Казаки выехали на крутой яр, и перед ними распахнулась величавая, сияющая в лучах теплого ласкового солнца, полноводная, раздольная Волга.

– Лепота-то какая! – ахнул Нечайка Бобыль, сдвигая на кудлатый затылок шапку.

– Лепота! – поддакнули казаки.

Левобережье золотилось песчаными плесами и отмеля-

ми, с бесчисленными зелеными островками, над которыми носились крикливые чайки. Болотников глядел на синие воды, на заливные луга с тихими, сверкающими на солнце озерами, на голубые заволжские дали и думал с каким-то приподнятым, бодрящим душу упоением:

«Велика ты, Волга-матушка! Раздольна… Сесть бы сейчас в стружок и плыть-тешиться на край света. И ничего-то бы не ведать – ни горя, ни печали… Ох, велика да раздольна!»

Долго любовались казаки матушкой Волгой, долго не отрывали глаз от безбрежных заречных просторов.

– Дошли к сестрице донской, – тепло молвил дед Гаруня. – Почитай, лет двадцать Волги не видел. И красна ж ты, матушка!

Когда собирались в далекий поход, деда Гаруню брать ‹ не хотели. Но тот так заершился, так вскипел сердцем, что казаки смирились.

– Ладно, дед, возьмем. Но пеняй на себя.

– А пошто мне пенять, вражьи дети! Да я любого хлопца за пояс заткну. И глаз востер, и рука крепка, и в седле молодцом! – шумел Гаруня.

Дед и впрямь оказался молодцом. Не ведал он ни устали, ни кручины, даже в сечи ходил. Но в битвах его оберегали пуще отца родного, заслоняя от неприятельских ударов.

На волжской круче донцы сделали привал. Болотников созвал начальных людей на совет. То были казаки, возглавлявшие сотни.

– Войску нужны струги, – молвил Болотников. – Где и как будем добывать?

Старшина призадумалась.

– Встанем тут да караван подождем. Самая пора купчишкам плыть, – высказался Степан Нетяга.

– Караваны-то пойдут, но как их взять, Степан?- спросил Нагиба.

– Ночью. Как пристанут к берегу, так и возьмем. Лишь бы выследить.

– Плохо ты знаешь купцов, – усмехнулся Болотников. – Спроси у Васюты, что это за люди. Видел ты когда-нибудь, Шестак, чтоб купцы к берегу приставали?

– Чать, они не дураки. Ночами купцы на воде стоят. Волга – самая разбойная река. Вылезут ли гости на берег?

– Вестимо, друже, – кивнул Болотников. – Купцов врасплох не возьмешь.

– Как же быть, атаман? – развел руками Нагиба.

– Без челнов на Волге, как без рук. Не вплавь же на купцов бросаться, – сказал Нечайка.

– А може, на Саратов двинем? – предложил Васюта. – Там судов завсегда вдоволь. Купчишек в воду, а сами за весла.

– А что, батько, дело гутарит Васька, – одобрил Нечайка. – Ужель не отобьем струги?

– Можем и не отбить.

– Так мы наскоком, батько. Враз стрельца одолеем!- загорелся Нечайка.

– Ишь, какой ловкий, – вновь усмехнулся Болотников. – Поедешь пировать, да как бы не пришлось горевать. Стрелец ноне тоже ученый.

Но как казаки ни думали, как ни гадали, так ни к чему и не пришли. Правда, у Болотникова зрела одна задумка, но вначале ему захотелось потолковать с дедом Гаруней.

– Гутаришь, бывал здесь, дедко?

– Бывал, – степенно кивнул Гаруня, покуривая люльку. – Мы тут с Ермаком Тимофевичем всю Волгу облазили. Гарный был атаман!

– А есть тут на берегах деревеньки?

– В те года, почитай, и не было. Опасливо тут деревеньки рубить, ногаи под боком. Народ к городам жмется.

– Тогда и вовсе худо.

– А пошто те посельники, атаман?

– Посельники на реке без челнов не живут. Плыли мы с Васютой, видели. Но то было до Тетюшей.

– Далече, атаман, – дед Гаруня, окутывая старшину клубами едкого дыма, подумал малость и молвил. – Есть посельники, хлопцы.

Все уставились на деда, а тот выбил из трубки пепел и продолжал:

– И челны у них были. Живут в лесах дремучих, на Скрытне-реке. Верст сто отсель. То плыть вверх по Волге, до Большого Иргиза. Река та в Волгу впадает. А супротив, на правом берегу – горы да леса. Глухомань! Вот туда-то и сунемся, дети, там и струги добудем.

– В глухомани?.. Околесицу несешь, дед, – фыркнул Нетяга.

– Околесицу? – осерчал Гаруня. – Нет, вы слышали, дети? Сбрехал я хоть раз?

– Не сбрехал, дедко.

– Гутарь дале!

– Гутарю, дети… Там, средь глухомани, речонка бежит. Неприметная речонка. Версты две по ней проплыть – и крепостица откроется.

– Чья, дедко?

– Экой ты будоражка, Нечайка… Крепостица та русская. Мужики в ней от бояр укрылись. Чертов угол, трущоба. Туды не токмо стрелец, но и медведь забоится ступить.

– Как же ты там с Ермаком очутился? – полюбопытствовал Васюта.

– Э, хлопец. Ермак и не в такие края забирался. Али не слышал, что он Сибирь покорил?

– Как не слышать, дедко. О том и стар и мал наслышан. Велик Ермак!

– Велик, хлопец. Не было на Дону славней казака. Его ноне вся Русь почитает. Царь Иван Грозный соболью шубу со своих плеч пожаловал.

– Но ты-то как с ним очутился? – продолжал выспрашивать Васюта.

– С Ермаком? – дед вновь не спеша набил трубку, раскурил от уголька, глубоко затянулся. Лицо его, иссеченное сабельными шрамами, как-то вдруг разом разгладилось и помолодело. – Не видел я достойнее мужа, дети. То всем казакам казак. Лицом красен, душой светел, телом могуч. Родом он из станицы Качалинской, вспоил да вскормил его Дон-батюшка, силой напитали степи ковыльные. Допрежь он по Дикому Полю гулял, с татарами да ногаями бился. Тут я к Ермаку и пристал, полюбился мне смелый атаман. А потом он на Волгу пошел. И были с Ермаком славные есаулы Иван Кольцо, Яков Михайлов, Никита Пан да Матвей Мещеряк. Храбрые были казаки! Никого не пужались – ни царя, ни бояр, ни войска басурманского. На Волге-то лихо погуляли. Зорили не токмо заморских послов да купчишек, но струги государевы. Царь прогневался, воевод из Москвы послал, а Ермак – не будь плох – на Скрытню подался. Вот там и повстречались мы с русскими посельниками… Дай-ка, дети, баклажку, в моей сухо.

Бывалому казаку протянули несколько баклажек.

– Благодарствую, дети, – дед отпил немного, пожевал кусок вяленой баранины и надолго замолчал.

– А что ж дале, дедко?

– Дале? – протяжно крякнув, переспросил Гаруня и почему-то вдруг малость смутился. – А дале ничего веселого, дети… Промашка вышла.

– С Ермаком?

– Кабы с Ермаком, – вздохнул дед и улегся на траву, свернувшись калачом. – Сосну я, дети.

Казаки переглянулись: что-то в поведении деда показалось им странным. Гаруня средь бела дня никогда спать не ложился.

– Ты че темнишь, дедко? Коль зачал сказ, так договаривай, – подтолкнул старика Васюта.

– Сосну я, дети. Потом доскажу, – позевывая, молвил Гаруня и смежил очи.

– Э, нет, дедко, у казаков так не водится, – принялся тормошить старика Нечайка. – А ну, подымайся!

Бобыль ухватился за кушак и поднял Гаруню на вытянутые руки.

– Досказывай, дед!

– Досказывай! – повелели казаки.

– Отпусти, вражий сын… Доскажу, – не посмел ослушаться Гаруня и вновь повел свой рассказ. – Прибыли мы с Ермаком на Скрытню-реку. Атаман надумал с московскими воеводами разминуться. Те вниз по Волге пошли, а мы на Скрытню свернули. Атаман о той реке и ране знал. Воеводы нас токмо и видели. Плывем по Скрыт-не, а глухомань округ такая, что на душе тошно. Берега высокие, лес подымается до небес, а солнце будто в чувал укутали – темь средь бела дня. Лешачьи места! А Ермак сидит да посмеивается.

«Чего носы повесили, атаманы-молодцы? Несвычно после степей? Привыкайте. Придет час – и не в такой дремуч край заберемся…»

А мы и виду не кажем, что глухомань нам не слюбна, кричим:

«С тобой куда хошь, батька!»

Проплыли версты две, глянь – берега пониже пошли и лес пораздвинулся. А вскоре село увидели. Мужики на берег высыпали. Оружные. С мечами, деревянными щитами да рогатинами. Народ стоит крепкий, рослый, но шибко дикий да заугрюмленный. А Ермак им гутарит:

«Не пужайтесь, люди добрые! Пришли к вам с миром. Кто такие будете?»

«Русские мы. Здесь наша земля», – мужики отвечают.

«А давно ли она ваша?» – Ермак пытает.

«Давно. В здешних могилах лежат наши деды и прадеды. А пришли они сюда, когда на Руси великий князь Василий Темный правил».

«Выходит, беглые?»

Мужики помалкивают, и по всему видно, нас опасаются. Откуда им знать, что мы за люди. А Ермак мужиков успокаивает:

«Не таитесь, православные, худа вам не сделаем. Казаки мы с вольного Дона. Погостюем у вас малость и дале пойдем».

Мужики, кажись, чуть подобрели: на берег нас пустили. А когда Ермак им хлеба десяток кулей отвалил, те и вовсе повеселели. В избы нас повели, за столы усадили. Угодил я в избу к мужику Дорофею. Степенный такой, благонравный, все ходит да богу молится. Изба у него добротная, на подклете, с сенцами, присенками да чуланами. В избе с десяток казаков разместились. Была у Дорофея и светелка, а в ней – пять девок, одна другой краше. Смачные, дородные, лицом румяные. Малина-девки!

Гаруня крякнул и вновь потянулся к баклажке, а казаки, все больше входя в интерес, заухмылялись:

– Гутарь дале, дедко. Гутарь про девок!

Гаруня глянул на казаков и добродушно рассмеялся.

– Никак любо о девках-то, хлопцы?

– Любо, дедко. Гутарь!

– Пожили мы денек, и тут зачал я примечать, что девки на казаков заглядываются. Дело-то молодое, в самой поре. Ну и у меня, прости господи, кровь заиграла. Годков мйе в ту пору едва за сорок перевалило. Бравый детина! Плох, мекаю, буду я казак, коль девкой не разговеюсь. Нет-нет да и прижму в сенцах красавушку. А той в утеху, так и льнет, бедовая. И разговелся бы, да хозяин наш, Дорофей, баловство заприметил. Девок в светелку загнал и на засов. А нам же молвил:

«Вы бы, ребятушки, не озоровали, а то и со двора прогоню. Греха не допущу!»

Сердито так молвил, посохом затряс, а нас распалило, хоть искру высекай. Девок, почитай, год не тискали. Греха на душу не возьмем, гутарим, а сами на светелку зыркаем. Повечеряли у Дорофея да и разбрелись. А бес знай щекочет, покою не дает. Слышим, хозяин к светелке побрел, запором загремел. Никак девок на замок посадил и ушел к себе вскоре. Сосед меня толкает в бок.

«Не спишь, Гаруня?»

«Не сплю, до сна ли тут».

«Вот и меня, сон не берет. Айда к девкам».

«Легко сказать, девки-то на замке».

«А что нам замок, коль мочи нет. Айда!»

Ну и пошли. Подкрались тихонько, прислушались. А девки тоже не спят, шушукаются. Содруг мой постоял, постоял – и саблю под замок. Помаленьку выдирать зачал да саблю сломал. Однако ж не отступается, обломком ворочает. И выдрал запор. К девкам вошли. Не пужайтесь, гутарим, это мы, постояльцы. А девки и пужаться не думали, знай, посмеиваются. Много ли вас, пытают. Двое, гутарим. Айда к нам в чулан. Девки пошептались, пошептались, и те, что побойчей да погорячей, к нам пожаловали. Ох и сладкая же мне попалась! Кажись, век так не миловался… Наутро обе наши красавы в светлицу шмыгнули. Моя ж на прощанье упредила: «Седни в погребке квасы буду готовить. Приходи».

Приду, гутарю, непременно приду. Уж больно девка мне поглянулась. Ох, ядрена! Запор-то мы кое-как на место приладили, но Дорофея не проманешь, чуем, грех наш заподозрил. По избе ходит злющий, на казаков волком глядит. А я на дворе посиживаю да все Дарьюшку свою поджидаю. И дождался-таки. Дарьюшка моя с мятой и суслом в погребок слезла. Я башкой повертел – хозяина не видно – и шасть за девкой. Вот тут-то промашка и вышла, хлопцы.

– Аль ночью-то всю силу потерял? – гоготнули казаки.

– Это я-то? – горделиво повел плечами Гаруня. – Ишо пуще лебедушку свою ублажал. Тут иное, дети. Ермак в тот же день надумал сняться. Созвал казаков, с мужиками распрощался – и на струги. А я, того не ведая, все с девкой милуюсь. Сколь время прошло, не упомню. Но вот вдоволь натешился и наверх полез. Толкаю крышку – не поддается. Ну, мекаю, это Дорофей меня запер. Заорал, кулаками забухал. Слышу, хозяин голос подал: «Посиди, посиди, милок. Ноне те не к спеху». – «Выпу-щай, вражий сын!» – «И не подумаю, милок. Сидеть те до позаутра».

Сказал так и убрел. И тут припомнил я, что казаки должны вот-вот сняться. Ишо пуще кулаками загрохал, но Дорофея будто черти унесли. Сколь потом в погребе просидел – один бог ведает.

– Чать, замерз! – прервав деда, подмигнул казакам Васюта.

– Это с девкой-то? – браво крутнул седой ус Гаруня.

Казаки громко рассмеялись, любуясь дедом, а тот, посасывая люльку, продолжал:

– Дорофея долго не было, потом заявился, по крышке застучал: «Сидишь, презорник?» – «Сижу, вражий сын. Выпущай!» – «Выпущу, коль волю мою сполнишь». – «И не подумаю. Надо мной лишь один атаман волен. Выпущай, старый хрыч!» – «А ты не больно хорохорься. Сумел согрешить, сумей перед богом ответить». – «Перед батькой отвечу. Позови сюда атамана!» – «Атаман твой давно уплыл». – «Как уплыл?! Да я тебя в куски порублю, вражий сын!» – «Уж больно ты куражлив, милок. Посиди да остынь. Авось по-другому запоешь».

Сказал так и опять убрел. А мне уж тут не до девки, в ярь вошел. Казаков-то, мекаю, теперь ищи-свищи. А девка моя ревет, слезами исходит: «Загубит меня тятенька, нравом он грозен. Не поглядит, что дочь родная. Возьмет да в реку скинет. Ой, лихо мне!» – «Не вой, девка, не мытарь душу». – «Да как же не выть, как не горевать, коль с белым светом придется расстаться! И тебе ноне не жить. На мир тебя мужики поставят. Чаяла, таем с тобой погулять, а вон как вышло. Ой, лихо!»

Тут и на меня кручина пала. Дорофей-то и впрямь загубить может. Добра от него ждать неча. А тот и не торопится, будто до нас ему и дела нет. Но вот голоса заслышали, чуем, не один притащился. «Ну как, презорник, насиделся?» – «Насиделся. Выпущай!» – «Выпущу, коль волю мою исполнишь». – «А какова твоя воля?»

Дорофей замком загромыхал, крышку поднял. Гляжу, мужики стоят с мечами, а середь них – батюшка с крестом. Ну, думаю, смерть моя пришла. Вон уж и поп для панихиды заявился.

«А воля такова, презорник. Ежели послушаешь меня – жив будешь, а коль наперекор пойдешь да супротив миру – голову тебе отрубим». – «Гутарь свою волю». – «Великий грех ты содеял, казак. Обесчестил не токмо мой дом, но и все село наше. И чтоб бог от тебя, святотатца, не отвернулся, выполняй тотчас мою волю – ступай с девкой под венец». – «Да статочное ли то дело, Дорофей? Я ж вольный казак! Мне к атаману надо пробираться». – «Забудь про атамана. Бог да мир тебе судья. Однако ж мы тебя не насилуем. Волен выбирать любой путь. Оставляем тебя до вечера. Как сам порешишь, так тому и быть».

Мужики по избам ушли, но пятерых оружных на дворе оставили. Сижу, голову повесил, кручина сердце гложет. Прощай, вольное казачество, прощай, тихий Дон да степи ковыльные, прощай добры молодцы-сотоварищи!.. Вечером сызнова Дорофей с мужиками да с батюшкой идут. «Чего надумал, казак?» – «Ведите девку. Пойду под венец».

А чего ж, хлопцы, оставалось мне делать? Уж лучше в глуши с мужиками жить, чем в мать сыру землю ложиться. Так и повенчался со своей Дарьей. Она-то рада-радешенька, муженька заполучила. Девок-то на селе побо-ле парней.

Осень да зиму на Скрытне прожил, а как весна-красна грянула да травы в рост пошли, дюже затосковал я, хлопцы. Ничто мне не мило – ни лес дремуч, ни житье покойное, ни баба ласковая. В степи душа рвется, на вольный простор, к коню быстрому. Сказал как-то Дорофею: «Ты прости меня, тестюшка, но быть мне у тебя боле мочи нет. Хоть и оженился, но с Дарьей твоей мне не суждено век доживать. Казак я, в степи манит». А Дорофей мне: «Жить те с бабой аль нет – теперь ни я, ни мир те не судья. Муж жене – государь, и на все его воля. А коль не хочешь в селе нашем быть, ступай в свои степи. Мир держать не станет». Возрадовался я, Дорофею поклонился, жене, посельникам – и был таков.

– Ермака сыскал? – спросил Нагиба.

– Не сыскал, хлопцы, – вздохнул Гаруня. – Не ведал я, куды атаман ушел, скорый он на ногу. Уж токмо потом, когда налетья три миновало, дошла молва, что Ермак на реку Чусовую подался. Осел было в городках купцов Строгановых, опосля с дружиною за Камень снарядился. Плыл по сибирским рекам. На Туре и Тавде лихо татар побил. Хан Кучум выслал с большим войском Маметкула, но и его атаман на Тоболе разбил. Однако ж Кучум собрал еще большую рать. Сразились на Иртыше. Великая была сеча, но и тут донцы себя не посрамили – наголову разбили Кучума. Ермак вошел в Кашлым, а хан бежал в Ишим-ские степи. Потом были новые славные победы. О подвигах Ермака прознали по всей Руси. Знатно богатырство-вал наш донской атаман.

Дед Гаруня расправил плечи, бодро глянул на казаков.

– Не посрамим и мы славы Ермака. Так ли, хлопцы?

– Так, дедко!

– Айда на Иргиз!

Два дня летели кони степным левобережьем, два дня неслись казаки к Иргиз-реке.

– Скоро ли, дедко? – спрашивал на привалах Болотников.

– Скоро, атаман. Лишь бы до Орлиного утеса доскакать.

Орлиный утес завиднелся на другое утро; был он крут и горист, утопал в густых лесах.

– А вот и Большой Иргиз, дети, – приподнимаясь на стременах, молвил Гаруня.

На пологом, пустынном левобережье блеснула река. Подъехали ближе. Река была извилистой и довольно широкой.

– От Камня бежит, – пояснил Гаруня. – Доводилось и по ней плыть. Игрива да петлява река, долго плыли…

– О Скрытне сказывай, – нетерпеливо перебил старого казака Нагиба.

– Укажу и Скрытню, – мотнул головой Гаруня. – Но то надо Волгу переплыть, дети.

Переплыли.

Дед прошелся вдоль крутояра и вновь вернулся к казакам. Смущенно кашлянул в бороду.

– Никак, малость запамятовал, хлопцы. Скрытня и есть Скрытня. Пожалуй, влево гляну.

Дед пошел влево и надолго пропал. Вернулся вконец обескураженный.

– Никак, черти унесли, дети. Была Скрытня и нет.

– А я чего гутарил? – подступил к старику Нагиба.- Набрехал, дед!

– Гаруня не брешет, дети, – истово перекрестился казак. – Была Скрытня! Вон за той отмелью. Зрите гору, что к Волге жмется? Вот тут Скрытня и выбегала.

– А ну, пойдем, дед, – потянул старика Болотников. Лицо его отяжелело, наугрюмилось. Ужель весь этот долгий, утомительный переход был напрасен? Казаки еще вечор приели последние запасы сухарей, толокна и сушеного мяса.

Отмель кончилась, далее коса обрывалась, к самой воде подступали высокие, неприступные горы; тут же, в небольшом углублении сажени на три, буйно разросся камыш.

– Здесь была речка?

– Здесь, атаман. Горы эти и сосны крепко помню. Отсель речка выбегала. А ныне сгинула. Чудно, право.

Болотников зорко глянул на камыш; был он густ, но пожухл. Покачивались кочи. Шагнул к самому краю, выхватил саблю и трижды полоснул по камышу. В открывшемся пространстве увидел конец толстого осклизлого бревна. Усмехнулся.

– Тут твоя речка, дедко.

– Да ну?

– Тут!

Болотников приподнял за край бревно, отвел в сторону и бросил в воду. Кочи тотчас же стронулись с места и поплыли в Волгу.

– Уразумел теперь, дедко?

– Уразумел, атаман, – воодушевился Гаруня. – Нет, глянь, хлопцы, что посельники удумали. Реку поховали! Да их ноне и сам дьявол не сыщет.

В минуту-другую устье освободилось от зарослей, и перед донцами предстала Скрытня.

– Хитро замыслили, – крутнул головой Мирон Нагиба. – Река-то за утес поворачивает. Выход же камышом забили. Усторожливо живут посельники. Никак татар пасутся.

К Болотникову ступил Нечайка.

– Ну что, батько, привал? Поснедать бы пора.

– Живот подвело. Невод кинем, ухи сварим, – вторил казаку Устим Секира.

Но Болотников рассудил иначе:

– О животах печетесь? Потерпите! Нельзя нам тут на виду торчать. Крепостицу пойдем сыскивать.

– Путь один, атаман, – рекой, – молвил Гаруня.

– Вижу, дедко… А ну, Нечайка, спознай дно.

Нечайка разделся и спустился в реку. Споткнулся.

Пошел дальше и вновь споткнулся.

– Тут камень на камне, батько.

– Лезь дале!

Нечайка ступил вперед еще на шаг и тотчас оборвался, целиком уйдя в воду. Когда выплыл, крикнул:

– Тут глыбко, атаман!

Нечайка выбрался на берег, а Болотников, приподнявшись на стременах, обратился к повольнице;

– А что, донцы, може, вплавь? Кони наши к рекам свычны. Аль вспять повернем?

– Вспять худо, батько. Челны надобны!

– Плывем, атаман!

Болотников одобрил:

– Плывем, други!

Один лишь осмотрительный Степан Нетяга засомневался:

– А не потонем, атаман? Река нам неведома. Тут, поди, ключей да завертей тьма.

– Не робей, Степан, – весело молвил Болотников.

– Без отваги нет и браги. Так ли, други?

– Так, батько! – дружно отозвалась повольница.

Иван слез с коня и начал раздеваться. Сапоги, кафтан,

шапку, порты и рубаху уклал в чувал; туда же положил пистоль, пороховницу, баклажку с вином, медный казанок и треножник. Сыромятным ремнем надежно привязал мешок к лошади.

– Ну и здоров же ты, батько! – восхищенно крутнул головой Устим Секира, любуясь могучим телом Болотникова. На плечах, спине и руках Ивана бугрились литые мышцы. Рослый, саженистый в плечах, бронзовый от степного загара, Болотников и впрямь выглядел сказочным богатырем.

– Неча глазеть. Ты бы пороховницу кожей обернул, все ж в воду полезешь, – строго произнес Иван, затягивая на себе пояс с саблей. С саблей казаки не расставались, даже когда переплывали реки: всякое может случиться.

Болотников окинул взглядом растянувшееся по отмели войско и первым потянул коня в реку.

– Смелей, Гнедко. В Дону купался, с Волгой братался, а ныне Скрытню спознай.

Вслед за Болотниковым полезли в реку Васюта Шестак, Мирон Нагиба, Устим Секира и Нечайка Бобыль. А вскоре по Скрытне поплыло и все казачье войско. Держась за конские гривы, повольники задорно покрикивали, подбадривая друг друга.

Чем дальше плыли казаки, тем все угрюмее и коварнее становилась Скрытня. Берега сузились, стали еще неприступней и круче; высоко в небо вздымались матерые сосны, заслоняя собой солнце и погружая реку в колдовской сумрак; начали попадаться и заверти. Закружило вместе с конем Устима Секиру.

– Водокруть, батька! – встревоженно выкрикнул казак, пытаясь выбраться из суводи. Но тщетно, даже лошадь не смогла выплыть на спокойное течение.

– Держись, друже! – воскликнул Болотников, отвязывая от седла аркан.

– Держусь, батько!

Иван, приподнимаясь из воды, метнул аркан Секире. Тот ловко поймал, намотал на правую руку, левой – цепко ухватился за гриву коня.

– Тяни, батько!

Болотников потянул. Побагровело лицо, вздулись жилы на шее – казалось, Секиру нечистые за ноги привязали; и все ж удалось вырвать казака из гибельной пучины.

– Спасибо, батько! – поблагодарил Секира и поплыл дале, а Болотников упредил воинство:

– Жмись к правому берегу, други! Средь реки закрути!

Казаки подались к берегу.

Посельник, заслышав шум, приподнялся в челне и очумело вытаращил глаза. Из-за поворота реки показались человечьи и лошадиные головы. Узкая Скрытая, казалось, кишела этими неожиданно выплывшими головами.

– Сгинь, нечистая! Пронеси! – испуганно окстился мужик. Но «нечистая» не сгинула, не исчезла в пучине, а все ближЬ и ближе подступала к челну. Мужик бросил снасть и налег на весла. Торопко причалил к берегу и бегом припустил к острожку. Миновав ворота, задрал голову на сторожевую башенку, но караульного не приметил.

«Никак, в избу отлучился», – покачал головой мужик и во всю прыть помчался к старцу Дорофею. Вбежав в избу, крикнул:

– Беда, Дорофей Ипатыч! Неведомые люди плывут!

– Как неведомые? Аль не разглядел? – заспешил из избы староста.

– Неведомые, Дорофей Ипатыч. Без челнов плывут.

– Как энто без челнов? – подивился староста. – Без челнов по рекам не плавают.

– Да ты сам глянь, батюшка!

Дорофей Ипатыч, тяжело опираясь на посох, вышел из ворот да так и ахнул:

– Да эко-то, осподи!.. Никак, воевать нас идут. Бей в сполох, Левонтий, подымай народ!

Левонтий кинулся к колокольне. Частый, тревожный набатный звон поплыл по Скрытне-реке. Из срубов выскакивали мужики, парни, подростки, вооруженные мечами, копьями, топорами и самострелами, и бежали к высоким стенам бревенчатого частокола. Вскоре все мужское население острожка стояло за бойницами.

Казаки же начали выбираться на берег.

– Вот те и сельцо! – изумился Гаруня, облачаясь в порты и рубаху. – Крепостицу вдвое подняли. Ай да мужики!.. А чего в сполох ударили, вражьи дети!

– За басурман нас приняли. А може, государевых людей стерегутся, – предположил Нагиба.

Болотников же внимательно окинул взглядом берег, усыпанный челнами. Остался доволен. «Дело гутарил Гаруня. Есть тут челны. Но мужики, видно, живут здесь с опаской. Ишь как встречают».

Облачившись в зипуны и кафтаны, казаки ступили к острожку, но ворота были накрепко заперты. За частоколом выжидательно застыли бородатые оружные мужики, тревожно поглядывая на пришельцев. Болотников снял шапку, поклонился.

– Здорово жили, православные! Пришли мы к вам с вольного Дона, пришли с миром и дружбой!

– Мы вас не ведаем. На Дону казаки разбоем промышляют. Ступайте вспять! – недружелюбно ответили с кре-постицы.

– Худо же вы о нас наслышаны. На Дону мы не разбоем промышляли, а с погаными бились. Татар прогнали, а ноне вот на Волгу надумали сплавать.

– Ну и плывите с богом. Мы-то пошто понадобились?

– Помощь нужна, православные. Без челнов на Волгу не ходят. Продайте нам свои лодки!

– Самим надобны. Скрытня рыбой кормит. Не дадим челны! – закричали с крепостицы.

– А че их слухать, батько? – тихо проронил Степан Нетяга. – Вон они, лодки. Бери да плыви.

– Негоже так, Степан. С мужиками надо миром поладить, – не принял совета Нетяги Болотников и вновь стал увещевать посельников. – Выручайте, православные! Дадим деньги немалые!

– Нам деньги не надобны. Нивой, лесом да рекой живем!

«Однако вольно же тут осели мужики. Нет ни бояр, ни тиуна, ни изделья господского. Вот и не надобны им деньги», – с невольным одобрением подумал Иван.

– Выходит, и хлеб сеете? Да где ж поля ваши?

– Сеем, казак. Под ниву лес корчевали. Родит, слава богу. Так что обойдемся без вашей казны. Ступайте вспять!

– А кони, поди, вам надобны?

– Кони? – переспросили мужики. – Да ить лошаденки завсегда нужны. А что?

– Мы вам – коней, вы нам – челны. Ладно ли?

Мужики за частоколом примолкли, огрудили старосту.

– Лошаденок, вишь, предлагают, Дорофей Ипатыч, – оживился Левонтий.

– Без лошаденок нам туго, – молвил другой.

– А что как проманут? Казаки – людишки ненадежные, – усомнился Дорофей Ипатыч. – Впустим их в крепость – и без хлеба останемся. Да, чего доброго, и по-следни порты сымут. Каково?

– Вестимо, Ипатыч. Рисково эку ораву впущать. Как есть пограбят, всяки казаки на Дону водятся, – внимая старосте, поддакнули мужики.

Дорофей Ипатыч, разгладив пушистую серебряную бороду, вновь показался казакам.

– Мир не желает меняться. Ступайте с богом!

– Экой ты, Дорофей, зануда! – взорвался вдруг дед Гаруня. Он давно уже признал в старце своего бывшего тестя. – Нешто казаки тя изобидят?!

Дорофей Ипатыч опешил. И откуда только этот казак проведал его имя. А Гаруня, шагнув к самому частоколу, продолжал осерчало наседать:

– А когда Ермак приходил, хоть пальцем тронул вас? А не Ермак ли вас хлебом пожаловал? С чего ж ты на казака изобиделся, Дорофей?

Староста подался вперед, долго вприщур разглядывал разбушевавшегося казака, затем охнул:

– Ужель ты, презорник?

– Признал-таки… Ну, я – казак Иван Гаруня. Чего ж ты меня за тыном держишь? Примай зятька ненаглядного!

Донцы, ведая о любовных похождениях Гаруни, рассмеялись.

– Не по-людски, старче Дорофей, зятька с мечом встречать!

– Открывай ворота да хлеб-соль зятьку подавай!

Дорофей Ипатыч растерянно кашлянул в бороду, проворчал:

– Дубиной ему по загривку, греховоднику.

Болотников улыбнулся и вновь вступил в переговоры:

– Вот и сродник сыскался, старче. Уж ты прости его. Один у нас такой кочет на все войско.

Тут опять все грохнули; заухмылялись и мужики за частоколом, припомнившие лихого казака.

– Боле никто озоровать не станет. Давайте миром поладим. Мы ведь могли ваши челны и так взять, да не хотим. Знайте, православные, нет честней казака на белом свете, не желает он зла мужику-труднику. Берите наших коней! Пашите землю-матушку!.. А челны для вас – не велика потеря. JIecy-то – слава богу. Чай, не перевелись у вас плотники.

– Не перевелись, казак, – степенно кивнул староста и обратился к миру – Впущать ли войско, мужики?

– Впущай, Дорофей Ипатыч. Кажись, не обидят, – согласился мир.

Дарья, с трудом признавшая мужа, запричитала:

– Где ж ты столь налетий пропадал, батюшка? Где ж ноги тебя носили?.. Постарел-то как, повысох. Вон уж седенький весь.

– Да и ты ноне не красна девка, – оглядывая расплывшуюся бабу, вздохнул Гаруня.

– И кудриночки-то побелели да поредели, – сердобольно охала Дарья.

– Голову чешет не гребень, а время. Так-то, баба.

В избу ввалился высокий русокудрый детина в домотканом кафтане. Застыл у порога.

– Кланяйся тятеньке родному, – приказала Дарья.

Детина земно поклонился.

– Здравствуй, батеня.

У Гаруни – очи на лоб, опешил, будто кол проглотил.

– Нешто сынко? – выдохнул он.

– Сын, батеня, – потупился детина.

Старый казак плюхнулся на лавку и во все глаза уставился на бравого красивого парня.

– Обличьем-то в тебя выдался. Вон и кудри отцовские, и очи синие, – молвила Дарья.

– И впрямь мой сынко, – возрадовался Гаруня, и слезы умиления потекли из глаз сроду не плакавшего казака. Поднялся он и крепко прижал детину к своей груди. Долго обнимал, целовал, тормошил, ходил вокруг и все ликовал, любуясь своим неожиданным сыном. – А как же нарекли тебя?

– Первушкой, тятя.

– Доброе имя… Первушка сын Иванов. Так ли, сынко?

– Так, батеня родный.

И вновь крепко облобызались отец с сыном, и вновь зарыдала Дарья. Глаза Гаруни сияли, полнились счастьем.

– Нет ли у тебя чары, женка? – отрываясь наконец от Первушки, спросил казак.

– Да как не быть, батюшка. Есть и винцо, и бражка, и медок. Чего ставить прикажешь?

– Все ставь, женка! Велик праздник у нас ныне!.. А ты, сынок, чару со мной пригубишь?

– Выпью, батеня, за твое здоровье.

– Любо, сынко! Гарный, зрю, из тебя вышел хлопец.

– Вылитый тятенька, – улыбнулась Дарья. – Первый прокудник в острожке, заводила и неугомон. Парней наших к недоброму делу подбивает. Шалый!

– Это к чему же, сынко?

– Наскучило мне в острожке, батеня. Охота Русь поглядеть, по городам и селам походить, на коне в степи поскакать.

– Любо, сынко! Быть те казаком!