На князе – легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове – крестьянский колпак. За кожаным поясом – пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной – тугой лук й колчан со стрелами.

Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился.

– Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.

Телятевский погрозил ему кулаком:

– Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?

– Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, – поспешил заверить князя Гаврила.

– Ужо вот проверю, – строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.

Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу, понюхал, крякнул и забурчал пространно:

– Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит… А кой седни день по святцам?

Вышел из избушки. Неподалеку от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.

«Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел», – подумал дозорный.

Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:

– Эгей, христов человек! Кой седни день?

Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище и

смиренно изрек:

– Лукерья-комарница…

Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:

– Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!

Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колени в воду, вылавливая удилище.

Вдоволь насмеявшись, Гаврила вошел в избушку и снова потянулся за скляницей.

– Святые угодники на пьяниц угодливы – что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Оное и помянуть не грех, хе-хе…

…А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.

Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.

Под темными, угрюмыми елями – едва приметный шалаш. Соорудил его три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.

Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спищш к дереву и произнес довольно:

– Зело вольготно здесь!

Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки.

Андрей Андреевич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.

Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол уток.

Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и «закрякал».

Князь Андрей и Якушка приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей, с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.

Князь залюбовался горделивой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь – темно-коричневая, бока – серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье – бархатисточерное, средние перья загнуты кверху кольцом.

Тимоха еще раз крякнул. Селезнь ответил на зов «самки» частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился и… опустил лук на колени: селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.

Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:

– Пошто вперед меня птицу забил?

Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.

Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом – широкий нож, за спиной – легкий самопал.

Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.

Тимоха перестал крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.

Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся словно жердь во весь свой рост и удивленно, весело молвил:

– Эх-ма! Здорова будь, Василиса!

Василиса вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.

– Стой! Воротись! – выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.

– Ловите девку. Не сыщете – кнута изведаете.

Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их

около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:

«Зело хороша плутовка, и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила».

Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:

– Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.

Князь срезал кинжалом лозину и стеганул Тимоху по-спине.

– Полезай в воду, холоп!

Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.

– Откуда девку знаешь? – спросил его Телятевский.

– Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера. А Василису старик при себе держит.

Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.

К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.

Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:

– Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится. Зря!

Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:

– Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошниковбили.

– Место сие упомнишь ли, холоп?

– А то как же, батюшка князь, – заверил Тимоха, поднимаясь с земли. – Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.

– Возле Матвейки, сказываешь, – раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена – молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась – не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалась квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.

На Елене, дочери окольничегоСемена Никитовича Годунова, Андрей Андреевич был женат всего второй год.

– У нас в семье хилых не водится, здоровьем никого бог не обидел, – похвалялся князь.

Правду сказал Семен Никитович. Дочь его так и пы-шела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.

«Ежели мне сына подарит – всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу», – с улыбкой размышлял Телятевский.

Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:

– Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесо-вицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе…

Андрей Андреевич подошел к костру, съел пахнущую дымом горячую утку и порешил:

– Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.