Глава 1

СТЕНЬКА ГРАЧ

Степан, в отличие от братьев и внуков, был черен, как воронье крыло, а посему его сызмальства прозвали на селе Стенькой Грачом.

— И в кого ты такой народился? — иногда спрашивал отец. — Вся порода наша темно-русая, а твою голову будто дегтем облили, да и волосом кучеряв. Уж не цыган ли руку приложил?

Жена, Наталья (из крестьян Богачевых) махала на супруга рукой.

— Побойся Бога, Андрей Гаврилыч. Хоть бы сына постыдился.

— Шучу, Наталья. Отец мне как-то сказывал, что в роду Грачевых был когда-то такой же черныш. Вот, знать, и Стенька наш в него пошел. И вообще он какой-то шебутной, не в нашу породу. Только и гляди за ним.

— Ничего, отец, подрастет — поумнеет, — ласково говорила Наталья.

Андрей взял ее из родного села и не промахнулся: славной, рачительной оказалась женушкой — и отменная ткачиха, и отличная огородница. Всюду поспевала.

Огород же Грачевых — первейший не только в Сулости, но, пожалуй, и во всем уезде. Уж так от прапрадеда Акинфия повелось. Лучше его чеснока, лука, капусты, моркови, огурцов, свеклы, репы — днем с огнем не сыщешь. Такие превосходные овощные сорта выращивали, что соседи только ахали. Когда Андрей Грачев вывозил свой «товар» на ростовский рынок, его мгновенно сметали с прилавков на зависть другим торговцам.

Как-то к Грачеву наведался сам городничий.

— Супруга моя минувшей осенью брала у тебя всего понемногу. Весьма! Теперь будем брать на всю зиму. Вот тебе цифирь, Андрей Гаврилыч, тут все указано. Привези по осени прямо с огорода. И спасибо за чудесные овощи.

Городничий был из отставных офицеров. Прихрамывая на левую ногу, он забрался в коляску, помахал Грачеву рукой и велел кучеру трогаться в Ростов.

Приезд городничего еще больше усилил интерес уездных людей к овощам Грачева. Заказы чиновных людей посыпались как из рога изобилия.

— Земли маловато, — вздыхал Андрей, — но приказчик и сотки не прирежет. И без того на мои жалкие десятины зарится.

— Еще как зарится, — вздыхала Наталья. — С прибытком-де мужик живет. Так и норовит десятину-другую отрезать.

— На ухоженную-то землю — губа не дура. Старый приказчик Дмитрий Головкин еще при Андрее Акинфиче на огород замахивался. Зачем-де тебе земля, коль ты мануфактурой занялся? Едва отстоял огород мой прадед. И не ведаю, что бы было, если бы его внук Фома Андреич с мануфактурой не расстался.

Мануфактурный промысел Фоме не задался, и он решил продать свои ткацкие станки, целиком отдавшись огородным делам покойного деда.

Девятилетний Стенька, как-то услышав разговор отца о том, как селяне расправились с картофельными посевами Акинфия, сердито сверкнул черными глазенками:

— Нечего и жалеть своего прадеда! Я бы его картошку в болоте утопил.

— Это почему, Стенька? — строго глянул на сына Андрей Гаврилыч.

— Аль, батя, сам не знаешь? Коль народ не хочет заморской отравы, так и прадедушке нечего было стараться. Хорошо — сам жив остался. Вот дурак!

Отец резво поднялся с лавки, а потом схватил сына за курчавую голову.

— Да как ты смеешь, стервец, моего прадеда костить? Ах ты, негодник! Мать, ты слышала, что наш балбес изрекает? Давно ремня не видел?!

Отец принялся, было, снимать с порток ремень, но тут вмешалась мать:

— Не трогал бы его, Андрей Гаврилыч. Глупый он. Чего с него взять?

Участливые слова Натальи всегда останавливали отца от крутых мер, но не избавляли от нравоучений:

— Глупый? Да я в девять лет из огорода не вылезал, а этому бы только баклуши бить. В огород его и не затянешь. А все почему? Ему, видишь ли, с ребятней веселей. Дня не проходит без озорства. Кто, скажи на милость, в огород батюшки Пафнутия козла запустил? Пока он усопшего отпевал, козел всю капусту обожрал. Не ты ль ребятней коноводил?

— И вовсе не я, батя. Я лишь в щелку забора глядел.

— Врешь, Стенька! По глазам вижу. Без твоей дурости ни одна ребячья проказа не проходит. Учти, паршивец, еще раз услышу о твоей проделке, мать тебе не поможет. Целую неделю на скамью за обед не сядешь.

Однако увещания отца зачастую проходили мимо ушей Стеньки. Чем больше он подрастал, тем все озорнее становились его забавы. Отец, несмотря на спокойный нрав, как-то не выдержал и воистину крепко отстегал четырнадцатилетнего сына вожжами. И было за что. Стенька увел с конюшни бурмистра беговую лошадь и добрых три часа катался на ней по разным сельским дорогам, упиваясь скачкой. Беговой конь — его страсть, это не то, что пахотная лошаденка. Дело могло обернуться худой стороной. Бурмистр грозил несусветными карами, и если бы не длительная беседа отца, у которого староста каждый год покупал по дешевке на зиму первостатейные овощи, сидеть бы Стеньке в кутузке.

Своими кудрявыми волосами и красивыми черными глазами Стенька был в «доброго дядю», а вот туловом — в породу Акинфиевых «птенцов» — высокий, дюжего телосложения, с крепкими мозолистыми руками. Мозоли он начал набивать с пятнадцати лет, когда отец определил его в плотничью артель, строившую хоромы новому приказчику Мефодию Кирьянову. До восемнадцати лет топором тюкал и настолько возмужал и раздался в плечах, что Стеньку опасливо обходили самые задиристые сельские забияки.

А вот девки Стеньку любили, и многие лелеяли мечту — угодить в дом Грачевых. Но Стенька, казалось бы, особого внимания на девок не обращал: так, иногда пошутит с кем-нибудь, но дело на том и завершалось. Правда, все чаще он шутил, а вернее, подковыривал пятнадцатилетнюю Настенку Балмасову, которая ранее жила в Белогостицах, а затем вместе с родителями обосновалась в Сулости. Встретится на улице и непременно подначит:

— Слышь, Настенка, а чего это ты в одном башмаке идешь? В колодце, что ли, утопила?

Настенка несет на плече коромысло с ведрами, глянет на ногу и непременно расплещет ведра от смущения.

А Стенька рассмеется:

— Нет, такую красну-девицу стороной обегать надо. Неполные да пустые ведра — худая примета.

Настенка на лицо и впрямь пригожая, нравом веселая да разговористая, а вот как встретит Стеньку — слово клещами не вытянешь. Опустит долу очи свои бархатные, вспыхнет всем чистым лицом и торопливо пройдет мимо озорного парня, еще больше расплескивая воду из деревянных бадеек.

— А с косы-то лента свалилась!

Коса у Настенки тугая, пышная, соломенная, колышется вдоль прямой гибкой спины. И странное дело: дойдет Настенка до родной избы, снимет с коромысла полупустые бадейки, сядет на резное крылечко, улыбнется, а на душе — светло и приподнято. В глазах — Стенька. Веселый, озорной, коновод местных парней. Почему-то всегда сердечко застучит да заволнуется при виде этого черноглазого бедокура. Ночью ляжет спать — а из головы Стенька не выходит. И зачем только думает о таком шалопутном парне? Его даже мужики побаиваются. Как-то на глазах у всех подкову двумя руками согнул. Сильный, проказливый, но не жестокий и грубый, как другие. Никто о его бессердечности и словечка не скажет. Только и молвят: парень, кажись, на все руки от скуки, но слишком уж баловной. Отец-то его не зря когда-то вожжами отстегал. Донял Андрея Гаврилыча. Но что бы ни говорили о Стеньке, Настенка все чаще задумывалась о «непутевом» Граче.

 

Глава 2

БЛАГОЕ ДЕЛО КНЯЗЯ ТАТИЩЕВА

Как-то к Андрею Гаврилычу заехал в дом зажиточный крестьянин села Угодичи Яков Дмитрич Артынов. Они познакомились на Ростовской ярмарке, а на обратном пути Яков Дмитрич надумал заехать к Грачеву, чтобы закупить у него огуречных семян, дающих хорошие урожаи.

В Петербурге огуречное семя продавали по тысяче рублей ассигнациями за пуд, в розницу — тридцать рублей за один фунт. Большие деньги по тем временам. Но Андрей Гаврилович не стал придерживаться высоких цен, ибо с Яковом Артыновым они были в дружеских отношениях; отдал фунт за красненькую.

— Премного благодарен, Андрей Гаврилыч. Сочтемся!

Артынов «каждогодно уезжал на ярмарку в город Тихвин, которая бывает там одновременно с Ростовской. Торговал он там свежей уральской рыбой, соленой саратовской и огородными семенами». Часто торговал Яков Дмитриевич сахаром и деревянным маслом.

За самоваром с душистым земляничным вареньем Яков Дмитрич добрым словом вспомнил своего бывшего Угодичского помещика, генерал-майора Филиппа Алексеевича Карра.

— Душевный был человек, редкий, мужика уважал. Таких, пожалуй, и на свете нет, чтоб всех мужиков облагодетельствовал.

— Повезло Угодичам, что уж там говорить. Вы ведь, Яков Дмитрич, насколько я знаю, доверенным лицом от всех крестьян были. И все-таки, пользуясь случаем, расскажите подробности этого удивительного дела.

— Пожалуйте, Андрей Гаврилыч. Крестьяне, зная мягкий нрав Филиппа Алексеевича, давно помышляли освободиться от крепости, и барин наш уже был близок к решительному шагу. Но чудо тут еще в том, что в услужении к генералу поступили две наши родные сестры-крестьянки Мария и Александра Зимины. Пригожие были девицы, не зря у Филиппа Алексеевича полюбовницами стали. Сестры же не только для постели к генералу пошли, но и как разумные уговорщики: исподволь да помаленьку принялись барина увещевать, дабы он дал вольную своим крепостным крестьянам. Капля камень точит. Генерал к сим девицам прислушался и сказал им, чтоб шли к мужикам на село, кои бы выбрали ходатая от всего крестьянского мира. Село — неисповедимы дела Господни — выбрало меня.

— По чести и выбор, Яков Дмитрич.

— Как знать, как знать. В Угодичах немало и других мужиков, и все же диковинка — в самих сестрах Зиминых. Их заслуга велика. Барину настолько по душе пришлись их любовные утехи, что он переписал духовное завещание, кое ранее засвидетельствовал в Ростовском уездном суде. Вотчину свою он передал, было, племяннику Алексею Васильевичу Карру, но вследствие хлопот доверенного, с коим вы имеете честь говорить, и сестер Марии и Александры, прежнее завещание он уничтожил и составил новое, по которому всех угодичских крестьян отпустил на волю со всей землей, в звании свободных хлебопашцев.

— Знатно же поступил ваш барин, Яков Дмитрич. Тысячу душ сделал вольными хлебопашцами. Тысячу!

— Знатно, Андрей Гаврилыч. Мужики были на седьмом небе, на радостях составили приговор о награде меня в полтысячи рублей, но от сей почести я отказался, заявив, что остался весьма довольным уважением крестьян.

— Благородно с вашей стороны, Яков Дмитрич. Это же огромные деньги.

— Деньги не голова, наживное дело. Уважение же народа важнее любых красненьких.

— Но затем, как я слышал, дело едва не сорвалось?

— Едва, если бы не граф Татищев. У меня сохранилась переписка, разумеется, в копии, коей я и воспользуюсь… Крестьянин деревни Уткина Иван Николаев Бобин содержал в Петербурге огород у гражданина Татищева. По обычаю прежних лет Бобин в деревенский праздник, 26 июня, придя к графу, приглашал его к себе в дом откушать хлеба и соли. Граф, как и всегда, благодарил за это, и по старинному боярскому обычаю, угощая Бобина водкой, спросил при этом о состоянии его огорода. «Слава Богу, все хорошо!» — отвечал Бобин. Под конец беседы граф коснулся вопроса о свободе крестьян господина Карра; Бобин сообщил ему все, что знал. Граф, помолчав немного, сказал: «Иван, сюда приехала ваша генеральша Карр и везде со своим хвостом и поклоном ходит, вероятно, она хочет что-либо поделать с вашей вотчиной по смерти Карра в свою пользу. Она была у многих моих знакомых по Сенату и немудрено, что она повернет ваше дело в другую сторону. Я ведь хорошо вашего дела не знаю, а знаю только то, что сейчас от тебя слышал. Не худо бы мне посмотреть на это дело: ведь тысяча душ зажиточных крестьян для наследников лакомый кусок; не мудрено, брат, дело то и испортить». Потом, помолчав немного, граф спросил: «А где у вас по этому делу доверенный?» Бобин отвечал, что доверенный и бумаги в Тихвине. Тогда граф велел ему немедленно вызвать меня. Я примчался на курьерских в Петербург. Граф просмотрел бумаги и, обратившись ко мне и Бобину, сказал: «Если вы не хотите проиграть, то дайте мне 30 тысяч рублей, и тогда я возьмусь за это дело и ;сделаю его в вашу пользу; деньги я с вас возьму по окончании разбирательства, когда Государь его подпишет». Я и Бобин просили у графа срока для ответа одни сутки. Граф согласился. Тотчас же все проживающие в Петербурге крестьяне Угодичской вотчины были собраны для общего совета на огород к Бобину. Это были богатые угодичские крестьяне-огородники. Долго обсуждали они это дело, и затем всем собранием единогласно было положено: исполнить желание графа. Тут же составили об этом мирской приговор; петербургский староста Молодяшин скрепил его и услал в вотчину, то есть в село Угодичи по секрету. На следующий день я и Бобин пришли к графу и просили его ходатайства, обещав исполнить все его желания. Граф на это нам сказал: «Ладно, ступайте, молитесь Богу, чтобы Государь скорее приехал из-за границы». По приезде Государя, Татищев написал письмо Министру Внутренних дел князю Куракину следующего содержания: «Сиятельнейший князь Алексей Борисович! Поступившее к вам дело помещика Карра об увольнении крестьян в звании свободных хлебопашцев села Угодичь, Ярославской губернии, Ростовского округа, прошу вас, Сиятельнейший князь, взойти с представлением оного на Высочайшее Его Императорского Величества рассмотрение, как вам к сему откроется удобный случай. Ваш, сиятельнейший князь, истинно усердный и покорный, слуга граф Николай Татищев. С.-Пе-тербург, 4 августа 1809 года».

На это письмо граф через день получил ответ: «Милостивый Государь мой граф Николай Алексеевич! На письмо Вашего Сиятельства ко мне, коим угодно Вам было ходатайствовать по делу крестьян помещика Карра Ярославской губернии, просящего увольнения их в свободные хлебопашцы, я честь имею сим отозваться, что заготовленный о сем доклад мой не премину в непродолжительном времени подать к Высочайшему Его Императорского Величества рассмотрению и удостоверить тем в непременном усердствовании исполнить волю Вашего Сиятельства, честь имею быть с истинным и совершенным почтением Вашего Сиятельства покорный слуга князь Алексей Куракин. С.-Петербургъ, 6 августа 1809 года». Через четыре дня по получении ответа от князя Куракина, 10 августа, граф призывает к себе меня и Бобина и поздравляет с благополучным окончанием дела, говоря: «Вчерась только, то есть 10 августа, подписал о вас доклад министра Государь Император. Я и Бобин от радости стали кланяться ему в ноги и благодарили его, как сумели. После этого я подал графу пакет, в котором была положена немалая часть условной суммы, а остальную просили его обождать немного, до присылки денег из вотчины. Граф, не беря пакета и будто не понимая, в чем дело, принял строго серьезный вид и закричал на меня: «Это что? Взятка! Хорошо! Вы хотите меня, старика, царского слугу, подкупить взяткой! Я буду на Вас жаловаться кому следует», но, видя сильный испуг меня и Бобина, граф изменил свой вид и голос и с улыбкой ласково сказал нам: «Неужели вы не видели, что я пошутил с вами, сказав вам цену вашего дела. Мне по старости моих лет нужны не ваши деньги, а молитвы; я, слава Богу, по милости Царской доволен всем, деньги и без ваших на нужду имею, а вы при случае помолитесь Богу: я очень рад, что Господь привел так скоро покончить это дело». Потом, немного погодя, сказал: «Впрочем, за мои хлопоты и мне не мешает взять с вас взятку. Я слышал, что в вашем озере ловятся хорошие ерши; если не забудете, то при случае пришлите их мне на уху, и я скажу вам за это спасибо». Потом прибавил: «Теперь поведем речь о вашем пакете», и граф тут же назначил поименно, кому сколько дать чиновникам и писцам, которые участвовали в этом деле, говоря мне: «Хотя и этого они от тебя принимать не будут, но ты скажи подьячим, что это по моему приказу. Вы сами видите, что дело ваше было бы для них самое хлебное, если бы я не вмешался. Без этого же вашего приношения эти кляузники, наверно, станут роптать на меня и клянуть вас за то, что ко мне обратились».

— Так, пожалуй, и случилось, Яков Дмитрич… А что же с сестрами?

— К великому сожалению, Филипп Алексеевич вскоре заболел, но повелел своим полюбовницам жить в его имении. Крестьяне, учитывая большие заслуги Марии и Александры, положили им от всего мира приличный пенсион, на что они недурно и жили. Однако через полгода барин скончался. Все мы очень скорбели по Филиппу Алексеевичу. Трижды в год все угодичские крестьяне проводили над могилой барина заупокойные службы — в день его рождения, именин и кончины. А вот с сестрами Зимиными получилось скверно. Как только барин преставился, крестьяне не только отказались им выплачивать пенсион, но и выгнали из дома помещика. Пришлось нашим благодетельницам перебраться в Ростов, где с немалым трудом пристроились смотрительни-цами воспитательного дома, где и умерли. А на барина до сих пор молимся.

— Нам бы такого барина, — вздохнул Андрей Гаврилыч.

— Ваш-то, Сергей Михайлыч Голицын, чу, три шкуры с мужиков дерет.

— Сущая беда, Яков Дмитрич. Такие оброки вздул, что ни вздохнуть, ни охнуть. Сил нет, чтоб заплатить. Почитай, едва ли не две трети мужиков подались в отхожие промыслы. Меня, слава Богу, огород спасает, а то бы и сам в отходники куда-нибудь пустился.

— Василий и Никита, сыновья твои, чу, у князя Шереметева не худо приютились?

— Многие лета этому князю.

В эту минуту в комнату вбежал мальчонка лет десяти. Увидел Артынова, поклонился.

— Доброго здоровья, Яков Дмитрич.

— Ишь ты, — улыбнулся Артынов. — Имя мое запомнил. И тебе не хворать.

— Благодарствуйте.

— Тебе чего, Дмитрий? — спросил отец.

— Чеснок я прополол, дозволь, тятенька, морковь проредить.

— Начинай с Богом, но не более полвершка друг от друга.

— Чай, не впервой, тятенька. Позвольте идти?

— Ступай, Дмитрий.

— Какой у тебя хороший сын подрастает, — крутанул головой Артынов.

— Грешить не буду. Любимец мой. Огородом живет. Хлебом не корми — дай на грядах потрудиться. Славный помощник растет.

— Славный. Понравился мне ваш Дмитрий.

— А у вас дочка славная. Кажется, Анастасией кличут. Помню, как ватрушкой меня угощала. Сколько уж ей?

— Да, почитай, ровесница твоему сыну. Ты почаще ко мне заезжай, Андрей Гаврилыч, и сына прихватывай.

— Непременно, Яков Дмитрич. Пусть разгуляется, а то его от огорода не оторвешь.

Артынов и Грачев расстались совершенно по-дружески.

С некоторых пор их встречи стали частыми, особенно после того, когда дочь Якова Артынова, Анастасия, стала женой Дмитрия Грачева, которые вскоре перебрались в Петербург, где с помощью сродников занялись огородным делом. Дела у молодых пошли настолько споро, что им удалось приобрести (не без содействия графа Шереметева) солидный участок земли, окруженный с востока Измайловским паратом, с юга — Обводным каналом, с запада — речкой Таракановкой, а с севера Кирпичным переулком.

В своих письмах Дмитрий Андреевич сообщал, что неплохо бы перебраться к ним и самому отцу, но тот решил творить «огородные чудеса» на родной земле, хорошо зная, что барин не позволит ему удалиться в Петербург.

 

Глава 3

ТАЛЬЯНКА

А Стеньке полюбились Угодичи: там и ребят побольше, и разгуляться есть где. Один Питейный дом да Кабацкая улица чего стоят! Правда, Стенька к зеленому змию пока не прикладывался, но ему любо было заглянуть в сам трактир. Тут тебе и подгулявшие купцы, пришедшие с Постоялого двора, и цыгане со скрипками, нагрянувшие Бог весть откуда, а главное — звонкая, веселая, разухабистая тальянка, сводившая с ума посетителей заведения.

Стенька норовил научиться игре у местного сулостского гармониста, но тот был вечно пьян и за учебу непременно требовал штоф водки. Стенька махнул на него рукой, но намерение свое не оставлял. Куда удачней у него был разговор с молодым угодичским музыкантом, Васькой Чеботарем. Тот тоже пил, но знал меру, поэтому мог играть в трактире сутками. В перерывах между игрой, его усердно потчевал в каморке хозяин трактира, Абрам Андреич Мягков, ибо Васька приносил заведению неплохой доход: чем разудалей гульба, тем больше опростают купцы свои бумажники.

— Играй, Вася, играй, я тебя не обижу, — говаривал трактирщик.

Свое заведение Абрам Мягков обосновал в известном месте — бывшем деревянном доме Филиппа Алексеевича Карра, который со временем выкупил зажиточный крестьянин из деревни Воробылово Яков Звездин; тот задумал внутреннюю перестройку комнат и даже массивной печи из зеленых изразцов с различными евангельскими притчами, изображениями и подписями православного нрава. Печь была на загляденье, но Яков Звездин был сам себе на уме: закончив перестройку и заменив образцы на белые, совершенно ничем не украшенные, он вскоре отдал дом под трактир Абраму Мягкову…

Когда хозяин заведения уходил из каморки — Стенька — тут как тут.

— Вася, дай попиликать.

— Опять ты. Пиликают поленом по сапогу, а на тальянке играют. И чего повадился?

— Тянет меня к твоей тальянке, Вася. Научил бы.

— Слух надо иметь, Стенька.

— А я что, глухой?

— Не разумеешь ты, паря. А ну спой про «ямщика».

— Зачем?

— А вот и испытаю твой слух. Да только во весь голос. Правда, песня для исполнения трудная, но ты уж постарайся.

Стенька спел.

— Ишь ты, молодцом паря… А ну, покажи свою пятерню.

Вася почему-то пощупал каждый палец, а затем произнес.

— Подходяще. Обычно у верзилы пальцы короткие, у тебя ж пятерня ухватливая, блохой будет скакать по однорядке… Но когда мне тебя учить? Я ведь, Стенька, почитай, дни и ночи в трактире провожу. Угодичи-то на бойком Суздальском тракте. Купцы туда-сюда шмыгают и заведение не забывают.

— Ну, хоть самые азы, Вася.

— На азы как-нибудь время могу найти. А проку? Тебе свою гармошку надо заиметь.

— Отец денег не даст, — вздохнул Стенька.

— Ну вот, и пропадай, моя телега. А ведь из тебя вышел бы толковый гармонист. И слух у тебя добрый, и песни изрядно поешь… М-да. Копи, паря, деньги… Мне пора купцов тешить.

Вася взял из рук Стеньки тальянку и вдруг хлопнул парня по плечу.

— Мыслишка осенила. Ты песню «Ухарь- купец» знаешь?

— Как он на ярмарку ехал?

— Ту самую. Один из купцов всегда ее у меня заказывает. Я подыграю, а ты споешь. Не забоишься?

— А чего бояться? Эка невидаль.

— Молодцом. Только под тальянку прилаживайся, пой бойко, с выражением, иногда и в ухаря превращайся. Тут, брат, артистом надо быть, тогда и деньгу немалую зашибем.

— Думаешь, раскошелятся?

— Эх, Стенька. Ты еще плохо купцов знаешь. В кураж войдут — тыщи не жалеют. Идем. Подойдешь ко мне, пока тебя не позову.

В этот день трактир как никогда был забит ямщиками, мужиками из деревенек, ехавшими с Ростовской ярмарки, рыбниками и мясниками, перекупщиками и всякого рода барышниками,

Стенька начал задыхаться от терпкого духа кирпичного чая, смешанного с кислым запахом овчины и человеческого пота. Он обвел снулым взглядом весь этот черный люд, обжигающийся горячим пойлом, и невольно подумал: «Какие к черту купцы! С них и алтына не вышибешь. Час назад сидели три купца, а ныне их и в помине нет».

И вдруг, как снег на голову, ввалились с десяток купцов в дорогих меховых шапках и романовских полушубках. Хозяин заведения мигом отвел им наилучшие два стола, а к столам тотчас подлетел невысокий, но крепко сбитый половой с белым полотенцем наперевес, но трактирщик сам решил принять заказ.

— Чем желаете закусить, почтенные господа?

— Во рту маковой росинки не было. На твое усмотрение, Абрам Андреич, и «смирновочки», «смирновочки» побольше!

Суздальские купцы, едучи с Ростова, видимо изрядно проголодались; они уже не в первый раз останавливались в трактире Мягкова.

— Сей момент!

Мягков быстро отошел к буфетной стойке, на которой стоял огромный пузастый двухведерный самовар, отдал приказание поварам.

— Быстро! И чтоб в наилучшем виде!

Хозяин заведения почуял немалую выгоду, которая сегодня ждет его от суздальских толстосумов.

— Васька!.. Ты тут? Будь наготове. Чую, дело до плясовой дойдет. Потешь почтенных господ!

Стенька же пока притулился к ямщикам и жевал калач с маком.

Через час купцы были навеселе. Зашумели, загорланили. Один из них, румяный, рыжебородый, окликнул гармониста.

— Васька! Давай «барыню!»

— «Барыня» — не диковинка. Вы ее, Василь Данилыч, каждый раз заказываете. А не желаете ли «Ухаря-купца», да еще с первостатейным певцом?

— А я говорю, барыню!

— А я желаю «Ухаря» с песней. Даю червонец! — поднялся из-за стола чернобородый, плечистый купец в бархатной жилетке, поверх которой висела золотая цепочка от часов.

— Отставить! — громогласно выкрикнул Василь Данилыч. — Давай «барыню». Два червонца!

— «Ухаря!» Три червонца!

И тут началось. Купец в бархатной жилетке и плисовых штанах, заправленных в скрипучие сапоги, подбежал к музыканту и взмахнул перед его носом пятью красненькими.

— «Ухаря»!

Посетители ресторана ахнули, а кто-то даже звучно хлопнул в ладоши.

— Ай да Кирьян Силыч!

Василь Данилыч неторопко поднялся, также неторопко подошел к купцу и снисходительно высказал:

— Мелочишься, Кирьян. Сотенную!

Ресторан ахнул в другой раз. Вот оно, купеческое ухарство: два толстосума в задор вошли. Теперь начнут сорить мошной, и никто не захочет отступать, ибо отступление перед всем честным народом — посрамлению подобно. Повезло гармонисту!!

— Две сотенных! — рявкнул Кирьян.

— Две с половиной!

— Три

— Полтыщи!

Василь Данилыч заглянул в бумажник и, отчаянно взмахнув рукой, ретировался. Вася под восторженный гул торгового люда принял фееричную для него сумму денег и лихо крикнул:

— «Ухаря» с песней! Стенька, выходи!

Довольный победитель вальяжно вернулся к столу.

— Сколь живу, но такого не видел. Ошарашил, Кирьян Силыч. Теперь про тебя вся губерния заговорит. Случай-то неслыханный. И не жаль таких деньжищ? — проговорил один из купцов.

— Мелочевка. Люблю про «Ухаря».

Вася пробежался по пуговкам тальянки звонким переливчатым проигрышем, а затем шепнул:

— Не робей, Стенька, я тебе подпою. Купчина доволен будет.

И впрямь знатно спели. Кирьян Силыч громко притопывал ногой и хлопал в ладоши, а затем так звучно рассмеялся, что (как показалось посетителям заведения) затряслись керосиновые лампы, горевшие над потолком.

Расстегнув широкий ворот чесучовой рубахи и расправив пятерней окладистую бороду, он подошел к «артистам», обоих крепко расцеловал и вновь расстегнул бумажник.

— Вот вам еще пять красненьких. А теперь «русского», Вася. Гулять буду!.. Абрам Андреич! Всему честному народу по чарке вина. Пусть выпьют за купца Кирьяна Легостова! Гуляй, народ!.. Васька — с выходом. Играй, черт!..

Надолго запомнят этот день многие жители Угодич. Останется он в памяти и Стеньки: заработал на тальянку. Но далась гармонь не просто. Когда опьяневшие купцы вывалились из трактира и разошлись по своим зимним экипажам, Абрам Андреевич тотчас позвал Васю и Стеньку в свой кабинет, заставленный штофами, шкаликами и косушками из толстого зеленого стекла.

— Вынимай, Вася.

Вася беспрекословно выложил трактирщику все деньги. Абрам Андреич старательно пересчитал ассигнации и отделил гармонисту всего три рубля. В другое бы время (был взаимный на оплату уговор) Вася не заартачился, но тут ему словно вожжа под хвост попала.

— Так дело не пойдет, Абрам Андреич. Ищи другого гармониста!

— Ты чего выкобениваешься, милок? Всё, как договаривались.

— Всё да не всё. Я обещал этому парню денег на гармонь заработать. Он песню пел!

— Та-ак, — потянул трактирщик. — А ты, милок, со мной о том сговаривался?.. Нет? На нет и суда нет, и разговор окончен.

Вася — парень горячий — швырнул три рубля хозяину заведения и махнул рукой Стеньке.

— Пошли, паря. В ростовской ресторации будем деньгу зарабатывать. Примут за милу душу. Прощай, сквалыга!

Вася и Стенька двинулись, было, к выходу, но их остановил примирительный голос трактирщика:

— Охолонь, Василь Иваныч! Вернись!

— Ну?

— Получай на гармонь, парень. И откуда ты только взялся?.. А тебе, Василь Иваныч, два рубля добавлю. И так будет завсегда. Играй на здоровье.

— Другой разговор.

Выйдя на улицу, Стенька сказал:

— И чего ты, Вася, за такие деньги перед трактирщиком стелешься? И впрямь, шел бы в Ростов. Такого гармониста с руками оторвут.

— Не могу я, Стенька, из Угодич уйти.

Сказал и почему-то вздохнул.

— Да кто тебя держит? Кажись, бобылем живешь.

— Живу бобылем, а по ночам к зазнобе хожу. Никак, навек присушила она меня.

— Да ну тебя! — рассмеялся Стенька. — В Ростове другую зазнобу найдешь. Город!

— Другой — не надо. Лучше моей милаши никого на свете нет. И кончим на этом балясы точить. Завтра поедем в уезд гармонь выбирать…

Отец к забаве сына отнесся не только с прохладцей, но и резко отрицательно.

— Где гармонь, там и вино. Пропадешь, Стенька. Отвези назад!

— Не сердись, батя. О тальянке я давно мечтал, а вином я не балуюсь. И на дух не надо!

— В кой раз говорю: дурак-дураком. Да тебя, коль играть наловчишься, по свадьбам затаскают, а там быстро к вину приучат. Шалый ты у меня. Все сыновья сердце радуют, а ты повесой растешь. Запомни, Стенька: гармонь тебя до беды доведет.

— Не доведет, батя. Вот весна придет, я за огород примусь.

— Примешься, когда рак на горе свистнет. И — эх! — отец с горечью махнул рукой.

 

Глава 4

ПОСИДЕЛКИ

Замечательный слух позволил Стеньке быстро освоить тальянку. Скоро его позвали на вечерние посиделки, проходившие в доме соседа Дмитрия Совкова, чья супруга Фекла прославилась своим кликушеством. Особенно старалась она в великую субботу Страстной недели, когда понесут плащаницу из пятиглавой каменной церкви Благовещения, или во время приобщения Святых Таинств. Уж так бесилась, так истошно выкликала всех тех сосельников, кто ее привел к порче, что все Феклы боялись.

Однажды она шла по селу к речке Сулости, коя исходила из Угодичских болот, и что-то кричала, а встречу ей попался Стенька с гармошкой, да как гаркнет:

— А ну давай, Фекла, «цыганочку!» У тебя ловко получится. Пляши!

Кликуша вздрогнула и на минуту закрыла щербатый рот, а затем пришла в себя, затопала ногами и понесла на все село:

— Дьявольское семя! Черт с рогами!..

Стенька, посмеиваясь, прошел мимо, а встречу попавшийся мужик сказал:

— Ну, теперь пропал Стенька. С Феклой-то лучше не связываться. Хозяин ее, вишь ли, в Питере огородничает, а она совсем бесноватой стала.

Вскоре Дмитрий Совков привез супругу в Питер и повел ее слушать обедню в церковь великомученицы Екатерины, что близ Калинкиного моста, но Фекла и здесь принялась кликушествовать. Но «Питер не Сулость: там ее взяли как больную в находящуюся тут Калинкинскую больницу, где съехался целый консилиум докторов для дознания причины такой болезни. Доктора так заинтересовались этой болезнью, что муж кликуши с немалым трудом и тратою денег выручил из больницы свою супругу, которая от такого переполоха исцелилась навсегда от своей болезни».

Вот в Феклином-то доме (ее черед пришел) и оказался Стенька на посиделках. Ничего нет увлекательнее сборища крестьянской молодежи по осенним и зимним ночам, под видом рукоделья, пряжи, а более — для россказней и забав, песен и игр гармониста.

В свой первый выход на «супрядки» Стенька лицом в грязь не ударил. Пропали девки! Сидит складный, чернокудрый и, знай, наяривает на своей тальянке. Длинные ловкие пальцы так и бегают по красным пуговкам.

А Настенка Балмасова глаз с гармониста не сводит. Она так же впервые участвует на посиделках. Родители уже отпускают: шестнадцать годков стукнуло, самая пора невеститься. Ночные посиделки многое решают. Другие девки уже годами ходят, а парни к ним на колени не садятся и не заводят шутливые разговоры; выходит, никому не нравятся. Стыд-то какой! А вдруг и к ней, Настенке, ни один парень не подсядет? На Стеньку нечего и уповать: только и умеет насмешничать. Занятно, к кому же он сядет? Наверное, к Ленке Мягковой, дочери трактирщика, самой пригожей девке Сулости. Конечно, к Ленке, на нее все парни заглядываются. Но Ленка держит себя на посиделках принцессой: отец-то у нее ныне в бурмистрах села ходит, вот она и нос кверху…

Стенька тальянку за плечо закинул и тронулся в сторону девок. У Настенки сердечко забилось: вразвалочку направляется в сторону Ленки, которая сидит за соседней прялкой, наверняка ждет Стеньку и в то же время голову отвернула. Гордячка!

А Стенька — диво дивное! — ступил мимо «принцессы» и сел на Настенкины колени.

— Не раздавлю, Настенка-миленка?

— Не-ет, — залившись румянцем, пролепетала девушка.

— Козью шерсть прядешь?

— Ага.

Стенька спутал у Настенки всю шерсть, но та не осерчала: она уже от подружек ведала, что на посиделках такие озорные выходки парней вполне дозволительны. Главное — не пряжа, а то, что «первый парень на деревне» сидит на ее коленях. Выходит, что она ему поглянулась. То ль не счастье? Она даже не замечает, как с полатей стреляют в них через трубочки сушеным горохом два хозяйкиных сынка.

А Ленка с независимым видом, но с трудом сдерживая возмущение, с такой силой принялась трепать пряжу, что она клочьями полетела на пол. Парни загоготали, а девки, не обращая внимания на Ленкино поражение, затянули старинную песню.

Настенка же была на седьмом небе…

 

Глава 5

РОЖДЕСТВО

Зима на селе всегда была веселей весны и лета, ибо зимой проходили основные праздники. Еще после Покрова во всех селах Ростовского уезда начинались всевозможные приготовления к торжествам: шили обновы для молодцов и девиц и по издревле заведенному обычаю готовилось «мирское пивоварение». Занятное это было дело!

Бурмистр собирал сход, на коем миряне избирали доверенное лицо по варке пива. Нет ничего почетнее для такой временной должности, ибо выбирался самый искусный пивовар, который ходил по селу с амбарной книгой и переписывал в нее всех желающих пивоваров — кому сколь понадобится любимого напитка — получетверик или целую кадь в два четверика.

«Потом миром наваживали дров, поряжали мастера на несколько вар и почем (они будут брать) с вари. Мастеров являлось тогда много; привезли потом инструменты, посуду: большие и малые чаны и котлы, потом доверенное лицо собирало муку или рожь на то количество пива, какое пожелал варить каждый домохозяин, а также и деньги на покупку солода и хмелю.

Пивоварение продолжается несколько дней, беспрерывно день и ночь. Народа всякого возраста около пивного стана толпилось точно на ярмарке, в особенности же когда начинались «сливки пива» в хозяйские посуды; тут кидали жребий очереди; это большею частию производилось ночью, и все участвующие к этому времени оповещались. Охотники пьют пиво вдоволь из пивоварова общего корца и смакуют его достоинство; как только первая варя закончится, так начинается по очереди другая и других домохозяев; пиво это заготавливается на всеобщий праздник села Угодич, — «Крещенье»…

Пивные станы бывали в трех местах: главный — у Чистого пруда, второй в Никольском конце близ дома Вьюшина или Панина, третий в овинном конце к деревне Уткиной…»

В Рождество Андрей Гаврилыч с супругой и Стенькой были приглашены в гости к Якову Дмитриевичу. (Теперь уже как родня). Дом у Артынова был купеческий, каменный о двух этажах. Нижний был нежилой, в нем располагались некоторые вещи Якова Дмитриевича и завезенные для продажи товары. В верхнем, на пять окон, находились жилые комнаты, с кухней и непременной русской печью, снабженной широкими полатями, где любили полежать дети Артынова, да и сам он (крестьянская косточка) иногда сюда забирался, особенно в долгие зимние ночи.

На второй этаж вела крутая деревянная лестница. Неподалеку от дома Якова Дмитриевича находился Чистый пруд, гордость всего села, так как вода в пруду действительно была весьма чистой и отменной для питья.

Стенька захватил в Угодичи и тальянку, но за праздничным столом он посидел недолго и вышел с гармонью на улицу. Вот где настоящее веселье! Здесь — вся молодежь. Парни и девки ходили по улице попарно, причем одна пара за другой, и каждая везла за собой саночки. Получался довольно длинный поезд, подле которого, с обеих сторон, шли «добры-молод-цы», высматривая невест.

Стенька поглядывал на девиц с равнодушным видом: почему-то в глазах его стояла Настенка, которую он выбрал на посиделках. И сам не понимал, как это получилось: шел к Ленке, но в последний момент ноги, казалось, сами завернули к миловидной сероглазой девушке. И всего-то посидел на ее коленях с пяток минут, но теперь все парни и девки узнали о суженой гармониста. Ведь не зря же парни на посиделках не торопятся идти к девкам: мнутся, топчутся, забавляются играми, поют озорные частушки, но садиться на колени к девкам не спешат, чтобы не выказать своей симпатии…

А пока же Стенька шел за длинной вереницей саночников и явно скучал. Дойдя до Никольского конца, он развернул тальянку и заиграл частушки, нарушившие ритуальное шествие. Одна из девок тотчас подхватила:

Подхватила другая:

Третья:

И тут вступил насмешник Стенька:

Но Стеньку тотчас отбрили:

Ну, как такое Стенька мог стерпеть!

Хохот на все Угодичи!..

 

Глава 6

АЙ ДА СТЕНЬКА!

После гулянки Стеньку уложили спать на полатях: теплое, блаженное место в зимнюю пору. Он тотчас уснул чугунным сном, и проспал бы, наверное, долго, если бы утром в комнату, где уже чаевничали Яков Дмитриевич и Андрей Гаврилыч, не вбежал запыхавшийся вотчинный писарь Василий Павлович Горохов.

— Беда, Яков Дмитрич! Бывший бурмистр Тихонов Николай Григорьич выкрал отпускной акт покойного барина и решил передать его наследнику, Алексею Васильевичу Карру.

— Да то ж беда всем крестьянам! Были вольными хлебопашцами, а станем опять крепостными. Какой же мерзавец этот Тихонов!

— А может, только слухи? — спросил Андрей Гаврилыч.

— Истинная правда! — перекрестился писарь. — Он еще неделю назад мне намекал: «Давай-де выкрадем отпускную, а племянник нам тыщу рублей отвалит». Я, конечно же, отказался, а тот дурачком прикинулся. Пошутил-де. Однако ему не поверил. Черное дело вознамерился содеять Тихонов. Думаю, сегодня он вручит отпускной акт новому барину.

Яков Дмитрич побледнел. Сколь сил он приложил к освобождению крестьян и вдруг всё псу под хвост.

— Где вручит?

— Только что на санях к Ростову поехал. А на кой ляд ему в Ростов ехать, когда в Рождество все по домам сидят? Никак, с грамотой к наследнику нашего старого барина подался. Не зря, поди, третий день у купца Емельянова проживает. Скумекали?

Зажиточные угодичские крестьяне знали, что наследник бывшего их барина водил дружбу с именитым ростовским купцом.

Яков Дмитрич сорвал с колкаполушубок.

— Надо настичь мерзавца!.. Санька! (Санька спал в соседней горнице). Проснись, сынок… Беги за бурмистром Иваном Курмановым. Живо!

Санька Артынов, подросток лет шестнадцати, выбежал из избы, а Стенька пружинистым прыжком спрыгнул с полатей.

— На санях не догнать, дядя Яков. Надо верхом на добром коне мчать… Батя, у нас Гнедок проворный. Дозволь!

— Бери, Стенька, — тотчас согласился Андрей Гаврилыч. — Только коня не запали. Коль настигнешь, задержи подлеца, а писарь и Курманов на санях подъедут. С Богом!

Николай Григорьич Тихонов, бывший бурмистр Угодич, житель деревни Воробылово, ехал в Ростов напрямик, зимней дорогой через озеро Неро. Дорога была накатанная, благо две недели не было метелей, и на душе у путника было благостно. Уже подъезжая к городу, его сани обогнал какой-то верзила без шапки и в распахнутом овчинном полушубке, но всадник не помчался к Ростову, а развернул быстроногого коня и схватил лошадь Тихонова за уздцы.

— А ну стой!

— Да ты чего, милок? — ошалел Тихонов, высовывая из воротника тулупа испуганное лицо.

— Разговор к тебе есть, вражья душа.

— Кой разговор? Не знаю тебя. Коль татьбой занимаешься, денег у меня и полушки нет.

Стенька явно тянул время: саней бурмистра Курманова и вотчинного писаря Горохова все еще не было видно.

— Врешь, вражья душа. Без денег в Ростов не ездят. А ну доставай кошель!

Углядев, что у могутного парня нет никакого оружия, бывший бурмистр заметно осмелел:

— Отпусти лошадь. Чего прицепился? Меня дела в городе ждут.

— Подождут!

Стенька развернул лошадь Тихонова и, по-прежнему держа ее за узду, повел в сторону Угодич.

— С ума спятил! Отпусти лошадь, сучий сын! Я кому сказал?!

— И не подумаю. А ну пошла, залетная!

А тут вскоре и сани бурмистра Курманова приспели. Увидев в санях волостного писаря Горохова, у Тихонова погано стало на душе, однако постарался и виду не подать, выдавив сальную улыбку, предназначенную бурмистру.

— Как вы кстати, Иван Степаныч! Посмотрите, что этот разбойник делает. Я уж, было, к городу подъезжал, а он сзади подкрался и развернул мои сани. Деньги от меня требовал. Прикажите арестовать лиходея.

Бурмистр глянул на ухмыляющегося Стеньку и принял решение:

— Нехорошо-с, молодой человек. Ваше дело попахивает уголовщиной. А ну-ка слезай с лошади и садись в сани Тихонова.

— Обижаете, господин бурмистр. А кто на Гнедка сядет?

— Попрошу писаря. А тебя, темную личность, отвезем в участок. Надеюсь, доволен, Николай Григорьич?

— Еще как доволен, — мотнул пегой бородой Тихонов. — Участок как раз мне будет по пути. Вот такие верзилы и грабят честной люд. Добро бы из участка его в каталажку.

— Там разберутся.

Стенька, оказавшись рядом с Тихоновым, крутанул непокрытой головой. Хитер новый бурмистр. В участок-то придется и вору зайти, чтобы дать свидетельские показания. Тут на него и насядет писарь. Только бы грамотка при Тихонове оказалось, а то за «разбойный» налет и сам в каталажку угодишь.

Не угодил. Как только все вошли в участок, находившийся в Ростове у Каменного моста, что вблизи от белокаменного кремля, Курманов обратился к младшему полицейскому чину с густыми обвислыми усами, сидевшему в одиночестве за широким столом, покрытым зеленым сукном.

— Бурмистр села Угодичи Иван Курманов. Желаю поговорить с господином квартальным надзирателем.

— Спешное дело, господин бурмистр? — лениво качнулся на стуле полицейский чин. От него попахивало винным перегаром.

— Дело большой важности, господин урядник. Доложите Григорию Васильевичу.

— Да бог с вами, господин бурмистр. Сами понимаете, Рождество-с. Господин Агалавцев возможно-с еще почивает.

— И все же прошу доложить. Дело-с серьезное.

— Какие же вы, бурмистры, настырные… Митька!

Из соседней комнаты вышел младший урядник с помятым, заспанным лицом.

— Дойди до квартального. Тут бурмистр по важному делу из Угодич приехал. Но коль господин Агалавцев не во здравии, пусть скажет, в котором часу может пожаловать в участок. Обождите в коридоре, господа.

В коридоре, тускло освещенном керосиновым фонарем, у Тихонова зародились нехорошие мысли. И чего это бурмистр с верзилой цацкается? Сдал бы в участок — и все дела. Звать же квартального по пустяковому делу — и вовсе нет никакой нужды. Чудно. И вотчинный писарь косо посматривает. Он-то чего в участок притащился? Снарядился в Ростов — так и шагай по своим делам… А верзила с ухмылочкой косяк двери подпирает. Шмыгнет на улицу — и ищи свищи. Странно. Бурмистр на него и внимания не обращает, значит у него другая цель… Неужели?

Тихонова охватил липкий пот. Снял лисью шапку и, вытирая лысину ситцевым платком с синей каемкой, глянул на бурмистра.

— Душно тут. Дойду до лавки кваску выпить.

Но бурмистр намерение Тихонова пресек:

— Сиди, Николай Григорьич. Ты ж у нас главный свидетель. Вдруг квартальный заявится. Сиди!

Добрый час сидели, пока в участке не появился ростовский надзиратель Григорий Васильевич Агалавцев: среднего роста, сухопарый, с пышными кучерявыми бакенбардами на тугих багрово-красных щеках. Лицо его не выражало довольства: черт те что! В самый праздник, ради какой-то пустяковины, надо являться в присутствие.

Хмуро глянул на бурмистра:

— Что-нибудь сверхъестественное, Иван Степаныч?

Квартальный знал всех волостных бурмистров в лицо.

— Совершенно точно-с, господин надзиратель. Доложу в вашем кабинете.

Мало погодя, в кабинет был вызван волостной писарь и бывший бурмистр.

— Скажите, гражданин Тихонов, какой документ вы везете с собой?

Тихонов вылупил на квартального невинные глаза.

— Да вы что, господин надзиратель? Какие могут быть у крестьянина документы?

Ореховые глаза квартального обратились к Василию Горохову.

— Проясните, волостной писарь, ситуацию гражданину Тихонову.

— И проясню! Мне с ним не детей крестить. Сей фрукт, — длинный указательный палец Горохова ткнулся о сюртук бывшего бурмистра (свой тулуп Тихонов оставил в прихожей) — похитил в волостном управлении, в коем я имею честь трудиться, оригинал вотчинного отпускного акта, писаного на листе сторублевого достоинства помещиком Филиппом Алексеевичем Карром, чтобы передать его за большую мзду наследнику Алексею Васильевичу, и тем самым лишить крестьян села Угодичи вольного хлебопашества.

— Врешь, Васька! — закричал Тихонов. — Не слушайте облыжника, господин надзиратель. Это он мне за поросенка мстит, кой, по недосмотру моего работника, проник в его огород и выжрал с гряды огурцы. Облыжник!

— Успокойтесь, любезный… Урядник, проверьте карманы гражданина Тихонова.

— Не имеете права! Городничему пожалуюсь!

Бывший бурмистр оттолкнул, было, урядника, но на Тихонова дружно насели Горохов и Курманов. Вскоре вотчинный отпускной акт, действительно сторублевого достоинства, оказался в руках надзирателя.

— Спасибо, господа. Непременно доложу о вашем усердии господину городничему Берсеневу, а сего мошенника тотчас отдаю под арест.

Слух о Стенькином подвиге прокатился по Угодичской и Сулостской волостям. Даже мужики стали приветливо здороваться с парнем.

— Ловок грачевский сынок. Не только на шалости горазд.

Настенка — на седьмом небе. Стенька-то — настоящий герой. Если б не он, ушла бы грамота новому барину, и тогда один Бог ведает, чтобы стало с вольными крестьянами. Как таким парнем не гордиться?!.. Одна беда: с последних посиделок Стенька так больше и не виделся с Настенкой, даже на улице не встречался. Уж не зазнался ли? Но он, кажется, не из зазнаек. Тогда почему? Надо ждать следующих посиделок.

Стеньку же все последние дни то вызывал к себе становой пристав Тараканов, то бурмистр Курманов, а то и квартальный надзиратель Агалавцев. Везде пришлось подписывать какие-то бумаги, ибо дело с похищением отпускной грамоты приняло нешуточный оборот, а все потому, что оно было связано с новым барином Алексеем Васильевичем Карром, который продолжал жить в каменном доме купца Емельянова, что близ Ивановской церкви.

Пожалуй, все крестьяне уезда всколыхнулись: неужели наследнику Карра все сойдет с рук? Аж из Москвы прикатил, чтобы тайком вернуть себе вольную, данную угодичским мужикам, а затем все так состряпать, что никакой грамоты и не было. Слава Богу, грамоту перехватили. А что же с их молодым барином? Отбоярился. Я — не я, и телега не моя.

Не ведали мужики, что еще заранее между Тихоновым и наследником произошел уговор: «Ты вот что, Николай Григорьевич, дело делай, но мое имя и на дыбе забудь. Если промашка выйдет, прикинься простофилей. Мол, с барином никакого разговора не было. Зачем лежать отпускной грамоте в волостном правлении? Отнесу-ка я ее наследнику. Пусть фамильную честь и благородство Филиппа Алексеевича блюдет, детям и внукам рассказывает. Коль так скажешь, темницы не бойся. Может, простачком отделаешься, а если и угодишь в темницу, то много не просидишь. Если же на сговор укажешь, то за сговор грозит уголовная статья самая строгая, так и сгниешь в узилище. Ты это хорошо запомни, Николай Григорьевич.

«Мы, чай, с понятием, в темечко не колочены, барин. Имечко ваше и калеными клещами не вытянут».

Так и вышло. Тихонов получил небольшой срок, а молодой барин («ничего про сие дело и слыхом не слыхивал») лишь коротко побеседовал с квартальным и преспокойно отбыл восвояси в Москву.

С носом осталась и тетушка-генеральша, возмечтавшая о возвращении вольных хлебопашцев в крепостную зависимость.

 

Глава 7

БЛУД КОРНЕЯ БУКАНА

Сулость же, в отличие от Угодич, жила более тяжелой жизнью. Основная часть мужиков отбывала на стороне, в надежде заработать оброк князю Голицыну. Полновластным хозяином крестьян полагал себя приказчик Корней Букан, коренастый, чернобородый мужик с властными, свинцовыми глазами.

Оставшиеся в волости мужики откровенно побаивались приказчика. Букан безжалостно сек крестьян на своем дворе за малейшую провинность. Прекословить ему (если мужик был и прав) было бесполезно.

Жесток был Букан и к тому же великий прелюбодей. Жены, оставшиеся без мужиков, что были поприглядней да поядреней, не раз оказывались на дворе приказчика. Позовет вроде бы на помощь кухарке, а сам затащит молодую бабу в свою спальню и заставит ее оголиться, да еще с улыбочкой:

— Хочу на твои телеса глянуть.

— Да вы что, Корней Африканыч? Я и перед мужем-то стыжусь оголяться.

— Ничего, мы образа завесим, чтобы не стыдилась. Бог не увидит, значит, и греха не будет, хе-хе. Чай, соскучилась по мужней ласке? Почитай, полгода не видела своего отходника? А похоть, никак, забирает? Давай-ка начнем с вишневой наливочки.

— Благодарствую, Корней Африканыч, но вы меня к кухарке отпустите. Помогу, чем смогу.

— Какая кухарка, дуреха?.. Ложись на постель, сам раздену. Да ты куда, дура набитая? У меня не убежишь!

Сильными цепкими руками хватал бабу у двери и тащил на постель. Если баба начинала сопротивляться, то неизменно говаривал:

— Коль упорствовать будешь, оброк твоему мужику вдвое накину. Все в моей воле. Нечем будет платить твоему благоверному. Последнюю коровенку со двора сведу. Оголяйся!

Оголялась баба. Приказчик слов на ветер не бросал: царь и бог в вотчине. Коль не ляжешь в постель — без кола и двора останешься.

Тот же, ублаженный очередной жертвой, говаривал:

— Язык-то прикуси. Кухарке помогала — и все дела. А коль проболтаешься — жди беды.

Однако вся волость знала, что такое сходить к «кухарке». Одна щедротелая баба не пошла на приказчиков двор и изрядно за то поплатилась: за одну неделю сгорел стог сена, а корова чем-то отравилась и сдохла. Все поняли — проделки приказчика, но не докажешь: в стогу-де меж двор скитальцы — «табашники» заночевали, а корова чем-то объелась. То ли пастухи недоглядели, то ли сама хозяйка. Вот попробуй и не сходи к приказчиковой кухарке.

Но вскоре Букан перешел на девок: бабы приелись, то ли дело юные девственницы. Но тут Букан действовал с оглядкой да осторожностью, звать в свой дом, разумеется, не стал, а норовил (если это было лето) выглядеть ту или иную девушку на сенокосе или когда девицы ходили по грибы, а там уже действовать по обстановке. В последнем случае он становился охотником: брал для отвода глаз ружье и патронташ, а в карман — золотые сережки или искусственные жемчужные бусы. Стоило одной из девиц подальше отойти от подружек, как Корней Африканыч — тут как тут. Девушка испугается, охнет, а приказчик ей слово ласковое.

— Никак, по грибочки снарядилась? Чьих будешь?

— Матвея Синюткина дочь. Манькой меня кличут.

— Ведаю твоего отца. Он, никак, в золотари в Ростове подрядился?

— Ага.

Матвей Синюткин, как уже знал приказчик, был темным, недалеким человеком, а потому и дочь его особым умом не блистала.

— Скажи, Маня, ты бы хотела носить на своей груди вот такое красивое ожерелье?

— Еще бы не хотеть. Надо дурой быть.

— Но такое ожерелье, Маня, подходит только к красивой груди.

— А у меня что, не красивая? Глянь!

Маня принялась, было, расстегивать пуговички кофты, но Букан предупредительно произнес:

— Не здесь, Маня. Давай поглубже в лесок отойдем, а то кто увидит и позарится на такое драгоценное украшение. Лучше бы уж тебе их носить.

— Никому не отдам!

— Умница. Отойдем подальше.

Манька стала первой девушкой, которая безропотно отдалась Букану. Однако Корней Африканыч и в этом случае наставлял:

— Про украшение ни отцу, ни матери не рассказывай. Бить будут. Подальше спрячь до поры-времени.

— И девкам не сказывать?

— Ни в коем случае! Они тотчас по всему селу разболтают.

— Так когда же мне бусы надевать? Чай, покрасоваться хочется.

— Еще покрасуешься, а коль забрюхатеешь, тотчас меня оповестишь.

— Аль забрюхатею? — всполошилась девка. — Чего ж тогда я тятеньке с маменькой скажу?

— Говорил же тебе: ко мне придешь. За доброго работника выдам. От него-де чрево выперло. Веселую свадебку сыграем, богатый подарок тебе поднесу. Шубу кунью!

— Шубу кунью? — ахнула Манька. — Девки от зависти лопнут. Какой же вы щедрый!

— Щедрый, Маня. Беги к девицам — и ни гу-гу.

Когда радостная Манька побежала к подружкам, Букан головой покачал. Дура-дурой. С такой глупендяйкой даже прелюбы не увлекательны. Надо бы поинтересней птичку в сети заманить…

Настенка любила сенокосную пору. Сколь парней и девок собиралось на лугах. Работы, конечно, хватало: сушили деревянными рогулями травяные валки, собирали граблями в копешки, помогали метать стога. Смеху, прибауток, подковырок!

На сенокосном угодье частенько появлялся приказчик. Похотливыми глазами смотрел на девок и в то же время покрикивал:

— Не ленись! Как бы тучка не набежала.

В погожие дни на обед не ходили: приносили еду в узелках. В обеденные перерывы Настенка, быстро управившись с горбушкой хлеба и бутылкой молока, любила пройтись по угодью и попеть песни. А все отчего? Стенька был рядом, она видела его задорные глаза, порой устремленные на нее, и от этого ей становилось так радостно, что песня, казалось, сама исходила из ее груди.

Забывшись, она довольно далеко отошла от угодья и оказалась в приозерных тростниках, где незаметно очутился и Корней Букан.

К счастью, Стенька углядел, в каком направлении удалялась от сенокоса Настенка, и когда все принялись продолжать работу, парень хмыкнул. И зачем в тростники убежала? Разве что по девичьей потребе? Но Настенка не появилась ни через пять, ни через десять минут.

Решил поискать.

Стенька наткнулся на дикую сцену. Приказчик, разодрав Настенкину ситцевую кофточку и зажав одной рукой ее рот, другой — норовил раздвинуть оголенные ноги.

Настенка изо всех сил упиралась, но где уж хрупкой девушке сладить с силой Букана, удвоенной неистребимой похотью.

Рядом, потряхивая уздечкой, стоял, храпел и бил копытом мухортый конь, кося фиолетовым глазом на борющихся людей.

— Ах ты, сволочь! — яростно воскликнул Стенька и, приподняв приказчика за воротник двубортного сюртука, с силой ударил его кулаком в лицо. Удар его был настолько дюжим, что изо рта Букана вылетели три зуба.

С трудом приподнявшись с земли и утирая рукавом суконного сюртука кровь, приказчик прошепелявил:

— На кушки порежу, шобака!

— Давай, давай. Может, добавить?

— Не жить тебе, шобака!

Букан, поняв, что с богатыристым Стенькой ему не управиться, взгромоздился на коня и умчал в свои хоромы.

— Ну, как ты? Цела, невредима?

— Цела, Стенечка. Спасибо, ты подоспел. Кофточку жалко, в клочья разодрал, на люди стыдно показаться.

— Глупенькая, нашла чего жалеть.

Стенька тотчас скинул с себя кумачовую рубаху и протянул девушке.

— А как же ты? — растерялась Настенка.

— Надевай! Я в сторонку отойду.

Когда Стенька и Настенка вышли к угодью, народ подивился: парень идет в одних портках, а на девушке вместо кофточки длинная, ниже колен кумачовая рубаха.

— Нет, ты глянь на них. Никак, в тростниках хороводились!

Стенька сердитыми глазами посмотрел на крикнувшего парня, а Настенке тихо изронил:

— Идем в село, а то расспросов не оберешься.

— Хорошо, Стенечка…

 

Глава 8

МЕСТЬ БУКАНА

Букан затаил на Стеньку непомерную злобу. Какой-то деревенский вахлак посмел поднять на него руку. Сын крепостного крестьянина. Быдло! Ну, погоди, сучий сын!

Корней Африканыч долго обдумывал, как отомстить бунтовщику, и, наконец, измыслил. Позвал к себе ближнего дворового человека, которому доверял и поручал самые темные дела.

— Вот что, Порфишка. Штеньку Грачева знаешь?

— Как не знать? На тальянке наяривает, а у бывшего бурмистра чуть ли коня не выкрал. Хулиганистый.

— Не то слово, Порфишка. Этот быдло посмел ударить кулаком приказчика, их сиятельства князя Голицына.

— Вона. Выходит, это тот самый бунтовщик, кой…

— Тот самый, Порфишка. Теперь надо ехать в губернию к дантисту, но, прежде всего, надо с бунтовщиком поквитаться.

Порфишка, человек слегка сутулый, рыжебородый, с колючими глазами; сложения крепкого; нравом жесток, ради денег мать родную не пожалеет. Букану бесконечно предан.

— Дубиной ночью перелобанить — и вся недолга, хозяин?

— Слишком легкая смерть, Порфишка. Надо его в подвал затянуть да помучить, иглы под ногти вбить да кости переломать, чтоб всю оставшуюся жизнь из избы не мог выползти.

— Добро, хозяин… Но как в подвал заманить?

— Сей вахлак коней любит. Ночью встретишь его и скажешь, что у приказчика цыган норовил коня угнать, но удалось сего цыгана поймать. Он-де повинился, что со Стенькой сладился. Вахлак заерепенится, а ты на сей крючок его и поймаешь. Коль сговору не было, докажи. Цыгана в сторожке заперли. Как Стенька в сторожку явится, тут его и охомутаем.

— Ловко придумал, хозяин.

— Самое главное, Порфишка, чтобы никто в селе не узнал, как ты шел с этим гаденышем в сторожку.

— И не узнают. По ночам он девку свою провожает, ее дом на околице. Тронется назад — я к нему. Втихаря приведу, хозяин.

Получилось всё, как по-писаному. Проводив Настенку, Стенька повернул было к дому, как к нему подскочил Порфишка и рассказал о попытке угона коня и цыгане.

— Какой сговор?! С ума спятил, Порфишка?

— Я за язык цыгана не тянул. Коль не боишься, пойдем к нему в сторожку.

— Пойдем! Я этому цыгану тумака дам.

В сторожке, конечно же, никакого цыгана не было, но на Стеньку какие-то неведомые люди (ночью никого не видать) накинули широкую рыбачью сеть, надежно связали веревками, отнесли в каменный подвал дома Букана и вдели на ноги колодки.

Неведомые люди тотчас удалились, и только после этого Порфишка засветил фонарь, висевший на стене.

— Попался, паря… Давай-ка я тебя еще и к цепи прикую. Ты ведь у нас больно прыткий.

Вокруг шеи Стеньки оказался железный ошейник.

— Ну, вот теперь ты никуда не денешься. Не зябко тут? Ничо, подогреем.

Порфишка снял со стены плеть и несколько раз ударил ею по телу Стеньки.

— Да ты что, пес, делаешь?! — взвился, дернувшись всем телом, Стенька, но железный ошейник еще больше стянул горло.

— А это тебе за пса!

И вновь последовало несколько хлестких ударов.

— Ну, как, согрелся? Это еще тебе цветочки. Утречком хозяин пожалует. Вот тогда держись, паря. Покудова.

Порфишка вышел. Нудно скрипнула железная дверь, звякнул засов.

Стенька, превозмогая боль, оглядел свое узилище. Так вот оно какое! В селе давно говорили, что приказчик приспособил свой каменный подклет не только для хранения овощей, товаров и разного домашнего скарба, но и для наказания в нем особо провинившихся людей, для чего в подклете отгорожен небольшой, но страшный застенок, какие до сих пор имелись в некоторых помещичьих владениях.

«И впрямь застенок, — подумалось Стеньке. — Оковы, колодки, на стенах висят плетки, кнуты, клещи, Ну и ну!».

Горькая усмешка скривила губы. Попался, как недоумок. Ведь мог бы предугадать, зачем его ведет к дому приказчика Порфишка. Букан, конечно же, не простит ему такого зубодробительного тычка. «На куски порежу, собака!» Этот злобный человек и впрямь может его искалечить, и ничего с этим не поделаешь. Заковали, как государственного преступника, и жди теперь палача. Хоть бы кому весточку подать, но в застенке даже щелочки на улицу нет.

Неужели пропал ты, Стенька? Приказчик может сделать самое жуткое — погубит и закопает, как собаку. Никто и не узнает, куда запропал Стенька, так как никто не видел, как он шел к сторожке дома Букана. В первую очередь хватятся отец с матерью. Но первые три дня они шибко горевать не станут, ибо знают, что «непутевый сынок» может податься на заработки в трактир Абрама Мягкова, что иногда уже и случалось. Стенька на пару с гармонистом Васей, порой, получали немалый куш, хотя большую часть заработка отдавали хозяину заведения. Стенька, надо отдать ему должное, деньгами не сорил: полностью отдавал отцу, на что тот говаривал:

— Все равно безголовый ты, Стенька. Неужели так всю жизнь и будешь дурака валять? Тальянкой не проживешь и дома не построишь. В сотый раз скажу тебе: огородом надо жить. Вон братья мои как хорошо в Питере размахнулись. И сын мой Дмитрий пишет, что огородные дела идут недурно. Слава Богу, жена его Настасья во всем помогает. Я ж один остался, яко перст.

— Ефимка недавно народился. Скоро первым помощником тебе будет.

— Тебе бы все шуточки. Ефимке — третий месяц. Когда еще он станет огородником, если в отцовский корень пойдет. А ты вот…

Отец махнул рукой, а затем щелкнул кошельком.

— Сколь тебе на леденцы да пряники? С Настенкой, никак, провожаешься?

— Денег не надо, батя.

— Это почему?

— Я на Настенку всегда три гривенника оставляю. Закормил пряниками.

— Ну-ну. Ты ее не обижай. Славная девушка…

На сердце Стеньки посветлело, даже застенок не показался ему таким мрачным и холодным. Настенка!.. С каждым месяцем она все больше и больше нравилась ему, а затем, после попытки изнасилования Буканом, он и вовсе привязался к девушке, сам не понимая, почему теперь так сладостно становится на душе при виде милых Настенкиных глаз. Неужели он больше их никогда не увидит?

И вновь на сердце Стеньки навалилась каменная глыба. Как вырваться из этого жуткого узилища? У него даже руки связаны, а то бы он, со своей могучей силой, сделал попытку избавиться от оков. Что-то будет утром?

Среди ночи Стенька, лежащий на куче жухлой соломы, услышал, как звякнула щеколда двери, а затем в застенок вошел молодой русобородый мужик в пестрядинной рубахе и кожаных сапогах. Стенька его признал — Гурьянка Марец, один из дворовых людей князя Голицына, теперь находящийся под началом Букана.

Гурьянка прикрыл за собой дверь и почему-то весело глянул на узника.

— Ну что, Стенька? Небось, костолома Букана ожидаешь?

— А тебе, никак, весело?

— Весело, Стенька. Никогда не видел, как под ногти иглы забивают и как клещами кости размалывают. Любо дорого поглядеть.

— Сволочь ты.

— А какой человек без червоточины? Ну, хватит, покалякали. Сейчас я тебя раскую.

Стенька глазам своим не поверил. Вскоре он свободно поднялся на ноги и удивленными глазами посмотрел на Гурьянку.

— В толк не возьму.

— Не все в этой жизни объяснимо, паря. Потом расскажу, а сейчас, дай нам Бог, тихо уйти из дома Букана. Следуй за мной.

Бог миловал. Вскоре оба оказались вне хором приказчика.

— А дальше куда, Гурьянка?

— Кони в ночном, знаешь, где пасутся?.. Вот туда и двинем.

Еще через несколько минут оказались на оседланных конях с торбами наперевес.

— Бежать надо, Стенька, иначе ни мне, ни тебе больше не жить.

— Тебе-то почему?

— Долгий сказ. А сейчас махнем к Суздальскому тракту. Скоро рассвет. Гони, паря!

 

Глава 9

ПАКОСТЬ БУКАНА

Утром в избу Андрея Грачева ворвался Букан с бешеным лицом.

— Где твой сын? Сказывай!

Андрей Гаврилыч посмотрел на приказчика удивленными глазами.

— Не пойму, о чем речь, Корней Африканыч. Сын вечером ушел на гулянку и пока не вернулся.

— Буде врать! Сказывай, Грач, куда твой бунтовщик подался!

Букан едва плеткой не замахнулся.

Андрей Гаврилыч, человек невозмутимый и степенный, норовил урезонить приказчика.

— Вы бы, любезный, плеточкой не размахивали. Мало ли где мой сын загулял.

Букан исподлобья посмотрел на Грачева и слегка остыл. Сей огородник, никак, и в самом деле ничего не знает о своем сыне. Звучно сплюнул и, резко хлопнув дверью, вышел из избы.

Долго размышлял: куда же могли умчать на ворованных конях Стенька и Гурейка. Может, к Москве, может, к Ярославлю, а может, и в дремучих лесах укрылись. Попробуй, узнай. Погоня бессмысленна: дорог на Руси не перечесть.

Будь проклят этот Гурейка!

Еще два года назад, летом, в Сулость приехал князь Голицын, придирчиво осмотрел вотчину и остался приказчиком доволен:

— Кажись, все у тебя ладно. Мужикам потачки не давай. И побольше оброков!

— Буду стараться, ваше сиятельство.

На прощанье князь Сергей Михайлович Голицын произнес:

— Привез тебе в помощь своего дворового человека Гурейку.

— Премного благодарен, ваше сиятельство. Дворовые позарез нужны.

— Гурейка Марец — человек своенравный, держи его в ежовых рукавицах.

— Аль в чем провинился, ваше сиятель-ство?

Но князь почему-то отмолчался. После его отъезда в Москву этот же вопрос приказчик задал самому Гурейке:

— Отчего тебя, Марец, из первопрестольной вытурили?

— Это уж мое дело, приказчик.

— Нет, милок, ныне уже мое, коль под моей рукой ходить будешь. Сказывай!

— Не доставай, приказчик. Ничего любопытного. Не хочу рассказывать.

— Дерзишь, милок. Ну-ну, я из тебя дурь-то выбью. Бери вилы и ступай на конюшню. И чтоб все стойла выскреб и вычистил.

Посылал Гурейку на самые тяжелые и черные работы, но тот не только не роптал, а лишь весело посвистывал, чему немало удивлял приказчика. Иногда глянет на Гурейку, хмыкнет. И чем он их сиятельству не потрафил? На все руки от скуки, придраться не к чему…

И вдруг такой неожиданный выпад. Недаром говорят: в черном омуте черти водятся. Сучий сын! Что побудило Гурейку вызволить из подвала сына Грача? Что ему в голову втемяшилось? Теперь ищи-свищи.

Жаль, страшно жаль, что не удалось изувечить Стеньку. Уж так хотелось ему косточки пересчитать. Неужели Стенька останется не отомщенным? Сволочной сын. И отец ходит, как ни в чем не бывало. Но того не будет.

Позвал ближнего слугу и произнес:

— Огородника-то нашего в покое оставим, Порфишка?

— Нет резону, хозяин. Коль такого непутевого сына взрастил, значит, и его вина. Буде ему в почете ходить.

— Буде… Но что придумать?

— А и придумывать нечего. Чем славится Грач? Огородом. Вот его и окропим.

— Не понял, Порфишка.

— Ночью полить гряды карасином — и вся недолга.

— Дело придумал, но карасину целу бочку надо. Многонько, Порфишка.

— Не жалей, хозяин… Вон зубы-то…

— И не поминай. Аглицкий дантист такую цену заломил, что волосы дыбом.

— Тем паче, хозяин, надо Грачу ежа в штаны подложить. Да вон и дождь обложной зарядил. В глухую ноченьку и окропим огородец, хе.

— Будь осторожен, Порфишка.

— Комар носу не подточит, хозяин…

Через пару дней Андрей Гаврилыч не узнал своего огорода. Над чесноком, луком и огурцами будто моровая язва пробежала. Что за бесовщина? Ночью прошел благодатный дождь, порадовался, что поливать не надо, а что получилось? Взял с гряды горсть земли, размял в пальцах и удивился: земля припахивала керосином. Чудеса! Неужели небо выплеснуло из себя керосиновый дождь?! Но это же невероятно!

На всякий случай сходил к соседу. У того все овощи выглядели обычно, и земля не отдавала керосином.

— Странно, Андрей Гаврилыч. С чего бы это? — недоумевал сосед, а затем, почесав пятерней окладистую бороду, вдруг сказал:

— Ночью я по нужде на двор выходил. Тихо было, и вдруг мне показалось, что мимо моей избы подвода проехала и, кажись, бочкой звякнуло. Может, почудилось. Глухой-то ночью чего только не привидится.

Но «бочка» цепко врезалась в голову Андрея Гаврилыча. В тот же час он обошел снаружи весь свой огород и в одном месте заметил, что сосновые доски забора как будто были кем-то оторваны, а затем вновь приставлены на место. Да вот и след от подводы обнаружился.

Андрею Гаврилычу все стало ясно. Ночью кто-то полил его гряды керосином. Стал думать, кто бы мог оказаться недоброжелателем? Но среди сосельников таких не оказалось: со всеми жил дружно, никому пакостей не делал. Выходит, керосином его попотчевал приказчик Букан, затаивший злобу на сына.

Вначале о проделке Стеньки он ничего не знал. Сын помалкивал, но проговорилась Настенка Модулина. Она показала матери свою разодранную кофточку, не удержалась и все ей рассказала. Худая весть мигом облетела все село.

Отец поначалу даже погордился сыном. Удал, однако, его Стенька. Никогда бы не подумал, чтоб он так разукрасил лицо приказчика и не просто разукрасил, но даже зубы ему выбил. И поделом Букану, эк чего надумал — юную девушку обесславить. Вот сын и не сдержался, тем паче, что Букан накинулся на его Настенку, к которой, он, кажись, неравнодушен.

А затем мысли Андрея Гаврилыча потекли несколько иначе. Пожалуй, напрасно Стенька ударил приказчика, можно было только попугать, что-то крикнуть, и этого было бы достаточно, чтобы Букан отвязался от Настенки.

Теперь Андрей Гаврилыч очень переживал за Стеньку. Он хоть и растет балбесом, но в целом же он парень открытый, веселый и на любую работу спорый. Вот только не любит в земле копаться. Это не Дмитрий, коего, бывало, от гряд за уши не оторвешь. Ныне, чу, в Питере с женой Настасьей недурно огородное дело ведет.

Стенька же, став неплохим гармонистом, порой в трактире Абрама Мягкова по два-три дня пропадает: вместе с «тальянщиком» Васей деньгу зарабатывает, и главное — к чарке не прикладывается и деньгами не сорит: приносит их домой.

Тяжело вздохнул Андрей Гаврилыч. Где теперь сын, что с ним, куда умчал с Гурейкой? Мать слезами исходит, жутко страдает, то и дело приказчика Букана недобрым словом поминает.

— Теперь добра не жди, Андрей Гаврилыч. Зловредный человек. И дальше будет подкладывать свинью, вишь, чего с огородом-то натворил, изверг.

Жена права: огород — всего лишь ягодки, а цветочки впереди. Такой человек, как Букан, теперь не оставит Грачевых в покое. Идти к нему разбираться, искать правды — проку мало. Кто видел, где свидетели? Их нет, а раз нет, то и суда нет. Ничего-то приказчику не докажешь, тем более сейчас, когда он пребывает в самом дурном расположении духа. И дело не только в Стеньке, но и в его дворовом человеке Гурейке, который не только вызволил сына из темницы, но и увел двух господских лошадей, за что приказчика князь Голицын по головке не погладит, а коль так, то Букан станет еще злее и будет делать новые гадости.

Помышлял Андрей Гаврилыч в следующем году провести на грядах новые опыты, но им уже не сбыться. Надо уезжать в Питер к сыну и там продолжить огородное дело. Но, прежде всего, надо сходить к приказчику и заключить с ним договор на продолжение оброка, а уж потом и в Питер.

Через две недели Андрей Гаврилыч покинул родное село, на всякий случай сообщив соседу (а вдруг Стенька объявится) новое место своего пребывания.

 

Глава 10

ГУРЕЙКА И ТОМИЛКА

Верст через тридцать свернули в лес.

— Надо коней напоить, да и самим подкормиться, — сказал Гурейка.

— Из калюжины?

— Дело знаешь, Стенька, и на коне сидишь, как бывалый наездник. Молодцом. Ты подержи коней, а я пойду калюжину искать.

Напоив лошадей, Гурейка выложил из переметной сумы ржаные лепешки, две бутылки молока, несколько баранок и даже добрый кусок сушеного мяса.

— Да ты, никак, в бега-то готовился, Марец?

— А как же, Стенька? Кто ж в бега без запасу уходит? И твоя сума снедью набита. Дорога наша дальняя.

— И куда же она ведет? — жуя румяную лепешку и запивая ее молоком, спросил Стенька.

— Куда, куда…Придет час, узнаешь.

— Да ты чего скрытничаешь, Гурейка? Из темницы меня вызволил, а куда путь держим и почему в бега подался, не сказываешь. Негоже.

— Ну ладно, не хмурься. Что и как — поведаю, приспела пора. Слушай, браток, и не удивляйся. Раньше я в дворовых у князя Сергея Голицына жил. Не худо, не богато. Господин-то наш из старинных родовитых князей. Их сиятельство — не хухры-мухры, одних дворовых людей у него до сотни человек. Любил наш князь пошиковать, в самых дорогих каретах на балы езживал и к тому же был заядлым картежником. Однажды едва ли не половину состояния профукал. Злой и жадный стал, дворовых кормил впроголодь. Дворовые возмутились, я больше всех глотку драл. Не знаю почему, меня выкликнули вожаком и направили на переговоры с Голицыным.

— Смело! Ну и как потолковал с их сиятельством?

— Отменно потолковал. Выволокли меня на двор и на скамье растянули. Тридцать ударов казачьей нагайкой. Князь иногда любил в казачий наряд облачиться, а нагаечка у него была такая, что до костей продирала. Водой отлили и в подклет умирать кинули. Я ж оказался живучим. Через две недели оклемался.

— Повезло, Гурейка. Мне довелось как-то увидеть на торгу нагаечку. Не всякий ее выдержит.

— Можно выдержать, коль знать заговор.

— Не подскажешь? Не дай Бог, и я попаду под нагаечку.

— Вестимо, попадешь. Такие разбитные парни всегда под лихо попадают. У тебя само имя бунтарское. Стенька Разин. Небось, слыхал про такого?

— Как не слыхать? Вот был человек. За самую голь боролся. Народ его до сей поры чтит… Так поведай о заговоре-то.

— Поведаю. Самая простая. Как начнут бить, сразу про себя говори: «И калено железо выдержу, и огонь, и тебя, дуру, выдержу».

— И все?

— Все, Стенька. Так до конца битья и говори.

— Ясно, Гурейка… Дальше что с тобой приключилось?

— Оклемался и опять на барина начал вкалывать. А куда денешься? Как-то господский повар меня на торг послал — закупить вязниковские огурцы и вишни, что особенно славятся на Москве. Их сиятельство их особенно почитает. Нашел Овощной ряд и вдруг слышу, как один из продавцов орет во все горло: «Всю выручку стянул! Вон убегает в синей рубахе! Держи вора!». Я и пустился за грабителем. Едва догнал у церкви Николая Угодника. Тот, было, вырваться, но меня силенкой Бог не обидел. Отобрал деньги, а вора помышлял к торговцу отвести, но почему-то передумал. Однако спросил: «Давно воруешь?». «Впервой. Хотел матери телогрею купить». «Бедствуете?». «Хуже некуда. А кто в Зарядье в толстосумах ходит?» Я-то Москву изрядно знаю. В Зарядье голи перекатной, хоть отбавляй. Поверил парню, спросил, как звать. «Нечайкой». Поглядел, поглядел я на него и сказал: «Воровать больше не будешь?.. Видишь храм? Сходи к батюшке, замоли свой грех и ступай на все четыре стороны». Нечайка руку мне пожал и к церкви подался, а я — к торговцу. Деньги ему отдал. Тот чуть ли в ноги не повалился, полтину мне совал, но я не взял. Тогда он мне сказал, что с целой подводой вишен и огурцов приехал из Вязников, вор рядом вертелся, иногда к моим огурцам для виду приценивался, а как я все распродал, он кошель-то мой и вырвал. Меня смех разобрал: без товара остался, господский повар нахлобучку даст. Мужик же: не горюй: тут еще торгуют два мужика из Вязников. За рукав меня схватил. «Нужда приведет, заходи в мою избу и живи, сколь захочешь. Изба же моя подле Благовещенского мужского монастыря. Любой укажет. Спроси Томилку Ушакова». «Бог приведет, зайду». Вот туда-то мы и направляемся, Стенька. Там нас ни одна собака искать не будет. Ишь, как судьба-то оборачивается.

— Значит, в Вязники? — на минуту призадумался Стенька. — Пожалуй, ты прав. Приглядимся, отсидимся, может, и работенку найдем. Жаль, тальянки нет, а то бы по ресторациям ударились. Петь умеешь?

— Медведь на ухо наступил, а вот свистеть, — Гурейка вложил два пальца в рот и оглушительно, по разбойному свистнул.

— Здорово… Когда в Вязниках будем?

— Коль ничего не приключится, через денек. Ночь в лесу переночуем.

— В город нам вступать на конях не следовало бы, Гурейка. — Лучше по дороге продать.

— А почему не в городе?

— А ты представь. Влетают в город два ухаря в крестьянской справе и начинают сбывать отменных коней. Подходит городовой, наводит справки — тут нам и каталажка.

— А ты молодец, Стенька. Разумно… А кому на дороге продать?

— Цыганам. Те за хороших коней добрую цену могут дать.

— Опять разумно. Но где цыган нам раздобыть, Стенька?

— Цыгане обычно перед каждым городом табор раскидывают. Лето, пора заработков. Они даже в Угодичах шатер разбили.

— В третий раз разумно, Стенька. А ты, оказывается, башковитый.

— В батю, наверное. Его у нас мужики умником называют, за советом иногда ходят. Вот маленько и мне его умишко передался, да только отец меня часто поругивает. Он ведь искусный огородник. Один лук чего стоит. За отцовским луком аж из губернии приезжают, а вот я к огороду — не пришей кобыле хвост, сердце не лежит. На любую работу с охотой — лишь бы не огород. И все же отец меня любит. Поглядывает, наверное, на мою тальянку, и тяжко вздыхает. Эх, так бы сейчас и поиграл на своей разлюбезной гармошке!

— Не горюй, Стенька. Коней продадим — опять с тальянкой будешь… Поехали!

 

Глава 11

В ВЯЗНИКАХ

Коней цыганам продали удачно и вскоре вошли в уездный город, принадлежащий Владимирской губернии.

Город обоим понравился: поменьше Ростова, но весь утопает в садах. Зелень, кругом зелень и веселое щебетанье птиц. Да и сам народ какой-то особенный: более простой и приветливый, чем в промысловом Ростове, где торговец на торговце сидит и торговцем погоняет и где на весь быт откладывает свой отпечаток многочисленная купеческая прослойка, свойственная не каждому уездному городу.

На окраине Вязников спросили мужичка, идущего куда-то с котомкой за плечами:

— Подскажи, дядя, как к Благовещенскому монастырю пройти?

— Охотно, люди добрые. Обитель мужская, игумен в ней архимандрит Сильвестр. Чудный человек. И подаяния убогим подает, и недужным людям помощь оказывает, и сиротские дома не забывает…

— Славный игумен, но как же к обители пройти? Тут у вас за деревьями и садами даже церквей не видно.

— Окраина, — развел руками мужичонка, а затем все так же словоохотливо продолжал, — а как к соборной площади подойдете, там и купола монастыря увидите. Собор же наш называется в честь Казанской Богородицы. Дивный, красоты несказанной…

— Охотно верим, мил человек. Непременно побываем в вашем диковинном соборе, но ты лучше скажи, как к нему пройти.

Мужичонка не спеша и с любовью рассказывал об улицах, и когда, наконец, беглецы поняли, как к собору пройти, Гурейка протянул горожанину пятак.

— Да ты что, добрый человек? Разве за такое деньги берут? Спрячь! И помогай вам Бог.

Мужичонка пошел своей дорогой, а Стенька и Гурейка переглянулись.

— Вот тебе и вязниковцы. Любопытный народец.

Наконец, с помощью еще одного мужика, добрались до избы Томилки Ушакова. Крепкая, ладная, просторная изба — с двором, банькой и большим садом, состоящим из вишен, яблонь и кустарников смороды.

— А где же огуречные гряды со знаменитыми вязниковскими огурцами?

— Не вижу, Гурейка. Может, за садом?

— Как-то непривычно. Гряды обычно сразу за двором… Ну да ладно, пойдем к хозяину.

Томилка Ушаков, увидев перед собой московского парня, спасшего его кошелек, удивленно захлопал желудевыми глазами.

— Батюшки светы! Да какими же судьбами? Я ж, глупый, даже имечко твое не спросил.

— Зови Гурейкой, а это — мой друг Стенька.

— Мать! Накрывай стол. Самые дорогие гости пришли.

За столом вели себя по стародавнему обычаю: напои, накорми, а затем уж и вестей расспроси. Стол был довольно хлебосольным — и с доброй чаркой, и с мясными щами, и с пышными ватрушками с топленым молоком. Не бедствовал мужик.

После того как встали из-за стола и, повернувшись к киоту, поблагодарили Господа за хлеб-соль, Томилка махнул рукой супруге и дочери, отослав их в горницу, и приступил к расспросам:

— И все же, какими судьбами, Гурейка?

— Как говорится, неисповедимы пути Господни, вот он и привел к тебе… Пожить бы с недельку у тебя, Томилка. Коль откажешь — не обидимся, приютишь — в долгу не останемся.

— Да какой долг, люди добрые? Я тебе, Гурейка, по гроб жизни обязан. Я ведь тогда полный воз товара продал, хороший прибыток получил за целый год, иначе бы ныне на редьке с квасом сидел. Живи со своим другом, сколь захочется. Изба у меня просторная.

— Семья большая?

— Когда-то была большая, а проку? — по лицу Томилки пробежала смешинка. — Пять девок настрогал и ни одного парня.

Оба гостя весело рассмеялись.

— И где ж твои барышни? — спросил Гурейка.

— Слава Богу, в девках не засиделись. Четверых замуж выдал. Осталась последняя. Вы ее видели. Ксюшкой кличут.

— Поди, и она скоро выпорхнет. Дочь твоя видная, щедротелая.

— А бес ее знает, Гурейка. Она бы давно выпорхнула, да всё женихи ей не по нраву. И тот нехорош, и этот. И чего роется?

— Убогие, что ли? — хмыкнул Стенька.

— Парни как парни, но на Ксюшку не угодишь. Все себе по сердцу ищет.

— По сердцу — это хорошо, — кивнул Гурейка. — А как же родительская воля?

— Так-то оно так, — вздохнул Томилка. — Другие-то дочки и слова поперек отцу не сказали, а эту хоть за веревку веди, да и то вырвется. А ведь родительское сердце не камень, так и отступишься. Да и то сказать — одна она у нас осталась. Без нее — докука.

— Тогда и горевать нечего, Томилка.

Было хозяину избы немногим за сорок. Крепкий, русобородый, с дымчатыми, слегка прищурыми глазами и с густой волнистой бородой, в кои мягко опускались широкие соломенные усы.

И Стеньку и Гурейку удивило то, что хозяин не стал их расспрашивать о причине приезда в город. А ведь люди явились к нему совсем неведомые.

— Изрядно понравился ваш город, Томилка, и народ какой-то необычный.

Хозяин с интересом глянул на Гурейку.

— Необычный?.. Люди как люди. В чем особинка, мил человек?

— Открытый, обходительный. Это тебе не Москва.

— Как говорится, Москва бьет с носка. У нас, конечно, народ попроще, иной готов последнюю рубаху снять, но есть и худой люд, жесткий и прижимистый. У нас, ить, не все огурцами промышляют. В Вязниках три фабрики: полотняно-ткацкие и бумажно-оберточные господ Демидовых, Елизаровых и Сеньковых и винокуренный завод Голубева. На всех этих фабриках и заводе до трех тысяч человек вкалывают. Обороты у денежных мешков миллионные.

— Коль миллионные, значит, работяг гнут в три погибели. Они-то, небось, злы на заводчиков. Вот где самая-то кипень, а не огурцы с пупырышком.

Гурейка глянул на приятеля с порицанием: так и хозяина можно обидеть. Вот дурень!

— Ты не слушай его, Томилка. Язык без костей, вот и ляпнул.

— Да я не в обиде, милόчки, — с простодушной улыбкой махнул рукой хозяин. — Про нас, огуречников, каких только баек не наслушаешься. «Где огурцы, там и пьяницы». Вы видели в Вязниках хоть одного пьяного? Конечно, от чарки никто не откажется, но пьют с умом, ибо огурец наш кормилец. Нам ведь он не с неба валится.

— А что-то мы так и не увидели твои гряды, Томилка. Обычно огород сразу за двором, а тут вишняк.

— Все так, Стенька. Коль посадить огурец меж двором и вишняком, урожай будет плевый, ибо огурец любит солнце, вот и разместил я гряды по ту сторону вишняка, где солнце, почитай, целый день гуляет.

— Далеко воду носить.

— У меня там родничок бьет, отменная водица, вкусная.

— Но у меня отец холодной водой никогда огурцы не поливает.

— Эва, — улыбнулся Томилка. — Выходит, твой отец тоже с огурцами возится. Доброе дело. Но я тоже холодной водой не поливаю. Утром в бочки наберу, а вечерком тепленькой водой полью. Дело каждому огороднику известное…

Потолковали о том, о сем, но Томилка так и не осведомился о причине приезда неожиданных гостей в Вязники. После застолья он предложил парням отдохнуть в повалуше, но Гурейка напросился на другое место.

— Нельзя ли на сеновал, Томилка?

— Да ради Бога. Место обжитое, даже с пологом от комара. У меня там Ксюшка иногда ночует. Отдыхайте.

На сеновале, да еще на девичьем — самая благодать провести ноченьку.

— Ксюха-то — ладная девка, — блаженно раскинувшись на мягком ложе, сказал Гурейка.

— Аль поглянулась?

— А чего? Девка что надо. Ядреная, лицом недурна. С такой бы не худо позабавиться.

— Ты об этом, Гурейка, и думать забудь. Не обижай Томилку.

— Ишь, какой праведник, — легонько шлепнул по голове Стеньки приятель. — Аль еще с девкой не спал?

— Эка невидаль, — как-то неопределенно для Гурейки отозвался Стенька.

Тот почему-то рассмеялся.

— С девкой поразвлечься — один смак. Э-эх, была у меня одна деваха. Такое с ней вытворяли! Жаль, князю Голицыну поглянулась, к себе в сенные девки перевел.

— Вот и тут он тебе дорожку перешел. Не зря, видать, он тебя в Сулость отправил.

— Не зря, Стенька. Никак, чуял, что я могу ему красного петуха под хоромы пустить.

— Так у него ж каменные палаты.

— Хватает у их сиятельства и деревянных строений. Одна конюшня чего стоит. Да черт с ним!.. А вот Ксюшку я непременно потискаю. Ты заметил, какая она грудастая?

— Опять ты за свое! Такого тумака дам, что не очухаешься.

— И не заробеешь? Я ведь тоже силенку имею.

— А мне твоя силенка, что соломинка.

— Ишь ты, какой Илья Муромец. Вымахал с оглоблю, так думаешь, на тебя и могутного детины не найдется?

— Пока таких не встречал.

— Хвастун!

Однако Гурейка давно понял, что Стенька и в самом деле обладает непомерной силой и что ему с ним не совладать.

 

Глава 12

УДИВЛЕНИЕ ТОМИЛКИ

Изрядно отдохнув после дальней дороги, парни снарядились, было, в город, но их остановил Томилка.

— Куда направились, милόчки?

— В трактир. Надо что-то перекусить, — отозвался Гурейка.

Хозяин избы недовольно покачал темно-русой головой.

— Вот те и гости! Обижаете, ребятушки. Я же сказал, живите, сколь душа пожелает, а стало быть, и харчуйтесь.

— Да как-то неудобно, Томилка. Мы ведь не какие-нибудь нищеброды, деньжонки имеем.

— Деньжонки еще вам сгодятся, чай, не велика казна. Меня ж — не объедите, да и в большом долгу я перед тобой, Гурейка. А ну давай в избу. Ксюшка уже стол накрыла.

— Прости, Томилка.

В избе Гурейка цепким взглядом окинул статную дочь хозяина; та заметила его прощупывающие глаза и отвесила поясной поклон.

— Кушайте на здоровье, люди добрые.

Высказала и тотчас удалилась в горницу.

— А что-то хозяйки не видим.

— Таисья на вечернюю службу ушла, чересчур богомольная, но Ксюшка не хуже матери умеет управляться.

Когда выпили по чарке, Гурейка все же не удержался и спросил:

— Все-таки любопытно мне, Томилка. Мы — люди для тебя неведомые. Почему такое доверие оказал? А вдруг мы из лихих?

— У меня на лихих людей глаз наметанный. Ты ж — человек честный.

— Это по каким приметам?

— И примечать не надо. Ты моего грабителя у церкви Николы Чудотворца изловил. Из торговых рядов тебя было не видно. Отобрал выручку — и шмыг в любой переулок. Легче иголку в стогу сена найти, чем тебя с кошелем. Москва! А ты, как на блюдечке, весь мой прибыток принес и даже вознаграждения не принял. Какой после этого может быть разговор? А коль ты человек честный, значит и приятель твой не из дурных людей.

— А вот и не угадал, Томилка. Мой приятель зубы приказчику высадил.

— Да ну?!. Ужель из бунтовщиков?.. Что-то не верится. Глаза у парня чистые.

— Гурейка правду говорит. Приказчик хотел мою девушку снасильничать. Прямо на моих глазах. Вот тут я не удержался и приложился кулаком.

— Слава тебе, Господи. За оное тебя можно только похвалить. А что приказчик? Ужель тебе простил?

— Какое там, — отмахнулся Стенька и глянул на приятеля. — Пожалуй, пора нам все рассказать.

— Пора, друже.

После рассказа Томилка озабоченно запустил пальцы в густую бороду.

— Да, ребятушки, невеселая ваша история… Выходит, в бегах. Худое дело.

Хозяин весь как-то сник, потемнел лицом.

— Да ты не расстраивайся, Томилка. Уйдем тихо-мирно, никто даже не догадается, что у тебя были за люди… Спасибо за хлеб-соль… Пойдем, Стенька. Котомку не забудь.

Но Томилка остановил парней.

— Ишь, засуетились, торопыги. А теперь меня послушайте. Вы хоть и в бегах, но дело ваше праведное. Ежели бы ты, Гурейка, не вызволил Стеньку, лютый приказчик забил бы его до смерти. А за что, сказать? За то, что девушку свою от срама спас. А то, что в Вязники бежали, пожалуй, правильно. Здесь вас искать не станут. Да и не такие вы преступники, чтобы сыск по всем городам велся. Чай, не Стенька Разин с Емелькой Пугачевым. Живите!

— Благодарствуем, Томилка, — тепло произнес Гурейка, а Стенька почему-то рассмеялся.

— Отец меня с детства Стенькой Разиным кличет. Озорничал.

— Не только озорничал. Он у нас, Томилка, тысячу крестьян от крепостной неволи спас.

— Шутишь, никак. Такое только во сне пригрезится.

— Не шучу, вот те крест! Расскажи, Стенька о своем подвиге.

— Никакого подвига, — отмахнулся Стенька, — подумаешь, бурмистра завернул.

— Тогда я расскажу. Диковинная история.

Выслушав Гурейку, хозяин избы с таким пиететом посмотрел на Стеньку, что даже с лавки привстал.

— Дела-а… Выходит, и среди князей есть добрые люди. Ай да Татищев! Действительно, диковина. А ты, Стенька, молодчина. Отчаянный парень. Опять скажу: молодца! Целую тысячу крестьян спас. Никак, натура у тебя не заячья. А я вот, по правде сказать, таким нравом не наделен. Всю жизнь живу потихоньку, на рожон никуда не лезу. Никак, в покойного отца уродился. Тихий был человек, но работу свою дотошно ведал. Тишком да молчком, а вязниковский огурец у него был не из последних, хорошие деньги давал, особенно в Питере. Правда, там есть и свои огуречники, но отцовские, почитай, шли нарасхват наравне с Грачевскими.

— Это с какими «грачевскими?» — встрепенулся Стенька.

— В Питере первый огородник — Дмитрий Андреич Грачев. Молод годами, но весьма башковитый.

— Так это же мой родной брат!

Томилка в который уже раз уставился на Стеньку изумленными глазами.

— Да быть того не может. Перекрестись!

Стенька сотворил крестное знамение.

— Мой старший брат. Когда-то у отца в Сулости опыта набирался, а затем в Питер уехал. Теперь приказчику князя Голицына оброчные деньги на Ростовский банк переводит.

— Ну, ребятушки, — вновь протянул Томилка. — Чем больше вас вижу, тем больше удивляюсь. А говорят, земля большая. Да тут каждый каждому брат или сват или добрый знакомец. Ну и ну! А ведь чуть было не убежали от меня. Вот так новость… А ты, Стенька, в огородном деле, никак, тоже изрядно петришь?

Стенька развел руками.

— На сей раз огорчу я тебя, Томилка. Полный балбес, как отец говорит. На огород меня и арканом не затащишь. Отец, сколь не бился, но огородника из меня не вырастил. Знать, так на моем роду написано.

— Н-да, кесарю кесарево…У каждого своя судьба… Я вот с гряд не вылезал…Ксюшка! Принеси-ка из чулана корчагу с бражкой. Гости-то у нас редкостные.

Ксения, девушка лет восемнадцати, вышла из своей комнаты и, мельком глянув на гостей, молча пошла в чулан.

Гурейка проводил ее похотливым взглядом. И до чего ж хороша дочь Томилки. Что с переду, что с заду — загляденье. Послал же Бог щедротелые формы! Как-то надо ей поглянуться.

Ксения молча поставила на стол корчагу и, вновь мельком окинув глазами парней, удалилась в горницу.

Бражка оказалась довольно хмельная, но все пили по-разному. Стенька, как и всегда, лишь пригубил: к вину до сих пор был безразличен. Гурейка себя в оловянных чарках не ограничивал, а хозяин придерживался золотой середины.

— Мне, ребятушки, изба от отца осталась. Он ее и рубил, а до этого в деревеньке Уваихе страдничал и тоже сидел на оброке дворянина Михаила Ерегина. Но в новой избе ему, почитай, пожить так и не удалось: грудная жаба свалила. Оброк перешел на меня. Ранее Михаилу платил, а теперь его наследнику. Этот же больше отца с крестьян дерет. Теперь многие дворяне, согласно указу императрицы Екатерины, нигде не служат, а ведут себя, словно бояре. Оброк-то словно опара на дрожжах растет, да вам это и самим известно. Выкручиваюсь вязниковским огурцом да вишней, кой-какой навар остается. И все бы ничего, да вот недавно недобрый слушок пролетел, будто бы царь-император задумал на крестьянских землях картошку выращивать. Не приведи Господи!

— Картошку?! — живо откликнулся Стенька. — Сколь же можно дурью заниматься?

— Вот и мужики о том. Чу, царь послал строгую бумагу Владимирскому, Вятскому и Ярославскому губернаторам, чтобы весной все крестьяне начали посадку картофеля. Мужики в переполохе.

— Где ж мужикам картошки набраться?

— Один шибко грамотный человек сказывал, что в Питере, стараниями графа Киселева, члена секретного комитета по крестьянскому делу, учреждено особое Министерство государственных имуществ, а в губерниях — палаты государственных имуществ, а чтобы палаты работали как пчелки, губернатором назначены окружные начальники. Один из них недавно наведался на Соборную площадь и заявил при всем честном народе, что после зимы картошка будет завезена в каждый уезд по всему Поволжью на каждого мужика.

— Неужели на каждого?

— На каждого, Стенька. По пять пудов на брата. Мешок!

— Ого! Так это, почитай, на весь твой огород хватит. А где ж огурцу быть?

— Псу под хвост. У меня — огурцу, а в деревнях — могут и хлеба занять. Каково?

— Так это же не просто дурь, а немыслимый вред. Шибко сомневаюсь, что мужики за вилы и топоры не возьмутся.

— Все может быть, Стенька. Ох, не приведи Господь!

Гурейка молча слушал разговор, затем многозначительно произнес:

— Занятное дело затевается. Быть смуте.

— А мне, кажется, никакой смуты не будет. Отец мне не раз говаривал, что какой бы царь ни пытался ввести на Руси чертово яблоко, но каждый раз получал от мужиков отлуп. Так и ныне ничего у царя не получится.

— Хорошо бы так-то, — вздохнул Томилка. — И на кой ляд нам этот чужеземный овощ? Веками без него жили, и дальше нужды в нем не будет. Дай Бог, чтобы все миром закончилось.

— Закончится, Томилка. Продолжай покойно свое огуречное дело, получай прибытки, а мы с Гурейкой на какую-нибудь работенку примостимся. Может, что подскажешь?

— Да у нас выбор не столь велик. Ткацкие фабрики да винокуренный завод Филата Голубева. Но большую деньгу там не заработаешь, да и здоровье угробишь.

— Не подойдет, — почему-то решая за приятеля, постановил Стенька. — Нам бы работенку на чистом воздухе. Топоришком поиграть или на вашей Клязьме спину поразмять.

— Топоришком-то толково владеешь?

— Хвастать не стану, но всеми рубками обладаю. Два года господский дом ставил.

— Тогда сходи к владельцу винокуренного завода Филату Голубеву. Агромадный дом в два этажа начал возводить… Что же касается Клязьмы, то к причалам стали расшивы с хлебом приходить. Есть где спину поразмять. Такого богатыря с руками оторвут. Но купцы, как и везде, прижимистые. Они на твой хребет по три мешка будут наваливать, а цену на грош прибавят.

Стенька повернулся к приятелю.

— Что скажешь, Гурейка?

— А почему ты, друже, наперед батьки лезешь? Вначале бы со мной посоветовался.

«Батька» был старше Стеньки всего на три года.

— А чего советоваться, коль ты не знаешь, где в Вязниках на работу приткнуться. Если есть другие мнения, сказывай.

— Надо обмозговать. Утро вечера мудренее.

Пока между хозяином и парнями шел разговор, Ксения куда-то вышла из избы.

Гурейка сладко потянулся и поднялся со скамьи.

— Не пора ли нам не сеновал, Стенька? Засиделись, пора и честь знать.

Однако на сеновал Гурейка не полез.

— Ты поднимайся, друже, а я чуток по саду пройдусь.

В вишневом саду сгущались пахучие, дремотно-сладостные сумерки. В глубине вишняка мелькнул силуэт Ксении в светло-голубом сарафане.

«Была не была!» — решил Гурейка и потихоньку двинулся к девушке.

Ксения присела на лавочку, на которой обычно отдыхал отец и подле которой стояла порожняя плетушка. Вишен на густых и еще зеленых ветвях уже не было: урожай собран в середине июля, когда вязниковская вишня наиболее сочна, крупна и готова к продаже. Правда, на самых верхушках ветвей еще кое-где чернели перезрелые ягоды.

— Отдыхаешь, Ксюшка?

Девушка вздрогнула от неожиданного появления Гурейки и поднялась с лавочки. Миловидное лицо не выразило испуга, но ответ ее был холодным:

— У вас какое-нибудь дело? Папенька кличет?

— Успокойся, Ксюшка. Никто за тобой не посылал… Хорошо тут в саду. Может, посидим да поближе познакомимся?

— Чего ради, Гурейка? Не вижу надобности.

— Но зачем же так? Я парень бывалый, многое видел. В Москве когда-нибудь была?.. Нет. Так я тебе про диковинную Царь-пушку расскажу, про московский Кремль с Иваном Великим. Я Москву-то как облупленную знаю, всю жизнь в ней прожил. Посидим, Ксюшка?

Гурейка положил, было, свою руку на плечо девушки, но та резко отшатнулась.

— Не посидим! Мне домой пора.

Ксения проворно припустила к дому.

Гурейка недовольно крутанул головой. Вот и познакомился! Девка-то с норовом. Не зря отец сказывал, что ей ни один парень не может угодить. А чего бы ей надо? Он — не калека какой-нибудь, парень видный, в самом соку. Когда служил у Голицына в Москве, все дворовые девки на него заглядывались, отбою от них не было… А эта — и потрепаться не хочет, фуфырится, будто прынцесса заморская… Ну, ничего, не таких обхаживал. Не дура же она в недотрогах оставаться. Девичий век настолько короток, что не успеешь и глазом моргнуть, как в девках-перестарках окажешься. Кому тогда будешь нужна? Разве что в дом терпимости, а посему никуда-то ты от меня не денешься, Ксюшка.

Гурейка был уверен в своей неотразимости. Все девки казались ему пустыми и легкомысленными, коих без труда можно затащить в постель. Это воззрение еще больше укрепилось в нем, когда стал жить у приказчика, который не знал счету своим амурным победам. (Одного не знал Гурейка: почему деревенским бабам, оставшимся временно без мужиков, приходилось уступать приказчику).

А Стенька тем временем спал безмятежным сном.

 

Глава 13

ЗАВОДЧИК ГОЛУБЕВ

Утром хозяин обоих позвал к столу.

— Хватит спать-почивать. Спускайтесь, ребятушки, откушать хлеба-соли.

— Ты как хочешь, Гурейка, но на дармовщинку я больше есть не буду. Томилка все же не купец и не граф. Давай отдадим ему вперед за месяц.

— Да я разве против?

Как ни упирался Томилка, но все же парни настояли на своем, а потом Гурейка произнес:

— Ты вчера, Стенька, о работе толковал. Пожалуй, сходим к заводчику Голубеву. Я ведь тоже топор в руках держать умею.

— Добро. Но вначале надо договориться, что будем отвечать заводчикам. Сей народ въедливый. Как бы в промашку не угодить.

— Дело говоришь, Стенька. Покумекаем…

О своем разговоре поведали Томилке. Тот в случае чего обещал подтвердить о «давно умершем двоюродном брате», который и в самом деле когда-то наличествовал.

Филат Егорыч Голубев, пожилой мужчина (далеко за пятьдесят), распахнув сюртук и поблескивая золотой цепью на бархатной жилетке, оценивающе посмотрел на парней и устроил им дотошный расспрос:

— Не здешние. По какой нужде, любезные, в Вязники притащились?

— Нужда у всех одна, господин Голубев. Безденежье. Не худо бы рублишко-другой заработать, — отозвался на правах старшего Гурейка.

— А ты что, детина, скажешь? — заводчик перевел острые пепельные глаза на Стеньку.

— Да то же самое, господин заводчик. Деньги только Иисусу Христу не нужны.

По сухощавому лицу Голубева пробежала ухмылка.

— Не дурно выразился… Из каких мест пожаловали?

— Из Вятской губернии. Помещик наш указал по весне вместо хлеба картошку сажать, но нам то в диковину. Заключили договор, что оброк будем зарабатывать на отхожем промысле. Ныне так многие делают, даже в Питер уходят.

— А почему в Вязники, любезные? Аль в других городах работы нет?

— Все дело в том, господин заводчик, — отвечал Гурейка, — что работа обиталища требует. А в гостинице жить нам не по карману. В Вязниках же у меня дальний родственник оказался. Двоюродный брат Томилки Ушакова, что огурцами промышляет. Родственник-то давно Богу душу отдал, но Томилка нас все равно к себе на жительство пустил. Мы ему и деньжонки наперед заплатили. Можете проверить.

— Надо будет, проверю… А годны ли вы, любезные, к плотничьей работе? На слово я никому не верю. Идите к Никитке, главе плотничьей артели. Даст он вам работенку позаковыристей. Коль через час-другой не выгонит, на другой день о заработке потолкуем. С Богом, любезные.

Как ни придирчив был Никитка, какие виды рубок парням не заказывал, предоставив для испытаний толстенное дубовое бревно, но огрехов так и не заметил. Понравились ему парни, особенно Стенька с его воловьей силой и искусными руками.

— Ну что, мужики, топором владеете… В паре будете работать?

— Не разлей вода, — сказал Стенька. — Друг без друга не можем.

— Вот и ладно, цыган, а то бы я за твоим дружком еще понаблюдал. Ну а коль в паре будете идти — все его небольшие промахи прикроешь. Чтоб комар носу не подточил. Хозяин, почитай, каждый день на стройку заглядывает. Глаз у него на промашки наметанный. А спрос с кого?

— Разумеется, с главы артели.

— Верно, цыган.

— Я не цыган, — нахмурился Стенька.

— Вижу. Но уж больно у тебя волос черен да кудряв. Девки таких любят.

— Да и тебе, большак, девки покоя не дают

— С какого припеку?

— Девки сами говорят, что лысые мужики на любовь самые прыткие.

Никита Тарасыч, как почтительно называли его работные люди, стоял без шапки, блестя на веселом благодатном солнце широкой розовой лысиной.

— Шутник… Когда работу начнете?

— Да хоть сейчас.

— Ну-ну.

На другой день Филат Голубев и в самом деле встретился с новыми работниками. Большак одобрительно кивнул лысой головой.

— Топор умеют держать, Филат Егорыч.

— О месячной оплате им говорил?

— Разумеется, но вот этот верзила с такой оплатой не согласен.

— Да ну!.. Никто, кажись, не в обиде, а этому особую плату выдавай. Как звать?

— Стенька Андреев, сын Грачев.

— Ну и сколь ты хочешь, Стенька, сын Грачев? — с усмешкой спросил заводчик.

— На два целковых больше.

— Уволить! — тотчас распорядился Голубев.

— Погодь чуток, хозяин.

Неподалеку от заводчика три мужика тащили большое сосновое бревно к свежему срубу. Стенька подбежал к мужикам, нырнул широченным плечом под середину древа и закричал:

— Отходи! Отходи, сказываю!

Мужикам поневоле пришлось отходить: парень-то высоченный, а посему их плечи перестали касаться бревна. Стенька слегка его выровнял, чтобы удобнее было идти, и легко, играючи понес его не только к срубу, а в самый конец стройки, где мужики ошкуривали распиленные деревья, однако бревно не бросил, а все так же легко вернулся к хозяину. Хрипло выдавил:

— На два целковых больше.

— Скидывай, дурья башка! Кишки выползут.

Стенька все так же спокойно отнес бревно к срубу.

Заводчик некоторое время пребывал в изумлении, а затем вытянул из внутреннего кармана сюртука пухлый бумажник.

— Подь сюда… Это тебе красненькую за цирк, а это тебе двухрублевая добавка за работу. Ты и впрямь за троих ломишь. Однако не переусердствуй.

— Благодарствуйте, хозяин… А красненькую заберите. Я ее еще не заработал.

Голубев лишь головой крутанул. Стенька же сунул ему ассигнацию за край плисовой жилетки и, посвистывая, зашагал к столпившимся мужикам, кои поглядывали на него ошарашенными глазами.

— Ну, паря!

— Ну и силач!

— Красненькую зря вернул…

Заводчик же обескураженно произнес:

— Каков молодец… И не без гордыни… «Красненькую не заработал». Запомнить надо сего парня

 

Глава 14

В РЕСТОРАЦИИ

Как-то после работы Стенька предложил напарнику:

— Заглянем в ресторацию. Слушок прошел, что сегодня именины отмечает фабрикант Иван Сеньков.

— Он тебя, что, в гости звал? Придут братья Голубевы, Елизаровы и, конечно же, небезызвестный мильенщик Степан Андреич Грачев.

— Ага. В точку попал. Я теперь первый богатей артели. Ваше вам с кисточкой, Степан Андреич!

— Ну, хватит выкобениваться. Зачем тебе ресторация? Ты ж не пьешь.

— Дело не в этом… Хочется на гармониста глянуть.

— Вспомнила кукушка свое дитя. Я-то думал, что ты забыл про свой конек.

В ресторации, что на Покровской улице, было шумно: голоса подвыпивших купцов были слышны уже с первого этажа. Парней, поднимавшихся по ковровой лестнице в «верхние кабинеты», встретил долговязый, известный на весь город вышибала, Серега Медвежья Лапа. Он всегда был на подгуле, отличался большой силой, злым нравом и в любую минуту был готов приступить к своим прямым обязанностям.

— Куда прешь? — ощерив щербатый рот, заорал Серега.

Гурейка увидел перед собой необоримое препятствие, Сенька же был спокоен.

— Здорово, Серега. Давно хотел с тобой познакомиться. Хошь выпить?

Вышибала выпустил, было, вперед свою увесистую, растопыренную клешней пятерню, но тотчас ее опустил, снисходительно глянув на здоровенного парня в затрапезной сряде.

— На какие шиши? На твой поганый шкалик? Аль ты не знаешь, сколь надо Сереге Медвежьей Лапе?.. Пшел вон!

— Штоф ставлю!

— Ты кто такой?

— Стенька, что заводчику Филату Голубеву дом возводит.

— Стенька?.. Это тот обалдуй, что у заводчика красненькую не взял?

Серега, вероятно, удивился не тому, что Стенька один перетащил «стопудовое» бревно, (как уже пошли байки по городу), а тому, что работный человек отказался от дармовых десяти рублей.

— Тот самый. Ты нас, Серега, где-нибудь в уголочке посади, а мы тебе штоф поставим.

Стенька «ударил» вышибалу по самому слабому месту.

— Сойдет. Тебе зачем в ресторацию?

— Поглазеть хотим. Стол заказывать не будем.

— Идем.

Стенька и Гурейка притулились за какой-то перегородкой с узкой дверью, из которой проглядывалось всего лишь четверть главного зала, но это парней не смутило. Стенька подал Сереге деньги на штоф водки, тот повертел корявым пальцем у своего виска и высказал:

— Ты и впрямь обалдуй. Погляд — не более получаса. Если ненароком войдет хозяин — пулей из ресторации.

— Не подведем, Серега.

А Гурейка недовольно покачал головой.

— У тебя и впрямь мозги набекрень. Ради чего денег этому дылде дал?

— Тише… Дай гармониста послушать.

Гармонист выводил песню «По диким степям Забайкалья». Играл, казалось, старательно, но как-то монотонно, без души, а посему и подпевали ему нехотя и нестройно.

Стенька шагнул к проему двери, чтобы разглядеть гармониста, и увидел мужчину лет сорока в хромовых сапогах и коричневой суконной поддевке. Лица его не было видно, так как свою левую щеку он уложил на гармонь и всем своим видом показывал, как он страдает.

— Ну уж нет, такой игрой слезу не выбьешь… Да что же он переборами не пользуется? Эту песню надо играть совсем по-другому… «Мать» встречает… Да здесь совершенно не так надо играть! Не так!

Стенька, забыв обо всем на свете, вышел из-за перегородки и вскоре очутился перед гармонистом.

— Позволь мне сыграть, дядя.

— Кто позволил? Цыть из зала! — тотчас подскочил к Стеньке хозяин ресторации.

— Не тронь его, Лукич. Я знаю этого парня. Пусть сыграет. А вдруг? — остановил хозяина заводчик Голубев.

— Как вам будет угодно, Филат Егорыч. Но…такого гармониста я не знаю.

— И я не знаю. Дуй, Стенька!

Стенька, пробуя гармонь, легко пробежался по перламутровым пуговкам и сразу оценил: тальянка звонкая, певучая, сделана первоклассным мастером, грех на такой гармошке худо играть.

Глянул на подгулявшую застолицу, вежливо поклонился.

— Позвольте, господа, спеть и сыграть эту же песню.

И, не дожидаясь ответа, Стенька как-то особо непринужденно, изящно вновь пробежался по пуговкам, затем оборвал музыку, чуточку обождал и запел грудным, задумчивым голосом: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах», и тотчас задушевным серебряным ручейком вплелась в голос певца тальянка, усиливая впечатление.

Заводчики, как и все посетители ресторации, даже переговариваться перестали. Какой сильный и приятный голос у этого парня и как созвучно вторит ему певунья-тальянка. Она: то тиха и задумчива, как река в благостную погоду, то вдруг слегка взорвется серебряными переливами, а то, вместе с голосом певца, станет страдающей и щемящей, выбивая у посетителей заведения горестную слезу.

Пожалуй, впервые Стенька всю душу свою вложил в эту песню и в ответ получил крики «Браво!». Филат Егорыч подошел к гармонисту и трижды расцеловал его по русскому обычаю.

— Надеюсь, Стенька Андреев, сын Грачев, от гонорара не откажешься. Получи от всего честного купечества и людей промысловых за прекрасное пение и игру сто рублей!

— Благодарствую.

Гонорар Стенька принял: он заработал его честным трудом. Ишь, как ресторация восхищенно гудит. Всего скорей щедростью заводчика поразилась, но где, как не в ресторации промысловому человеку себя показать! Тут, коль задор среди купцов выплеснет, и тысячи из бумажников полетят.

Стенька сунул обескураженному гармонисту тальянку и поспешил удалиться из ресторации.

— С шиком ушел. Тебя ж еще сыграть кричали. Ну, Стенька! Помяни мое слово: не задержишься больше на стройке.

— Завтра пойдем в магазин тальянку покупать. Пора!

У Стеньки на душе было приподнятое настроение. Эх, видела бы Настенка его сегодняшний успех!

Он часто вспоминал свою девушку из Сулости, но никогда — на сеновале: стоило ему приложить голову к духмяной подушке, как тотчас проваливался в необоримый сон. А вот когда видел девушек на улице — Настенка тут как тут. Так и стоит перед глазами. Кареглазая, улыбчивая, с тугой соломенной косой… Поди, убивается: сгинул, улетел ясный сокол, куда, в какие края? Но нет ему обратной дороги. Жаль Настенку. Когда теперь судьба сведет с ней? Одному Богу известно.

Зато стал примечать многозначительные взгляды другой девушки — дочки хозяина, Ксении, хотя всем своим видом она показывала равнодушие к молодому постояльцу. Кажись, и словом не обмолвится, но взгляд-то ее крупных зеленых глаз был красноречивее всякого разговора.

Стенька еще не был искушен в женских уловках и ухищрениях, ибо в таком деле у него не было никакого опыта, однако любопытные и все более продолжительные взгляды Ксении привели его к мысли, что девушка наслушалась о его подвигах, и теперь просто разглядывает его, как человека, о котором ходят по Вязникам всевозможные пересуды.

Но дело было совсем не в этом: Стенька и представить себе не мог, что он понравился Ксении с первого появления в избе Томилки. И если Гурейка проявлял к девушке ничем не прикрытый интерес, то Стенька такого внимания к Ксении не показывал. Придет вечером с работы, поздоровается, повечеряет, немного поговорит с Томилкой о тех или иных делах, поблагодарит хозяев за хлеб-соль — и на сеновал.

Гурейка же почивать не спешил: все искал случая поговорить с Ксенией наедине, но та, чувствуя его намерение, старалась уклониться от его встреч.

— Дикая… Совсем дикая, — ворчал Гурейка. — Вечор пошла к колодцу, а я за ней. «Давай, — говорю, — помогу». А та: «Без помощников обойдусь», и чуть меня из бадейки не окатила. Дикая! И что за странная девка…

— Молодцом, Ксения. Нечего приставать.

— Да ну тебя, — отмахнулся Гурейка. — Всем ты парень хорош, а вот по бабьей части — пентюх. Такой удалец, а на девок ноль внимания. Аль Настенку свою забыть не можешь?

— Не могу.

— Ну и дурак. Ты теперь ее, может, никогда не увидишь. Так и будешь одними воспоминаниями жить? Да и было бы что вспоминать? Девку свою ты даже не оприходовал, всего-то невинные поцелуйчики. Смех!

— Замолчи! — осерчал Стенька. — А то сейчас кубарем с сеновала полетишь.

Гурейка смолк, уже зная, что коль друг начинает злиться, лучше и в самом деле его больше не выводить из себя.

А вот насчет дальнейшей работы Стеньки, приятель угадал.

 

Глава 15

КУЧЕР

Буквально через два дня заводчик Голубев позвал Стеньку в свой кабинет. Начал разговор без излишних преамбул:

— Коней любишь?

— Коней? — переспросил Стенька и слегка растерялся. Почему это вдруг хозяин спросил о конях? Неужели разнюхал, как они с Гурейкой угнанных лошадей продали цыганам? Не дай Бог, ниточка потянется.

— Чего замялся?

— Кабинет ваш понравился.

— Чего в нем хорошего? Весь стол забит конторскими книгами.

— Картина красивая.

— Картина? — усмехнулся заводчик. — Разве что резная багетовая рамка. Отец же — лыс как колено. Уж такой красавец… Да ты на картину, кажись, и не смотрел… Коней, спрашиваю, любишь?

— Так кто ж коней не любит, господин Голубев? Конь на земле, что птица в небе. Коль конь в намет пойдет, он земли не чует.

— Аль приходилось быстро ездить?

— В деревне любой мальчишка с конем на «ты». Приходилось и в ночное лошадей гонять, да и ради баловства пробовал на сенокосных лугах.

— Может, прокатимся вдоль Клязьмы? Я хоть и в годах, но люблю на доброй лошади проехаться.

— С полным удовольствием, господин Голубев.

Филат Егорыч приказал вывести из конюшни двух поджарых оседланных коней. Стенька сразу определил: работой не замученные, беговые. На таких лошадях любо-дорого прокатиться… Но для чего Голубев все это затеял?

Все прояснилось после стремительных гонок лошадей, когда заводчик, к удивлению Стеньки, был с ним почти на равных. Вернулись к конюшне, и только тогда Голубев сказал:

— Я ведь смолоду к лошадям пристрастился. Лихим наездником был, и до сих пор не из последних гонщиков, хотя годы свое берут.

— Какие годы, господин Голубев? Я изо всех сил старался, а вы от меня на полголовы отстали. Здорово!

— Да ты, парень, нигде не промах. И жнец, и кузнец, и на дуде игрец. Пойдешь ко мне кучером?

Предложение Голубева оказалось неожиданным.

— Не знаю, что и сказать, господин заводчик.

— Не зови меня больше ни господином Голубевым, ни господином заводчиком. Называй Филатом Егорычем. Заслужил… Что тебя смущает, Стенька? Кучер у хозяина винокуренного завода — место завидное. Разве не так?

— Завидное, но рядом с плетью.

— Ты на что намекаешь?

— Кучер для хозяина, Филат Егорыч, что верный пес, на любое приказание горазд. Но я, честно скажу, что на задних лапах ходить перед хозяином не буду. Что мне не по сердцу — выполнять не стану, значит, могу и плеть получить.

Острые палевые глаза Голубева так устремились на Стеньку, будто хотели вывернуть из него изнанку.

Филату Егорычу нравился этот парень. Умен, находчив и ко всему — силы непомерной. С таким кучером в любой дороге не пропадешь. Одно смущает: не слишком ли смел? Уж чересчур держится независимо для деревенского человека.

— А если хорошие деньги дам? Может, кое-что и не по сердцу выполнишь?

— Хорошие деньги, если захочу, я и в другом месте заработаю. А коль что мне не по сердцу — увольте, Филат Егорыч. Не сойдемся.

Хмыкнул Голубев. Любопытный субъект. Долго молчал и, наконец, произнес:

— Давай так договоримся, Стенька. Коль что будет тебе не по нраву, скажешь хозяину. Без плети, миром разойдемся. Слово свое сдержу. По рукам?

— Если б коней не любил, ни за что бы в услужение не пошел. По рукам, Филат Егорыч!

— Станешь жить в моем доме. Когда к лошадям приступишь?

— Дай пару дней, Филат Егорыч. Надо с Томилкой распрощаться, да и с дружком моим потолковать. Жаль будет с ним расставаться. Ведь промыслового человека ноги кормят. Слышал я, что по дальним городам иногда разъезжаете.

— Не пропадет твой Гурейка. Надо головой пораскинуть. Может, и его у себя пристрою.

— А возьмите и его кучером. Вы, как я знаю, Филат Егорыч, человек состоятельный. Поди, имеете не менее трех экипажей. Парадный, дорожный, да и старший приказчик пешком не ходит.

— Все-то пронюхал.

— В малом городке ничего не утаишь. На одном конце чихнешь, на другом — слышно.

— А ты, оказывается, еще и говорун. Сие в людях недолюбливаю, Стенька.

— Таким мать родила, Филат Егорыч.

— Когда-нибудь твой язык тебя изрядно подведет. Учись больше молчать и больше слушать, тогда и вовсе цены тебе не будет.

— Буду стараться, Филат Егорыч… Так возьмете моего дружка? Он в лошадях не хуже меня разбирается.

— А коль в дороге колесо отвалится? За кузнецом бежать? А тот у черта на куличках. Кто будет чинить?

— Гурейка — мужик хваткий. Справится, я-то его как облупленного знаю.

— Пусть приходит, но под твою ответственность. В случае чего — говенной метлой вымету. Обоих!

 

Глава 16

КСЕНИЯ

Двадцать пять рублей Стенька отдал Томилке.

— Что за царь объявился? Ты чего мне суешь такие громадные деньжищи? Аль купца обокрал?

— В точку попал. Обобрал заводчика Голубева. Гуляй, Рассея. Сто целковых!.. Бери, бери, Томилка. Это деньги честные.

Но Томилка, человек скромный и недоверчивый, решительно отвел руку постояльца с пятью синенькими.

— Такие деньги с неба не валятся, милок.

— Объясни ему, Гурейка.

Но и после рассказа Гурейки хозяин избы от денег отказался:

— Вы мне уже за постой и еду вперед заплатили. Не возьму!

— Так дармовые же! Эко дело на тальянке в ресторации поиграл.

Тальянка, недавно приобретенная Стенькой, и вовсе лишила покоя Ксению. Как услышала недавним вечером игру парня, так и обмерла. Пресвятая Богородица, как он «страдания» выводит! Прямо-таки душу рвет, плакать хочется. Не удержалась, вышла из горницы и присела на лавочку рядом с гармонистом.

— Давно играешь?

— Года три наяриваю.

— Ловко у тебя получается. С душой играешь. Знать, у тебя сердце отзывчивое, Стенечка.

Гурейка, который тоже сидел на лавочке, досадливо поджал губы. «Стенечка». Ишь, как ласково назвала. На него же, Гурейку, даже никогда и не посмотрит. Вот тебе и «дикая». Как бы в Стеньку не втюрилась. Ишь, чего сказывает:

— Хорошо на улице, а вот в вишняке сейчас самая благодать. Так бы и прогулялась под твою тальянку, Стенечка.

— В чем же дело, Ксения? С полным удовольствием.

За ними увязался, было, и Гурейка, но девушка сказала, как отрезала:

— Я вас не звала.

Гурейка остался с носом, а Стенька с девушкой углубились в сад. Здесь и в самом деле была благодать. Сморода и вишня уже отдали свои ягоды, а вот яблони красовались крупными наливными плодами. Скоро придет и их черед, ибо август доживал свои последние дни.

— У вас очень навязчивый друг. Мне такие парни совсем не нравятся.

— А какие вам нравятся, Ксения?

— Вот видите, как вы меня называете? — присаживаясь на лавочку, сказала девушка. — А ваш друг только и знает Ксюха да Ксюшка. Прилипчивый он… А вот вы совсем другой.

Стенька пожал плечами и тихонько пробежался по пуговкам гармошки, нарушая покойную тишину сада.

— А можете сыграть мне «Разлуку»? Грустная песня, но я ее очень люблю. Вы играйте, а я вам подпою.

Стенька не успел доиграть до середины песни, как почувствовал на своей кудрявой голове нежную, теплую ладонь Ксении. В больших зеленых глазах ее застыли крупные слезы.

— Что случилось, Ксения?

— Песня растрогала… Простите, Стенечка… Отложите гармонь… Давайте пройдемтесь по саду. На сердце у меня действительно разлука. Худо мне.

— Да почему?

Ксения вдруг припала к груди Стеньки, обвила его шею своими легкими трепетными руками и поцеловала парня в губы.

— А теперь уходите.

— Что с вами, Ксения?

— Не зря говорят: сердце — вещун. Скоро вы уйдете из нашего дома… Простите меня, бесстыжую. Считайте это прощальным поцелуем.

Ксения норовила убежать из сада, но Стенька успел ухватить ее за плечи. Было еще не так сумеречно, чтобы не разглядеть на лице девушки слезы.

— Почему вы плачете, Ксения?.. Неужели вас так растревожила песня?

— Да неужели вы не понимаете, Стенечка? Господи, какой вы недогадливый… Да я же… да я же полюбила вас. Полюбила!

Страстные слова девушки повергли Стеньку в смятение. Он, конечно, догадывался о красноречивых взглядах Ксении, но полагал, что девушке, день и ночь находящейся дома, разумеется, скучно, а тут появился молодой постоялец, вот она и стала к нему приглядываться. И вдруг такое услышал. Вот тебе и «дикая», как скажет Гурейка. Да она полна чувств и любви, и не к кому-нибудь, а к нему, Стеньке. Вот уж не чаял. И как теперь поступить? Ведь такое неожиданное признание стоило девушке больших переживаний и усилий. Обычно первым слова любви произносит парень, да и то, когда уж очень полюбит свою суженую. Ксения же поступила неестественно для своей среды, тем, видно, она и отличается от других барышень.

Стенька смятенно застыл. Уж очень не хотелось обидеть Ксению каким-то опрометчивым словом, которое больно ранит девушку. Но чем же ей ответить?

Так и не дождавшись никаких слов от Стеньки, девушка совсем тихо произнесла:

— Я понимаю, почему вы молчите… У такого пригожего парня конечно же есть своя суженая. Я ведь ни на что не надеюсь, Стенечка, тем более, скоро вы покинете наш дом.

— Кто вам об этом сказал, Ксения?

— Никто. Но сердце не обманешь…Дай Бог вам счастья на чужой сторонушке.

— Вы очень славная девушка. Я тоже очень хочу, чтобы вы обрели счастье, и оно придет к вам. Беспременно придет!

Стенька поцеловал Ксению в щеку.

Уже находясь на сеновале, Стенька недоумевал: как могла девушка догадаться, что он покидает дом Томилки, если даже об этом он Гурейке не сказывал.

У того же начисто отлетел сон. Принялся бубнить:

— Никак, потискал девку. Смачная. Ишь как перси из-под кофточки выпирают. Неуж не потискал?

— Отстань! У тебя одно на уме. Разговор есть, Гурейка. Заводчик Голубев к себе в кучера зовет. Пожалуй, надумаю.

— А что? — приподнялся Гурейка. — Место хлебное, веселое. В кучерах — не бревна рубить до седьмого поту. Ступай, а наше дело горбатиться.

В голосе приятеля прозвучали язвительные нотки.

— Аль обиделся? Не ехидничай. Голубев и тебя возьмет.

— На заводе за гроши вкалывать да штрафы платить? Ищи дурака. Мы уж лучше топоришком позабавимся.

— Будет ерничать. У Голубева бричек, пролеток да тарантасов не перечесть. И тебе место кучером найдется.

— Правда, что ли? — оживился Гурейка. — Другое дело.

Утром Стенька вновь повел разговор о четвертной.

— Я ведь тебе, Томилка, не зря вчера пять синеньких давал. В знак благодарности, от чистого сердца. Уходим мы с Гурейкой в кучера к заводчику Голубеву. Ты уж прими.

Ксения, как услышала, так и сердце ее сжалось. Выходит, не зря ретивое предсказывало, что улетит красный сокол из ее терема.

— Ты чего, дочка? Вроде как лицом побледнела, — спросила мать.

— Ничего, маменька… Душно здесь. Пойду по саду прогуляюсь.

Стенька проводил ее сочувственным взглядом. Переживает девушка.

— Вот оно как… Жаль, привык я к вам. Пытать об уходе не буду, дело хозяйское. Одно скажу: Голубев — человек жесткий. Работные люди, кои у него трудятся, хозяина не любят, последние соки из них выжимает.

— А мне он показался не таким уж и лютым, иначе бы к нему кучером не пошел.

— Не люблю спорить, милок. Жизнь покажет. Когда прощальный столик прикажете?

— Вечерком, но ты лишку не тормошись, Томилка. Посидим, чайку попьем, о жизни потолкуем. Мы ведь не на край света уходим, в одном городе будем обретаться. Иногда заглядывать к тебе станем, чтоб не забывал.

— Добрых людей, милок, до скончания веку не забывают.