Последние времена
Событиям, которым предстоит быть описанными ниже, предшествовала старая, трехлетней давности история, почти забытая, но, как оказалось, завязанная со всем последовавшим спустя три года в один весьма сложный узел, и я просто вынужден ее сейчас вспомнить…
Это когда Сухов по прозвищу Чучмек на свой старый, паршивый, столетний мопед выменял самый настоящий корабль…
Дело было так. Сухов стоял на берегу и ловил на удочку рыбу. Рыба не ловилась, но Сухов все равно ловил. А в это время мимо проплывал корабль, а если точнее – баржа, здоровенная такая баржища класса «река – море». И, сделав вдруг резкий крен, она направилась в сторону Сухова. Сначала он стоял и смотрел, а когда железный нос баржи пополз по песку и дальше по траве, прямо на него – Сухову пришлось спешно подхватить свою удочку и лежащий рядом мопед и отбежать на безопасное расстояние. Осторожно, негодуя, он наблюдал, как спустился по железной лестнице на землю и направился к нему, слегка покачиваясь, человек. Он был строен и красив – в черных клешах, тельнике под расстегнутым бушлатом и сдвинутой набок капитанской фуражке с крабом.
Человек к себе располагал.
Широко размахнувшись и сочно поздоровавшись ладонью о ладонь, он представился:
– Фамилия Гаврилов, прозвище Альбатрос.
– Фамилия Сухов, прозвище Чучмек, – ответно представился Сухов.
– Нерусский? – удивился Альбатрос.
– Да нет, просто я в Средней Азии долго жил. Вернулся, меня и прозвали, – объяснил Чучмек.
– А деревня как называется?
– Деревня Малые Иваны, – доложил Чучмек.
– А Большие где? – спросил гость и засмеялся. (Был он навеселе, вот и было ему весело.)
– Большие водой залило… Давно уже… Когда плотины стали строить, – терпеливо объяснил Чучмек.
Альбатрос вздохнул, плюнул на землю, растер ногой плевок и, становясь серьезным, предложил:
– Слушай, Чучмек, давай меняться! Я тебе свою посудину, а ты мне свой мопед плюс бутылку водки.
Сухов посмотрел на баржу, потом на капитана и спросил недоверчиво:
– А она что, твоя личная?
– А чья же еще? – обиделся Альбатрос. – Документы в кармане. Когда порт делили, мне моя и досталась. Я на ней механиком начинал. Да возить сейчас нечего, ну, я ее на Дальний Восток и погнал, корейцам хотел продать. А плыть решил реками – страну захотелось посмотреть. Посмотрел – больше не хочу… Хохлы достали на Днепре! В Москве, правда, отдохнул, погулял в порту пяти морей. Но все равно – не могу больше! «Россия, нищая Россия!..» А главное, без моря не могу, без моей седой Балтики… Плачу, а слезы – они… соленые… Понимаешь, Чучмек?
Сухов облизнул пересохшие губы.
– У меня нет водки, – тихо сообщил он.
– Без водки… – Альбатрос решительно помотал головой.
– У меня мопед тоже хороший, – Чучмек попробовал все же поторговаться.
– Без водки – нет! – отрезал Альбатрос, и Чучмек испугался.
– Подожди немного! Подождешь? – с надеждой спросил он.
Альбатрос посмотрел на свои роскошные наружные часы и объявил:
– Пять минут, засекаю…
И Чучмек услышал стрекотанье секундной стрелки.
С треском и грохотом подлетел он на своем мопеде к сельмагу и, топоча сапогами, влетел внутрь.
– Ты еще на своей керосинке сюда въехай! – заругалась продавщица Катя.
Кроме нее там еще была почтальонка Тося. Женщины, конечно, понимали, что ему нужно, и смотрели насмешливо.
– Девчата, – хрипло обратился к ним Сухов.
– Были девчата, – парировали Катя и Тося и засмеялись.
Не затихающие ни на мгновение секунды застучали громче и чаще.
– Чего они только за бутылку не сделают?!
– Родину продадут, – комментировали бабы нормальную, в общем-то, ситуацию, раздувая, как всегда, из мухи слона.
– Продашь родину-то? – спросила Катя насмешливо, а внутри, как она потом рассказывала, у нее все похолодело.
– Куплю! – выпалил Чучмек.
– Не дам, в долг не дам! – закричала Катерина, потрясая над головой разбухшей замусоленной тетрадью. – Вот они. Ваши долги! Меня за вас посадят скоро.
Отчаяние охватило Чучмека, он цапнул с прилавка самую большую гирю и попытался разбить ею свою голову. Бабы завопили и остановили удар.
Чучмек смотрел то на баржу, то на улетающего вдаль на его дымящемся мопеде Альбатроса и – не верил своим глазам. И даже когда секунды перестали молотить в мозгу, все равно не верил. Поверил он лишь тогда, когда на берегу собрались односельчане, потрясенно смотрели на корабль и обменивались вполголоса мнениями.
– Говорила утром: «Сходи рыбки налови». Нет, тебе бы все лежать!
– «Родина-5» – хорошо… Это у евреев только Родина-1 и Родина-2. А тут Родина-5 – хорошо!
– Ну и зачем она тебе?
Чучмек не был готов к подобной постановке вопроса.
– А вдруг пригодится? – высказал он робкую догадку.
Такая история случилась три года назад, а теперь перейдем к событиям, происшедшим…
Три года спустя…
Ранним утром поздней осени над Малыми Иванами пролетела диковинная птица – немного меньше петуха, но много ярче самого из них нарядного. На улице в тот момент не было ни души, за исключением четы Румянцевых – продавщицы Кати и мужа ее Мякиша. Это была самая благополучная, самая зажиточная семья в селе, их иногда даже называли кулаками.
Румянцевы еще с вечера загрузили свой маленький забавный трактор с тележкой впереди кабины мешками с картошкой, а утром отправились в Семиреченск, чтобы продать ее там на базаре. Мякиш рулил в кабине, а Катя сидела впереди на мешках, удерживая их задом и руками, чтобы не свалились. Но не успели они выехать из деревни, как мотор у трактора заглох, чего никогда не бывало. И в этот момент, неизвестно почему, Катя посмотрела на небо, хотя давно этого не делала.
– Саша, гляди! – прошептала она потрясенно, и Мякиш услышал, высунулся из кабины и тоже посмотрел на небо.
Птица летела невысоко, чуть выше печных труб, да и не так чтобы быстро, показательно, можно сказать, летела, и супруги Румянцевы проводили ее, скрывшуюся в серой мгле, взглядом, полным недоумения.
– Жар-птица! – выдохнула Катя.
– А вроде павлин, – осторожно высказался Мякиш.
Катя приблизила лицо к стеклу, постучала себя по лбу и спросила, теряя терпение:
– Подумай своей головой: откуда здесь павлины?
Она бы еще что-нибудь подобное наверняка сказала, но в этот момент дюралевый мятый радиоколокол на столбе, вблизи которого они остановились, взорвался оглушительным маршем.
Сие означало, что было ровно шесть утра. Вот уже сорок лет день в Малых Иванах начинался с одного и того же марша, который ставила в радиорубке клуба его бессменная заведующая – раньше на ставке, теперь на общественных началах – Зоя Каллистратовна Забродина, Змея Каллистратовна или Змея Забродина, как звали ее за глаза в Малых Иванах:
Товарищ, товарищ,
В труде и в бою,
Ты помни, товарищ,
Отчизну свою!
Больше в тот самый день в Малых Иванах никто не видел загадочную птицу, но к полудню о ней уже все знали. Реагировали на это известие по-разному, но в общем реакция была негативная, что объясняется в первую очередь известным консерватизмом малоивановцев, в массе своей людей пожилых. Довольно характерной была реакция той же Змеи Каллистратовны.
«Мы живем в такой стране и в такое время, когда все что угодно может полететь», – сказала она.
«Это не павлин и не жар-птица, это фазан!» – с сильным грузинским акцентом объяснил суть вещей учитель Сталин своему ученику Кольке.
Тут просто напрашивается объяснение: Колька – это восьмилетний бандит, внук бабы Шуры, Александры Ивановны Потаповой, которой подкинула его родная дочь Любаша чуть не в недельном возрасте. А Сталин – это грузин, появившийся в Малых Иванах несколько лет назад и купивший маленький домик у самого леса. Сталиным его прозвали, потому что был грузин, потому что носил усы, но главным образом потому, что никто в Малых Иванах не мог выговорить ни имени его, ни отчества, ни тем более фамилии. Так как ближайшая школа находилась в сорока километрах от села, малоивановцы, как люди ответственные, сами занялись образованием ребенка. Каждый преподавал тот предмет, который был ему ближе. Музыкальный, как все грузины, Сталин вел пение.
– Стая фазанов летела на юг. Один отбился, заблудился и теперь догоняет своих товарищей, – закончил он объяснение и обратился к ученику: – Так ты выучил? Нет?
Колька безмолвствовал.
– А первый куплет? Тоже нет?
Колька все ниже и ниже опускал голову.
– А первое слово? Хотя бы первое слово?
Колька был безнадежен.
– Есть такая буква в русском языке! Одна буква – и целое слово! И какое слово! Главное слово! Слово-буква, буква-слово! – горячился Сталин.
Колька поднял голову и спросил с надеждой:
– А? – Это была его буква-слово.
– Я! – воскликнул Сталин. – Я, понимаешь, я!
– Я, – прилежно повторил мальчик.
– Молодец, четыре, давай дневник, – оценил Колькины знания Сталин.
«Это вообще могла быть не птица, а НЛО, неопознанный летающий объект, попросту говоря, летающая тарелка», – объяснял собравшимся вокруг односельчанам знаток всего сверхъестественного Павлуша.
– Трактор в этот момент заглох? – обратился он к стоящему рядом Мякишу.
– Заглох, – кивнул тот.
Павлуша снисходительно улыбнулся.
– Ну вот, видите…
Пристально, но робко малоивановцы всматривались в небо.
Как подобает настоящей змее, Змея Забродина оказалась прозорливой. Где-то в обед над Малыми Иванами пролетел самолет-кукурузник с прикрепленным за трос и развевающимся сзади рекламным транспарантом: «“Джульетта” – лучше для женщины нету! (с крылышками)». Транспарант был исполнен в форме женского гигиенического изделия – действительно с крылышками. А к этому полету малоивановцы отнеслись практически равнодушно, потому что уже привыкли к рекламе, и только сидевшая в своем домике у окна с геранями нелюдимая и мечтательная Нюра-барыня недовольно проворчала: «Ишь разлетались…»
И все-таки не совсем правда, что в тот день больше никто не видел чудо-птицу… Видел и даже слышал! Полковник, так же как и Сталин, – некоренной малоивановец, приехавший сюда двенадцать лет назад и по особому разрешению купивший в личную собственность пустующее здание начальной школы. Полковник был личностью настолько загадочной, что никто в Малых Иванах не знал точно, как его зовут. Тося-почтальонка, например, уверяла, что пенсию ему присылают все время на разные фамилии. Правда, это было тогда, когда пенсии еще присылали. Кстати, никто не знал, полковник ли он на самом деле.
Каждое утро этот загадочный человек делал физическую зарядку – экзотический комплекс упражнений с непременным похлопыванием себя по ляжкам. И, невзирая ни на какой мороз, окна его дома в это время всегда были открыты настежь. Вот и в то памятное утро полковник стоял в нижней полотняной рубахе, черных галифе и кедах и хлопал себя по ляжкам, как вдруг, хлопая крыльями, к дому подлетела та самая птица, села на подоконник и на ломаном русском с сильным немецким акцентом спросила крикливо и нервно: «Как тепя зофут?» Полковник страшно побледнел.
Чтобы перевести дух от произошедшего и немного опомниться, расскажу о местоположении Малых Иванов. Они находятся в Семиреченском районе… ой, губернии, на маленьком полуострове, на так называемом Гулькином носу, на берегу одной великой русской реки, из-за множества плотин ставшей в этом месте фактически водохранилищем или, если угодно, морем. С одной стороны стоялая тухловатая вода, с другой – пустые диковатые леса да заброшенные колхозные поля. Все это составляло окрестности Малых Иванов. И если бы не люди, маленькие, но по-своему любопытные, а главное, если бы не события, в тех местах произошедшие, ноги нашей там бы не было.
Поздно вечером почти в полной темноте стояла у забора баба Шура и дожидалась внука. Дело это было обычное, но все же немного нервное. В руке она держала дежурный ремень – как индеец перед точным броском держит свое лассо. Чуть подавшись вперед, баба Шура вслушивалась в приближающийся частый топот, как если бы сюда скакала лошадь или скорее жеребенок. Когда Колька выскочил из-за угла и немного сбавил скорость – верхом на деревянной лошадке, ремень засвистел в воздухе и сочно достал мягкое. Колька ойкнул и скрылся в дверях дома.
Конь-палка с большой деревянной головой и гривой из мочала стоял в углу, и мальчик кормил его с ладони хлебным мякишем.
– Где был? – спросила Александра Ивановна, схватив внука за шкирку и потащив его к тазу с водой.
– Где надо, – пробурчал в ответ Коля, доедая на ходу, а фактически уже на лету то, что не успела съесть лошадка.
– Откуда лошадь? – продолжала допрос бабка.
– Откуда надо, – отвечал внук.
Содрав и отбросив в сторону грязную одежду, Александра Ивановна усадила Кольку в таз с водой.
– Холодная, блин! – заорал он возмущенно.
– Я тебе дам – блин! Я что, должна ее пятый раз греть? – проорала в ответ бабушка и привычно и беспощадно стала намыливать его и тереть мочалкой.
Чистый, с мокрыми волосами Колька сидел за столом и наворачивал жареную картошку с салом и солеными огурцами, запивая все это молоком. Насыщаясь, малыш добрел, да и бабушка, глядя на него, мягчала.
– Так откуда лошадка? – спросила она.
– Не лошадка, а конь, – поправил внук.
– Откуда мерин? – пошутила бабушка.
– Конь! – возмутился Колька.
– Ну, конь, конь… Откуда?
– Один человек подарил.
– Как звать?
– Калькулятор.
– Кого? – не поняла бабка.
– Кого-кого, раскогокалась, – обиделся внук. – Коня так зовут! Ба, а что такое калькулятор? Он сказал – пулемет.
– Кто?
– Пред… – мальчик понял, что проболтался, почти проболтался, и зажал ладонью рот, но было, конечно, поздно.
Александра Ивановна усмехнулась.
– Я тебе приказывала подарков от него не брать?
– А он сказал: «Дареному коню в зубы не смотрят»…
Давая понять, что наелся, малыш рыгнул, тяжело поднялся, животом вперед подошел к кровати и упал на нее спиной. Сетка заскрипела и прогнулась.
– Ну что, заводить? – привычно и устало спросила баба Шура.
– Ага, – проговорил мальчик, проваливаясь в сон.
Бабушка сделала вдох, но внук вдруг открыл глаза и живо спросил:
– Ба, а что такое «Джульетта с крылышками»?
– А чёрт его знает! – искренне призналась бабка. Пришлось снова сделать вдох.
– Ба, – услышала она, и во второй раз пришлось выдохнуть.
– Ба, а ба, а ты зверей любишь?
– Зверей? – удивилась бабушка. – Да я и людей не очень-то…
– Почему?
– А за что их любить?
Мальчик не стал уточнять, кого именно не за что любить – людей или зверей.
– А если б тебе предложили зверя, ты б кого выбрала?
– Никого.
– Не, ба, так не пойдет, – не соглашался внук. – Например, кого: зебру, кенгуру или слона?
– Ну, слона, – ответила бабушка, чтобы он, наконец, отвязался.
Колька улыбнулся.
– Заводи, – успел прошептать он, проваливаясь и одновременно взлетая.
И баба Шура наконец запела:
Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка.
Баю-бай, командир полка.
Колька спал, и Александра Ивановна замолчала. Она перевела взгляд на висевшую над кроватью увеличенную фотографию дочери своей Любаши, снова посмотрела на внука и ласково проговорила: «Ладно француз, а ведь мог и негром родиться».
Ночью, уже фактически под утро, Андрею Егорычу Данилову по прозвищу Председатель приснился страшный сон. Ему приснилась обезьяна. Как будто она беззвучно вошла в его дом – в маленький ветхий домишко и начала в нем хозяйничать. Обезьяна была нарядная: в короткой с блестками плюшевой юбочке, в малиновом жилете, а на голове, что самое удивительное, было нечто вроде старинного русского украшения для девушек – увешанный стеклярусом кокошник, который держался на обезьяньей голове при помощи стягивающей подбородок резинки. Сзади к кокошнику была приклеена льняная косица с кокетливым бантом. Первые мгновения сна были особенно страшны. Егорычу снилось, что он спит – на своей железной солдатской койке под старым суконным одеялом, а обезьяна приблизилась и стала внимательно всматриваться в его лицо. Она была так близко, что Данилов почувствовал ее душноватое звериное дыхание.
После этого обезьяна оглядела грязную запущенную комнату и покачала головой. Подняла худосочный веник, помела пол, но, поняв, что это бесполезно, бросила веник и перешла на своих гнутых волосатых ножках к холодной плите. На ней стояло несколько грязных кастрюль, и в одной обезьяна обнаружила щи. Торопливо запустив в кастрюлю узкую продолговатую ладонь, обезьяна зачерпнула со дна и сунула ладонь в рот. Реакция ее обидела Егорыча даже во сне. Обезьяна страшно скривилась, стала плеваться и вытирать ладонь обо все, что было рядом.
Зато банка с остатками старого засахарившегося варенья обезьяну несколько утешила – она выскребла варенье ложкой и с удовольствием съела. Найдя в пачке «Примы» последнюю сигарету, обезьяна вытащила ее и заложила за оттопыренное ухо, после чего подошла к вешалке и стала стаскивать с нее – его, Андрея Егорыча Данилова, теплую зимнюю телогрейку, которую он в этом году сам еще ни разу не надевал.
И хотя Данилов понимал, что он спит и обезьяна ему снится, он также начал понимать, что, вообще-то, его грабят, и, не открывая глаз, закричал дурным со сна голосом: «Караул! Грабят!»
Открыв глаза, он увидел, что кто-то темный и зловещий метнулся к двери.
Чуть погодя предутреннюю тишину Малых Иванов разрушил гулкий ружейный выстрел, и в окнах домишек стали зажигаться испуганные огни.
А еще чуть погодя прибежал ближайший сосед Данилова Виктор Николаевич Сорокин, имеющий странное прозвище Выкиньсор. Хотя Сорокин считался в Малых Иванах интеллигентом, и справедливо считался, отношения между ним и Даниловым так как-то и не сложились.
Обхватив голову руками, Председатель сидел на кровати.
– А я думал… – Сорокин опустил руку, которую держал на сердце.
– Что ты думал? – спросил Егорыч.
– Ты стрелял?
– Я… Ограбили меня…
– Ограбили? – не мог поверить Сорокин.
– Ограбили, – сокрушенно повторил Председатель. – Телогрейку взяли зимнюю, шапку мою армейскую, валенки… тоже зимние… И «Кильки в томате», две банки, я их до смерти люблю…
– Так значит, ты стрелял…
– Стрелял…
– Но ты же мог… убить… Ты мог человека! За телогрейку…
– Какого человека? – Председатель нервно заходил по комнате. – Ружье пять осечек дало… В воздух я стрелял!.. – И, посмотрев на стоящего у двери Сорокина, предложил: – Садись, раз пришел, гостем будешь.
– В воздух… – успокоенно повторил Виктор Николаевич и осторожно присел на табурет.
Данилов достал из стола заткнутую свернутой газетой четвертинку с синеватой жидкостью внутри. Сорокин посмотрел на него вопросительно.
– Не отравимся?
– Не стравишься. Спирт медицинский, на мурашах настоянный. От ревматизма лечусь.
– Без закуски не могу, у меня желудок, – предупредил Сорокин.
Председатель понимающе кивнул, взял с полки две железные миски, потер половник о рукав и налил себе и гостю щей, тех самых, которые во сне так не понравились обезьяне. Они выпили спирта, с аппетитом стали закусывать щами, и Председатель вспомнил сон, и на лице его появилась гримаса обиды и непонимания.
– А перед тем мне обезьяна приснилась… Как живая, – поделился он.
– Обезьяна – это Фрейд, – уверенно объяснил Виктор Николаевич.
– Кто? – не понял Данилов.
– Зигмунд Фрейд. Как она выглядела?
Председатель нахмурился.
– Обезьяна как обезьяна… Нарядная, правда…
– Вот! – воскликнул Сорокин. – Значит, либидо у тебя еще есть.
По скулам Данилова катнулись желваки.
– Ты, Виктор Николаевич, говори проще, – тихо попросил он.
– Это значит, что ты еще как мужчина в порядке… Еще можешь, – упростил объяснение Сорокин.
Андрей Егорыч смутился.
– Почему ж тогда обезьяна?
– Ну, это ты, Андрей Егорыч, у Фрейда спроси, – пошутил Сорокин.
– Спрошу, – кивнул Данилов. – Но сначала спрошу, какая сволочь… По радио снег обещали, а у меня все зимние вещи… Телогрейка зимняя, валенки тоже зимние… шапка армейская старого образца…
Сорокин поднял руку, останавливая зациклившегося на своей беде соседа.
– Давай лучше думать, кто бы это мог быть…
– А чего думать, если, кроме Афони, некому! – Председатель решительно поднялся. – Может, и не он, конечно… Но кроме него-то – некому.
– Я не хотел говорить об этом первым, – сказал Сорокин и тоже поднялся.
У дома, в котором Афоня жил со своей матерью Тосей-почтальонкой, уже собралась небольшая толпа малоивановцев. Пропустив вперед потерпевшего, свидетели ломанулись следом.
– Где Афоня? – гаркнул Председатель с ходу.
– Спит, – пропищала перепуганная Тося.
– Давно? – язвительно вопросил Сорокин.
Председатель подскочил к железной койке и сорвал со спящего байковое одеяло. Афоня лежал в одежде: брюках, рубахе и пиджаке.
– Спит? В одежде спит?!
– А он всегда так спит, – объяснила Тося, все еще ничего не понимая.
Афоня открыл глаза и улыбнулся, но Председатель навис над ним как грозовая туча, и улыбка сошла на нет.
– Признавайся, – приказал Данилов.
– Признаюсь, – выполнил приказ Афоня.
Народ возмущенно загалдел. Тут было и «Как тебе не стыдно своих обкрадывать!».
И – «Опять за старое взялся!»
И – «Мать бы пожалел…»
И – «Ох, Афоня, Афоня…»
И даже – «Пирамидон проклятый!».
За это время Афоня по прозвищу Пирамидон сел на кровати и, потирая ногу об ногу, ждал допроса.
– Телогрейку зимнюю брал? – задал свой вопрос Данилов.
– Брал, – обреченно ответил Афоня.
– Шапку армейскую старого образца… брал?
– Брал. – Афоня уже не мог смотреть на людей и поэтому смотрел на свои босые ноги.
– Валенки зимние?
– Брал.
Данилов схватил вора за лацканы пиджака и притянул к себе, заставляя смотреть в глаза.
– И консервы «Кильки в томате», две банки.
– И консервы… – безвольно покачиваясь, ответил Афоня.
– «Кильки в томате»?
– «Кильки в томате»…
Председатель оттолкнул от себя вора, и Афоня снова сел на кровать. После чистосердечного признания к нему стало возвращаться чувство собственного достоинства. Он поднял голову и посмотрел поочередно каждому в глаза. «Воровал и воровать буду!» – вот что выражал его взгляд!
– А позволительно ли будет спросить, куда ты все это дел? – это был уже вопрос Сорокина.
– Консервы съел, а шмотки пропил. – Чувство собственного достоинства стало прямо-таки переполнять Афоню.
Все так и ахнули, прямо задохнулись от подобной наглости. Никто не задался вопросом, когда Афоня успел это сделать, ведь преступление было совершено четверть часа назад, – так велико было народное возмущение. А за окном застучал и замолк звук мотоциклетного двигателя. Это приехал старшина Зароков, участковый инспектор на общественных началах. Всю свою жизнь Зароков охранял порядок и, выйдя на пенсию, продолжал заниматься тем же. В темно-синей форме старого образца на «Урале» с коляской трижды в день объезжал он с дозором село, и малоивановцы относились к этому с пониманием, считая, что так порядка все же больше.
Вообще-то, Зарокова уважали, но сейчас он всех развеселил, и даже Афоня робко заулыбался. Последовали следующие комментарии:
– Приехал!
– Дождались, ага!
– Когда они нужны, их не докричишься…
– А когда сами во всем разобрались, они тут как тут!
Но когда Зароков вошел в комнату, все уже молчали – все-таки побаивались его старшинских погон.
– Признался!
– Раскололся!
– По всем пунктам обвинения! – доложили малоивановцы, но Зароков словно не услышал. Оглядев всех внимательным и тяжелым взглядом, он скомандовал:
– Всем, кроме подозреваемого, очистить помещение.
Тут Тося попыталась воспротивиться.
– Я – мать! – гордо воскликнула она перед лицом власти.
– А родственники в первую очередь, – отрешенно проговорил милиционер.
Зароков вышел к народу, когда народ еще не успел выкурить и по сигарете. Он отозвал Председателя в сторону и строго, как приказал, сказал:
– Он не виноват.
– Да я и сам это понял, – со вздохом согласился Председатель.
– А ружье я у тебя конфискую, – подытожил Зароков.
Проводив грустным взглядом Зарокова на мотоцикле с его родной ижевкой за спиной, Председатель присел на ступеньку ветхого своего крыльца, поискал курево в одном кармане пиджака, поискал в другом и, к огромному удивлению, вытащил из бокового кармана большой, сложенный вдвое конверт. Данилов развернул его. На конверте было крупно написано: «Людям доброй воли!». Помедлив, размышляя, вероятно, о том, добрая у него воля или нет, Егорыч все же открыл заклеенный конверт, достал из него письмо, написанное на одном большом листке, и стал внимательно его читать. Недоумение, непонимание, смятение – вот что было на его лице во время чтения! А в одном месте, где-то посредине, он задумался, нахмурил лоб, пытаясь что-то вспомнить, почесал затылок, но так, видимо, и не вспомнил. Спрятав письмо в боковой карман, Председатель продолжил, но уже лихорадочно, искать сигареты, чтобы закурить наконец и все обдумать, и в этот момент из соседнего двора донесся смех. Смеялся Выкиньсор, нехорошо смеялся, и даже не смеялся, а хохотал – опять же нехорошо, очень нехорошо. Данилов послушал, подумал и пошел к соседу напрямки – через заросли сухой бузины и гнилой поваленный забор, тропой, проторенной утром Сорокиным. Дверь в дом была открыта настежь, и Егорыч осторожно вошел, вслушиваясь в продолжающиеся раскаты хохота.
Виктор Николаевич стоял посреди комнаты, смотрел на себя в большое гардеробное зеркало и хохотал.
– Николаич… Виктор Николаич, – осторожно позвал Данилов.
Сорокин резко обернулся, перестав хохотать. Данилов пристально вгляделся в глаза соседа и, ничего подозрительного в них не обнаружив, облегченно улыбнулся.
– А я думал…
– Что вы думали? – резко спросил Сорокин.
– Да, чёрт, ничего, – смутился Данилов и еще больше от того смутился, что сосед перешел на вы.
А Сорокин вдруг взял Председателя за рукав и потребовал:
– Дайте мне ружье! Немедленно дайте мне свое ружье!
– Ружье… – вконец растерялся Данилов. – У меня его Зароков конфисковал.
– Если бы у меня было ружье… Ах, если бы у меня было ружье! – Сорокин нервно говорил и ходил по комнате взад-вперед. – Нет, лучше пистолет. Пулемет! Огнемет! Я бы уничтожал их всех, я бы сжигал их огнем…
К смущению и растерянности Данилова прибавился страх.
– Кого? – спросил он тихо.
– Меня ограбили… – сообщил Сорокин. – Впрочем, это уже не ограбление, а разбой! Они – разбойники!
Он схватил Председателя за руку и потащил в соседнюю комнату. Здесь словно Мамай прошел. Окно было выломано с рамой и валялось на полу среди битого стекла. Железная кровать лежала на боку, сверху был брошен полосатый матрас. Данилов смотрел на все это тупо и потрясенно.
– Это какая же силища должна быть? Медвежья…
– Дверь была открыта, вы понимаете, дверь была открыта, утром я побежал к вам и забыл закрыть ее, они могли бы войти в дверь, но вместо этого… – Сорокин захлебывался словами. – Это уже не просто разбой… Это акция устрашения. Ясно, что они нас запугивают.
– Кто? – по внешнему виду Данилова было видно, что лично его уже запугали.
Соркин оставил вопрос без ответа.
– И еще ясно, что они готовились к зиме! У вас пропали теплые вещи, у меня ватное одеяло и две подушки. Но!! Зачем им зимой велосипед?
– Какой велосипед? – шепотом спросил Данилов.
– Мой! Мой велосипед! Он висел здесь на стене, видите? Велосипед взяли, а насос оставили!
Данилов хотел нагнуться, чтобы поднять насос, но Сорокин схватил его за плечо:
– Не трогайте! Отпечатки пальцев…
В ожидании Зарокова они устроились в крохотной соседней комнатке, где был диван, на котором спал Сорокин, множество книг на полках да маленький столик. Хозяин дома порезал на тарелочке лимон и теперь наливал в маленькие металлические рюмки коньяк из металлической же фляжки.
– Это настоящий армянский… Сейчас такого нет – одни подделки… Я хранил его двадцать четыре года для какого-нибудь торжественного случая, – объяснял Сорокин.
– А ты ко мне всегда теперь на вы будешь обращаться? – спросил Данилов, с трудом удерживая рюмку в руке.
– На вы? – удивился Сорокин. – Просто мне так было легче… – Он поднял рюмку. – Как говорится, не было бы счастья, да вот – несчастье…
Председатель вылил коньяк на язык, почмокал и с интересом посмотрел на фляжку. Но тут же взгляд его привлекла стоящая на столе фотография в рамке. С нее смотрела молодая красивая женщина, и Данилов не сразу узнал в ней Александру Ивановну Потапову, бабу Шуру. Он удивленно посмотрел на соседа. Сорокин смущенно улыбнулся, растерянно развел руками, потер нос.
– Вообще-то, днем я ее убираю, ставлю только на ночь, а сегодня… забыл… такой день… Но ведь вы, то есть ты – умеешь… умеете хранить тайны?..
Председатель покосился на фото.
– Да если б и не умел, кому бы стал рассказывать…
Простая история… – заговорил Сорокин и вдруг вскочил, как белый офицер в присутствии дамы. – Люблю! Да, люблю! У нас это слово не в почете, у нас говорят «сошлись»… «Сошлись и живут…» Ну, а я – люблю! Люблю! Люблю!..
Председатель смущенно улыбнулся.
– Ты когда про коньяк сказал: «Для торжественного случая берегу», я подумал: «Какой такой случай может быть в наши годы? Поминки собственные разве?» А ты…
– Да, я не теряю надежды! – Виктор Николаевич сел, встал и снова сел. – Знаешь, что сказал Ларошфуко? «Старость страшна не тем, что стареешь, а тем, что остаешься молодым». Да, мне давно не снится нарядная обезьяна, но разве это главное? Я подарю ей весь мир! – Сорокин указал рукой на свои книги.
Председатель вздохнул, поглядел на часы и проговорил устало:
– Что-то Зароков не едет…
Сорокин взялся за фляжку:
– Может, еще по одной?
– Да нет, ты уж дальше береги… Для торжественного случая…
Председатель поднялся и вдруг услышал в соседней разгромленной комнате осторожные шаги. Кто-то там ходил по битому стеклу. И не один, а по меньшей мере двое… Данилов и Сорокин переглянулись и, вслушиваясь в приближающиеся за закрытой дверью шаги, попятились. Кто-то там взялся за ручку двери и медленно потянул ее на себя. Данилов и Сорокин одновременно ткнулись спинами в книжные полки и остановились. Глянув по сторонам, Егорыч схватил с подоконника цветок в горшке, решив применить его как оружие. Виктор Николаевич последовал его примеру – цапнул томик Чехова и приготовился защищаться.
Невыносимо и угрожающе скрипя, дверь отворилась. На пороге стояла Тося-почтальонка и держала за руку сыночка. В другой руке Афони был небольшой узелок, как видно, с парой белья и сухарями. И мать и сын заискивающе улыбались.
– Слышали – ограбили вас. Ну, мы уж сами решили прийти, – объяснила Тося.
Данилов и Сорокин озадаченно переглянулись.
Вообще в течение всего второго дня малоивановцы озадачивались неоднократно. Например, все та же почтальонка Тося со своей почтальонской сумкой на животе видела на другом конце одичавшего колхозного поля как бы свое подобие, тоже с сумкой на животе. К тому же Тосино подобие прыгало, и здорово прыгало.
Как примерно в то же время озадачился Сашка Мякиш. Он правил своей лошадкой, единственной, кстати, в Малых Иванах, и дорогу ему пересекли две очень красивые и чрезвычайно полосатые лошади. Если бы в окрестностях Малых Иванов водились зебры, Мякиш уверенно мог бы сказать, что это они и есть. Но о каких зебрах может идти речь в Малых Иванах? Вот Мякиш и озадачился.
Уже ближе к обеду озадачилась продавщица Катя, сзывавшая своих разбредшихся пеструшек.
«Ту-ту-ту, – призывала их Катя (почему-то именно так она звала своих кур). – Ту-ту-ту!» И вдруг увидела невдалеке курицу крупнее, чем ее плимутроки, раз, наверное, в сто. Гигантская курица прислушивалась – не ее ли это зовут? И Катя, конечно, на всякий случай замолчала.
И вот что интересно! Никто из троих: ни Тося, ни Катя, ни Мякиш – никто из них не сказал в деревне об увиденном. И даже не потому, что боялись, мол, не поверят, а просто почему-то не хотелось…
Прочитав письмо раз, наверное, сто и так ничего и не поняв, Председатель пошел за советом к человеку, который, как ему казалось, мог этот совет дать, – к Александре Ивановне Потаповой.
Он стоял перед ее дверью и то поднимал руку, то опускал, но наконец решился и постучал – тихо и крайне деликатно. В ответ не было ни звука. Председатель постучал громче, и вновь в ответ никакой реакции. Тогда он ударил в дверь кулаком: раз! два! три! А в ответ – тишина…
– Оглохла, старая! – разозлился Егорыч и двинул дверь ногой.
Дверь неожиданно распахнулась. В ней стояла баба Шура с пустым ведром.
– Ты ко мне или к Кольке? – спросила она озабоченно и деловито, как будто он по сто раз на день забегает. Председателя зло взяло.
– К Кольке! – выпалил он.
– Его еще нет, но скоро будет. Посиди вон в углушке его, поиграйся, – заботливо предложила она и вышла.
Егорыч сел на маленький стульчик, взял с пола яркий автомобильчик и, катая его по своей ладони, увлекся.
– Не пришел еще? – поинтересовалась баба Шура, возвращаясь, и Председатель торопливо поставил игрушку на пол, нахмурился, становясь вновь Егорычем, человеком, обремененным прожитыми годами.
– Ну, посиди, посиди, придет, – она явно издевалась.
Данилов вытащил из кармана письмо, протянул его.
– Вот, прочитай. Подбросили мне, – проговорил он мрачно.
Александра Ивановна хотела отказаться, еще какой-нибудь фортель выкинуть, но бабье любопытство взяло верх. Надев очки, она взяла письмо, внимательно прочла, вернула и посмотрела на Председателя. Смятения в ее глазах не было, но удивление и непонимание – были.
– А кто такой Гусман? – спросила она.
– Да я вот тоже думаю, – пожал плечами Данилыч. – Слушай, а может, Колька? – неожиданно предположил он.
– Колька – Гусман? – поразилась баба Шура. – Потапов он… Тебе метрику показать? Потапов Жан-Поль Жан-Полевич!
– Да нет… написал он… письмо это…
Баба Шура рассмеялась.
– Да он писать-то… Учителя у него… Змея… коллективизацией замучила. Ему бы маму, Машу писать, шары, рамы мыть, а она сразу – коллективизация.
Данилов не согласился.
– Не знаю, как насчет мамы, Маши, а на моем уровне, когда я ему устройство табурета объяснял, он на этом табурете слово из трех букв накарябал…
– Без ошибок? – поинтересовалась баба Шура.
– Без ошибок.
– Молодец! – похвалила бабка внука.
– Я тебя, Александра Ивановна, обижать не хочу, но, кроме Кольки, некому, – мрачно проговорил Председатель, с трудом поднимаясь с детского стульчика.
– Ах вон оно что? – уперев руки в боки и наступая, воинственно заговорила баба Шура. – Намекаешь, что кальсоны он твои украл?
– Не кальсоны, а телогрейку, – бубнил Данилов, отступая к двери. – Шапку армейскую старого образца, валенки зимние, «Кильки в томате» две банки, я их до смерти люблю.
– «Кильки в томате»! – воскликнула баба Шура. – Значит, я внука не кормлю, и он от голода на консервы твои просроченные позарился?
Егорыч пятился, а баба Шура наступала, и опасная скалка была у нее в руке. Она бы, может, и ударила, так была возмущена, наверняка ударила, если бы в последний момент, когда Председатель уже вываливался в дверь, не увидела на своей вешалке чужую телогрейку, валенки и шапку армейскую старого образца…
Сдернув со стены дежурный ремень, она вышла в сени, но, увидев мокнущий в кадке с водой толстый ивовый прут, отбросила ремень и, размахнувшись, со свистом рассекла воздух надвое. Подошла к калитке, замерла и услышала вдали знакомый жеребячий топот.
Донельзя рассерженный разговором с Александрой Ивановной Председатель вошел в Павлушин дом без стука. Посреди комнаты за круглым столом сидели Павлуша и Сорокин. На столе горели свечи, а посредине лежала пепельница в виде человеческого черепа. На стене висел исполненный тушью на листе ватмана график, озаглавленный: «График перемещения астрального тела во времени и пространстве». На полках стояли книги современных кудесников. И Павлуша, и Сорокин удивились приходу Председателя, а Сорокин еще и смутился.
– Андрей Егорыч! И вы тоже… – поприветствовал он соседа.
– Какие люди и без охраны! – воскликнул Павлуша, поднимаясь.
А Данилов, увидев здесь Сорокина, разозлился еще больше.
– Но ведь это же мистика, согласись, мистика, что нас с тобой ограбили практически одновременно… – частил Сорокин. – А знаешь, что говорит по этому поводу Павел Иванович? У нас с тобой грязная карма! А знаешь почему? Оказывается, мой дедушка и твоя бабушка…
– Ты мою бабушку не трожь, – оборвал его Данилов и протянул Павлуше таинственное письмо. – Ты писал?
Павлуша с интересом посмотрел на адрес.
– Стиль мой. И почерк похож… Но… – Он вытащил письмо из конверта.
Данилов вперился взглядом в читающего Павлушу, пытаясь понять: он или не он, Виктор Николаевич сгорал от любопытства, но держался, продолжая разговаривать с Председателем.
– Павел Иванович убеждает меня в том, что в прошлой жизни я был… козлом! Но не простым, разумеется, а горным. Муфлоном или, может быть, архаром…
Павлуша поднял невинно голубые глаза свои и спросил:
– А кто такой Гусман?
Данилов вырвал из его рук письмо.
– А хочешь, он и тебе скажет, кем ты был в прошлой жизни? – предложил Сорокин.
– С превеликим удовольствием! – поддержал Павлуша и прищурил один глаз, как бы примериваясь.
Данилов предупреждающе поднял руку.
– Только попробуй!.. Шарлатан… Мракобес… Только попробуй…
По дороге к дому его нагнал запыхавшийся Сорокин.
– Слушай, а в самом деле, кто такой Гусман? – озабоченно спросил он.
– Пошел к чёрту, – ответил Данилов, не останавливаясь.
Сорокин же остановился обидевшись, но Егорыча это нисколько не тронуло.
Но тут до слуха его донеслись два обидных вопроса.
– К Александре Ивановне сегодня подкатывал? – это был первый вопрос.
– Пробкой вылетел? – второй.
Данилов остановился, подумал… и вернулся к Сорокину. Виктор Николаевич сделал два шага назад, но все же остановился.
– Слушай, Выкиньсор, – обратился к соседу Данилов. – Сколько лет рядом с тобой живу, а никак не могу понять, хороший ты человек или плохой?
– Я не хороший! – самокритично признал Сорокин, но тут же оговорился: – Но и не плохой… – Задумался и сформулировал: – Я – сложный…
Уже лежа в постели, выпоротый, умытый, накормленный, умиротворенный, сонный, Колька спросил бабушку:
– Ба, а что такое женщина легкого поведения?
– А чего? – насторожилась баба Шура.
– Мне Зоя Каллистратовна сказала, что моя мамка – женщина легкого поведения.
Баба Шура проартикулировала беззвучное послание в адрес Змеи Забродиной и обратилась к внуку:
– Легкого, правильно… Ей с людьми легко, и людям с ней тоже легко…
– А у тебя поведение тяжелое? – спросил внук.
– Тяжелое, – кивнула бабка.
– И у меня тоже, – сказал Колька и вздохнул. Потом подумал и спросил: – Ба, а почему вы Зою Каллистратовну Змеей зовете?
– А потому что – змея, – просто объяснила бабка.
– Ба, а ты правда слона хочешь? – тихо, застенчиво спросил внук.
– Какого слона? – ничего не поняла Александра Ивановна.
Колька вздохнул и нахмурился.
– Ну, ладно, заводи…
И бабушка Шура с готовностью запела:
Голова обвязана,
Кровь на рукаве,
След кровавый стелется
По сырой траве.
Баю-бай, по сырой траве.
Войдя в свой дом, Андрей Егорыч сразу же обнаружил на вешалке шапку и телогрейку, а под ними валенки. На столе лежали две банки консервов.
У Председателя был такой вид, что казалось, он сейчас заплачет. Поискав беспомощно глазами, к кому бы обратиться, он остановился взглядом на старой фотографии революционных солдат с винтовками и обратился к ним:
– Ну хоть убейте меня – ничего не понимаю!
Как это обычно и бывает, все разрешилось на третий день. Как правило, все разрешается либо в хорошую сторону, либо в плохую. Но есть еще и третья сторона, о которой мы предпочитаем не помнить. Это очень плохая сторона. Первый из малоивановцев, кому она о себе напомнила, был Сталин.
Утро застало его в лесу, куда он пришел еще затемно, чтобы выбрать место для засады на медведя. Хотя это было и непросто, но Сталин устроил себе засаду на дереве – в целях безопасности. И вот он сидел на дереве, курил и размышлял неторопливо и радостно на своем родном грузинском языке: «Медведь!.. О, медведь – мечта каждого настоящего охотника и каждого настоящего мужчины. Они не верят, что я настоящий охотник, потому что столько лет я хожу на охоту и столько же лет не приношу никакой добычи. Но разве в этом есть моя вина, если в этих лесах давно нет дичи? Стоило только появиться этому несчастному медведю, как я его…» Плавный и торжественный, как хорошая советская песня, ход мыслей был нарушен треском сучьев и хорошо различимым медвежьим урчанием, знакомым каждому по передаче «В мире животных».
Сталин был действительно бесстрашный человек. Он торопливо загасил сигарету и взвел курки своего старинного ружья. Глаза Сталина горели неподдельным охотничьим азартом. Надо отдать ему должное. Наверное, он убил бы медведя, во всяком случае, не побоялся бы в него выстрелить… Если бы это был просто медведь…. Или, точнее, если бы он шел, бежал или даже стоял на задних лапах. Но этот медведь ехал на велосипеде. Он крутил педали, с трудом пробиваясь сквозь густой ельник, и недовольно урчал. И, увидев такую картину, Сталин забыл о ружье. Он даже забыл о том, что сидит на дереве, и потому с треском полетел вниз. Дело могло кончиться плохо, если бы Сталин не зацепился краем своей толстой кожаной куртки, какие раньше носили летчики, за толстый сук и повис между небом и землей.
– Дэда, – успел сказать Сталин, что в переводе с грузинского означает «мама».
Медведь, в отличие от Сталина, оказался не храброго десятка. От неожиданного шума медведь плюхнулся с велосипеда и, подхватив свое средство передвижения, попер с ним назад сквозь ельник.
И тут случилась еще одна неприятность. Ружье выстрелило – раз и еще раз. Сталин подумал, что ружье выстрелило в него, и, не успев сказать «дэда», а только «дэ…», упал на землю. А медведь в свою очередь подумал, что ружье выстрелило в него, и, бросив велосипед, рванул очертя голову вперед. Он бежал, не разбирая дороги, и тут случилась третья неприятность, самая для Сталина большая, – своей задней лапой медведь наступил Сталину на голову, на ту ее часть, которая именуется ухом…
…А в это время в селе Малые Иваны все шло своим чередом. Холодное мглистое утро начиналось словами:
Товарищ, товарищ!
В труде и в бою…
И вдруг превратилось в «у-у-у!» – разрывая нервы малоивановцев, игла радиолы проползла по всей пластинке, и тут же раздался крик такой степени ужаса и такой громкости, что поднялось и закружило все окрестное воронье.
Что же говорить о малоивановцах? Тот, кто еще спал, мгновенно проснулся. Тот, кто проснулся, тут же оделся. Тот, кто оделся, выскочил на улицу! Впрочем, и неодетые тоже выскочили, Сорокин и Председатель например. Оба в белом исподнем, в кальсонах со штрипками, оба босые. Только увидев друг друга, оба поняли, что надо остановиться. Кричала Змея Забродина, чёрт бы ее побрал!
… А в это время Сталин вышел из леса. Он вышел из леса изменившимся, можно сказать, преображенным. Дело даже не в белой повязке на голове, которую он сотворил из рукава своей рубахи, а в каком-то нездешнем свете в его глазах. Сталин улыбался и смотрел вперед и немного вверх. И ничто не изменилось в его лице, когда он увидел перегородивший дорогу милицейский мотоцикл и стоявшего рядом старшину Зарокова. Хотя Зароков знал Сталина не один год, сейчас он был сух и официален. Он взял под козырек и хотел задать свой сугубо милицейский вопрос, но Сталин, подняв руку, опередил его.
– Прежде чем говорить, выслушайте меня, храбрый рыцарь! Вы единственный в этих местах, кто не называет меня именем тирана, и к тому же вы единственный, кто имеет музыкальный слух. Вот… – И Сталин спел на ухо участковому какую-то грузинскую песенку. – Это плохо? – спросил он, но в голосе его была надежда.
– Плохо, – ответил милиционер.
Сталин опустил голову.
– Что ж, говорите теперь вы, храбрый рыцарь.
– Я не храбрый рыцарь, а старшина Зароков, – терпеливо объяснил участковый и вдруг поморщился.
– Чем это от вас так пахнет?
– Это запах медвежьего страха, – вскинув голову, гордо ответил Сталин.
– А откуда у вас этот велосипед?
Сталин удивился.
– Где вы видите… – Не сразу признав в велосипеде велосипед, он воскликнул: – Я не желаю превращать трагедию в фарс!
Зароков расправил плечи и торжественно проговорил:
– Найхосро Амиридонович Мойсцралишвили, вы арестованы!
А народ в то же самое время, кто с кольем, кто с дубьем, мчался к сельскому клубу, в котором и находилась радиорубка. Может быть даже, не для того бежали туда малоивановцы, чтобы вызволить Змею Забродину из неведомой беды, а для того, чтобы она, наконец, замолчала. С видимым напряжением радиоколокол транслировал на всю деревню то, что происходило в клубе. К крику Змеи Каллистратовны присоединялся крик каждого, кто вбегал в радиорубку, причем сначала, правда недолго, крик новичка перекрывал крик хозяйки.
– Змея!!! – вот что кричали они. – Змея!!!
Наконец вбежал Председатель и зычно скомандовал (все, кто слушал трансляцию, сразу узнали его голос):
– Выключите микрофон! Немедленно выключите микрофон!
Потом протопали шаги, потом что-то щелкнуло и стихло. (Наверно, сам и выключил.)
Баба Шура слышала это все, стоя в своем доме и глядя на пустую постель внука, который, вообще-то, любил поспать. Внутренний голос подсказывал ей: «Он».
– Он, кто же еще, – вслух согласилась баба Шура. – Кроме него, некому.
Сдернув с гвоздя дежурный ремень, она вышла в сени, увидев мокнущую в кадке розгу, сменила ремень на более действенное средство воспитания. Но, подойдя к калитке и услышав приближающийся частый топот, бросила хворостину, с треском выломала из забора штакетину и, удовлетворенная размером ее и весом, изготовилась к встрече внука, как американский бейсболист готовится к встрече стремительно летящего к нему мяча…
…Но если бы это была змея… Это был удав! И даже не удав – удавище, длиною метра три и толщиной с хорошее бревно.
Он лежал на зачехленном диване под большим портретом диктора Левитана и смотрел на стоящих напротив остолбенелых людей, как начальник на подчиненных – удивленно и требовательно.
Малоивановцы уже не кричали. Они почувствовали и даже, можно сказать, поняли, что начинается их какая-то новая жизнь, хотя и не представляли себе, что это будет за жизнь…
…Не понимала этого одна баба Шура. Она еще наивно верила в то, что стоит только хорошенько наказать проказливого внука, и все пойдет, как было раньше: не хорошо, но и не плохо – по-прежнему. Она даже улыбнулась, вслушиваясь в приближающийся знакомый топот. Баба Шура знала точно, когда надо бить и куда, и, размахнувшись, ударила. Да нет, не ударила, врезала. И хорошенько врезала! Однако, как это ни покажется странным, то был вовсе не Колька. И более того, даже и не человек.
Это было животное, зверь, каких баба Шура не видела за свою долгую жизнь и на картинках. Свинья не свинья, бегемот не бегемот, волосатый крокодил, торпеда на ножках – это существо пронзительно завизжало, среагировав на полученный удар, влетело во двор, сделало вокруг дома два круга со скоростью разогнанного на серпуховском ускорителе одинокого атома и, выскочив обратно в калитку, исчезло.
«Колька» – прошептала баба Шура, и в голосе ее не было уже никакой надежды.
В маленьком, но уютном зале клуба собрались все или почти все. Дверь с табличкой «Радиорубка» была забаррикадирована трибуной для выступающих, ящиками для голосования и гипсовым бюстом Ленина. За накрытым кумачом столом восседала Змея Забродина с мокрым платком на лбу. Малоивановцы негодовали и недоумевали одновременно, и от принципиальной несоединимости этих двух чувств происходил перегрев аудитории. Было очень шумно.
На сцену поднялся Полковник, и шум стих: этот таинственный человек впервые выступал публично.
– В самом деле, происходит что-то невообразимое. Как будто мы не в России, не в цивилизованной демократической стране, а в какой-нибудь страшной жаркой Африке…
– Правильно! – поддержал Полковника Афоня. – Вчера моя мамка кенгару на поле видела!
– Ну, не знаю, кенгара не кенгара, а сумка у нее на животе точь-в-точь, как у меня, – важно подтвердила Тося-мать и, поджав губы, замолчала.
– А я двух зебер – своими глазами, – застенчиво сообщил Мякиш.
– А я курицу, что наша лошадь! – вскрикнула жена Мякиша Катя-продавщица и негромко, но горячо объяснила сидящим рядом: – Он мне говорит – штраус! А откуда здесь штраусы?
– А я должен вам признаться, что третьего дня ко мне прилетел попугай, – продолжил выступление Полковник.
– Попугай! – чуть не хором повторили малоивановцы.
– А я думал – павлин!
– А я – жар-птица!
Фазан – тоже говорили!
Да чего только не говорили, летающая тарелка, говорили…
– Попугай!
– Попугай, ну надо же!
– Попугал попугай!
И засмеялись малоивановцы, все засмеялись, даже Змея Забродина – нервно и отрывисто, даже Нюра-барыня – смущенно, в ладошку. Трудно сказать, почему известие о попугае так развеселило малоивановцев… Наверное, это все-таки было нервное – реакция на события последних дней.
– Так он у вас и живет? – смеясь, спрашивали из зала.
– Так и живет! – смеясь, отвечал Полковник.
– И разговаривает?
– И разговаривает!
– И что говорит?
Стало тихо. Очень тихо. Полковник побледнел.
Трудно сказать, сняло напряжение то, что случилось следом, или, наоборот, его прибавило, но случилось следующее. Дверь медленно, почти торжественно отворилась, и в помещение вошел Сталин, сцепив за спиной руки, а за ним, ведя велосипед «под уздцы», старшина.
Первым неожиданно прореагировал Полковник. Переводя взгляд с повязки на лбу Сталина на повязку на лбу Забродиной, он проговорил недоуменно:
– Прямо восстание сипаев…
А дальше все всё поняли и всех прорвало.
– Все понятно!
– Понаехали!
– Жили без вас, горя не знали!
– Куда ни сунешься, везде один Кавказ! – вот что кричали малоивановцы, а некоторые уже даже вставали со своих мест.
– Самосуда не допущу! – воскликнул Зароков, прикрывая Сталина своим телом.
– Как вам не стыдно! – это сказала Нюра-барыня. – Как вам не стыдно… – В ее голосе было больше слез, чем децибел, может быть, поэтому все услышали.
Гордо вскинутая голова Сталина опустилась.
– Я вам прощаю, храбрые рыцари и благородные дамы, я вам прощаю, – пробормотал он.
– Простить легче всего, – не согласился взволнованный Сорокин, принимая руль велосипеда из рук Зарокова. – Я, может быть, тоже вас прощаю. Но разве от этого легче. Кто вернет мне веру в человека? Я всегда считал, что все мы – люди доброй воли…
«Ш-ш-ш-ш…» – донеслось вдруг из-за двери радиорубки, что заставило Сорокина замолчать и помогло малоивановцам вспомнить, по какой причине они здесь собрались. Председатель вздохнул и поднялся, вытаскивая из кармана письмо.
– Ну, если тут собрались люди доброй воли, то значит, это вам. Читайте…
Письмо оказалось в Павлушиных руках, он легко взлетел на сцену, откашлялся, извинился, что читает сразу, с листа, и прочитал… Великолепно, вдохновенно, с пафосом:
«Людям доброй воли!
Люди!
Люди вы или нет?
Да поймите же вы, наконец, что мы от них не отказываемся, мы просто больше так не можем! Денег нет, ничего нет, а они ведь есть просят! Представьте, каково каждое утро видеть голодные глаза того, кого ты любишь? Это наш последний шанс! Гусман верит Америке, мы верим Гусману, а вы верьте нам.
Эта вынужденная мера – временная.
Весной мы вернемся, расплатимся за все и будем вместе поднимать Россию. Люди! Наши добрые труженики села! В конце концов, мы все произошли от одной обезьяны, вот и давайте вести себя соответственно.
Ваш “Russian miracle”».
Малоивановцы заспорили о том, что все это значит, о том, кто такой Гусман, о том, как переводятся непонятные слова в конце, и, заспорив, так разорались…
Они бы, может, и подрались, к этому все шло, если бы вдруг этот всеобщий крик и ор не прорезал полный отчаяния детский голос. Это был, конечно, Колька, кто же еще?
– Базарите здесь?! – Колька был без шапки, всклокоченный, в расстегнутом пальто, и одна штанина его теплых, с начесом штанов была заправлена в валенок, а другая нет. Он стоял в открытой двери и пытался унять свое частое дыхание.
– Базарите здесь… – повторил Колька тихо и вдруг крикнул: – А они там насмерть замерзают! – И выбежал, хлопнув дверью с такой силой, что баррикада у радиорубки зашаталась и с вершины ее свалился и разбился на несколько кусков гипсовый ленинский бюст.
– Плохая примета, – прокомментировал ситуацию Павлуша.
Непонятно было, что, собственно, он имел в виду, и от этого всем стало как-то очень нехорошо, неприятно…
Местечко это, находящееся километрах в семи от Малых Иванов, почему-то называлось Двенадцатый квартал, хотя никаких других кварталов в округе не было. На опушке черного леса стояли в каре несколько ярких фургонов, разрисованных звериными мордами и исписанных теми же непонятными словами, которыми заканчивалось таинственное письмо: «Russian miracle». Клетки были пусты. Чуть в стороне, в затишке догорал костер, и в стремительно сгущающихся сумерках малоивановцы не сразу заметили стоящих у костра зверей. В центре этой неподвижной композиции застыл, понуро повесив хобот, слон. Слева от слона сидел лев, самый настоящий лев, похожий на гигантскую копилку, какие лет тридцать назад были в большом ходу. Справа полулежал, задремывая, медведь. Чуть сзади, полоска к полоске, замерли зебры. Удивленно вытянул шею страус. Волк, про которого по причине жалкого вида и собачьего ошейника подумали, что это собака, поджал хвост и дрожал. Кенгуру спрятала ладошки в сумке, как в муфточке. Был кто-то еще – темный, лохматый, и еще… То в одном, то в другом месте появлялась обезьяна в Колькиной цигейковой шапке и настороженно стреляла глазками. Если звери сгруппировались вокруг самого большого, то люди, наоборот, вокруг маленького. Колька вертел головой и смотрел на взрослых, ища в их глазах сочувствия. Сочувствие, конечно, было, но проявлялось оно как-то странно. До замерзших Колькиных ушей доносились следующие речи взрослых.
– Лохматые-то ничего, а лысым, конечно, каюк…
– Лев – лохматый, ну и что?
– Да и лохматым, пожалуй, каюк…
– Это какую же слону могилу рыть придется… А земля уже мерзлая…
– Мы, что ли, будем рыть? Пусть сами и роют.
– Кто сами…
– Ну, эти…
– Так они уже в Америке, не понял, что ль?
– А как же – без зверей?
– Америке нужны наши мозги, а звери у них свои…
– А жалко все-таки – замерзнут.
– Жалко, а что поделаешь…
Колька не мог больше все это слышать и, бросив людей, перебежал к зверям.
Он остановился у слоновьих ног и посмотрел на людей. Он все еще надеялся. Да и звери… Нельзя сказать, что они искали в людских глазах сострадания или хотя бы сочувствия, но огонек надежды в звериных глазах еще тлел.
– Они хорошие! – закричал, агитируя, перебежчик. – Они добрые! Они не кусаются!
Но слова не долетали до стоящих напротив в десяти метрах людей.
– Они как люди, только не разговаривают! – проорал Колька, будто кинул в стену горсть гороха.
– Они – артисты! Вот, смотрите, это слон. Его зовут Раджа!
Колька поднял вверх руки, и слон вдруг обхватил его за пояс, поднял в воздух, положил на землю и поставил на Колькину голову столбообразную ногу.
– А-а-а! – истерично закричала Змея Забродина. – Мужчины, что же вы стоите?
Мужчины действительно стояли, не двигаясь с места. А что было двигаться, если Колька там улыбался под этим столбом, если он там, можно сказать, кайфовал.
– Раджа! – крикнул Колька, и слон подхватил его вновь и поставил на землю рядом со львом.
Лев открыл пасть, и Колька сунул в нее голову. Это тоже доставляло ему удовольствие, потому что он там, в львиной пасти, среди зубов, улыбался. Видимо, там было тепло – шапку-то свою Колька отдал обезьяне.
Действительно, почему-то никому не было страшно, даже баба Шура внешне оставалась спокойной, лишь только пообещала:
– Вот только вытащишь ее оттуда, я тебе ее и оторву.
Колька выбрался наружу, потрепал по гриве льва и поделился:
– Вот видите, какие они? Они все такие! Это лев. Его зовут Лев.
– Как Льва Толстого, – понимающе кивнул Сталин.
– Это зебры: Зита и Гита, – продолжил знакомство Колька. – Медведь Топтыгин Михаил Потапыч, страус Петя, обезьянка Чита…
– Полностью, видимо, Кончита? – высказал предположение старшина Зароков.
– Кенгуру – Матильда. А это – волк…
– Волк! – ахнули малоивановцы и разом отшатнулись, отпрянули.
– У него имя на ошейнике написано, я его никак не запомню, – объяснил Колька.
– И удав отсюда? – крикнула Змея Забродина.
Колька кивнул.
– Удава зовут Удача.
– И попугай из этой из компании? – поинтересовался Полковник.
– Из этой, из какой же еще… Только я забыл, как его зовут, как-то не по-нашему.
– Густав, – бледнея, подсказал Полковник.
– Ага, – кивнул Колька. – Попугай Густав.
– А горного орла нет? – задал важный для себя вопрос Сталин.
– Орла нет, но есть горный козел, зовут Троцкий, – охотно ответил Колька и развел руками. – Ну, вот… А, есть еще Манюня, это свинка такая, бородавочник. Ей ничего не надо, ее и кормить не надо, ей надо только дорогу уступать. Если не успеешь…
Внезапно что-то стремительное, практически невидимое налетело и исчезло, а сбитый с ног Колька перекувырнулся через голову, но тут же встал и, отряхивая пальто, смущенно объяснил:
– Не успел…
Колька замер и еще раз внимательно посмотрел в человеческие глаза. Взрослые же старались не смотреть больше ни на Кольку, ни на зверей.
– Ну что же, спасибо, малыш, за интересную экскурсию, – поблагодарила Забродина и обратилась озабоченно к односельчанам: – Ну что, товарищи, по машинам?
Колька посмотрел на стоящих рядом зверей и прошептал:
– Они не как люди… Они лучше людей.
И вдруг, можно сказать, в одно мгновение стало темно, почти как ночью, сверкнула молния, и сразу же бабахнул гром, да так, что все инстинктивно присели, и люди, и звери. С черного неба повалили и понеслись, поддуваемые ветром, крупные снежинки первого снега.
Один только Павлуша не испугался грозы. Глядя в небо, он взмахнул сжатой в кулак рукой и скомандовал:
– Давай!
И небо послушно отозвалось.
И вдруг что-то случилось… Точнее – случилось то, что должно было случиться, но оттягивалось. Председатель сделал ладони рупором и трубно прокричал:
– Спасаем животных!
Первой призыв к собственному спасению услышала Чита, по версии Зарокова – Кончита. В три прыжка она оказалась в коляске милицейского мотоцикла, поверх Колькиной шапки натянула зароковский шлем и, укрывшись под самое горло брезентом, нетерпеливо поглядела на потрясенного старшину.
Малоивановский зверо-человеческий поезд выглядел следующим образом. Три сцепленных фургона с животными тащил на мотоцикле Зароков. Сзади их толкал трактором Мякиш, а с боков облепили люди.
Чуть отставая, шел Данилов. Он нес на руках кого-то большого, лохматого, непонятного. Когда Председатель спросил Кольку, кто это, тот удивленно пожал плечами, он тоже впервые видел этого зверя.
Медленно, но поезд двигался – с каждым метром ближе к Малым Иванам, ближе к спасительному теплу. Дойти до тепла – эта нехитрая мысль объединяла сейчас малоивановцев. Ветер бил в лицо, снег залеплял глаза, и они шли-шли…
Павлуша шагал первым, указывая всем остальным правильный путь. Как же он был красив!
– Даешь! – яростно закричал Павлуша.
Красная от натуги Змея Забродина взглянула на него благодарно и подхватила:
– Даешь!
Добравшись до родного села, малоивановцы разбились на две группы. Первую составили люди, склонные по жизни к труду физическому, – они спешно стали готовить к приему зверей брошенный колхозный коровник; во второй оказались рожденные для интеллектуальной деятельности. В малоивановский мозговой центр вошли: Павлуша, Змея Забродина и Виктор Николаевич Сорокин. Расположившись в крохотной комнатке почты, они настойчиво выходили на связь с миром. Технические функции осуществляла Тося-почтальонка. Она сидела на телефоне и кричала не своим, высоким и противным голосом:
– Але, Семиреченск! Але, Семиреченск!
– Вы, Тося, неправильно вызываете, – остановил ее Павлуша и, взяв трубку, показал, как это надо делать правильно: – Семиреченск, я – Малые Иваны, Семиреченск, я – Малые Иваны. – Он говорил негромко, устало и трагически.
– Семиреченск… – Тося смутилась, – мы – Малые Иваны. – Она старательно пыталась подражать, но получалось плохо.
– Павел Иванович, текст готов, – доложила Змея Забродина. После недавнего «Даешь!» она полностью признала в Павлуше лидера. А как она преобразилась… Ну, красная косынка – понятно, в клубе было полно кумача, но вот где она взяла потертую кожаную тужурку?
– Читайте, – попросил Павлуша и, прикрыв глаза, приготовился слушать.
Сидящий в углу Виктор Николаевич горько усмехнулся, наблюдая эту до боли знакомую картину. Собственно, Сорокин не участвовал в мозговом штурме, у него была другая роль, а может быть, даже миссия – молча наблюдать и горько усмехаться.
– «Просим немедленно эвакуировать из местоположения дер. Малые Иваны диких животных в количестве: удав – 1 шт., слон – 1 шт., козел горный – 1 шт., страус – 1 шт., лев – 1 шт., зебра – 2 шт., кенгуру – 1 шт., попугай говорящий – 1 шт., волк – 1 шт., неизвестное животное – 1 шт.
Жители дер. Малые Иваны».
– Хорошо, – одобрил текст Павлуша. – Только вместо «просим» напишите «требуем».
– Хорошо, – кивнула Змея Каллистратовна и немедленно внесла поправку.
– Не могу больше! – воскликнула Тося, чуть не плача. – Я лучше коровник пойду чистить вместе со всеми!
– Только без нытья! – воскликнул Павлуша, вырвал у Тоси трубку, положил на аппарат и посмотрел на телефон так, что тот немедленно и пронзительно зазвонил.
Потрясенная Тося зажала ладонью рот.
– Понятно? – спросил Павлуша с интонацией превосходства и снял трубку.
– Але, Малые Иваны? – услышали все находящиеся в комнате высокий противный голос, как будто это говорила Тося.
– Я – Малые Иваны, – торжественно отозвался Павлуша.
– За полугодовую неуплату отключаем телефон, – протараторила Тося-2, трубка прощально гуднула и онемела.
Сорокин горько усмехнулся.
Павлуша брезгливо бросил ненужную трубку на пол. Тося испуганно положила ее на аппарат.
– А я говорила: платите, а то отключат, а вы: а зачем нам твой телефон? Ну вот и зачем!
Тося инстинктивно чувствовала, что лучшая защита – это нападение, но ведь надо знать, на кого нападаешь.
– А ты пенсию носила? – накинулась на нее Змея Забродина.
– А я ее сама получала? – запищала Тося.
И в этот момент в почтовую комнатку вошли старшина Зароков и Полковник.
– В чем дело, товарищи? – строго спросил Зароков, но сам при этом улыбался. Похоже, у него было хорошее настроение.
– Есть связь? – поинтересовался Полковник.
Павлуша сердито глянул из-за плеча:
– А, собственно, почему я должен… Кто вас, собственно, уполномочивал?
– Председатель попросил выяснить, что со связью.
– Председатель – это пока еще не должность, а прозвище, кличка, – объяснил Павлуша, и в этот момент Тося пронзительно завизжала:
– Уберите обезьяну, я требую!
Чита пристроилась за Тосиной спиной и пыталась что-то найти у нее в волосах.
– Кончита, – мягко укорил свою подопечную Зароков.
– Пошла вон! – закричала Забродина и стукнула обезьяну телефонной трубкой, которая теперь только для этого и годилась.
– Отставить! – возмущенно воскликнул Зароков.
От испуга Чита сиганула на шкаф, заваленный до потолка пыльными гроссбухами. Поднимая страшную пыль, они полетели на головы людей.
Когда пыль немного осела и немного осели страсти, все увидели стоящий на шкафу таинственный аппарат, без сомнения старинный.
– Что это? – удивился Сорокин.
– А сама не знаю, машинка какая-то, списывать не разрешают, – ответила Тося, поправляя прическу.
У Забродиной загорелись глаза.
– А я знаю… – сообщила она. – Между прочим, все наши паровозы стоят законсервированные – тоже на всякий случай.
– Так, – деловито проговорил Полковник и посмотрел на свои часы. Это не было сознательное действие, это был рефлекс… Или инстинкт?
То был аппарат Морзе. Полковник положил руку на ключ и поднял глаза на стоящих рядом людей.
– Куда передаем шифр… – Полковник смутился. – Куда передаем текст?
– В Центр! – выпалила Забродина. – В Государственную думу, в Уголок Дурова, в Организацию Объединенных Наций!
– В какую еще Организацию Объединенных Наций? – возмутился Сорокин. – Вице-мэру и супрефекту Семиреченска господину Огурцову, мы за него голосовали!
– Я за него не голосовала! – выкрикнула Забродина, и в этот момент в комнату вбежал Председатель. Он был грязен как чёрт, бодр и весел. Увиденная картина его восхитила.
– Значит, почту и телеграф мы уже взяли, остались вокзалы? – пошутил Председатель.
– Вы еще ответите за эту шутку, – прошипела Забродина.
Забыв, видимо, для чего он сюда пришел, Председатель махнул рукой, весело подмигнул сидящей на шкафу обезьяне и выскочил из комнаты.
Сквозь темень и непогоду, яростно пробиваясь сквозь снеговые заряды, полетели из Малых Иванов взволнованные точки и тире… Но вдруг рука Полковника застыла на ключе. Он виновато улыбнулся и признался стоящим рядом.
– Я забыл букву «ц»…
– Две точки тире точка, – подсказал Зароков.
Малоивановцы удивленно посмотрели на своего участкового. Они знали, что Полковник не просто полковник, но не догадывались, что старшина не просто старшина.
Даже Кончите это понравилось. Она спрыгнула со шкафа на руку Зарокова и посмотрела на человека с уважением.
Зароков ласково потрепал ее по щеке.
– Две точки тире точка, правда, Кончита?
Ждать ответа пришлось недолго, точнее, его совсем не пришлось ждать – бумажная лента поползла из аппарата почти сразу.
– Есть ответ! – сообщил Полковник.
– Есть власть, есть. – Сорокин забыл о своей роли стороннего наблюдателя и взволнованно заходил по комнате. – Наша власть.
– «В связи с переполненностью районной психиатрической больницы ничем пока помочь не могу. Огурцов», – прочитал ответ Полковник.
Все замерли. Первой пришла в себя Забродина.
– Вот она, ваша власть! – закричала она истерично. – Вот она, ваша демократия! В Думу! В Уголок Дурова! В Организацию Объединенных Наций!
Коровник вычистили, утеплили и натопили, зверей накормили и уложили спать.
Председатель вернулся домой за полночь – усталый, но довольный. Открыв банку килек и отрезав толстый ломоть хлеба, он начал ужинать, но увлекся чтением книги, которую специально взял в клубной библиотеке. Это был огромный фолиант в твердом переплете, на котором золотом было написано: «Звери СССР», а ниже тиснением изображен победно поднявший хобот слон.
Кого там только не было! И мамонты, и саблезубые тигры, и такие чудовища, каких представить себе невозможно.
Председатель с уважением переворачивал страницу за страницей.
«И все наши, все наши», – время от времени повторял он, и в голосе его слышалась гордость.
Перевернув последнюю страницу, Председатель погрустнел и посмотрел на лежащее на кровати животное. Оно свернулось лохматым клубком и вздыхало.
– Все есть, а тебя нету, – сообщил Председатель. – Даже не пойму – мужик ты или баба?
Председатель поднялся.
– Жрать не будешь – сдохнешь! А чего в том хорошего…
Зверь вздохнул в ответ, и Председатель тоже вздохнул. Взгляд его упал на консервы, и в голове родилась мысль. Он взял банку и поставил рядом с животным. Зверь зашевелился и ткнулся мордой в банку. Данилов радостно засмеялся.
– Значит, мужик – бабы их не очень… Вот и хорошо, что мужик… Ешь, ешь… Я, правда, отъел маленько… Да я завтра еще куплю, ты только ешь! Куплю! Это раньше… А сейчас все купить можно. Дорого, правда… Зато можно купить!
Утром распогодилось, вчерашний грозовой снег почти весь стаял, совершенно не ко времени в воздухе запахло весной. Как раньше собирались крестьяне на сход, решая, сеять или не сеять, так и теперь в наши дни собрались малоивановцы, чтобы договориться, как жить дальше. На ступеньках клуба возвышался Павлуша в красной косоворотке. Рядом с ним с горящим взором стояла Змея Забродина. Она основательно подготовилась к мероприятию – тут же на кумачовом постаменте стоял бюст Ленина, восстановленный ею при помощи клея и изоляционной ленты.
Народ внизу курил, гомонил посмеиваясь, но, конечно, волновался.
– Товарищи! – обратился Павлуша к народу, но тут кто-то крикнул: «Поберегись!» – и через мгновение вихрем пронеслась мимо Манюня.
Стоящие рядом Мякиш и Чучмек переглянулись.
– Это что же она, вообще не сворачивает и не останавливается? – задался вопросом Мякиш.
Чучмек кивнул.
– А как же? – Мякиш не мог понять, как же тогда свинка возвращается.
Чучмек усмехнулся со знанием дела и изобразил пальцем окружность Земли. Мякиш поверил. А как было не поверить?
– Товарищи! – вновь привлек к себе внимание Павлуша. Сегодня он был еще красивее, еще значительней, чем вчера. – Прежде чем начать прения, я хотел бы пригласить сюда… виновника, так сказать, торжества, того, кто навел на нас эту пакость!
Все, конечно, сразу поняли кого, да Колька и сам понял. Он вышел к ступенькам, но подниматься не стал. Насупленный, с оттопыренным красным ухом, он был готов стоять до последнего.
– А скажи нам, мальчик, – обратился к нему Павлуша, – ты общался с этими, с позволения сказать, людьми?
Колька кивнул и буркнул недовольно:
– Один раз.
– О чем же ты с ними беседовал?
– Они спросили: «У вас в деревне люди добрые живут?»
Малоивановцы затихли. Прямо-таки замерли, застыли.
– А ты что ответил?
Колька шмыгнул носом.
– Я сказал: «Добрые».
– Тьфу ты! – даже плюнул с досады Чучмек, да и все остальные заругались, возмущенные, можно сказать, до предела.
С Колькой не собирались спорить, возможно даже, он сказал правду, но эта была та правда, которая им сейчас была не нужна.
– Добрые!
– Мы, значит, добрые!
«Добрых нашли», – объясняли они друг другу оскорбительную ситуацию.
Тут медленно и тяжело вышла из толпы баба Шура и, обведя всех горестным взглядом, заговорила:
– Люди добрые! Хоть он у меня на руках и с недельного возраста, нет у меня на него прав. Не мой он сын. Но если доченька моя Любаша сюда заявится, перед всем миром обещаю – убью.
После этого баба Шура поклонилась малоивановцам, ухватила внука за большее ухо и вернулась с ним в толпу.
Народ зашумел, обсуждая, стоит убивать Любашу или нет, но Павлуша был начеку.
– Да, мы добрые! – возвысил он голос, подняв вверх пятерню. – Мы добрые! Но не добренькие. Чем отличается добрый человек от добренького? Добрый – это тот, у которого окотилась кошка, и, ни минуты не медля, он берет котят и топит их в ближайшем водоеме. Вот что такое добрый человек! А добренький тот, кто выращивает их до определенного возраста, до симпатичности мордашки, а потом подбрасывает ничего не подозревающим соседям. Мы добрые, но не добренькие!
Павлуша закончил.
Восхищенно глядя на оратора, Змея зааплодировала.
– Так что, топить их всех будем? – не поняла Тося.
Павлуша улыбнулся.
– Не надо понимать буквально. Зачем топить? Просто надо отвезти их туда же, где мы их нашли. Это же очень просто.
– А «Даешь!» снова будем кричать? – язвительно спросил Сорокин.
Павлуша смутился.
– Вчера был порыв, энтузиазм. А назад можно отвезти спокойно, деловито.
– Почему мы должны здесь страдать из-за этих циркачей? – включилась Забродина. – Они небось сейчас по Брайтону-Бичу разгуливают, в огнях рекламы купаются, а мы должны здесь своими жизнями рисковать? Не выйдет, господа хорошие! А вы, – Забродина обратилась персонально к Сорокину, – вы не только «Даешь!», вы еще «Интернационал» запоете.
Сорокин не нашелся, что ответить, молча занервничал, но тут в дискуссию вступил старшина Зароков:
– А вы почему туда забрались? Почему вы – наверху, а все остальные внизу?
Павлуша развел руками:
– Это получилось само собой… Нас, как говорится, выбрало время! Нас выдвинули массы…
– Как выдвинули, так и задвинем! – кажется, это крикнул Сухов.
Кто-то свистнул.
– Надо выбрать Председателя! – предложил Сталин.
– Мы не против, но вначале нужно договориться о процедуре, подготовить бюллетени, урны… – попробовал вразумить массы Павлуша, но те вышли из повиновения.
– Председателя! Председателя! – кричали они.
Егорыч понял, что речь идет о нем, только тогда, когда его стали подталкивать в спину. Он думал – председателя, а они предлагали Председателя.
Выйдя пред лицо народа, Данилов вначале растерялся, стянул со лба на глаза шапку армейскую старого образца и постоял так.
– Ну, если такое дело… – заговорил он. – Попались бы мне сейчас эти циркачи, накостылял бы им по шее как следует!
Всем понравилась эта мысль, всем захотелось накостылять циркачам по шее, поэтому Председателю зааплодировали.
– Но их нету пока, – продолжил Егорыч. – А звери… Никому они здесь не нужны, а ООН далеко. – Данилов озорно глянул на возмущенную Забродину. – Я сегодня ночью не спал, все разбирался, что за зверя мне Колька подсунул.
– Разобрался? – весело поинтересовались из толпы.
– Разобрался, что мужик, а что за зверь…
– И то хорошо!
– Вот я и говорю. Ну вот… Посчитал я… До весны мы их прокормим. Сено есть, картошки-моркошки, как говорится, тоже хватит.
– Это вы о травоядных, а что делать с хищниками? – поинтересовался Сорокин.
– У меня корова… Полтора стакана молока в неделю дает… Она старше меня… На первое время льву с волком хватит, а медведь вроде засыпает. Зима все-таки…
– А для удава у нас кролики! – подал голос Мякиш, но Катя шикнула на него, и Мякиш спрятался за спинами стоящих спереди.
– Ну вот, и с удавом решили. А теперь я думаю: колхозом или единолично? – обратился Председатель к народу за советом.
– Колхозом! – закричали одни.
– Единолично! – потребовали другие.
– Единолично!
– Колхозом!
– А я думаю: и колхозом, и единолично! – загасил Данилов пламя малоивановской гражданской войны. – Зверей придется по домам разобрать. Кроме слона, конечно. Был коровник, стал слоновник. А остальных – по домам, кто кого возьмет… А то они отогрелись, и уже лев на кенгуру поглядывает, а волк на козла косится. Так что…
– Идиоты! – закричал вдруг Павлуша. Он стал спускаться по ступенькам вниз и, задерживаясь на каждой, говорил что-нибудь гневное: – Вам было сказано: «Так жить нельзя», а вы продолжаете так жить! Вам дали свободу, а вы опять в колхоз! Да, сумасшедший дом, о котором вчера Огурцов телеграфировал, для вас лучший выход! Потому что, если они передохнут здесь, вас посадят в тюрьму, а выживут – они вас сожрут. Несчастные, что вы видели в жизни, кроме трудодней? Вам знаком вкус гамбургера? Вы знаете, что такое Анталия? Новое поколение выбирает пепси, а вы, что выбрали вы? В человеке все должно быть прекрасно, а у вас волосы из носа растут!
Павлуша ступил на землю, и тут случилась неприятность, и даже две неприятности…
– Посторонись! – предупредил кто-то, но Павлуша посторониться не успел, а может, не захотел.
Свинка улетела на новый виток, каковой Чучмек изобразил Мякишу движением пальца. У того округлились глаза.
– Так это она… быстрей Терешковой, – потрясенно прошептал стоящий рядом Афоня.
А Павлуша оказался на земле, в грязи.
И одновременно случилась вторая неприятность, на которую никто не обратил внимания, кроме Забродиной: Ленин упал и разбился на более мелкие части, чем в первый раз.
Павлуша вскочил и, будто не падал, продолжил свою гневную речь:
– Я умываю руки! Я уезжаю в Семиреченск! Я отправляюсь в Москву! Я эмигрирую в Австралию! Я улетаю на Марс – только чтобы не ходить с вами по одной планете! И вас проклинаю! – И напоследок изобразил рукой крест, как делает это со своими пациентами Алан Чумак.
Несмотря на такое эмоциональное прощание, малоивановцы нисколько не обиделись, а только удивились, ну и расстроились, конечно.
– Чего это он? – не поняла Катя-продавщица.
– Вернется…
– Вернется, куда он денется, – пообещал Чучмек.
Поглядев еще немного в спину уходящего Павлуши, малоивановцы стали делить зверей. Процедура эта прошла на удивление мирно.
Слона взяла на себя баба Шура.
– Моя вина самая большая… – объяснила она свой выбор.
В отсутствие орла Сталин взял себе льва. Попугай, понятное дело, достался Полковнику, да и кандидатура для удава практически не обсуждалась. Зебры ушли к Мякишу и Кате, им же, как главным птицеводам, выделили и страуса. Хотя Катя противилась, узнав, что страус – петух. «Он мне всех кур передавит», – кричала она, но в конце концов сдалась. Кенгуру взяли к себе Тося с сыном. Зароков и обезьяна – это даже не обсуждалось. На медведя пошел Сухов. Сорокин смирился с горным козлом.
Никто не хотел брать волка. Решили отпустить его на все четыре стороны. Свистели, улюлюкали, бросали палки, направляя его в сторону леса. Но волк поджимал хвост и шел к людям.
Нюра-барыня сжалилась и взяла его к себе.
Председатель остался со своим непонятным зверем.
Колька ликовал, хотя и не подавал виду.
Прошла неделя…
Нельзя сказать, что после всего случившегося жизнь в Малых Иванах кардинально переменилась, встала с ног на голову или наоборот. Жизнь есть жизнь, она, как говорится, берет свое. Ну и что, что кенгуру, ну и что, что дикие животные, в конце концов, и мирный мерин Мякиша брал свое начало от дикой лошади Пржевальского, да и сами малоивановцы, если верить Дарвину и авторам известного вам письма, были когда-то одной большой обезьяной.
Но кое-что, конечно, переменилось. Так, понедельник у Председателя стал днем приема по личным вопросам…
Баба Шура вошла в приемную и нахмурилась – думала, первая будет, а тут уже народу полно. Секретарша Забродина сидела перед дверью шефа и вязала чулок.
Поздоровавшись, отряхнув снег с воротника и постучав валенком о валенок, Александра Ивановна села с краю и стала ждать.
– А снегу-то нынче, снегу, – поделилась секретарша свежей мыслью и зевнула.
Снег и правда шел всю неделю без перерыва, и нападало его уйма.
– Кто у него? – обратилась баба Шура к сидящему рядом Сорокину.
– Полковник, – с готовностью сообщил Виктор Николаевич.
– Секретное совещание, – добавил Сухов и подмигнул.
– За мясом? – спросила его баба Шура.
– А за чем же еще? За неделю, гад, корову сожрал. А спать ни в какую не соглашается…
– А мой не лев, слушай, не знаю кто, – поделился Сталин. – Дашь ему конфетку, оближет с головы до ног. Простудился!
– А наша фулиганичает, – включилась в разговор Тося. – Я у нее деньги от Афони спрятала. Он полез, она ему в глаз. А теперь и мне не отдает.
– Эх, мне бы ваши проблемы, – со вздохом заговорил Сорокин и, достав из кармана, показал бельевую прищепку. – Я без нее дома не хожу. Невозможно.
– Горный козел? – не поверил Сталин.
– Горный, – кивнул Сорокин. – Но вонючий. Очень вонючий.
Забродина улыбнулась.
– А я на мою Дашеньку не нарадуюсь. Кажется, если кто ее обидит – задушу собственными руками. – Забродина сказала это, не переставая вязать свой чулок, и все внимательно на него посмотрели, поняв, что это не чулок, а что-то другое.
Снег стаял с валенок бабы Шуры, стаял и высох, и она поднялась и пошла к Председателевой двери. Забродина вскочила, но баба Шура подняла руку.
– Милая, ты меня знаешь, – предупредила она и ворвалась в кабинет.
Председатель и Полковник склонились над столом, как генералы перед битвой. Полковник был в черной военной форме без знаков отличия. Форма молодила его и стройнила.
– Александра Ивановна! – обрадовался Данилов. – Очень хорошо… Товарищ Полковник предлагает, по-моему, дельную вещь – засекретить наших зверей.
– Как это? – не поняла баба Шура. – Зачем?
– На всякий случай. И в разговоре при посторонних применять шифр или код. Дуб, береза и сосна. Вот твой Раджа, например, – Председатель посмотрел в лежащий на столе лист, – Дуб-4. Ну, как тебе?
– Никак, – равнодушно ответила баба Шура. – А теперь я у тебя спрошу: ты гуляешь?
Данилов растерялся, покосился на Полковника и попытался улыбнуться.
– Да уж давно… времени не хватает!
– А как ты думаешь, слону гулять надо? Стоит он в этом телятничке, киснет от жары. Он уже и есть не просит.
– Ты в этом смысле. – Данилов вытер со лба выступивший пот. – Что я могу поделать – зима.
– А вот что! – Александра Ивановна положила на стол лист, вырванный из альбома для рисования. – Колька нарисовал.
Председатель и Полковник вертели листок, не в силах понять, что на нем изображено.
– Это слон, – пришла на помощь баба Шура. – А это одежда на нем.
– Одежда?
– Это попона, это шапка-ушанка, а это нахоботник.
– Что? – попросил повторить Данилов.
– Нахоботник. У него хобот мерзнет.
Председатель откинулся на спинку стула.
– Ну, ты даешь, Александра Ивановна, нахоботник…
– В общем, я посчитала, нужно двенадцать овчинных полушубков. Два у меня есть, мой вот от Любки остался, а десять с тебя.
– Да где я тебе их возьму?! – вскочил Данилов.
– Где хочешь! Ты председатель, тебя народ выбирал, вот и потрудись для народа!
В приемной раздался вдруг какой-то шум, а за окном на улице – треск двигателей. В деревне что-то происходило.
Баба Шура, Председатель и Полковник кинулись к окну.
В Малые Иваны въезжала яркая колонна мотонарт, штук примерно с десяток. На передних развевался голубой флаг.
– ООН, – вглядевшись в него, прошептал Полковник.
– Что? – не понял Председатель.
– Организация Объединенных Наций. – Мои! Мои! – кричала Забродина и как черная птица летела по белому снегу навстречу заокеанским спасителям. Она так разволновалась, что хотела обнять и расцеловать первого попавшегося, но тот оказался негром, второй попавшийся был желтолицым и узкоглазым, и все же третьего – здоровяка-бородача Зоя Каллистратовна обняла и расцеловала трижды. Тот восхищенно глянул на русскую женщину и подарил ей голубой ооновский флажок.
Забродина оглянулась, увидела робко скучившихся вдали односельчан, подняла флажок над головой и победно им помахала.
Зоя Каллистратовна была счастлива. Возможно, это был самый счастливый день в ее жизни. В разноцветных пуховиках и дутых синтетических сапогах ооновцы в Малых Иванах выглядели как американские астронавты на Луне. Лопотали они не по-нашему, и это удручало. Забродина покрутила головой и среди чужих лиц увидела родное. Лицо было женское, серое, с запавшими глазами. Впрочем, вначале было не лицо, а одежда, по которой и была опознана соотечественница. Она была в дубленке, павлово-посадском платке и сапогах, какие носят, как солдаты, все наши женщины.
– Вы переводчица? – кинулась к ней Забродина с вопросом.
Женщина закурила, глубоко затянулась и вопросительно посмотрела на малоивановку.
Забродина улыбнулась:
– Мне никто не верил, что вы приедете.
Переводчица еще раз затянулась и проговорила, одновременно по частям выпуская дым изо рта:
– Ну, что тут у вас, показывайте.
– Начнем со слона? – предложила Забродина.
Переводчица равнодушно пожала плечами и, обернувшись, что-то объявила иностранцам. Те закричали «оу» и зааплодировали, не снимая разноцветных перчаток.
Они точно так же зааплодировали и закричали «оу», когда увидели слона.
– Сами видите, а каких условиях содержится животное, – рассказывала Забродина. Она волновалась, но вид робко стоящих в отдалении односельчан придавал ей силы. – Санитарное состояние неудовлетворительное, рацион питания однообразный, фруктов нет, витаминов не хватает…
Переводчица была специалистом старой школы, высокого класса: она говорила иностранцам не то, что им говорили на русском, а то, что они должны были услышать на английском. Каждая ее фраза вызывала восторженное «оу» и аплодисменты.
Малоивановцы хотя и робели, но потихоньку подбирались поближе…
После слона Забродина показала ооновцам льва. Высокие гости слегка струхнули, но «оу» прокричали и похлопали.
– Чего это они кричат «о-о, о-о…»? – задался вопросом Мякиш.
– ООН, – пришел на помощь с ответом Чучмек.
Малоивановцы согласились: было логично, что ооновцы кричат «ООН».
Потом были зебры и страус. Если гости смотрели на зверей, то хозяева смотрели на гостей. Особенно интересовали афроамериканцы. Катя с Тосей скрытно показывали пальцами на негритянку, горестно качали головами и соглашались, что та – вылитая Кончита.
Кенгуру вызвала восхищение.
– Russian miracle! – повторяли гости, глядя и на спящего в костюме, но босого Афоню.
– Что это они про нас говорят: «Рашен…» – поинтересовался у Председателя Зароков.
– Подойди спроси, – предложил старшина.
– Боюсь, – объяснил свое состояние Егорыч.
– Да я тоже боюсь, – признался милиционер.
Переводчица вытащила из пачки «Явы» очередную сигарету и устало спросила:
– Ну, всё у вас?
– Есть еще медведь! – вспомнила Забродина. – Не спит, а кормить нечем.
Переводчица крикнула всего лишь одно слово, и иностранцы в который раз закричали «оу!».
– Как заведенные, – посочувствовала им Тося.
– Цивилизация, – объяснил Сорокин.
Медведь чуть не подложил свинью. Хотел угнать мотонарты. Благо Сухов не растерялся, вскочил на другие и остановил хулигана. Иностранцы были в восторге, и даже переводчица изобразила подобие улыбки.
– Неплохой номер…
– Йес! – согласилась Забродина, уже начавшая забывать родной язык.
На этом бы все и закончить, но тут Кончита навстречу летит. Наряжалась, видно, и опоздала… В сарафане и кокошнике с косой и бутафорским хлебом-солью.
– Без этого, конечно, не смогли, – поморщилась переводчица.
Тут Егорыч все же осмелел и тронул ее за рукав.
– Товарищ переводчица, я извиняюсь, а что это они говорят: «Рашен…» – Председатель попытался выговорить второе слово, но не получилось.
– «Russian miracle»? Русское чудо, – перевела переводчица.
Председатель замялся.
– А это они… в каком смысле?
– В том самом, – ответила женщина и покрутила у виска пальцем. – Вы кормить-то думаете их, русское чудо?
– Кормить? – растерялся Председатель. – Чем… кормить?
– Чем их обычно кормят? Водкой, икрой, блинами…
– Так мы не знали… Блинов-то уж напекли бы… Если б знали…
Подобравшиеся ближе малоивановцы закивали, уверяя, что блинов-то уж обязательно напекли, если б знали.
– А вас что, не предупредили, что через вашу деревню будет проезжать экологическая экспедиция ООН «Чей снег белее»?
– Чей снег белее? – заинтересовались малоивановцы.
– Вот они и ездят, выясняют…
– А мы не знали.
– Весь мир знает.
– Так то мир. А у нас телефон за неуплату отключили, радиопровода порвались, а телевизоры – у кого совсем не показывают, а у кого показывают, а ничего не видно. Да нам и некогда их смотреть, хозяйство у всех…
Переводчица бросила окурок в снег и, глядя на этих людей с жалостью и презрением, спросила:
– Как же вы тут живете?
Малоивановцы растерялись, почувствовали себя виноватыми.
– Живем, – робко ответили они и, немного обидевшись, прибавили: – Не хуже других!
Это они сказали, когда переводчица уже уходила. Она выкрикнула какую-то короткую фразу иностранцам, и те впервые не закричали «ООН» и не захлопали, а быстро и деловито уселись на свои агрегаты, выстроились в цепочку и по-английски, не прощаясь, уехали. Будто не было их вовсе. Правда, следы остались. Но ненадолго, потому что почти сразу пошел снег, пушистый малоивановский снег, самый белый на свете.
И поняли тогда малоивановцы, что не только своим, но и чужим они не нужны. И потекла неторопливая сельская жизнь дальше – с радостями своими и печалями.
И еще неделя прошла…
Не успела баба Шура ведра с водой с коромысла снять и на лавку поставить, как внук из соседней комнаты – лётом:
– Ба, пляши! – А у самого руки за спиной спрятаны.
Баба Шура конечно же поняла, о чем идет речь, но, хорошо зная, что с Колькой надо держать ухо востро, поставила ведра на лавку, выпрямилась, расправила плечи и потребовала:
– Покажи сперва.
– Да пляши, пляши! – настаивал внук, а руки-то все за спиной.
– Нет, так не пойдет, – не соглашалась бабка, а сердце ее уже наполнялось радостью.
И тогда Колька торжествующе поднял над головой запечатанный конверт.
Баба Шура торопливо сняла телогрейку и сбросила платок.
– Заводи!
Колька быстро пощелкал каналами на стареньком «Рекорде», на котором изображения не было, но звук был, и поймал музыку – твист. Там, наверное, крутили кино целиком, а может, и отрывок из «Криминального чтива». Баба Шура с Колькой, конечно, не знали – что им это «Криминальное чтиво»? – а сплясали не хуже, чем те… Так ведь и стимул был – письмо.
– «Здравствуй, мама!
Когда пишу эти слова из одноименной песни, у меня слезы выступают в душе, а когда слышу “День Победы” в исполнении Льва Лещенко, прямо плачу. “День Победы. Был от нас он так далек, как в печи погасшей тает уголек”. Победа, мама! Я выхожу замуж! Всё как в сказке! Я стою, торгую хот-догами, а он выходит из своего шестисотого мерседеса и предлагает мне руку и сердце! Но я, конечно, не дура, в тот раз не села, и потом еще два раза не садилась, тянула сколько могла, он даже думал сперва, что я девушка. (Это Кольке не читай.)».
Баба Шура недовольно что-то пробурчала и глянула на Кольку. Тот сидел напротив, положив ладони на стол, а сверху пристроил голову и никак не реагировал на услышанное. Он, кажется, засыпал.
– «Сейчас о новых русских такие небылицы плетут, но ты никому не верь, только мне верь, я теперь знаю. Они такие же, как все, только лучше! Они богатство свое беспробудным трудом наживают, а люди им завидуют. Поэтому и охрана. Александр Иванович без нее никуда, даже в туалет. Он сидит, а они рядом стоят».
Тут Колька оживился, глаза его заблестели.
– С автоматами? – спросил он восхищенно.
– С пулеметами, – недовольно нахмурилась баба Шура и продолжила чтение:
– «А насчет того, что новые русские в сексе не очень, это тоже наговоры, по крайней мере, не хуже иностранцев. (Это тоже Кольке не читай.)».
– Да уж прочитала! – воскликнула баба Шура и выругалась шепотом.
– Читай, ба, – попросил внук, он был равнодушен к этим подробностям.
– «А это прочитай моему любимому единственному сыночку!»
Колька вздохнул и прикрыл глаза.
– «Мой милый мальчик, мой дорогой Жан-Поль. Теперь у тебя будет папа. Он очень хороший. Скоро мы приедем и заберем тебя, и ты поедешь учиться в Англию в королевский колледж».
Бабушка шмыгнула носом и подняла глаза на внука. Колька спал, а его лежащие на столе ладони были сложены в два крепких кукиша, Александра Ивановна вздохнула и продолжила чтение вслух, но уже шепотом:
– «Мама, я с Сашей счастлива, как Алла с Филиппом, а разница в возрасте у нас не такая большая, что тоже немаловажно.
Передай привет тете Кате с дядей Сашей, дяде Феде Чучмеку, Зое Каллистратовне, Павлу Ивановичу и всем нашим, а также Афоне, хотя и не стоило бы. А грузину вашему привет не передавай, я грузин давно разлюбила.
Крепко целую.
Твоя дочь Любаша».
– Прячься и зверей прячь! – кричал, стоя в санях и нахлестывая взмыленную свою лошадку, Сашка Мякиш. – Прячься, психовозка едет! Три фуры для зверей и две для людей!
Малоивановцы выскакивали из своих домов, слушали грозовое предупреждение и заскакивали обратно. Паники не было, так как все было отработано.
Тот же Мякиш, например, быстренько вымазал зебрам морды глиной, и от домашнего мерина их в темной конюшне было не отличить.
А страуса закрыл в курятнике, где тот немедленно сунул голову в специально стоящий для этого дела ящик с песком.
Сухов только расправил своего наконец заснувшего посреди комнаты Топтыгина, придал ему еще большее сходство с лежащей на полу медвежьей шкурой.
Звери много слышали о психовозке от людей, им два раза говорить не надо было.
Лев с трудом просунул свою здоровенную башку в дырку подвала, а остальное уже легко проскочило.
Удав Удача конечно же ничего не боялся, но Змея Каллистратовна, без ума полюбившая вверенную ей рептилию, тоже приняла меры предосторожности. Она связала своей Даше полосатый комбинезончик для тепла, что-то вроде очень длинного чулка, и теперь только накинула на ее головку украшенный бубенцами капюшон – и получилась оригинальная диванная подушка.
Сонный Афоня подвел кенгуру к двери и разрешил:
– Кто зайдет – бей в морду. – И пошел досыпать. Матильда встала в боевую стойку.
Баба Шура повесила на дверь слоновника громадный незакрывающийся замок, воткнула в снег палку с фанерной табличкой, предупреждающей: «Стой! Секретный объект! Стреляем без предупреждения!» – а сама влезла в длинный, до пят, тулуп, обняла ружье и сдвинула брови.
И только один человек не знал о грозящей опасности. Это была Нюра-барыня, которая любила гулять со своим волком в окрестностях Малых Иванов. Стоя на взгорке, она наблюдала, как кавалькада машин и автобусов свернула в сторону от села и остановилась у сосновой рощи. Из них деловито и шумно стали выходить люди, вытаскивать какие-то ящики, прожектора, и хотя Нюра ни разу не была на съемках фильма, она почему-то сразу поняла, что там будет сниматься кино. Вопросительно глянув на своего друга и поняв, что это ему тоже интересно, утопая по колено в снегу, Нюра-барыня направилась на съемочную площадку.
Главный там был человек в длинных кожаных сапогах, норковой шубе и черных очках. На спинке его персонального кресла было написано: «Alyabjev». Молодой, но ранний, очень престижный режиссер Егор Алябьев, с которым многие связывали надежды на возрождение российского кинематографа, снимал чеховскую «Даму с собачкой». Ничего этого Нюра, конечно, еще не знала, она просто стала в сторонке и глазела.
Было морозно, Нюра пошмыгивала носом и время от времени вытирала его шерстяной варежкой. Все мерзли, один Алябьев потел. Он был возбужден и возбуждал всех вокруг.
– Алик, не пялься на ее сиськи, это силикон! – кричал он время от времени.
Узнав, какие бывают режиссеры, Нюра переключилась на артистов. Очевидно, что те двое, мужчина и женщина, являлись артистами, так как были одеты в старинные одежды – дорогие меха и сукно.
Мужчина был маленький, суетливый, женщина – крупная, дебелая, с очень большим бюстом.
– Так, Алик, ты подзываешь к себе собаку! – перебегая от актера к актеру, репетировал Алябьев. – Где собака?
Тут же принесли собаку. Это был красивый голубоглазый хаски.
Алябьев повернулся к актерам.
– Значит, Алик, ты подзываешь к себе собаку… Джессика говорит: «Он не кусается».
Артистка оказалась иностранкой, ей переводили то, что говорил режиссер, но свой текст она старательно выговорила по-русски:
– Он не кусается.
– Гениально! – оценил Алябьев и ткнул пальцем в актера. – Алик!
– Можно дать ему кость? – прочитал Алик по сценарию.
– Гениально! Джессика кивает!
Джессика кивнула – как-то уж очень по-лошадиному, однако Алябьев был в восторге:
– Гениально! Кость! Алик, кость!
Актер торопливо вытащил из кармана здоровенную кость, сунул собаке и торопливо отдернул руку.
– Гениально! – Трудно сказать, чью игру Алябьев оценил в этот раз, но, видимо, все же собачью.
– Приготовились к съемке! – скомандовал он, и на площадке засуетились, а сам режиссер продолжал давать последние наставления, обращаясь ко всем на съемочной площадке:
– Запомните! Мы снимаем не то, что АП написал, а то, что он хотел написать, но не мог, таил в своей душе за семью печатями. Именно поэтому мы приехали сюда, а не в Ялту. А кто говорит, что это из-за денег, тот враг и лжец! Алик, последний раз тебя прошу: не пялься на сиськи Джессики! Ты ведь знаешь, что Гуров – голубой. Голубой! А между прочим, он такой же Гуров, как я Рабинович! Конечно же он был Гуревич! Гуров голубой, а Анна Сергеевна розовая! Они ненавидят друг друга по определению, и эта ненависть толкает их в койку! Это так же просто, как та кость, которую Гуров целый месяц специально носит в кармане. Ничего этого АП не мог тогда сказать, потому что девятнадцатый век – век комплексов. И АП был страшно закомплексованным человеком! Мы должны, мы просто обязаны очистить его от этих комплексов! Давайте же не будем забывать о своей ответственности перед гением! Читайте АП – там все написано! Так! Готовы? Мотор! Камера!
Когда эпизод ялтинского знакомства Гурова с Анной Сергеевной был снят, все поздравляли актеров, пили шампанское и повторяли, что Алябьев гений, сам Алябьев, сидя в своем фамильном кресле, заметил Нюру. Нюра стояла в отдалении – в трех толстых, намотанных на голову платках, плюшевой кацавейке, в старой, шинельного сукна юбке и в заплатка на заплатке валенках. На поводке в виде ветхой, со множеством узлов веревки стоял замерзший, поджавший хвост волк.
– А вот и туземное население, – объявил Алябьев.
Вокруг засмеялись.
– Еще одна дама с собачкой.
Вокруг засмеялись громче.
– Это волк, – объяснила Нюра, подойдя.
– Кличка? – спросил Алябьев.
– Нет, его зовут фон Дидериц, – терпеливо объяснила Нюра.
Алябьев нахмурил лоб.
– Что-то знакомое… – Он поднял глаза, обращаясь к окружению, но все пожимали плечами, это имя ничего им не говорило.
– А тебя как зовут? – поинтересовался Алябьев.
– Нюра, – ответила Нюра.
– Нюра! – Почему-то это имя развеселило Алябьева. – Ну что, Нюра, понравилось? – Алябьев был уверен, что понравилось, потому что все, что он делал, не могло не нравиться.
Но Нюра вдруг помотала отрицательно головой.
На площадке установилась мертвая тишина.
– Почему? – спросил Алябьев с искренним интересом.
И ответ Нюры был искренним. Искренним и добрым.
– Потому что говно.
Был поздний вечер, когда Председатель вышел из своего кабинета и стал закрывать дверь на ключ, но, почувствовав, что в приемной кто-то есть, обернулся. В углу неприметно сидел Мякиш.
– Румянцев? – удивился Данилов. – У тебя ко мне дело?
– Дело, – кивнул Мякиш. Был он грустен, печален даже.
– Ну, что у тебя? – торопил Данилов.
Мякиш переминался с ноги на ногу, морщился, разговор этот был ему в тягость.
– Дело вот какое, Андрей Егорыч… Мы Александре Ивановне помогаем с кормами… Ну, слону ее помогаем, Радже, с кормами и с транспортом тоже, так?
– Так… – Данилов не понимал.
– А навоз?
– Что – навоз? – Данилов по-прежнему не понимал.
– А навоз весь ей достанется?
Данилов понял, широко улыбнулся.
– Тебе что, навоза не хватает? У тебя лошадь, две зебры, страус, куры, кролики, куда больше-то?
Мякиш опустил голову.
– Да я Катьке своей то же самое говорю, а она заладила: без слоновьего не возвращайся… – Он поднял на Данилова страдающие глаза. – Баба, понимаешь?
– Понимаю, баба, – кивнул Данилов и вдруг нахмурился и сокрушенно почесал затылок. – Только мне у Шурки просить – нож острый… Тоже ведь баба!
– Без слоновьего, говорит, не возвращайся, – потерянно повторил Мякиш.
– Ладно, – махнул рукой Председатель. – У тебя лошадь здесь?
– Здесь.
– Лошадь оставь, а сам иди к своей Катерине. Привезу я вам навоз.
В сумерках слоновника тяжело вздыхал и переминался с ноги на ногу Раджа. Воровато оглядываясь, Данилов торопливо кидал лопатой в телегу навоз.
– Вот ты тут бьешься, за общее дело болеешь, душу вкладываешь, а в это время кое-кто свою личную жизнь устраивает.
Змея Забродина словно из земли выросла, и Данилов чуть не выронил от неожиданности лопату из рук.
– Ты меня напугала, Зоя Каллистратовна, – признался он и, оглянувшись по сторонам, продолжил работу.
– Шляпу надел, галстук, цветок в руки – и пошел.
– Какой цветок?
– Настурцию. У него настурция распустилась.
– У кого?
– Не будем называть фамилий.
Данилов согласился. Его занимала одна мысль – поскорее нагрузить телегу и смыться отсюда.
– Цветок в руках, на носу прищепка – и пошел… – уточнила Забродина.
Данилов начал врубаться, но не глубоко.
– К кому?
– Я же сказала: не будем называть фамилий! – Забродина так таинственно улыбалась, что до Егорыча наконец дошло.
Он оперся на лопату, прямо посмотрел в глаза доносчицы и спросил:
– А мне-то какое дело?
– Ты председатель, тебе все организовывать, – пожала плечами Забродина. – После Нового года сойдутся. Жить будут у нее, его дом продадут.
– А Колька? – вырвалось у Данилова.
– Так Кольку мать заберет – с новым отцом жить.
Данилов вздохнул и яростно заработал лопатой, но тут же остановился.
– Врешь! – выпалил он прямо.
А на это Змея Каллистратовна сказала два слова, которые для Данилова, да и для всех, пожалуй, малоивановцев, как бы отметали самою возможность неправды. Она сказала:
– Честное партийное.
Домой Данилов вернулся пьяным, крепко пьяным, потому что за слоновий навоз Мякишева Катя угощения не пожалела. Был Егорыч пьян, но невесел, очень даже невесел.
Он подошел к кровати, на которой лежал, свернувшись клубком, зверь, тяжело присел рядом.
– Не ешь? – мрачно спросил Егорыч. – Уже и кильки в томате не ешь… Что же тебе тогда надо? Может – настурцию?
Данилов замер не дыша. Ему показалось… Нет, зверь еще был жив.
– Не помирай, а? – попросил Данилов. – Не помирай, чего в этом хорошего? – Он поднял глаза, к кому бы обратиться, задержался на фотографии красноармейцев, но обратился к зверю:
– Вот скажи, почему у меня все так? Ведь я ее даже за руку держал! Недолго, правда, но ведь и не вырывалась… Если ты мужик, ты должен меня понять… Денек был – весна, половодье, целый день по колхозам мотались на «козле». И все время рядом сидели… Рядом! – И Данилов стал ходить по комнатке взад-вперед, сосредоточенно о чем-то думая. Сформулировав мысль, он остановился и воскликнул, разводя руками: – Вот человек! Прочитает, где чего, и несет: «Слушайте, люди!» И ничего не сделаешь – интеллигенция…
Данилов снова зашагал по комнате, продолжая говорить на ходу:
– Будто я сам не знаю, что останешься молодым… Знаю! Но молчу… Сходятся они… Ну и сходитесь!
Председатель остановился перед зверем.
– А разве мы с тобой не проживем? Только ты не помирай… Ну что мне для тебя сделать, а? Хочешь, спою, хочешь, спляшу, хочешь… поцелую? Поцелую! Лет тридцать небось никого не целовал, а тебя возьму и поцелую!
Данилова удивила и смутила эта пришедшая в голову мысль.
– Вот поцелую я тебя, а ты – это не ты, а Александра Ивановна, молодая, нарядная, как Кончита. Здравствуй, Андрей Егорыч! – Здравствуй, Александра Ивановна!
Данилов, видно, так поверил в это, что тут же нагнулся и поцеловал звериную шерсть, и в то же мгновение в дверь постучали, робко постучали, деликатно.
Данилов даже на шаг отступил, потому что в этой ситуации некому больше было к нему прийти, кроме как Александре Ивановне Потаповой.
– Здравствуй, Андрей Егорыч, – поприветствовал входя Сорокин.
– Здравствуйте, Виктор Николаевич, – плохо соображая, ответил Данилов.
– У меня к вам очень важный разговор, Андрей Егорыч, – Сорокин тоже перешел на вы. – Сегодня у Кольки я принимал экзамен за первую четверть. Басня «Стрекоза и муравей».
– А цветок зачем? – спросил Данилов.
– Экзамен должен быть праздником, вот я и взял цветок. – Сорокин посмотрел на соседа. – Так вот, я понял, кто он! – Виктор Николаевич указал пальцем на Зверя. – Он кильки любит, а почему? Потому что они маленькие и кисленькие. Понимаешь?
Данилов не понимал.
– А еще ты рассказывал, что он все твое лекарство от ревматизма вылакал однажды. А оно ведь на муравьях было настояно! Понимаешь?
Нет, не понимал Данилов.
– Муравьед это! – воскликнул Сорокин. – Ему нужно туда, где тепло, туда, где муравьи!
…И тут подняла свою рюмку Змея Забродина и заговорила – торжественно и проникновенно:
– В одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году товарищ Ленин отправил товарища Сталина в Тифлис вести там революционную работу. И вот сегодня, ровно сто лет спустя, мы отправляем нашего товарища Сталина по тому же адресу. История повторяется, товарищи! За это я предлагаю выпить стоя.
Кое-кто из малоивановцев с готовностью поднялся: Тося, например, со своим сыночком, Катя, а за ней – Мякиш.
– Не сметь! Не сметь пить за тирана всех времен и народов! – воскликнул, вскакивая, подвыпивший Сорокин.
– А я не предлагаю вам пить за товарища Сталина, много вам чести! – ужалила через стол Змея.
– Правда! Она же про другое говорила, – обиженно объяснила Сорокину Катя.
Поднялся шум, но Сталин вдруг поднял руку, и стало тихо. Вообще-то, Сталина, этого Сталина в Малых Иванах, не только уважали, но и любили. Особенно когда он говорил тосты.
– Я не знаю, повторяется история или нет, – негромко, но значительно заговорил Майсохро Амиридонович. – Человеческая жизнь очень короткая, и если история и повторяется, то этих повторений просто не успеваешь замечать. Но я расскажу вам такую… историю. Это было давно, еще до войны, до той войны. Мой отец был очень большим человеком. Я и двое моих старших братьев жили с ним в горах в большом доме – на государственной даче. И вот однажды в тех местах случилось наводнение. Это довольно часто там случается, но то было очень большое наводнение. И тогда отец сделал плот, большой такой плот, мы взяли всю нашу живность: собаку, кошку и канарейку в клетке. И мы сели на этот плот и поплыли. И вот, когда мы плыли, отец сказал: «Дети, запомните на всю жизнь то, что я вам сейчас скажу. Самое главное в жизни – это дружба!» Я предлагаю выпить за дружбу!
У многих малоивановцев в тот момент вдруг перехватило дыхание, защекотало в носу.
– За дружбу! – повторили малоивановцы и так яростно сдвинули разом стаканы и рюмки, что чуть посуду не побили.
И тут Колька вдруг встал и запел «Сулико». Это было очень неожиданно, особенно для Сталина: то первую букву не мог запомнить, а тут первый куплет спел. А голосок у Кольки оказался чистый и звонкий, как колокольчик. И Сталин заплакал. К счастью, этого никто не заметил, не успели, потому что Колька спел первый куплет и замолчал, и песню пришлось подхватывать. И подхватили! Сухов растянул меха гармони, и ударили по песне хором, во всю мощь малоивановских глоток, озорно, с мужским присвистом и женским взвизгом, и пока они пели, Сталин справился со слезами, а когда наконец замолчали, он уже улыбался.
– Скажите честно, друзья, скажите честно, вам всем медведь на ухо наступал?
Малоивановцы не обиделись, но шумно запротестовали. Хотя немного и обиделись.
– До свидания, товарищ Мойсцралишвили, – сказал на прощание старшина Зароков, чем еще больше растрогал Сталина.
– До свидания, храбрые рыцари и благородные дамы!
Егорыч уложил завернутого в доху зверя муравьеда на дно саней и попросил Сталина:
– Ты уж там за ним пригляди. Смотри, чтоб он там кушал хорошо.
– Не беспокойся, – успокоил его Сталин. – У нас в Грузии столько муравьев: маленькие черные, рыжие большие… Когда ты приедешь ко мне в гости, ты его не узнаешь. А я тебя попрошу, Егорыч: береги Льва. Добрый лев – это также ненормально, как злой человек. Ему трудно. Он страдает. Пожалуйста, береги его.
Сталина усадили в сани, Сухов растянул меха и заиграл «Златые горы», но каждый понял мелодию по-своему: Председатель, к примеру, запел «Комсомольцы-добровольцы», Забродина – «Стою на полустаночке», а Сорокин вообще не пойми чего: «Клянусь я сердцем и мечом: иль на щите, иль со щитом!» – каждый пел свое.
И когда Мякиш звонко хлестанул мерина и по-разбойничьи свистнул и санки сорвались, взметая пушистый снежок, и растворились в зимней белизне, малоивановцы еще продолжали доказывать, что никакой медведь никогда в жизни им на ухо не наступал.
А на следующий день…
А на следующий день приехала Любаша со своим мужем… А прятаться бесполезно было – уж слишком быстро все произошло, можно сказать, скоропостижно.
Денек выдался не сильно морозный, и баба Шура решила выгулять Раджу. Колька свалился с ангиной, и хоть и непросто было одной, но одела слона: и попону, и нахоботник, и уши у ушанки завязала. И, взяв его, смирного и неторопливого, за веревочку, повела выгуливать. У околицы встретился Мякиш. Он запряг в санки, которые сделал специально, своего страуса и теперь их опробовал. Петя ходко бежал.
– Здоров, – сказала баба Шура, а Мякиш только рукой успел махнуть. И пошла баба Шура со своим Раджой дальше.
А у околицы, на выезде из деревни две черные машины – на страшной скорости. Первая тормознула, вторая тормознула, и из первой Любаша вылетела и летит – раскрылетилась.
– Мамочка!
А баба Шура как стала, так и стоит. Веревка из рук выпала… но Раджа тоже остановился и стоит. А Любаша подбегает и кричит так, будто ее сейчас резать будут:
– Теперь я не Потапова! Теперь я Нетужилина!
И, хотя мать никаких доказательств не требовала, дочь стала перед ее носом паспортом своим новым размахивать.
– Вот, вот, читай: Нетужилина Любовь Петровна!
Баба Шура кивает – вижу, мол, вижу, а сама на Раджу косится, но Любаша на него ноль внимания. Тычет пальцем в сторону первой машины и кричит:
– Там он, мама, там! Новый-новый! Русский-русский!
– А чего не выходит? – спросила баба Шура.
– А они, новые русские, никогда сразу из машины не вылазиют. Посидят сперва, оглядятся… – объяснила Любаша. – А где же Жан-Поль, где мой малыш?
– Приболел маленько.
– Что с ним? – воскликнула Любаша, прижимая ладонь ко лбу и откидываясь назад.
Баба Шура видала и не такое и ответила спокойно:
– Снег жрет, сосульки грызет, что с ним, – и, вглядываясь в затемненные стекла лимузина, двинулась вперед.
А навстречу ей, из второй машины – два здоровяка в драповых пальто.
– Секьюрити! – отрекомендовались они хором, но баба Шура поняла по-своему.
– Секрютины? А мы Потаповы! Очень приятно!
А тут и новый русский, Любашин муж, из своего лимузина выходит. Одет, как новый русский, но худенький и грустный. Идет к бабе Шуре, а сам от Раджи глаз не отводит.
– Александр Иванович, – представился он и протянул руку.
– Александра Ивановна.
– Вот видите, – закричала Любаша, которая рта, вообще-то, не закрывала. – Это судьба! У вас и гороскопы сходятся!
А муж не слышит, смотрит все на Раджу. А баба Шура – то на зятя, то на Раджу, и сердце у нее все ниже и ниже опускается.
– Какая большая у вас корова, – слегка заикаясь, поделился впечатлением зять.
– Корова! – обрадовалась баба Шура. – Большая, ага… Выросла такая… Кормим, не жалеем, ага…
– А молока много дает? – деловито поинтересовался зять.
– Молока? – Баба Шура замялась. – Да, вообще-то, это бык…
– Бык, – повторил Александр Иванович.
– А как его зовут?
– Имя у него индийское – Раджа.
Нетужилин удивленно помотал головой.
– Я недавно в Индии был, но таких коров там не видел.
– Таких больше нигде нет, – подтвердила баба Шура. – Наша порода, местная.
– А на морде у нее противогаз? – задал вопрос один из Секрютиных, и баба Шура совсем осмелела.
– Ага, противогаз! Экология у нас ни к чёрту! Люди еще ничего, а животным тяжко.
– Ну, пойдемте же скорей домой! – требовала Любаша, так и не приметившая слона.
Встреча матери с сыном проходила так, как и должна проходить встреча матери с сыном в представлении матери: со слезами, всхлипываниями и возгласами: «Мой бедный мальчик!», «Малыш, мой малыш!» и «Жан-Поль! Жан-Поль!» Колька вел себя как мужчина, терпел, время от времени поправляя шерстяной шарф, которым было завязано его горло.
А вот знакомство с отцом вряд ли можно назвать типичным.
Сначала Колька увидел первого Секрютина, и тот ему очень понравился. А второй понравился больше первого, потому что был больше первого. Но когда между ними протиснулся, виновато улыбаясь, Александр Иванович, Колька все понял и сказал негромко:
– Блин…
Александр Иванович протянул узкую ладонь и заговорил, заикаясь.
– Ну-ну-у… здравствуй…
– Заика? – спросил Колька.
Секрютины зашевелились, возможно почувствовав угрозу для охраняемого лица.
– К-когда волнуюсь, – объяснил Нетужилин.
– А ты не волнуйся, – предложил Колька. – Я же не волнуюсь.
И все облегченно засмеялись.
А дальше начался сумасшедший дом, и если бы вице-мэр и господин супрефект оказался в тот момент в доме бабы Шуры, то утвердился бы в своем мнении о психическом здоровье малоивановцев.
Во-первых, пошли соседи.
Во-вторых, Секрютины стали носить в дом какие-то коробки.
В-третьих, Любаша не закрывала рта.
То, что Александра Ивановна при этом накрывала на стол, а Колька запустил подаренный Нетужилиным радиоуправляемый вертолет, и тот летал вокруг и всех обстреливал, это уже, как говорится, детали.
Бедного нового русского заняла, развлекая, Катя-продавщица. Ямочки на ее щеках так и играли.
– Это все ваша родня? – вежливо спросил Нетужилин, указывая взглядом на десятки фотографий, вставленных по-деревенски в одну большую рамку.
– Родня… – отозвалась Александра Ивановна, тяжело выбираясь из подпола с ведром картошки.
– Родня, – подтвердила Катя, начиная свою экскурсию по лицам. – Это – Женька Шулейкин, с ним однажды такая история приключилась, ужас! Он, вообще, в торговле работал, а попал на корабль, где диких зверей везли. А его там за дрессировщика приняли! Ох и страху натерпелся! Он потом нам тут рассказывал, мы обревелись…
Любаша отмахивалась от наседающего вертолета, но рта не закрывала:
– Сначала Александр Иванович говорит: «Я ей дом в Испании куплю».
– Кому? – не понимала баба Шура.
– Ну тебе, мам, кому же еще? У нас этих домов… Ты слушай! Я говорю: «Она не поедет». Тогда он говорит: «Я ей в деревне построю особняк в псевдорусском стиле с бассейном». Я говорю: «Она не согласится».
– Кто? – спросила баба Шура.
– Ну ты, мам, ты! – теряла терпение дочь. – Совсем, что ли, бестолковая?
Баба Шура и впрямь что-то плохо соображала, поэтому решила пока молчать.
– Но евроремонт мы тебе, конечно, сделаем, – подытожила Любаша, оглядывая убогий родительский дом.
А Катя в своем углу экскурсию продолжает:
– А это – Юра Деточкин. Москвич… Культурный… А тоже три года отсидел!
– Это, мам, тебе микроволновка! Три минуты, и все готово, – объяснила Любаша, указывая на еще одну коробку.
Тут Чучмек прибежал и первым делом доложил бабе Шуре:
– Дуб-4 на объекте. Сосна-3 и береза-2 движутся в направлении.
Секрютины переглянулись. Трудно им было в Малых Иванах.
– Я Забродину в гости позвал, – продолжал рассказывать очумевшей бабе Шуре Чучмек. – А она говорит: «Я с буржуем за один стол не сяду». А, это вы! – Чучмек увидел Нетужилина и представился: – Фамилия Сухов, прозвище Чучмек.
А Любаша в это же самое время продолжала:
– А это, мам, тебе биотуалет. Я даже сейчас представить себе не могу, как это пойти в уборную на улице? Да я умру сразу!
Тут Виктор Иванович Сорокин заявился собственной персоной, и Катя его сразу же высокому гостю представила:
– А вот и Виктор Николаевич, наша русская интеллигенция!
– Ну, слишком громко сказано, – заскромничал Сорокин. – Но выдавливаем, по мере сил и возможностей, выдавливаем… По капле, может, и не всегда получается, но по полкапельки – определенно! Рад приветствовать известного представителя отечественного бизнеса!
Любаша продолжала:
– А это, мам, тебе телевизор, японский, стопрограммный. А к нему вот – тарелка.
Тут баба Шура, пытавшаяся одновременно привести мысли в порядок, упорядочить броуновское движение людей и начистить картошки, остановилась, глядя на металлическую, метрового диаметра тарелку, и потерянным голосом спросила:
– А без тарелки нельзя?
– Без тарелки никак нельзя! – строго ответила дочь.
И тут баба Шура взорвалась:
– Да что я, свинья, что ли, из такой тарелки есть за вашим телевизором! Не нужен! Ничего не нужно!
– А это Кузя Морданов! – закричала во все горло Катя, чтобы заглушить вздорную тещу, не разочаровывать зятя. – Наш, деревенский, шебутной!
Когда вопрос с тарелкой уладили и баба Шура успокоилась, к ней подошел Колька, ткнулся лицом и спросил:
– Ба, а ты без меня с Раджой справишься?
– Справлюсь, – ответила, все понимая, баба Шура. – Совсем твоя мамка голову потеряла.
(«Любаша рассказывала в этот момент малоивановцам, что секс-индустрия в Таиланде – это никакой не секс, а одна индустрия.)
– Поеду искать, – сказал Колька.
Баба Шура шмыгнула носом, но нашла в себе силы, улыбнулась:
– А письма писать будешь?
Колька поднял глаза. Хотя он не был, да и не быть ему уже никогда, пионером, взгляд его в тот момент был такой родной, такой пионерский.
– Бабушка, каждый день! – поклялся он.
Была ночь. Мужчины спали: Колька неслышно, Александр Иванович посвистывал, Секрютины глушили его басовитым храпом.
Женщины пребывали в кухоньке. Баба Шура перемывала гору посуды. Любаша сидела в длинной ночной рубахе за столом и все рассказывала:
– Ой, мам, как в сказке, как в сказке! Стою я, хот-догами торгую…
– Чем?
– Хот-догами. Ну, сосиски такие. Горячие собаки значит.
– Из собачатины? – насторожилась мать.
– Нормальные сосиски. Просто называются так – горячие сосиски.
– И что, едят?
– Еще как едят! У меня место бойкое было, рядом с ЦУМом… Стою я, значит…
Любаша продолжала свой рассказ про то, как стояла она и торговала хот-догами и как подъехал шестисотый мерседес, а из него…
Но Александра Ивановна не слышала, ее почему-то поразила эта история, поразила настолько, что она даже перестала тереть тряпкой тарелку.
– Видно, правду говорят: последние времена наступают, – проговорила она тихо, вздохнула и вновь взялась за посуду.
– А на Гавайи мы поедем на Новый год! – сообщила Любаша.
На Новый год…
Вообще, Новый год в Малых Иванах не принято было встречать, и в ночь под праздник все ложились спать, как обычно в зимнее время – часиков в девять, самое позднее, в десять.
Вот и в ту памятную ночь свет в окошках малоивановских домов погас рано. За исключением трех.
В первом доме жил Председатель.
Во втором – Выкиньсор.
А в третьем – Александра Ивановна.
Причем даниловский и сорокинский дома стояли рядом, а потаповский – через дорогу напротив.
Почему-то захотелось Данилову в ту ночь поздравить Александру Ивановну с наступающим. Тем более – у нее горел свет. Все было хорошо, но ведь и у Сорокина горел свет! Вот и стоял Андрей Егорыч у окна и вертел головой, себя все больше презирая: то на Шуркины окна глянет, то на Витькины. А был Данилов уже при параде: в москвошвеевском бостоновом костюме, при медалях-орденах и с геройской звездой под ключицей. И тут ему в голову пришла светлая мысль, и он немедленно эту мысль осуществил – взял и выключил свет. И у Сорокина свет тотчас погас! Понял Данилов, что Сорокин спать не ложился, боялся… Понял Данилов и усмехнулся, посмеялся внутренне над сорокинской глупостью. После чего натянул густо пахнущие нафталином бурки, надел длинное и толстое, на вате, зимнее пальто с цигейковым воротником и, водрузив на голову барашковую папаху, вышел на улицу. Там он вздохнул полной грудью, посмотрел на здоровенные звезды и направился к дому Александры Ивановны. А снег под ногами хруп-хруп, хруп-хруп – заслушаешься. Вот и заслушался Андрей Егорыч, даже остановился. А снег хруп-хруп, хруп-хруп. Посмотрел Андрей Егорыч, а навстречу – Сорокин. В широкополой шляпе, габардиновом плаще, а на носу прищепка. И Сорокин его тоже увидел и остановился.
– Здорово, Егорыч! – сказал он бодро, но немного гнусаво.
– Здорово, Николаич! – Данилов тоже бодрился.
И тут возникла пауза, опасная, надо сказать, пауза, потому что еще чуть-чуть, и они могли бы здесь, прямо на снегу от стыда сгореть. Данилов это явственно почувствовал.
– Часы встали, хотел время у кого спросить, – объяснил он свой выход на улицу.
– Время! – Сорокин очень обрадовался, что может помочь соседу в его беде, посмотрел на часы и сказал: – Половина двенадцатого! А я закурить вышел стрельнуть! – начал объяснять Сорокин. – Кинулся – ни одной сигареты дома!
– Закурить? – Данилов испытывал сейчас к Сорокину благодарность. Он торопливо сунул руку в карман и вытащил банку «Килек в томате». – Дома забыл, – объяснил он тихим, внезапно осевшим голосом.
– О, нашел! – воскликнул Сорокин, вытаскивая из кармана плаща пачку «Примы».
Он тут же стал закуривать, но прищепка мешала. Сорокин только сейчас ее заметил, да и Данилов тоже.
– Забываю снимать, – объяснил Сорокин и спрятал прищепку в карман.
И тут они разом посмотрели на окна Александры Ивановны, потому что в них в тот момент погас свет. А потом они посмотрели друг на друга.
– Ну, бывай здоров, – сказал Председатель и пошел – хруп-хруп – к своему дому.
– Спокойной ночи! – хруп-хруп – Да! – вспомнил на ходу Сорокин. – С наступающим тебя!
Председатель остановился.
– И тебя с наступающим!
И снова – хруп-хруп… хруп-хруп…
Не встречали малоивановцы Новый год в полночь, зато праздновали его на следующий день в полдень! Как говорили здесь, традиция эта была многовековая – кататься в этот день на коньках, открывать, как говорится, сезон, до этого лед на реке считался ненадежным.
Праздник всегда устраивался в одном месте – на горушке, у крутого спуска к реке, где словно нарочно росла елка. Ее украшали, чем могли, а на спуске устраивали ледянку, которая на реку, на самый лед выносила. Этим всегда власть занималась, советская или какая до нее была, и теперь малоивановцы видели – есть у них в деревне власть!
Елка была украшена большой красной звездой, бумажными цепочками и гирляндой «Дружба народов», а из ваты были выложены слова поздравления: «С Новым, 1999 годом!» Дед Мороз, правда, отсутствовал, но вместо него наличествовал дедушка Ленин на кумачовом пьедестале, восстановленный стараниями Зои Каллистратовны при помощи изоленты так, что черного было больше, чем белого. Тут же у елки стоял столик, а на нем бутылка с самогоном, хлеб, несколько нарезанных четвертинками луковиц и крупная соль горочкой – так что выпивай и, хочешь, хлебом занюхивай, хочешь, луком закусывай – на здоровье!
Забродина расстаралась: повесила на елку свой радиоколокол и передавала праздничную музыку, вовсе даже не революционную. Надо сказать, что с появлением у нее Даши Забродина помягчела и уже не будила малоивановцев маршем, а передавала в течение дня песни советских композиторов. А на Новый год звучали на всю округу песни бывших стран социализма.
Народу на льду еще до полудня собралось достаточно. Супруги Румянцевы на снегурках, к валенкам прочно прикрученных, руки сцепили буквой «дубль вэ» и ладно так едут – двое, а как будто один человек – залюбуешься!
А Чучмек рядом на канадах своих разболтанных лед режет, ритм сбивает Румянцевым, понарошку, конечно.
Полковник – на «ножах» в галифе с обмотками, плавно, размеренно, большими такими кругами ходит. Сорокин – на фигурных, да еще белого цвета, даже кружиться пытается, но, надо признать, получается у него неважно.
Неподалеку Председатель на полуканадах. Тоже не чемпион.
А Забродина на детских совсем, у которых по два лезвия на каждом коньке. Не так катается, как скребется. Боится упасть и потерять авторитет. Еще и палку лыжную бамбуковую взяла…
У старшины Зарокова коньки к сапогам прикручены. И в форме он, конечно. Катается Зароков хорошо, но не так удовольствие получает, как все же за порядком следит.
И вдруг Нюра – ну откуда что берется! – на лед вылетает! Все прямо остановились.
Ну барыня, вылитая барыня! Снегурки у нее золотистые какие-то под высокими ботинками, рейтузы шерстяные, юбка чуть не до колен колокольчиком, белый свитерок под горлышко и шапочка тоже белая, и шарфик… А на груди еще и муфточка. Такое каждый Новый год случалось, и сколько лет уже, а все не переставали удивляться малоивановцы:
– Ну откуда что берется!
– Барыня и есть барыня!
И пошла Нюра выделывать вензеля: то ручку поднимет, то ножку поднимет, то головку запрокинет.
И снова все с восхищением:
– Ну, барыня!
– Барыня!
А тут Александра Ивановна нарядная подтягивается и за собой на веревке большие салазки, красивые, раскрашенные, тянет. Подошла баба Шура к столу, тяпнула стакашек, занюхала хлебушком и кричит:
– А ну, кто не боится!
Это и надо малоивановцам говорить, если хочешь от них чего добиться, к какому делу подключить, – все тут как тут сразу, набились в салазки, как картохи в чугунок, держатся друг за дружку и еще не едут, а уже глаза от страха зажмуривают.
И, закричав что у кого из души вырвалось, ринулись малоивановцы в пропасть! Но до речного льда добраться не удалось: то ли от перегруза, то ли центровка была нарушена – перекувырнулись малоивановцы и прямо в снег! Сначала тихо было, потому что каждый подумал: жив еще или уже нет? Открыл глаза Егорыч, а рядом Александра Ивановна, глаза закрыты, а улыбается. И так захотелось Андрею Егорычу ее поцеловать… Но не поцеловал, забоялся… А тут крик, смех вокруг поднялся, все поняли, что живы…
И в это время из-за поворота реки Тося-почтальонка появилась, лицо красное, как наждаком натертое. Тося в Семиреченск за почтой с утра пораньше отправилась и вот теперь возвращалась. И смотрела на нее баба Шура с такой надеждой… Конёчки у Тоси немудрящие, обычные снегурки, но что значит опыт – по льду бежит, как рыба в воде плывет. Подлетела к бабе Шуре, остановилась, вытерла рукавом форменной почтальонской куртки пот со лба и спросила:
– Начали уже? А то я еду и думаю: начали или не начали? Начали, значит.
– Заморилась? – посочувствовала баба Шура, не решаясь о главном спрашивать.
– С чего замариваться? – удивилась Тося. – По льду да на коньках. В полынью один раз чуть не попала. Да под Семиреченском рыбаки хватают. Напились уже… – И, глянув на бабу Шуру сочувственно, все же сообщила: – Нет писем, Шур.
– «Бабушка, я буду тебе каждый день писать!» – передразнила бабка внука, и надо сказать, здорово получилось.
Тут Егорыч на коньках лихо, как мог, подкатил, ледком обдал.
– А ты чего это, Александра Ивановна, спать вчера не ложилась? – поинтересовался он, поглядывая озорно.
А баба Шура на него посмотрела вдруг тепло и сочувственно и сказала:
– Хороший ты мужик, Андрей Егорыч, но не орел!
И вдруг все услышали голос, от которого уже отвыкли немного и, конечно, соскучились. Все просто так и ахнули:
– Павлуша!
– Празднуете приход Нового года? А вы три девятки переверните, что получится?
Блудный сын малоивановского народа был в длинном черном пальто, без головного убора, с длинным, похожим на веревку шарфом.
– Три шестерки получится! – подумав, крикнула в ответ Тося. – А что?
– А то, что это число зверя! – закричал Павлуша. Он, наверное, хотел всех напугать, но только развеселил.
– Зверей-то мы, Павлуш, уже не боимся!
И в этот самый момент донеслось издалека:
– Поберегись!
И Павлуша, горьким опытом наученный, прыг на стол! А Манюня подбежала, остановилась и смотрит на Павлушу снизу озадаченно и дружелюбно. Симпатичная, между прочим, оказалась свинка.
И вдруг увидели малоивановцы, что все их звери бегут к ним гурьбой. Видно, подумали: им праздник, а нам? Посредине Раджа, дедом Морозом наряженный, а на нем, на загривке, Афоня сидит. Тося увидела и за сердце схватилась:
– Сынок, слезь, убьешься!
А баба Шура на Афоню по-своему:
– Ты куда, чёрт здоровый, забрался, он что, нанялся возить тебя? – Ей, конечно, Раджу было жалко.
Шум, гам, крик, рык! А над всем этим попугай летает и кричит противно:
– Как тепя зофут? – Полковника, гад, пугает.
– Знаем, знаем! Исаев его зовут. Максим Максимыч! – отмахнулась Забродина от надоедливой птицы. И попугай сразу присмирел, на елку сел – вылитая игрушка.
Праздник – он, видно, и для зверей праздник, вот и решили звери повеселиться, каждый стал показывать, что умеет. А многое, оказалось, умели малоивановские звери.
И Афоня почувствовал себя дрессировщиком.
– Раджа!
И Раджа подхватил за шею гипсового Ильича и положил на утоптанный снег, а сверху поднял свою ножищу.
– Раджа!
И раздавил Раджа гипсовую скорлупку – только легкий дымок пошел.
А Егорыч стоял в стороне, смотрел на снежные дали и, успокаивая себя, повторял оптимистично:
– Ничего… До Нового года дожили, значит, и до тепла доживем. Главное – тепла дождаться…
Весна!
– Вот и дождались тепла! – радостно проговорила баба Шура, глядя на тающий снег и лужи под ногами.
– Вот и дождались тепла, – растерянно проговорил Председатель, выходя из дому в болотных сапогах, и, ступив с крыльца, погрузился по колени в воду.
– Вот и дождались тепла, – ворчала Тося, направляя свою лодочку от дома к слоновнику.
Разлив весной 1999 года был такой, что полуостров Гулькин нос, на котором расположились Малье Иваны, превратился в остров, в островок, изрезанный нерукотворными каналами.
Внезапно Тосино внимание привлекла плавающая в воде бутылка. Бутылка была красивая, пузатая, синего стекла, запечатанная сургучом. Тося вытащила ее из воды, посмотрела сквозь стекло внутрь и увидела конверт с адресом.
– Шур, тебе письмо! – закричала Тося, вбегая в слоновник.
Это благо, что он находился на возвышенности и внутри было сухо. Звери, как в ту зимнюю ночь, вновь собрались здесь в полном составе, и никто ни на кого не косился, а сидели тихие, смирные.
Баба Шура торопливо открыла длинный конверт и вытащила поляроидную фотографию и письмо. На фотографии на фоне кирпичной стены и живой изгороди стоял неузнаваемый Колька в какой-то клетчатой накидке, а рядом с ним сухонькая старушка с зонтом. Письмо было напечатано на компьютере красивым готическим шрифтом и начиналось словами: «Dear Grandmother!».
Шура не могла его прочесть. Оно все было написано на английском языке.
– Вот засранец! – вырвалось у бабы Шуры, но тут она заметила на обратной стороне листа Колькины каракули:
«Бабушка, это я сам на компьютере набрал, а русских букв здесь нет, учи английский, без него пропадешь. Пришли мне слова песни про командира, а то миссис Поридж не знает, а я без этой песни плохо засыпаю. Привет Радже и всем остальным. Твой внук Коля».
А еще кто-то говорит, что история не повторяется… Как и тогда, зимой, собрались малоивановцы в почтовой комнатке, и, согнувшись над аппаратом Морзе, Полковник выстукивал: SOS. SOS. SOS…
– Ничего страшного, обыкновенное наводнение, – успокаивал односельчан Сорокин. – Вы помните, что было в Польше и Чехословакии пару лет назад?
– Так они тогда в НАТО вступили, а нас за что? – истерично кричала Забродина.
SOS. SOS. SOS.
На секунду стало тихо. Все вдруг явственно услышали рокот самолетного двигателя.
– А вы говорите – мы никому не нужны! – выкрикнул Сорокин в лицо Забродиной.
– Ура! – закричали малоивановцы и, поднимая брызги, высыпали на улицу. – Самолет!
Это и в самом деле был самолет, кукурузник с привязанным за трос гигантским гигиеническим изделием «“Джульетта” – лучше для женщины нету! (с крылышками)».
Самолет сделал над Малыми Иванами круг и улетел.
На четырнадцатый день…
На четырнадцатый день беспрерывного дождя в магазин ворвались Чучмек, Мякиш и Выкиньсор, именно ворвались, как будто сейчас будут обыскивать, а потом арестуют.
– Вы чего, мужики? – удивленно и насмешливо спросила Катя-продавщица.
– Чего-чего, погоду ломать будем! – объяснил Чучмек, а самого при этом аж крутило.
– Погоду ломать будем! – повторил перевозбужденный Сорокин.
А Мякиш ничего не сказал, стараясь не смотреть в глаза жены, он прятался за спины товарищей.
– Ой! – только и вымолвила Катя и, трижды нагнувшись, как на физзарядке, под прилавок, со стуком поставила шесть бутылок водки.
Чучмек сглотнул слюну.
– Вы что, издеваетесь? – взвизгнул Виктор Николаевич.
Катя испуганно прижала к груди руки и прошептала:
– Меня ж посадят!
Тогда из-за спин товарищей выдвинулся Мякиш, зашел за прилавок и, тоже трижды прогнувшись, поставил с грохотом и звоном три дощатых ящика: два полных и один заполненный бутылками на треть.
– И гляди, если где припрятала, – пригрозил он.
Катя мужу не перечила.
– Да вы ж хоть закусить возьмите! – воскликнула она, когда мужики с ящиками в руках двинулись к двери.
– Не на гулянку собрались! – крикнул в ответ Чучмек.
Но Мякиш вернулся, взял с витрины банку консервированного горошка и, подумав, поставил перед женой бутылку.
– А это вам, чтоб не скучали, – сказал он тихо и почти нежно.
За этой бутылочкой и собрались, расположились бабы в доме Кати, расположились по-женски уютно, с закусочкой, но и грустно – все-таки без мужиков.
На улице дождь, дождь
Сильно поливает…
– запела Забродина, и остальные печально подхватили:
Сильно поливает,
Брат сестру качает,
Брат сестру качает,
Тихо напевает…
– Чего делают? – поинтересовалась Тося, и Катя отодвинула занавеску. В освещенных окнах суховского дома были хорошо видны силуэты мужиков. Они там обнимались и целовались, и Катя так и доложила:
– Обнимаются и целуются.
– Значит, завтра драться будут, – пообещала баба Шура.
Отдадут тя замуж
Во деревню чужую,
Во деревню большую.
А по будням там дождь, дождь,
А по праздникам дождь, дождь…
Как обещала баба Шура, так все и получилось. Когда на следующий день от суховского дома сквозь беспрерывный шум дождя донеслись крики, звон оконного стекла и глухие удары, никто даже в окно не стал смотреть, а просто выпили по рюмочке.
Мужики там все злые,
Топорами секутся,
А свекровь-то дерется,
А дождик все льется.
Утром третьего дня малоивановские мужики выскочили на улицу в одних трусах и стали исполнять под дождем дикий африканский танец. Бабы прилипли к окнам.
– Чего это они? – удивленно спросила Тося.
– Бесятся, – просто и спокойно объяснила Катя.
Мужики вернулись вечером третьего дня – похудевшие, с запавшими глазами, трезвые.
– Пол-ящика как раз и не хватило, – объяснил, горячась, Чучмек. – Уже просветы стали появляться.
У женщин в бутылочке оставалась еще чуть не половина, но водка уже не интересовала мужиков. Взяв топоры и пилы и укрывшись дерюжками, они пошли гуськом на реку, которая на глазах превращалась в море, в бескрайний и тревожный океан.
1-е апреля 1999 года…
В то утро малоивановцы, перебравшиеся из своих полузатопленных домов в слоновник, услышали вдруг вой сирены и высыпали на улицу. К берегу подходил пыхтящий чумазый катерок, на носу которого очень даже неуместно торчал яркий американский флаг. На катере неподвижно стояли призрачные какие-то люди… Прикрываясь от дождя дерюжками, малоивановцы робко жались друг к дружке.
Забродина потрясенно смотрела на флаг.
– Это что же… Пока мы здесь… Они нас… – высказала она страшную догадку.
– А мне все равно! Хоть китайцы! – предательски выкрикнула Тося.
Катер ткнулся в берег, по железному трапу спустились несколько человек и направились к малоивановцам. Они были в мутно поблескивающих скафандрах и шли, как американцы по Луне ходили, замедленно и торжественно.
– Что за люди? – удивился старшина Зароков.
– Это не люди. Это гуманоиды, – сказал Павлуша.
– Кто? – спросили сразу несколько человек.
– Пришельцы… Из других миров, – впервые за многие годы Павлуша верил сейчас в то, что говорил.
– Мам, я боюсь, – пробасил Афоня.
– Не бойся, сынок, я с тобой! – успокоила его Тося.
Пришельцы подошли и остановились напротив.
– Малые Иваны? – спросил стоявший в центре мордатый мужик.
Малоивановцы не сразу нашлись, что ответить, но ответили все же:
– Малые…
– Сейчас будем вас спасать. Но сначала вы должны дать интервью.
Тут же вперед выдвинулись еще двое пришельцев – один с камерой, второй с микрофоном.
То, что малоивановцы приняли за скафандры, оказалось целлофановыми комбинезонами, видимо очень хорошо защищающими от дождя.
– Здравствуйте! – воскликнул на ломаном русском пришелец с микрофоном. – Наша передача называется: «Здравствуй, Америка!». Ее смотрит вся страна. Вы можете передать привет своим американским друзьям, сказать все, что вы хотите. Это прямое включение. Десять секунд! Десять, девять! – открыл счет пришелец, а малоивановцы испугались, очень испугались. Никто не хотел выступать.
– …три, два, один, зеро!..
На камере загорелась красная лампочка.
И малоивановцы выдавили из себя растерянного Егорыча. Он снял мокрый картуз, пригладил волосы и снова надел.
– Здравствуй, Америка… – заговорил он старательно, но неудачно изображая на лице улыбку. – Здрасьте… «Русскому чуду» – привет… от тружеников села… Не беспокойтесь, все живы-здоровы. Раджа даже поправился на полтора центнера… Лев облинял… Даша снесла четыре яйца, ждем змеенышей…
Американец с микрофоном переводил, испытывая при этом явные затруднения.
– Это фольклор? – растерянно спросил он.
– Нет, – не согласился Председатель, – это Гусман. Он Америке поверил, и мы… тоже, выходит… Ну, всё? – Данилов повернулся и направился к своим.
А красный огонек все горел. И тут Забродина придвинулась к объективу и прокричала оптимистично:
– Ты, Америка, сиди там и не рыпайся!
И Чучмек мотнул головой:
– Америка, говоришь? Хэх!
– Дикари вы, – сказал мордатый, тот, который первым подошел.
– А почему флаг американский? – выкрикнула Забродина.
– А вам не все равно, под каким флагом вас спасают?!
– Нам не все равно! – это все Забродина.
– Не надо нас спасать!
– Сами как-нибудь!
– Дикари… – обиженно зашумели малоивановцы.
– Без паники! – закричал мордатый так, что все сразу замолчали. – Выстраивайтесь в очередь! Первыми старики и дети!
– У нас тут все старики, – насупилась малоивановцы.
– А дети есть?
– Есть дети, есть! – закричала Тося и вытолкнула вперед Афоню.
Начальник, а мордатый, без сомнения, был начальник, это малоивановцы уже поняли, посмотрел на ребенка с сомнением и не нашелся, что сказать.
– А вы кто такой? – спросил незнакомца Зароков.
Тот глянул на милицейскую форму.
– Я Огурцов.
Стало тихо. Малоивановцы с интересом смотрели на вице-мэра и супрефекта.
– Вы, товарищ Огурцов, не обижайтесь, но никуда мы с вами не поедем. Ребенка забирайте, а мы здесь останемся.
И Огурцов понял, что так оно и будет. Он покосился на продолжающих снимать американцев, приблизился к своим и пообещал почти по-родственному:
– Я завтра за вами с ОМОНом приеду. В наручники вас… Расстреляем, но спасем.
– Мама! – кричал Афоня с палубы уходящего катера.
– Сынок! – шептала Тося и вытирала слезы.
Не прошло и дня…
Не прошло и дня, как малоивановцы погрузили на «Родину-5» диких своих зверей, погрузились с малыми пожитками сами и – поплыли. (Оказывается, мужики предвидели такой исход, обговорили его, еще когда погоду ломали, и сразу после того, как это им не удалось, они пошли на баржу и устроили на ней навесы.)
Нельзя сказать, что погрузка прошла спокойно, нет – паника была, и крик, и чуть ли не драка, когда Александра Ивановна хотела привести Раджу первым и все требовали, чтобы он шел последним – боялись, что мостики сломаются.
Двигатель у «Родины-5» не работал, и ее бесшумно сносило от маленьких исчезающих Малых Иванов в безбрежное и тревожное море.
Женщины есть женщины – поплакали маленько, но и мужики курили больше, чем обычно, можно сказать, одну за другой, а потом тоже успокоились.
Один Председатель как-то сник. Александра Ивановна случайно проходила мимо, остановилась и спросила:
– Чего загрустил, Председатель?
Егорыч вздохнул и поделился:
– Да вот все думаю: старость страшна не тем, что стареешь, а тем, что остаешься молодым…
То, что для Данилова было неразрешимой загадкой, для Александры Ивановны не являлось даже вопросом.
– Так это же хорошо, что молодым остаешься, – сказала она, засмеялась и пошла дальше, оставив Данилова в еще большем недоумении.
Дождь кончился, впервые за многие дни перестал идти дождь: и на горизонте, там, где садилось солнце, появился первый просвет, сквозь него пробился закатный золотой луч и упал на «Родину-5».
Но малоивановцы не заметили этого. Они сидели неподвижно, немножко жалея, что не поплыли раньше. Тихо, затаенно улыбаясь, они слушали льющуюся с неба музыку, будто кто исполнял ее там на золотых колокольцах, и голоса, как тогда у Кольки, звонкие, чистые:
Слава! Слава! Слава!
Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
