В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.

– Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!

Донцы взроптали:

– Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азов-цам!

А спустя малое время – новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.

– Да то ж казаки с Воронежа! – ахнули повольники.

– Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, – удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.

Казаки еще пуще закипели:

– Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!

– В города не пропущают, казаков казнят!

– То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!

– Не выйдет! – яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. – Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!

– Айда на Азов!

– Айда на Волгу!

Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.

– Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны жалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!

Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь – с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!

Одного не хотелось Васильеву – чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азов-цев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь,

В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудо-раженно гутарили:

– На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!

Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.

– А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? – спросил как-то Берсень.

– Не пойду, Федор. У меня иная задумка.

– Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, – огорчился Берсень. – И куда ж ты хочешь снарядиться?

– На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.

– А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.

– Нет, Федор, на Волгу, – твердо повторил Болотников.

– Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?

– Немало, друже. Но бояре еще больше, – сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. – То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?

– Бояре сильны, Иван, – вздохнул Федька. – И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.

Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.

– Уходишь, сокол?

– Ухожу, Агата. Душно мне в Раздорах, на простор хочу.

– Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила!

– Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий… И спасибо тебе за привет и ласку.

Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.

– Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было… Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!

– Прости, Агата, казаки ждут.

– А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми сокол!

– Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.

Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:

– С богом, донцы!

Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:

– Береги себя, Васенька. Под пулю да саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!

– Не горюй, Любавушка, жив буду, – весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться – ив поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону – казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.

У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.

– Да пусть выпадет вам хабар,атаманы-молодцы! – радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. – С богом, Болотников, с богом, славный атаман!

Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.

– Будь здоров, атаман, – сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. – За мной, донцы!

Казачье войско вылилось в ковыльную степь.

Над головой – ясное бирюзовое небо, впереди – синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.

«Хорошо-то как, господи!» – хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубце-вавшиеся раны…

Вырвалась песня – звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и полетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольни-цы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.

Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раз-дорский шлях и повернули на Самарскую Луку.

– Волга там подковой изгибается, – гутарил казакам бывалый дед Гаруня. – А середь подковы той – горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.

О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.

Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.

– Здесь и ночлегу быть.

Расседлали коней и принялись разводить костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.

– Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.

– Ты сначала налови.

– И наловлю, батько!

Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.

– Добудем рыбки, станишники!

Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал – и пропадай, удалая головушка: редкое лето не швыряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями не шастали.

Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.

– Мужик пашет, батько!

– Что?! – Болотников опешил.

– Мужик, грю, степь пашет.

Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескураженно застыли. В конто веки Дикое Поле пахали!

– Не померещилось, Деня?

– Да ты что, батько? Сам глянь.

Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уздцы плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.

– Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! – загорячился Степан Нетяга.

– Погодь, друже, – придерживая Степана, тихо молвил Болотников. – Погодь, донцы.

И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.

«Благодать-то какая!» – просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозды, от срезанных на-ральником диких зеленых трав дурманяще пахло.

«Благодать-то какая, господи!» – с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите…

– Что замешкал, батько? – вопросил Нагиба.

– Поехали, – будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.

Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.

– Кто таков? – спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.

Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:

– Митяйка, сын Антипов.

– Беглый, поди?

Мужик еще пуще нахохлился.

«Откель эти казаки? – обеспокоенно раздумывал оратай. – С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые – беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут – и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет».

– Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, – словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.

– А сами-то откель? – диковато насупясь, вопросил пахарь.

– С донского понизовья.

– А не врешь?.. А ну побожись.

Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.

– Не таись, друже. Сами-когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба – на нижегородского боярина, – умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.

– А я на Василия Шуйского, – тяжко вздохнув, признался оратай.

– Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, – помрачнев, высказал Болотников.

– Воистину, милок, – кивнул мужик. – Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.

– Где ж остальные?

– К вам на Дон убегли.

– А сам чего ж?

– Тут порешил осесть.

– Чего ж так?

– Землица тут добрая. – Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. – Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. – Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.

– Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? – подступил к мужику Нетяга.

– Слышал, – вновь тяжко вздохнул оратай. – Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.

– Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! – сердито молвил Нетяга.

– А коль не сойду? – глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.

Казаки загудели:

– Силом выпроводим! Чтоб духу не было!

– Дикое Поле не пашут!

Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут – и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!

– Утопим соху, братцы! – прокричал Нагиба.

– Утопим!

Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:

– Погодь, донцы… А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай – либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?

– Чую, – угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.

– Так с нами пойдешь али как?

– Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.

– А куда?

– Землицу пойду искать. Авось где и осяду.

– Ну, как знаешь. Бог тебе судья, – молвил Болотников и махнул рукой. – Поехали, донцы!

Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.

Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.

И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!

Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.

«Нива!.. Мужичья нива… Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы».

Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.

Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:

– Никак, ты, батько?

– Я… сон не берет. Пройдусь малость.

– Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон намедни…

– Степь доглядай, – строго оборвал казака Болотников и вышел на прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.

Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:

– Тяни, Буланка… Тяни, родимая.

Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.

И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо.

От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Ивана. Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:

– Ступай к лошади.

– Че? – не понял оратай.

– Ступай к лошади, гутарю… Веди.

Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:

– Но-о, милая, пошла!

Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.

Мужик обескураженно глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.

Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.

– Ты энто… тово, – шагнул к нему Митяй. – Роса выпала. Не остудился бы, мил человек. Подложь-ка кафтан.

Болотников не шелохнулся, слова мужика прозвучали откуда-то издалека.

– Подложь, грю. Ишь, как взопрел… Тут, милок, тяжеленько. Новь!

Болотников поднялся и, ничего не сказав мужику, пошагал росной травой к реке. Однако, будто вспомнив что-то, оглянулся.

– Ты вот что, Митяй… Ступай-ка с пашни. Казаков не гневи.