столько неизвестных слов На языке у ночи. Я устал благословлять Счастливые обманы, В стенки влипать и холодеть, И зажимать ей карманы. Всех карманов не зажмешь — Она в жилетном носит нож. Как быть? Что делать? Как спастись? Услышь меня и отзовись! Мне отвечает беззвучный голос: «Бессмысленно не падет твой волос». О, голос тайный, безголосый, Ведь это важные вопросы!

22 августа 1940

Поезд из Бернгардовки в Ленинград

 

78. Псалом II

Какой-то странный человек Был пастырем своих калек. Он запускает их с горы, Они катятся как шары, Потом кладет их под горой В мешок глубокий и сырой. Там в сокровенной темноте Они лежат уже не те.

22 августа 1940

Поезд из Бернгардовки в Ленинград

 

79. «Закрыв полой лукавый взор…»

Закрыв полой лукавый взор, Мы темнотой смываем сор. Пусть из текучей дряни Окаменится строенье, И пусть из ночи синей Распустится освещенье. В нашем труде нет мутной боли, В нашей слезе нет капли соли, У нас в глазах спокойный сон, У нас в ушах веселый стон — Стон укушенного, Стон утешенного. Мы из первых рук берем свечу, Провожаем в спальню их чету. Мы оставляем их вдвоем, И мы не рыдаем, а поём. Когда же один из них ушел, — О, сколько яростных упреков! — Пусть тот, кто что-нибудь украл, Поднимет руку. Из всех, кто был так близко от вас, Нам дорог тот, кто вот что унес: Ярость и злобу на доски И немощь подняться того, кто плоский. А мы заполняем пустую впадину, И мы убиваем слепую гадину.

22 августа 1940

Дачный поезд из Бернгардовки в Ленинград

 

80. «Чем корзины полней высокими лбами…»

Чем корзины полней высокими лбами, Тем горше взгляды глаз под ними. Чем ближе угол, чем шире дверь, Тем больше глубоких черных дыр. И только чердачные полосы Чешет гребень сосновых реек, И только страшные возгласы Заносят шаг правее. Когда шипит комок из черной глотки, Тот, кто бежит, – пришит. Мы шлём привет спецам наводки, Мы шлём привет. Один из нас, семерых и рослых, Когда в реке Из твердых рук упали весла, Был далеко. Что было общего, что нас связало? Стрекоза с зеленым рылом.

27 августа 1940

 

81. «За мной следил зеленоглазый гад…»

За мной следил зеленоглазый гад. Красные веки содержали лужи воды болотной, Зубы мысленно жевали мой обглоданный скелет. А я? Что я делал? – Я был рад, Что я такой беззаботный.

27 августа 1940

 

82. Железный мальчик

Став на собственные ноги, Несмышленый мальчик Был убит в универмаге. Дело было мельче: Он был пойман в переулке, Уличенный в краже булки, Где пришлось остановиться По причине помочиться, И из-за карманника Получилась паника. Да, на кучу мелочи — Ничего нет легче — Вот что можно получить, Будучи ловче: Веселый вечер с эскимо И с папиросками, Потом нардом, и в нём кино С недопёсками. Там шикарно в темноте, Можно пощупать в тесноте, Подержаться за буфера — Развлекайся, детвора! Выиграв американку, Отвести ее в сторонку: «Брось, Клавка, не виляй, Лезем в дровяной сарай. Тише, тише, шутки брось! Эх, беда! Не довелось». Публика протестовала: «Этого недоставало!»

27 августа 1940

 

83. Псалом III

Если б свежая зелень пробила щели, Мы бы меньше трепались и больше спали. Под самую крышу перинных гор Восходит кухонный теплый пар. Мы замыкаемся под дождем, Мы просыпаемся и не ждем, И, раздвигая стебли пыли, Выходят все, кого забыли. Окно занавешено в пустоту, Я щупаю ночную густоту: Она закрыта, она надежна, А то, что за нею, – темно и нежно. Самый лучший из миров — Глубокий колодец березовых дров У нашей каменной стены, А остальные не нужны. Нам не нужно и не важно, Кто разрывает, кто освещает, — Действуйте осторожно! Мы проклинаем веселый грех, Мы обрекаем короткий смех, И пусть нам поможет единый Бог, Благословляем сонный вздох.

1940

Загородный, 16

 

84. Болото

Жили на свете пень и колода: Он сед как лунь, а ей три года. И оба были вoроны, И правы обе стороны. Один имел уютный дом, Другой ютился под кустом. А ночью наступал мороз, Но, между прочим, ворон рос. Пока он рыл себе нору, Другой надраивал кору: «Дом устойчивый и крепкий, Окружен болотом топким. Ни одной в трясине тропки, У меня сухие лапки». «Холод ветрен и остер, Развести бы хоть костер. Мне тесна моя нора, И узка в нее дыра. А вот готовые дрова — Старые заборы. На дворе растет трава. На дверях – запоры». Полуворон-полувор Собирает общий сбор: «Давайте, звери, возьмемся вместе, Растащим старый дом на части». Слава справедливой мести! Звери раскрывают пасти. Ворон делает крылом: «Будем строить новый дом, А сначала безусловно Разнесем седые бревна!» Раздавайся, победный гром! Ворон делает крылом. Смысл всего пока что в том, Что на болоте хренолом.

Cентябрь – октябрь 1940

 

85. Охота

На самой бедной безлистой ветке Повисла парадная птичья клетка. Играя, треплются острые полы, В песок торопятся медленные стрелы, Тетивой доброшенные до крови, Круглые, бешеные, как брови. Луки мечут вылеты, Сухие плечи проколоты. С размаху валится кусок под очаг, И забивается песок в живучий мех. Сбегают осыпи, топча зеленый луч, И зарывается плечо в холодный снег.

Ноябрь 1940

 

86. Случайность

Разбуженный стрельбой Сгибает шею. Конь сыпет за собой Осколки боя. Но вымытый овраг Хранит, как ночь, И сваливает шаг Угрозы с плеч. Во встретившемся доме Дымится печь. Всё быстрыми следами Стремится прочь. Еще стучат и дышат Стволы перил, Но тот, кто здесь ходил, Меня не слышит. Мне открывает след Слепая жалость. Еще разбивает сад Бегущий шелест. Из бледного окна, Ломая складки, Мятется тишина В сухие ветки. Но поиски меня Приводят к чаще, Там вырос рой огня, Ко мне летящий. Среди зеленых пчел, — Я к ним пробился, — Ее бы я нашел, Но оступился.

1 января 1941

Загородный, 16

 

87. Сон («Вот подкручены усы…»)

Вот подкручены усы У нашей грусти. Бегут веселые часы. Мы с ними вместе. Нам не расстаться, Мы не хотим. И мы за ними. Неотвратим, Он забирает у нас часы, Он обрывает у нас усы, И он разбивает нам носы. Тогда мы утром, под дождем, Летим по крышам. И мы скитаемся и ждем, И тихо дышим. Нас утешает в пустоте Тревога драки, И мы кусаем в высоте Пустые руки.

Февраль – март 1941

 

88. Сатурн

Сатурн ступил на темный хвост Из деликатности. Но этот шаг ему принес Неприятности. Вот путь его блестит слезами звезд — Сатурн вступил в несчастный час На темный хвост. Он уклонился, уклонился. Мимо. Его преследует беда незримо. Она приводит в нужный час, — Нескоро, — К тому, что вот – Сатурн погас С пути мирского. И кто взошел на звездный мост Его следами, Страшитесь наступить на хвост Тех, кто под вами. Рассеялся вонючий дым Небесной падали, Но мы хотим, но мы хотим, Чтоб чаще падали.

<1941>

 

89. «Без помарок. За курок…»

Без помарок. За курок. Сорван синенький цветок Беззаботно на снегу. Он сбегает к озеру, Он цветет на берегу, Пока не подморозило. На полозьях донесен До колеи сквозящей, И утоплен прошлым летом Как самый настоящий.

Февраль – март 1941

 

90. Летучий змей

Ветка сбросила Серый снег. Было весело, Я бы лег. Тем, чье вечером Ремесло, Было весело, Их несло. Утром пущенный На восток, Змей, размокший Под кустом. Мы нагнулись За ним рукой, Но наткнулись На ручей.

16 сентября 1941

Загородный, 16

 

91. Таинственное воспоминание

Они питаются за счет Жестокой тряски. Есть некий низменный расчет На ваши ласки. Раскрывается тряпье, И вводят руку. Рука хватает за ее Нагую штуку. Выносят мокрый узелок Из парадной… Я одеваюсь. Я увлек, Я нарядный. Я оделся чрезвычайно. Это пагубная тайна. Для того, кто одинок, Сорван радостный звонок. Мы выбегаем в гастроном Достать мадеры, Мы возвращаемся с вином, Но там – заборы. Привлекательная месть Сорвала двери, Но разрешите мне присесть: Здесь были воры.

16 сентября 1941

Загородный, 16

 

92. Ры-ры

Я дурак, я дерьмо, я калека, Я убью за колбасу человека. Но пустите нас, пожалуйста, в двери, Мы давно уже скребемся, как звери. Я ж страдаю, палачи, Недержанием мочи!

17 сентября 1941

Завод им. К. Маркса

 

93. Застольная песня

Мы растопим венец на свечку, Мы затопим мольбертом печку, Мы зажжем запломбированный свет, Мы сожжем сохраняемый буфет. Я проклинаю обледенелый мир, Я обожаю воровской пир. Мы от всех запрячем Ароматный пар, Мы у дворника заначим Хлеб и скипидар.

Ноябрь или начало декабря 1941

Загородный, 16

 

94. «Как будто я еще довольно молод…»

Как будто я еще довольно молод И даже, кажется, сравнительно здоров. Так почему ж меня сжигает постоянный холод? Да потому, что в жилах истощилась кровь.

Декабрь 1941

Загородный, 16

 

95. «Дайте, дайте мне обед…»

Дайте, дайте мне обед, Дайте сытный ужин. А иначе Бога нет, И на хрен он мне нужен.

Ранняя весна 1942

Загородный, 16

 

96. Игра в карты

Первый признак – потный лоб, Мы очень рады. Когда едим горячий суп, Свистят снаряды. Второй – медали на груди И бешеные строки. Ах, мы не знаем, что впереди, Какой там джокер… Но мы прокладываем путь. Там месят тесто. Там у меня осталась мать, Там ждет невеста. Лети, лети, крылатый друг, Спеши на праздник милый. Ты не окончишь полукруг Моей могилой. Кто отстраняет их полет? – Не ты, конечно. Но если, если Бога нет? – Нам безразлично. Бессмыслен праздник, если нет Веселой встречи. Мы оторвали свой обед, Свисти короче. Кто отстраняет их полет? Мы очень рады, Когда течет горячий жир с котлет, И шоколаду. Но если в небесах столбы Родного дыма, Мы воссылаем вам мольбы: Валитесь мимо!

9–10 мая 1942

<Ленинград.> Николаевская, 73

 

97. Крым («Тесто всходит в темноте белее снега…»)

Тесто всходит в темноте белее снега, Зеленей воды шумят деревья в парке, Дышит хлебной печью раскаленная дорога, Пыль лежит, как мука на теплой корке. Хрупкий сахар арбузов склеивает пальцы, До локтей в бараньем жире руки, Крепкий сок благоухает чесноком и перцем, В нём кипят золотые чебуреки. Скумбрия еще свистит, захлебываясь маслом, Камбалы еще сосут лимонный сок. Неужели этот мир немыслим? – Всё это голодный сон. На горячих бубликах распускалось масло, Мы их заливали козьим молоком. К розовым бифштексам мы заказывали рислинг — Почему ж нам не было легко? Что-то не давало нам покоя. Что-то нас тянуло к панике. Видно, нам мерещилась выжатая соя И дурандовые пряники.

24 мая 1942

Николаевская, 73

 

98. Псалом IV

Я еще плетусь за светозарным небом, Но меня не выпускает ледяная тень. Надо одеваться и идти за хлебом, Мне сегодня что-то лень. Я предлагаю кофе и открытки, Я предлагаюсь весь, Я сделался немой и кроткий, И я с покорностью глотаю грязь. Кускам подобранного с четверенек хлеба Давно потерян счет. Я, очевидно, никогда и не был Ни весел, ни умен, ни сыт. Еще висят холсты, еще рисунки в папках… Но я теперь похож, — Произошла досадная ошибка, — На замерзающую вошь. А впрочем, может, вши тебе дороже Заеденных людей? Если так, – выращивай их, Боже, А меня – убей. Но если что-нибудь над нами светит И ты на небесах еси, Я умоляю, хватит, хватит! Вмешайся и спаси.

24 мая 1942

Николаевская, 73

 

99. Застольный гимн лещу

Золотой, высокопробный лещ, Вознесенный над голодным миром, Это ювелирнейшая вещь, Налитая до краев бесценным жиром! Чья прозрачней чешуя И острей чеканка? – Твоя, твоя! Ты даже слишком тонкий. Твой жир, впитавший хвойный дым, Как янтарь висит по порам. Мы хотим его, хотим, Чтоб согреться животворным жаром. А чьи глаза, а чьи еще глаза С продернутым сквозь них шпагатом Висят, как пьяная роса На бокале круглоротом! Мы пьем беззвучные слова С благоговеньем жалобным и пылким, И у нас темнеет голова, Задранная к вожделенным полкам. Возношу к тебе мольбы и лесть. Плавающий над погибшим миром, Научи меня, копченый лещ, Как мне стать счастливым вором.

29–30 мая 1942

Николаевская, 73

 

100. «Презреннейшие твари…»

Презреннейшие твари В награбленных шелках По подвалам куховарят На высоких каблуках. Эти твари красят губы Над коровьим языком, Их невысохшие груди Набухают молоком. Сам огонь в их плитах служит, Усердствуя, как пес, Он их сковороды лижет, Сокровенные от нас. Нас томит у их порога Страшный запах каши, Мы клянем себя и Бога, И просим, просим кушать. Нет желания сильней, Чем сбыть им наши вещи, И мы следим за их спиной В ожиданьи пищи.

24–26 июня 1942

Николаевская, 73

 

101. Дом на Большой Московской

Мы найдем себе жилплощадь Без потолка и пола, Мы развесим наши вещи, Чтоб не было так голо. Да германские снаряды <Изорвали> воздух… Отчего же мы не рады Ночевать при звездах?!

26 июня 1942

Николаевская, 73

 

102. Псалом V

Может, это шутки надо мной!? Невыносимо! Или просто скиксовавший кий, И шар проехал мимо? Или ты выдавливаешь мысли Из меня, как молоко из сои? Так скоро, скоро я прокисну, Я предупреждаю. И если это для художника Открытое окошко, То клянусь, клянусь, – хорошенького Понемножку.

26 июня 1942

Николаевская, 73

 

103. Псалом VI

Отчего я лаю на тебя, о Боже, Как исполосованный холоп? Оттого, что из вонючей сажи Голыми руками выскребаю хлеб. А отчего земля внезапно повинуется ноге И восторженный мороз пронизывает кожу? Оттого, что ты бросаешь кость строптивому слуге, О великодушный Боже! Я предъявляю жалобы и ругань. – Безрадостный удел! Никто еще свирепейшего Бога Пинками не будил. Конечно, до сих пор мой собеседник – ты, За неимением другого. Я ем, я ем твои цветы! Дурацкая забава. Куда бы сном ни уводили улицы, Чудеснее ты не видал изделий, И те, которые тебе умеют нравиться, Такими не ходили. Выискивая под столами крохи, Обрызганный землей могил, Я предъявляю золотые руки Со всем, что я любил.

10–15 июля 1942

Ленинград

 

104. «Нет, я ничего не понимаю…»

Нет, я ничего не понимаю В своем голодном вое, Слишком долго я немею, В стиснувшем меня трамвае. Дома я бы каждою минутой Оживлял твою сырую глину, Но ты меня томишь другой работой — Вот я терплю, терплю и плюну.

<1942?>

Ленинград?

 

105. Детские игры

Старый дом несносен. На сухую кашку Мы наплещем песен И растопчем кружку. Посбиваем крышки И выбросим во двор Старые игрушки И прочий сор. А затем над грядками С молоком Мы зальемся сладкими Незнаком. И обеспокоенные Острой болью, Заметем посеянное Белой пылью. Вот умервщлено на стебле, — Ах, зачем это нужно, — Молодые, острые как сабли, Всё, что было нежно. Что же, мы очень рады, Нам не жалко Вывалить салаты На тарелки. Веселитесь, детки, День ваш краток. Скоро втопчут ветки В комки грядок.

27 июля 1942

Ленинград

 

106. «Налетели страшные рожи…»

Налетели страшные рожи На счастливый дом. Скатерти пятнает сажа, Окна затекают льдом. Переломанные полки Устилают щепками пол. Опустевшие тарелки Наполняет черная пыль. Мы туда вернемся Все втроем И окликнем сидящих молча За пустым столом. Их узнает темной ночью Наша выросшая дочь. Мы устелем скатерть пищей. Будь благословенна, ночь.

Сентябрь – октябрь 1942

Алма-Ата

 

107. «Нет, не знаю я Иова…»

Нет, не знаю я Иoва И других. Я и сам живу, Я и сам Иoв. Я не воскресал, как Лазарь, И Бог мне не отец. Я, как он, из гроба не вылазил, И до сих пор мертвец.

17 октября 1942

Пешком из «Горного гиганта» в Алма-Ату

 

108. Девушки на базаре

Дайте мне эту грушу, Дайте мне варенец. Я проедаю душу — Чего еще, наконец! Что вы смеетесь, говнюшки? Может, смешон мой фрак? Ладно, давайте ложки, Я вам отдам и так.

17 октября 1942

Вечером, пешком из «Горного гиганта» в Алма-Ату

 

109. Картошка ночью

Нас несут пустые вагоны До морозного леска, Рассекаются прогоны Тусклым светом тесака. Нас уводят косогоры В земляную темноту, Там смеются балагуры, Раздвигая тесноту. Мы сварили бы на ветках, Разгребая черный снег, Мы за ней на мерзлых грядках Посбивались ночью с ног. Но нам всем сейчас приснилось, Что у нас болят штыки, И мы слишком утомились, Чтоб варили котелки.

21 ноября 1942

Алма-Ата. <Общежитие ЦОКС,> коридор

 

110. Стихи для Лоточки

Посиневшие тихие детки По углам доедали объедки. Догорали последние свечки, Остывали железные печки. Прибегали голодные волки, Разгрызали посудные полки. А потом, как замерзшие галки, С неба падали белые булки.

18–20 декабря 1942

Алма-Ата

 

111. Случай на дороге

Бабушка без ножки Повстречалась мне, Я нес мешок картошки На радостной спине. Расскажи мне, бабка, Как у тебя дела? И зачем тебя с культяпкой Мама родила?! И что ты, бабка, без ноги Катишься с базара, И что купила – сапоги? И на хрен тебе пара? И сколько, бабка, ты умяла Мяса на дорогу, И почему не променяла Варенца на ногу? А, не так уж плохо жить Бабушке без ножки, Вы не обязаны носить Рваные галошки. Мы немножко посидели, Расправляя спины, И нас обоих обсмердели Длинные машины.

27 декабря 1942

Пешком, дорога из «Горного гиганта» в Алма-Ату

 

112. Фашистская собака

Ненасытные собаки Обнаглели после драки, Мы детей пугаем Их собачьим лаем. Вот одна из них лежит, Поводя ногами. Камень выбитый залит Собачьими мозгами. Хорошо. Лежи, говно, Которое кусалось. Мы идем. Нам всё равно, Что от тебя осталось.

8 января 1943

Дорога из «Горного гиганта» в Алма-Ату

 

113. Я иду с базара

Открытые особняки, Спустились тучи низко. Ах, почему нам не с руки Наполненная миска! Уводят двери в вестибюль, Живет пустое платье. Меня охватывает боль, Слабея, как объятья. Я слышу, дождь коротит миг Всем, что во мне осталось. Я оглянулся и постиг Живую жалость. С каким бы счастьем я унес В своих корзинах Хоть горсточку весенних слёз О переменах.

14 января 1943

С базара, вверх в «Алатау»

 

114. Песня («Хотел бы я, милая, с вами гулять…»)

Хотел бы я, милая, с вами гулять, Цветы собирая и фрукты. Хотел бы я с вами вино распивать И кушать другие продукты. А дачу, а новую дачу иметь! Красивую дачу! Нет, можете, милая, сами хотеть, А я только плачу.

25 января 1943

 

115. Псалом VII

Сам ты, Боже, наполняешь Нечистотами свой храм-с, Сам ты, Боже, убиваешь Таких как Филонов и Хармс. Мы, конечно, бываем жестоки, Так как очень любим жить, Но наши вялые пороки Подымает твоя же плеть. Ты утишил бы наши печали Справедливостью отца, Но мы знаем ее с начала, К сожалению, до конца. И когда сойдутся тени По трубе на Страшный суд, Мы пошлем тебя к едрене фене, Гороховый шут.

25 января 1943

Коридор «Ала-тау», Алма-Ата

 

116. Апокалипсис

Четыре юноши летят, У них желтеют лица. И эти юноши хотят, Хотят – остановиться. Первый юноша – война, Его дырявят раны. Второй несет мешок пшена, Да и тот – драный. Третий юноша – бандит, Он без руки, но с палкой. Четвертый юноша убит, Лежит на свалке.

Весна 1943

По улице Фурманова с базара в дождь

 

117. Из Гёте

О н: А ну-ка, девушка, постой! Я удивительно простой. Как тебя зовут? О н а: Лиза. О н: Куда ты, милая, идешь? Зачем такой ужасный нож? О н а: Затем, чтоб резать. О н: Такая белая рука… Кого же резать? О н а: Петуха, Готовить на ужин. Я уберу свою кровать, Потом мы сядем выпивать. О н: А я вам не нужен? Вот что, – откроешь мне на стук. Да брось ты этот нож из рук! Открой-ка шею. О н а: Но мой жених весьма хорош… О н: Воткни ему свой глупый нож. О н а: Я не посмею. О н: Ну это, знаешь, – чепуха. Когда приколешь жениха, Я буду в спальне. Но захвати с собой свечу, Я так привык, я так хочу. И будь попечальней. О н а: Ах, что вы сделали со мной! Я побегу сейчас домой, А след горит на шее. Весь вечер будет этот след, Зачем мне утро, зачем мне свет! О н: Ну, беги быстрее!

28 августа 1943

Гостиница «Дом Советов», Алма-Ата

 

118. «Мы мечтали о приятной смерти…»

Мы мечтали о приятной смерти. Мы не хотим, чтоб нас кусали черви. Мы не хотим, чтоб ржавые колеса Въезжали в ощущающее мясо. Нет, мы мечтаем на войне О бесконечной тишине.

<1943>

 

119. «Не верится, что я дышал…»

Не верится, что я дышал Стеклянным воздухом ночных ущелий. Меня согревало вино, Слезы холодили, как летний град, Я бы рад проснуться совершенно. Мне сердце разрывает глухая дверь, Шаги измеряют заросший двор, Опять бежит вода По мелким камешкам базара, И я жду отъезда. Куда мне деваться? Я приникал к стеклу и гладил куклу. Кровать брошена, и пол изрублен. Я был влюблен. Вот, всё кончается. Всё, что расширяет душу, Свалилось и задавило меня. Я больше не приду домой. Я теперь не согреюсь зимним снегом. Я теперь не укроюсь ночным светом.

1943

«Дом Советов»

 

120. Ринконете и Кортадилья

Ночи длинны и бессонны, Я чиню свои кальсоны. Наточи-ка лучше нож, Приготовь, жена, кошелку, Я пойду на барахолку, Или ты сама пойдешь?! Заодно возьми и вилку — В этом, правда, мало толку: Больше чем по двадцать пять Их, пожалуй, не продать.

18 февраля 1944

«Дом Советов»

 

121. Биография

На всех поглядывали волки В далеком детстве. Но кто бы мог предвидеть столько Ужасных бедствий! Я ел иголки, ел иголки, Когда был молод, Потом собаки грызли палки — У нас был голод. Я стал изготовлять коптилки, Обкусывая стекла. Я их носил на барахолку, Но всё иссякло. Открылось десять швов резекций; Да-да. Вот тут-то Я дергал зубы после лекций Ввиду скорбута. Теперь я стал бы играть на флейте, Но все разбиты – о, склейте, склейте!

18 февраля 1944

«Дом Советов»

 

122. Песня мертвеца

Я сброшу старые штаны, Они мне не нужны. Я не возьму с собой галош, Я и без них хорош. Я на себя накину фрак И полечу вот так. Я пить хочу, я жить хочу, Затем я и лечу.

1 марта 1944

«Дом Советов»

 

123. Демон

Я не хочу снимать костюма, Я не хочу. Над вами мрачно и угрюмо Я полечу. И будет бешеное пламя Лететь за мной, И буду я пятнать следами Ваш мир земной. И будет даже под следами Кипеть вода, И буду я летать над вами Туда-сюда.

<1944?>

 

124. Весна («Над мертвым телом Ададая…»)

Над мертвым телом Ададая, — Растет редиска молодая, — Тлетворный дух. Несут кричащего младенца, Завернутого в полотенце, Шесть бережных старух. В распред на улице Абая! Цветет природа голубая. Нет, жизнь еще свежа! Земля еще покрыта садом, Еще любовь, трепещущая задом, Садится на ежа. Из бани гонят заключенных, Горят шесть плиток подключенных. В распред! В распред! Из дамской залитой уборной Скрипит рычаг водонапорный, Сияет свет.

18 апреля 1944

По дороге в гостиницу «Дом Советов»

 

125. Ссора на даче

На разгороженном крылечке Отдыхают человечки. Кружит земной круговорот, Растет морковный огород. Не нарушая тишины, На крыше шпарят топчаны. В сарае, спрятав за кадушку, Три шалуна ха-ха индюшку. Жужжит пчела, наевшись меда. Восходит пар. Цветет природа. Вдруг Шехаботкин говорит, Что у него душа горит, И он толкает тетю Лизу, Другой рукой хватая снизу. Тела пронизывает дрожь, Летят горшки. Сверкает нож. Бросая с криком гамаки, Бегут седые старики. Несутся дети, – вопли, вопли, — Наматывая кровь на сопли. Побитых тащат на квартиру. Индюшка радуется миру. Кружит земной круговорот, Но мира нет. Наоборот: Бросают в люк ножи и вилки, Толкут бутылки на осколки И сыпят в пищу. Эта пища Соседям вышибает днища. В батон втыкают ржавый гвоздь И в темных душах зреет злость.

20 апреля 1944

«Дом Советов»

 

126. Сон («Четыре черных лакея…»)

Четыре черных лакея Вытаскивают портплед. Собака, жадно лакая, Вылизывает паркет. Исчезла тетя Хая Двадцати трех лет. За маяком, мелькая, Горят огни кают. Горячие левкои. 10 Две девочки поют. 1 – я: Вас будет ждать машина, Вас встретят у ворот. Один стакан крюшона. Японский коверкот. 2 – я: Запомните – напиток Тягучий, как желток. Не пачкайте перчаток Сожгите свой платок.

Карнавал

Летят цветы с балконов и из окон. 20 Жуют ириски, задыхаясь соком. Вдруг что-то падает со стуком. В черепках, под досками ремонта Дорогие георгины. А в окне, склонив головки, Смеются две плутовки. – Вы будете? – Мы будем снова Завтра, ровно в пол-восьмого. Бесшумно отделяясь От затененных стен, 30 Выносит чашку чая Китаец Хин-ин-тан. Два красные левкоя Поставлены в стакан.

Ночь

Скрываясь за углами стен, По лесам всползает тень, Свисают страшные руки, И ползет по доскам на звуки. Вот что представилось в окне: Коптилка. Тени на стене. 40 В углу кастрюля на огне. Три женщины сидят в рванье. 1 – я (отходя в угол): Вот если бы хоть пять рублей! Сейчас вскипит. 2 – я (смеясь): Смотри не пей! 3 – я: Сними, сними ее с плиты. 1 – я (снимая кастрюлю): Всё до копейки на цветы!

22–23 апреля 1944

«Дом Советов»

 

127. Псалом VIII

Оби-Куик вали́тся вниз, Летит с карниза на карниз Светло и грозно. Ишак, груженный кизяком, С сидящим сверху дураком Слетает в бездну. Вот, вот он, вот он на песке. Но где душа в пустом куске? В минутном крике? Нам любопытно заглянуть, Чтоб там найти хоть что-нибудь, Куик великий!

Кончено 11 мая 1944

«Дом Советов»

 

128. Воспоминание («Когда ваш рот…»)

Когда ваш рот Дарит улыбку, Наш дерзкий взгляд Летит под юбку. Бросай монетку Жадным нищим, Засунь на минутку Пальцы в клещи. Всё слаще, слаще, За пальцем руку, Но жадно пьющий Заходит в реку. Трудно, трудно Отрываться, Пора кончать И убираться.

14 мая 1944

по ул. Фурманова с базара в «Дом Советов»

 

129. «Кто нас может соединить…»

Кто нас может соединить, Чем это купить? Разве это продается?! Кому показывать неизмененный день? Если б можно было туда вернуться! Я никогда не хотел расти. Ты, со своими переменами…

Весна 1944

«Дом Советов»

 

130. Псалом с огоньком IX, читанный Господу Богу и всем святым на званом обеде в присутствии Льва Толстого

Восклицаю, возглашаю: Приглашаю! Приглашаю! Я рассыплю бакалею, Ничего не пожалею. А ты, друг, ошуюю Угощал нас соею. Что ж, Володя, наточи Реки, полные мочи. Вот для вашей лейки Столярные клейки, Конские кишки, Дохлые детишки. Проглоти/ тся, проглоти/ тся, Не хоти/ тся, – как хоти/ тся. Я любуюсь без конца Цветом вашего лица. А где у вас находится Дева-богородица?! А ну, Лева, расстели, Как делают писатели. Милые святители, Хрена не хотите ли?

22 сентября 1944

«Дом Советов»

 

131. Фашистская песня

Мы на добро положим Во весь свой рост, Мы разуму намажем Песка под хвост. Мы нежности загоним До самых кишок, Мы красоту уроним В ночной горшок. Мы вмажем в души Ситра из луж. Мы выбьем грыжи Из тихих душ. Мы спустим с веры Ее штаны.  — Ублюдки, воры, Орда шпаны.

24 июня 1945

«Дом Советов»

 

132. Футбол

Мы вам воткнем стальной рукой Железный нож в спину, А вы положили на нас такой… А я его скину. А вы, подмявши меня за жо…, Дадите нам звону, А я, расставшись с своим ножом, В свою очередь выну. А вы… а я… а вы… А кто Остался сбоку, Того мы, мать его в пальто, Убьем, собаку. А мы вас провожали До самых врат, А вы нас уважали В душу и в рот.

25 июня 1945

«Дом Советов»

 

133. Псалом Х

А вот горят хвосты комет, А вот нисходит Мухаммед, А вот… а вот его Дульдулю В саду Ирам подносят дулю. А вот забит кол в зад Амана, А вот постройки из самана, Нисходят звезды с небесных круч, Восходят души сквозь горы туч. Опять кометы, Как в оны дни, И днесь Ахматы, И днесь огни. Кто их натыкал? Кто их возжег? – Всё ты, владыка, Великий Бог! За то, взлетая на небеса, Тебя восхвалят все голоса. И я ликую, И я реку: – Ку-ку-реку! – Ку-ку-реку! Да, да, реку, ликуя, Ку-ку-реку я.

22 августа 1945. «Дом Советов»

 

134. «Как будто вдруг мне улыбнулось что-то…»

Как будто вдруг мне улыбнулось что-то — Я так был рад. Но ведь она не виновата, Я виноват! Я так хотел забытой сладкой боли, Я так… я так… Конечно, я остался недоволен, Что Бог – дурак. Я целовал бы тоненькие руки, Которых нет, Меня царапали бы встречи и разлуки, Жестокий след. Но я хочу. Так сильно, что не вижу, За что берусь. И я иду. Всё ближе, ближе… Отойди, брось.

28 апреля 1946

 

135. Песня гадающих китайских девушек, приснившаяся в середине мая

Для того чтобы помочь, помочь, Помочь хоть немножко, Мы найдем тебя, черная, как ночь, Кошка. Несмотря на пробегающую По спинам дрожь, Несмотря на пробивающий Рубахи дождь, Чтоб добыть покой, покой Для этой ночи, Мы сдерем тебя белой рукой С дождевой тучи. Мы раздвинем, как цветы, Засохшие губы — Ну, кричи, кричи и ты, Как мы оба. Чтобы больше не любить, Не кричать, не скалиться, Нам придется обрубить Милые длинные белые пальцы. Нам придется засыпать тебя землей, Набирая черные горсти. Чтобы было больней, больней, Мы оставим клочочек шерсти.

21 мая 1946

 

136. «А я считал, что видно только нам…»

А я считал, что видно только нам, А это были Божьи шутки, А мы с тобой ходили по холмам, А ты сама тянула руки. А что их может заменить? Куда деваться? Идти. Бежать. Ногами шевелить, Ногами двигать. Забываться.

25 мая 1946

 

137. Псалом XI

Эй! Ну же, выходи! Бог в душу, Саваоф! – Пей, кушай, не нуди, Будь весел и здоров. Что же, Боже, ты не мог?! Нет силы в бороде? Бог ты или не Бог? Где ты? Или нигде? Нет, громкая дыра У Господа в волосах. – Был у нас позавчера Разговор на небесах.

25 мая 1946

 

138. «Когда темно, когда на небе тучи…»

Когда темно, когда на небе тучи И долгий дождь, и мокрый мрак, То нам с тобою вместе даже лучше, Мой милый друг. Но если свет сияет в каждой луже И солнце лезет за порог, То без тебя мне только вдвое хуже, Мой лютый враг.

1946, перед болезнью

 

139. Мальчик хочет луну

Я рождаюсь, я лежу, высокий мир надо мной. Дайте, дайте луну, дайте лошадь, дайте чайный сервиз из витрины. Дайте море и лодку, дайте голых купальщиц, так как я не только земной, А также ножи, чтоб втыкать в спины. Это наша, наша земля, наш веселый вечерний снег. Он для нас выдает красоты в добавление к туалетам. Мы протягиваем обе руки, мы собьемся в поисках с ног, Даже если придется искать по ночам с пистолетом. Но когда нам намнут бока, Мы устанем валять дурака, — А витрины всё так же искрятся, Мы с тобой, мой скромный друг, Запоем, что над нами Бог, И начнем притворяться.

1946, перед болезнью

 

140. «Любите ли вы мёд?..»

– Любите ли вы мёд? – О, да! – Но от него бросает в пот. – Не беда! – А как у вас, простите, стул? – Нормальный. – Тогда я вас прошу за стол, За стол пасхальный.

<1946>

Перед самым брюшняком

 

141. «Нехорошо, когда калека…»

Нехорошо, когда калека Изображает человека. Нехорошо, когда урод Не умирает, а живет.

2 июня 1946

 

142. «Когда над головой занесен нож…»

Когда над головой занесен нож, Не отрывай, не трогай, не тревожь. Мне кажется, я вижу, что у нас Глаза не отрываются от глаз. Когда они находят и, дрожа, Вонзаются, как лезвие ножа, Так вот что я, так вот что я скажу: Не прикасайся к этому ножу.

Июнь 1946

 

143. Робаи

У вас на небесах есть мировой блат, Для вас и на земле растет густой сад. Пора подкинуть бы чего-нибудь и мне. Как говорят в порту: гиб мир айн кус брот.

Июнь 1946

 

144. «Вы у Господа рабы…»

Вы у Господа рабы, Вы несли ему дары, Он оплачивал труды, — Рафаэли! Рафаэли! Камень сыпется с лопат, Расцветает Божий сад, Зреет пьяный виноград, — Не успели… Не доели. Что касается до нас, Мы напрасно тянем нос, Зря сверкает жадный глаз В ожидании получки. Нет, не те у нас сады. Не растут у нас плоды. Мы растим одни цветы Да прекрасные колючки.

29 июня <1948>

«Дом Советов»

 

145. Клад (Мёд)

Благосклоннейшие скалы, Мутные волны. Что тяжелый, то тяжелый, Но зато – полный. Убрала, подмела, Мерси нищему уюту. Нет, нет, не мила, К чёрту бедную каюту. Полный ящик серебра, Желтые монеты. Сыпьте на пол со стола Прочие предметы. Сыпь на пол, не жалей, Что любил с голода. Вот, вот на столе Сладкое золото.

29 июня 1948

«Дом Советов»

 

146. «Мы плачем горькими солеными слезами…»

Мы плачем горькими солеными слезами Над золотыми волосами. Над этой нежной и румяной кожей Мы плачем тоже. Над душным запахом духов и пудры, — Ах, я не твердый, — Над этим безразличным, глупым, Упрямым и живым трупом. Но мы хотим, но мы хотим снова, Чтоб оживляло наше слово, Чтоб улыбались наши мысли, Чтоб руки гладили и висли.

29 июня <1948>

Троллейбус с базара

 

147. Псалом XII

Когда в 1663 году я был назначен Даниэлем Дефо, мы все тебя уважали. Когда я исполнял обязанности Вольтера, мы подумывали, что тебя нет. Халтуря Блоком, я тебя потерял: не вижу, где ты? А теперь, состоя на новом ответственном посту, я прямо скажу – иди, иди…

<1948>

 

148. Змеи

Флита флата флита флата (Аристофан. «Птицы»)
Когда мы… да, мы, то есть не дамы, А мы ходили биты, Тогда вы, девы, были как совы, — Голyбки Афродиты. Когда вы завивали кудри, Выматывая нервы, Тогда вы, да, вы были мудры, Как курицы Минервы. И так, увы, и вы, как Евы, Переживали драмы! Где вы, где вы, дамы и девы? Всё так же ли вы упрямы!?

<1948>

Хождения вниз по ул. Фурманова

 

149. Уланд

Бежит кораблик, а мы сидим В густом тумане, ночном, седом. Фонарь колеблет границы круга, Молчим, не знаем никто друг друга.

<1948?>

 

150. Шторм

Осенний дождь залил ступени. Мы не дадим. Мы не хотим. Возьмемте этот серый день, И позолотим. Позолотим.

Июль 1948

 

151. Ницше

Ты видишь, – мрак? Падает снег В пустое море. Ты кто? Дурак, В таком холодном осеннем мире.

Июль 1948

 

152. Она уходит в темноту

Твой маркизет, как переплет, Надет на голую бумагу. Проходит около двух лет, И вот – мы написали книгу. Ведь мы и созданы затем, Чтоб создавать такие сласти. Ну что ж, давайте создадим, Поскольку это в нашей власти, Тоску, таинственную грусть… Она сидела у крылечка И плакала. О чем бы? Пусть! Футляр. Обложка. Оболочка. Увы, жива. И каждый час, – Нет, это было бы жестоко, — И независимо от нас Вполне пригодна для восторга. Свободна, тем и хороша. Своя. Тебе какое дело?! В ее глазах моя душа, Под платьем собственное тело. – Зачем ты злишь меня? Молчи! — В котором капли нашей нету. Но дело в том, что мы – лучи, Мы – свет, скользнувший по предмету.

7 июля 1948

 

153. «Мы горько слезы лили…»

Мы горько слезы лили, Выкручивали боль. Мы пальцем придавили Порхающую моль. Нам стало тихо-тихо, Нам стало как во сне. Усталая портниха Готовилась к весне. Об нас звенели мухи, Мы бились об стекло, И прекращались муки, Когда уже светло.

28 июля 1948

 

154. Вздор

Из пыли делается мед, Из мела делается лед, Из мыла делается суп, Из тела делается труп.

29 июля 1948

 

155. «Когда меня бросает в дрожь…»

Когда меня бросает в дрожь, Я выбираю острый нож И говорю – довольно. Когда меня кусает вошь, Я в это место тычу нож, И мне уже не больно. Когда вас одолеет боль, Друзья мои, берите соль И сыпьте соль на рану По чайной ложке через час — Я это пробовал не раз И вряд ли перестану. Когда вас ослепляет гнев И вы кипите, не поев, И чересчур жестоки, Друзья мои, берите нож И режьте мясо на гуляш, Как будто это щеки. Мы покупаем за гроши И соль, и мясо, и ножи, — Набор от всех болезней. Ножи! Что может быть нужней, Ножи! Что может быть нежней, Что может быть железней!

1 августа 1948

«Дом Советов»

 

156. «Какой туман над кучей крыш…»

Какой туман над кучей крыш, Какие лужи… Мы трусим с облетевших груш Сухие груши. Мы собираем желтый лист, Несем к сараям. Пока он сух, пока он чист, Мы собираем. Мы роем из разрытых гряд Горькую редьку. Темно. Довольно ковырять Пустую грядку.

1948 или 1949

 

157. Летучий голландец

Мой друг в тумане и в воде Скитался много лет. А я искал его везде, А он уже скелет. На переменчивый рассвет, На радостный разбой, На сумрак зим, на солнце лет Возьми меня с собой. Космополит, метеорит, Возьми меня, мой друг. А он летит, а он летит, Плюя на всё вокруг. На щедрый мир, на жирный пир, На радость горьких слез Легко меняю свой сортир — Мерси за перевоз. Не надо драм, не надо слез. Постой, мой друг, постой, Мне нужен только перевоз, Я не такой простой. Мой милый, вот моя рука, Спаситель голубой. Плыви один. Пока! Пока! Мы встретимся с тобой.

4 июля 1949

 

158. «Троллейбус подан. Окурок брошен…»

Троллейбус подан. Окурок брошен На вашу осень, на ваш снежок. Зал ожидает: «Просим! Просим!» Какая бездна! Какой прыжок! Гулянье ночью безрезультатно. На то и осень, на то и ночь. Махнем на это. Пошли обратно, Слезами горю не помочь.

16 сентября 1949

 

159. «Всё разложено по ящикам…»

Всё разложено по ящикам, Всё разбросано в снегу. Набираю соли за щеку Так, что больше не могу. Подбираю то, что падает, Опускаю на кровать. Это дико, то, что радует, Начиная умирать.

2 декабря 1949

 

160. Елисаветград

Семафор роняет руки, Разлетаются флажки. За полями лягут реки, Голубые ремешки. Изогнувшимся вагонам Будет брошен дымный мяч, По сияющим прогонам Понесутся тени вскачь. Промелькаем, прогрохочем По зеленой тишине. Тише… тише… дело к ночи, Огоньки бегут в окне. Та же станция мелькает. Тот же дом. Тот же сад. Сносит, сносит, уплывает. Всё назад, всё назад.  — Утро. Дружные вагоны, Пробегающий парад. Золоченые погоны То в тени, то горят. Вдруг проносится береза, Белый жар, свежий лед. Скачут звонкие колеса. Всё поет. Всё поет.

2 декабря 1949

 

161. Молитва

Час. Два. Четыре. Пять часов. Ночная тишина. Удары капель. Бой часов. Зеленая луна. Глубокий снег. Свободный вздох. Высокая стена. Пришедший дух. Великий Бог. Ночная тишина.

2 декабря 1949

«Дом Советов»

 

162. Начало

Мы видели часами роман: Над морем нависает туман. За спуском начинается порт. В тумане намечается борт. По набережной шаркает трап. Под килем пробирается краб. Уходит в воду мокрый канат. Корма взлетает. Капли звенят.

12–13 февраля 1950

Во сне

 

163. Воспоминание («Была погодка свеженовата…»)

Была погодка свеженовата. Оставив дома кашне и плед, Я шел куда-то, я шел куда-то, Может, веселый, а может, нет. Я шел по стрелкам, я шел по веткам, Мимо молочниц, мимо планет. Всё это, может, казалось сладким, Может, казалось, а может, нет.

Апрель 1950

 

164. «Над нами вместо тишины…»

Над нами вместо тишины Висят чужие люди. По небу плавает луны Кусок в ночной посуде. Позорно девкам молодым Болтаться с удобреньем. Нам с Богом стыдно. Мы глядим, Глядим с неодобреньем.

<1950>

 

165. Фокусы

Мы гадаем, гадаем, бросая то так, То эдак, И поднимаем платок как белый флаг, Ах, напоследок! Такой платок, который так Пригоден для лучших штук, Который только такой чудак, Как я, кладет под утюг. Платок, цветок, росток – растяни, И вместо платка будет две простыни, Что неплохо даже В смысле продажи. Как же могло случиться, Что в него приходится мочиться, То есть я хочу сказать — Вместо того, чтоб на нём вышивать Многоцветные розы, Капать в него и собирать Незаметные слезы! Но может ли случиться и так, — Ах, как этому поверить, — Что этот самый крылатый знак, — Необычайный выверт, — Раскроет, как занавес, нам вход, Наконец, в заповедник, Где куча благ, где добрый Бог, И я – наследник!

15 мая 1950

 

166. Авлида. Вертунет

Мы готовимся к отплытью Целый год. Целый год. Но, подвергнутый заклятью, Замер флот. Замер флот. О, жестокие планеты, Наложившие запрет! Ветру нету, ветрунету, Вертунету, вертунет. Вы от нас хотите жертвы Каждый час. Каждый час. Воскресите же из мертвых Сами нас. Сами нас. Глаза наши смелы, Летят из них стрелы. Колите Бога, Он недотрога. Бог просыпается, Гроза рассыпается. Вздымайтесь, тучи, В синие кручи. Хватит, хватит строгостей! Флот красивый, трогайся! В брызгах, во влаге Щелкайте, флаги! Голубые ветры веют, Надувают паруса. Явственеют, явственеют, Явственеют чудеса.

10 июня 1950

 

167. «Когда мы прохо-, мы прохо-, мы проходим по самым верхам…»

Когда мы прохо-, мы прохо-, мы проходим по самым верхам В жару, осененные свыше, Мы видим божественных, белых, раскрытых, как храм, — Девчонки сидят на скамье, и мы молим поднять их повыше. Мы любим их пальцы, их ногти, их золото, их серебро, Мы жаждем движений, которые их раскрывают, Нас тянет зарыться в их душу, в чужое добро, Руками, руками, руками, которые разрывают.

28 июня 1950

 

168. Сладкое

– Пора бы уже. – Вы правы. – Чего вам? – Славы. Славы. – Ладно, будет вам слава. Еще чего? – Женщин. – Право? Не много ли выйдет вместе? Ну а на третье? – Двести.

4 июля 1950

 

169. Робинзон

Кораблик, пузыри пуская, Пошел на дно. Авоська мокрая – пустая, Всё съел давно. Один, один на острой ветке В глухую ночь. Ночами звери покидают клетки — Боже, прошу помочь! А ты чего поешь, как птица, Когда сижу нагой? Кто будет надо мной крутиться, Тому я дам ногой.

11 июля 1950

 

170. «Тара-та-та, что это значит?..»

Тара-та-та, что это значит? Зачем кладете в таз? Рыбами быть никто не хочет, Никто из нас. Зачем берете нас за жабры, Хватит глупых забав! Вы знаете, что рыбы храбры!? У рыбов нет зубов.

8 июля 1950

 

171. «С неба падает снежок…»

С неба падает снежок, На пальто садится. Поторопимся, дружок, Дома не сидится. Нам с тобою по пути, Но безрезультатно. Может, лучше не идти, А вертать обратно? И сюда не приходить Ни за что на свете, И скорее позабыть Заборчики эти.

<1950>

 

172. На колени

А это кто такая, с измученным лицом? Довольно молодая — я с нею не знаком. Когда я вам читаю почасовой предмет, Я ясно представляю, что у меня вас нет. Вы тихонько сидите с подругой за столом, Молчите и глядите. Я с вами не знаком. И грудь у вас большая под вышитым плечом, И худенькая шея — я с вами не знаком. Я ничего не смею: и серые глаза, И худенькая шея — мне ничего нельзя. Читаю о голландцах, и кто такой Рембрандт, И что такое арка, фиал и аркбутан. Но что у вас под платьем, мне интересно знать, И белые ли ноги, и как их целовать.

15 апреля 1951

 

173. Лидочка

Антресоли… Антресоли… Адресов не перечесть… Театральный парикмахер… Дом на Мойке… Там и есть Дочка. Лидочка. Но больна туберкулезом. Желтый двор заносит снег. В магазин. Букетик. Розы. И на плечи теплый мех. А на белые пальчики Шерстяные перчатки, Синий висок И румянец чахотки, А на веках сонный песок. Пришел к полуночи, Но заперта дверь. Ах, она еще на даче, Но просила ее навестить. Там скучно зимой. Я стою немой И не могу сообразить, Что это со мной? Как она может просить! Ведь она умерла. Мне так говорили, И я не успел. Вставай, вставай, Моя золотая Лидочка! Уж раз я пришел навестить, Нечего тебе грустить.

1951

 

174. «Благословен, который палачу…»

Благословен, который палачу Воткнул окурок в нос. Благословен и тот, кто зажигал свечу, И кто ее принес. Благословен и тот, который палачу Пустил томатный сок. Да я и сам, пожалуй, запущу И выйду на часок.

1951

 

175. Маятник

– Так что ж вы делаете? – Маюсь. – Грешите? – Прямо! Занимаюсь За неимением грехов Изготовлением стихов.

Июль 1951

 

176. Прикосновение

В пивной на Разъезжей, В тумане Или на островах, На Стрелке, За голыми ветками, Где мост и костер, Я хочу найти эту, Готовую со мной. Но только моя — Еще семнадцати лет, С голубыми глазами, Как ангел, Нищая и худая. Это та девчонка, та девчонка, Перед которой я мечтал Себя изрезать, Чтоб кровь обматывала руку в темноте, И чтоб никто нас не видел. Ее тоненькая рука с белой кистью. Ее прикосновенье. В пивной, в чужой сутолоке, Совершенно свободным — Искать ее, искать, С жадным ожиданием встретить, увидеть, Говорить то, что поднимает глухой жар, В дыхании сухой жар в ожидании счастья. Сколько же можно ждать, В лоб его мать!

15 июля 1951

 

177. «Вы всегда полны острот…»

Вы всегда полны острот, Вы танцуете фокстрот, Вы танцуете ногами, Доедая бутерброд. Вы хватаетесь за дам, Вы их бьете по задам, Вы любуетесь задами, Улыбаясь Богу в рот.

1951

 

178. Проклятие!

Насколько я помню, Как будто весной, Как будто по камню, А может, лесной Мы шли по тропинке, Мы шли босиком, А может, ботинки… Я не был знаком. Роскошная пакля Пушистых волос. Дрожащий, как капля, Как будто прирос. Душистая кожа, Как розовый торт, Тяжелые груди И маленький рот. При этом я вижу Меж них уголок И белую кожу Открывший чулок. Уже вечерело, Темнели кусты, Дорога летела До первой звезды. Я шел, умоляя, Я больше не мог. Свалился, гуляя, Вспотевший чулок. Девчонка свернула С дороги в кусты И чулок натянула До самой звезды.

1951?

 

179. Буфет

Я ей кланяюсь красиво, Улыбаюсь, а потом Я беру бутылку пива Для того, чтоб взять батон. Хорошо. А разве хуже, Раз пришла такая блажь, Отражающийся в луже, Шевелящийся пейзаж? Для чего же я к буфету Подлетаю на лету, Если я хочу котлету, Но не эту и не ту?

1952?

 

180. Анкета

Фамилия, имя, отчество. Профессия – одиночество.

<1952>

 

181. Весна в Крыму

Когда я раз приехал в Крым, Та-рá-ра та-ра-рá, Он был еще слегка сырым, Та-рá-ра та-ра-рá. И я один ходил на пляж, Сидел там до утра. Какая блажь, какая блажь! Та-рá-ра та-ра-рá. Еще стоял весенний дым, Шумел прибой у скал, Но я был очень молодым, Я бегал и скакал. И вдруг я вижу: на песке Лежит она одна, Пушистый локон на виске Сверкает, как волна. Холодный белый милый цвет Ее покатых плеч… Тара-та-та, влюбленный бред, Позвольте мне прилечь. Но для того чтоб загореть, Та-рá-ра та-ра-рá, Не обязательно сгореть, Та-рá-ра та-ра-рá.

5 февраля 1952

 

182. «Адреналину, адреналину…»

Адреналину, адреналину, А то я стыну, Я просто стыну! И мы хотим красоты — Я и ты. Выбивая вам зубы (Мы несколько грубы), Задаем лататы/. Наши руки нечисты, На то мы и дантисты. Мы хотим красоты — И я, и ты.

<1952>

 

183. «Искры, искрочки без огня…»

Искры, искрочки без огня, Что вы сыпетесь из меня, Что вы сыпетесь на песок Вдоль заборчиков из досoк? Я собрал бы вас на ладонь, Я бы сделал из вас огонь. Я бы взял его, если б мог, И запрятал бы в уголок Да под доски его, храня Ваши домики от огня.

29 июля 1952

 

184. Буржуа

Как ваша жизнь ни хороша, Она не стоит ни гроша, Напрасно вы живете. И ваши души – сметники, И ваши дети – говнюки, — Что сеяли, то жрете. Ах, плохо нюхать вашу вонь, Вам всех пора бы на огонь, Чтоб небо было чище. И ваши шубы надо в печь, И ваши души надо сжечь, Так как вы духом нищи.

1952

 

185. «То ахну, то охну…»

То ахну, то охну, Всё сохну и сохну, Пожалуй, зачахну, Да так и подохну. Любезные люди, Тащите горшки. Несите на блюде Мои потрошки. Несите, несите, Не вижу беды. Давайте, вкусите Духовной еды!

1951–1952?

 

186. Орестея

Если б я был Агамемнон, Я бы им в ванне топить не дался. Дворец бы этот оцепил. Эгисфа крюком за ж… Клитемнестру в сметник, А на место ее новый десяток, С Кассандрою в голове. А для всех прочих, при трубном звуке, — Расституцию, Чтоб они, мать их в лоб, Дрожью дрожали!

<1952>

 

187. «Стихи становятся короче…»

Стихи становятся короче. Пробегав день, Их можно лаять – дело к ночи, И лаять лень. Стихи лепечут поквартально, — Строфа – квартал. Так, совершенно машинально, Шел, – бормотал. Всё плевое, пустое дело Ценою в грош; Ну, прилетело, улетело, — И не найдешь. А то, что слаще и дороже, Всех благ, Обтянутое нежной кожей, — Поди и ляг. А что стихи – стихи редиска, Изжога, лук. Стихи кропаются из риска, Стихи – испуг. Так, иногда залаешь к ночи В своем углу… Стихи становятся короче, Нет, я не лгу.

Ноябрь 1952

 

188. «Выйдя из столовки…»

Выйдя из столовки, Я не встретил Вовки. Проходя у садика, Не заметил Вадика. Как всегда на лавке, Не сидели Клавки. Двигаясь вдоль стенки, Не увидел Генки. Да, тут не до Вань — Куда ни глянь, Во все сторонки Одни воронки.

1952?

 

189. Крым («На темном море пароход…»)

На темном море пароход Над зеленью воды. Сады спускаются с высот, Холодные сады. Дельфины прыгают в воде С мыльной пеной в бороде. Взрывает пену за кормой Работающий винт, Идем дорогой голубой — Куда? На бейдевинд. Небритые дельфины Показывают спины. За приседающей кормой Холодная вода, А мы торопимся домой, Куда это? – Туда!

1953

 

190. «Вы видели локти…»

Вы видели локти, вы видели белые локти знакомых девиц. Вы слышите запах, но вы не припомните лиц. Вы видели косы, вам помнится, как завита голова. Вы слышите голос, но вы позабыли слова.

Апрель 1953

 

191. «Веет холодом за речкой Алматинкой…»

Веет холодом за речкой Алматинкой, В воду сеет свеженький снежок. Я внезапно врезанной картинкой На минуту душу пережег. Может быть, стекольные заводы, Может быть – дорога в Дудергоф… Рядом с нами мчатся эти годы, Как огни бегущих берегов.

18 апреля 1953

 

192. Идеал

Мы проникнем в арсенал, Где хранится аммонал, Облюбуем уголок, Распакуем узелок. Освещая повороты Бледно-синей полосой, Обнаружим бутерброды С брауншвейгской колбасой. Прожевавши со слюною Проперченные куски, Мы уложим под стеною Драгоценные бруски. Хорошо, что тонко. Кажется, вагонка. Мы протащим фитили. Дорогие, спите ли? Не тверды ли вам подушки? Не оставивши следов, Размотаем две катушки Специальных проводов. Беспокойства кратки, Всё в полном порядке. Выходя на двор, наружу, Где запалы брошены́, Мы пока что не нарушим Вожделенной тишины. Мы заляжем, мы заляжем Под надежною стеной Спать, поскольку взрыв налажен, Он в коробке жестяной.

Август 1953

Ночью в троллейбусе

 

193. Она возвращается с педсовета на 12-ю линию

Одна, хромая, В пустом трамвае Не так смела. А ночью город Ножом распорот, Кругом – смола. В углу трамвая, — Несет, качая, — Портфель, очки. На ней галоши, Пыльник, не ношен Совсем почти. На остановке Стоят два Вовки — Конец, кольцо. Кепки у Вовок До самых бровок, Закрыв лицо. Среди ограды Проезд на склады — Свернуть туда? Нет. А направо Только канава И в ней вода. Она – хромая — Бежит, хромая. Они за ней. Бежит с трамвая, А ночь немая, Ночь без огней.

16 сентября 1953

 

194. «Как в шкафу у Ходовецкого…»

Как в шкафу у Ходовецкого Птичьи чучела стоят, — У художника немецкого, — Расположенные в ряд, Так и нами на полтиннички, — Многожадная душа, — Собираются картиночки, Так как больше ни гроша.

1953

 

195. «Ни одной слезиночки…»

Ни одной слезиночки Из усталых глаз — Тусклые картиночки, Списанный рассказ. Ах, нету сил. Всё износил.

1954

 

196. «Мы любим Беклина. Мы солидарны с тем…»

Мы любим Беклина. Мы солидарны с тем, Кто помнит запах листиков лимонных. Они торчат из-за решеток стен, На солнце розовых, в тени зеленых. Нас манит в тень холодный вестибюль, Цветные зайчики паркета. В японском ящике коллекция тех пуль, Которые когда-то, где-то… Шипящий шланг, зеленая вода И тонкие следочки на паркете. Нам так хотелось бы туда, Где женщины пока что дети.

9 февраля 1954

 

197. «Мы любим Беклина весной…»

Мы любим Беклина весной, Когда от луж несет сосной, Когда из встречных женских глаз… Они для нас, они для нас. А лучший утренний режим — Мы вскакиваем и бежим. И хоть один, и хоть один Из светлых дней, из синих льдин Нам открывает чудеса, Срываясь с листьев, как роса, Ползя, как белый снег на грудь. Грызи зубами. Не забудь.

Февраль 1954

 

198. Надежда

Я палец бы дал себе отрубить за вас. Я пальцы бы дал себе отрубить не раз. Пускай бы я, в кровь вашу мать, ходил беспал, Лишь бы я с вами <спал>, Лишь бы я с вами <спал>. Нету ласковых рук, нет голубых дверей, Мир состоит из мук, мир наплодил зверей. Дайте мне адресок, дайте мне адресок — А там хоть пулю в висок, хоть пулю в висок! Так среди тишины в летний клубничный зной Из-за цветущей стены слышен собачий вой. Вроде приличный вид — лейка, песок, крокет, А тронешь клеммку – убит, и рядом забыт кастет. Разве это скандал? Это нежнейший вздох. Выйди, кто ожидал. Благослови нас Бог!

3 апреля 1954

 

199. Невидимка

Мне адрес Бог послал, Мне адрес на клочке — Фонарь. Бассейная — Газетном, в табачке, Где ногти мокрые, — Весенние дожди Скребут из уголков, — Под фонарем и жди, Когда откроется стеклянный вестибюль, 10 И рыжая, чужая, Блестя и пахня пудрой, — А я, ее сажая, Рванулся к сумочке (Привычка), весь как ноль, Как дырка бублика, Как самый круглый. И сумки нет. И нету никого. А я уже в машине. Тут же Она дрожит. Я тоже. Каково! 20 Ни рук, ни губ. Пока Ни рук, а сжаться туже И ждать, и ждать. Какое счастье ждать, Когда ты Бог. Ты Бог, косая мать! Да, божество. Сегодня Рождество. В таком минутном испытаньи воли Есть страсть. Есть сладость. Сладость боли. 30 Она приехала. Я тоже вышел. Она идет. И я стараюсь тише. Мы вместе входим в дверь. И мы одни. Тут золото. Теперь! Спокойно! Протяни! Пожадничай, ни капли не теряй — Ни серебра кофейного сервиза, Ни материала штор, ни запаха духов. Ничто, ничто из этих пустяков, 40 От ожидания до мелкого сюрприза, Когда она почесывает зад! Еще мгновение… Не тронь ее! Назад! Терпение! Скорей! Она снимает чернобурку. Помедленней! Зеркальный гардероб. Какая выдержка… Но тут меня относит в угол, Усталость и туман. 50 А может, я напуган? А может, пьян? От исполнения, от счастья и от страха Не упустить из рук. И вот всего одна сорочка. Испуг. Но я уже привык, И я обрел язык, Язык из губ, язык из рук. Такой язык, конечно, груб, 60 Но когда она, шлепая босыми ногами, Гасила свет, — Еще нет, нет… — И голая, под сорочкой белая, Ложилась в кровать, — Так ложатся умирать, — Я имел величие ждать, Напряженный как прут, Как пруд в грозу, Как тишина без всплеска, 70 Грузило на леске, Кнут на весу, Дрожащий как ртуть, Как капля на носу — Высморкаться! Чихнуть! Наконец, когда она заснула, Я зажег свет, Чтоб она, проснувшись, видела, что меня нет. Сдернул с нее одеяло, Так она и лежала. 80 Ну и всё. Благословенная ночь. Точка. Сперва она металась, Она раскрыла глаза. Под губами – это роса, Усталость. А потом я исчез. Можно сойти с ума, Ничего не понимая, Одна, одна. 90 Но я ведь вернусь. До дна.

6–8 апреля 1954

 

200. «Интересен твой портрет…»

Интересен твой портрет, Та, кому я интересен. Нам бы двери запереть, И чтоб тамбур был бы тесен. В темноте перед окном, Где за стеклами чернила, Бросить в комнату огнем, Чтоб обоих опалило. Нет ни образов, ни слов, Но еще осталась память, Чтоб обоих унесло, Чтобы всё вокруг испламить.

Май 1954

 

201. Забегаловка

Отнять у той, которая чужая, Кусок надежды, Отнять всё то, что я так обожаю, Ее отнять! Старуха стукнула стаканом об фанеру: «Дочурка, вот стакан». Я тоже пил и, может быть, не в меру, Курил. И пьян. Дыханья, близости, прерывистого стука, Внезапной кожи рук… А то без них вокруг такая скука, Такая тьма вокруг. А те идут, холодные, как мясо. Я дал ей двадцать пять И удивлен: бумажки, касса… Не стал считать.

12 июня 1954

Зеленый базар, винный магазин, табачный магазин, улица

 

202. Маком

Как хорошо быть убитым, Спасибо добрым бандитам, Которые черной ночкой Кончают романы точкой. Да-да, рванув из кармана, Сажают точку романа.

1954

 

203. «Да что у вас – туберкулез?..»

– Да что у вас – туберкулез? Чем плакать? Разве нету слёз? – Да, нету, нету. – Чем резать? Разве нет ножа, На сердце руку положа? – Да, нету, нету. – Чем рвать? Зубами! – Нет зубов. – Чем бить? Руками! – Для забав, Не свойственных поэту, У нас опять же нету прав, Да, нету, нету.

<1954>

 

204. Программа (Драма с эпилогом. Опять короткий диспут с Богом)

Еще всё может измениться, уж как-нибудь. Так не спеши, мой друг, сердиться, но не забудь Про эти рыжие, которых не знал, глаза, Про эти слезы, вечно в спорах про небеса. Про всё, о чем невнятно бредил неслышно, вслух, Про мир, который был так вреден тебе, мой друг. Кулак, лежащий осторожно. Благая весть Про всё, что близко и возможно, про всё, что есть. Единственная плата – злато, крылатый звук. А сколько зла, а сколько зла-то, мой бедный друг! Восход, вознесшийся над пылью пустых дорог, И губы, тронутые солью, и, может, Бог. А впрочем, не спеша сердиться, размякши вдруг, Не надобно и торопиться, мой верный друг.

7 июня 1954

«Дом Советов», ночь

 

205. «Но если наши руки…»

Но если наши руки Поднимутся как меч, То эти наши руки Не пробуйте отсечь. Такого рода штуки ж Дают в итоге кукиш. А варево поспело — Разложены в мешки, Привешены к стропилам Сухие корешки. Эй, береги свой полный шкаф! А он пустой, как дырка. Снимай свой череп, костоправ, С паршивого затылка! Попробуйте и вынете Оттуда свежий сад, Попробуйте и двинете, Я был бы очень рад. И две руки пошире, Пошире две руки, Тяжелые, как гири, И нежные, как персики. И две ноги, и выше… Ах, как я был бы рад, Вот это был бы сад! В котором ветки гладки, Как зад, Чтоб натянуть канаты Для гамака. Пока!

1954

 

206. «Беззащитные девочки…»

Беззащитные девочки В ночном ресторане, Вы горите, как щепочки За столами-кострами. Может, нет у вас папочки, Может, вы убежали, Вас купили за тряпочки — Вы их так обожали. Вас купили за музыку, За медные трубы, Вам так хочется праздника, Вы бездушны и грубы. Только нам-то от этого Причитается кукиш. Плохо дело поэтово — За стихи вас не купишь.

29 августа 1954

 

207. Мне плохо

Что нам даровано? Что ты даешь нам, Боже? Игрушечные дни! А воля-то, а воля-то на что же? – Но мы одни. Усилия восторженного духа, Разорванная грудь. Вот девушка. Она уже старуха. Заснуть. Заснуть. И видеть милые целованные щеки. Наш мир – кровать. К нам так бессмысленно, к нам так смешно жестоки… Мечтать. Мечтать!

1 сентября 1954

Студия

 

208. «Довольно мрачных предсказаний…»

Довольно мрачных предсказаний, Голодных строк. Дай Бог мне бегать по-тарзаньи, Дай Бог, дай Бог!

Декабрь 1954

 

209. Impression

Дарованный мне Богом кусок Был, кажется, не очень высок. Кабина. Дверь. Мы в душе одни, Лицо же совершенно в тени. Скамья. Комок белья – узелок, И темное пятно – уголок, Мерцающее тело в тени. Толкни, открой, еще протяни. Стучащая секунда конца — Я так и не увидел лица.

14 декабря 1954

 

210. «Ну и видок…»

Ну и видок: Растет медок И пахнет ароматом — Красивый вид. Нацелясь аппаратом, Висят вьюнки. Плетут венки, Обсажены дороги. Свалившись с ног, Лежат, раскинув ноги. В саду темно. Кричат в кино.

<1955>

 

211. Глиняная таблица (начинает крошиться)

– Ты как считаешь, раб, Искореним врага? Такие радости бесспорны! – О царь, давно пора. Сломай ему рога, Пожги хлеба, а также зёрна. – Да, так-то так, а вдруг Не на того нарвусь? Не всякой цапле страшен сокол. 10 – Да, это сильный враг. Брось, господин мой, брось, А то еще посадят нa кол. – Душе несносно, раб, Ее несет любить. Взойдет луна – пойдем, поищем! – Да, господин, ты прав. Когда душа полна, спеши ее пролить — Для этого Бог создал женщин. – Да, так-то так, да вот 20 Боюсь таких забав, Чтоб далеко не залетело. – Ты, господин мой, прав. Когда душа горит, Бывает, что сгорает тело. – Тьфу ты, какой Намтар! Чего наводишь страх? Сидеть и ждать – тогда чему случиться? – Да, господин, ты прав. Того минует грех, 30 Кто не чрезмерно суетится. – Пожалуй, что и так, Но ведь когда ты тих, Тогда ты, значит, не опасен. – Мой господин, ты прав. Враги любят таких, Их меч остер и гнев всечасен. – Ну хорошо же, друг, Я что-то не пойму, Не съесть ли мне гранат — 4 °Cкажи мне прямо. – Ты царь, ты даже бог По светлому уму! Тот, кто поел, тот рад И дальше ест упрямо. – Я съем его, я съем, Я вырву с корнем лист, Я выжму сок из спелой груди. – Да, господин, их семь, Тех, кто нечист и чист, — 50 Приходит срок и гибнут люди.

<1956>

 

212. «Три зеркала, поставленные в ряд…»

Три зеркала, поставленные в ряд, Вам ни о чем таком не говорят. За вашею спиною ни черта, За вами в рамах только чернота. Вы выдернулись ночью изо тьмы: «В трех рамах, извините, только мы, Два профиля и совершенный фас, — Три зеркала поставлены для нас». И правый профиль гордо говорит: «У нас, друзья, великолепный вид! Да, вид у нас, конечно, мировой!» И фас ему кивает головой: «Действительно, костюм – деликатес, И куплен он, конечно, в ДЛТ-с». Три зеркала, три черные окна… За вашею спиною тишина. И левый профиль, оглянувшись вдруг, Испытывает вроде бы испуг. Он ищет штепсель, чтобы сделать свет, Но люстры нет, и даже лампы нет, И ваш портрет становится на вид, Естественно, растерян и сердит. Хотя их три, поставленные в ряд, — Не захотят, возьмут – не отразят.

Зима 1957

Ленинград. Садовая, 6

 

213. В машине

У дороги обочины Мир ужасно летуч, Мы слегка озабочены Фигурами туч. Мы читаем «Известия», Мы глядим в «Огоньки», Мы сажаем созвездия На чужие коньки.

1958

 

214. «Играла кошка в мышки…»

Играла кошка в мышки, Играл трубач с трубой. Нам выпускали кишки, Нас гнали на убой. И нам ломала руки Жестокая судьба, Мы издавали звуки, Как медная труба. Мы вовсе не хотели, Просили в нас не дуть И жалобно свистели, Высвистывая жуть. Тогда нас брали в кресла, К нам подходил дантист… Подобные ремесла Излечивают свист.

1958

 

215. Суд в Бухенвальде

Я прошу вас в катакомбы, Где творили гекатомбы, Где рубили мясники, Надевая на крюки. Где ошметки и обрывки Только мелкие отрывки, Где обломанные ветки Только мелкие заметки. Где заметаны следы И бездействуют суды, Где следы замыты И суды забиты. Я привел вас неспроста, Узнаете ли места? Я не буду слишком строг, Я ведь ангел, а не Бог. Но просили вас сюда, Извините, для суда. И поэтому пока, Начиная с пустяка, Мы, законам вопреки, Вырвем ваши языки.

1958

 

216. «Почуяв запах игрока…»

Почуяв запах игрока, Они берутся за бока И говорят с улыбкой: «Сейчас закидываем сеть. Туда не мочь. Сюда не сметь. А ну, займемся рыбкой». Попробуй, не оставь следа, Когда вокруг одна вода, Пустая, как шумовка. Вода – прозрачная среда, В которой не видать следа, Но и сидеть неловко. Ну что ж, закидывайте сеть, Валите даровую снедь На ваши сковородки. А вы подумали о том, Что будет с вашим животом И тем, что там, в середке? Эх, дорогие игроки, Вы, может, просто дураки И трудитесь напрасно. Вам никогда не допереть, Что время можно запереть. Не всё краснó, что крáсно.

Январь 1959

Комсомольская, 17

 

217. «Сигналы Страшного суда…»

Сигналы Страшного суда, Небесные карнаи, Гоните темные стада, Спасая и карая. Для нас не угасают днем Высокие созвездия. Мы молим Бога об одном: Возмездия! Возмездия! Мы безоружны, мы одни, Но мы – твои орудия. Даруй нам радостные дни, Добра и правосудия.

Февраль 1958

Садовая, 6

 

218. Антонелло да Месина

Дырявый от жестоких ран, Зачем ты терпишь, Себастьян, Опутанный и слабый? Глазеет на тебя толпа, Стоящая вокруг столба, — Иные тычут лапой. Отъевшиеся на убой, Они хохочут над тобой, Пока печенки целы. Им нравится живая цель, Они кричат друг другу: «Цель!» — И выпускают стрелы. Чего ты смотришь, Себастьян, На злую кучу обезьян Каким-то странным взглядом? Зачем не сбросишь свой канат И не покроешь, виноват, Их трехэтажным матом!? Довольно сохнуть на столбе, Сходи наперекор судьбе, Ты что-то слишком кроток. Эй, Себастьян, берись за меч, Руби их всех, перекалечь Уродов и уродок! Стоящий тихо у столба, Скажи, к чему твоя мольба, — Напрасная работа! Зачем бездействует твой меч? – Меч полагается беречь До полного расчета.

8 апреля 1961

 

219. Братья по искусству

Не тронь г… пока не в…

Позвольте вырвать хоть кусок У вас из бока. У вас, я слышал, сладкий сок, Позвольте сока. Есть жир и литерный белок У вас в филее, А ваш упитанный балык Еще белее. Ведь вы же мягки, как ковры, Ведь вы пушисты, Вы деликатны и добры, Как пейзажисты. Цветут цветы у вас в груди, Вы – незабудки. – Да, да, попробуй, подойди К собачьей будке. Попробуй выуди хоть кость У вас из пасти — Да вы сожрете даже гвоздь, Сгрызя на части.

9 апреля 1961

 

220. «До того как стал Адам…»

До того как стал Адам Из четвероногого И надумал по складам Славить имя Богово, — Обезьяна сколько лет И без Бога бегала, И у воши Бога нет, — Никогда и не было.

15 ноября 1962

 

221. Еще о музыке

Стань ты, смерть, как дудочка на колечко, Не свисти нам в дыхало, не дуди. Хватит тебе, тётечка, нас калечить, Что ни сверточек – впереди. Почему твои щеки сотрясаются? Ты идешь-бежишь, поспеша, На лице твоем походка отражается, Или ходят нюхала-лягаша? Есть на то платформы товарные, Железнодорожная, значит, сеть. И надворные есть уборные — И побегать, и повисеть. Стань ты, смерть, как дудочка на колечко, Пожалей нас, мальчиков, пожалей, А что сами мы бьем, это, человечков, Так мы бьем каких-нибудь жидарей. Речка крутится, речка глыбится, А мы в лодочку и на качель, Не играй ты, ветер, дохлой рыбицей, А гуди давай в свою виолончель.

Ночь с 11 на 12 декабря 1966

Во сне и спросонья

 

222. Белковые шматочки, одетые в порточки

А мы не прибраны к рукам, И нам переживанья тяжки. Бог благосклонен к паренькам, Пока у них тугие ляжки. Есть прутья клетки, нет дверей, Есть корм убогий, дым вонючий. Блаженство есть удел зверей, Удел зверей – счастливый случай. Веселой поступью жена Вбегает в прoклятые двери, Она кругом обнажена. Едят. На то они и звери. Целуй их в душу, добрый Бог, Создавший нас для голодухи. Я рад, когда они без ног, Я рад, когда им режут руки. Когда их хлопает война Ладонью из огня и стали, Пусть воет зверем их жена, Ведь мы от воя так устали.

11 августа 1968, ночь

 

223. Такая порода

Ночью взял бы я в руку кастет, Провалил бы тебе черепушку, И лило бы с тебя в постель, И попортило бы подушку. Зарывались бы в простыню Волосатые конечности, Я бы сглатывал слюну, Сладкую до бесконечности. И пока собачий хрип Затихал бы в дохлой пасти, Я бы, зубы обнажив, Удивлялся вкусу мести. Я бы щупал жидкий мех, То ли рыжий, то ли бурый, Чтоб одеть невзрачный грех Содранной собачьей шкурой. Мне бы это чучело Долго не наскучило.

11 августа 1968

 

224. «Мы орудуем кастетом…»

Мы орудуем кастетом — Это свойственно поэтам. По ночам, по ночам Мы приходим к палачам.

11 августа 1968

 

225. Департамент

Пляшут крылышками разноцветными И флажками знаки вымахивают, То ли эти знаки обсмехивают, То ли эти знаки обстрахивают. Надоела мне эта история, Ваша тайная консистория. Мастера вы, конечно, подначивать, И выцеживать, и выколачивать, И подталкивать, и подкручивать, И выматывать, и вымучивать. Но неловки вы и не прытки, И бросаетесь вы на вся́ковину. Прячут головы, как улитки, А на заднице видно раковину!

11 августа 1968

 

226. «Отливаются свинцовые болванки…»

Отливаются свинцовые болванки в снежки, Мы играем на шарманке стишки, Запускаем каждый снежный комок Небу прямо в этот нежный дымок. И они, повисая, цветут, Застывая на вечернем цвету. Но когда последний тает светец, На глаза нам оседает свинец.

11 апреля 1968

 

227. Три ангела

К кому вы приходили в гости? К старухам? К дохлым старикам? Зачем отбрехиваться? Бросьте Лизать помои языком! Кому вы приносили кучей На именины свежих баб? И был ли случай, был ли случай, Чтоб был обласкан бедный раб?! Кто, вдев в потемки толстый палец, Нащупывал тугую грудь? И кто под драным одеяльцем Не мог уснуть, не мог уснуть? Блаженство нищих и избранных — Блаженно щелкающий рот, И гордость (на карачках) раны. Куда? В живот. Куда? В живот. Эй, где вы, миленькие? Что вы? Кого ведете в светлый храм? Кому лизали губы вдовы? Кто бог? – Пожалуй, Чингисхан. И не подсовывайте трепу В казуистическом дыму. Идите, дорогие, в жопу, Я оправданий не приму — – О, этот голод неустанный! — До той поры, до той поры, Пока мне не залижут раны Не оправданья, а дары.

11 августа 1968

 

228. «Буонапарт в густом дыму…»

Буонапарт в густом дыму В сражение бросается. Боюсь, собак и не пойму, Зачем они кусаются. Надеть в бою поверх лица Тугую маску крови, И только зубы скалятся И выпирают брови. Глотая пену, катятся Свирепые драконы — Куда это торопятся Высокие норманны? Преображается норманн; Распялив вдоль теснины, Строгают пленников-армян Лихие сарацины. Есть радость верная одна В оплату нищей скуки — Чужая белая жена В отрубленные руки.

12 августа 1968

 

229. «Согласно закона вонючей природы…»

Согласно закона вонючей природы, Болтаются звезды. Плодятся народы. Говном наслаждаются черви в клозетах, Минуя портреты на мятых газетах.

25 июня 1970