Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.
Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.
По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.
Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.
Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню – отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше.
Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они не разыскали.
– У Засечных ворот поглядите, там их видели, – тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.
Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.
– Кого вам, девки? – окликнул с высоты башни один из дозорных.
– Федора Берсеня, да Гришу Солому, – ответила Агата.
– На стене пали, – махнул рукой дозорный.
– Пали? – меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.
– Батюшки, пресвятая дева! – охнула Любава.
Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.
– От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные? Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.
Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень, широко раскинув руки, лежал на спине. Глаза его глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата разобрала лишь одно слово «крущи».
«Федор мой и во снях воюет», – с улыбкой подумала она и осторожно подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.
Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава вновь пригорюнилась.
– Ранен батюшка. В курень надо.
– Не полошись, девка. Рана неглубокая, затянется, – успокоил Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей «трои», горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.
«Теперь совсем без зелья худо, – думал он. – И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую. пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой – крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти».
– Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, – предостерег с башни караульный.
Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата вдруг повернула к Степной башне.
– Куда ж ты? – спросила Любава.
Лицо Агаты залилось румянцем.
– У Федора близкий дружок есть… Иван Болотников. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу – жив ли.
– И я с тобой, – молвила Любава.
Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не вдруг. На стене Ивана не оказалось.
«Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?» – закручинилась Агата.
У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.
– Трезубец в ханское брюхо! Смолы – на плешь!..
– Худо, родимый? – участливо коснулась его плеча Агата.
– Турецкому султану худо, – огрызнулся Емоха. – Че тут бродите?
– Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? – спросила Агата, и вся невольно насторожилась.
– Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю, батька? – закричал, закрутившись волчком, Емоха.
– Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, – еще мягче молвила Агата. – Жив ли, Иван?
– Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На стрельню ступайте.
Агата и Любава поднялись на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил.
Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.
Агата слегка коснулась его головы, подумала:
«Добрый казак… Сильный, удалый».
Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.
Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и нежность.
«Мать-богородица! – охнула она. – Любит Агата этого казака, ой, любит!»
Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.
– И привидится же такая, – пробормотал он и перевернулся на другой бок.
Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.
– Откуда такая свалилась, любушка?
– Она и есть Любушка. Любавой ее кличут, – сказала Агата.
– Вот те на!.. А меня Васютой.
Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:
– Вот так, Любушка, вот так ангел… Чья ж ты будешь?
– А ничья, – с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.
– Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.
– А вот и не достанешь, – вновь рассмеялась Любава и сбежала со стрельни на землю. – Я в курень, Агатушка! – крикнула она.
– Погоди меня, – оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Васюта,
– Так чья ж все-таки Любава?
– Аль понравилась? – улыбнулась краешками губ Агата.
– Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? – затормошился Васюта.
– А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.
Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Ивана.
– Храни тебя господь, – тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.
До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза Джанибек.
– Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, – сказали военачальники.
Казаки плевались.
– Погань и есть погань. Хуже зверей.
– Будто дохлых собак швыряют, нехристи!
– Пальнуть бы по бритым башкам!
Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы.
Сами же раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.
– Со святыми упокой! – голосисто пропел он и размашисто осенил могилу большим медным крестом.
Казаки склонили головы. Атаман Васильев скорбно и скупо молвил, комкая черную баранью трухменку.
– Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!
– Вечная слава! – хором пронеслось по казачьим рядам.
Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли казачки. Запричитали.
Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет. Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья, да много ли людей в сотнях, а затем сказал:
– Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас – самую малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек совсем худо. Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий, да и Раздорам в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону держать?
– Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи сабли! – воскликнул есаул Григорий Солома.
– Не бывать поганым в Раздорах! – поддержал его атаман из Монастырского городка.
– Не бывать-то не бывать, – осторожно начал Федька Берсень. – Но как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев – тьма, и прут они свирепо. Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать – худо.
– Дело гутаришь, – кивнул раздорский писарь Устин Неверков. – Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и казак не лыком шит.
– Добро, донцы. Давайте покумекаем, – молвил Богдан Васильев.
В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя поднялся с лавки Федька Берсень.
– Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и засыпаны, а вода нам – позарез. На стенах кипятку только давай, да и на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и раненых туда поховать.
– Дело, – вновь кивнул Устин Неверков. – Землянок у нас токмо что на раздорцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть немедля!
– А ты что молвишь, Рязанец? – бросил суровый взгляд на пушкаря Васильев.
Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.
– Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам зелья из-за пазухи не достану.
– А где достать?
– Где?.. Зелье надо у янычар добыть.
– Любо, Тереха! – оживился Берсень. – Пошто же мы подкопы нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.
– Любо! – воскликнули атаманы.
– Любо! – сказал Васильев.
Поднялся молчавший дотоле Болотников.
– Зелье добыть – беду избыть. Но дело то тяжелое. Никто из вас не ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не возьмем.
– Так что ж, турка будем терпеть? – съязвил Васильев. – Пусть крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников, не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка – единственное спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.
– Не добудем, атаман, – уперся Болотников. – Зелье наверняка в самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?
Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.
– Тебе легко гутарить, Болотников. Ты всего-навсего атаман станичный. А мне вот круг поручил Раздоры отстоять. Костьми лечь, но отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан казаков. Нет!
– Есть выход, атаман, – спокойно и веско сказал Болотников.
– А ну, гутарь.
– Есть выход, братья-атаманы, – повторил Иван и почему-то глянул на Тереху Рязанца. – Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И уповают не зря. Еще день-другой – и от Раздор ничего не останется. Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Устин Неверков верно сказал: и казаки не лыком шиты. .Надо собрать оставшийся порох, ночью пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да ятаганами нас не взять.
– Любо, Болотников! – разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.
– Любо! – произнесли станичные атаманы.
Богдан Васильев молча заходил по куреню. В- глазах его мелькнула досада.
«Разумен родниковский станичный, разумен. Мог бы и сам додуматься».
– Чего ж молчишь, батька? – нетерпеливо вопросил Григорий Солома.
Васильев уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков и наконец молвил:
– Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят «любо» – я согласен. Пошлю казаков.
– Кого снарядим, батька? – пристально глянул в глаза Васильева писарь Устин Неверков.
– Кого? – Васильев призадумался. Дело не щутей-ное: вылазка опасная, люди пойдут на верную смерть.
«Кого же? – напряженно морщил лоб Васильев. – Кого ж послать на гибель?.. А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех, кто на домовитых замахивается и казаков подбивает. Вот они оба тут. Обоих и послать, да еще Тереху Рязанца. Тоже из своевольных…»
– Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, – прервал затянувшееся молчание Болотников. – Не подведу. Сожгу галеры!
– Добро, – охотно согласился Васильев. – А в помощь тебе дам отважного казака Федора Берсеня. Такой не подкачает… Ну, а пушкарскому голове Рязанцу сам бог велел. Пусть зелье и .фитили готовит. Так ли, атама-ны-молодцы?
– Так, батька!
Немало казаков из родниковской станицы было ранено. Тяжело посеченных отнесли в землянкц, а те, кто еще мог держаться на ногах, лечили свои раны давно испытанным казачьим средством. Наливали из баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом же врачевали и открытые раны.
Еще ночью ядовитая татарская стрела угодила Секире в плечо. Казаки знали, что ордынцы снабдили свои стрелы не только горящей паклей, пугающими свистульками, но и отравленным зельем. Однако же и от такой беды наловчились донцы избавляться. Вот так и Секира. Выдернул он стрелу из плеча, высыпал из рога-порохов-ницы на ладонь щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.
– Ужалили? – подсел к нему Нечайка.
В бойницу залетела огненная стрела. Секира поднял ее и приложил горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.
– Поджигает, Устюха?
– Ниче, Нечайка. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому яду в моей кровушке!
Секира отбросил горящую паклю и как ни в чем не бывало вновь заторопился к стене, на которую с воем и визгом лезли татары. То была тяжелая ночь…
После полудня орда вновь пошла на приступ, и вновь ударили с турецких галер кулеврины. Не остывшие от огня Раздоры потонули в черных клубах пожарищ. Огненные ядра оглушительно ухали на улицах и переулках, поджигая срубы.
Жарко было и на стенах. Казаки, не зная устали, отражали натиск врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.
Не упрятались по землянкам и женщины. В укрытиях остались лишь самые малые дети и дряхлые старики. Казачки тушили пожары, варили в медных котлах кипяток и смолу, перевязывали раненых, подносили защитникам крепости пищу и оружие. За Агатой неотступно следовала Любава; их цветастые сарафаны мелькали и среди раненых, и среди тушилыциков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.
Залив огнем город, капычеи переключились на стены. Турки и крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер.
Капычеям ответил Тереха Рязанец, решившись послать несколько ядер на галеры. Порох был крайне нужен на ночную вылазку, но Рязанец не утерпел и выпалил по судам из «трои», «единорога» и «соловья». Одно из ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.
Ахмет-паша встревожился: он не ожидал такого ответа от русских пушкарей. Тотчас последовал приказ:
– Всем галерам отойти к берегу!
Санджак-беки кинулись в трюмы и принялись хлестать плетками гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.
– Быстрее, быстрее, шайтаны!
Невольники налегли на весла, и вскоре все галеры подплыли к левому берегу. На горящем судне метались яны чары, огонь подбирался к пороховому отсеку. Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни Ахмет-паша послал на галеру сотню тушилыциков. Покинувших же корабль янычар он приказал расстрелять из пистолей.
– Подлые трусы! Вам нет места в моем славном войске. Вы останетесь в Тане! – кричал Ахмет-паша, наблюдая, как санджак-беки расправляются с перепугавшимися янычарами.
Галеру с великим трудом удалось потушить.
«Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль. Это добрая примета. Мои кулеврины спасены, и они сегодня же добьют урусов», – ободрился паша.
Однако Ахмет стал осторожен: он уже не подставлял корабли под пушки урусов. Два часа паша в нерешительности простоял на берегу, а затем послал одну из галер к середине Тана, другие же четыре продолжали, тихо покачиваться на якорях.
Рявкнули пушки, ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая бревна до третьего ряда.
Казаки молчали. Ни одна из пушек не выстрелила в ответ. Турки осмелели и придвинулись еще на десяток саженей. Ядра корежили стену, вгрызаясь все глубже и глубже в тын.
Казаки молчали.
«Почему урусы не стреляют? Почему бездействуют их пушки?» – озадаченно пожимал плечами паша.
Об этом же раздумывал и мурза Давлет, стоявший рядом с азовским наместником.
– Ночью в городе был большой взрыв. Уж не попали ли ядра твоих капычеев, славный паша, в пороховой склад гяуров? – предположил Давлет.
– Я слышал взрыв, – слегка кивнул Ахмет. – Это дело моих капычеев. Да, мурза, это я приказал подорвать пороховой склад. И теперь он уничтожен! – твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что казаки действительно остались без пороха.
– Слава твоя не померкнет века, несравненный паша. Но почему же твои остальные галеры не плывут к крепости? – с иронией спросил Давлет.
– Так угодно аллаху и моим помыслам, – ответил Ахмет. – Мои галеры отошли к берегу, чтоб пополнить запасы ядер, – схитрив, добавил он.
– И когда ж они вернутся под стены?
– Скоро, мурза, скоро. Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я пробью стены и войду с моими янычарами в крепость, – напыщенно сказал паша.
Подождав еще с полчаса, Ахмет приблизил к крепости и другие галеры. Теперь уже все турецкие пушки уда рили по Раздорам.
Казаки молчали.
Рязанец едва не плакал: теперь он не мог ответить янычарам и единым зарядом. Весь порох засыпали в ко жаные мешочки и спрятали под землю.
– Ниче, ниче, Тереха. Придет и твое время, – успокаивал пушкаря Федька Берсень.
– Мочи нет, – тихо вздыхал Рязанец. – Уж скорее бы ночь!
Но до ночи было еще далеко. Капычеи, осмелев, били по крепости в упор. И вот стены не выдержали, в двух местах появились бреши; их завалили камнями и бревнами, но бреши появлялись все в новых и новых местах. А вскоре рухнула стена возле Засечных ворот. Капычеи прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Давлета.
Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их коней в проломе. Но ордынцы, предвкушая скорую победу, яростно лезли вперед.
Это был страшный час для раздорцев. На помощь казакам пришли подростки, старики и женщины. Агата и Любава, нахлобучив на головы шеломы, также поднялись на стены. Агата вскоре очутилась обок с Болотниковым.
– Ушла бы… Тяжко тут! – крикнул ей Иван, прикрывая казачку от разящей сабли ордынца.
– Не уйду! – решительно блеснула глазами Агата, опуская саблю на татарина.
Храбро держалась на стене и Любава. Когда-то отец научил ее метко стрелять из пистоля, и теперь это сгодилось. Немало ордынцев пало после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Любава принялась лить на татар горячую смолу.
Девушку приметил Васюта и поспешил стать к ней поближе. Покрикивал:
– Ай да Любушка! Так их, поганых!
А Любава нет-нет да и взглянет на рослого детину. Был он удал и ловок, сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую сечу, а на игрище.
Когда на стене стало особенно жарко, Васюта спас Любаву от двух наскочивших янычар. Он с такой яростью накинулся на врагов, с таким желанием защитить Любаву, что турки в страхе отпрянули от девушки, и полегли от неистового меча Васюты.
Лютая битва продолжалась у пролома. Тут донцы сражались во главе с есаулами Федором Берсенем и Григорием Соломой. Бились остервенело, насмерть, понимая, что отступить нельзя и на пядь. Стоит слегка дрогнуть, поддаться – и лавина врагов сомнет защитников и бурным речным потоком заполонит город. И тогда уже никто и ничто не спасет Раздоры.
Берсень разил татар длинным увесистым топором и после каждого удара протяжно крякал, будто колол не ордынские головы, а чурбаки. Подле наседал на крымчаков Григорий Солома, в руках его был тяжелый шестопер, гулявший направо и налево по черным бараньим шапкам степняков.
Богдан Васильев в сече не участвовал: он руководил обороной из Войсковой избы, перебрасывая казачьи станицы то в одно, то в другое горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у многочисленных пожарищ.
До самых потемок продолжалась осада, но янычарам, спахам и крымчакам так и не удалось одолеть казаков. Они вновь отступили, оставив у стен крепости тысячи убитых.
– Слава богу, продержались! – перекрестился Тереха Рязанец.
– Выстояли, – облегченно передохнул Богдан Васильев.
– Не гулять поганым по Раздорам! – молвило казачье войско.
Донцы заделали проломы и брешни и, выставив ночные караульные дозоры, повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным – таких немало было в каждой станице. Свыше пятисот казаков потеряли Раздоры. Родниковцы недосчитались тридцати донцов; молодые казаки Юрко и Деня получили тяжелые раны.
Получил отметину от янычарского ятагана и Иван Болотников, но, к счастью, рана оказалась неглубокой. Болотников так же, как и Секира, прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.
Вскоре к нему пришел Федька Берсень. Увидев перевязанную лоскутом рубахи руку, нахмурился.
– Нельзя те на вылазку. Оставайся здесь.
– Чудишь, Федор. И не подумаю… Ты лучше скажи, готовы ли твои люди?
– Готовы. Васильев нам четыре сотни выделил.
– Четыре сотни?.. Много, пожалуй, Федор. Как бы шуму не наделать. Обойдемся и двумя.
– А не мало?
– Хватит, Федор. Поплывем на пяти стругах. Только бы ночка не подкачала.
– Авось не подкачает. Сиверко тянет. Добро бы Илья прогневался. Уж так бы кстати!
Подошел Рязанец. Покуда шел бой, он готовил к вылазке снаряжение: кожаные мешочки для пороха, фитили, огниво, багры и крючья.
– Дело за вами, молодцы.
– Идем, Терентий. А с собой беру Нечайку, Секиру, Васюту да Мирона Нагибу. Казаки надежные, – молвил Болотников.
Перед вылазкой Иван еще раз проверил отобранных казаков.
– Пойдем налегке. Ничего лишнего не брать. По паре пистолей, саблю, огниво – и довольно. И замок на роток. Мы должны быть невидимы и неслышимы. Ранят – терпи, погибать станешь – терпи! Иначе и галеры не взорвем, и себя загубим, – строго напутствовал Болотников.
– Не подведем, батько! – заверил Мирон Нагиба.
Провожала донцов вся казачья старшина во главе с
атаманом Васильевым. Пришел и поп Никодим, благословив казаков на ратный подвиг медной иконкой.
– Да поможет вам господь и Николай-чудотворец. Возвращайтесь с победой, сыны!
По подкопу шли с горящими факелами. Тайный лаз вывел на правый берег реки, густо поросший высоким камышом. Здесь, в плавнях, и были припрятаны казачьи струги.
– Не забудьте уключины смазать, – напомнил Иван.
Болотников и Берсень решили сесть в разные струги.
– С богом, Иван, – обнял Болотникова Федька.
– С богом, Федор.
Облобызались и другие казаки. Знали – шли в самое пекло, может, более и свидеться не придется на белом свете.
– А ночка-то не подкачала, слава те господи, – размашисто осенил себя крестом Рязанец и спросил напоследок. – Не запамятовали, братцы, как огнивом фитили запалить?
– Не запамятовали, Тереха. Взорвем сатану.
– Поплыли, донцы, – скомандовал Болотников.
Выбрались из плавней и тихо направили струги к левобережью. Струги бежали легко и быстро: сопутствовал сиверко. По черным волнам сеял дождь-бусинец.
А ночь и в самом деле не подвела, была она черна, как донце казана; и ветер пошумливал. Левобережье мигало ордынскими кострами, но их становилось все меньше и меньше: степняки укладывались на ночлег.
Вскоре показались смутные очертания галер. Казаки сбавили ход и, без единого всплеска начали подкрадываться к кораблям.
Кругом было тихо, капычеи спали в каютах. Ахмет-паша еще с вечера покинул корабль и ушел отдыхать на берег, в свой шатер, где его поджидала наложница.
Казачьих стругов было пять, столько же было и турецких судов с пушками. Донцы вплотную приблизились к кораблям. Болотников направил свой струг на среднее судно: так легче было проследить за остальными казачьими судами.
Струг глухо ткнулся бортом о галеру.
– На корабль, донцы! – чуть слышно приказал Болотников.
Десятки багров и крючьев вгрызлись в галеру. Казаки, не мешкая, по-кошачьи полезли на корабль.
– О, аллах! У русы! – запоздало закричал караульный турок, но казаки уже перевалили на палубу.
Болотников сверкнул саблей, и голова дозорного шлепнулась за борт. Однако испуганный возглас турка услыхали в каютах, из них выскочили полуголые янычары с ятаганами. Но дерзок и стремителен был натиск поволь-ницы. Янычар смяли.
– В трюмы! – гаркнул Болотников.
И казаки ринулись в трюмы. Там тускло чадили факелы, скупо освещая прикованных к веслам гребцов-не-вольников.
– Надо пороховник искать, батько! – крикнул Мирон Нагиба.
– Поспешим! – вторил ему Васюта.
Болотников знал – времени в обрез. На помощь галерам могли прийти каторги, но он не хотел подрывать корабль вместе с невольниками.
– Расковать! – крикнул он.
Часть казаков метнулась к рабам, другая же – к пороховому трюму. Несколько донцов тянули за собой длинные фитили с привязанными к ним зелейными мешочками.
У порохового трюма казаки натолкнулись на два десятка янычар во главе с могучим санджак-беком. Был он в золоченом китайском шлеме и в сверкающем панцире. Бился ловко и свирепо, повергая ятаганом повольников.
К санджак-беку рванулся Нечайка; в руке его оказалась тяжелая цепь с раскованного невольника.
– Донцов бить, собака! – зычно рявкнул он и что было сих хлестнул санджак-бека по шелому. Тот выронил ятаган и с гулким звоном грохнулся на пол. После этого быстро расправились и с остальными янычарами.
В зелейном трюме обнаружили восемь бочек с порохом. Их начали было обматывать фитилями Васюта и Секира, но Болотников распорядился по-иному:
– Семь бочек на струг! Одну – на взрыв!
– Разумно, батька! – закричали донцы.
Бочки потащили из трюма. Болотников шагнул к невольникам.
– Вы свободны, други. Прыгайте с галеры и плывите к крепости. Казаки откроют вам ворота. Быстро!
Невольники закивали головами и полезли из трюма наверх. Болотников выбил из бочки донце и воткнул фитиль в порох.
– На струг, донцы!
К нему подбежал Секира.
– Я запалю, батька.
Но Болотников оттолкнул Устима.
– Я сам. Ступай из трюма! Да не мешкай же, дьявол!
Секира убрался, а Болотников еще раз осмотрел промасленные фитили, тянувшиеся в кормовые отсеки и трюмы корабля.
«Кажись, все ладно», – подумал он и выбрался на палубу. Внизу, в струге, ожидали казаки. Иван достал огниво и принялся высекать искру.
– Поганые зашевелились, батько! – крикнул из струга Нечайка.
Болотников уже и сам услышал, что орда на берегу пришла в движение. Видимо, турок и крымчаков привлек шум на кораблях.
Болотников раздул трут, поджег размочаленный фитиль и метнулся к другому.
«Долго! Успею ли?» – с беспокойством мелькнуло в голове, и тотчас он вспомнил о факелах в трюме невольников.
Кинулся вниз, вырвал из поставца факел и поджег оставшиеся фитили. Спрыгнул в струг.
– Греби!
Донцы налегли на весла, спеша отплыть в безопасное место. А на помощь кораблю уже шла каторга, переполненная турками. Но тут громыхнул оглушающий взрыв, обломки галеры посыпались на каторгу, уничтожая столпившихся на бортах янычар.
Вскоре раздались еще три мощных взрыва. Дон озарился багровым светом полыхавших останков кораблей.
– Последний остался… Ну, чего ж там?.. Чего мешкают? – затревожились казаки, быстро отходящие в плавни.
А на последнем корабле продолжалась лютая сеча. На галере оказалось более трехсот янычар, и казакам пришлось туго. Надо либо отступать, либо пробираться к пороховому трюму напролом.
– Вспять не пойдем! Прорвемся, браточки! – воскли цал Емоха.
Он не попал в число отобранных для вылазки донцов и крепко осерчал. С обидой подошел к Болотникову.
– Чего ж ты, батька, меня не берешь? Аль я худо саблей владею? Аль когда за чужую спину ховался?
– Не держи на меня сердце, Емоха. Славный ты казак, о том всему Дону ведомо. Но на галеры не возьму.
– Да почему ж, батька?!
– Ранен ты.
– Да какая ж то рана? – заершился Емоха. – Эко дело, ухо отсекли. Руки-то у меня целехоньки. Сам-от небось идешь?
– Иду, Емоха. Иду, потому что сам на это дело на просился. А тебе велю на стенах быть. И не гневайся.
Но Емоха атамана не послушал. Он таем просколь знул в подкоп и затерялся среди казаков.
Теперь Емоха прорубался с повольницей к трюму. Его сабля то и дело опускалась на головы янычар. Да и остальные казаки были неистовы, они все ближе и ближе продвигались к пороховому отсеку. Но врагов было слишком много, силы казаков таяли. В трюм ворвалась лишь горстка повольников, другие полегли под ятаганами янычар.
– Тут зелье, Емоха! – прокричал один из окровавленных донцов.
– Вырубай днище! – приказал казаку Емоха, обрушивая саблю на очередного турка.
– Отсель не выбраться, братцы! – воскликнул, осатаневший от ярой сечи казак в рыжей шапке-кудлатке.
– А пущай! – отаянно сверкнул белками Емоха. – Ведали, на что шли! Загинем, но корабль взорвем! Так ли, донцы?
– Любо, Емоха! – отозвались казаки.
Янычары попытались было оттеснить повольников от бочек, но тут Емоха подхватил с полу упавший факел и ринулся с ним к зелью. Янычары с ужасом кинулись к выходу.
В пороховом отсеке остались лишь одни казаки. Их было шестеро, шестеро отважных повольников.
– Попрощаемся, донцы, – молвил Емоха.
Казаки скинули трухменки, ступили друг к другу, обнялись.
– Мы не посрамили вольного Дона. Не гулять басурманам по Дикому Полю! – горячо воскликнул Емоха, подходя с факелом к пороховой бочке.
– Не гулять!
– Смерть, поганым!
– Слава Дону!
Емоха метнул в бочку факел.
От страшного взрыва корабль разнесло на части. Обломки взметнулись в небо на добрую сотню саженей. Вместе с галерой погибли и две каторги, подплывшие к кораблю на помощь. Сотни янычар обрели смерть в донских водах.
Кровавый свет озарил реку, но казачьи струги были уже вне опасности. Повольники сняли шапки: они поняли – донцы с последнего струга взорвались вместе с турецким кораблем.