Товарищ Лю вступил в Красную гвардию еще в самом начале ее формирования. И, конечно, он сделал это не ради жалованья. Служить в красногвардейцах было делом очень нелегким. Красногвардейцы поддерживали в своей среде строгую дисциплину. Это был сознательный народ, и малейшие проступки влекли за собой тяжелые последствия.

С первого же дня, как он появился в нашем интернациональном отряде, товарищ Лю стал для красногвардейцев чем-то вроде развлечения. Старые солдаты не могли глядеть на него без улыбки и вначале часто испытывали его гуттаперчевое терпение. Они делали ему какие-то знаки пальцами, думая этим рассердить его, но Лю не сердился, он не обращал внимания на эти шутки. Лю был маленький «китаеза» с мягкой походкой. Настоящее его имя было Лю Сат-сен. Но это было труднопроизносимое имя, а потому все звали его просто «товарищ Лю». Когда солдаты начинали его дразнить, Лю, бывало, сощурит свои маленькие жучьи глазки и сперва хладнокровно смотрит, а потом оскалится; когда же его наконец выведут из терпенья, махнет рукой и сядет на землю. Так, положив подле себя винтовку и обхватив обеими руками колени, он мог подолгу сидеть неподвижно, как кошка…

Со мной он здоровался: «Лейла, товалис!» Это было с его стороны выражением глубокого уважения, и я всегда отвечал ему теми же словами, отчего он стыдливо опускал глаза… Но однажды его все-таки вывел из терпения Йожеф Пфальц, языкастый столяр из второй роты. И тут Лю забыл все на свете: он набросился на Пфальца, схватил его за горло и с быстротой молнии покончил бы с австрийцем, если бы его не оттащили.

Вначале много возни было с Лю. С ним никак нельзя было объясниться: он едва знал несколько слов по-русски, да и те очень плохо произносил. Мы и сами с трудом справлялись с русским языком, и русские слова, в сущности, произносили не лучше Лю. Словом, вначале мы, можно сказать, только «лаяли» друг на друга, но в конце концов стали друг друга понимать.

Первый наш бой был под Читой, у Даурии. Дрались против семеновцев. В бой пошли как-то несерьезно, лениво. Мадьяры считали это дело шуткой. Но когда прилетела первая японская шрапнель и с грохотом разорвалась над желтой песчаной пустыней, наши подтянулись.

Лю в первый раз попал в цепь. Мы смеялись над ним: он не ложился, как остальные, а садился на горячий песок, клал перед собой фуражку, насыпал в нее патроны и стрелял, низко пригибаясь к земле. Потом, когда санитары попросили его помочь, он остался у них и носил раненых. Да как носил! Желтый песок так и дымился от пуль вокруг него. Но ему было все равно. Он взваливал себе на спину тяжелораненого и — даешь!

Недолго Лю оставался в санитарах: рота потребовала его обратно, — ведь тогда он уже был нашим любимцем.

Иногда Лю рассказывал о себе. Он с гордостью говорил, что вот уже пять лет, как он снял косу. Рассказал, как вместе с партией в триста китайцев приехал в Сибирь на корчевку леса. Но вспыхнула война, и подрядчик продал всю партию кули на военные работы. Так Лю попал на Волынь. Там заставили его, как вола, работать в прифронтовой полосе, и только революция избавила его от окопного ярма и лишений. Лю решил вернуться в Китай, но у него не хватило денег. Он застрял в Иркутске, где встретился с нами.

Часто, закрыв глаза, я думал о Лю. Передо мной вставало необозримое море китайского народа, в котором Лю был маленьким желтым пузырьком. Море это кажется совершенно спокойным, но пузырьки все время непрерывно поднимаются вверх, свидетельствуя о брожении глубоко скрытых сил. В часы тяжелых лесных боев, когда упрямые комары с жужжанием облепляли разъеденные раны на лицах измученных солдат, я думал: «Чего здесь надо Лю, за что он с нами так страдает?.. Мы?.. Мы — западноевропейские рабочие и крестьяне, сознательные добровольцы, авангард революции. Мы знаем свои цели, мы верим и побеждаем или с верой гибнем. А он?..» И для меня становилось ясным, что идеи, за которые мы с оружием в руках боролись, наши цели, пускай смутно и неотчетливо, но все же дошли до сознания Лю.

Случилось однажды, что совсем не стало продовольствия. Износилось обмундирование, и солдаты ходили совершенно ободранными. Раскаленный песок обжигал голые ступни. Мы роптали, а Лю не говорил ни слова. Он только махал рукой, добродушно улыбаясь. Вид у него был самый жалкий. Фуражка не налезала на голову, шинелью он подметал пыль станционных перронов, воротник гимнастерки почти совсем отпоролся от рубахи. Но он беззаботно смеялся, и дело казалось не таким уж плохим. Когда батальонный портной сжалился над Лю и кое-как починил его обноски, глаза китайца заискрились радостью: видно было, что ему дорога товарищеская ласка.

Под Казанью Лю переплыл Волгу и пробрался в город. Пробыл он там четверо суток. На пятый день вернулся еще с одним китайцем. Вести, которые он принес, были не особенно ценны, но этим своим мужественным поступком Лю заслужил всеобщее признание.

Понемногу Лю научился ломаному русскому языку. А иногда он пробовал ругнуться по-венгерски. На политбеседах он сидел, широко раскрыв рот, и молча слушал. Все его хорошо знали и любили, и без него интернациональность батальона была бы уже не полной.

Однажды Лю явился ко мне и заявил:

— Товалис комантил, у меня плосьба, — и он доверчиво прищурил глазки.

— В чем дело, Лю?

Оказывается, Лю встретился с земляками. Их около пятидесяти человек, и тридцать из них хотят вступить в «интернационал». К русским они не хотят, потому что те их «высмеивают».

Я пожурил Лю. Он пристыжено потупился, но сейчас же вскинул на меня свои веселые детские глаза:

— Мозьно?

Так у нас появился китайский взвод.

Вот засуетился Лю! Организовывал. Обучал. Обмундировывал. Кричал. Барта был назначен к ним командиром. Наш Барта — смуглый секлер, потомок гуннов, живущих в Трансильвании. Такой маленький, черноволосый, он как нельзя больше подходил к нашим китайцам. И Лю был его заместителем.

Мы в это время стояли лагерем под Киевом. Лю обучал свой взвод, показывал своим соотечественникам, как обращаться с оружием. Учил их маршировать. В свою китайскую речь он то и дело важно вставлял русские и венгерские слова. Приятно было видеть, как он хлопотал. А китайский взвод старался. Старался до пота. На лицах китайцев отражалось непоколебимое спокойствие.

Как-то после обеда я обходил расположение батальона. В одном из углов двора увидел группу солдат: сидят на земле, на куче камней, на пустых обозных повозках. Подхожу ближе, вижу: Лю стоит посредине и говорит, усердно жестикулируя. Он поворачивает руку то ладонью вверх, то вниз, порой протягивает ее вперед. Я тихо подозвал к себе Барту. Спрашиваю: что товарищи делают?

— Политчас, — отвечает Барта, улыбаясь.

— Лю учит?! — изумляюсь я.

— Учит, да еще как!

Смотрю, сидят наши «китаи». На фуражках пятиконечные красные звезды. Сидят и слушают. Их черные глаза так и поблескивают меж скул. Стоит напряженная тишина. Ни один не спит, не клюет носом. «Интернационал», — говорит Лю и тычет в портрет Маркса, который держит в левой руке. И китайцы смотрят на портрет заросшего волосами старика.

* * *

Товарища Лю Сат-сена мы вычеркнули из списка батальона после боя под Кобеляками.

Мы отступали: с одной стороны был Петлюра, с другой — Деникин, а слухи пугали еще и Мамонтовым. Мы попали в самый угол. От штаба бригады был получен приказ: «интернационал» прикрывает отступление. Это было нам не впервой. Завтра опять пойдем вперед.

Мы плелись пешком вдоль железной дороги. Стояла жара, а местность была гладкая, словно ее кто выутюжил. За нами по горизонту раскатывались пушечные залпы. Шрапнель, как вспарываемые пуховые подушки, лопались в небе. Мы отступали, и настроение было, конечно, невеселое. Пулемет в такой момент обычно портится. Патроны застревают в стволе. Патронташ особенно тяжел, а штык бесполезен. Густо сыплются ругательства. Изнемогают лошади. Вокруг, насколько хватал глаз, словно бесконечная безнадежность, раскинулась равнина. Старые солдаты, прошедшие мировую войну, и те скрежещут зубами.

Сзади идут товарищи китайцы. Лю занят по горло. Он то и дело резко и гортанно кричит:

— Прибавь ходу!

Саперы сбивают болты, но не выворачивают рельсы. Устраивают ловушку на тот случай, если следом за отступающими частями беляки пустят бронепоезд.

На войне солдат только успеет подумать о беде, как она уже тут как тут. Смотрим: бронепоезд, пыхтя, вылезает из-за горизонта и гремит вдогонку за нами. Вдруг на повороте видим, на счастье, кусты по обеим сторонам насыпи, а впереди чернеет лесок.

— Цепь развернуть по обе стороны полотна! Пулемет к правому флангу! Солдатам прибавить шагу!

Настроение становится боевым. Солдаты напрягают внимание и чуть не нюхают воздух. Ура!.. Впереди окопы!.. Остатки прежних боев. Цепь сразу исчезает в земле. А бронепоезд подходит все ближе и ближе, его можно теперь хорошо рассмотреть. Не ахти какое сооружение! Видно, что сколочен на скорую руку. Но пушка на нем все-таки есть. Паровоз осторожно попыхивает. Не нравится ему тишина. Он неуверенно останавливается и начинает пятиться назад. В цепи возникает оживление. Спрашивают:

— Атака?..

— Лежать! — бежит по линии приказ. А вот и донесение (из-за леска вернулась разведка): подходит кавалерия. Сколько? Разве точно узнаешь!.. У отступления глаза велики.

В такие минуты в мозгу командира с быстротой молнии складывается план. Положение ясно. Одна рота попала на ту сторону. Она будет действовать самостоятельно. Бронепоезд выжидает подхода кавалерии. Надо нам брать инициативу.

— Левофланговому взводу демонстративно отступать, отходя беспорядочными группами. Пулемету прикрывать отступление редкими выстрелами, — шепотом передается команда.

Взводный ползет дальше по окопу. Паровоз бронепоезда пыхтит, как разгневанный бык, пригнувший голову к земле. Вот затрещал пулемет. Поезд содрогнулся: с него заметили бегущих. Он прибавляет ходу. Дребезжат рельсы.

— Чуть сойдет, надо бросать на него роту.

Лицо командира бледнеет.

— Не справиться роте с поездом… Напрасные потери…

Вдруг из-за куста вынырнула голова Лю.

— Товалис комантил! — И Лю горящими глазами смотрит на паровоз. — Сейчас опрокинется. Китайский взвод войдет в атаку… Мозьно? — Глаза его блестят.

Бронепоезд приближается к роковому месту. Каких-нибудь пятьсот шагов… Еще несколько оборотов колеса… Стоп!.. Паровоз, как попавшая в капкан лисица, неожиданно вздрагивает. Дергается назад…

Среди солдат возникает движение. Все хотят в атаку.

Голова Лю передо мной. Он смотрит на меня и умоляюще ждет. Я делаю ему знак.

— В атаку!

Донесение: кавалерия уже огибает лес. Команда:

— Правофланговая рота развертывается и занимает позицию поперек шоссе! Три пулемета!

Описывая медленные круги в лазурно-голубом небе, приближается к нам неприятельский аэроплан. Солнце вползает вверх по небу. В такие минуты тишина словно застывает в ушах.

Паровоз бронепоезда сопит, как усталый зверь. Машина снова грохочет, но по-пустому. Колеса вздымают облака пыли, брызжут гравием. Слышно, как падают камешки на землю.

Барта уже отдает приказание китайскому взводу. Лю шепотом передаст команду своим товарищам. Китайцы бесшумно двигаются. Пулемет из башенки бронепоезда ставит острые точки в тишину. Бронепоезд стреляет на другую сторону. Значит, наши там зашевелились.

— Кавалерия, триста сабель, — доносят с шоссе. Пулемет на башне бронепоезда сматывает ленту: тра-та-та-та-та… С другой стороны полотна отвечают залпом. И вдруг из кустов выступают другие, быстрые люди-кошки. Стремглав взбегают по насыпи. Глухо, протяжно, гортанным голосом кричат «ура». Все набрасываются на паровоз. Один взбирается по лестничке. Оглушительно разрывается ручная граната. Люди шныряют под колесами, как вырвавшиеся на свободу тигры. Еще видно, как Лю бросает ручную гранату под первый вагон.

— Открывай! — слышатся дикие крики. — Открывай!..

Барта быстро обегает паровоз и, размахивая фуражкой, подает сигнал нашим, лежащим по другую сторону насыпи, чтобы и они шли в атаку. Бронепоезд содрогается. Цепь вагонов дергается, как придавленный червяк. Раздается треск и грохот, с бронепоезда сыплют в упор картечью. Четверо китайцев поползли вперед. Их пулемет строчит смерть. Мгновение — и две ручные гранаты взрываются под паровозом, дверца срывается с петель, и по ней скатывается солдат. Затем, как мешок, тяжело падает другой и кувырком катится вниз по насыпи.

На правом фланге сотрясающий воздух залп воздвигает стену перед кавалерией. Затем бой растворяется в быстрой трескотне пулеметов. Рота, что стояла с другой стороны, уже атакует. Протяжное «райта!» неумолимо гремит вокруг.

Лесная поляна превращается в штаб. Донесения, приказы, минуты, цифры, расстояния — все претворяется в действие в бою.

Полтора часа спустя все было кончено. Противник в беспорядке отступил назад, к синеющему на горизонте лесу. Пленные плачут и утверждают, что все они насильно мобилизованы. Охотно дают сведения о расположении противника. Его главные силы отодвинуты вправо, а здесь маневрируют только фланговые единицы. Вокруг бронепоезда идет суета. Починяют полотно. Обезоруживают захваченных офицеров. Двери вагонов раскрыты настежь. Обыскивающие поезд солдаты выбрасывают бумаги через окна, освобожденные от панцирных ставней.

В этом бою Лю получил три пули. Две прошли через грудь, третья пробила желудок. Смерть наступила мгновенно. Его круглая черная голова прижалась к истоптанному склону насыпи. Мертвенно-бледное, покрытое пылью лицо казалось по-детски наивным.

Мы внесли Лю в вагон. Медленно продвигается бронепоезд, словно поправляющийся больной. На ближайшем степном полустанке остановились. На небольшом пригорке в степи, покрытой иссохшей, желтой травой, вправо от водокачки, мы похоронили Лю. Барта, побледневший, безмолвно стоял тут же, пока рыли яму в каменистой почве.

Первый взвод отсалютовал залпом. Когда могилу засыпали доверху, солдаты принесли из станционного склада новую шпалу и вкопали у изголовья могилы. Один из китайцев лег на свежий могильный холм и, видимо, хотел прочитать молитву, но другой, широкоплечий кореец, бесцеремонно стащил его с могилы и, энергично жестикулируя, стал ему что-то объяснять. Как я потом узнал, разговор шел о том, что Лю был против молитв и это было бы кощунственным нарушением его воли. В это время прибыл наш арьергард, и мы решили выждать до утра на этом полустанке. Солдаты, суетясь, орудовали молотками, ремонтируя бронепоезд. Мы допросили пленных и под конвоем отправили их на север.

На войне командир встает спозаранку. Рассвет скрывает в себе опасность, а в тумане могут спрятаться штыки. Я вышел на станцию. Посмотрел в скрывавшую врага даль. Всходило солнце. Каких странных противоположностей полно такое утро! Даже не верится, что сейчас война. Только паровоз бронепоезда попыхивает и возвращаются дозорные, твердо ступая мокрыми от росы ногами. Идут, беседуют. Как четко слышны их голоса в голубой утренней тишине! Около водокачки они останавливаются у свежей могилы. Я подошел к ним. Вижу: с одной стороны шпалы солдаты киноварью написали большими буквами, непокорно вверх и вниз выпирающими из нескладной строчки: «Товарищ Лю Сат-сен. Захватил бронепоезд. 1919».

Больше не уместилось. Снизу той же краской была выведена надпись по-китайски.

Небо еще розовело от восходящего солнца, когда со стороны противника показался аэроплан. Я распорядился, чтобы солдаты зашли под прикрытие, а сам пошел в помещение станции.