Всю ночь до ранней обедни лил на Москве дождь. Повсюду на узких кривых улицах и переулках мутные лужи.
В Введенском переулке Китай-города возле Гостиного двора из царева кабака доносятся пьяные выкрики и разудалые песни.
Прохожий мужичонка в заплатанном армяке, любопытствуя, шмыгнул в сруб. Однако не прошло и минуты, как дотошный селянин был выкинут из кабака могутным бородатым человеком в мухояровомзеленом кафтане.
Поднявшись из лужи, мужичонка глуповато ухмыльнулся, озадаченно развел руками и побрел своей дорогой.
Москвитяне, проходя мимо кабака, хмуро роняли:
– Дворянство гуляет…
– Поболе десяти тысяч, бают, съехалось.
– И без tojto жрать нечего. Купцы на хлеб вдвое деньгу подняли.
– Подохнем с голодухи, братцы. Купцам приезжие господа на руку: на хлебушек и мясо спрос небывалый – вот и ломят цены, толстобрюхие. А нам на погост да и только.
Шумно в государевом кабаке от дворян захмелевших. В переднем углу возле стойки сидели трое молодых рязанцев – Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов да подмосковный дворянин Митрий Капуста.
Митрий Флегонтыч, только что выкинувший на улицу любопытного мужичонку, возмущенно рассказывал, расплескивая вино из оловянного кубка:
– Захирело мое поместье, государи мои. Сманил крестьян в свою вотчину князь Андрей Телятевский. Вот тебе и соседушка!
– А ты челом государю ударь. Нонче не те времена. Покойный царь Иван Васильевич лихо с князьями расправлялся. И Годунов за дворян держится, – вымолвил Истома Пашков, высокий, широкоплечий, с темно-русой бородой. На нем голубой зипун с позументами, рубаха красная с жемчужным козырем.
– Написал я челобитную, государи мои. При мне сия грамотка, – проговорил Капуста и вытянул из-за пазухи бумажный столбец.
– А ну, прочти. Мне трижды челом бить царю доводилось. В грамоте надлежит мудрено все обсказать, иначе приказные дьяки под сукно твою нужду упрячут, – деловито проронил приземистый Прокофий Ляпунов в вишневой однорядке.
– А чего мне таиться. Слушайте, братцы, – проговорил Митрий Флегонтыч и развернул столбец. – «Великому государю царю и великому князю всея Руси Федору Ивановичу от холопишка верного Митьки Капусты. Великий государь и царь! Слезно челом бью тебе. Кормлюсь я, холопишко твой, поместьем, что в сельце Подушкино Московского уезда. Да нонче поместьишко мое запустело и служить теперь мне не с чего. Крестьяне разбрелись, кои в бега подались, а многих в свою вотчину князь Андрей Андреевич Телятевский свел. Укажи, великий государь и царь, на княжий разбой, неправды и притеснения Андрея Телятевкого сыск учинить, вину на него наложить и мужиков моих возвернуть. А за укрывательство моих осьмнадцати крестьян, согласно великому государеву указу, надлежит с Андрея Телятевского отписать сто восемьдесят рублев…»
– Вот то верно, Митрий. Еще покойный царь Иван Васильевич за укрывательство беглых мужиков по десять рублев повелел в казну взимать. Пущай мошной тряхнет князь, – проговорил осанистый, горбоносый, с черной кучерявой бородой Григорий Сумбулов в байберковомкафтане.
«…Великий государь всея Руси Федор Иванович! Воззри на мою горькую слезную просьбу и свою царскую милость окажи», – закончил Митрий Капуста.
Прокофий Ляпунов не спеша отпил из кубка, закусил груздочком и молвил степенно:
– Не все в грамотке указал, друже Митрий. Надлежит государю добавить письма разумного.
– Научи, Прокофий Петрович. Впервой челобитную пишу. Не горазд я к чернильному делу.
Ляпунов расправил крутые плечи и, поглаживая рыжеватый ус, заговорил длинно и издалека:
– Ив моем земельном окладе было не сладко. Пять лет назад пожаловал мне государь за верную службу поместье на Рязанщине в триста душ. Радехонек был. Двести десятин – земли немалые, есть чем кормиться. А когда приехал в поместье, за голову схватился, други мои. Достался мне оклад царского опричника Василия Грязнова. Ранее эти земли боярину Колычеву принадлежали. Сказнил его Иван Васильевич, а вотчину опричным людям роздал. Ну, скажу я вам, братцы, и поместье! Хуже нет. После Василия Грязнова не только что пиры задавать, а и раз изрядно потрапезовать нельзя. Разорил оклад Василий. Мужики обнищали, разбрелись по Руси, земли пахотные запустели – куда ни кинь – пустошь да перелог. Всего с десяток крестьян в поместье осталось, да и с тех неча взять. Призадумался я и челом гобударю Федору Ивановичу ударил. Слезно просил льготы дать года на четыре, чтобы мужики мои дани не платили, ямских и посошных денег в казну не давали, на построй городов и крепостей не отзывались, от наместника, воло-стителя поборов не имели, коня царского не кормили, сена на государеву конюшню не косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили, на ямус подводами не стояли, ямского двора не делали…
– Ишь ты как закрутил, – прервав Ляпунова, качнул головой Митрий Флегонтыч.
– Вот и в твоей челобитной оного письма недостает, друже Митрий. Не забудь приписать.
– Был бы прок, – буркнул Капуста и снова потянулся к оловянному кубку.
– А про то государю решать. Прислал ко мне царь Федор Иванович приказного человека из Разряда, чтобы слезную грамоту мою проверить, дознаться, отчего поместье запустело. От голоду, лихого поветрия, государева тягла или от самого дворянина служилого, от его- небре-женья? Две педели ездил приказной по сельцам да погостам с обыском. До всего дознался и государю доложил, что поместье от опричных дел да ливонских тягот запустело. Царь Федор Иванович смилостивился и льготы мне на оные годы дал.
– Так поправил ли дело, Прокофий Петрович? – вопросил Капуста.
– В первые годы, когда поместью моему льготу дали, крестьяне малость выправились. Зачали десятины пахать, хлебушком обзавелись, избенки новые срубили. А потом новая поруха вышла. Мне-то поместьем кормиться надо да цареву службу справлять. Изделье крестьянам на два дня увеличил, оброк деньгами на себя стребовал. Взропта-ли мужики!
– Велик ли оброк с оратая берешь? – поинтересовался Истома Пашков.
– По три рубля, двадцать алтын да четыре деньги с сохи, друже Истома Иванович, – ответил Ляпунов.
– Ох, свирепствуешь, Прокофий Петрович, – ахнул Митрий Флегонтыч. – Уже на что я с крестьянами крут, но и то лишь по два рубля с полтиной взимаю. Не зря у тебя крестьяне бунтуют.
– Крестьяне нонче всюду гиль заводят. По всей Руси смута зачинается. У меня в поместье приказчика насмерть дубинами побили. Чего доброго, и хоромы спалят, – проворчал Истома Пашков.
– Худо живем, братцы, – вздохнул Григорий Сумбу-лов. – И у меня та же поруха. Почитай, половина мужиков из поместья на патриаршие да боярские земли разбежались. Бояре-беломестцывконец обнаглели. Пришлют в деревеньку своего человека и прельщают крестьян. Гришка-де у вас человечишко худородный, поместьишко у него скудное. Ступайте-ка в заклад на белые, без царевых податей, земли к родовитому боярину. Он вам доброй земли пожалует, кормить и поить будет вволю. Вот и бегут крестьяне к сильным людям. А кинься на розыски – и толку мало. Либо запрячут мужиков в своей вотчине, либо совсем тебя не пустят. Сунулся я было к князю Черкасскому, а он на меня псов натравил да оруж-ных людей навстречу выслал. Еле живым ушел. Снарядил гонца к царю с челобитной – и тут прок невелик. Перед Москвой гонца перехватили, грамоту отобрали и батогами избили. И к самому царю теперь не пробиться: он все по храмам да святым обителям ходит, затворником стал. Одна надежда на боярина Бориса. Родовитых он крепко недолюбливает.
– Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как целовальник глазами зыркает, – молвил Пашков, понизив голос.
– Нету мочи, Истома. Горит на душе. Ведь, когда татарин на Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?
– На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда закрепить, – сказал Прокофий Ляпунов.
– Без того нам не жить. Мужик должен навечно к нашим землям приписан. Навечно! – громко повторил Григорий Сумбулов, ударив кулаком по столу.
Друзья согласно закивали головами.
За соседним столом отчаянно переругивались двое дворян:
– Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошпика твоих воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? – кричал дородный, ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.
– Сам ты вор! – ответил второй, маленький и розовощекий помещик. – Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!
– Поклеп! Врешь, пес пучеглазый! – взвизгнул ушастый.
– Сам пес! – выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.
– А-а-а! – больно взвыл ушастый и, поднявшись на ног и, выхватил из-за пояса пистоль.
– А ну гсть, дьяволы! – зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста, соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между заспорившими дворянами. Дубовый стол развалился надвое.
Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. Отовсюду повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно загалдели:
– Крепко вдарил, друже!
– Тебе, Митрий, воеводой быть!