По городу звенели топоры.

Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома – донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.

– Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.

Казаки покумекали и сказали:

– Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу – пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.

Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.

– В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.

– За неделю срубим! – воодушевилась артель.

И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!

Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.

На Дону пришелся по нраву повольнице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.

Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.

– У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.

Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие – прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:

– Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?

– Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.

– Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, – довольно молвил Федька.

Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.

«Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?» – раздумывала Агата.

Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:

– Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.

– Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.

– И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!

– Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.

– Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.

– А что? Возьмем и крикнем!..

Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.

«В силу входит Болотников, в большую силу, – раздумывал Богдан Васильев. – Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка… Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить».

Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.

– Любо порадели, атаманы-молодцы! – Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! – Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. – Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!

Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?

– Выходит, по станицам разбежимся?

– По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, – омягчил голос Васильев. – Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!

– В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.

– Любо, Болотников! – воскликнул круг.

Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.

– Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?

Васильев недовольно покачал головой.

– Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?

– Так на Дону не водится! – крикнул раздорский писарь Устин Неверков.

– Без дозоров не бывать Полю! – поддакнула старшина.

Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.

– Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.

– Верно, Болотников! – дружно отозвалась поволь-ница.

– Пообносились хуже некуда, батько! – обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.

– А чем кормиться станем? – напирал на раздорского атамана Болотников. – Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер. На одну саблю положиться?

Круг поддержал:

– Дело, атаман!

– Не хотим голодом сидеть!

– Зипунов, хлеба и зелья!

Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.

– Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли – ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.

– Держался авоська за небоську, да оба в воду упали! – усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий взбежал на помост. – Я вот что мыслю, донцы. Из «авоськи» мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!

– Тряхнем, батько!

– Айда за зипунами!

То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.

«Как от поганых отобьемся, так всю крамольную по-вольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит», раздумывал он. Но после осады мысли его поиз-менились. «Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить – не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь… Но как теперь голытьбу уломать?»

Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся по-вольница, вновь ударил по перильцу булавой.

– Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин, за стенами не отсидишься. Сомнут – и костей не соберешь.

– Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост поджимать. Пень топорища не боится! – все так же усмешливо промолвил Болотников.

За Васильева горой поднялись домовитые:

– Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!

– Дон супротив царя не встанет!

– Подождем царева жалованья!

Но тут ввязались казаки голутвенные:

– Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!

– А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?

– Айда за зипунами! Айда за хлебом!

Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел. Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там продолжали кипеть страсти.

Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:

– Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем. Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!

– Погуляем, Федька! – закричали казаки. – Охота нам в степи поразмяться!

– А как же Васильев? – спросил один из донцов.

– А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой круг, как повелит, так и будет, – проронил Болотников.

– С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! – горячо воскликнул Мирон Нагиба.

– Спасибо, други. Но то кругу решать, – молвил Болотников.

На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом, Монастырский – другим, Медведицкий – третьим… У каждого были свой атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных до Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне… Всеми делами верховодил станичный круг.

– Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в степь-матушку, – высказал Болотников.

– А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? – вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.

– Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не потчуют. Самая пора уходить.

– И все же – повременить бы, батько, – непонятно упорствовал Васюта, поглядывая на соседний курень.