Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:
– Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадованно загалдели.
– Зайдем, Иванка, – предложил Афоня. – Еще поспеем в село.
Болотников кивнул. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапошить и как липку ободрать, другие – Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.
Вошли в черную прокопченную избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы – большая печь с полатями. Вдоль стен – широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых ножках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.
Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом.
Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.
Баба – ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.
– Мать честная! Илья Муромец!
Степанида запрятала волосы под убрус и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:
– Ешьте, православные. Хлеб да соль.
Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:
– Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
Степанида глянула на Евстигнея. Тот начал отнекиваться:
– Нету винца. Грех на душу не беру.
Афоня заговорил просяще:
– Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
Евстигней смилостивился:
– Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами – две косушки за алтын с харчем.
Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.
– Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
– Как угодно, – сухо высказал мельник.
Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь.
Выпили по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо – добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.
Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:
– Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милости-вых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день…
– Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, – с надеждой проронил один из страдников.
– Дай ты бог, – снова вступил в разговор Афоня. – Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин вечно на их земле сидел.
– Без выходу нам нельзя. Юрьев день подавай! – выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
– Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, – громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели:
– Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжыо-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
– На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладоци. На душе было смутно. Подумалось дерзко: «Вот он народ. Зажги словом – и откликнется».
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
– Приказчик лютует без меры!
– В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает…
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
– Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
– Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степанида, в ватаге атаманом быть.
Бабе – лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
– В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулыбы взяла.
– Отчего такой почет, Степанида?
– Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на ядреную мельничиху.
– Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, – замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала меж рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадких тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику2 за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась…
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
– Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому…
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну и горестно забормотал:
– Последний грош пропил, братцы. Хоть бы на дорожку еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то…
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
– Нацеди, кормилец, чарочку.
– Чарочка денежку стоит.
– Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.
Евстигней Саввич достал пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.
– Плати хлебушком. Пуд муки – и твоя ендова.
Карпушка съежился, слезно заморгал глазами, в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешишко с мукой.
– П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну.
Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чыо-то ногу и обронил ендову на пол. Вино вытекло.
Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
– Верни мужику хлеб, Саввич.
Мельник широко осклабился, развел руками.
– Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
– Еще алтын подавай…
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
– Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.
– Выкладывай мешок, черная душа!
Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбра-нился.
– Взбунтовались. Ну-ну… Придется приказчику донести.
– Доносчику первый кнут, – зло молвил Болотников и потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.
У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
– Отпустр, дурень. Забирай мешок.
Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лотком до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, ехидно бормотал:
– Так-так, паря. Сыпь на свою головушку…
Затопал наверх, хватаясь рукой за грудь, заголосил:
– Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православ-ныя. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирае-е-ет…
– На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь, милостивец, – проворковал Афоня.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
– Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики, сказываю?
– Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, – отозвались селяне.
Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.
– Можа, воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней Саввич.
– Садись, Карпушка! – сердито проговорил Болотг ников и тронул коня.
– Ну, погоди… попомнишь сей мешок. В железах насидишься, – забрюзжал мельник.
А Степанида глядела на дерзкого парня и молча улыбалась.
– Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, – рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. – Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается.
– Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись, – так любого в кольцо согнут, – угрюмо отозвался Болотников.