Дело было в середине августа 1920 года.

Алеша Кудряшов только что встал после тифа. Бледный, с ввалившимися глазами, едва держась на ногах, он натянул на худую веснушчатую грудь полосатую тельняшку, надвинул на бритый затылок матросскую бескозырку и, прицепив к поясу «верный» наган, направился в политотдел.

— Хватит! Нанюхался госпитальной дряни. Весь польский поход провалялся. Не укуси меня эта дурацкая пуля под Иркутском да не приласкай самарская вошь, я бы уже побывал под Варшавой… Ну да ладно, Врангель еще в Крыму. Даешь!

Напрасно отговаривали его товарищи. Кудряшов был непреклонен. Три дня спустя он уже сидел в поезде, оставив за спиной Самару. В документе, лежащем у него в кармане, значилось: «Направляется через Москву в Харьков в распоряжение штаба Южного фронта по собственному желанию как выздоравливающий».

На черном поле его матросского бушлата был привинчен революционный орден.

Кудряшов спешил. Остался только один генерал, дерзнувший скрестить оружие с революцией. И Кудряшов хотел быть участником этой дуэли.

В его жизни уже были отмечены этапы славного революционного пути: флотская служба, кружок и партия с четырнадцатого года, участие в организации Красной гвардии, бои под Гатчиной с Красновым и на фронте против оккупантов; потом Волжская флотилия, борьба с эсерами; бронепоезд «Петроградский пролетарий», чехи, колчакия…

Славный путь комиссара бронепоезда прервала шальная пуля под Иркутском. Кудряшов уже выздоравливал в самарском госпитале, когда подкрался к нему тиф. Он прошел ледяные высоты и горячие бездны сыпняка, в бреду он пролетал через мрачные обрывы скал, блуждал по никогда не виданным горным тропам, где из-за каждого камня на него ощеривались стаи волков в погонах.

Едва придя в себя, Кудряшов попросил дать ему газеты. Революция шла на запад. Красные крестины Европы должны были совершиться под Варшавой… А он в постели…

Дважды потрясенный организм с трудом восстанавливал силы. Но Кудряшов должен был поправиться — его ждал фронт, и он поправился.

Столица показалась Кудряшову вымершей. Только около вокзалов теснилась голодная, обтрепанная толпа. В ней преобладал серый шинельный цвет.

На Курском вокзале Кудряшов встретил приятеля. Тот тоже пробирался на юг. На следующий день им удалось устроиться в штабном вагоне какого-то сборного поезда. К вечеру они тронулись в путь.

Дорога от Москвы до Харькова длилась шесть дней. Для того времени ехали быстро.

Харьков поразил друзей. Это был настоящий рай. Смуглолицые украинки нанесли к поезду столько продуктов, что Кудряшов, которому в то время ржавая селедка казалась самым завидным лакомством, совершенно растерялся.

— Сто карбованцев!

— Двести карбованцев! — нараспев зазывали торговки.

В полевой сумке Кудряшова нетронутым лежало восьмимесячное жалованье — в желтых тысячерублевках.

Расположившись на каменных ступеньках вокзала, они с товарищем, не сходя с места, уничтожили по три порции жареного барашка и, чтобы достойно завершить пир, разрезали красномясый арбуз. Как говорится: «Ели, пили и морду мыли».

— Ну, погоди, Врангель! — сказал Кудряшов, поднимаясь и оправляя на боку наган. — Погоди ж!

С вокзала приятели прямиком направились в штаб Южного фронта, чтобы получить назначение на передовые линии.

Кудряшов приехал в Харьков как раз в ту пору, когда Фрунзе, герой Уфы, вступил в командование врангелевским фронтом.

В штабе был порядок, как в аптеке. Алеша очень удивился, когда ему дали две длинные анкеты, каждая в тридцать четыре вопроса. Без заполнения этих анкет даже по стали смотреть его документов.

Сдав анкеты и документы, он пошел разыскивать товарища. Тот уже получил назначение. Его часть находилась в вагонах на путях, недалеко от вокзала.

Он предложил Алеше заночевать у него.

Вечером в городском красноармейском клубе перед ком — и политсоставом гарнизона должен был выступить командующий фронтом с большим докладом о значении врангелевского фронта и необходимости его ликвидации.

Выйдя из штаба, Кудряшов отправился осматривать город. К восьми часам он уже был на Рымарской улице у входа в театр. Молча показав дежурному красную обложку своего партийного билета, он одним из первых вошел в зал.

Вместо занавеса во всю ширину висела гигантская карта РСФСР. Москва на ней была обозначена красной звездой, Харьков — многоцветными кругами с красным флажком посредине.

Усевшись в середине первого ряда, Кудряшов впился в карту.

Крым мертвенно-белым пятном простирался от прореза Сиваша, и только у самого перешейка трехцветными царскими флажками были отмечены укрепления белых. В Севастополе пестрели французские и английские боевые флажки, указывая на присутствие иностранных судов. От Крыма на север, далеко в глубь Екатеринославщины и Донбасса, простирались границы фронта Врангеля.

«Ишь ты, куда полез! — подумал Алеша. — Всю Таврию, Екатеринославщину до Синельникова отхватил, с другой стороны Мариуполь при Азове, и к Донбассу подбирается. Это не шутка, черт подери!»

Зал быстро наполнялся. Углубившись в изучение карты. Кудряшов не заметил появления Фрунзе. Его привел в себя гром аплодисментов, приветствовавших командующего. Михаил Васильевич стоял на авансцене. Он несколько раз провел ладонью по усам, потом поднял руку и, неловко улыбаясь, сказал:

— Ну, будет, товарищи дорогие. Давайте к делу.

Фрунзе был в красноармейской форме защитного цвета. Сбоку висел револьвер. Его мужественная фигура выделялась на фоне карты.

Аплодисменты стихли. Фрунзе положил на столик несколько тетрадей. Из-за боковой кулисы протянулась чья-то рука с длинным шестом. Фрунзе взял его и без предисловия начал доклад.

У командующего был высокий приятный голос. Вначале он звучал приглушенно и замедленно, но чем дальше, тем звук становился сильнее и глубже, захватывая слушателей.

Кудряшов сам был неплохим оратором и оценил всю силу обаяния речи комфронта.

Фрунзе изложил причины возникновения врангелевского фронта, покритиковал наше командование, не придавшее должного значения Крыму. Зимой, при отступлении деникинской армии, маленький Крым можно было легко очистить от врага. Но это дело почему-то отложили до весны, что дало белым возможность собрать свои разрозненные силы и создать новый фронт.

Фрунзе обрисовал важнейшие этапы фронта с весны до ранней осени, объяснил причины относительного успеха Врангеля с военной и экономической точек зрения и раскрыл стоящие перед вновь образованным штабом Южного фронта задачи. Он подчеркнул, что его выдвинула на пост командующего партия и лично товарищ Ленин, дав задание ликвидировать во что бы то ни стало Врангеля: до наступления холодов.

— Нельзя допустить еще одной зимней кампании. Измученная, доведенная до изнеможения страна не перенесет ее. Врангель — та Архимедова точка, от которой внутренняя и заграничная контрреволюция еще раз попытается вывести из равновесия страну пролетарской диктатуры. Это должен понять каждый коммунар, каждый командир и каждый красноармеец. Поэтому командование Южного фронта сегодня объявляет быстрый и решительный поход против последнего из генералов и его союзников, — так закончил Фрунзе свою речь.

— Уничтожить вконец баронское отродье! — выкрикнул комиссар, стоя и вместе со всем залом аплодируя командующему.

В Кудряшове все клокотало.

«Ну, покажем же мы тебе, Врангель! На фронт! Завтра же на фронт!»

У вокзала еще толпились торговки. Повсюду сновали военные. Кудряшов разыскал свой вагон и лег спать. Завтра с утра он пойдет в штаб за назначением. С севера должны прийти новые пополнения, и, может быть, сформируется какой-нибудь бронепоезд.

«Если бы у меня сейчас была моя братва восемнадцатого года!.. Показал бы я этому Врангелю с его танками, что такое матросская атака. Это, доложу я вам, номер!»

С этими мыслями Кудряшов погрузился в сон.

На следующее утро, захватив с собой вещевой мешок и распрощавшись с товарищем, Кудряшов вышел из вагона. На вокзальной площади его окружили торговки. На этот раз он купил жаркое у бойкой старушки с живыми веселыми глазами. Жаркое оказалось еще вкуснее вчерашнего. Кудряшов ел стоя. Старушка заметила:

— Смотри, сынок, подавишься.

— Тороплюсь, мать, у меня спешное дело.

— Ужли так рано утром и уже спешное?

— Спешное, я тебе говорю. Мне надо Врангелю сегодня же всыпать горячих. Если не поспешу, могу опоздать.

— Когда же это кончится, батюшка мой? Когда вы людей убивать перестанете?

— Разве они люди? — спросил Кудряшов серьезно.

— А то кто же?

— Белогвардейцы! — рявкнул матрос и скорчил такую страшную рожу, что старушка присела, закрывая лицо поделом юбки.

В штабе Кудряшов разыскал вчерашнего сотрудника и спросил, как обстоит дело с его назначением.

— Агитационный отдел, второй этаж, двадцать первая комната, — ответил тот коротко.

Кудряшов бросился наверх, шагая через три ступеньки. По вдруг остановился и прижал руку к бешено бьющемуся сердцу.

— У, паршивое, — вздохнул он сердито. — Как ослабело. А ну-ка, подтянись, ведь мы на фронт едем. — И уже медленно стал подниматься на второй этаж.

В двадцать первой комнате было большое оживление. Вот и нужный стол. Сотрудник, пожилой человек в потертой кожанке, переспросил:

— Кудряшовв Алексей Никитич?.. Вот ваши документы.

— А назначение?!

— Тут указано, — и, подняв на лоб очки, посмотрел на матроса. — Задание очень важное, требует большой осмотрительности. Мы тут о тебе долго рядили и назначили тебя, дорогой товарищ Кудряшов, комиссаром одной из отправляющихся на фронт актерских трупп, иначе говоря — театра. Задачка, я тебе скажу, не легкая. Культуры требует. Под твоим началом будет почти одна интеллигенция. Так-то.

Кудряшов не верил своим ушам. У него пересохло в горле. Товарищ, вероятно, шутит? Труппа, театр… и он — комиссар? Как же это так?

Но старик не улыбался, а наоборот, серьезно, даже азартно пустился в пространные объяснения: труппа — это очень большое культурное дело. Кудряшова ждет ответственная задача, роль агитации имеет решающее значение в подготовке к бою…

У Кудряшова больно сжалось сердце.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он еле слышно.

И вдруг заорал:

— Что это?! Издевка или глупая шутка?!

В агитационно-пропагандистском отделе политуправления штаба фронта уже привыкли к подобным скандалам, но на матросский рев народ сбежался со всех концов, и кто его знает, чем бы все окончилось, если бы не помешала физическая слабость Кудряшова.

Веснушки снова заняли свое место на мертвенно побледневшем лице. В глазах у комиссара потемнело, и он, как стоял, слегка опершись на стол, — так и упал на него всем телом. Когда ему подали воды, он уже пришел в себя. У него был готов ответ:

— Назначения не принимаю. Дайте мне поезд, полк, батальон, батарею… Пошлите политбойцом!

— Не об том идет речь, дорогой товарищ, не об том разговор — полк или бригада. Там легко быть комиссаром. Но ты сам, друг, писал, что понимаешь в искусстве.

— Я?!

— Ну, конечно, ты. — И старик показал Кудряшову двадцать девятый пункт анкеты,

«Вопрос. Какую политпросветительную работу вели до сих пор?

Ответ. Состоял одним из руководителей драмкружка, хорового пения и кружка самодеятельности».

Кудряшов бессильно махнул рукой.

— Когда это было?! Еще при Керенском, в Гелсинге. Стояли мы там, и мыши у нас бока выедали от скуки. Ведь на судне каждый матрос был большевиком, каждый офицер — белогвардейцем, а боцманы — сволочи, каких на свете мало. Вот мы избаловались. Вчера меня черт дернул, я и написал, просто для смеху.

— А нам как раз до зарезу нужны люди, понимающие в искусстве. Назначение официальное — это решение сверху.

— Я к Фрунзе пойду. Комиссар театра? С ума сойти! И, схватив со стола пачку своих бумаг, Кудряшов ринулся в коридор разыскивать кабинет командующего.

Коридор был широкий, и на давно не беленной стене играло сентябрьское солнце. Кудряшов чувствовал, что весь дрожит. Он присел на широкий подоконник, развернул бумаги, хотел перечитать, но руки у него ходили ходуном. Его, матросского комиссара, к каким-то комедиантам!..

Он вошел в полуоткрытую дверь и оказался в пустой приемной. Напротив двери — большой письменный стол, ни души. Через приемную ковер-дорожка вела к двери кабинета. Кудряшов осторожно толкнул дверь. Стены громадной комнаты были сплошь завешаны картами. Из-за письменного стола на него глянули двое. В одном он сразу узнал Фрунзе и четко, по-матросски представился.

Комфронта вопросительно посмотрел на него.

— Товарищ командующий… Меня обидели. Меня, комиссара бронепоезда, командира матросского отряда, высмеивают!

Фрунзе встал и подошел к Кудряшову. Его взгляд задержался на красном ордене, ввинченном в ткань бушлата.

— Давно в партии?

— Да как бы сказать — с четырнадцатого года.

— С четырнадцатого?.. Что же случилось?

— Меня, испытанного бойца, назначают комиссаром к каким-то актерам. Разве это допустимо?

Фрунзе неожиданно рассмеялся.

— Друг мой, какая же это обида? Чем вы возмущаетесь?

— Видите ли, если бы я был в полной силе… но я только что оправился от тифа.

— Орден вы за Челябинск получили? Отлично. Но к чему эта излишняя нервозность? Хороший большевик должен себя всюду чувствовать на месте, куда бы его ни поставили: сегодня бронепоезд, завтра — полк.

— Ну, а труппа?..

— Почему же нет? Мы теперь объявили скорейшую ликвидацию врангелевского фронта.

— Во-во! — сказал Кудряшов и передернулся.

— В том-то и дело, — продолжал Фрунзе. — Штаб и командование фронтом придают громадное значение роли агитации и пропаганды среди красноармейцев и населения. Мы воюем не только оружием.

— Идеологически тоже. Это ясно.

— Вот видите, вы сами прекрасно это знаете. Мы должны воздействовать на сознание людей также и идеологическими средствами. Ведь наша Красная Армия в первую очередь этим и отличается от империалистической армии. Командир — он же и товарищ. Это уже старая истина. Идеологическое оружие необходимо применять серьезнее и глубже, чем мы это делали до сих пор. Поэтому я дал строгое указание по политическому аппарату отбирать из ком — и политсостава самых лучших. Понимаете, товарищ, самых лучших, которых можно будет бросить на этот новый и весьма ответственный участок фронта. Задача гигантская. Агитировать нужно не только печатной буквой. Это не всегда достигает цели. Безграмотность в наших рядах еще велика. Но когда печатная буква превращается в живое слово, ее действие повышается в сотни раз. Что касается вот этих агитационных театральных трупп, то представьте себе среди боев, на коротких привалах, усталых и изнуренных бойцов, особенно в те моменты, когда на фронте не все благополучно. И вдруг появляются три-четыре крытых фургона, и в них актеры. Они разбивают сцену — театр готов. Исполнят шуточные пьески, споют революционную песню, кто-то продекламирует горячий призыв. Нам нельзя быть косными в выборе форм и средств, когда содержанием мы всех опередили!..

— Понимаю, — пробормотал Кудряшов. У него кружилась голова.

— Командование фронтом уделяет громадное внимание художественному оформлению агитации. Поэтому я приказал подобрать на руководящие посты этого участка самых лучших, самых культурных.

— Есть!

— Каждая армия получит одну труппу, которая будет обслуживать фронт этой армии. Это — боевая задача.

— Есть!

— Недавно произошло следующее. Перед одной из крепко потрепанных дивизий, когда она пришла на формирование в тыл, выступила такая труппа. Начальник политотдела армии сам написал для нее пьесу. Произошло форменное чудо. После спектакля усталая, задерганная многомесячной фронтовой службой красноармейская масса потребовала, чтобы дивизию немедленно вернули на фронт. Врангеля надо уничтожить — стереть с лица земли! Такое решение — результат этого спектакля. Вот вам идеология в искусстве, когда ее умело применяют. Что вы на это скажете, товарищ комиссар?

— Начинаю понимать.

— Вам должна быть ясна поручаемая задача. На практике, конечно, мы проводим это в первый раз. Поэтому присмотритесь. Нужна осторожность, осмотрительность, актерам необходимо особое руководство. Среди них много случайного элемента, но уже то, что они едут на фронт добровольно, много значит.

В кабинет вошел секретарь.

— Михаил Васильевич, с Каховкой восстановлена связь. Блюхер у аппарата.

— Я думаю, мы поняли друг друга? — сказал Фрунзе, протягивая руку и направляясь к двери.

— Так точно, — ответил Кудряшов неуверенно, но с привычной военной четкостью и вышел из кабинета командующего фронтом.

В коридоре он несколько минут постоял, почесал стриженый затылок и медленно двинулся к двадцать первой комнате. Протянув сотруднику бумаги, спросил:

— Все тут в порядке или нужна еще какая-нибудь подпись?

— Как же, все в порядке, и мандат подписан.

— Скажите, где эта моя часть или как ее там звать?..

— Это недалеко. У Благовещенского базара. На углу — большое здание, бывшее торговое помещение. Там увидишь надпись: «Сборный пункт красноармейской агитационной труппы».

* * *

Краткий категорический мандат говорил, что: «Тов. Кудряшов — комиссар полевой агитационной театральной труппы. Все гражданские и военные власти обязаны оказывать ему содействие» и пр. и пр.

— Есть, принимаю. Принимаю потому, что этого требует партия. Значит, так и должно быть. Ах, матрос, мог бы ты и раньше догадаться!

Выйдя из штаба, он стал пробираться к Благовещенскому базару. Пересек большую площадь, прошел через мост над чахлой речонкой и очутился на рынке. Там, в торговых рядах, красовалось и пестрело все богатство украинской земли. Урожай был обильный, и, несмотря на бушующую кругом гражданскую войну, всего было вдоволь.

Вот и дом, где расквартирована 6-я агитационная театральная труппа. У ворот Кудряшова охватило давно неиспытанное смущение. Он не мог себе представить, как произойдет встреча. Будь это воинская часть — он пошел бы прямо к командиру и в дружеской беседе ознакомился с положением. А здесь?

Кудряшов вошел во двор. Там стояли три странного, невоенного вида фургона. Под навесом скучали лошади. Около одного из фургонов, сидя на земле, молодой красноармеец чинил сбрую.

— Эй, дружок, какая тут часть стоит?

— Шестой полевой театральный.

В сердце Кудряшова заиграло вдруг какое-то радостное, светлое чувство.

— А ты кто будешь?

— Я — повозный коновод. У нас три фургона — это как бы обоз наш.

— Так. Ну, а еще кто есть?

— Товарищ комендант — он и лежиссер, Борис Давыдович Левензон, — объяснял парень. Он немного заикался.

— А тебя как звать?

— Меня?.. Сима, Серафим Дудов.

— Где комендант?

— Они на репетиции, наверху, там, на этаже. — Парень показал на широкое окно второго этажа. — Там и Михаил Михалыч — он художник, картинки мажет.

— Какие картинки?

— Из которых театр строят.

— Я вижу, ты много знаешь.

— Это еще ничего; когда нужно, я и сыграть могу! В конце спектакля, когда красноармейцы штурмуют беляков, так мы все, повозники, так атакуем, что и стреляем по-настоящему.

— И оружие у тебя есть?

— У нас… оружие?.. А вы кто будете? — спросил вдруг Дудов изменившимся тоном, не спуская глаз с красного ордена.

— Я комиссар вашей труппы.

— От как хорошо! А то бедняга Борис Давыдович совсем замотался. Через три дня уже нам на фронт ехать, а еще много не сделано.

Зазвенел женский смех, и в дверях дома показалась молодая женщина. Таких Кудряшов именовал «барыньками». Очень она была стройная и пестрая.

— Гм-гм, — пробурчал комиссар.

Следом за женщиной появился высокий штатский с бритым лицом. Он взял ее под руку, и они стали спускаться со ступенек крыльца.

— Все-таки скучновато, — зевнула женщина, кокетливо прикрывая рот рукой. — Это открытая, сырая агитация. Почему вы серьезно не поговорите с Левензоном? Надо бы попробовать что-нибудь из классического репертуара.

— Лидочка, деточка, не умничайте. Это совершенно бесполезно. Тут вам не студия, а Красная Армия. Вы думаете, у меня не болит голова от постоянных выстрелов? Но если человек взялся за гуж…

Кудряшов напряженно прислушивался. Он чувствовал, что ему трудно придется в этой непривычной обстановке, и решил быть осторожным, как кошка.

«Впрочем, какая я, к черту, кошка! Целый медведь».

Он задумчиво поднимался по лестнице. У него было впечатление, что он попал на чужбину. Словно это не Харьков, а Мадрид. Точно, Мадрид. Он никогда не был в столице Испании, но его товарищ матрос столько рассказывал про этот удивительный город, где так много веселья, маскарады и легкая жизнь, что, когда Кудряшову приходилось встречаться с чем-нибудь беспорядочным, пестрым, он называл это словом «Мадрид».

На лестничной площадке у окна стояла группа людей. Они курили.

— Во всяком случае, это не чистое искусство. По совести говоря, о чистом искусстве здесь не может быть и речи, — тянул чей-то глубокий бас.

— Ну конечно, больше разговоров о красноармейском пайке. Хи-хи-хи! — засмеялась женщина.

— Вам кого?

Кудряшов обернулся. Перед ним стоял молодой человек с бледным лицом в френче табачного цвета (покроя времен Керенского).

— Товарища коменданта.

— Левензоиа?

— Да, да, товарища Левензона.

— Он теперь занят, идет репетиция.

— Я подожду, — сказал Кудряшов и пошел дальше. Репетиционная зала находилась на втором этаже. Это было низкое, длинное помещение. Раньше здесь был мебельный склад, о чем свидетельствовали фаянсовые буквы на стеклах окон. Шла репетиция.

В конце зала, на возвышении, помещалась сцена, где двигались и говорили актеры. Режиссер был в военной форме, но без фуражки. Пряжка его пояса съехала набок, ворот гимнастерки был расстегнут.

«Это, очевидно, Левензон», — подумал комиссар.

Левензон что-то объяснял актерам и взволнованно ходил взад и вперед по сцене. Наконец он остановился и начал показывать, как должна издеваться французская буржуйка над трупом убитого коммунара, в то же время заигрывая с офицером версальской армии.

«Толково, — подумал Кудряшов, прислушиваясь. — Понимает, видать».

— Больше души, больше огня в игре. Нет плохих пьес, есть плохая игра. Это должен понять каждый актер. Настоящий артист из сырого слова может выбить искру.

Среди декораций пробирался низенький человек. Он остановился перед Кудряшовым и посмотрел на него сквозь круглые очки в черной оправе. Усы у него были сбриты, только от подбородка торчала прямая, как щетка, борода.

— Вам кого, товарищ?

— Мне Левензона.

— Я его помощник, — сказал маленький. — Разрешите познакомиться. Михаил Воронцов.

— А… Я про вас слышал, Михаил Михайлович.

Художник, видимо, обрадовался.

— С кем имею честь?

— Я, видите ли, буду вашим комиссаром, — стараясь быть возможно мягче, ответил Кудряшов.

Это заявление вызвало неожиданный эффект. Воронцов повернулся к сцене и закричал:

— Смирно! Стройся!

К удивлению Кудряшова, в зал моментально сбежались со всех концов актеры и быстро построились. Только Левензон поинтересовался — что случилось? Воронцов шепнул ему на ухо несколько слов. Когда все было в порядке, Воронцов вытянулся перед комендантом и отрапортовал:

— Товарищ режиссер и комендант, разрешите доложить — прибыл комиссар нашей труппы, которого честь имею представить. Вольно!

Левензон быстро u четко доложил Кудряшову о составе актеров, красноармейцев, лошадей, повозок и прочего. Кудряшов чувствовал себя неловко. Он вышел на середину зала и обратился к труппе. Попросил немедленно бросить всякую военщину, извинился, что помешал репетиции.

— Наша главная задача — хорошо подготовленный спектакль, а с военной стороны мы дело наладим. Конечно, мы едем на фронт. Немножко военного порядка не мешает. Верно?

Актеры весело выразили свое согласие.

Кудряшов глубоко вздохнул и подумал:

«Ну, может, и выгорит что-нибудь. Может, и я как комиссар пригожусь».

Последние три дня перед отъездом на фронт прошли в сплошной беготне и ссорах в учреждениях. Хорошо запомнились только те несколько часов, когда 6-я агитгруппа показала в театре на Рымарской улице свой спектакль перед товарищем Фрунзе.

Были поставлены три одноактных пьесы: две комедии и одна драматическая сцена — «Сила правды». Последнюю написал сам «Боречка» Левензон. На этот раз он постарался, превзошел самого себя, но и актеры тоже не подкачали! Герой пьесы — белый генерал. Он сочувствует Красной Армии и содействует ее победе; но белые замечают его предательство, и, когда атакующие красные части уже врываются в их штаб, приканчивают героя. Главную роль исполнял старый актер Чужбинин, которого в труппе называли «Пал Палыч».

Репертуар не исчерпывался этими тремя вещами. Кроме них, Левензон составил и подобрал ряд музыкальных куплетов, декламаций, пантомим, танцевальных номеров. Однако «гвоздем» репертуара были две пьесы: «Последние дни Парижской коммуны» и «Два мира»; но они еще находились в стадии репетиций. После того как Кудряшов взял на себя все хозяйственное и политическое руководство, Левензон целиком отдался художественной части дела.

Товарищу Фрунзе спектакль понравился. Но «Сила правды» заставила его призадуматься. Он сказал Левензону, что эта тема требует большой осторожности. Они может породить неправильные представления у красноармейцев. Таких офицеров можно пересчитать по пальцам. Правда, был такой генерал (намек на генерала Николаева), который умер за наше дело, как герой, но это — исключение. Впрочем, пьеса написана хорошо.

Левензон покраснел и счастливо забормотал какую-то благодарность. Фрунзе повернулся к Кудряшову:

— Ну, как дела?

— Дел полный короб, товарищ командующий!

— Словом, чувствуете себя в своей тарелке?! Иначе я себе и не представлял. Хороший партиец в революции всегда найдет свое место. — И он крепко пожал руку комиссара и пожелал труппе успеха в работе.

На следующий день после дебюта было назначено отправление на фронт.

С утра стали грузиться в вагоны. Актеры получили одеяла u консервы. Они шумно ссорились из-за мест, — кому лечь на верхней полке, кому внизу. Кудряшов с красноармейцами грузили лошадей, втаскивали повозки на платформы. Повозки оказались очень тяжелыми. Дядя Петро, повозный, начал роптать:

— Четырнадцать мужиков актеров, а не могут подсобить.

Кудряшов объяснил, что у актеров совсем другие задачи u надо оставить их в покое. Воронцов сейчас же куда-то исчез и через некоторое время вернулся с шестью помощниками. Среди них был и Пал Палыч.

К концу погрузки работала уже вся труппа. Даже Людмила Ивановна, пианистка и драматическая старуха в одном лице, руководила женской бригадой. Кудряшов работал молча, изредка давая указания, но зорким глазом следил за всеми.

«Конечно, тут много есть случайных людей, как сказал товарищ Фрунзе. Но хорошим подходом можно сделать из них своих. Даже вот из этого Анатолия Барсова, неврастеника во френче времен Керенского, может получиться человек, хотя он и заявил, что пошел в труппу исключительно из-за красноармейского пайка. С ними надо только уметь обращаться». Кудряшов молчал и наблюдал.

Потихоньку он осваивался с делом; стал даже втягиваться в художественную часть.

Левензон в своей пьесе написал ему небольшую роль. Кудряшов должен был руководить красными, когда они, ворвавшись в штаб белых, находят там умирающего генерала. Тот рассказывает, что он с юных лет был беспощадным с хитрым, жестоким и трусливым врагом. Кудряшов обращается к красноармейцам с короткой речью. Рядом с ним стоит Духов, держа в руках единственное «орудие» труппы — старый ручной пулемет Шоша. Петров и Данила Обушко, повозники, накрывают красным полотнищем убитого героя. «Надо отдать последний долг революционеру», — говорит Кудряшов, и «маэстро» Богучарский за сценой дирижирует пением «Интернационала».

Кудряшов вначале хотел отказаться от роли, но потом решил, что будет политически правильно, если он возьмет на себя эту небольшую сценическую задачу. Этим он как бы сгладит разницу между собой и актерами. Погрузка в Харькове доказала, что, если надо, лед можно заставить тронуться. Труппа, состоящая из обозных, красноармейцев, комиссара, художника и актеров, уже начинает превращаться в коллектив. Левензон и Воронцов приписывали это исключительно умелому политическому руководству комиссара.

Первый спектакль они дали в Александровске на станции перед стоящим там военным эшелоном.

В первый раз была поставлена пьеса «Последние дни Парижской коммуны». Красноармейцы плотной массой облепили площадку перед вагоном-сценой. Каждый патетический момент покрывали бурными аплодисментами. По окончании спектакля красноармейцы засыпали комиссара вопросами:

— Когда это произошло?

— Это правда или неправда?

— Давно это было или сейчас?

На вопросы Кудряшов решил ответить подробно. Получилась небольшая популярная лекция о Парижской коммуне. Актеры с большим интересом выслушали горячую речь комиссара, а Левензон сделал ряд записей и потом внес в пьесу новые разъясняющие диалоги.

* * *

В это время на фронте происходили большие перемены. С севера одна за другой прибывали свежие части: сборные полки, артиллерия и конница. Кудряшов знал об этом из сводок политотделов, которыми те его снабжали.

С польского фронта двигалась на Врангеля победоносная конница Буденного. У Каховки части Блюхера твердо держали переправу, расширяя плацдарм, и Врангелю никак не удавалось откинуть их на правый берег Днепра, Коммунисты, комсомол, городские и сельские добровольные части спешили на фронт. Актеры давали им представления, развлекали и воодушевляли их бодрыми песнями. Сатирические строфы Демьяна Бедного Богучарский перекладывал на веселую музыку, и их триумф был неизменен. Постоянный успех и теплые, предосенние дни заставляли актеров забывать о тех неудобствах, которые им приносила фронтовая жизнь. Кудряшов заботился обо всем. Коноводы откармливали лошадей. Сима Дудов однажды спросил:

— Когда же выйдем из вагонов, товарищ комиссар? Так мы и фронта не увидим.

— Ничего, Сима. Не беспокойся. Еще хватит. Агитпоезд медленно приближался к боевой линии.

* * *

В последние дни сентября по линии Екатерииослав — Александровск Красная Армия повела наступление на позиции, недавно занятые врангелевской армией. В результате трехдневных боев белогвардейцы были отброшены. Это была первая победа тактики Фрунзе.

Поезд Кудряшова достиг последней станции и стал выгружаться. Застоявшиеся лошади весело рванули тяжелые повозки. Теперь началась цыганская, кочевая жизнь.

Красноармейцы и сельское население восторженно встречали актеров с их брезентовой сценой. Труппа передвигалась в непосредственном тылу фронта, от одного села к другому, ориентируясь по колокольням. И бывало не раз, что ночь заставала актеров в поле. Кудряшов уже давно проверил боеспособность своей «части». Каждый обозник имел винтовки с двумя-тремя десятками патронов. У Дулова в повозке лежал завернутый в кусок палатки ручной пулемет.

Кудряшов пристально изучал своих людей. Большая часть их оставалась для него тем же «Мадридом» — легким и чужим; конечно, на них можно было смотреть как на детей, но все же надо было внимательно ориентироваться, осторожно вмешиваясь в актерские разговоры, в особенности когда речь заходила о политике; Кудряшов старался делать это незаметно, как бы невзначай.

Как-то в беседе с Левензоном он высказал свое мнение о труппе.

— Вот этот попал к вам случайно. А тот — определенно ждет удобного случая, чтобы перекинуться к белым. Некоторые искренне хотят принести искусство красноармейцам, но не прочь и от авантюры. Эта барынька любит заигрывать. Она выйдет замуж за флакон духов. Только ненадолго — эдак недельки на три.

Во время пребывания в Пологе куплетистка Ксения ясно давала понять, что ничего не имеет против комиссарского ухаживания. Хотя Кудряшову правилась эта «мадридка», однако он устоял. Кудряшов был о себе определенного мнения. Знал, что некрасив: веснушчатый, рыжий, сухой. Он был со всеми одинаково вежлив и старался сохранить безупречно чистым свое «политическое лицо».

Про Чужбинина комиссар ничего не сказал. Старик правился ему. Пал Палыч держался всегда ровно и скромно. Был он низенького роста, седеющий, сухощавый; глаза добрые, но с хитрецой. Он безупречно относился к своим обязанностям, и в дождь и в грязь оставался все тем же. К нему не могли придраться даже актеры, частенько создававшие склоки. Играл он с подкупающей простотой. Память у него была блестящая. После первого же чтения роль казалась вылепленной. «Он играет, как в жизни, — говорили актеры. — Художественный театр копирует». Шептались, что Чужбинин — псевдоним, на деле же Пал Палыч прогоревший аристократ. На актеров производила впечатление его замкнутость и невозмутимость. Все они любили окружать себя немного таинственной романтикой. Немало интриг, любовных историй и страстей кипело в марке бродячего коллектива.

Однажды Кудряшову досталась общая квартира со стариком Чужбининым. Возвращаясь поздно ночью со спектакля, они заговорили о гражданской войне.

— Надо признаться, что общий стратегический план советского командования далек от шаблона.

Чужбинин уже давно пришел к заключению, что гражданская война требует особого метода, но ни Деникин, ни другие генералы никак не могут этого понять.

Кудряшов слушал с интересом.

«Не так прост старик», — подумал он. И спросил:

— А какого вы мнения о Фрунзе?

— Очень толковый командир. Мне кто-то говорил, что он не был военным. Никогда не поверю этому. Под Уфой он сделал прорыв так решительно и удачно, как мог это сделать только хорошо подготовленный военный специалист, притом обладающий железной волей.

Беседа затянулась, и, перед тем как заснуть, Кудряшов долго думал о словах старого актера.

* * *

Данила Обушко, повозный красноармеец, был родом из Таврии, 6-я фронтовая агиттруппа в это время направлялась от Пологи к Токмаку, двигаясь в тылу 46-й дивизии и 2-й конной армии. Обугако немало интересного порассказал комиссару.

— Этот край — родина Махно. Гуляй-Поле, Полога, Орехов. Тут Нестор развернул в семнадцатом году бунтарское знамя. Еще при Керенском здесь начался дележ помещичьих земель. Эх, веселые были времена!

Обушко служил у Махно почти год. Во время германо-австрийской оккупации, — так уверял Обушко, — Махно был настоящим революционером. Он стал предателем позднее. Когда Махно хотел напасть на советский полк, Обушко с тремя товарищами под вечер удрали из пьяной компании и сообщили об этом красным, которые ночью в полной готовности встретили нападение вчерашнего союзника. Обушко ненавидел бандита Махно. Он признавал за ним военный талант, но глубоко презирал как обманщика и предателя бедняков. Когда труппа проезжала через знакомые хутора, Обушко предостерегал Кудряшова:

— Надо быть начеку, товарищ комиссар. Тут каждая балка — покрытие для банды Махно. Они любят грабить обозы. Но если встретят достойный прием — то утекают.

Эти разговоры заставили комиссара обратить больше внимания на вооружение. Он отдал в распоряжение Данилы ручной пулемет со всеми четырьмя дисками патронов и выпросил у встречного полка десяток ручных гранат.

Богатый и красивый край Таврия. Тут еще нет степной глади. Повсюду холмы и перелески. Украинские села, немецкие колонии, беленькие хутора, старинные курганы-могилы проплывали мимо фургонов. Когда тихо едешь в удобной повозке, даже трудно поверить, что здесь идет решительная, жестокая война. Но ни Обушко, ни комиссар ни на минуту не забывали об этом.

Вечерело. Левензон напевал унылую песенку. Из-под брезента третьей повозки раздавались веселые арии смешанного хора, которым дирижировал «маэстро» Богучарский.

Согласно карте-десятиверстке, через четыре километра должно было быть большое село, где размещена одна из бригад 46-й дивизии. Там ожидают актеров — вечером спектакль. Но села все нет. Обушко высказал сомнение, не сбились ли они с пути.

— Ничего, куда-нибудь да приедем, — успокаивал Левензон.

«Приедем, только куда?» — подумал Кудряшов.

Он знал, что в этом районе фронт не представляет собой сплошной замкнутой линии; в ней образовались промежутки по три и больше километров.

«Только бы не угодить в такую прореху».

Однако, чтобы не создавать паники, Кудряшов продолжал держаться раз взятого направления.

Уже почти стемнело, когда впереди показался стройный ряд пирамидальных тополей. Вырисовывались контуры домов, донесся собачий лай. Приближались к жилому месту.

Хутор состоял из пяти-шести крестьянских изб и большого барского дома с тополевой аллеей и множеством служб. Вокруг усадьбы тянулась белая каменная ограда, местами развалившаяся.

Актеров приняли радушно: накормили, открыли для них уцелевшие прохладные комнаты барского дома. «Маэстро» Богучарский в тот же вечер устроил «кабаре» из легких музыкальных номеров. Наутро решено было дать спектакль. Уборка хлеба окончилась, и хуторяне готовились к осенней вспашке.

Кудряшов спрашивал про Махно — давно ли его видели?

— Махно не любит мелких имений. Он на большие колонии метит. Щупает немцев-колонистов.

После «кабаре», перед тем как лечь спать, Кудряшов попросил всех быть настороже и держаться вместе. Обушко с Воронцовым отправились на разведку в немецкую колонию. С ними вызвалось двое парней с хутора. Каждому дали по ручной гранате. Кудряшов распорядился держать повозки в боевой готовности, чтобы в любую минуту можно было двинуться. Лошадей не ставили в конюшню.

Часов в десять разошлась последняя «публика». Ласковый осенний вечер звездной шапкой накрыл хутор, В комнатах воздух был сырой и затхлый. От мебели тянуло холодом. Комиссар перекинул через окно на крыльцо тюфяк и лег спать. С хутора доносился собачий лай. Вдалеке кто-то пел.

Кудряшов уже задремал, когда вернулись разведчики. Известия были хорошие. По словам колонистов, в Мариенталь после обеда прибыл небольшой красный отряд: три пулеметные тачанки и несколько верховых. Обушко и Воронцов встретили красноармейца. Тот сказал, что отряд квартирьерский, но какой части — сообщить отказался.

Кудряшов проснулся на рассвете. У колодца обозные поили лошадей. Большая часть актеров еще спала. На крыльце дома Чужбинин чистил свой генеральский костюм. Старику очень шла генеральская форма. Словно на него шили. Актеры часто в шутку называли его «ваше превосходительство».

После завтрака труппа начала готовиться к спектаклю. К повозкам уже стягивались хуторяне.

Посредине площади на двух фургонах была расположена сцена — изобретение и гордость Воронцова. Публика должна была смотреть спектакль стоя.

Комиссар обошел барский дом. С пригорка ему хорошо были видны строения немецкой колонии. Он поднес к глазам артиллерийский бинокль. Мариенталь представлял собой громадное село с широкой улицей, богатыми дворами, черепичными крышами домов и лютеранской киркой на площади. Звонили к воскресному богослужению. В колонии было тихо.

Перед началом пьесы «маэстро» пустил музыкальный аттракцион. Вокруг сцены толпилось все население хутора. Пьеса начиналась допросом пленного комиссара. Офицеры издеваются над большевиком, решительность и стойкость которого производят такое впечатление на генерала, что он запрещает офицерам унижать героического противника. Комиссар, улучив момент, убегает на глазах у белых. За ним погоня. Тут Дудов должен был дать два выстрела за сценой. На этом заканчивалась первая сцена.

Выстрелы даны, но за ними слышны другие, потом далекое стрекотание пулемета. С другого конца хутора вдоль улицы бежит человек. Он кричит:

— В колонии стрельба!

Представление прервалось. Женщины с криками стали загонять детей по домам. Мужское население хутора внезапно куда-то исчезло, словно их никогда тут и не было.

Актеры растеряино переглядывались, столпившись в кучу. Кто-то шепнул: «Махно!» Одна из актрис истерически разрыдалась. Коноводы побежали запрягать лошадей. Воронцов принялся молниеносно разбирать сцену.

— Борис! Повозки на полную готовность! У кого оружие — ко мне! — крикнул Кудряшов.

— Ради бога, ради Христа! Только без оружия! Нельзя допускать вмешательства! — визжала Людмила Ивановна. — Мы — служители искусства!

Но Кудряшов был уже за домом и в бинокль рассмаривал колонию. К нему подбежал Воронцов.

— Алексей Никитич, в труппе паника. Женщины плачут, кричат, только и говорят, что они нейтральные.

— Успокой их. Красноармейцев сюда, а коноводов надо заменить этими «нейтральными». Организованно, без шума! Не забудьте ручные гранаты!

Около кирки поднялось облако пыли. Ясно, что это верховые. Только кто: красные или белые?

— Пулеметная тачанка. Значит, наши бегут. Видно, неожиданное нападение.

Из пыли вырисовываются пять-шесть бегущих фигур. Они останавливаются и дают залп в направлении кирки.

— Тетери! Почему их не сажают на тачанки? Ясно — паника.

Кудряшов вернулся к своим. Посреди площади у собранных уже повозок ждала пестрая группа актеров. Среди женщин и штатских выделялись фигуры офицеров и белых солдат.

— Дудов, Обушко, Петро! Ребятушки, быстро сюда!

Обушко тащил пулеметные диски. Актеры громко спорили с Левензоном. Голос Людмилы Ивановны слышался далеко:

— Голубчик, ради всего святого! Вы же с ума сошли! Что вы хотите делать?

— Ох, мадридцы! — вырвалось у комиссара. — Ну, пусть Левензон с ними возится.

Но Левеизон и Воронцов скоро оказались у изгороди хутора. Кудряшов расставил красноармейцев за каменной оградой, указывая, кому за чем следить.

Бегущие уже были за пределами села. По дороге к хутору неслись две пулеметные тачанки. Их сопровождало несколько всадников.

— А третья где же? Может быть, и нам лучше дать драла?

Стрельба не прекращалась. Показалось еще с десяток бегущих солдат. Время от времени они останавливались и по чьей-то команде давали залп.

Вдруг из-за кирки показалась третья тачанка. И за ней отряд конницы.

— А! Вот как обстоит дело!

Бой перенесся из села в поле. Тачанки и группа верховых остановились. Солдаты уже бежали по полю, но расстояние между ними и тачанками было еще около километра. Последняя тачанка, выкатившись из села, взяла направление прямо на хутор. Но, заметив свою ошибку, на полпути свернула к стоявшему в поле отряду.

В это время у края села показалась вражеская конница. Врассыпную карьером догоняет она пехотинцев. Третья тачанка дает несколько выстрелов, но они не достигают цели. Ездовой бешено гонит лошадей.

Актеры, загримированные, в костюмах, забились в повозки. Никто не знал, что будет дальше. Быть может, все это ложная тревога, которая скоро кончится, и спектакль они все-таки доиграют. Чужбинин пытался успокоить истерические выкрики Людмилы Ивановны. Богучарский и Анатолий Барсов ссорились. Богучарский требовал, чтобы «офицеры» переоделись.

— Я не сниму этого мундира. Мне нечего бояться белых. Если хотите, я могу сойти к ним навстречу вот так: с саблей и в погонах.

Барсов был неврастеник и фат. Волновался он не меньше других, но пытался скрыть это бравадой. Богучарский хорошо знал его и, опасаясь, что Барсов просто из фанфаронства может выкинуть какой-нибудь номер, решил его припугнуть:

— Вы знаете, что это называется изменой?

— Мы нейтральные, дети мои! Не сводите меня с ума, — стонала Людмила Ивановна.

Внезапно энергично вмешался Чужбинин:

— Господа, то есть товарищи…

— Лучше будет все же говорить «господа», — заметил Барсов.

— Прошу внимательно отнестись к тому, что я вам сейчас скажу. Никто не снимает костюма. Особенно вы, господа офицеры и солдаты. Понятно?

— Понятно, — отозвался Барсов. У него заблестели глаза.

— То есть как это? — вмешался Богучарский. На его лице было недоумение и растерянность.

— Прошу не вмешиваться! — обрезал его тот. — Все подчиняются моим приказаниям!

В тоне Чужбинина была такая уверенность, что все сразу затихли, а Лидочка, которая была в форме черкесского поручика, подбежала к нему вплотную и, прижав руки к груди, срывающимся голосом спросила:

— И я тоже?

— И вы тоже. Теперь за мною, господа. Те, кто не в форме, остаются здесь. «Маэстро» Богучарский, вы отвечаете за порядок!

— Да что все это значит? — вскричал тот, но ему никто не ответил.

Чужбинин решительно двинулся к дому. За ним шли, невольно стараясь попадать в ногу, три офицера и два солдата — актеры. Позади всех плелась Лидочка. Ноги ее едва передвигались.

Богучарский махнул рукой и распорядился, чтобы оставшиеся заняли свои места в повозках и были наготове. Женщины приумолкли.

Левензои и Воронцов стояли около изгороди. Обушко замаскировал свой пулемет сваленными в кучу камнями. Повозные тоже приготовились к бою.

Белая конница настигла бегущих красноармейцев. Раздалось несколько выстрелов. В облаке пыли сверкнули шашки. Всадники повернули обратно. В это время затарахтел пулемет на одной из тачанок.

— Ага! Наши! — крикнули красноармейцы.

Чужбинин стоял около комиссара. Его золоченые погоны и красные лампасы генеральских брюк были видны далеко. Сзади толпились офицеры.

— Подайтесь назад, — сказал Кудряшов. — Не обращайте на себя внимания. — Его взгляд приковала к себе небольшая группа конницы, вылетевшая из села.

— Сюда прут! — крикнул Обушко.

— Приготовиться к бою!

— Товарищ комиссар, что вы хотите делать?

— Видите, приму бой. В чем дело?

— Можно ваш бинокль? — спросил Чужбинин.

— Нате! — кинул ему Кудряшов ненужный ему теперь предмет.

— Ясно, — проронил Чужбинин, взглянув в бинокль. — Они хотят обходом. Конницы около взвода при двух офицерах. Я прошу вас, товарищ Кудряшов, иметь в виду, что все-таки у нас женщины, актеры.

Кудряшов рассердился.

— Я уже говорил вам — уходите отсюда! — И, повернувшись к собравшимся, крикнул: — Все безоружные марш по домам!

Группа всадников приближалась. Застрочил второй пулемет.

И вдруг произошло нечто совсем неожиданное. Кудряшов не успел опомниться, как Чужбинин начал спокойно и уверенно распоряжаться:

— Господа офицеры, ко мне! Господин капитан, дайте карту. Двух солдат поставьте на крыльце дома. Вот так! Так, так! Господин поручик (к Лидочке), отправляйтесь в дом. Выйдете тогда, когда вас позовут. Господин прапорщик, господин капитан — ко мне. Товарищ комиссар, идите к красноармейцам. Исчезайте. Я принимаю командование. Быстро. Не медлите, а то будет поздно. Скройтесь за изгородью.

Кудряшов колебался одно мгновение. Потом повернулся и в два прыжка достиг ограды. «Если это предательство — первой же пулей в него!» — подумал он на ходу.

На крыльце господского дома расположилась живописная группа офицеров. Капитан Цепский развернул карту. Генерал с биноклем в руках рассматривал приближавшийся отряд. Два солдата как вкопанные стояли у входа. Конница приблизилась настолько, что ясно можно было различить лица казаков. Впереди офицер, сзади другой. Лава замедлила галоп, высоко раскачиваются пики.

Генерал, отняв от глаз бинокль, в сопровождении капитана стал спускаться со ступенек крыльца. Ехавший впереди отряда офицер, заметив генерала, резко осадил коня, поднял руку к козырьку и в изумлении уставился на группу офицеров.

— Вы куда торопитесь, господин поручик? Зачем тратите драгоценное время? Кто вас сюда направил? Тут достаточно сил. Берите, голубчик, сейчас же влево, быстренько, без промедления, пока красные вас не опередили. Галопом!

— Ваше превосходительство, тут какое-то недоразумение. Мне дан приказ.

— Ну-ну! Меньше слов, господин поручик! Берите ваш взвод и атакуйте красных. По-кавалерийски, неожиданно, лихо. Потрудитесь выполнить!

Генерал небрежно отвернулся, несколько мгновений сосредоточенно рассматривал карту и не спеша стал подниматься по лестнице. В этот момент в дверях дома появилась фигура молодого черкесского поручика; в руках у него была какая-то бумага. Барсов стоял на крыльце бледный и не мигая смотрел на казачьего офицера.

Взвод сбился в кучу. Солдаты в недоумении переводили глаза с генерала на своего командира. Наконец тот поднял саблю и скомандовал:

— Сотня, рысью за мной!

И, пришпорив коня, повернул обратно. Взвод двинулся за ним.

— Стой! — вдруг исступленно закричал второй офицер, ехавший в арьергарде.

Взвод уже протянулся вдоль изгороди — в двадцати шагах от засады. Генерал скрылся в доме. Барсов, выйдя из оцепенения, побежал за ним.

Второй казачий офицер нагонял командира. В этот момент из-за ограды раздался резкий треск залпа, его продолжила равномерная чечетка пулемета. Первым упал офицер, остановивший взвод. Лошади с ржанием вздымались на дыбы, сбрасывая на пыльную дорогу раненых всадников. Те, что остались невредимыми, бешеным галопом мчались обратно к селу, пригибаясь к луке седла. Красноармейцы дали несколько залпов им вслед.

Двое раненых казаков попытались было встать, но Воронцов броском гранаты уложил их.

Дядя Петро занялся поимкой разбежавшихся лошадей. В этом ему горячо помогали невесть откуда появившиеся хуторяне.

Кудряшову подвели высокого гнедого жеребца. Комиссар уже получил обратно свой бинокль и был весь поглощен борьбой, разыгравшейся налево, в поле. Теперь уже работали все три пулемета.

— Воронцов, голубчик, быстренько скачи к левой тачанке.

Воронцов галопом рванулся в указанном направлении. Пулемет с фланга нажимал на все более редевшую конницу белых.

— Где генерал? Павел Павлович! Поздравляю! Молодцом! Молодцом! Идите теперь к повозкам. Готовьтесь. Отъезжаем.

Тут вмешался дядя Петро. Он подвел Чужбинину стройную серую кобылу.

— Ваше превосходительство! Садитесь. Будьте героем.

Все рассмеялись. Но Пал Палыч, ни минуты не колеблясь, уверенно и даже с некоторым изяществом сел на лошадь.

— Резерва у них нет. Это ясно, — сказал Кудряшов удовлетворенно и приказал прекратить огонь.

Теперь стали слышны стоны и крики раненых. Кудряшов сел на коня. Все заняли места в повозках. Раненых казаков оставили на попечении хуторян. Возвратившийся с поля Воронцов подал знак к отправлению. Обоз мигом снялся с места. Лошади понесли во весь опор. Чужбинин ехал рядом с Кудряшовым. За ними — Дудов и Обушко, тоже верхом.

— Ну, теперь давай и давай! — крикнул дядя Петро, который остался без лошади. Из его рук в последнюю минуту вырвалась казачья кобылица.

— Неладно. Хороша была лошадка, черти ее задери! — проворчал старик.

Уже миновали пулеметчиков. Атакующая конница превратилась в беспорядочно бегущие точки. Пулеметчики оказались из передовой бригады 9-й стрелковой дивизии. Среди красноармейцев вызвало крайнее удивление, а позже — восхищение, — присутствие старого генерала. Конца не было смеху и шуткам.

Надо было отдать справедливость, — старый актер с честью вышел из рискованного положения, проявив редкую находчивость и несомненное знание военного дела. Кудряшов рассказал эту историю в штабе, и все радовались счастливому исходу приключения.

— Да, отставшие семь красноармейцев погибли под Мариенталем. Ну, да на войне такие вещи случаются часто. Зато беляки получили свое.

Разговор вскоре перешел на другую тему, заговорили о всеобщем наступлении на фронте. Была уже середина октября, и красные армии со всех сторон двинулись на Врангеля, не было дня, чтобы то тут, то там не проскальзывали перебежчики от белых. Особенно участились перебежки отдельных казачьих разъездов. У донцов острый нюх, они уже почуяли скорый конец Врангеля.

Тактика Фрунзе оказалась правильной. Боевой дух красных армий возрастал с каждым днем. Каховский плацдарм, как штык, направленный в спину врага, несокрушимо стоял в тылу Врангеля. Армии Южного фронта послали письмо товарищу Ленину с клятвой, что к третьей годовщине Октября на территории Крыма не останется ни одного врангелевского солдата. Каждый раз, когда Алексей попадал в штаб какой-нибудь крупной боевой единицы, он остро чувствовал, какая громадная политическая работа проводится в частях. Это была система Фрунзе, система всего большевистского руководства. Каждый красноармеец Южного фронта знал, что к зиме кампания должна быть окончена.

Кудряшов стоял на крыльце политотдела и задумчиво смотрел на веселую суету красноармейцев во дворе около пулеметной тачанки.

«Эх, скоро конец войне. Поеду в Питер, брошу этих актеров… Гм-м… Как это сказал Бузин? «А ты уверен в том, что цель этого старого актера была спасти труппу от белых?» А как же иначе? Пал Палыч свой человек, а Бузин — чекист, никому не верит на слово. Впрочем, это он правильно делает. И он — начальник Особого отдела дивизии, с этим надо считаться. Да, когда начинаешь в чем-нибудь сомневаться, то все уже кажется подозрительным. И нельзя не сомневаться: интеллигенция — народ каверзный. Сколько от них революция потерпела».

Кудряшов вдруг решительно поправил наган, подтянул пояс и принял решение:

— Ах, черт! Надо допытаться, уж очень старик по-военному поступил. На конце сидит как влитой, а генеральский мундир как носит! Ого! Погоди-ка, узнаем, в чем дело,

Он решительно направился в Особый отдел дивизии. Подождав, пока Бузин кончил дела со своими сотрудниками, Кудряшов тихо сказал:

— У меня к тебе разговор есть.

И он изложил все возникшие у него сомнения.

— Ну, слава богу. А я было уже думал, что ты проглотил все свои матросские зубы. Правильно говоришь, надо пощупать старика.

— Только, знаешь, не очень… Интеллигенция все-таки…

Теперь, когда он облегчил душу перед Бузиным, ему показались подозрения ни на чем не основанными и нелепыми.

— Не бойся, не съем. Напиши-ка ему записку, и я сейчас же пошлю за ним.

Кудряшов написал Чужбинину записку, и когда маленькая тачанка, отправленная за актером, скрылась, ему опять стало не по себе.

«А может, все это только так… И старик еще подумает, что это я в нем усомнился. А впрочем, откуда я их знаю… Дело-то ведь, правда, щекотливое».

Тачанка вскоре вернулась, и с ее заднего сиденья сошел Пал Палыч. Кудряшов, не желая встречаться с ним на крыльце, вернулся к Бузину и нашел там помначдива, который в последнее время усиленно ухаживал за Лидочкой. Пал Палыч постучал. Войдя, он внимательно оглядел присутствующих и произнес:

— Я Чужбинин. Почему меня вызвали?

— Садитесь, — сухо сказал Бузин.

Пал Палыч сел, и его вопросительный взгляд устремился на Кудряшова. Комиссар невольно съежился, но старался не показать своего смущения.

— Я хотел бы вам задать несколько вопросов. Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Если это необходимо, пожалуйста, — тихо ответил Пал Палыч.

— Чужбинии — это не настоящая ваша фамилия, правда?

Пал Палыч чуть-чуть качнулся, но сейчас же ответил:

— Да, не настоящая.

— А не можете ли вы назвать вашу фамилию?

— Прохоров.

— Имя-отечество?

— Павел Павлович. Но, собственно говоря, в чем дело?

— Ваш последний чин в царской армии? — спросил Бузин, испытующе глядя на актера.

— Суфлер.

— Ну, ну, гражданин Прохоров, я разговариваю с вами совершенно официально. Вы служили в царской армии?

— Ни одного дня.

— А откуда вы знаете военное дело и психологию офицерства?

— Психологию? То есть вы говорите о манерах, об обращении офицеров друг с другом? Я имел возможность наблюдать их довольно часто. Я двадцать лет был суфлером императорского драматического театра в Петербурге, а вы знаете, кулисы всегда кишели офицерами. Знание военного дела? Нет, это просто была интуиция, мне подсказало особое актерское чутье.

— Чем вы можете подтвердить ваши слова? — спросил помначдива.

Пал Палыч молча вынул из внутреннего кармана пальто старенький лоснящийся бумажник. Роясь в нем, он тихо начал рассказывать свою историю.

— Видите ли, я не думал, что мне понадобятся эти документы. Но в прошлом году в Москве меня засадили в Чека. Донесли, будто я какой-то скрывающийся аристократ. Это, конечно, мои коллеги постарались. Вот мой паспорт. Из него вы можете увидеть, что я Прохоров, Павел Павлович, сын крестьянина, что мне сорок пять лет, из которых двадцать я прослужил на одном месте. Раз уж начали об этом, я могу вам все рассказать.

Двадцать лет я прослужил в театре, целые дни проводил в суфлерской будке. Я знал каждую роль лучше, чем ее исполнитель. Как мне хотелось сыграть хоть один раз! Двадцать лет я мечтал о том, что когда-нибудь заболеет премьер и я пойду к господину инспектору и сказку: «Ваше превосходительство, я могу сыграть эту роль. И спасу спектакль». И я бы сыграл. Ох, как я бы сыграл! Но этого не случилось ни разу… Все меня считали маньяком. Каждое утро я просыпался с одной надеждой и шел в театр, мечтая, что вот сегодня… О, если бы вы могли понять, что это за мученье! Жить годами одной мечтой, так работать над собой, как я работал, так знать и чувствовать роли, понимать их лучше, чем многие актеры, и быть вынужденным сидеть долгие годы в суфлерской будке, подавая чужие реплики. Только революция наконец дала мне слово. Первый большевистский комиссар театра товарищ Лещинский как-то заговорил со мной, узнал о моей мечте и приказал дать мне роль. Я сыграл, имел успех. Анатолий Васильевич Луначарский даже написал обо мне статью. Но господа актеры приняли меня очень холодно, чуть не бойкотировали. Тогда я решил уйти из театра, где столько мучился, и уехал в Москву. Там создавались новые театры. Я вошел в одну труппу, в которой было много молодых сил, и тут кому-то пришло в голову донести, что я скрывающийся граф. В Питере я оставил семью: жену, дочь и сына. Они думали, что я рехнулся на старости лет, и махнули на меня рукой, но когда из Чека затребовали мои документы, очень испугались, и сын сам, привез нужные бумаги в Москву. Сын мой артиллерийский командир в Красной Армии. Вот вам удостоверение московской Чека о том, что я гостил у них две недели и что документы у меня в порядке.

Бузин бегло просмотрел снабженные печатями документы, Кудряшов тоже рассматривал их с деланной внимательностью.

— Такова жизнь, — задумчиво сказал Пал Палыч. — Видите, что делает революция. Я с седеющей головой стал молодым. Моя мечта исполнилась, и я стал неплохим актером, в чем товарищ комиссар мог убедиться там, на хуторе, Я сказал, что так поступить подсказала мне актерская интуиция, нет, не только это, еще какое-то невольное чувство, которое вы, товарищи, можете назвать, как хотите.

Приближалась третья годовщина Октября.

После жестоких, яростных боев белые сдали позиции и укрылись в Крыму. Врангель намеревался отсидеться зимой за своими прекрасными укреплениями, которые он гордо называл «неприступный белый Верден», с тем чтобы весной, заручившись поддержкой Антанты, снова начать войну с революцией. Но приближалась зима, а красные армии дали клятву, что Крым будет взят до зимы. И он был взят.

В ночь на 7 ноября задул ураганный зюйд-вест, и густые соленые воды Сиваша ушли на восток. В ночь на 7 ноября красные войска по обнажившемуся илистому дну залива вошли в Крым. Так была отпразднована третья годовщина Октября.

В эту же ночь исчез комиссар труппы, и утром Левензон не досчитался Дудова, Обушко и дядю Петро. С ними исчез и ручной пулемет Шоша. В эти дни труппа гостила у 46-й дивизии. Бои уже шли под Юшунем и Джанкоем, когда крытые фургоны 6-й полевой труппы прошли через ущелье перекопского вала. Вал еще дымился остатками боя, и Перекоп лежал в пепле и обломках. Кругом зияли тысячи свежих воронок, густели ряды проволочных заграждений, среди которых лежали трупы убитых красноармейцев. Ксения, бледная, смотрела на эти мрачные картины и напрасно искала среди убитых черную форменку комиссара.

Ни верденская техника, ни офицерская дисциплина не помогли Врангелю, и под Юшунем и Джанкоем сопротивление белых было сломлено. В Симферополе труппа наконец добралась до настоящего театра.

Гримируясь в настоящей театральной уборной перед большим зеркалом, Людмила Ивановна вытирала радостные слезы. Левензон усиленно готовился к торжественной речи, которую должен был произнести перед началом спектакля. Он ходил по сцене и декламировал:

— Мы стоим перед новой эрой, товарищи. Последний вооруженный враг революции пал. Остатки его разбитых банд разрезают сейчас волны Черного моря, спасаясь на иностранных кораблях.

Воронцов носился между кулисами, а «маэстро» Богучарский репетировал в фойе с оркестром, сорганизованным из местных сил. Пал Палыч готовился к новой роли. Труппа собиралась показать «Короля Лира».

Во дворе театра раздались громкие возгласы, и актеры с криком «ура» поволокли кого-то на сцену.

— Сима! — воскликнул Левензон, прерывая свою великолепную речь.

— Где комиссар? — закричала Ксения. Дубов оглядел всех и тихо сказал:

— Комиссар тут.

— Где, где? — торопил его Пал Палыч.

— Он тут, в городе, но сам прийти не может. Прислал вам привет. Лежит в госпитале, раненый.

— Но он жив? — спросила Ксения.

— Натурально жив, не извольте беспокоиться, товарищ Ксения. Всего только в ногу ранен Алексей Никитич. А вот Обушко остался там, и дядя Петро пропал около Карповой балки. Только меня, видите, не повредили. А скажите, Михаил Михайлович, лошадки наши как, в порядке или нет? А то ведь я за них отвечаю.

Алексей лежал у окна. На его небритых щеках горели пятна жара. Пришли актеры. Каждый принес, что мог — кто цветок, кто яблоко, кто сердечный привет. Пал Палыч погладил горячий лоб комиссара. Кудряшов открыл глаза и улыбнулся старику, но вдруг смутился, увидав за спиной актера взволнованное, бледное лицо Ксении. Ее глаза были полны слез и губы дрожали. Под окном госпиталя играл военный оркестр, и с топотом копыт проходили колонны непобедимой буденновской армии.

Это было давно. И трудно сказать, кто больше виноват: Ксения или сама Талия — в том, что Алексей Никитич, оправившись от ран, остался в мире кулис.

Его поредевший чуб я видел недавно на всесоюзном совещании директоров театров, где товарищ Кудряшов выступил с обстоятельным докладом о путях развития советского театра. И в докладе он упрекал советских писателей в том, что никто из них не сумел до сих пор отобразить жизнь советского театра во время гражданской войны, роль актера в великую эпоху героической борьбы, отдельные красочные эпизоды которой уже начинают предаваться забвению.