Батальон с утра шестой раз шел в атаку. Русские отступили на старые позиции, очистив наконец свой передовой окоп. Дерзко выдвинутый под самый нос мадьярам, он не давал покоя вновь назначенному командиру батальона.

Когда с последними маршевыми частями в полк прибыл новый майор и с ним несколько младших офицеров, Эрвину стало ясно, что придется на время проститься со спокойной окопной жизнью; многие хорошие бойцы отправятся «нюхать фиалки с корня», пока какое-нибудь неудачное дело не собьет спеси новому командиру.

В роте Эрвина тоже сменился начальник. Одного взгляда на лейтенанта Фрея опытному человеку было достаточно, чтобы понять, что с ним дело не обойдется без канители. На его юношески розовом, упитанном лице бледно-голубые глаза казались осколками светлой жести. Маленькая голова сидела на атлетически широких плечах. Над левым карманом на груди было совсем пусто: ни одной самой скромной ленточки. Впрочем, это и не удивительно — лейтенант Фрей всего три месяца назад окончил военное училище. Эти три месяца, проведенные им в запасном батальоне, успели создать ему славу жестокого муштровика. Лейтенанту не терпелось попасть на фронт, где на колючих кустах войны цвели и ждали его золотые офицерские звездочки. Война тянется уже третий год и может кончиться так же неожиданно, как и началась. Тогда — прощай, карьера.

Эрвин уже почти два года носил за спиной ранец. Однако, несмотря на то что опыта у него было больше, чем у многих офицеров, дальше чина взводного унтера он не подвигался.

Эрвин не скрывал, что он — «соци». Это вовсе не значило, что он был членом социал-демократической венгерской партии. Отнюдь нет. Эрвин — совсем другое: он социалист индивидуалист. Барин-пролетарий. Кому не нравятся его прямые горькие слова — пусть не слушает.

Когда лейтенанту Фрею пришлось в первый раз встретиться лицом к лицу с Эрвином, он процедил сквозь зубы, что «не потерпит в своей роте политиканов». Это было сказано перед строем. По второй шеренге неслышно прошелестел смех. В первой только переглядывались, но так, что даже ресницы не дрожали. Разве понимает маленький лейтенант, что значит третий год войны?!

Эрвин откровенно говорил об этом капитану Альвинцу, бывшему командиру батальона, который если и не одобрительно, то все же молча выслушивал вольноопределяющегося.

— Эта война, капитан, одна из самых нелепых и ненужных войн в истории человечества. Наблюдая солдат, я пришел к заключению, что они уже начинают отрезвляться от той шумихи, которой задурманивали им головы военные оркестры и патриотические ораторы в казармах и на перронах вокзалов, откуда отправляют эшелоны на бойню. Солдаты начинают принимать человеческий облик, и воинская дисциплина сходит с них, как летний загар.

Восхищаясь в душе этими плавными фразами, Эрвин в свободное время заполнял ими письма, которые он писал в столицу своему бывшему университетскому профессору, поощрявшему его свободомыслие.

Капитан Альвинц слыл либеральным офицером. С вольноопределяющимся его сближала почти годичная фронтовая жизнь. Считая Эрвина оригинальничающим пустословом, он многое спускал ему за стойкость в бою. Но, однако, предусмотрительно вычеркивал каждый раз его имя из списков производств в офицеры, рассчитывая на то, что какая-нибудь шальная пуля расправится с болтуном.

Эрвин лежал в цепи. Уже шестой раз был он сегодня на том же самом месте. Батальон приближался к критической точке. Ровная вершина холма круто нависала над ними, как карниз башни. До того они продвигались в «мертвом пространстве», защищенном от пуль, где их ничто не тревожило, кроме редкой и вялой пристрелки русских батарей.

Теперь они осторожно ползли, плотно прижимаясь телами к колючей щетине скошенного поля. По гребню холма, шагах в семидесяти пяти, тянулись укрепленные окопы русских с проволочными заграждениями.

Приближались решительные минуты. Эрвин потянулся за фляжкой с ромом и глотнул горькой, обжигавшей жидкости. Горячая волна пробежала по его жилам. Но голова оставалась ясной. Он осмотрелся. Неподалеку лежал окоченевший труп еще утром убитого солдата. Дальше — обезображенное тело русского офицера,

«Что будет, если мы выбьем русских из окопов? Они, конечно, пойдут в контратаку. И дело кончится тем, что нам набьют морды точно так же, как набили им утром мы в этом их дурацком передовом окопе!»

Эрвин снова открыл флягу. Это стало у него привычкой в томительные минуты перед боем.

Сегодняшняя предрассветная атака застала русских врасплох. Тем, кто не успел бежать, пришлось круто — их встретили штыки. И хотя «неприятель» особенно не сопротивлялся, все же немало солдат в зеленых суконках полегло там, в передовом окопе. А лейтенант Фрей даже успел приколоть к своей фуражке кокарду первого убитого им русского офицера.

— Мальчишка обзаводится фронтовыми привычками… — презрительно скривил губы Эрвин. — Совершенно очевидно, что эта атака обречена на поражение. Люди измотались. С утра никто не ел, и, наверное, у многих пустые фляги. Первая и вторая роты мудро остались внизу. А Фрею всячески хочется доказать свою храбрость. Кому это нужно?.. Всякому ясно, что русские наступать не будут. Так не лучше ли батальону окопаться здесь или отойти на старые испытанные позиции и собраться с силами?.. Впрочем, одно другого стоит. Что ж, поглядим, как-то справится маленький лейтенант. Больно уж свеж его петушиный гребешок!

Лейтенант Фрей лежал шагах в тридцати от Эрвина, немного впереди цепи. Его короткие призывные окрики подтягивали отстающих.

— Ползти!.. Прикрываться!.. Ползти!.. Закрой голову! Вперед!

Цепь медленно передвигалась, — казалось, ползут большие серые жуки.

Вдруг на правом фланге рывком вскочил какой-то длинный парень и побежал вверх, по направлению к русским окопам. Навстречу ему со свистом полетели пули. Парень свалился, как мешок, и покатился вниз по склону.

Лейтенант, с искаженным злобой Лицом, кричал что-то командиру отстававшего второго взвода. Слышно было, как солдаты передают команду по цепи, осторожно подтягиваясь к линии.

«Фланговый огонь… Откуда стреляют, черти?» — думал Эрвин, озираясь.

Словно в ответ на крики раненых, русские участили стрельбу.

Эрвин уже привык к войне. Он с ироническим спокойствием наблюдал за бесплодно суетящимися людьми, совершавшими из-за неопытности и слепого страха перед лицом смерти нелепые поступки, которые будут возведены в «героизм» и «доблесть». Некоторым, вроде маленького лейтенанта Фрея, зуд карьеризма и еще необожженные пальцы придавали смелость в бою. Большинство же, умудренное горьким опытом, заботилось лишь об одном, как бы искуснее обойти смерть.

«А для чего? Чтобы все равно погибнуть в следующем, более жестоком и таком же ненужном сражении?» Нет, его, Эрвина, такая война не вдохновляла.

Хотя внешне Эрвин казался совершенно спокойным, однако волнение еле заметной дрожью начинало ползти по его мускулам. Никакая привычка не могла побороть этого ощущения в минуты опасности. Тут опять пригодилась фляга.

Цепь уже достигла предельной высоты прикрытия.

«Ну, сейчас этот мальчишка скомандует примкнуть штыки… Ура!.. Вскочит на ноги несчастная орава, и начнется пулеметная пляска… А точки в песню будет вставлять русская артиллерия…»

Эрвину стало жарко. Его глаза потускнели. Он длинно и бессмысленно выругался.

Русские стреляли редко, будто примериваясь. Вольноопределяющийся отстегнул лопатку и несколько раз ковырнул землю, чтобы сделать прикрытие для головы. Тут он увидел Виолу.

Ефрейтор Виола лежал шагах в десяти позади цепи и пристально следил за каждым движением лейтенанта. Фрей поднял правую руку. Донеслась команда.

— Компание! Байонетт ауф!

Виола быстро выкинул вперед винтовку, и в трескотне стрельбы русских Эрвин уловил одинокий звук раздавшегося рядом выстрела. Лейтенант неуклюже качнулся и рухнул лицом в землю. Никто не заметил этого: солдаты были заняты примыканием штыков.

Правофланговый взвод первым ринулся в атаку. Навстречу ему застрекотало разом несколько пулеметов.

Эрвин видел, как ефрейтор мгновенно перебежал в цепь. Прошло несколько секунд напряженного ожидания. Потом кто-то крикнул:

— Лейтенант Фрей убит!

Действие этих слов было ошеломляюще. Середина цепи разорвалась и бросилась врассыпную. Казалось, все рушится. Денщик лейтенанта тщетно кричал о том, чтобы подобрали труп офицера. Опережая друг друга, солдаты мчались назад, в защищенное мертвое пространство, скатывались по склону, радостно вставали, выпрямлялись и снова бежали.

Эрвин отстал от цепи. Внезапно он почувствовал сильный голод. Найдя глазами Виолу, он побежал следом за ним. Ефрейтор перемахнул через ручей и скрылся за кустами. Никого из солдат уже не было видно. Обогнув кусты, Эрвин неожиданно для себя очутился перед небольшой хатой. Дворик, хлев, стог сена, гумно. И все это в нескольких десятках метров от линии фронта.

Спиной к Эрвину у крыльца стоял ефрейтор Виола.

— Виола! — вполголоса окликнул Эрвин.

Виола резко обернулся, держа винтовку наперевес. Эрвин махнул рукой и улыбнулся, но лицо ефрейтора оставалось мрачным. С минуту простояли они так молча, не сводя глаз друг с друга.

Вольноопределяющийся почувствовал, что надо что-то предпринять. Он сделал шаг вперед и отвел рукой направленное на него дуло винтовки.

— Йошка! Вы молодчина! Понимаете — молодчина! И нечего волноваться! Никто вас не видел!

— А вы что видели? — спросил Виола, не поднимая глаз.

— Я?.. Предположим, что я наблюдал заход солнца. Скажите лучше, что вы думаете делать?

— Оставьте меня тут, господин взводный, — сказал Виола тихо и отвернулся.

На дверях хаты висел замок. По двору мирно бродили куры. Под навесом сарая повизгивал поросенок.

— Здесь совсем недурно, — заметил Эрвин, озираясь.

— Идите, господин вольноопределяющийся. Наши уже далеко.

Эрвин понял. О «улыбнулся и хотел что-то сказать, но и эту минуту из-за хлева вынырнула высокая фигура. Это был незнакомый солдат, с уже седеющими усами, вероятно, один из прибывших на днях с маршевыми ротами.

— Что ищешь, землячок? — обратился к нему Эрвин.

— Здравия желаю, — приложил руку к козырьку солдат. — Я кухню ищу.

— Кухню? — Эрвин невольно рассмеялся. — Так вы тоже кухню ищете?

— Так точно. — Старик опустил руку и подошел ближе.

— Хорошо, поищем вместе.

— Так как же будет? — спросил Виола все с той же серьезностью.

— Так и будет, — ответил вольноопределяющийся и направился к крыльцу.

Ветхий замок соскочил от первого же удара прикладом. Они вошли в сени. Пахнуло дымом очага, теплом. Эрвин открыл дверь, ведшую из сеней влево. Комната была пуста. В углу густо лепились иконы. Мерно постукивали дешевые стенные часы. С потолка у изголовья широкой кровати свисала люлька.

— Хозяева еще сегодня были тут. Очаг совсем теплый, — заметил Эрвин.

В соседней комнате пол был устлан измятой соломой. Видно было, что на ней лежали. Вдоль стен тянулись лавки. В углу валялась русская шинель и стоял ящик с консервами. На подоконнике лежали две буханки черного хлеба.

— Эге, да тут жить можно! — воскликнул Виола, попробовав на вес две большие банки мясных консервов.

Мимо окон мелькнула чья-то тень. Все трое схватились за винтовки и выбежали во двор. У крыльца стоял солдат их взвода Петер Эмбер.

— Ты как сюда попал? — спросил Эрвин.

— Видел, как господин ефрейтор свернул в эту сторону, ну, и я за ним.

— А больше ты ничего не видел? — угрожающе процедил Виола сквозь зубы, косясь на громадного парня.

— Да что я там видел… — махнул рукой Эмбер. — Черт бы их подрал! — и, сняв с плеча винтовку, занес было ногу на ступеньку крыльца.

— Слышали? — сказал Виола, взглядывая на Эрвина. Вольноопределяющийся сурово сдвинул брови и движением руки остановил Эмбера.

— Что ты видел?! Выкладывай!

— Эх, господин взводный. Чего спрашивать? — уклончиво ответил парень, смотря в глаза Эрвину. — Лучше вы скажите, что мы здесь делать будем?

— Откроем колбасную фабрику, — насмешливо сказал старый солдат.

Эрвин внимательно оглядел всех троих. В глазах его бегали веселые искорки. Понизив голос почти до шепота, он медленно сказал:

— Нет ребята. Мы объявим… Перемирие. Понимаете? Без разрешения его императорского и королевского величества. Перемирие, но уже настоящее! На свой риск и страх.

— Эге! Я вижу, господин вольноопределяющийся толковый мужик, — обрадованно сказал старый солдат. Видно было, что если у него и были какие-нибудь сомнения, теперь они исчезли.

— Это как же? — недоумевающе отозвался Эмбер Петер.

— А так же! Иди и доложи, если хочешь. Еще успеешь догнать.

— Что вы, господин ефрейтор! Что вы! Да чтоб я…

— Спокойно! Принимаю командование, — перебил его Эрвин. — Вот что. Первым делом надо осмотреть местность. На тот случай, если наши еще не успокоились и майору взбредет в голову в седьмой раз послать батальон в атаку, мы должны быть начеку, чтобы вовремя выйти и присоединиться. А до тех пор, друзья, чувствуйте себя, как дома. Ефрейтор Виола!

— Слушаю!

— Обыскать дом, двор, конюшни, хлев. Посмотрите на гумне. А я тем временем взгляну, далеко ли ушли наши.

— Их не видать, — заметил старик.

— Ваша фамилия, земляк?

— Иоганн Кирст.

— Так вот, Иоганн Кирст, пойдемте со мной.

Когда они вышли за ограду хутора, солнце уже закатилось. Небо догорало бледным золотом.

— Сколько будет отсюда до наших? — спросил Кирст.

— По прямой — с полкилометра. Видите, там гребень. А русских даже не видно. Мы попали в котловину между двух линий окопов. Недурно придумал ефрейтор.

— О, когда человек не новичок на фронте, такую штуку можно вмиг сообразить.

— А вы что, уже не в первый раз?

— В четвертый, господин унтер-офицер. Два раза был ранен. В третий отстал от маршевой роты, да только полевая жандармерия оказалась похитрее меня… словили.

— Так… И как же думаете быть дальше?

— Не хотелось бы идти в пятый раз, — сказал Кирст, задумчиво покачав головой.

— Там видно будет, — бросил Эрвин. — А теперь вот что старина, посмотрите, куда ведет эта тропинка.

— Она, с вашего позволения, идет по ложбине, а потом поднимается к селу, где русские окопы. По ней-то я сюда и пришел.

— Вы, я вижу, Кирст, человек толковый. Подите-ка помогите ефрейтору обыскать помещение и двор.

Старик козырнул и пошел к хутору. Эрвин проводил его взглядом.

«Молодчага Виола. Его расчет был совершенно правилен. Достаточно выбить из строя командира — и конец этой глупой волоките. Этот человек умеет претворять мысли в действие. И действительно, лучше один офицер, чем сотни ни в чем ни повинных солдат. А вот, смог ли бы я так поступить?.. Конечно, нет. У-у, проклятое воспитание, интеллигентщина беспомощная!.. Что же будет дальше? Ясно, что Виола собирается остаться здесь и не думает о возвращении. Но если не вернуться сейчас, то надо оставить эту мысль навсегда».

Из-за кустов показался ефрейтор.

— О чем думаете, господин унтер-офицер?

— Да все о том же, о чем следует и вам подумать.

— Что ж, я считаю, что сделал правильно. Этот молокосос на все был способен. Еще минута, и от роты только пух полетел бы. Как вы об этом скажете?

— С моей точки зрения, вы поступили и человечно и благородно. Вопрос только — видел ли это кто-нибудь еще?

— Э, мне все равно. Я поступил по совести, для людей. Доброго за это ждать нечего. Я очень хорошо знаю, что полагается за такую штуку. Все равно, обратно я не вернусь. Моя дорога — только вперед. И вас уговаривать не буду. Вы — социалист, вам лучше знать.

— Куда же это вперед? — поинтересовался Эрвин.

— Перебегу, — ответил Виола и глубоко вздохнул.

Со стороны дома донесся шум.

— Пойдем, — сказал Эрвин.

Он чувствовал какую-то неловкость, недовольство собой.

— Обождите, — остановил его Виола. — Старик Кирст, кажется мне, человек неглупый, но за парнем надо следить. Уж больно он всегда был услужлив, в унтера метил. Я его, шкуру, хорошо знаю.

Обыск дал неожиданные результаты. Эмбер Петер, спустившись в подполье, нашел там забившуюся в угол молодую женщину. Она покорно поднялась по лесенке в комнату, неся на руках маленького мальчика. Ребенок спокойно смотрел синими глазенками на незнакомых солдат, у него был нос пуговкой и белая головенка в кудряшках. Увидев смеющееся лицо старого Кирста, он потянулся к нему.

Эрвин по-словацки спросил хозяйку, как зовут ее ребенка.

— Мирослав, — ответила она, улыбаясь, и обвела присутствующих ясным открытым взглядом. — А меня Ганя.

— Верно, не ждала столько гостей?

— Сегодня тут вы, а завтра опять москали придут. Вчера только шесть человек было вместе с унтером. Вон в той комнатке жили. А как ваши сегодня на них пошли, тут они и побежали домой.

— А муж твой где?

— У них же служит, у москалей. Призвали его. Солдат, как и ты вот.

— Как же ты одна здесь живешь? Как уцелела?

— А со мной отец, старик. Он вчера с вечера ушел в город за керосином. Москали уже сколько раз грозились прогнать нас. Да мы никак не уходим. И когда только этому конец настанет?!

— Мы бы и сами не прочь узнать, — сказал Эрвип и передал солдатам содержание разговора.

— Да, не мешало бы кончить.

— А что ж, — сказал Виола задумчиво. — Это только от нас самих зависит. Я, к примеру, закончил начисто.

— Н-ну, Йошка, бросьте, — оборвал его Эрвин. — Спешить вредно. Знаете поговорку: не говори гоп, покуда не перескочишь.

Лицо ефрейтора потемнело. Брови сошлись в одну линию. Он вздохнул. Потом добавил:

— Спросите у nee, нет ли здесь еще кого?

В это время со двора, послышался голос Кирста.

— Сюда, пан, идите сюда!

Все торопливо вышли на крыльцо.

— Разрешите доложить, господин взводный, двоих москалей поймал. Сидели на гумне, словно аисты.

Впереди Кирста стояли два русских солдата. Эмбер Петер схватился было за винтовку.

— Ты потише, — успокоил его Эрвин и распорядился ввести пленников в дом.

Один из них был пожилой солдат, громадного роста, с широкой окладистой бородой. Другой — смуглый парень лет тридцати, невысокий, с тонкими усами и внимательными умными глазами. Оба выглядели совершенно спокойными.

— Что вы искали на гумне? — спросил Эрвин по-словацки.

— Пан, мы сдаться задумали.

— Кому сдаться?

— Так вам же! Хоть сейчас. Пожалуйста, проводите нас.

— Куда это?

— Да к вам, в Австрию, — махнул рукой бородач в сторону венгерских окопов.

Жест был такой выразительный, что перевода не понадобилось. Солдаты расхохотались. Особенно шумно выражал свой восторг Кирст, отлично понимавший по-словацки. Молодой русский улыбался и внимательно разглядывал окружающих.

— Значит, вы хотите сдаться в плен? — переспросил Эрвин.

— Точно так, — подтвердили русские в один голос.

— Долой войну?

— Тьфу! — плюнул бородач. — До смертушки надоела.

— Ну ладно, — махнул рукой Эрвин. — На первое время останьтесь здесь.

Русские молча сели на скамью у окна, достали кисеты с табаком и стали неторопливо свертывать «козьи ножки».

— Что нам делать с ними? — обратился Эрвин к Виоле.

Тот пожал плечами.

— Я проведу их, — раздался вдруг голос Петера. Ефрейтор резко обернулся.

— Куда это? Без моего приказания — ни на шаг за ограду. Понятно? — строго отрезал Эрвин.

— Так точно! Слушаюсь, — козырнул Петер, вытягиваясь. — Я только хотел сказать, что я бы показал им дорогу.

— Знают они дорогу без тебя. И вообще они свою дорогу отлично знают, не то что ты, — злобно огрызнулся Кирст.

Эмбер Петер покосился на старика и вызывающе бросил:

— Ты бы лучше спросил, куда они спрятали оружие?

Кирст обратился к русским.

Молодой солдат встал, отложил табак и молча вышел из хаты. Эмбер Петер — следом за ним. Из окна было видно, как, подойдя к стогу сена, русский нагнулся, пошарил и вытащил две винтовки, патронташ и две ручные гранаты бутылочной формы.

Ефрейтор обратился к Кирсту:

— Отец! А этот парень…

— Все понятно, господин ефрейтор, — кивнул старик. Молодая хозяйка начала подметать пол. Потом разожгла очаг.

Эрвин спросил у бородача, как их зовут.

— Меня — Никифором, а товарища — Алексеем. Мы с ним земляки, из-под Костромы.

— Где это Кострома?

— Ой, далеко, — покачал головой Никифор. — За Москвой… На Волге…

Эрвин сел на кровать, на которой играл Мирослав. Он чувствовал себя выбитым из колеи и не мог собраться с мыслями. Куда заведет их эта история?.. Та простота и непреклонная воля, с какими русские говорили о плене, явный намек Виолы и несомненное сочувствие Кирста… Все это надо хорошенько продумать.

— Скажи, Мирослав, — заговорил он по-венгерски с ребенком, гладя его золотистую головку, — правда, малыш, тебе надоела война?

— Куда положить оружие? — спросил вошедший Петер.

— Поставь вместе с нашим, туда, в угол, — приказал Эрвин.

Две русские винтовки стали в углу рядом с четырьмя австрийскими манлихерами.

— Перемирие? — усмехнулся Эрвин. — Как это будет по-русски?

— Мир, — ответил Кирст.

— Нет, мира нет! — покачал головой Никифор. — Перемирие, пан. Перемирие. Эх. — И махнул рукой.

Алексею, видимо, понравилась эта мысль. Он все повторял:

— Толково, толково! — и лукаво подмигивал ефрейтору.

Эрвину показалось, что Алексей прекрасно разбирается в положении и в разговоры не вступает намеренно.

Эмбер Петер выбрал из общей кучи винтовок свою и отставил ее в сторону. Все заметили это. по никто не сказал ни слова. Позднее, когда каждый занялся своим делом, Алексей вдруг поднялся, подошел к оружию, взял винтовку Эмбера и поставил ее в самый угол, позади других. В то же время он хитро улыбался, поглядывая то на Эрвииа, то на Виолу. Кирст тоненько рассмеялся, словно его щекотали.

— Ну, Петер, ты теперь тоже демобилизован!

Алексей вернулся на свое место, и не переставая улыбаться, сказал что-то Никифору. Тот неловко усмехнулся и опустил глаза.

Эрвина удивило, что Алексей держит себя как равноправная договаривающаяся о перемирии сторона. Значит, он вполне серьезно отнесся к вопросу.

Хозяйка быстро привела в порядок помещение, накормила поросенка, напоила корову из ведра.

Эрвин вспомнил, что у него должна была остаться плитка шоколаду. Он открыл ранец, нашел шоколад и, разломив его, большой кусок дал мальчику, а поменьше протянул матери, которая молча приняла подарок.

Стемнело. Но Эрвин не позволил зажечь лампу.

Когда русские увидели, что венгерцы не собираются вести их сегодня в свои окопы, они быстро разделись и улеглись рядом на соломе. Старик Кирст тоже стал устраиваться на ночь. Эмбер Петер все вертелся около хозяйки.

— Ты смотри, без грубостей, — строго предупредил его вольноопределяющийся, укладываясь и накрываясь шинелью.

Усталость дала себя знать. Все почти мгновенно заснули.

Вдруг Эрвин почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. На фронте спят чутко. Эрвин открыл глаза и не двигаясь стал вглядываться в темноту.

— Тсс… Пойдемте во двор, — послышался шепот ефрейтора.

Небо серебрилось. Ярко светила полная луна. В доме, казавшемся погруженным в тень, все спало. В тишине особенно четко доносилась отдаленная перестрелка. Тени от лунного света вытянулись и стали резче. Эрвину казалось, что этот хутор один из самых тихих и спокойных уголков мира.

— Что скажете, Йошка?

— Видите ли, я хочу… перебежать, — сказал ефрейтор вполголоса.

— Как, теперь?

— Да, этой ночью.

— Не спешите, мой друг. Я не советую вам.

— Чего же мне еще ждать?

— Мы причинили сегодня русским достаточно неприятностей. Ночная атака… Новые позиции… Состояние нервное, вы сами должны понимать. Они слегка напуганы и не ждут перебежчиков. Если вы покажетесь у их проволочных заграждений, вас могут, чего доброго, пристрелить, — не из злобы, а просто из страха.

Виола помолчал немного.

— Что же делать?

— Потерпите немного. — Эрвин сам не знал, почему он говорил так. Но ему было легче и спокойнее, когда рядом с ним был этот маленький, коренастый человек, он чувствовал в нем опору.

Они прошлись по двору. Виола, видимо, колебался.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я останусь. Но только долго ждать не буду. И вы тоже решайтесь. А теперь я пойду туда.

— Куда это? — удивился Эрвин.

— К лейтенанту.

— Что вы хотите делать? — Эрвин вспомнил, что убийц всегда тянет на место преступления.

Но ефрейтор, видимо, уже обдумал все заранее. У стены хлева стояла лопата. Он взял ее.

— Понимаю, — проговорил Эрвин. — А знаете что, пойдемте-ка вместе.

— Не верите? Думаете, перебегу? — В голосе Виолы послышалась печаль.

Эрвину стало неловко.

— Идите, идите, — буркнул он. — Вы, я вижу, отцу родному не верите.

Виола вскинул винтовку на плечо, взял лопату и вышел за ограду. Через несколько мгновений его силуэт скрылся из виду, и звук шагов затих.

Оставшись один, Эрвин некоторое время находился в состоянии полной отрешенности от окружающего мира. Им овладело сладостное спокойствие, какого он уже давно не испытывал. Но постепенно очарование стало исчезать.

«Собственно, где я теперь? Между двух фронтов. На волнорезе двух враждующих стихий. Вправо — русские, враги. Враги ли?.. Влево наши, свои. Лежат в грязных окопах тысячи, сотни тысяч — солдаты, товарищи. И офицеры. Свои ли они?.. Какой хаос!..»

Обрывки мыслей, образов неслись в голове, как гонимые ветром осенние листья.

…Фронт. Армия. Бои. Дисциплина. До сих пор он говорил об этом витиеватыми периодами. «Эта война — кровавая авантюра… Люди, тянущие лямку войны, начинают отрезвляться от дурмана… Победный туман…» Речи. Приказы. Слова команды. И слезы матерей. И письма господина профессора, который хвалит его за равнодушное пренебрежение к чинам, за то, что он «видит насквозь весь механизм войны». Но что конкретного предложил господин профессор? Слова, одни слова. А война идет сама по себе, спотыкаясь, как ослепшая лошадь. Вошь. Холера. Братские могилы. Штыковые атаки. Артиллерийская подготовка. Лейтенант Фрей… Виола. Да, Виола, не профессор, однако он решил для себя вопрос о войне. И Кирст. Он тоже не хочет в пятый раз идти на фронт…

«Ну, а я? Антимилитарист. Социалист. Что мне делать?»

С русской стороны вдруг открылась винтовочная стрельба. Металлическим голосом заговорил быстрострочный пулемет.

Эрвин привычно втянул голову в плечи и побежал к Дому.

Но стрельба так же резко оборвалась, как и началась.

И вдруг затрещало снова, уже со стороны венгерцев. Зазвенели осколки разбитого стекла. В доме все проснулись.

«Что-то с Виолой?» — думал Эрвин, вбегая на крыльцо.

Пули свистали очень низко. С деревьев осыпались листья, падали срезанные ветки. И внезапно опять все стихло.

«Как боятся друг друга! Люди… Братья…»

— Что?! Патруль?! — встретил Эрвина вопросом Эмбер Петер, приподымаясь на соломенном ложе.

— Это ложная тревога. Спи спокойно. Виола на посту.

— Всегда так бывает в первую ночь на новых позициях, — раздумчиво сказал Кирст.

— А мы тут тихонько отсидимся несколько дней. Никому и в голову не придет искать нас.

— Перемирие, — сонным голосом угодливо протянул Эмбер.

«Кажется, и до него дошло», — обрадовался Эрвин.

Хотя Мирослав не просыпался во время перестрелки, мать беспокойно качала люльку, что-то тихо напевая. Эрвин долго лежал с открытыми глазами. Ганя уже, видимо, заснула, когда во дворе послышались шаги. Эрвин вскочил, взял винтовку и вышел из избы. Со стороны гумна подходил Виола. Он прислонил лопату к стене хлева, снял винтовку с плеча и разрядил ее.

— Что? Не спите еще? — спросил он спокойно.

— Ну, как?

— В затылок навылет. Я прибрал, чтобы глаз не мозолил.

- Правильно.

Виола вошел в дом. Эрвин остался один. Ему хотелось разобраться в своих мыслях.

«Положение совершенно ясное. Это бунт. Открытое возмущение против дисциплины, войны, против самой идеи нации. Я стою перед голым фактом. Хватит ли во мне силы и решимости действовать логично? Не так-то это легко, как думают некоторые. Но откуда берется смелость у этих простых людей, у рядовых солдат? Откуда у них такое спокойствие и уверенность? Может быть, оттого, что не их вина… Но ведь и не моя тоже».

Луна начала бледнеть, когда вольноопределяющийся вернулся в дом. Все спали. Только Ганя, сидя на кровати, кормила Мирослава, который вяло жевал грудь, — ребенок был уже большой. Эрвин подошел к нему и молча взял его на руки. Запах сонного детского тельца напомнил ему собственное детство: мать, семью, родной дом. «Что-то с ними теперь?»

Ганя безмолвно ждала, когда этот странный солдат отдаст ей сынишку. Эрвин почувствовал ее взгляд, поцеловал ребенка в пухлую шейку и вернул его матери. Разыскав свое место среди спящих, он лег и тотчас же уснул.

Когда Эрвин проснулся, в комнате никого не было. Вокруг него на соломе валялись шинели, вещевые мешки. Эрвин улыбнулся, с удовольствием потягиваясь и зевая, и вполголоса произнес:

— Перемирие…

Самый воздух, казалось, был полон мира и покоя. Из соседней комнаты глухо доносились отдельные отрывочные слова:

— Еще одну!.. Контра! Банк мой. Раздался взрыв смеха, но тут же затих.

«В карты жарят. Настоящее перемирие. Вот это да!» Положение казалось ему сейчас не таким трагичным. Ночные страхи потускнели. Так приятно было нежиться на мягкой соломе, зная, что никуда торопиться не надо, а впереди ждет давно не испытанное наслаждение — умыться чистой холодной водой из колодца, с мылом, с роскошной пеной, и потом растереть тело жестким мохнатым полотенцем.

«Я остановил стрелку часов жизни, — начал было Эрвин одну из привычных пышных фраз. — Правильнее сказать — смерти. В общем недурное приключение. Как это сказал вчера Никифор? — «Чтоб подох наш Николка! Затеял эту дурацкую войну. А на черта она нам? Нашей земли все равно никто не отнимет. Далеко она, наша земля». Конечно, это примитивно, но так говорит Никифор, и это факт. Это факт потому, что так говорит Никифор. Кирст, тот тоже не дурак. «Сели бы, говорит, в окопы сами господа министры — в два дня бы война кончилась». Тоже примитив, а логика, — никуда не денешься. Вот бы написать об этом господину профессору… Нет, друг мой, отсюда почта не идет ни в какую сторону. Почта — ха-ха! Мы, как на острове. Робинзоны сухопутного острова. Шесть робинзонов. Даже целых восемь: Ганя с Мирославом тоже ведь пленники».

Эрвин внезапно стал серьезным. Он даже рассердился.

«Какой это к черту сухопутный остров?! Кругом бушуют стихии. Правда, это не горькая морская вода, зато горячая кровь и огонь испепеляющий. Теперь смерть молчит, она наполнила свое брюхо — человек двести слопала в один присест. Недурное угощеньице!»

Хотел было потянуться за фляжкой, где оставалось немного рому. Но почувствовал, что кто-то возится у самой его головы. Он испуганно сел, оглянулся и тихо рассмеялся. Пока он разговаривал сам с собой, к нему из полуоткрытой двери соседней комнаты тихо подполз Мирослав. Он смотрел на Эрвина, подняв синие глаза. Его пухлая мордашка, крохотные ручонки, все его маленькое тельце умилили Эрвина. Он наклонился к ребенку.

— Знаешь, Мирослав… честное слово, у тебя нос, прямо как пуговичка, — шепнул он нежно и осторожно протянул мальчику руки. Тот уцепился за волосатые пальцы и, раскачиваясь из стороны в сторону, встал на ножки, смеясь и пуская пузыри.

— Прт… пртф…

В щель двери заглядывала улыбающаяся Ганя. Она окинула благодарным взглядом этого чужого солдата, который так ласково обращался с ее ребенком, вошла в комнату и пожелала доброго утра.

— Аи, негодный, разбудил господина коменданта! — покачала она головой, взяла мальчика на руки и тихо вышла.

Ее слова поразили Эрвина.

«А ведь в самом деле, я здесь старший по чину. Отвечаю за часть, за пленных… — Ему стало смешно. — Перед кем я отвечаю? За что?»

Решил, что лучше всего сейчас же собрать людей и… Ну, и что же дальше?

«Предложить им тихо и чинно вернуться обратно в окопы к господину майору?! Нет, сегодня еще нет. Надо отдохнуть. К черту! Надо умыться — и все тут».

Кажется, уже несколько недель он не умывался как следует. Ночные дежурства. Тревоги. Атаки. А тут покой, тишина. Делай что хочешь. Два года не чувствовал себя человеком. Нет, никуда он не пойдет отсюда.

Решительно сбросил одеяло. Встал, снял рубаху, оставшись в одних брюках, и стал рыться в своем ранце. В руки его попался дневник. Он перелистал несколько страниц. Слова показались ему искусственными, фразы шагали неуклюже, словно на ходулях. Эрвин захлопнул тетрадь и сунул ее обратно в ранец. Взяв несессер, он перебросил через плечо полотенце и вышел в соседнюю комнату.

Вокруг стола сидели ефрейтор, Эмбер Петер и Алексей. Виола держал банк. Никифор, пристроившись на скамье у окна в одних подштанниках, латал брюки неуклюжими солдатскими стежками.

При появлении Эрвина игра прервалась. Все встали. Поднялся и Виола. Эрвин почувствовал неловкость.

«Дисциплина. Чертова дисциплина работает!» Он дружески приветствовал солдат и, ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:

— Кто бы мне помог, ребята, умыться?

— Разрешите! — вскочил Эмбер.

— Да ты уж играй, — раздался из-за спины вольноопределяющегося голос Кирста. — Я помогу господину взводному.

Петер сел с недовольным видом. Ефрейтор начал сдавать карты.

Во дворе была тишина. Еще по-летнему белые беззаботные облака тянулись по небу. Солнце мягко пригревало.

— Хороший хутор, — сказал Кирст. — Доброе тут хозяйство. Ганька говорит — лошадей у них давно забрали. Это наши постарались. Самих едва не прогнали. Эх, разорить такую усадьбу! Нет бога на небе. — И Кирст, горестно вздохнув, стал поливать из ковша воду на спину вольноопределяющемуся.

Эрвпн мылся так, как мечтал: много воды, много мыла и пены. Когда он начал вытираться, старик снова заговорил:

— Так как же будем, господни взводный?

— А вас, собственно, что интересует, отец?

— Так что, господин ефрейтор говорит, чтобы переходить к русским.

— А вы как думаете?

— Так я что ж?.. Я не против. Ведь этой войне конца не видать. Нашего брата тут полетит еще — сотни и тысячи, как пух по ветру. И в плену люди живут. Не съедят же нас. Какого черта подыхать?! Вы, слыхал я, человек справедливый, — скажу прямо: не нужна нам вовсе эта война!

Эрвин несколько минут молчал.

— Как вам сказать?.. Я не то чтобы против, но считаю, что пока лучше не спешить. Только вчера наши учинили русским порядочно неприятностей. Я говорил ефрейтору.

— Так я не тороплю. Конечно, время есть. Тут, скажу я вам, совсем неплохо. Тихо, некому и чихнуть на нас… — Кирст растягивал слова и, казалось, думал о другом.

— То-то u оно, чтоб не чихнули! — сказал Эрвин, направляясь к дому.

Одеваясь, он думал: «Не нервничать и не позволять влиять на себя. Но с ефрейтором следует поговорить серьезно, необходимо внести ясность в это дело».

Когда он вошел в общую комнату, игра уже кончилась. Ганя принесла молока, нарезала хлеба и подогрела остатки консервов.

— Богато живем, — заметил Эрвин, подмигивая ефрейтору.

Тот молча скручивал папиросу.

Быстро, по-военному, проглотив завтрак и подождав, пока хозяйка уберет со стола, Эрвин принял официальный вид, обвел присутствующих взглядом и откашлялся.

— Прошу внимания. — Слова прозвучали как команда. Эрвин заметил, что ефрейтор нахмурился.

— Я хочу сказать несколько слов, чтобы вы знали, как себя держать. Друзья, мы очутились с вами между двух фронтов. Наше положение пока хорошо тем, что нами никто не интересуется. Хутор удален от обеих линий, мы здесь в центре мертвого пространства. Но может случиться, что наше командование или же русские вздумают посадить здесь секрет, боевое охранение. Что мы будем делать тогда?

— Справимся как-нибудь, — процедил сквозь зубы ефрейтор.

— Как это справимся? — удивился Эрвин.

— Н-ну… столкуемся, что ли…

«Что это: глупость или наивность?» — подумал Эрвин.

Виола странно улыбался. Казалось, он жалел о сорвавшихся с языка словах.

Алексей не сводил глаз с Эрвина, словно пытался понять, о чем идет речь. Потом он придвинулся к Кирсту и вполголоса оживленно заговорил с ним. До слуха Эрвина несколько раз донеслось: «Социалист». Его удивило, как твердо выговаривает Алексей это, очевидно, хорошо знакомое ему слово. Он решил сегодня же поговорить с русским солдатом наедине.

— Кирст, — обратился он к старику, — скажите русским, чтобы они выспались днем. Ночью может всякое случиться, и надо быть начеку.

— Что же такое может случиться? — спокойно, с едва уловимой иронией спросил Кирст.

Эрвин не ответил и повернулся к выходу, позвав с собой Виолу.

Они молча прошли через двор, обогнули кустарник и, выйдя на проселочную дорогу, остановились.

— Мне надо поговорить с вами, Виола. Сегодня мы останемся тут. Днем едва ли кто посмеет шляться между окопами. Но на ночь придется поставить караульных. Если явятся русские, так и быть… А если наши?

Ефрейтор сжал кулаки.

— Когда б не было тут этого проклятого парня! Вы сами понимаете, — ведь он все знает.

— Хотите, я поговорю с ним?

— Не надо. Я всю ночь следил за ним. Все боялся, что даст тягу. Но, видно, трусит, сукин сын. Это хорошо, что вы его пугнули.

— Вот видите! Значит, еще надо пугнуть. Но я все-таки думаю, что он ничего не видел. Такая была стрельба. Не мучайте вы себя этим. Я уже сказал вам, что вполне оправдываю и понимаю ваш поступок. А теперь пойдите и приготовьте людей. Будем караулить по очереди. И русских тоже привлеките к этому делу.

— Слушаю, — сказал Виола.

— Надо до конца использовать случай. Давно мы не были в такой тишине, в таком спокойствии.

— Это правильно, — подтвердил ефрейтор. — Только вот относительно русских… Не надо бы их в караул.

— Ну так, если русские придут, мы этих отпустим к нашим. На том и порешим.

Они вернулись на хутор. Эрвин взял лестницу, приставил ее к стогу сена и взобрался наверх. Оттуда была видна шедшая по гребню холма ломаная линия русских окопов. Ровной полосой чернели проволочные заграждения. На венгерской стороне виднелось только несколько темных пятен.

— Робинзон, — усмехнулся Эрвин. Его вдруг охватила острая потребность записать в дневник свои мысли. Он вошел в дом, достал тетрадь, но не успел набросать нескольких строк, как вошел Никифор.

— Пан унтер-офицер…

— Что ты, Никифор? — спросил Эрвин, неохотно отрываясь от письма.

Бородач, захлебываясь от восторга, стал молоть что-то непонятное. Эрвин не мог разобрать ни слова. Пришлось позвать Кирста, и тогда выяснилось, что Никифор просит дать ему записку, в которой по-венгерски и по-немецки говорилось бы, что он, Никифор, всегда хорошо обращался с пленными венгерцами и австрийцами, а потому его тоже не должны обижать в плену. Эрвин улыбнулся и, пообещав дать такую записку, попросил оставить его на время в покое.

На следующий день после обеда, в то время как Эрвин гулял по двору, к нему подошел Эмбер Петер.

— Господин вольноопределяющийся, разрешите доложить.

Эрвин насторожился. Он ждал, что солдат заговорит о возвращении в окопы.

Не сводя с вольноопределяющегося подобострастного взгляда, Петер зашептал:

— Так что собирается бунт. Русский солдат Алексей говорил с господином ефрейтором Виолой, Кирст переводил, а я сделал вид, что сплю…

— О чем шла речь? — брезгливо перебил его Эрвин.

— Чтобы сдаться!.. Русский говорил, что каждому солдату надо на то бить, чтобы господа, значит, министры проиграли войну… И тогда народ покажет себя — это значит будет бунтовать.

— Ну, хорошо. А что дальше?

— А дальше надо сдаваться и, кого можно, уговаривать, чтобы сдавались. Русский очень хвалил господина ефрейтора за то, что тот пристрелил лейтенанта.

«Видел, проклятый!»

— Хвалил, говоришь? — переспросил Эрвин.

— Так точно. И еще сказал, что если господин вольноопределяющийся будет очень крутиться, так с ним тоже придется поговорить серьезно.

— Что ж, я не против! Я люблю серьезные разговоры.

— Господин вольноопределяющийся не понимает. Они хотят поговорить с вами, как с лейтенантом…

— Так и было сказано? Повтори точно. Слово в слово.

— Н-нет… Значит, только, чтоб серьезно поговорить, — замялся Эмбер.

Эрвину хотелось ударить парня, стукнуть кулаком между его собачьих глаз. Он с трудом сдержал себя.

— Ладно, Петер. Пусть себе говорят. Иди.

— Так точно, — козырнул Петер. Видно было, что он разочарован.

Эрвин направился к стогу сена, взобрался на него по лестнице и стал оглядывать мертвую, безлюдную местность.

Завтра же он поговорит с Виолой. Надо решать. Дальше тянуть нельзя.

Так прошли три тихих осенних дня. Солдаты валялись на соломе, играли в карты, болтали. Никифор смастерил незатейливые шахматы и часами сражался в них с Алексеем. Ночью по очереди стояли в карауле. Никифор больше не заговаривал о записке, но видно было, что старик тоскует и волнуется. Один Кирст был невозмутим.

— Каждый день здесь — лотерея, — говорил он, потягивая трубку.

Эрвин несколько раз пытался разговориться с Алексеем, но тот отвечал сухо и односложно, видимо не доверяя вольноопределяющемуся. С Виолой же постоянно о чем-то шептался. «Крепко снюхались», — с обидой думал Эрвин.

Ганя вздыхала, беспокоясь об отце, который все не возвращался. Должно быть, застрял за русской линией фронта. Это начало волновать и Эрвина. Что, если старик добьется того, чтобы на хутор послали патруль?.. Однако он успокаивал хозяйку и шутливо уверял ее, что «пора ликвидировать хозяйство». Четыре куры были съедены и уже начинали подумывать о поросенке.

Мирослава все баловали, каждый старался сделать ему приятное. Только Виола словно не замечал его, но наконец и он не выдержал: смастерил свистульку из ивовой ветки и научил Мирослава дуть в нее.

Дни были прозрачно тихи. По ночам то с русской, то с венгерской стороны вспыхивала перестрелка.

Наутро четвертого дня со стороны русских вдруг бухнул орудийный выстрел. И снаряды с шуршанием полетели высоко над хутором.

Сердца робинзонов забились сильнее.

— Ого-го-го! — проговорил Никифор и широко перекрестился.

Через несколько минут сердито и бойко заговорила венгерская батарея.

Ефрейтор, вскарабкавшись на стог, сообщал оттуда:

— Два полных попадания в окопы, четыре перелета. Очевидно, щупают батарею.

— Значит, началось, — сказал Кирст грустно.

Однако после этого обмена любезностями весь день было спокойно. По настроение уже испортилось. Каждый занялся сбором своих пожитков, прикручивали шинели к ранцам, пришивали последние пуговицы. Только винтовки по-прежнему оставались стоять в углу.

Вольноопределяющийся приказал погасить огонь в очаге и по возможности меньше шляться по двору.

— Может быть, откуда-нибудь идет артиллерийское наблюдение.

На этот раз ели неподогретые консервы. После обеда уселись играть в карты. Кирст недолго подежурил на стогу и вернулся. Эрвин писал дневник. Мирослав играл на крыльце в тепле большого солнечного пятна, гремя консервными банками. Ганя ушла в хлев доить корову.

Откуда-то справа послышалось ровное глубокое гудение. Бросив карты, все стали напряженно прислушиваться. Эрвин закрыл тетрадь, поспешно спрятал ее в ранец и завязал его.

— Аэроплан, — сказал Виола.

— Да, — подтвердили все шепотом.

Гудение все усиливалось. Но вот внезапно наступила полная тишина. И вдруг — рвануло. Аэроплан сердито заурчал, словно над самым домом. Раздался взрыв. Стены задрожали, со звоном выскочило стекло из окошка.

— Хутор бомбят, — бешено заорал Эмбер Петер.

Он сорвался с табурета, кинулся в угол, выхватил из кучи винтовок свою и стремглав бросился на крыльцо. Виола машинально последовал его примеру. За ним, пригнувшись к земле, стуча сапогами, бежали русские. Последним выскочил из дома Эрвин.

— Под кусты! — крикнул он не своим голосом.

Его нога зацепилась за что-то, он покатился с крыльца, выронил винтовку. Не оглядываясь, поднялся, схватил оружие и со всех ног бросился в кусты. Аэроплан действительно кружил над самым хутором, совсем низко. Ясно видны были сидящие в нем люди.

— Не стрелять! Свой аэроплан! — крикнул Эмбер Петер.

Сделав крутой вираж, аэроплан метнулся к русским окопам, сбросил подряд две бомбы и потом исчез за линией венгерских окопов, словно его никогда и не было.

Солдаты поднялись с земли. Эрвин очистил колена от приставшей пыли и оглядел людей. Все были мертвенно-бледны. В эту минуту со стороны дома послышался душераздирающий крик.

— Что случилось? — громко спросил Эрвин. Ему никто не ответил.

Все разом двинулись к дому.

Перед открытой настежь дверью на крыльце лежала Ганя. Рядом с ней валялось ведро в большой луже молока. Ганя выла высоким надсадным голосом. Эрвин увидел Мирослава, обезображенного, раздавленного, в крови.

— Как это случилось? — спросил он беззвучно. Никифор снял шапку и перекрестился.

— Как это произошло? — тупо повторил Эрвин.

Он чувствовал, что теряет рассудок. Каждый выкрик Гани ранил его, словно горячие осколки снаряда. И вдруг он понял, что это они раздавили мальчика. Мирослав был жертвой их животного страха. Ведь он сам споткнулся об его маленькое тельце. Эрвина охватила дикая злоба. Подняв над головой винтовку, он с размаху ударил прикладом о бревно, лежавшее перед крыльцом. Ружье сломалось пополам. Он далеко отбросил обломки с криком:

— Убить, убить тех, кто начал эту проклятую войну!

Его примеру последовали остальные. Первыми разбили свои винтовки русские. Кирст три раза ударил прикладом о бревно, но манлихер не поддавался. Тогда старик с силой швырнул его в кусты. Нечеловеческий вой Гани не стихал ни на минуту.

— Стой! Руки вверх! — послышалось вдруг отчетливая команда. — Вы все арестованы.

Этот выкрик привел Эрвина в себя. Ои обернулся. Посреди двора стоял Эмбер Петер и держал винтовку наизготове. На ней холодно поблескивал штык. Никифор медленно поднял руки. Алексей устремил на Эрвина горящий взгляд. Вольноопределяющийся провел одеревеневшим языком по сухим губам. Взгляд Алексея, казалось, призывал, диктовал.

— Рядовой Эмбер! — Голос прозвучал неожиданно резко. — Кто вам позволил? Кто здесь старший по чину? Вшивый? Смирноа-а! — И Эрвин сделал шаг по направлению к солдату.

Взгляд Петера беспомощно скользнул по нашивким унтер-офицера. Он медленно снял руку с затвора винтовки и слегка качнулся. В это же мгновение стоявший рядом Кирст прыгнул к нему и выбил ружье из его рук. Петер отскочил в сторону и в два прыжка очутился у канавы.

Перемахнув через нее, он размашистым бегом пустился к венгерским окопам.

Виола коршуном бросился к лежавшей на земле винтовке, схватил ее и побежал за удалявшимся парнем. Грянул выстрел. Петер упал, но тотчас же поднялся и, припадая на правую ногу, поплелся дальше. Виола остановился, приложил винтовку к щеке и, прицелившись, выстрелил еще раз. На этот раз Петер не встал.

— Идите, проверьте, — кинул Виола, передавая винтовку подбежавшему Кирсту.

Эрвин, не двигаясь, смотрел перед собой. Лицо его было землистого цвета. Кто-то дотронулся до его плеча. Он повернул голову. Алексей, сжимая в своих крепких руках бессильные руки Эрвина, что-то горячо говорил ему. Эрвин не понимал слов, но чувствовал их бодрящую силу.

Из дома вышел Виола и подал вольноопределяющемуся ранец и шинель.

— Ну, господин взводный, пойдемте, — сказал он решительно и деловито.

— Мирослав… — прошептал Эрвин.

Перед его глазами, казалось, раскрывались сотни и тысячи безвестных могил, братские кладбища, расстилались поля, усеянные обезображенными трупами…

— Мирослав… Кто отомстит за Мирослава?

Виола сделал резкое движение. В это мгновение появился Кирст. Его штык был в крови.

— Отомстим, — сказал Виола холодно. — Придет и наш черед.

Кирст поднял винтовку над головой и с размаху бросил ее в колодец.

— Конечно, отомстим, — подтвердил он, не совсем понимая, о чем идет речь.

Оба русских возились с плачущей Ганей. Маленький трупик уже внесли в дом. Эрвин подошел к Никифору и протянул ему руку. У бородача глаза были полны слез. Кирст вынес из дома свои вещи. Простившись с русскими, они двинулись в путь. Некоторое время Кирст и ефрейтор помогали Эрвину идти, поддерживая его под руки. Когда они стали подыматься по склону холма, вольноопределяющийся остановился и обернулся в сторону хутора.

— Как отомстить? — проговорил он словно про себя.

— Идем, идем, — торопили его товарищи.

Дальше Эрвин пошел сам.