После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два соснуть в подклете.

Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к Афоне. Бобыль скинул лапти, размотал онучи и, блаженно покряхтывая, развалился на куче соломы.

– После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.

– Днем попусту валяться не привык. Айда лучше на Красную. Сегодня пятница – день базарный.

Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.

– Спать долго – жить с долгом. Поднимайся, Афоня.

Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:

– Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую побасенку скажу…

– Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу встретим.

– Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли наш рукоделец? – согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги онучи.

На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и многолюдно. От самого плавучего москворецкого мостачерез всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур.

Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.

Продают все – купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.

Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики… Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахарии гусельники.

– Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы – торгу не помеха, – воскликнул Афоня.

– В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, – сказал Болотников.

– А ну раздайся, народ! – вдруг громко пронеслось от Зарядья.

Болотников и Шмоток посторонились. По Красной площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Ноги – в колодках.

– За что взяли, родимые? – спросили в толпе.

– О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, – угрюмо отозвался один из преступников.

– Ближнему боярину пожар на руку, – зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.

– А ну, закрыть рты воровские! – прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. – Дай дорогу!

– А ты не шуми, служилый. На свою бабу глотку дери! – крикнули в толпе.

– А он свою женку боярам па ржавый бердыш выменял!

– Поди, с пуда торговался!

– Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его в ворота не пролазит.

Толпа захохотала.

– Но-но, на плаху захотели! – сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

– Ты нас плахой не потчуй!

– Привыкли кровушку лить!

– Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! – раздался дерзкий выкрик.

– Стой! – свирепо рявкнул пятидесятник. – Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

– Ну, я молвил! Возьми попробуй! – горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

– Взять бунтовщика! – приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась.

– Уйди от греха, служилый!

– Кости переломаем!

Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:

– Не робей, братцы! Их всего с десяток!

Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:

– Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.

Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.

– Вот так-то будет лучше, служилый!

– Неча зря шуметь!

– Проваливайте, покуда целы!

Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.

– Пошевеливайся, нищеброд!

Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.

Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.

– Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.

– А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, – высказал Болотников.

– Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, – остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.

– Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басур-мана бил, – ответил Афоня.

– Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.

– Вначале товар кажи, милок.

– Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… – нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.

Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.

Мужик пьяно забранился.

– За что бьете? – спросил Болотников.

– Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, – ответил один из посадских. – У-у, татьпроклятый! – больно огрел мужика по уху.

В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.

– Уж не тебе ли продал вор обувку?

– Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, – осерчал Иванка и повел широким плечом.

– Ну, мотри, парень! – пригрозили посадские и потащили вора в Съезжую на суд и расправу.

Возле темной, приземистой Тиунской избы2 с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и ножницами за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.

– Аль не угодил, касатик?

– Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, – недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышпобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.

– Окажи милость, любезный!

Угодливо подставил табурет, насильно посадил па него мужика, чиркнул ножницами.

– Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Ни к чему бы, – слабо сопротивлялся мужик.

– Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, – учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.

Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков. Но вторую укоротить не успел: перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.

– Опя-ать!

Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.

– Энта что жа, православныя. Как же я теперь в деревеньку поеду?

– Москва, милай! – хохоча, ответил долговязый мастеровой. И закричал весело, звонко: – Гвозди, подковы – лошадям обновы!