Ночь.

Горят яркие звезды в черном небе. Тихо внизу, дремотно, но над бором ветер погуливает, шелестит хвоей.

Возле избушки, обхватывая жарким пламенем смолевые пни и сухие сучья, полыхает костер, поднимая к вершинам огненные искры и густые сизые клубы дыма.

– Обрадовал ты меня, парень. Великое дело для ватаги сотворил. Ото всех мужиков тебе поклон низкий, – радушно обнимая Болотникова, произнес Федька Берсень.

– Ну, приступим благословясь, родимые, – вымолвил бортник, выбрасывая из сундучка грамотки страдного люда.

Иванка, Федька и Василиса поднялись с земли, обступили костер, а Матвей^ истово перекрестившись, взял в охапку столбцы, проронил:

– Полезай, кабала, в огонь. Прости, осподи, нас грешных.

Старик швырнул грамотки в костер и кряхтя опустился на деревянный обрубок. Затряс бородой, ладонью глаза заслонил от едкого дыма.

К бортнику подошел Берсень. Радостно облобызал деда, молвил весело:

– По такому случаю и пир затеять не грех. Чай, найдется у тебя, Семеныч, медовуха?

– Вначале сундучок спрячьте, а затем и вечерять можно, – проговорил Матвей и принес Федьке заступ.

Болотников и Берсень отнесли сундучок в заросли, зарыли в землю, забросали бурьяном и вернулись в избу.

Матрена подала на стол ендову с хмельной медовухой, краюху хлеба, лепешки и миску душистого свежего меда.

Василиса вышла было в горницу, но ее воротил Берсень.

– Присядь с нами, Василиса. Чего гостей чураешься? В последний раз, должно, тебя вижу.

Девушка глянула на бортника. Матвей согласно кивнул головой.

– Повечеряй с нами, дочка. И ты, старая, садись.

Бортник налил всем медовухи и Василисе чарку придвинул. Девушка вспыхнула, но чарку приняла: перечить старшим не дозволено.

– Мамон на днях не наведывался? Где-то он с княжьими послужильцами шастает. Не ведаешь? – спросил Федька.

– Да ты не тревожься, родимый. За Нелидовскими озерами он ноне стоит. Я его тропы знаю. Все ждет, когда вы за рыбой да дичью придете. Ночью на заимку Мамон не заявится. Ватаги твоей он сам побаивается. А ежели и нагрянет – собака упредит. Зубатка Мамона теперь за версту учует… Когда уходить из лесу надумал?

– Завтра, Семеныч.

– И куда, друже? – спросил Иванка.

– Вначале за Камень1 хотели пробираться – на земли Ермака. А нонче передумали. В Дикое поле к казакам пойдем.

– Вот то верно, друже. Живет там вольное братство. Русь велика, но вся правда в Поле сошлась. – вымолвил Болотников и поведал крестьянскому атаману многое из того, о чем ему рассказывал Пахом Аверьянов.

После выпитой чарки Василиса разрумянилась, глаза ее

Камень – Уральские горы.

заискрились живым и радостным блеском, как в былые времена, когда в родной деревеньке весело и беззаботно водила она с подружками озорные хороводы.

Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом еще и еще раз. Лицо у парня открытое. Черные кольца волос упали на смоляную бровь. Голос неторопливый, но звучный. От всей плечистой фигуры и смуглого сухощавого лица веяло молодой здоровой силой.

Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И щеки еще больше запылали.

Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала сердобольно:

«Ох, неспроста лебедушка наша разрумянилась. Видно, приглянулся ей соколик. Быть беде. Сведет, чего доброго, касатушку из заимки».

Иванка закончил свой рассказ, встретился с глазами Василисы – ласковыми и глубокими. Девушка низко опустила лицо и еще пуще зарделась. Повернулась к Матрене и отгородилась от парня широкой пушистой косой.

«Глаза у нее дивные, словно озерца», – подумалось Болотникову, однако продолжал с мужиками степенный разговор.

– Пойдем ко мне в ватагу, Иванка. С такими молодцами легче будет до Дикого поля добраться. Первым есаулом и верным другом моим станешь, – предложил Берсень.

– Спасибо тебе, друже, за привет. Нелегко нам в княжьей вотчине. Вон в твою ватагу сколько уж наших мужиков сбежало. И меня вольный Дон давно манит. Но, видно, не судьба с тобой идти. Отца жаль, тяжко ему будет без меня, – ответил Болотников.

– Ну, что ж – всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет – приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.

После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу. А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.

Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце ее вновь дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка – высокий, плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю, повернувшись лицом к Василисе.

– А ведь я тебя за ведьму-лесовицу принял. Думал, что с белым светом распрощался. На селе у нас слух такой прошел.

– Счастье твое, что рядом дедушка оказался, – ответила Василиса, откинув за спину тяжелую косу. – Думала, что ты из дружины Мамона. Худой он человек и помыслы его черные.

– Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь… Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо мне в заимке. А вот на селе все иное. Нелегко там сеятелям живется. Всюду горе, нужда да кнут. На душе у меня часто смутно бывает, – проговорил БолотникЬв.

Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий, задумчивый голос, и на сердце ее становилось все светлей.

– Сама-то здесь как? Семеныч мне Поведал о твоей беде. Свыклась ли, Василиса?

– Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в согласии. Мать у меня веселая была. Лучше ее на деревне никто ни спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь ее не забижал. Ох, как она песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно поет, нужду песней глушит. Й я от нее приноровилась. Вот послушай, Иванка…

И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом – раздумчиво и проникновенно:

И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса надолго замолчала, и Иванка подумал:

«Вот она какая! Вся в этой песне – добрая и славная».

И отчего-то тревожно и сладко защемило на сердце. Иванка подсел к Василисе, тронул ее за руку, молвил:

– Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.

– Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах стоит… А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.

Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала:

– А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.