Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.

Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:

«Знатно погуляли. За шесть недель – пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольни-ца. Экая силища. Воеводы и те в смятении».

Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.

Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:

– Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!

Но воеводская рать Болотникова не пугала.

– Здесь нас взять тяжко, – говорил он есаулам. – По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся – в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.

– Не достать, батька! – твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.

А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.

«Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатеи кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!»

Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:

«Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю… А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся… Что ж дале?»

Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурный, возвращался в шатер.

– Мечется атаман. И чего? – недоумевали есаулы.

Как-то в полдень к Болотникову привели молодого

стрельца.

– На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.

– С утеса, сатану.

Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.

– Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.

– Своей ли? – поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.

– Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.

Болотников усмехнулся.

– Аль не сладко в стрельцах?

– Не сладко, атаман. Воли нет.

– Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?

– Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло на-опак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать… Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.

– Рать выходит?

– Хуже, атаман… Измена на Дону.

– Измена? – порывисто поднялся Болотников. – Дело ли гутаришь, стрельче?

– Измена, – твердо повторил стрелец. – В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.

– Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!

– Упредил. Почитай, недель семь назад.

– Собака! – хрипло и зло выдавил Болотников.

Есаулы огрудили атамана, взъярились:

– Христопродавец!

– Иуда!

Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гута-ря о том, что разбогатевшая домовитая старшина точит ножи на воинственную и дерзкую вольницу.

– Имена казаков ведаешь?

– Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.

– Знаю таких казаков, – кивнул Мирон Нагиба. – Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.

– Как опознал, стрельче?

– А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.

– Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне… Черна весть. Есаулы, скликайте круг!

На кругу Болотников ронял сурово:

– Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвен-ных. Голытьба ему – поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж холуи Васильева к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, повольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!

Й загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.

– Смерть Васильеву! – яро выплеснула из себя по-вольница.

– Смерть, други! Казним лютой смертью! – продолжал Болотников. – Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!

– На Дон, батька! – мощно грянула повольница.

Выступили на челнах, стругах и конно.

– Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, – сказал Болотников.

– А коль стрельцов повстречаем?

– Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят – конница прикроет. Прорвемся, други!

По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье.

Иван плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей-горыныч с широко раскрытой пастью. Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.

Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги.

Атаманский ковровый шатер – на корме. Распахнув кафтан, Иван стоял подле букатника-кормчего и наблюдал за боевым караваном.

Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой – протяжная, раздольная песня:

Ай да как ехал удалой, удалой казак Илья Муромец,

Ай да как шумела, шумела травушка ковыльная,

Ай да как гнулись на ветру дубравушки зеленые,

Дубравушки зеленые, дубы столетние…

Подхватил и Болотников казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.

Прощай, Жигули!

Прощай, богатырские кручи!

А левым берегом бежала конница. Мелькали копья, лохматые гривы ногайских коней, черные и серые бараньи шапки.

– Степью пахнет, батька, – завистливо поглядывая на вершников, блаженно крякнул Нечайка.

– А не сменить ли нам казаков? – ступил к атаману Васюта Шестак.

Болотникова и самого подмывало в степное приволье.

– Сменим… Гребцы, примай к берегу!

– Любо, батька! – возрадовались есаулы.

Струг ткнулся о берег; спустили якоря, кинули дощатые сходни.

– Тебе, Нагиба, оставаться на струге. Поведешь караван, – повелел Болотников.

Высыпали на берег, замахали шапками наездникам, державшимся в полуверсте. Каждый был одвуконь, имея в запасе проворную горбоносую басурманскую лошадь.

С атаманом и есаулами очутился и Первушка. Ему не терпелось взмахнуть на коня: только в степи и можно почувствовать себя настоящим казаком.

Сменили вершников и легким наметом поскакали вдоль крутояра. Первушка держался молодцом, сидел в седле крепко, глаза его сияли.

– Эге, да ты и впрямь удалец, – похвалил парня Болотников.

Первушка раскраснелся, огрел плеткой коня и полетел впереди станицы.

Есаулы рассмеялись:

– Ишь, как Гаруня наловчил сына.

– Славный детина.

– Вот и еще Дону казак!

А далеко влево простиралась степь. Серебрились длинные макушки ковыля, тонули в буйных зарослях чернобыла и табун-травы буераки, увалы и лощины, маячили в лиловой мгле холмы и курганы, высоко парили в ясном бирюзовом небе коршуны.

Болотников полной грудью вдыхал запахи трав, любовался степной ширью, и на душе его становилось все светлей и радостней. Степь оживила, влила новые силы. Он бодро и весело глянул на есаулов, молвил:

– Пригоже в степи, други.

– Пригоже, батько. Скоро будем в станице.

– Скоро, други!

Версты через три донеслись запахи гари. Затем увидели казаки черные дымы пожарищ.

– Деревенька горит. А ну поспешим, донцы! – пришпорил коня Болотников.

Догорали курные срубы. Из лопухов выполз древний немощный старец. Скорбно и тихо, тряся головой, молвил:

– Беда, православные. Татаре набежали… Стариков в огонь покидали, молодых в полон свели.

– Велика ли орда, старче? – переменившись в лице, спросил Болотников.

– Да, почитай, с сотню.

– Куда снялись ордынцы?

– В степь, сынок. Никак к холмам подались, – обессиленно махнул рукой старец.

Иван обратился к станице:

– А не настичь ли поганых, други? Ужель татарве по степи гулять дозволим? Вызволим сестер и братьев из полона!

– Вызволим, батька!

– Гайда на ордынцев!

– Гайда, други!

Казаки ринулись в степь. Лихо летели кони! Развевались длинные гривы, сверкали сабли. Приближалась гряда холмов. Болотников остановил повольницу.

– Разобьемся на два крыла. Ежели татары за холмами – возьмем в кольцо. Скачи, други!

И вновь, как на крыльях, полетели кони, и вновь за^-полыхали серебром острые сабли.

А татары и в самом деле оказались за холмами. Делили добычу. Заметив казаков, переполошились. Откуда взялись эти руситы?! Там, позади, выжженная деревня да река Итиль.

Появление урусов было настолько стремительным и неожиданным, что ордынцы едва успели вскочить на коней. Бросив полон и набитые добром чувалы, они помчались в глубь степи.

– Достанем, злыдни! – разгоряченный преследованием, воскликнул Болотников. Около получаса продолжалась бешеная скачка. Татары почему-то вдруг свернули к лощине, а казаки уже висели на хвостах ордынских коней; еще миг – и полетят басурманские головы.

Иван, скакавший впереди, настиг кочевника и взмахнул мечом. Татарин свалился с коня, но Болотников вдруг в замешательстве осадил вздыбившегося Гнедка: в лощине затаилось многотысячное ордынское войско. То был тумен мурзы Давлета, набежавшего за добычей в волжское понизовье.

– Вспять, вспять, донцы! – гаркнул Иван.

Но было уже поздно: казаки врезались в самую гущу врагов. Сеча была короткой, но лютой. Донцы бились дерзко и отважно.

Неистовствовал Болотников, его богатырский меч вырубал улицы в татарском войске.

– Взять в полон! – изумленный силой могучего уруса, свирепо закричал мурза.

Свистнул крученый аркан, захлестнул горло.

К поверженному Болотникову кинулись ордынцы…

Scan Kreider