Как и предсказывал Исай, ненастье установилось надолго. Второй день моросил мелкий надоедливый дождь.
Дед Матвей, прослышав, что Мамон с дружиной подался в леса, сразу же после пожарища заспешил на свою заимку. Захватил с собой два фунта соли и скляницу водки Гавриле, прикупив товар у сельского торговца-лавоч-ника. Прощаясь, передал Исаю несколько монет на муку.
Исай обещал сходить за хлебом к мельнику и привезти мешок на лошади.
Пахом эти дни ходил на взгорье добывать глину. Когда-то в молодости обучился гончарному делу. Теперь обосновался в Исаевой бане и лепил из глины горшки, чашки и кринки, сушил и обжигал их на огне. Изделия забирал на княжий двор приказчик, отправлял их на торги, а Пахому платил полушками.
На другой день после грозы приказчик собрал всех бобылей, крестьянских сыновей и заявил:
– Мужики, кои с лошаденками, пущай покуда к севу готовятся, а вам князь повелел на гумне амбары чинить.
Бобыли и парни хмуро почесали затылки. Какая боярщина в дождь? Афоня вопросил:
– Когда же мужику просвет будет, батюшка Калистрат Егорыч?
– Будет и досуг, ребятушки.
– Знамо: будет досуг, когда на погост понесут, – вступил в перепалку Шмоток.
– С покрова забирайся на печь, Афонюшка, и почивай всю зиму.
– Мне почивать не с руки, батюшка: ребятишек орава. На полатях лежать – ломтя не видать.
– Тьфу, окаянный! Ну и пустомеля, прости господи, – крутнул головой приказчик и сплюнул в правую сторону.
Афоня тотчас это приметил и хитровато засмеялся.
– А ведь так плевать грех батюшка. Осерчать может осподь.
Калистрат – человек набожный, потому сразу перекрестился и снова повернулся к речистому, озорному бобылю.
– Отчего так, сердешный?
– Никогда не плюй, батюшка Калистрат Егорыч, на правый бок да на праву сторону. Помни – ангел хранитель при правом боке, а дьявол при левом. Вот на него и плюй да приговаривай: аминь и растирай ногой.
Мужики гоготнули. Приказчик, не удостоив ответом Афоню, крякнул, вскинул бороденку и сказал строго:
– Нам тут рассусоливать неча. Айда, мужички, на гумно. Дела ждут.
Бобыли и сыны крестьянские нехотя потянулись за приказчиком. Рядом с Калистратом находился и Мокей, косясь злыми глазами на Иванку. Болотников, сцепив кулаки, шел среди парней и думал: «Столкнемся ночью, либо в лесу на узкой тропе – не разминемся. А там господь рассудит – кому еще землю топтать».
Княжье гумно – на краю села, возле ярового поля. Обнесено крепким высоким частоколом. Высятся над тыном два замшелых амбара. Изготовлены срубы со времен великого князя Василия. От старости потемнели, накренились, осели в землю; обветшала кровля с резными затейливыми петухами по замшелым конькам.
В первый же день после грозы приказчик зашел в амбар и ахнул: дождь просочился через крышу и подмочил зерно в двух ларях. Почитай, четей пять пропало. Добро еще князь не проведал!
Калистрат тут же приказал Мокею убрать из ларей сырое зерно и спрятать его подальше От строгого господского взора.
Приказчик подвел мужиков к амбару и ткнул перстом в сторону крыши.
– Подновить кровлю, сердешные, надо. Берите топоры и ступайте в лес.
«Вот торопыга. Отчего сразу про топоры не сказал», – недовольно покачал головой Афоня, возвращаясь в свою избенку.
Проходя мимо крепкой, срубленной в два яруса при-казчиковой избы, бобыль столкнулся с веснушчатой, розовощекой девкой в льняном сарафане. На крыльце размахивала руками и истошно кричала дородная высокая баба – супруга Калистрата.
– Чево, дуреха, встала! Лови касатушку мою. Мотри, сызнова сбежит любимица моя, а ей цены нет. Лови-и-и!
Девка метнулась за огненно-рыжей кошкой, споткнулась на дороге и шлепнулась в мутную лужу.
Баба еще пуще заголосила. Афоня усмехнулся и побрел дальше. Приказчикову супругу знали на селе придурковатой, недалекой. Любила баба поесть, поспать. Была лентяйкой, каких свет не видел. Жила с причудой: развела в своей горнице десятка полтора лохматых кошек, которые были ей дороже дитя родного. Калистрат поначалу бил неразумную бабу, потом плюнул, махнул на все ее затеи рукой и стал почивать в нижней горнице.
Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: «Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю».
В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочи и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
– Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу.
После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
– Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул.
– Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
«Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они, боярские, неправды!»- с горечью подумал молодой страдник.
– Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули.
Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
– Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной…
– Что с тобой приключилось, батюшка? – в недоуменье вопросила Агафья.
Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок, поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во двор.
– Спятил, знать, Афонюшка мой, – в испуге решила Агафья и выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
– Занемогла наша матушка. Притомилась, в постельку слегла, – ответила девка.
– Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.
Девка кивнула и затопала по лесенке в светелку. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
«Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны?» – сокрушенно подумал Шмоток.
– Велено ступать наверх, – сказала бобылю девка.
Шмоток открыл дверь и ошалело застыл на пороге,
забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.
Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
– Помяни, осподи, царя Давида и всю кротость ево… Чего тебе, мужичок?
На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
Бобыль сдернул шапку с головы, швырнул ее на сундучок, перекрестился.
Авдотья икнула – только что обильно откушала – и прибавила голос на мужика:
– Пошто святое место поганишь, нечестивец?
– Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.
– Ишь, чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый…
– Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи… Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, – с низким поклоном высказал Афоня и убрал шапку с сундучка.
Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.
Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, молвил умильно:
– Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за деньгами.
– Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный…
Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: «Удачный день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся… А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе».
А дождь все моросил да моросил.