Дверь была открыта – и была открыта всегда и давно, плотно увязнув всей своей ржавью и зеленью в мокрой и холодной слезливой земле. Поэтому ничего не скрипнуло, ничто не дрогнуло, когда мы вошли вовнутрь. Возможно, скрипнул и содрогнулся весь мир, но мы ничего не почувствовали.

Я сделала несколько шагов вверх по шаткой деревянной лестнице, достала телефон, чтобы сфотографировать нарисованные на едко-белых стенах гнилые и прекрасные плесневые цветы, которые выглядели так, будто бы их специально нарисовали, но при этом и правда были специально нарисованными – это я выяснила, подойдя поближе и подсветив цветы фонариком.

Антон стоял внизу и рассеянно отвечал на какие-то смс-сообщения.

–  Поднимись сюда! – закричала я. – Посмотри, какая тут отличная гниль! Еще там, кажется, на самом верху летучие мыши – давай их тоже фотографировать!

В нашей фотошколе было выездное занятие: все едут в старый Парк Чижевских и снимают там сюрпризы ранней весны.

Я с юных лет отношусь к Парку Чижевских как к собственному фамильному склепу – древние мшистые развалины, полуразрушенные усадьбы и костелы, заброшенные медвяные сады с тугими подгнивающими яблоками, поздней осенью рассыпанными по хрустящей морозистой траве и погружающими садовые пространства в приторную сахарную вату глубокого, по пояс, гортанного тумана. Поэтому решила вернуться в фотошколу на пару дней, привет, Антон, давно не виделись, как там твоя Лида?

–  Лида – гнида, – ответил Антон нарочито веселым голосом. – Пошли в парк, три года там не был.

Гнида так гнида. Этот старый дом, на котором всегда, сколько я помню, висели медные, потрескавшиеся цифры 1874, на самом деле был построен еще раньше – когда-то это были конюшни, потом – просто сараи, потом – жилой дом с коммунальными этажами в вечность длиной, последние годы там жили всякие сумасшедшие городские художники, бродячие философы и уличные музыканты, маргиналы и мертвые поэты, вот, смотри, тут стены выкрашены в сиреневый и оклеены старыми и новыми календарями и виниловыми пластинками. Это дедушка Богдан строил склепик Майклу Джексону, еще когда Майкл Джексон был жив – вот фигурка из фольги, вот виниловая свеча, как будто вчера горела на хрустальном ветру октября.

–  Октября, – говорит Антон. – Тут за окном октябрь, офигеть, посмотри.

Я прекращаю фотографировать нарисованную гуашью карту странного, совсем не нашего мира, приклеенную серебристым скотчем к изразцовой печи, подхожу к окну, которое пытается разместить в своем сознании Антон. На окне в рядок, как солдаты, выстроены глиняные рыбы в сапогах-ботфортах, за окном яростно желтеет клен.

–  Так, это уже было, – говорю я. – Вот в этом же чертовом месте уже было такое.

–  Нет, ты посмотри, – жалобно просит Антон, как будто не расслышал. – С этой стороны дома все деревья желтые, как в октябре.

–  Завод «Желтый октябрь», – киваю я, фотографируя заоконные холмы, полные увядающей осенней акварели. – Давай, заводик, работай, мы сдадим зачет экстерном.

–  Вообще странный какой-то эффект, такое бывает? – продолжает бормотать Антон. – У нас как-то каштаны на проспекте зацвели в конце сентября, но потом оказалось, что это просто такой паразит, минирующая моль – заминировала каштаны, которые решили, что вдруг весна и пора цвести. Минирование юностью, обман будущим, ну как так можно, как насекомое может быть такой сволочью.

Мы смотрим на золотую заоконную осень, и я вижу, что у Антона дрожит объектив.

–  Знаешь, у меня в этом парке уже когда-то было похожее, так что это нормально, – пытаюсь успокоить его я. – Послушай. Лет семь назад мы тут гуляли с Винсом, помнишь его? Оказалось, что он никогда в жизни тут не был – а это ведь самое мистическое место в городе. Я ему говорю – мол, пошли вечером к Чижевским, там всегда бал ведьм, Белая Панночка рыдает у плотины по своему похороненному заживо жениху, труп гражданки Телицкой, замученной чижевским маньяком, угрюмо красит собственную оградку – это причем не могила, а кенотаф, ну, ты знаешь, а Винс не знал, в общем, я решила его как-то развлечь, у него уже тогда была ужасная депрессия, из-за которой все потом, наверное, и случилось – и вот мы приходим сюда, гуляем, я показываю ему оградку, выкрашенную Телицкой, показываю этот жуткий осенний яблочный туман, похожий на саван, расстеленный над всей долиной, мы доходим до развалин костела, я рассказываю ему что-то жуткое про призрак Донны Жанны – помнишь же, тут ходит иногда Донна Жанна, речная фея? – и вот я вижу, понимаешь ли, какое-то сраное кладбище, свежее, как штрудель, просто дымится буквально, вот-вот из печи, будто пирожок. Я смотрю на кресты – а они прямо со слезой, живое такое дерево. Смотрю на могилы – а там земля дышит, парная такая. И Винс говорит – это ты тоже меня сейчас пугать будешь, да? Да, говорю я, дружок, проблема в том, что тут никакого такого кладбища не было никогда. Винс мне сразу – неправдоподобно, в общем, пугаешь. А я хожу медленно-медленно мимо крестов, трогаю их задумчиво и говорю – надо же, какие свежие, странно-то как. И до самой кромки этого тугого тумана – кресты. Мы начали с Винсом таблички читать – а там годы, ну, 1907, 1912, такое. И надписи свежие, мы даже в краске запачкались. И я, значит, стираю эту краску с рук и говорю – ну что ж, Винс, так бывает. Кладбище, значит, у нас тут у костела. Больше ста лет ему, кладбищу. На прошлой неделе не было – а сейчас есть. Ну, так бывает. Видишь же – стоит, свежее все. Раньше не было, а теперь есть. Обычное дело. Что тут поделать, если глаза это видят, руки это трогают – кладбище как кладбище. Так вышло. Чему тут удивляться. В жизни всякое бывает. Короче, ничего страшного. Я, натурально, себя как-то убедила, что в жизни может быть всякое, и что нет ничего странного в том, что мы оказались на свежем кладбище, которому сто лет – мы же там оказались и не умерли, в конце концов. Короче, в это мгновение я поверила в невероятное. Фактически, я стала другим человеком. Мне кажется вообще сейчас, что это был самый важный момент в моей жизни – момент, в который, сталкиваясь с неведомым, ты делаешь некое немыслимое душевное движение, фактически перестраивая весь свой разум – чтобы это принять и поверить в это безоговорочно, и не сойти с ума, конечно. И вот представь – я смотрю на то, чего не может быть, и говорю: ну, кладбище. Обычное дело. Пойдем домой, друг, домой пойдем.

–  Боже, – сказал Антон. – Ужас какой. И теперь тебе вместо кладбища показывают осень из окна в марте?

–  Да нет, – ответила я. – Винс решил, что я его разыгрываю, но я так правдоподобно, по его словам, изобразила человека, который справился с немыслимым шоком встраивания в свою систему восприятия необъяснимого, что он утром поехал в этот парк, понимаешь? Чтобы поутру уже посмотреть на это все – видимо, он решил, что не будет его, кладбища. И оно там, короче, было. В смысле, там киношники сериал снимали. И сделали такое быстрое кладбище для сериала, насыпали могилки по-быстрому, таблички тяп-ляп.

–  Тьфу! – плюнул Антон. – Я думал, что там и правда мистика, туман, могилы над рекой!

–  В том-то и дело, что мистика там действительно была, – объяснила я. – Потому что Винс благодаря мне увидел, что происходит с обычным человеком, который сталкивается с чем-то мистическим. Он ведь думал, что я его разыгрываю. Короче, он сказал, что я самый отважный человек из всех, которых он когда-либо видел. Постоянно повторял: «Ты точно знала, что кладбища тут никогда не было, и ходила такая спокойная среди крестиков, даже пританцовывала – ой, кладбищечко, как мило, вчера не было, сегодня есть, пошли домой, в общем – ты смелая, а я трус и почти подлец, не поверил». Ну, я и правда не кричала, не паниковала. Я просто приняла это как данность.

–  И при чем тут эти деревья? Их тоже киношники посадили, ты хочешь сказать? До самого горизонта?

–  Нет, не в этом дело. Просто смотри – теперь, если я вижу что-то странное, я вообще не чувствую, что это странно. У меня полностью перестроился мозг, что ли, после этого случая. Ну, октябрь. Сегодня есть, завтра не будет. Мало ли чего завтра не будет. Не подходи ко мне, видишь, я как чумная с этими своими озарениями.

–  Пойдем отсюда, – сказал Антон. – Наверное, ты меня тоже разыгрываешь. Тут просто природная аномалия, теплотрасса, эффект осени.

Это все точно уже было. Ощущение, что здесь все раньше было совсем не так, как сейчас. Я плохо помню ландшафты города, это правда. Я могу ходить по улице, где снесли все старые дома и неторопливо строят какую-нибудь адскую новую гостиницу буквально годами, но заметить, что все изменилось, только тогда, когда отель «Сатана» наконец-то сдали в эксплуатацию. «Что это за чертов дом?» – обычно в полном ужасе кричу я, стоя посреди проспекта и тыча пальцем в громадину из стекла и бетона, которая возводилась тут уже три года. Меня уводят под руки. Занавес.

Но тут и правда было что-то не так.

Когда мы спускались по лестнице, я остановилась и сказала это вслух:

–  Антон. Только не бойся. Я вспомнила. Тут не было лестницы. От дома же остался только какой-то муляж, каркас, груда кирпичей. Я это видела зимой, еще жаловалась потом всем, что от старого дома остались только стены. Его почти снесли три года назад. Я правда не знаю, почему тут это все сохранилось. Этого уже давно нет. На доме же висит табличка «продается», этот каркас продается. Никаких лестниц.

–  Так, – сказал Антон, – Просто спокойно выходим. Давай ты сейчас скажешь, что кладбище было настоящим, и мы поймем, что тут просто какая-то дыра.

Я покачала головой:

–  Нет. Оно было бутафорским. А эта фигня настоящая. Рыбки на подоконнике – я их фотографировала лет шесть-семь назад, что ли. Кажется.

Антон стал белым-белым, как снег.

–  Пожалуйста, давай выйдем отсюда и подумаем, как выйти отсюда в более глобальном смысле.

Мы очень медленно спустились по лестнице, вышли в открытую дверь и так же медленно, как будто нас тошнит чем-то очень ценным вроде золотых монет, спустились к реке. По зеленой воде красиво, как пирожные, плыли блестящие нарядные уточки в пестрых платьицах.

Антон выдохнул.

–  Осень была с той стороны, пошли проверим, – спокойно сказал он. – Видимо, и правда теплотрасса. Зимой там было лето, теперь там осень. Радиация. Аномалия. А в доме сделали реконструкцию и восстановили весь этот арт-брют.

За домом был сарай, который еще не снесли, за сараем сидел серый кот с одним ухом и быстро-быстро рыл лапами землю, как детский экскаватор, за котом простирался дурманящий, голый, неприятный март до самого горизонта. Я вздохнула и поняла, что хочу жить в мире, где горизонт – это телевизор, а осени не бывает никогда. Наверное, Винс мстит мне таким образом за это чертово кладбище.

–  Все, приехали, – сказал Антон. – Я уже подумал, что мы попали в дыру во времени и оказались в каком-нибудь пятилетии назад, и сейчас пойдем домой и будем объяснять всем, куда девать сбережения, откуда срочно валить и кто первым умрет.

–  Нет, не попали, – подтвердила я. – Подумаешь, в доме осень. В любом доме может быть осень. Просто дом запомнил себя в состоянии вечной своей осени, последней осени перед сносом, финального сна перед пробуждением в лучший мир. Вот нас и затянуло в его осенний сон – картины на стенах, фигуры из ковров, золото последнего октября за окнами. Бывает. Все может быть. Это еще хорошо, что в осень попали, а могли бы в лето, в зарю и юность, вошли бы в 1874-й и по нам, значит, конь вороной с чугунной каретой прокатил бы, вот весело.

Мы обошли дом – голые пустые окна, табличка «Продается», серое алюминиевое небо во все стороны.

–  Давай купим, – предложил Антон. – И сделаем в нем ресторан.

–  «Золотая осень», – кивнула я. – Или нет. «Осень золотая». В этом месте как раз очень не хватало ресторана. Гуляешь тут часами среди этих яблонь и развалин – огромный же парк, потом хочешь есть, и что? И жрешь яблоки! Кстати, тут очень вкусные яблоки. Почти все сорта есть. Это старинный графский яблоневый сад. Потом там еще советские селекционеры выводили всякие сорта – Академия Наук, питомник был. Потом немного одичало все, но яблоки все равно ничего такие.

Антон посмотрел на меня особенным взглядом – обычно он так смотрит, когда хочет, чтобы я заткнулась.

Мы два раза обошли дом, и он выглядел совершенно пустым. Заходить внутрь мы побоялись.

Дома посмотрели фотографии – действительно, осень, рыбки, вышитые крестиком картины с изображением маленьких зимних птичек – свиристели, снегири – старинный портрет мужика с коричневым лицом в засаленной шапке – надпись «punks not dead» на стене (видимо, какая-то молодежь тут тоже тусовалась) – все на месте, даже летучая мышь.

–  Да, – резюмировала я. – Лет семь назад все так и было. Когда уже выселили всех этих, скажем так, странных творческих людей, а всякие артефакты остались. Мы даже хотели пойти с Яной это все фотографировать. Может, Яна и ходила без меня, я не знаю точно, мы с ней потом как-то постепенно перестали общаться, потом она замуж вышла, потом развелась, потом снова куда-то вышла. Но я помню, что Яна все время повторяла, что в этом доме столько странных прекрасных вещей, что надо срочно это запечатлеть, пока оно не исчезло навсегда.

–  Кто-то запечатлел, – мрачно пошутил Антон. – Может быть, это просто фотография? Кто-то сделал фотографию того, как оно было тогда, и мы случайно туда попали? Как на кладбище.

–  Кладбище было бутафорским! – закричала я. – Я его просто привела в пример, потому что у меня уже было такое – встреча с необъяснимым и принятие его как единственно возможной формы организации материи в пространстве и времени!

–  Слушай, – сказал Антон. – А может быть такое, что раз ты приняла это необъяснимое целиком и полностью, оно теперь – ну – как бы стало тебе видным? Ну, заметным?

–  Кино, – упавшим голосом сказала я. – Русь. Россия. Великий русский сериал. Сериальчик. Монтажик. Девочка с хлопушечкой. Могилка из бумаги. Сраная черная краска из хозмага.

–  Нет-нет. Я понимаю, кино. Но просто это усилие, которое ты сделала, чтобы это все принять, – может быть, оно изменило тебя настолько, что ты стала и правда видеть что-то такое, чего обычно люди не видят именно потому, что не научились принимать подобные вещи?

Я пожала плечами:

–  А ты почему тогда это все увидел? За компанию?

Мы еще неделю спорили о том, что это было. Антон прогулял два занятия в фотошколе, мы регулярно созванивались, и, в общем-то, это было похоже на ту, почти забытую нашу давнюю дружбу, и я бы, наверное, каждый божий день обсуждала с ним загадки этого случайного явления золотого октября через несуществующее окно почти несуществующего дома, но все-таки пришлось перейти к действию – Антон предложил всего-то поехать туда снова и посмотреть, что будет. Может быть, твои сериальщики уже перекрасили деревья назад, а тот унылый кошачий март, полный сырой земли, нам просто привиделся, коллективный психоз, такое иногда случается: мозг отказывается верить в увиденное и предлагает свою, более рациональную трактовку происходящего, предоставляя человеку картинки, которые точно не сведут его с ума.

Я верю в цензуру мозга, честное слово. Даже эти дурацкие эпизоды с внезапно появляющимися в центе города, будто ядерные грибы, гигантскими небоскребами доказывают, что мой разум борется до последнего, предоставляя мне жестокую реальность в самый последний момент, до этого вместо стройки века демонстрируя мне милый квартальчик 50-х годов, старательно и аккуратно смонтированный пленными немцами. Я согласилась поехать и убедиться в том, что мы поддались психозу и теперь Оливер Сакс, наверное, напишет про нас маленькое эссе.

Мы приехали в парк, подошли к дому. Дом как дом. Дверь открыта. Ничего не изменилось. Мы вошли, поднялись на третий этаж – дальше по коридору и до конца. Комнаты, матрацы, картины из пружин, карта мира, порно-инсталляция из почти антикварных сеток-авосек и колючей проволоки, похожий на НЛО белый фарфоровый патиссон на желтом канареечном подоконнике. Ничего не изменилось. Мы подошли к окну – оттуда пахло костром, бензином и палыми яблоками. С желтого клена со стрекотом падали пятнистые, бугорчатые, немного приболевшие листья, острые и пряные, как коллекция кинжалов, которую мироздание собирало тысячелетиями только для того, чтобы вонзить ее нам в коллективное сердце.

Мы почти молча обошли весь дом, пофотографировали комнаты, картины и надписи на стенах, вышли, поехали домой.

Почти не разговаривали, но на следующий день приехали снова. Все то же самое. Ничего не изменилось. За окном – осень. В доме – никого. Снаружи скоро апрель. Утки разбиваются на пары. И нестерпимо хочется пойти к развалинам костела посмотреть, есть ли там кладбище, но лучше этого не делать. Чертовы киношники, вы проделали в нашей жизни дыру, которая никуда не ведет.

Когда мы поняли, что в доме происходит преимущественно осень 2007 года, мы сразу же, конечно, решили позвонить оттуда всем нашим и рассказать, что будет дальше. Антон хотел предупредить, во всяком случае, Виктора, чтобы он не женился на Маше ни в коем случае, а я сразу же поняла, что позвоню Винсу и попрошу в тот ужасный вечер в начале декабря никуда не выходить из дома, иначе даже не знаю что, иначе, наверное, правду лучше скажу ему, он поверит, после этого кладбищенского эпизода он мне очень доверял. Но у нас ничего не получилось: телефоны радостно звонили так же, как обычно, в прекрасный март 2014-го. Мама Антона в ответ на «Который сейчас год?» гадким скрипучим голосом спросила, связался ли он с первокурсниками и где он взял эту дрянь. Мой экс-бойфренд Виталя, который подвез нас с Антоном в парк (я соврала Витале, что у нас очередное фотозадание), услышав, как я спрашиваю его о том, что было утром, сказал, что больше никуда нас с Антоном не повезет, потому что мы и так каждый день куда-то с ним ездим, пора бы это как-то самостоятельно осуществлять, и вообще, мы же расстались, зачем ты звонишь. Да уж, если бы все сложилось так, как мы рассчитывали, я бы всего-то попросила Виталю ни в коем случае не приходить на тот день рождения Петковского, чтобы не познакомиться там с Машей-дурой, к которой он потом и ушел от меня ненадолго, но фатально.

Телефоны оказались бесполезными, дом оказался безлюдным. Мы ездили в него каждый день, один раз даже взяли с собой фотографа дядю Семена с курсов – он никогда не был в этом парке, поэтому мы были уверены, что 17-летний дядя Семен, флегматичный и рассудительный очкарик-вундеркинд, не сдаст, не впадет в ненужную панику. Семену в доме не понравилось, он сказал, что ненавидит все это уличное недоискусство, всю эту бомжовную живопись и вообще лучше бы мы пошли на болото фотографировать колышущийся камыш. Да уж, лучше бы мы пошли на болото с самого начала. Теперь уже ни шагу назад.

Мы экспериментировали, таскали с собой вино, бутерброды и компас, однажды Антон приехал в парк один, но дом внутри оказался таким же, как и снаружи – пустота, тонкие глупые деревца, россыпи пластиковых бутылок, груды кирпичей. Так мы выяснили, что дверь, фигурально выражаясь, все-таки моя. Видимо, не надо было мне тогда переламывать в себе кладбище, а просто завыть волком, катаясь по свежевспаханной гениями спонтанного ночного кинематографа сырой земле, – может быть, что-то бы изменилось.

У нас было окно в прошлое, но в нем не было никакого смысла. Мы изучали звезды, сидели на подоконнике с рыбами по вечерам и записывали на видео закаты. Мы высчитали дату по серпику луны, теням солнца и движению недвижимых полярных точек – Антон увлекался астрономией; у нас получилось немыслимое шестое октября 2007 года, и кроме того, что внутри дома происходило вечное шестое октября, мы ничего так и не поняли, да и не могли понять. В самом деле, какой смысл в месте, где вечно происходит 6 октября 2007 года, если из него, этого места, нет ровно никакого выхода.

–  Итак, путешествия во времени возможны, – с тоской сказала я, когда мы фотографировали звезды и допивали уже третью бутылку вина. – Но кто бы мог предположить, что таким вот дурацким образом возможны. Я думала, что ты попадаешь в 2007-й – и, типа, всюду 2007-й, ура. А тут ты в него попадаешь – но он только в этом чертовом доме! Что с ним, блин, делать, если он только здесь и нигде больше? Как мы изменим мир? А если я, например, из тоски и противоречия поблюю в окошко, мы, когда выйдем, увидим это все? А если я выброшу в окно свой новый айфон, то 7 октября какие-нибудь гуляющие тут гопники найдут шестой айфон, да? Сенсация? Давай быстро решим, блевать или шестой айфон, важный вопрос!

Антон осторожно вынул у меня из рук бутылку и выбросил ее в окошко. Потом помог мне спуститься по лестнице, потому что меня уже слегка шатало. Была ночь и немного холодно: май ли, октябрь ли, не разберешь.

Под окном не было ничего, кроме осенних листьев. Мы отправили бутылку в прошлое. Надо было, что ли, письмецо в ней оставить.

На следующий день мы приехали в парк с самого утра, помчались вверх по лестнице, добежали до окна и одновременно высунулись из него по пояс – ничего. Это было все то же чистое, светлое, ясное 6 октября, никем не испорченное.

Весь май мы играли в игру под названием «шестое октября сурка», название несуразное, конечно, отметил Антон, но вообще-то и ситуация у нас тоже дурацкая и немыслимая – чудо, которым невозможно распорядиться.

Я перечитывала свои старые дневники, чтобы наконец-то прийти к выводу, что эпизод с кладбищем произошел именно 6 октября – видимо, дело действительно в этом немыслимом усилии сознания, переключившегося в иной режим и теперь неким необъяснимым образом превратившегося в ключ к этой яме без дна и ящику без стенок.

Антон каждый день пытался менять что-то в доме, который мы с ним уже воспринимали почти как собственный, который мы зачем-то снимаем на двоих: вешал собственноручно нарисованные чудовищные картины, писал на стене непристойности, но всякий раз, когда мы возвращались, мы осознавали, что ничего не изменилось. После того, как мы выкрасили целую комнату в золотой цвет (не специально, просто у меня остался подарок от Маши-дуры, банка золотой краски, Маша в своей долбанутой эксцентричности вечно дарила всем такие странные подарки), я решила встретиться с Яной, наболтав ей какой-то ерунды про какую-то несуществующую выставку. Яна с гордостью принесла мне флэшку со своими фотографиями внутренностей дома, упомянув, что это и правда был один из самых странных домов во вселенной, а потом еще три часа рассказывала мне про всех трех своих мужей всех лет, что мы с ней не виделись. Я пришла домой разбухшая и водянистая, как овсяная каша, и начала рассматривать фотографии звенящими изнутри глазами: мигрень, безумие, водоворот свадебных платьев, вот и дом, вот и он, здравствуй, декабрь 2007-го.

Золотая комната. Черт подери. Золотая комната.

Я звоню Антону и кричу, что комната есть, мать ее, на фотографиях Яны. Антон тут же приезжает ко мне. Мы страшно напиваемся и планируем изменить мир.

Через неделю мы понимаем, что все, что мы можем изменить, это этот чертов дом, и ничего больше. Потому что когда мы приезжаем туда снова и придумываем, что бы еще перекрасить и где бы еще разместить какую-нибудь дикую инсталляцию, золотой комнаты, разумеется нет и быть не может, ведь мы ее нарисовали в прошлый раз. Когда мы возвращаемся и пересматриваем Янины фотографии, мы видим, что золотой комнаты на них нет.

Так мы экспериментальным путем устанавливаем, что, если мы хотим что-то изменить навсегда, нам нужно прекратить ходить в этот дом с того самого момента, когда мы осуществим эти изменения.

Мы ходим туда каждый день, делаем всякие глупости и пересматриваем Янины фотографии, потому что никакой другой связи дома с реальностью у нас нет. Возможно, за этими занятиями можно провести вообще всю жизнь. Или обогатиться, придумав что-то вроде Необъяснимой Выставки Изменяющихся Фотографий.

Мы не говорим об этом вслух, но оба думаем об одном и том же, особенно я. Я думаю о том, что развалины костела находятся достаточно далеко от дома – почти в километре. Парк и правда очень большой, и это проблема. Сообщить Винсу о том, что дальше будет все хуже и хуже, и что депрессию нужно лечить, а не сочинять о ней, черт подери, стихи и песни, и о том, что в тот дурацкий вечер, который будет через пару месяцев, обязательно надо сидеть дома, никуда не выходить, никому не звонить – совершенно невозможно. Мы часами сидим на окне, высматривая фигурки людей в золотом мареве листопада и яблочных туманов, – я знаю, что я буду кричать изо всех сил, если кого-то увижу, и я верю, что смогу убедить этого человека – кем бы он ни был – пойти к костелу, найти там парочку людей, гуляющую на закате около ненастоящего кладбища, и объяснить ситуацию.

–  Нет, ну правда, – сказала я Антону. – Если бы ко мне тогда еще и подошел бы кто-то и сказал бы – там вас ждут около старого здания с цифрами 1874, чтобы сообщить вам самую важную в вашей жизни информацию, я бы безоговорочно подчинилась. Возможно, именно в этом и дело. Понимаешь, там возникла какая-то дыра, точно тебе говорю.

–  То есть, я так понимаю, ты хочешь спасти Винса, дотянувшись до него через эту дыру? – уточняет Антон и смотрит на меня очень неприятным взглядом.

Я ничего не отвечаю.

Через пару дней мы приезжаем к дому на Виталиной машине (Виталя в очередной раз согласился нам помочь, мы сказали ему, что создали панк-группу и нам нужно порепетировать в каких-нибудь развалинах, такой проект, мы уже и грант под него получили, но необходимы настоящие развалины, чтобы грант не отобрали назад) и втаскиваем на третий этаж дома огромные усилители, динамики и генератор. Я была уверена, что, если врубить на весь парк группу Coil, у нас все получится.

Действительно, вышло очень эффектно. Внутри и снаружи реки восходила мягкая и влажная, как мясо, луна, над неслышным шумом дерев с потрескиванием лилась песня Amethyst Deceivers, я всматривалась во мглу и думала о том, как величественна и красива смерть, если не концентрироваться на деталях. «Еще я должна сказать сама себе, что нужно обязательно съездить на концерт Питера Кристоферсона в Москву и Петербург, – подумала я. – Потому что в 2010-м он умрет, как и Джон Бэлэнс, и я буду страшно жалеть, что вообще ни одного из них не увидела. Да, про это я тоже скажу. И даже про то, что Майкл Джексон умрет, мало ли, вдруг на этом можно как-нибудь заработать».

Электричества нам хватило ровно на три песни, ничего не случилось. Антон сказал, что вообще-то Coil и правда неплохая группа и вообще они очень про осень (я захлопала в ладоши – как ты это красиво сказал, очень про осень!), и пообещал наконец-то скачать всю их дискографию, я благодарно обняла его и почти расплакалась, мы постояли так немного на лестнице, а потом поехали по домам.

Дома я обнаружила, что не могу есть, у меня страшно болела челюсть. Покопавшись в старых дневниках, я нашла там душераздирающую запись о том, как мы с Винсом нашли свежее кладбище столетней давности, а потом внезапно на весь парк начал петь мертвым голосом Джон Бэлэнс из распавшейся по причине его безвременной кончины группы Coil. Судя по почерку, мне было как-то плоховато. Я так поняла, что я там вообще то ли отрубилась, то ли впала в состояние острого психоза, потому что дневник мой на этой записи заканчивался насовсем вообще. Еще я нашла в папке с дневниками и документами кучу справок из больниц – оказывается, у меня после этого эпизода на нервной почве развился аутоиммунный артроз верхнечелюстных суставов и я два года питалась через трубочку. А Винс в тот чертов день все равно повстречал свой оранжевый грузовик судьбы. Я это выяснила, когда залезла в «гугл» и снова нашла весь этот ворох неискренних, испуганных некрологов в сетевых дневниках всех этих глупых девочек; и ведь выросли же сейчас, счастливы, у всех семьи, дети, машины, отпуск и зарплата, и зачем было писать, что жизнь остановилась. Ничего ни у кого не остановилось. А у меня остановилось все, и, кажется, зубы-восьмерки мне тоже кто-то зачем-то удалил. Боже, холодильник полон детского питания в баночках, куда я попала, черт возьми? Из спальни ко мне выбежала большая черная собака со счастливым и лукавым, как у цыганки, лицом. «Это не моя собака!» – закричала я, впрыгивая в кеды и выбегая из дома. Случилась катастрофа.

–  Больше не будем тебя пугать, – согласился со мной Антон. – Лучше все-таки один труп, чем два. Никакой больше музыки. Устроим пожар, дорогой друг.

До пожара мы сходили в дом еще раз, чтобы нейтрализовать челюсть и сделать что-нибудь, чтобы любвеобильная собака исчезла навсегда, потому что об этом всем невозможно думать. Новое шестое октября прошло без приключений, я вернулась домой, будто с любимой работы, веселая и здоровенькая, и сгрызла два пакета орешков кешью и полкило спелой, тугой черешни, которую принес мне Виталя, вдруг сильно обеспокоенный моими регулярными встречами с Антоном.

К пожару мы почти не готовились – просто облили стену бензином с третьего этажа и подожгли.

–  Сейчас они придут, и мы будем апокалиптично вещать им всякую кромешность прямо из пламени, – обрадовался Антон. – Я очень надеюсь, что твоя психика это выдержит. Пожар – это не музыка Coil посреди ночи среди свежих могил. Просто что-то загорелось. Физика, небытие, несчастный случай. Всякий человек, выбирая между неведомым и пожаром, бежит смотреть на пожар в первую очередь.

Возможно, мы с Винсом и правда заинтересовались пожаром, но не успели до него добежать – Антон очень быстро начал задыхаться. Я какое-то время держалась, но поняла, что ничего не получается.

–  Если мы умрем, мы с Винсом найдем тут наши трупы! – радостно прокричала я сквозь стрекот пламени, – Думаю, к этому все и идет! Думаю, мы сразу же попадем в психушку или просто ляжем рядом и тоже сгорим! Слушай, точно – это же как в том анекдоте про медведя и машину! Сел в нее и сгорел! Блин, я наконец-то поняла, о чем этот анекдот, – о возможной встрече с самим собой в прошлом и о сгорающей, пылающей невозможности осуществления этой встречи!

Антон накрыл мне лицо носовым платком, насквозь залитым липкой кока-колой (мы не взяли с собой воды), и потащил меня по лестнице вниз. Мы шли по парку, залитые летним солнцем и липкой сладкой гарью, и старались не оглядываться: на доме больше не было таблички «Продается», это были просто какие-то давно сгоревшие развалины. В этой стране всем на все наплевать.

Так прошло наше лето. Виталя снова стал моим бойфрендом, потому что он умирал от ревности к Антону. Мы с Антоном виделись почти каждый день, валяясь на диване с бокалами вина и расчерчивая на бумаге всевозможные планы, пока где-то на кухне надрывался мой телефон. «Всякий раз, когда мы попадаем в это здание, мы оказываемся в 6 октября 2007 года, – зачитывал Антон, пока я с умным видом кивала головой. – Всякий раз когда мы оттуда выходим, мы оказываемся там, откуда пришли. Мы можем что-то изменить только 6 октября и только в этом доме. Если мы больше не вернемся в этот дом, изменения останутся». Я кивала, бегала на кухню за телефоном, тихо шипела в него: «Ну сейчас, сейчас, он уже скоро уходит», возвращалась, наливала еще вина, рвала в клочья листки бумаги и исписывала вариантами и возможностями новые, которые рвал в клочья уже Антон.

Когда положенный мной в карман кусок аметиста, найденный на чердаке, оказался там, в кармане, даже на следующий день, мы тут же придумали арт-проект – вынести дом из самого себя, перетащив его из прошлого в будущее.

«Дома не станет! – радовалась я. – За год мы вынесем его по камушку! И вместо него будет расти такая гора камней в нашем времени! Представь, как круто – в течение года дом исчезает, вырастая как груда развалин спустя семь лет». Но Антон сказал, что вообще-то все и так, само по себе, случилось приблизительно подобным образом, потому что в нашем городе со всеми зданиями происходит именно это – они по кусочку исчезают, превращаясь в будущем в гору развалин. Арт-проект провалился – делать вместо времени его работу, действительно, как-то глупо.

Однажды мы решили пожить в доме неделю, сказав всем своим близким, что едем в отпуск – разумеется, по отдельности. На седьмой день в дом пришел довольно засаленный, похожий на ворох разношенной одежды, сонный бомж, и мы, уже изрядно ошалевшие от одиночества и бесконечного перечитывания Пруста, долго и безуспешно пытались всучить ему пакет с письмами для всех наших близких в 2007 году, сто долларов и оставшуюся еду с алкоголем. Бомж отмахивался от нас, как от призраков, от него пахло щами и землей, Антон зачем-то пытался отдать ему еще и свою одежду, а также спальник, который, как он был уверен, ему самому уже не понадобится. Бомж убежал в ужасе, мы оставили пакет с письмами у входа, понадеявшись, что какой-нибудь следующий визитер наверняка отнесется к письмам из будущего с почетом и вниманием – но ничего не изменилось, неделя прошла зря, разве что Виталя как-то выяснил, что мы ездили в этот жестокий отпуск вместе и прекратил со мной разговаривать. Знал бы он, как это сложно – жить неделю в октябре в заброшенном старом доме, питаясь сухими макаронами и кашей из термоса!

«И тогда он велел разбросать среди развалин золотые монеты», – продекламировал Антон, когда мы, спустя месяц, вернулись в этот чертов бесконечный дом, будто желая извиниться то ли перед ним, то ли друг перед другом за то, что у нас так и не вышло ничего изменить и никого спасти. Было начало октября – и, глядя в окно, можно было представлять себе, что нечто все-таки сдвинулось с мертвой точки.

–  Какие золотые монеты? – Я посмотрела на Антона; он читал какую-то книгу без обложки, найденную на чердаке среди россыпей так называемой дачной литературы: мифы и легенды, иностранная литература в ста томах, подписка на всего Джека Лондона.

–  Примета такая. Чтобы все, кто сюда придет после нас, чувствовали, что мы были по-настоящему счастливыми, без боли и печали оставляя это все позади. Может быть, мы и не были, черт его знает. Но если тем, кто будет здесь потом, покажется, что все таки были, видимо, в нашей жизни тоже все изменится.

Я отобрала у него книжку, долго всматривалась в нее.

–  Да нет, слушай. Тут написано, что он вернулся домой, а замок разрушили королевские войска. И он так разозлился, что велел разбросать, чтобы валялись в грязи и все топтали. Там был профиль тогдашнего короля, на монетах. И все ходили по этому профилю, мочились на него, втаптывали в грязь. Отличная идея, кстати.

–  Может, нам сюда переехать? – пожал плечами Антон. – Будем тут жить в 2007-м. Возьмем вещи, еду. Кто-то придет когда-нибудь, мы его убедим остаться с нами. Он будет бегать за продовольствием. Так у нас тут будет целый сквот, такая коммуна вольных художников.

Я с ужасом уставилась на стены дома.

–  Знаешь, по-моему, тут как раз что-то такое и было, причем уже давно. Может, ну его?

–  Знаешь что, – сказал Антон. – А ты оставь меня тут и уходи. Почему ты раньше, кстати, этого не сделала?

Я подошла к Антону и обняла его во второй раз в жизни. На ощупь он был как дорогая кожаная мебель и как моя собака, которой у меня никогда не было.

Я спустилась вниз по лестнице, вышла наружу. Дверь была открыта – она всегда открыта. Не оборачиваясь, пошла по дорожке вниз к реке, потом вдоль длинного утиного острова и старых фонарей, мимо сгоревшего от молнии тысячелетнего дуба, мимо развалин усадьбы.

Кладбище было на месте.

У меня было не очень много времени, солнце уже садилось. Стереть большую часть табличек было не очень сложно, гораздо сложнее было написать на них заново все, что я считала нужным. Когда я со всем справилась, я была похожа на черта, так я перепачкалась этой кошмарной кинематографической краской. Отошла на несколько метров, полюбовалась. Ну что ж, добро пожаловать в мир сказок, дорогие дети. Правда, кажется, я запорола каким-то хорошим людям сериал и съемочный день.

Антон увидел меня из окна и помахал мне рукой. Я помахала ему черной-черной рукой в ответ.

–  Ого, я сейчас выйду к тебе! – закричал он.

–  Стой! – испугалась я. – Не смей! Стой, где стоишь!

И помчалась вверх по скрипучей лестнице.

Мы немного постояли рядом около того самого первого окна, я положила в карман стеклянную птичку из чьей-то птичьей комнаты, Антон забрал с собой эту жуткую географическую карту не самого лучшего мира, висящую на печи. Мы почти возненавидели этот дом, но прощаться с ним было чертовски больно.

Когда мы вышли наружу, я попыталась закрыть дверь, но у меня ничего не получилось – дверь как будто росла прямо из земли, которая сама по себе была тверда и незыблема, как дверь.

–  Ничего страшного, – успокоил меня Антон. – Кто-нибудь более сообразительный закроет. Все, закрыли проект?

Антон стал ужасающе циничным в течение этого, скажем так, проекта. Кто-то из нас все-таки должен был кардинальным образом измениться, возможно, именно он.

–  Закрыли, – подтвердила я. – Кажется, нам и правда нужен отпуск. Лучше по отдельности, а то ты мне теперь как брат, а мне такого не нужно.

Я пришла домой, осторожно включила свет, проверила, нет ли собаки. Собаки не было, я загрустила и одновременно обрадовалась – видимо, с моей психикой не случилось ничего ужасного, раз я никого такого не завела. Я немного побродила по квартире, подумала, побарабанила пальцами по столу, потом сделала самый длинный в своей жизни вдох и набрала по памяти телефонный номер Винса.

–  Ничего себе, – сказал он. – Прошло семь лет после того случая, и ты наконец-то мне позвонила. Что случилось?

–  Ни-че-го, – медленно выдыхая какой-то жесткий ледяной шар вместо воздуха, ответила я. – Просто случайно набрала.

И положила трубку, зная, что он никогда не перезвонит.

Так я из самого смелого человека в мире навсегда и окончательно превратилась в трусливого, обмирающего лжеца. Но, наверное, хорошая репутация – это самое последнее, о чем стоило переживать в данном случае.