Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту – кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь – головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе!
Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и бро-женье на Руси.
Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет.
Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.
Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:
«Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона – долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит».
Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!
Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.
Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог, чуть что – и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!
А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. «Царь-пономарь», – так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окрайны заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачья старшина намерена с Москвой ладить. Она живет богато и не хочет задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?»
Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:
– Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу – бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!
– Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, – смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.
– А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.
– Горлопанов на Дону хватает, – хмыкнул Васильев. – Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.
– Да что наши! – взвился боярин. – Не успеет язык высунуть – ив железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.
– Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, – нахохлился Васильев.
– Вот то и худо! – еще более вскинулся Куракин. – Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!
– В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить.
– Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!
Васильев потемнел в лице.
– На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.
– О державе? Это голытьба-то о державе?
Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его
задергалась, глаза округлились.
– Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окрайны.
– Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.
– Это вы-то грудью! – сорвался на крик Куракин. – Воры, разбойники!
– Грудью, боярин, – веско повторил Васильев. – Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.
Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.
– Доподлинны ли вести, атаман?
– Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.
Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.
– Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, – не скрывая иронии, промолвил атаман.
«Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, – растерянно ахал Илья Митрофаныч. – Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел». «Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию». Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав… А мне-то как быть? Тут оставаться опасно».
Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.
– Выпей, боярин, – вновь придвинул кубок Васильев.
Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.
– Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!
За государя не выпить – грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.
– Царя-то хоть известили?
– Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.
– А сами-то как? Нешто орды не боитесь?
– В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться… Да вот одно худо, – Васильев нахмурился. – Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гута-рить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.
– Гневается на вас царь. Басурман задорите, беглых укрываете?
– Басурмане нас сами задорят… А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.
Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.
– Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!
– Вам надобны, а Дону – помеха, – наугрюмился Васильев. – Хоть сейчас выдал бы до единого.
– Вот и слава богу! – возрадовался Куракин. – Вот за то и выпьем.
Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел – •отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. «Чем больше голытьбы, – не раз говорил он своей доверенной старшине, – тем больше голоду и напастей». Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им – поперек горла. Придут на Дон – ни кола, ни двора, глотки дерут: «Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!» И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым – потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.
После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел – вино было крепкое, – но Васильев посмотрел на боярина смуро.
«Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!»
Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:
– Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?
– А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.
– Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.
– Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, – остановим, не пустим на Дон.
– Да как крепче-то, атаман?
– А вот так, боярин, – Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. – Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.
– Своих? – озадаченно протянул Куракин. – Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.
– Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы – ив Верховье. Ни один беглый не проскочит.
– А нонешних горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.
Васильев к Куракину еще теснее.
– И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог… Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!
– Куда ж, атаман?
– На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.
Куракин оторопело глянул на Васильева.
– Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущать? То бунт!
– Погодь, боярин, уйми гнев. Не на бунт призываю. Помыслы мои иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно.
– Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею.
– Сейчас уразумеешь, боярин. Но хочу упредить, – разговор наш держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить.
– Не болтлив я, Богдан Андреич. Богом клянусь, – истово перекрестившись, заверил Куракин.
Васильев поднялся и толкнул ногой дверь. В сенях никого не было. Атаман вновь подсел к боярину, но заговорил не сразу, все еще не решаясь высказать задуманное.
– Коли от татар отобьемся, голытьбе в куренях не усидеть – в набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву – с поля вон. Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит в капкан.
Куракин вновь непонимающе глянул на Васильева, и тот наконец прояснил:
– О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет помышляет покончить с крамолой на Дону. Вот и пусть изводит. Прикажет снять цареву рать с Оки – и конец голодранцам. Уяснил, боярин?
– Вот ты каков, – крутнул головой Куракин. – Коварен, Богдан Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль?
– Какие они «свои»? – желчно отмахнулся Васильев. – Они добрым казакам житья не дают. Не нужны они Дону!
В тот же день Куракин заспешил в Москву.