Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с оружными людьми приказчик Кирьяк – выколачивать недоимки с мужиков. Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай, последние крохи мужики отдавали. Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося приказчика.

– Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в моей избенке.

Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.

Подавал на стол староста грозному гостю сига бочеш-ного под хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.

Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.

– Чего-то снедь у тебя постная, Митрий?

– Петров пост, батюшка. Без мясного живем, – развел руками староста.

– Нешто мясца-то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку обдираешь. Поди, амбарец у тебя не токмо для мышей срублен, – усмехнулся приказчик.

– Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом – грех великий содеется…

– Тащи, тащи, мясо, старик, в брюхе свербит. Опосля свой грех замолю.

– Как прикажешь, милостивец, – вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя зашагал в амбар.

Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.

В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.

– Звал, батюшка Митрий Саввич?

Митрий покосился на приказчика.

– Не ко времени, Устинья, заявилась.

– А ты потолкуй с бабонькой, – милостиво разрешил Кирьяк, похотливо поглядывая на селянку.

– Завтра твой черед за скотиной досматривать, баба. Приходи наутро.

– Приду, батюшка, – согласно сказала Устинья и повернулась к выходу.

– Погодь, погодь, бабонька, – остановил крестьянку захмелевший приказчик.

Устинья застыла возле дверей.

Кирьяк широко зевнул, потянулся.

– Притомился я, Митрий. Соснуть хочу. Разбери-ка лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.

Устинья озадаченно глянула на приказчика.

– Разбери, – сказал Митрий.

Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул, молвил старухе:

– Идем-ка, Сидоровна, во двор.

– Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, – вступилась за селянку Сидоровна.

– Ступай, ступай, старая, – ворчливо отмахнулся приказчик.

Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из горницы в сени.

– Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? – вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.

– Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, – ответила Устинья.

– Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.

– Грешно нонче пить, батюшка. Говею.

– Ништо. Замолю и твой грех, – молвил приказчик и потянул бабу к столу. – Пей, говорю!

Устинья вспыхнула, замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:

– Пей! Княжий человек те велит!

Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: «Господи, прости» и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.

А Кирьяк – теснее к бабе и огурчик соленый подает.

За первой чаркой последовала и вторая.

– Уволь, батюшка, не осилю, – простонала Устинья.

– Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.

Пришлось и вторую испить. Помутнело в голове Устиньи, в глазах все поплыло.

Кирьяк ухватил рукой за кику, сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.

– Экая ты пригожая, ладушка, – зачмокал губами приказчик.

Устинья рванулась в сторону, сердито очами сверкнула.

– Не замай!

– А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Полтину отвалю, – заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.

Устинья что есть силы жамкнула зубами мясистую руку. Кирьяк вскрикнул. На руке выступила кровь.

– У-у, стерва! – вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.

Устинья ахнула и осела на пол.

…В дверь тихонько постучали. Приказчик застегнул кафтан и отомкнул крючок.

В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.

– Эк, блудница развалилась.

– Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чего-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, как бы не сдохла.

– Ай-я-яй, ай-я-яй, – засуетился староста. Зачерпнул из кадки ковш студеной воды и подошел к Устинье. – Экое тело благодатное, прости осподи!

– Лей, чего рот разинул!

Устинья застонала. Староста кинул ей зипун.

– Облачись да в свою избу ступай.

Устинья, словно во сие, ничего не видя перед собой, накинула на оголенные плечи мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову. Приказчик попятился от ее взгляда – жуткого, леденящего.

– Ох, и зверь же ты… Надругался хуже татарина, – яро произнесла Устинья.

– Убирайся, баба. Не злоби душу мою, – лениво проворчал Кирьяк.

– Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.

Устинья шагнула к столу и схватила острый хлебный

нож.

– Умри, ирод!

Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди; пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.

Приказчик рассвирепел и крикнул холопов с улицы.

– Тащите женку на сеновал!

Наглумившись, холопы выкинули бабу на улицу. Не вынеся позора, Устинья бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.