Стуча посохом, в палату вошел старый дворецкий в долгополом аксамитномкафтане.
– Прости, батюшка Андрей Андреич. Из Вологды приказчик Гордей прибыл.
– Зови немедля. Гордей мне надобен, – проговорил князь.
Гордей черен, дороден. Лицо округлое, глаза пронырливые, осанистая борода до ушей. На нем суконная однорядка, опоясанная малиновым кушаком и сапоги из юфти с медными подковками.
– Засиделся ты что-то в Вологде, Гордей. Ишь как отъелся на княжьих харчах.
– Зря хлебушек не ем, князь, – с достоинством начал приказчик и, расправив густую бороду, поведал князю о своем долгом сидении. – Не в одной я Вологде был. Наезжал в Псков да Новгород. По торгам ходил, в монастыри наведывался. Все изведал доподлинно и с торговыми людишками по рукам ударил. По двадцать алтын за четверть хлебушек теперь можно сбыть. Самое время приспело, князь.
Телятевский заметно оживился. Поднялся с лавки, заходил по палате, прикидывая в уме барыши.
– Вот за то хвалю, Гордей. Коли хлеб по такой цене сбудешь, награжу щедро.
– Все сполню, князь. Не впервой мне по торговой части ходить. Купчишки хитры, но меня промануть нелегко. Я их сам вокруг пальца обведу. Нашто башковит соловецкий настоятель – и того нашим хлебушком прельстил. На сто пятьдесят четей договорную грамотку составили. По двадцать два алтына за четверть обещал отец святой отвалить.
– В Соловецкий монастырь везти хлеб несподручно. Дороги туда дальние.
– Это мне ведомо, князь. Уломал я настоятеля. В договорной грамотке обязался он своими подводами из Вологды зерно в монастырь везти.
Андрей Андреевич подошел к поставцу, налил из ендовы в серебряный кубок фряжскоговина и поднес приказчику.
– Пей, Данилыч. Заслужил.
Приказчик поклонился князю в пояс и осушил кубок.
Когда Гордей вышел из палаты, Телятевский уселся за стол, придвинул к себе оловянную чернильницу и принялся черкать гусиным пером по бумажному листу.
Через полчаса князь отбросил перо. Получалось неплохо. А ежели за подвоз мужикам не платить – еще более будет выручки.
Телятевский довольный прошелся по палате. Душно, жарко. Распахнул слюдяное оконце, вдохнул всей грудью. Увидел, как от соседних хором выехал верхом на коне, окруженный оружными челядинцами, князь Голицын. Поди, в Кремль снарядился. Андрей Андреевич усмехнулся. Цепко за старину князь держится, родом своим кичится. Посохом на меня тычет, бородой трясет, хихикает, купчишкой обзывает. Дожили-де, родовитые бояре в торговлю ударились, родовую честь свою порушили. Срам! Ну и пусть себе злословит. Вотчина у него на одном мужичьем оброке хиреет, без торговли нонче далеко не уедешь. Теперь время не то. Вот и Масальскому говорю – закинь гордыню да боярщину увеличь, ниву мужичью прихвати, а хлеб на торги свези. Нет, упрямец, за дедовские порядки держится. А зря. На Руси города вон как вымахали, народу на посадах тьма – и хлебушек всем надобен.
На звоннице монастыря Николы Старого ударили тягуче в колокол. Андрей Андреевич перекрестился. Всю неделю по царевичу панихиду в храмах справляют. Трудно нонче Борису Федоровичу. Бояре в теремах шушукаются, козни плетут, на посадах людишки ропщут, недобрыми словами Годунова хулят.
В дверь постучали. Дворецкий вновь вошел в палату и доложил с поклоном:
– Князь Василий Федорович Масальский приехал. До твоей милости просится, батюшка.
Телятевский осерчал, прикрикнул на дворецкого:
– Сколь раз тебе говорить, Пафнутий, что князя Василия без доклада принимать.
– Прости, батюшка, мы все по старинке, отродясь так заведено, – пятясь к двери, виновато вымолвил дворецкий.
Князь Василий Масальский, оставив рогатый посох в углу, снял высокую соболиную шапку, широко перекрестился на киот, молвил:
– Здоров ли, князь Андрей Андреич?
– Покуда бог милостив, князюшка, – весело отозвался Телятевский и шагнул навстречу другу старинному, облобызал троекратно. Усадил в кресло, спросил: – Какая судьба привела, Василий Федорович? Что-то реденько стал заглядывать.
Василий Федорович – в белом атласном кафтане, опоясанном шелковым кушаком, в бархатных малиновых штанах и желтых, шитых по голенищу жемчугом, сафьяновых сапогах с серебряными подковками.
Князь зажал в кулак длинную курчавую бороду, закряхтел, заохал:
– Ну и времечко непутевое! Вон вчера во дворце как переругались. На весь государев Кремль шум подняли. И чего ему неймется, боярину худородному?
– О чем речь, Василий Федорович? Во дворце я вчера не был: государеву просьбу исполнял.
– А вот о чем речь моя. Не дело задумал боярин Борис Федорович. На ливонца царя подбивает. Ha-ко чего замыслил – Нарву на Варяжском1 море ему подавай! Двадцать пять лет покойный государь у ливонца море воевал, а проку нет. Наши деды и прадеды издревле в своих хоромах сидели. На Руси всего вдоволь, пошто нам Варяжское море? А Бориска одно заладил, что-де без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем – Руси не быть. Ишь куда хватил царев конюший!1 К купчишкам переметнулся. Это они его прельщают, аршинники!
– Ну, а что бояре?
– Поди, сам ведаешь. Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бы сызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать.
– Ты уж прости меня, Василий Федорович, но я не так мыслю. На Руси нонче неспокойно. Не время сейчас княжьим раздорам быть. На севере свейцы норовят Ям, Иван-город за Копорье отобрать, с юга – крымцы подпирают. Русь недругов своих должна встречать воедино. Пора княжьих уделов миновала. За бревенчатым тыном от иноземца не спрячешься. Раненько забыл ты, Василий Федорович, как в полоне татарском наши деды и прадеды жили. А виной всему – раздоры. Ужель ради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться?
– Противу татарина сам с мечом пойду, за родную Русь голову положу, но ниже худородного Бориски ходить не стану! – запальчиво промолвил Масальский. – А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель ты Годуновым доволен? Нешто запамятовал, как царь Иван Васильевич, а теперь Бориска нашу княжыо честь порушил. Вспомни опричнину, Андрей Андреевич. Царь, почитай, всех именитых князей сказнил, а земли худородным людишкам по-раздавал. Вот тогда Бориска к царю и приблизился. Потомок татарского мурзы Чета – и подле царя стал ходить. Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал?
– Не забыл, князюшка, хотя и молод в те годы был, – раздумчиво проговорил Телятевский, и в памяти его всплыла одна из многочисленных шумных царских свадеб (Иван Васильевич женился семь раз), на которой посаженым отцом был избран юный чернокудрый красавец, опричник Борис Годунов.
А Василий Масальский все недовольно высказывал:
– Лестью и хитростью своей царя он покорил. Кто первым любимцем у государя был? Малюта Скуратов-Бельский – боярский душегуб и палач, прости господи.
Сколько родовитых людей он, злодей, в Пыточной башне замучил! Моему тестю самолично топором голову отрубил, шурина на Болоте четвертовал, ирод проклятый. А Борис-ка всем на диво на дочери Малюты женился. Вот за то государь ему боярский чин и пожаловал. А с той поры, как Годунов свою сестрицу Ирину на царе Федоре Ивановиче обвенчал, и вовсе Бориска возгордился. Теперь ему все нипочем. Иноземных послов заместо царя у себя в палатах принимает и рынды1 вокруг него, словно у помазанника божья, с серебряными топориками стоят. Все приказы и полки стрелецкие под его началом. А в при-казах-то кто сидит? Одни людишки худородные. Погибель на князей идет. Тьфу, татарин окаянный!
Телятевский громко рассмеялся:
– Живого места на Годунове не оставил. Дорого бы дал Борис Федорович, чтобы речи твои крамольные услышать.
Василий Федорович обидчиво фыркнул и схватился за шапку. Телятевский придержал его за рукав атласного кафтана и снова усадил в кресло.
– Не злобись на Бориса, князь. Он разумом крепок и во многом о Руси печется.
– Еще как печется! – сердито швырнул шапку на пол Василий Федорович. – Последнего сына у меня забирает. К иноземцам в Любек направляет. Намедни вызвал к себе моего Гришку и говорит: «Поезжай-де, Григорий сын Васильев, в страну заморскую да науки разные и дела корабельные у немчина постигай».
– Опять-таки верно Борис Федорович надумал. Не один твой Гришка – вместе с ним еще два десятка молод-цев к иноземцу будут посланы. О том мне ведомо.
– Ты к Годунову близок. Он к тебе благоволит. Заступись за моего чада непутевого. Он мне в вотчине надобен. В деревеньки свои мыслю его снарядить. С мужиками у меня худо, разбредаются.
– О Гришке твоем слово замолвлю. Только зря ты его, князь Василий Федорович, в вотчине держишь. Я бы и сам не прочь у иноземца наукам поучиться.
– Вот и поезжай вместо мово Гришки. Тебе с немчи-ном не впервой встречаться. На Москве вон болтают, что ты с аглицкими купцами в дружбу вошел, приказчиков своих на Белое море разослал, – продолжал брюзжать Масальский.
– Доподлинно так, князь Василий. О том я тебе еще в своей вотчине сказывал. Скрывать не стану. Есть у меня приказчик и в Холмогорах. С заморскими купцами хлебом торговать – прямая выгода.
– Срам, князь Андрей. Да и слухи все диковинные на Москве о тебе идут. Намедни сказывали, что-де ты свей-скому королю Иоанну через аглицкого купца тайные грамотки посылаешь.
– И о том ведаю, – посуровел в лице Телятевский. – Василий Шуйский меня повсюду чернит. Только я не князь Андрей Курбский, что святую Русь иноземцу продал. У меня нонче одна забота – торговать у немчина поучиться. Слава богу, что хоть Борис Федорович брехне Васьки Шуйского не верит.
Телятевский звякнул колокольцем. В палату вошел холоп.
– Принеси фряжского вина из погреба да квасу монастырского1.
Холоп поспешно удалился, а Масальский замахал руками:
– Уволь, уволь, Андрей Андреевич: пятницаседни. Или забыл князь, что по этим дням завсегда пост? И чарочки не пригублю.
– Богомолец ты, князь Василий. По христовым седмицамвсе живешь. А я вот грешник, князюшка. В святцы редко заглядываю.
– Завсегда у тебя ересь на уме. Панихида по царевичу нонче, не до вина теперь, – вздохнув, вымолвил Василий Федорович и, помолчав, произнес озадаченно. – Невдомек мне, князь Андрей Андреевич, отчего Борис Годунов своего злейшего врага Василия Шуйского в Углич по делу покойного царевича Дмитрия отправил? А вдруг князь Шуйский подтвердит то, что в народе людишки о Годунове говорят. Тогда не миновать ближнему боярину плахи.
– Не подтвердит. Пустое все это. Шуйскому Годунова не свалить. За Борисом Федоровичем все дворянство стоит, царь и войско стрелецкое. Да и не тот Шуйский человек, чтобы в лоб сильного супротивника бить. Он все исподтишка норовит ударить. Борис Федорович в правоте своей верен – вот и послал в Углич недруга.
– А так ли, князь Андрей Андреевич? Темные делишки вокруг нас творятся. Сомнения меня скребут.
– Борису Федоровичу я верю. И тебе советую его держаться, – твердо высказал Телятевский.
– Нет уж уволь, Андрей Андреевич. С татарином близко за один стол не сяду, – снова вскипел князь Масальский.
И быть бы тут ссоре. Не впервой друзьям старинным меж собой браниться. Но на их счастье ударили по Москве ко всенощной. Богомольный Василий Федорович, так и не пригубив чарки, заторопился в храм. И уже от дверей прокричал с обидой:
– Одумайся, князь. Все бояре Годуновым недовольны. Василия Шуйского не сторонись. За княжью честь с Бо-риской борется, за боярство старинное. И тебе надлежит с нами быть.