Мой отец часто рассказывал мне о своем лучшем друге детства Величке, с которым долгие годы состоял в дружеской переписке. Письма Велички всегда приводили отца в хорошее настроение. Когда он читал их, вокруг его глаза, как лучи, собирались добрые морщины, и лицо озарялось довольной улыбкой.

Мой отец кончал гимназию в северной Венгрии. Знаменитые Шарошпатакские, Левайские и Кешмаркские гимназии манили венгерских степных ребят на гористый север. Здесь учились отец и Величка, здесь укрепилась их дружба, которую не могли разрушить ни годы, ни расстояние.

Что за человек был этот лучший друг отца, я представлял себе смутно, знал только, что в гимназии он был первым учеником, а в студенческом кабаке не отставал от других.

— Если бы он был из знатной семьи, — часто говорил отец, — то стал бы, может быть, даже и министром.

Но Величка не очень высоко поднялся по жизненной лестнице. Жил он в запрятанном среди гор маленьком фабричном городке в Татрах. Оттуда приходили его жизнерадостные письма. За истеките сорок пять лет отец виделся с Величкой только один раз на юбилее школьных друзей. От этой встречи сохранилась фотография, на которой отец и Величка сидят рядышком.

* * *

В июне 1915 года после ранения, перед тем как отправиться в полк, я приехал на побывку домой. Выскочив из тарантаса, я взбежал на крыльцо и за спиной спешившего мне навстречу отца увидел незнакомца с пышной бородой. Незнакомец приветствовал меня так радостно и тепло, как будто знал с пеленок. Не знаю почему, но я сразу угадал, кто это, и непринужденно обратился к бородачу:

— Вы — дядя Величка, не правда ли?

— Совершенно верно, сынок, — сказал Величка, обнимая меня. Его роскошная, холеная, местами серебрившаяся борода волнами рассыпалась по груди. Веселые, живые, юношеские глаза ласково смотрели на меня. Лицо у него было розовое, нежное, как у девушки. По-венгерски он говорил с забавным словацким акцентом. Я сразу почувствовал обаяние этого человека.

Величку загнала к нам война. Когда русские войска атаковали Карпаты, в суматохе эвакуации он вспомнил о своем старом друге и приехал к нам в степь отдохнуть от потрясений. Это был первый человек, который в беседе со мной откровенно ругал войну и «того негодяя, который заварил всю эту кашу». Дядю Величку любили все в доме. Хоть он и гостил у нас, но никогда не сидел без дела. Целый день он был в хлопотах, помогал отцу, ходил в село, и всюду провожали его дружеские улыбки.

* * *

Приближался день моего отъезда. Еще два дня, и я снова сяду в поезд, и через неделю опять полк, опять фронт. Дядя Величка тоже собирался домой. Русские войска давно отошли далеко за Карпаты. Под Горлицей тысячи пушек прогремели победу, и война откатывалась от венгерских границ все дальше и дальше, к Волыни и Польше.

В мягкий июньский день я бродил по саду, держа в руках книжку в красном коленкоровом переплете. Это было последнее произведение любимого писателя, посвященное войне. Я с большим любопытством взялся за книжку, но на первой же странице меня ожидало горькое разочарование. Чего ждал я от писателя? Остроумной критики, ядовитых замечаний и, самое главное, правды. Мне казалось, что достаточно написать правду о войне, чтобы разоблачить ее. И что же я нашел? Несколько беспомощных, надуманных анекдотов о героизме. Я почувствовал отвращение к автору, и меня охватило уныние. В мрачном настроении застал меня дядя Величка.

— Собираешься, герой? Вижу, загрустил. Ну, ничего, ничего, не смущайся. Не нужно стыдиться. По мне, показная удаль и молодечество гораздо хуже. В этой войне не может быть героизма. Это дьявольская выдумка. О мой мальчик, это страшная война, и еще неизвестно, чем она кончится, но кончится непременно плохо.

— Что же еще может случиться? — меланхолично спросил я. — Неужели вы думаете, дядя Величка, что мы не выйдем победителями?

Дядя Величка отрицательно покачал головой. Его пышная борода волновалась, как море.

— Слушай, мальчик, что я тебе скажу. В прошлом году, в начале июня, когда никто еще и не думал о войне, я встретился в горах с одним человеком, который предсказал мне все эти события с прозорливостью ясновидящего, будто читая по книге.

— Неужели, дядя Величка, вам привелось встретиться со знаменитым бельским раввином? — спросил я иронически.

— Нет, это был не чудесный раввин, а человек в тысячу раз умнее раввина. Вот послушай. По долгу службы, по делам нашей фабрики, мне часто приходится бывать в Галиции, по ту сторону Нариц. Езжу по деревням и селам то в бричке, то в поезде, а летом больше всего люблю путешествовать на велосипеде. Ах, мой милый велосипед! Где он теперь? Его, наверное, уже свистнули без меня, — вздохнул старик.

Он вынул из кармана разрисованную шельмецкую трубку из белого фарфора, набил ее отцовским табаком и сказал:

— Дай спички. Без трубки не могу рассказывать.

Я дал ему спички и смотрел, как окутывается дымом его густая борода. В эту минуту он был похож на сказочного волшебника.

— Очень люблю я свой велосипед. Сто семьдесят три кроны уплатил за него и проделал на нем свыше тысячи километров… Так вот, значит, ездил я тогда в Неймарк за красками. Галичане называют этот город Новитаргом. Красивое место. Дороги там чудесные, и оттуда я катил домой на своем велосипеде. Стоял июнь. С гор веяло прохладой, дорога — картинка. Вы, степные люди, не можете себе представить этой красоты неописуемой. Блаженство ездить на «двухколеснике» в такую погоду. Между Капронем и Надьберкене застиг меня дождь. И какой дождь! Пришлось завернуть в Капронем, в корчму. В зале было пусто. Я заказал шприццер и яичницу. Прислонил свой велосипед к стене и выглянул в окно. На шоссе ни души. Дождь уже лил, как из ведра, когда со стороны Надьберкене показался велосипедист. Он торопился и, видимо, хорошо зная местность, направлялся прямо к корчме. Мне еще не успели подать мою яичницу, когда дверь распахнулась, и велосипедист вошел со своей машиной в зал. Он приветливо поздоровался, снял кепи и стряхнул с него капли дождя. Это был коренастый, сильный человек. Мне прежде всего бросился в глаза его громадный выпуклый лоб. У него были быстрые, живые глаза с татарским разрезом и подстриженная рыжеватая бородка. Он поставил свой велосипед рядом с моим и с извиняющейся улыбкой повернулся ко мне.

«Он умный человек», — подумал я и улыбнулся ему в ответ.

Приезжий сел за стол и тоже заказал яичницу с колбасой. Заказал и шприццер, только попросил его сильно разбавить.

Корчмарь, видимо, хорошо знал его.

— Из Венгрии изволите ехать? — спросил я.

— Да, из Татров, — ответил велосипедист.

Мы изъяснялись на смешанном языке: я спрашивал по-словацки, он отвечал по-украински, но с сильным русским акцентом.

— Куда направляетесь, сударь?

— В Новитарг. Я временно живу тут в Поронине, недалеко от Закопано.

— Вы, видно, не здешний, сударь. Наверное, дачник?

Он испытующе взглянул на меня, и я почувствовал неловкость. Желая рассеять ее, я встал и представился. Он пробормотал свою фамилию. Взгляд его сразу стал мягким, он улыбнулся.

— Я русский. Эмигрант. Политический изгнанник, понимаете?

— А! Борец за свободу! — воскликнул я и поднял свою кружку. Мы чокнулись.

— Да здравствует свобода в России! Долой царизмус! — сказал я с подлинным демократическим жаром.

— Да здравствует свобода во всем мире! — ответил он тихо, но внятно: — Долой буржуазию! — И он рассмеялся добрым смешком. Мы разговорились. Очень мне понравился этот человек. Я старый человек, людей вижу насквозь и Могу определить человека с полуслова. И в этом маленьком господине я сразу почувствовал большую доброту и недюжинный ум. Во время разговора я изучал его лицо. Это было некрасивое, но энергичное, выразительное лицо, и, когда он увлекался, оно становилось красивым, открытым, незабываемым. Я и теперь с удовольствием вспоминаю это лицо.

— Ну, и что же вам предсказал этот ясновидящий?

— Не смейся, мой мальчик. Наша встреча произошла в начале июня, когда никто еще и не помышлял о войне. Никому не приходило в голову, что завтра может загореться весь мир. И вот этот русский господин рассказал мне тогда поразительные вещи. Он сказал, что мы находимся накануне небывалой войны, что мир вооружен до зубов и генералы только ждут сигнала. Да что говорить! Он предсказал не только все то, что произошло за этот год, но и то, что ждет нас в будущем. Он сказал, что так называемая демократия, которая призвана предотвратить войну, ничего не сделает, и в конечном счете за это дело возьмется народ. Что война будет длиться годы. Да, годы. Погибнут миллионы и миллионы людей. Тогда все это звучало удивительно, невероятно, по сейчас это случилось. Эту войну, говорил он, сможет прекратить только сильное потрясение. Будут революции, кризисы, и долго потом мир не сможет успокоиться. Я с изумлением слушал его и думал: «Ведь, кажется, такой добрый человек, а как злы его предсказания». Но возражать не мог. Я сидел как зачарованный. Он говорил так искренне, что трудно было не верить.

— Ну, и дальше? — спросил я.

— А дальше?.. Через месяц мир перевернулся вверх дном. И сейчас мы по уши завязли в крови. Что ждет нас в дальнейшем? Мне жутко. Я верю предсказаниям этого человека и теперь вижу, что не генералы и дипломаты, а только народ сможет покончить с этой войной. Да, покончить раз и навсегда!

В 1922 году я перелистал свой дневник времен империалистической и гражданской войн и на одной из страниц наткнулся на имя Величии. В последние годы я часто вспоминал старика Величку, и всякий раз это воспоминание по ассоциации вызывало передо мной образ другого человека, ставшего мне бесконечно дорогим, человека, к которому меня привязывали сыновняя любовь и почтительное восхищение ученика.

Меня давно мучила одна догадка, и я тут же принял решение. Снял со стены портрет и долго с любовью смотрел на дорогое лицо. В дневнике нашел я адрес старика.

— Да, я напишу дяде Величие, напишу, — решил я.

«Кеншарк, фабричная улица, 8. Иосифу Величие».

На секунду я оторопел. Ведь с тех пор мир у Карпат претерпел большие изменения. Там уже не Венгрия.

Как называется теперь Кешмарк по-словацки? Э, ничего, дойдет по старому адресу. И я сел за письмо.

«Дорогой дядя Величка! Помните ли вы наш разговор в саду в 1915 году? А ну-ка, посмотрите хорошенько на эту фотографию. Не похож ли этот господин на того русского, ясновидящего, который предсказал вам, что империалистическую войну закончат не генералы и министры, а народ. Именно парод…»

* * *

Ответ от него пришел исключительно быстро, я знал, что дядя Величка не заставит долго ожидать ответа, но все же послание было длинное, на нескольких листах, исписанных каллиграфическим почерком старого службиста. Старик благодарил за память, а относительно фотографии — ох, он давно уже знает, давно догадался, что его случайным собеседником в капронской корчме был не кто иной, как великий Ленин. Величка чрезвычайно гордился этим и просил меня в случае, если встречусь с Лениным в московском Кремле, передать ему непременно привет из Кешмарка от служащего «Патрикеевской мануфактуры» Иосифа Величии. Жаловался дядя Величка на то, что после войны жизнь стала трудной, дела никак не налаживаются, кругом лихорадка. Предсказания Ленина оправдываются. Да, Ленин предсказал ему все это в Капронем, но до каких же пор будет длиться такое положение, ему, Величие, хотелось бы это узнать на склоне лет. Еще писал дядя Величка, что многие рабочие на Кешмаркской фабрике стали коммунистами.

«О, если бы наши коммунисты были такими, как господин Ленин, я, старик, несмотря на свои 78 лет, стал бы первым коммунистом в Чехословакии», — заканчивал свое письмо дядя Величка.