Через два дня пути ертаульный отряд

донес:

– Стрельцы, батько!

Болотников остановил войско.

– Ужель застава?

– Не ведаем, батько. Стрельцов сотни с три. Конные, кого-то по степи ищут.

– Мужиков беглых, – предположил Нагиба.

– Вестимо, мужиков, – поддакнул Секира. – Ноне их много на Дон прет.

Устим был прав: казаки уже не раз натыкались на беглые ватаги. При встрече пытали:

– Что, сермяжные, натерпелись лиха?

– Натерпелись, родимые, уж куды как натерпелись! – смиренно отвечали лапотные мужики.

– А куды ж теперь?

– На Дон, родимые, на земли вольные.

Казаки пропускали беглецов и ехали дальше. Однако некоторые ворчали:

– И куда лезут? Самим жрать неча.

Одним из таких был Степан Нетяга, недолюбливавший сермяжный люд.

– Будто окромя Дону и земли нет. Шли бы за Волгу аль за Камень. Так нет, в Поле лапти навострили.

Болотников сурово обрывал недовольных:

– Срам вас слушать, донцы. Вы что, сыны боярские али дети царские? Нешто забыли, откуда на Дон прибежали? Нешто вдруг казаками родились?

Роптавшие умолкали.

Весть о стрельцах не напугала Болотникова, однако показываться государевым служилым не хотелось: на Самарскую Луку норовили проникнуть скрытно. Чем неожиданнее приход, тем больше удачи. Но и топтаться на месте не было желания: казаки поободрались, поотощали, и все жаждали дувана.

– Что делать будем, батько? – спросил Нагиба.

– В обход пойдем, – порешил Болотников.

– А коль вновь наткнемся?

– Не наткнемся. Лазутчиков пошлю.

Болотников разбил ертаул на три отряда – по два десятка в каждом – и разослал их в степь.

– Езжайте дугой, держитесь в трех-пяти верстах. И чтоб ни одна душа вас не видела, – напутствовал ер-таульных Болотников.

Часа через два прискакал один из лазутчиков.

– Справа степь свободна, батько.

Потом примчался гонец с другого отряда.

– Слева пусто, батько.

– Добро, – кивнул Болотников, однако войско с места не стронул: ждал вестей из третьего ертаула. Но вестей почему-то долго не было. Иван окликнул Нечайку Бобыля.

– Бери пяток казаков и скачи по сакме ертаула. Спознай, что там у них. Да чтоб стрелой летел!

– Пулей, батько!

Шестеро казаков ускакали в степь. Вернулись в великой тревоге.

– Беда, батько! – закричал Нечайка. – Беда, донцы! – спрыгнул с коня и подбежал к Болотникову. Глаза Нечайки были полны печали и гнева. – Весь ертаул уложили, батько… Оба десятка.

Болотников помрачнел, стиснул эфес сабли. Застыло войско, подавленное страшной вестью. Атаман обвел тяжелым взглядом повольников, глухо спросил:

– Что молчите, донцы? Терпеть ли нам зло стрелецкое?

Повольница ожесточилась, взорвалась:

– Не станем терпеть, батько! Побьем служилых!

– Кровь за кровь!

Болотников сел на коня, выхватил из ножен саблю.

– Иного не ждал, донцы. За мной, други!

Войско хлынуло в степь. Обок с Болотниковым скакал Нечайка; немного погодя он показал рукой на гряду невысоких холмов.

– Там батько!

Вскоре казаки подъехали к полю брани, усеянному трупами повольников. Болотников оглядел местность; то была просторная лощина, прикрытая холмами.

– В ловушку угодили.

– Вестимо, батько. Никак, стрельцы их ране приметили да за холмы упрятались, – произнес Нагиба.

Казаки спешились и спустились в лощину. С трупов неохотно снимались отяжелевшие вороны. Казачьи головы торчали на воткнутых копьях.

– Вот еще одна годуновская милость, – зло процедил Болотников.

– Не любы мы Бориске, – вторил ему Васюта. – Ишь как супротив донцов ополчился.

– Собака! – скрипнул зубами Нагиба.

Болотников приказал вырыть на одном из холмов

братскую могилу. Казаки собрали павших, сняли с копий головы. Вдруг один из донцов крикнул:

– Сюда, братцы!.. Юрко!

Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку qt холмов. Был тяжело ранен, рубаха разбухла от крови. Болотников склонился над ним, приподнял голову.

– Ты, батько? – открыв глаза, слабо выдохнул казак.

– Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.

– Не, батько… не жилец… Тут их много было, за холмы упрятались… Дон не посрамили, немало стрельцов уложили, – казак говорил с трудом, дыхание его становилось все тише и тише. – Прощай, батько… Прощай, донцы. – Последние слова Юрко вымолвил шепотом и тотчас испустил дух.

Болотников снял шапку, перекрестился.

– Прощай, Юрко.

– Не повезло хлопцу, – горестно вздохнул дед Гаруня. – В Раздорах поганые дюже посекли, почитай, с того свету вернулся. А тут вот стрельцы… Вражьи дети!

Деня понес на руках погибшего друга к могиле. Всхлипывая, не стесняясь горьких слез, гутарил:

– Как же я без тебя, братушка? Будто душу из меня вынули. Ох, лихо мне, братушка, ох, лихо!

Едва успели похоронить павших, как к холму прискакали трое ертаульных.

– Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.

– Вас не приметили?

– Не, батько. Погони не было.

– Таем можно подойти?

– Нет, батько, – ертаульный повернулся и махнул рукой в сторону одного из курганов. – До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы не приметят. А дале – как на ладони: ни холмов, ни овражков.

– От курганов версты две?

– Так, батько.

Болотников призадумался. Стрельцов врасплох не возьмешь. Пока скачешь эти две версты, служилые примут боевые порядки, и тогда не миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.

– Поскачем, батько, – поторопил Нагиба.

– Погодь, друже. Стрелец – воин отменный, бьется крепко.

– Да ты что, батько? Не узнаю тебя. Аль стрельца устрашился? – уставился на атамана Мирон Нагиба.

– Воевать – не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул плеткой коня.

– Ги-и, вороной!

Конь полетел к стрелецкому стану. Казака тотчас приметили, встречу выехали пятеро конных. Сблизились. Стрельцы выхватили сабли. Один из них выкрикнул:

– Куда разлетелся, гультяй?

Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.

– Здорово, служилые!

– Кому здорово, а те башку с плеч, – огрызнулись стрельцы.

– Пощадите. До вашей милости я. Ведите меня к голове, добрую весть везу, – еще почтительнее и умильнее произнес Секира.

– А ну кидай саблю!

Секира кинул не только саблю, но и пистоль.

– Вязать станете аль так поведете?

– И так не удерешь. Слезай с коня!

Секира спрыгнул, его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак к стрельцам приходил.

– С чем пожаловал, гультяй?

– В стрельцы хочу поверстаться. Невмоготу мне боле с казаками, худой народец.

– Чего ж невмоготу-то?

– Воры они, отец-воевода, людишки мятежные. Шибко супротив батюшки царя бунтуют. То грех превеликий. Статочное ли дело супротив царя и бога идти?

– Не статочное, гультяй, – согласно мотнул бородой стрелецкий голова, однако смотрел на казака по-прежне му недоверчиво. – Чего ж сам-то в гультяй подался?

– По глупости, отец-воевода, – простодушно моргая глазами, отвечал Секира. – Дружки подбили. Непутевые были, навроде меня. Я-то по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.

– На Москве, речешь? – пытливо переспросил голова. – Это в кой же слободе?

– А на Лубянке, батюшка.

– Ну-ну, ведаю такую, – кивнул голова.

– Глуподурый был, – продолжал Секира. – Под матицу вымахал, а ума ни на грош. Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не нагулялся ишо, с девками не намиловался. Отец же меня в плети. Шибко бил. Всю дурь, грит, из тебя выбью, но в стрельцы запишу. А я, неразумный, уперся – и ни в какую! Не пойду в служилые – и все тут. Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть. А тут дружки веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть нагуляемся. Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко каюсь.

Отец-воевода слушал, кивал да все думал: «Поди, врет гультяй, ишь каким соловьем заливается».

– Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?

– Как где? В храме, батюшка.

– Вестимо, в храме, а не у дьявола в преисподней,- хохотнул голова.

Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно продолжал:

– Молился я на Лубянке. Вельми благолеп там храм пресвятой Богородицы.

– Богородицы?.. Не ведаю такого храма в слободе. Стояла у нас церковь святого Феодосия.

– Ай верно, гультяй. Запамятовал, прости, господи… А кто Стрелецким цриказом о ту пору ведал?

– Кто? – Секира малость призадумался. – Дай бог памяти… Вспомнил, батюшка! Сицкий Петр Пантелеич. Дородный, казистый, борода до пупа.

– Верно, гультяй, верно. Знавал я Петра Пантелеича, мудрейший был человек. Преставился летось на Луке-рью-комарницу, – голова вздохнул, набожно закатил к синему небу глаза, стукнул о лоб перстами. Трижды перекрестился и Секира. А голова продолжал выведывать:

– А в каком кафтане батюшка твой щеголял? Поди, в малиновом?

– Никак нет, отец-воевода. В лазоревом.

– Ах да, опять запамятовал. В лазоревом у Сицкого ходили, – голова помолчал, поскреб пятерней бороду. Не врет гультяй, никак, и в самом деле был сыном стрелецким.

– О какой вести хотел молвить?

– Невзлюбил я казаков, батюшка. Одна крамола у них на уме, супротив царя воруют. Намедни посла турецкого пограбили, деньгой да саблями полны кули набили. А теперь на Воронеж идти помышляют, бунташные хари. Изловил бы их, батюшка.

– Степь-то широка, гультяй, изловишь вас.

– Изловишь, отец-воевода. Казаки ноне недалече, и всего-то в двух верстах.

– Да ну! – встрепенулся голова и с беспокойством поглядел в степь. – Не вижу что-то.

– В лощине они, батюшка. Тризну правят. Шесть десятков. Сидят, винцо попивают да дружков поминают. Вон как ты ловко казаков в лощине-то уложил. И эти никуда не денутся.

– А не лукавишь? – голова искоса глянул на Секиру. – Башку смахну, коль врешь.

– Помилуй бог, батюшка. Вот те крест!.. Пошто же я стану врать, коль сам к тебе пришел. Мне, чать, еще пожить охота.

Голова прошелся взад-вперед, а затем опустился на походный стулец. Возле переминались сотники.

– Что порешишь, Кузьма Андреич? – спросил один из них.

Голова призадумался. Дело-то не простое, с казаками воевать худо. Дерзкий народец! Бьются насмерть. В лощине той сами полегли, но и три десятка стрельцов повалили. Шутка ли! А стрелец тебе не гультяй – человек государев, и за каждого надлежит перед царем батюшкой ответ держать: как да что и по какому нераденью служилых не уберег? Правду сказать, казаки-то сами полезли. Норовили их в полон взять да в Самару отвезти, а казаки – в сабли! «Донцы в полон не сдаются!» И на стрельцов. Хотели было прорваться, да не выгорело. Так все и полегли, нечестивцы!

На украйные земли Кузьму Смолянинова послали в пролетье, когда на Москве начал сходить снег; послали не одного. Собрал начальных людей Годунов в своих палатах и молвил:

– Стоять вам на У крайне крепко. Беглых мужиков ловить и вспять возвращать. Казакам же с Понизовья – ни проходу, ни проезду. А тех, кто в Верховье лезет да разбой чинит, купцов да послов грабит, – полонить и казнить смертью.

Выполнял наказ Кузьма Смолянинов с усердием: и на Украйну прибыл вовремя, и беглый люд прытко ловил, и казакам проезду не давал. Бывали и стычки: казаки ярились, саблями махали, но голова не из пугливых. Случалось ему и с ливонцем воевать, и с татарином драться. В девяносто первом году1, когда поганые к Москве подвалили, Кузьма Смолянинов ратоборствовал в Большом полку. Славно бился, сам воевода, князь Федор Иванович Мстиславский, похвалил: «Добрый воин Кузьма Смолянинов, живота не щадит». Наградил сотника золотым кубком, а государь поместье пожаловал.

На казаков Кузьма Смолянинов шибко серчал. Кабы не они, сидел бы сейчас в приказе на Москве да меды попивал. Вольготно жилось ему в Белокаменной, вольготно, сытно да весело. А тут тебе ни терема красного, ни баньки душистой, ни снеди обильной. Рыщи себе по степи да мужиков заарканивай, а того хуже – с воровскими казаками воюй. Биться же с ними – не пряники жевать. Хитрей да храбрей казака на белом свете нет. Тяжко донцов воевать!

Дня три назад к голове прискакал с волжских застав гонец. Доложил с глазу на глаз:

– От саратовского воеводы к тебе прислан, Кузьма Андреич. Повелел известить, что из Раздор к Волге казачье войско выступило с воровским умыслом. Надо встретить и разбить гулебщиков.

– Велико ли войско? – первым делом спросил Смолянинов.

– Не шибко велико, с полтыщи.

– Полтыщи мне не осилить. Стрельцов моих всего три сотни.

– Подмога будет. Из Саратова сам воевода выступил, а у него, почитай, тыща служивых. Тебе ж покуда велено казаков выследить. Надо выведать, куда они путь держат. А там и саратовский воевода подойдет. Нельзя гу-лебщиков пущать на Волгу.

– Мудрено. Волга – не ручеек, поди спознай, где гультяй вылезут. Пожалуй, и не выслежу, – засомневался Смолянинов.

– Велено порадеть, Кузьма Андреич.

Кузьма Андреич порадел. Отыскал-таки казаков. Но их почему-то оказалось всего два десятка, и непонятно было, откуда пришли эти гультяй. То ли они с Медведицы, то ли с Хопра, а то ли с самого Дона. Дикое Поле велико, попробуй угадай. Попытался было казаков в полон взять да все выведать, но те и не подумали бросать сабли, так и сгибли в сече.

– Так как, Кузьма Андреич, пойдем брать гультя-ев? – вновь спросил один из сотников.

И на сей раз голова ничего не ответил, лишь уперся пытливым взором в казака-перебежчика.

– Откуда твои гультяй?

– Откуда? – переспросил Секира и малость замешкался. К такому вопросу он был не готов. Правду сказать – тайну открыть, словчить – можно на крючок угодить. – Не ведаю, как и молвить, отец-воевода. Казаки-то наши из разных мест. Кто с Битюга, кто с Айдара, а кто и с Медведицы. Не сидят сиднем, знай по степи крутят. Седни они на Воронеж кинутся, завтра на азовцев пойдут, а то и на московских послов навалятся. Волчья жизнь! Не любо мне с ними шастать.

– А шастал-таки, разбойничал. Как же ты к стрельцам не побоялся? Ведь я тебя могу и на виселице вздернуть.

– Все в твоей воле, батюшка, – низехонько поклонился Секира. – Но токмо повинную голову и меч не сечет. Я ж за себя шесть десятков воров отдаю. Чать, стоит моя голова этого. Не погуби, батюшка!

– Дерьмо ты, – сплюнул голова. Душепродавцев-из-менников Кузьма Андреич терпеть не мог.

– Уж какой есть, батюшка. Но гулебщиков, кои супротив царя и бога воруют, мне не жаль.

Голова поднялся с походного стульца, близко ступил к Секире, глянул в упор.

– И все ж лукав ты, ананья… Сказываешь, шесть десятков в казачьем войске? А не боле? Может, целая рать собралась, а?

– Так то ж моя погибель, батюшка! – вскричал Секира. – Ведь коль тебя проману – голова моя с плеч.

Голова повернулся к сотникам.

– Подымайте стрельцов.

Начальные люди побежали к сотням.

– А мне куды ж, отец-воевода? – вопросил Секира.

– При мне будешь. Верните гультяю коня!

Казаки правили тризну. Тянули из баклажек горилку и пели заунывные песни. Их, как и сказал Секира, было не свыше шести десятков. Остальное же войско отошло на полуверсту вспять и залегло в высокой траве. Ждали долго. Глядач нет-нет да и высунется из травы.

– Тихо, батько.

«Ужель сорвется? Ужель стрельцы о войске распознали? Тогда Секире не вернуться», – тревожился Болотников.

Полежали еще с полчаса, и вот наконец глядач бодро донес:

– Выступили, батько!

На голове глядача пук травы, и казак сливается с зеленой степью.

– Рысью скачут.

– Много ли?

– Сотни две, а то и боле.

Болотников осторожно выглянул из дикотравья, прикинул на глаз. Стрельцов было около трехсот человек.

«Никак, все выступили. Слава богу… Но что это?»

Добрая сотня служилых вдруг остановилась в полуверсте от холмов, остальные же ринулись к лощине.

«Хитер, бестия!» – помрачнел Болотников. Голова оставил часть войска на подходе к лощине. Неужели он разгадал казачий замысел?

Стрельцы лавиной хлынули в лощину. Казаки, побросав баклажки, взлетели на коней и приняли бой. На каждого донца приходилось по три служилых. Напор стрель цов был страшен. А Болотников все выжидал, но стоявшие в степи стрельцы и не помышляли приближаться к лощине. Секира, находившийся подле Смолянинова, нервно кусал губы.

– Ты бы помог стрельцам, батюшка. Казаки аки звери бьются.

– Сиди и помалкивай, – строго оборвал казака Смо лянинов.

«Пропало дело, – удрученно вздохнул Секира. – Но чего ж Болотников тянет? Побьют донцов в лощине».

– У них не токмо сабли, батюшка, но и по паре пистолей. Загинут государевы люди.

– Помалкивай! – вновь рыкнул на гультяя Смоляни-нов, слушая, как из лощины доносятся ожесточенные возгласы ратоборцев.

– Не пора ли, батько? – нетерпеливо тронул Болотникова за плечо Мирон Нагиба.

– Пора!

Болотников резко поднялся и потянул за повод лежащего на боку Гнедка.

– По коням, други!

Казаки молнией метнулись к коням. Взбудораженные, дерзкие, глянули на Болотникова.

– Ты, Нагиба, в лощину! Две сотни со мной! – громогласно, чтоб слышало все войско, выкрикнул Иван.

Донцы, не суетясь и не мешкая, тотчас разбились на два крыла и, устрашающе гикая, устремились к врагу.

Секира, как только увидел казаков, в один миг выхватил из-за кушака Смолянинова пистоль и пришпорил коня.

– Подлый лазутчик – рявкнула голова. – Догнать!

Несколько стрельцов припустили за Устимом, но где

там: казаки выделили Секире резвого скакуна.

На стрельцов надвигалось казачье войско. Смолянинов сразу определил, что донцов чуть ли не вдвое больше, однако не дрогнул.

– Вперед! С нами бог и государь! – отважно крикнул он, вытягивая из золоченых ножен саблю.

Сшиблись! Зазвенела сталь, огненными змейками посыпались искры, захрапели кони. Сила столкнулась с силой.

Бой был жестокий и долгий. Стрельцы сражались с остервенением. Воодушевлял их сам голова. Тяжелый, могучий, он врубался в самую гущу повольников и гулко кричал:

– Не робей, служилые! Постоим за батюшку царя!

Но казаки, мстя за павших товарищей, бились еще

злей и неистовей. Особенно туго приходилось стрельцам там, где рубились богатырского вида казаки Болотников и Нечайка Бобыль. Много стрельцов полегло после их сабельных ударов.

Смолянинов же все упорствовал, но когда казаки одолели стрельцов в лощине и пришли на помощь Болотникову, голова приказал отступать. Донцы пустились было в погоню, однако утомленные после длинных переходов кони так и не смогли достать более сытых и резвых стрелецких лошадей.

На поле брани остались лежать пятьдесят шесть казаков и чуть более сотни стрельцов.

Победа Болотникова не обрадовала. Он смотрел, как донцы подбирают убитых повольников, и мрачно раздумывал:

«Нелегко с царевым воинством биться. Тяжко будет русскому на русского меч поднимать, много крови прольется».