Василиса – на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.

Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.

Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.

Отсюда – далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекла обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал: «Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто – дай знак немедля».

Не зря опасался старый бортник: на заимку явился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.

Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку.

«Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу», – вздыхает Василиса.

Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о матери.

Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.

Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.

Сейчас атаман крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку-роевню.

– В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь – снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, – бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть – волосянку.

Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.

– Прижилась ли Василиса на заимке? – наконец спросил Берсень.

– Слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо – тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.

– Много горя на Руси, – вздохнул Берсень. – Однако все минется. Девичьи слезы – что роса на всходе солнца.

– Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне – вернется сюда Мамон.

– О мужиках, сказываешь, выспрашивал? – насторожился Федька.

– О мужиках, родимый. В вотчине сев начался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?

– Почитай, более трех десятков.

– С каких сел да погостов мужики?

– Отовсюду. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие – добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.

– Кормитесь чем?

– Живем – не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, – отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: – Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел – рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой – вновь в брюхе яма.

– Отчего так?

– Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.

Матвей снял роевню с колен, покачал головой.

– Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.

– Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.

Бортник тронул Берсеня за плечо, хитровато засмеялся и предложил:

– Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.

– Поди, врешь, старик, – недоверчиво протянул Федька.

– Ступай за мной.

За двором, неподалеку от бани, стоит вековое замшелое дерево с развесистой кроной. 1

– Зришь ли дупло?

Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.

– А вот оно где, родимый, – бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.

– Ну и што? – пожав плечами, усмехнулся Федька.

– Суй в дупло руку.

Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.

– Никак мед залежалый, – определил Федька.

– Поверху мед, а внутри лосятина, – смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.

Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.

Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.

– Никакого смраду, один дух медвяный.

– То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.

Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За

обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:

– Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.

– Отчего тебе Кирьяк первейший враг? – неожиданно спросил атамана бортник.

Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.

Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане – армяк из крашенины, синие портки, на ногах – крепкие веревочные чуни.

– Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, – заговорил Берсень. – Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь – кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек – аспид. Меня он не раз в темный под-клет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк брата изувечил.

Берсень вздохнул и надолго замолчал. Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.

– Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка.

– И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, – засуетилась Матрена.

Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:

– Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал – и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалами вокруг избы поставил. Едва ноги унес.

Берсень придвинулся к бортнику и заговорил, наконец, о своем деле:

– Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу решили у приказчика порядные да кабальные грамотки выкрасть.

– Пошто, паря?

– Грамотки выкрадем – тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?

– Хитро- задумали, – похвалил Федьку бортник.

– Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.

– Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, – уклончиво вымолвил Матвей.

– Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.

– Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, – сердито оборвал Федьку бортник. – Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.

– Доподлинно так, отец.

Матвей разгладил бороду и забубнил:

– Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.

Федька рухнул перед стариком на колени.

– Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.

– Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, – сдался бортник.

– Два века тебе жить, Семеныч, – обрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. – Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик матерый, бывалый. Знавал его когда-то…

Когда Матрена вернулась в избу, бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.