Больного поместили в отдельной палате. Ни один звук не проникал в это изолированное помещение. Кроме койки, тумбочки и двух стульев, здесь ничего не было. Единственное небольшое окно с двойной рамой находилось высоко над кроватью и было занавешено марлевой шторкой. В стене, над изголовьем, помещался небольшой шкафчик, куда обычно убирались различные приборы, по которым следили за состоянием больного.

Круглые сутки у постели сидела дежурная сестра. Орлов в эти дни почти не появлялся дома. Он даже ночевал в своём кабинете, на жёсткой клеенчатой кушетке.

Подолгу не уходил из клиники и Акбар.

Больной непрерывно спал. Сон поддерживали искусственно. По мнению профессора, этот длительный глубокий сон был лучшим лекарством после необычайно сложной операции.

Прошло несколько дней.

Однажды, продиктовав Акбару показания приборов, которые отмечали состояние пациента, Александр Иванович тихо сказал:

— Кажется, достаточно. Показания хорошие. Теперь попробуем разбудить.

— Не рано ли? — усомнился Акбар.

Орлов отрицательно покачал головой.

Впрочем, Акбару тоже не терпелось увидеть больного бодрствующим. Ему не меньше профессора хотелось узнать, чей неведомый мозг они воскресили в теле Бориса Стропилина.

И сейчас, проверяя аппаратуру, он шутливо сказал Александру Ивановичу:

— Совсем как в сказке. Джин, спрятанный злым чародеем в медном кувшине… Как вы думаете, чей дух сейчас спит в этом теле?

Профессор пожал плечами:

— Выпустим — узнаем…

Разбудить больного решили фарадизацией — воздействием прерывистого тока, которое обычно применяется в качестве средства, раздражающего нервную систему при параличах и других нервных заболеваниях.

Пока Акбар готовил аппаратуру, Александр Иванович неподвижно сидел на стуле, закинув ногу на ногу и обхватив колено ладонями. Он не сводил глаз с больного.

Было заметно, что профессор очень волновался. Крепко переплетённые пальцы больших сильных рук чуть заметно вздрагивали.

Наконец Акбар негромко сказал:

— Готово!

И Орлов так же негромко скомандовал:

— Включайте!

Послышалось мерное гудение аппаратов.

Прошло несколько секунд, и больной слегка шевельнулся. Потом ресницы его дрогнули, и он медленно открыл глаза.

— Вы видите меня? — глухим от волнения голосом спросил профессор, склоняясь над больным.

Тот с удивлением оглядел Орлова, стоящего позади Акбара и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное. На его лице отразилось беспокойство и испуг. Повысив голос, он снова попытался что-то сказать, но в обрывающихся, нечленораздельных звуках нельзя было уловить каких-либо слов.

— Не волнуйтесь, — быстро предупредил профессор. — Это естественно, что вы не можете сейчас говорить. Речь к вам вернётся позже. Всему своё время. А пока отвечайте только жестами. Вы хорошо меня слышите?

Больной слегка кивнул головой.

— Прекрасно! — удовлетворённо сказал Орлов. — Значит, слух и зрение у вас уже восстановились. Ну, ещё немного и мы с вами будем свободно разговаривать. Как вы сейчас себя чувствуете? Голова болит?

Больной снова издал какой-то нечленораздельный звук, утвердительно кивнул и, слегка сморщившись, словно от боли, поднёс к голове руку. Рука наткнулась на повязку. Он ощупал повязку и вопросительно глянул на Орлова.

— Ничего страшного, — сказал профессор. — Это скоро пройдет. Не хотите ли попробовать подняться?

— Александр Иванович! — предостерегающе сказал Акбар.

Профессор, обернувшись к нему, тихо проговорил:

— Ничего, ничего. По-моему, это уже не вредно. Нужно проверить, как у него координируются движения.

И громко спросил:

— Обедать будете?

Больной утвердительно кивнул.

— Акбар, попросите, пожалуйста, сестру принести обед, — сказал Орлов.

Когда Акбар вернулся, больной уже сидел на койке, слегка откинувшись на положенную под спину подушку.

Медсестра молча поставила тарелки на тумбочку, положила ложку и ушла. Больной протянул руку за ложкой, но неожиданно для себя долго не мог её взять — рука опускалась рядом с ложкой и хватала лишь воздух.

— Ничего, голубчик, — утешил Орлов сконфуженного больного. — Не смущайтесь. После вашей болезни так и должно быть. Главное — смелее!

Наконец больному удалось взять ложку, но он никак не мог зачерпнуть ею суп. А когда и это удалось сделать, суп совершенно не хотел держаться в ложке: она поднималась почему-то боком или совсем переворачивалась.

В глазах больного мелькнуло отчаяние. Тогда Орлов добродушно сказал:

— Акбар, помогите ему.

Но как только суп был съеден, профессор решительно потребовал:

— Ну, а со вторым блюдом попробуйте, голубчик, расправиться сами. Теперь это должно у вас получиться. Только не смущайтесь!

И больной снова взял ложку. На этот раз он владел ею уже гораздо увереннее. Правда, несмотря на то что рисовая каша зачерпнулась удачно, он никак не мог отправить её в рот. Рука несколько раз пронесла ложку куда-то за ухо.

Профессор усмехнулся:

— Вот и верь пословице — мимо рта не пронесёшь! Но вы смелее, голубчик, смелее! Так… Вот видите, уже лучше. Так… Очень хорошо.

Покончив со вторым, больной устало откинулся на подушку и тяжело вздохнул.

— Ну, на сегодня хватит, — сказал Орлов и поднялся. — Отдыхайте. А завтра будем учиться другому.

Следующие дни прошли в новых упражнениях. Александр Иванович и Акбар были довольны: движения больного с каждым часом становились увереннее.

Тело Бориса Стропилина, по выражению профессора. «привыкало» к своему новому хозяину — мозгу. Он всё смелее вступал в свои права повелителя всего организма. Согласованность между мозгом и телом наступала постепенно. Через несколько дней стала восстанавливаться речь.

Впервые больной заговорил вечером, когда Орлов зашёл к нему попрощаться перед уходом домой. Акбара уже не было. Больной лежал на койке и пытался что-то напевать. Орлов уловил мелодию какого-то старинного романса.

— Правильно! — ободряюще сказал профессор. — Я вам давно советую: хотите скорее научиться говорить — пойте. Пойте как можно больше!

Он улыбнулся, сел на стул и добродушно добавил.

— У меня во время войны, в госпитале, была особая палата с контуженными. У многих из них была нарушена речь. И вот каждый день они усердно пели. Зайдёшь, бывало, к ним, а там гвалт невообразимый: орут кто во что горазд, каждый свою любимую песню. Заикаются, но поют. Представляете?

Больной тоже улыбнулся и вдруг, покраснев от усилия, с трудом спросил:

— Г-г-где я?

Профессор замер. Наконец-то! Как долго он ждал этой минуты! Ему не терпелось выяснить, не нарушились ли мыслительные функции мозга, он с волнением готовился к этому разговору с человеком из прошлого, заранее старательно обдумывал, какие вопросы он будет ему задавать, как лучше подготовить этого выходца из девятнадцатого столетия к восприятию нашей действительности.

И вот больной заговорил!

Профессор ответил как можно спокойнее:

— Вы в клинике, молодой человек. А я врач.

— В к-к-клинике? — заикаясь, переспросил больной. — В-вы хотите сказать — в лазарете? Но что с-с-со мной? Неужели этот осёл ранил меня?

— Кто?

— К-как кто? С-с-свистунов, разумеется. Прапорщик Свистунов.

— Но кто он такой? — осторожно спросил профессор.

Больной подозрительно посмотрел на него и недоверчиво воскликнул:

— Б-бог мой! Н-неужели вы не знаете Свистунова, господин доктор!

Профессор отрицательно покачал головой.

— С-сие весьма с-странно… — пробормотал больной.

Непродолжительный разговор утомил его. На лбу выступила испарина. Видно было, что каждое произнесённое слово давалось ему с большим трудом. И всё-таки профессор заметил, что последние фразы больной произносил уже легче, чем первые: после первого толчка мозг с удивительной быстротой возвращался к своим обычным функциям.

Минуты две больной молчал, закрыв глаза. Потом поднял руку и устало отёр с лица выступивший пот. На секунду пальцы его задержались на верхней губе.

Он открыл глаза и с неудовольствием спросил:

— К-кстати, кто п-посмел сбрить мои ус-сы, п-пока я спал?

— Так нужно было. Для вашей же пользы.

— Неужели это обязательно? — с досадой сказал больной и снова ощупал верхнюю губу. — Офицер без усов — это же чёрт знает что такое!…

— Отрастут, — утешил Орлов. — Была бы голова, а усы будут.

— Но как я покажусь на глаза Татьяне Ивановне? — раздражённо спросил больной.

Профессор промолчал и осторожно спросил:

— Кто такая Татьяна Ивановна?

— Вы не знаете Татьяны Ивановны? — удивлённо воскликнул больной. — Возможно ли?

— Представьте себе…

Больной сел на койке, опустив ноги на пол, и несколько секунд иронически смотрел на профессора.

— Может, вы и меня не знаете? — наконец, ехидно спросил он.

— Не знаю.

— В-вы смеётесь?!

Больной, прищурившись, подозрительно посмотрел на Орлова. Но лицо профессора было спокойным и невозмутимым.

— Я не смеюсь.

— Тогда ничего не пойму! — сердито сказал больной и с раздражением ткнул ноги в больничные туфли. — Ведь меня каждая собака в этом проклятом городишке знает. А вы — что? С луны вы свалились, что ли?

Орлов помолчал, подумал и медленно ответил:

— Дело в том, что я только недавно приехал сюда.

— В-вот оно что? То-то мне ваша личность тоже совсем незнакома. Да и вашего служителя я раньше не примечал.

— Какого служителя? — не понял Орлов.

— А вот… инородец такой — калмык или киргиз? — который часто с вами приходит. Как вы его называете? Акбаром, кажется?

И тут профессор едва не допустил оплошность. Он сердито посмотрел на больного и резко сказал:

— Это не служитель! Это врач, доктор.

Больной расхохотался.

— Доктор?! Шутить изволите! Да кто ж его доктором сделал? Может, скажете, он Петербургский университет закончил? Ой, не могу! Доктор!…

Но профессор уже спохватился.

— Разговор идёт обо мне, — мягко сказал он. — Я говорю, что недавно приехал. Я никого здесь не знаю. И буду очень рад, если вы мне расскажете обо всём.

Больной добродушно улыбнулся, встал и, щёлкнув стоптанными задниками шлёпанцев, поклонился.

— Тогда давайте знакомиться. М-моя фамилия Кошкин. Б-борис Ефимович К-кошкин. Дворянин. Подпоручик двадцать второго пехотного полка.

Профессор Орлов давно уже научился скрывать свои чувства. Волноваться и громко ахать от удивления можно в восемнадцать лет. А когда тебе восемьдесят…

И всё-таки на этот раз Александру Ивановичу было трудно скрыть своё волнение. Впрочем, если не считать нескольких мало заметных признаков — слегка порозовевшей лысины и по-молодому блеснувших глаз — старый профессор внешне по-прежнему оставался невозмутимым.

Он спокойно выслушал больного и просто ответил:

— А меня зовут Александром Ивановичем.

Подпоручик Кошкин любезно осклабился:

— Надеюсь, вы надолго изволили прибыть в наш полк, господин доктор?… Пардон, не имею чести знать вашего чина и звания…

— Чин — неважно, — торопливо ответил Орлов и спросил: — Сколько же вам лет, Борис Ефимович?

— Двадцать восемь. Служу-с семь лет. Из них два здесь, в Козлове.

— В Козлове?… Ах, да! Это же Мичуринск.

— Простите, — снисходительно поправил Кошкин. — Козлов всегда был Козловым. Кстати, прескверный городишко. Очень жаль, что наш полк попал именно сюда, а не в Тамбов. Надеюсь, командира нашего полка вы уже знаете?

— К сожалению, нет.

— Удивительно! Вы в самом деле, словно с луны свалились, доктор. Полковника Синцова не изволите знать?! Ивана Харитоновича? Это же отец Татьяны Ивановны!

Александр Иванович хитро прищурился и неожиданно спросил:

— Так это значит о Татьяне Ивановне вы рассказывали в своём бреду?

Хитрость профессора удалась: Кошкин покраснел и виновато зашептал:

— В-вы уж т-того… Не извольте к-кому-нибудь рассказать. Полковник Синцов человек суровый, решительный. А у меня, сами понимаете, — карьера…

— Хорошо, хорошо, — перебил Орлов. — Можете быть спокойны: никто из ваших старых знакомых никогда и ничего об этом не узнает.

— В-верю вашему благородному слову! — проникновенно сказал Кошкин. — Надеюсь, вы дворянин?

Орлов улыбнулся:

— Неважно. Так что же с вами случилось?

Больной, поколебавшись, вздохнул и не совсем уверенно проговорил:

— Хорошо-с. Я расскажу вам всё. Д-дело в том, что я люблю Татьяну Ивановну. Я боготворю её! Это изумительная барышня, господин доктор. Надеюсь, когда вы познакомитесь с нею, она очарует вас. Это — божество! Несколько дней назад я даже хотел сделать ей предложение, но не решился, потому что полковник Синцов меня недолюбливает. А тут ещё подвернулся прапорщик Свистунов, родственник графа Свистунова. Может, знаете?

Профессор отрицательно покачал головой.

— И вот, представьте себе, сей прощалыга стал ухаживать за Татьяной Ивановной. Ну, понимаете, отпрыск знатного рода, то сё… Словом, полковник предпочел бы иметь зятем этого Свистунова. Однако Татьяна Ивановна любит меня. Ну, понимаете, со стороны Свистунова ревность, потом, как водится, ссора, вызов. И вот на прошлой неделе мы дрались, господин доктор.

— На прошлой неделе?

— Да. Сколько я у вас тут? Неделю лежу?…

— Примерно…

— Значит, на прошлой.

— А точнее?…

— Как точнее? — не понял Кошкин.

— Какого числа?

— Ах, вам число!… Сейчас… Э-э… — Кошкин поднял глаза к потолку и задумался. — Да, да… Выходит, было одиннадцатого марта.

— Одиннадцатого марта? — осторожно переспросил Александр Иванович. — А какого года?

— Ну, разумеется, этого, — с досадой ответил Кошкин. — Тысяча восемьсот пятьдесят второго. А чему, собственно говоря, вы так удивляетесь?

Но лицо профессора снова стало спокойным.

— Нет, нет, — быстро проговорил он. — Я так… Н-нда… Ну, продолжайте, продолжайте…

Кошкин наморщил лоб.

— На чём, бишь, я остановился? Ах, да! Стало быть, одиннадцатого марта, утречком, мы поехали стреляться. Нас было семеро: я, Свистунов, четверо секундантов и наш полковой лекарь…

— Лекарь?

— Да. Его мы, признаться, еле уговорили поехать. Докторишка у нас паршивенький такой, дуэлей этих самых не любит. Всё больше науками занимается. Чудак. Ей-богу, чудак! Коллекцию собирает: бывало, отрежет у солдата повреждённую руку — и в банку её. Чтоб, значит, не протухла. Дома у него этих банок полным-полно. Чудной докторишка, сами увидите, когда познакомитесь.

Александр Иванович вытер вспотевший лоб и хрипло спросил:

— Как его фамилия?

— Лекаря? Орлов его фамилия.

— Илья Фёдорович?

— Да, Илья Фёдорович. А вы знакомы?

— Нет. Впрочем, пожалуй, да, — растерянно ответил Александр Иванович.

Подпоручик подозрительно взглянул на профессора.

— Полковнику не представились, а с лекарем уже познакомились? Однако вы либерал, как я посмотрю…

Он многозначительно кашлянул и осуждающе покачал головой. Поведение этого хромого, лысого старика ему определённо не нравилось. Странный какой-то доктор… Уж не спятил ли он от слишком большой учёности?… Да и спрашивать нашёл о чём… Год его, видите ли, удивил… В самом деле, словно с луны старикан свалился…

— Чего ж вы молчите? — напомнил профессор. — Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, — нехотя сказал подпоручик Кошкин. — Отмерили двадцать шагов. Первому выпало стрелять мне. Ну, я и выстрелил.

— И промахнулись?

— Кажется, — недовольно признался подпоручик. — А он… Знаете, удивительное дело! Трусом я никогда не был, со страху мне никогда ничего лишнего не казалось, но на этот раз, как теперь вспоминаю, почудилось, что пуля ударила мне прямо в сердце, и я упал…

— А потом? — нетерпеливо спросил Орлов. — Что вы чувствовали потом?

— А потом началась какая-то боль в голове. Как будто бы её сверлили. Ну, я и очнулся. Теперь ничего. Голова, правда, до сих пор немного побаливает. Впрочем, хе-хе, она у меня частенько болит. От спиртного-с…

Кошкин ухмыльнулся, пощупал забинтованную голову и спросил:

— А что всё-таки со мной случилось, господин доктор? Чего вы голову-то перевязали?

— Ничего страшного, — успокоительно сказал Александр Иванович. — Лёгкое ранение, царапина. Вероятно, при падении расшиблись. Это скоро пройдёт. Дня через два-три можно будет снять повязку.

Подпоручик облегчённо вздохнул.

— Ну, это п-пустяки. А я уж, признаться, подумал, как бы чего худшего не вышло. Мне ведь долго болеть нельзя, господин доктор. В п-полк надо возвращаться. Д-долг службы, так сказать…

Александр Иванович медленно поднялся со стула.

— Так вы, дорогой мой, сейчас отдыхайте, — сказал он, — а завтра мы с вами ещё побеседуем. Покойной ночи!

Он хотел было протянуть подпоручику руку, но во время вспомнил, что в девятнадцатом веке это было непринято. Тогда он постарался отвесить точно такой же поклон, какой отвесил ему Кошкин, и вышел.