На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.

– Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, – предложил бобыль.

Болотников согласился. Кабак – просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.

Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.

– Ошалела, дуреха, – оттолкнул девку Болотников.

Девка недовольно тряхнула простоволосой головой

и повернулась к другому питуху кабацкому.

– Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.

– Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, – замотал косматой головой бражник.

Девка привалилась к посадскому.

– Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…

– Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! – посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.

Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.

Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.

Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.

…Как у ключа у гремучего, У колодца у студеного Добрый молодец коня поил, Красна девица воду черпала, Почерпнула ведры и поставила, Как поставила, призадумалась, Л задумавшись, заплакала, А заплакавши, слово молвила: «Хорошо тому жить на ссм свете, У кого как есть и отец и мать, И отец и мать, и брат и сестра, Ах, и брат, сестра, что и род – племя. У меня ль, у красной девицы, Ни отца нету, ни матери, Как ни брата, ни родной сестры, Ни сестры, пи роду-племени, Ни тово ли мила дружка…»

Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса – добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.

– Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.

Старец приглушил струны, поднял лицо.

– Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, – тихо отозвался сказитель.

Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.

– Выпей, отец. Подкрепись.

– Благодарствую, чадо.

Старец отложил гусли, принял чарку.

– Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, – придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.

Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:

– Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.

Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на

диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.

Из-за моря, моря синего, Из-за синего моря, из-за черного Подымался Батый-царь сын Батыевич. Подошел собака под стольный Киев-град
Надевал Владимир киевский платье черное, Черное платье, печальное. Приходил ко божьей церкви богу молиться. Встречу идет нищая калика перехожая:
«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский! Ты зачем надел черное платье печальное? Что у вас во Киеве учинилося?» «Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося: Подымался Батый-царь сын Батыевич. Подошел собака под стольный Киев-град». «Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем». Бил челом Владимир до сырой земли: «Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец! Постарайся за веру христианскую». Говорил казак Илейка Муромец:
«Я поеду, князь, к злому ворогу, И не для тебя, князя Владимира, А для бедных вдов и малых детей».
И поехал богатырь к злому ворогу. Но сказал его добрый копь по-чсловеч 1 ›сму: «Уж ты стар казак, Илья Муромец! Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие, Понатыканы в них колья мурзамецкие, Из первого подкопа я вылечу, Из другого подкопа я выскочу, А в третьем останемся ты и я!» Бил Илья копя по крутым бокам: «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты не хочешь служить за веру христианскую!» Пала лошадь в третий подкоп, Набежали злые татаровья, Оковали Ильюшку железами, Ручными, ножными и заплечными. Проводили ко Батыю Батыевичу. Говорил ему Батый-царь сын Батыевич: «Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец! Послужи мне-ка так же, как Владимиру». Отвечал стар казак Илья Муромец: «Нет у меня с собой сабли вострой, Нет у меня копья мурзамецкого, Нет у меня палицы боевой: Послужил бы я по твоей по шее по татарской!»
Говорил Батый-царь сын Батыевич: «Ой вы, слуги мои верные! Выводите его на поле Куликово, Положите голову на плаху на липову, По плеч срубите буйну голову!»
У Илейки вдвое силы прибыло. Рвал он оковы железные, Хватал он поганого татарина, Который покрепче, который по жиле не рвется, Стал татарином помахивать: В которую сторону махнет – улица. Подбегает к Илеюшке добрый конь, Садится он на доброго коня, Бил татар он чуть не до единого. Убирался Батый-царь с большими убытками…

Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.

– Знатно складываешь, дед. Как звать?

– Устином нарекли.

– А отчина где?

Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.

– Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с маль-чонкой-поводырем побреду.

– Что на Руси слышно, отец?

Сказитель устало вытянул ноги, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду. Ивапке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:

– Не ведаю, кто ты, но чую – человек праведный, потому и обскажу все без утайки… Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.

– Ой ли, дед? – недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, вступив в разговор.

– Грядет, ребятушки, – упрямо качнул бородой сказитель. – В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.

В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал крутолобый щербатый посадский в долгополой чуйке.

– Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. – Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино.

– А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него – татарина Бориса Годунова. Это он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крым-цев на Русь призвал.

От стойки оторвались трое молодцов в сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:

– Бунташные речи сказываешь, вор! Айда с нами.

Слобожанин откинул одного из истцов, но остальные

сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток.

– Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно. Мигом в Разбойный сволокут.

Дерзкого тяглеца вывели из кабака. Иванка сказал глухо:

– Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.

Один из питухов – тощий, с изможденным лицом – с досады швырнул на земляной пол войлочный колпак, воскликнул:

– Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.

Целовальник – дородный, чернобородый, с бойкими

плутоватыми глазами, в суконной поддевке – вскользь глянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:

– Деньгу кажи, мил человек.

– Последний грош пропил, Потапыч. У блажь! Душа горит.

Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:

– Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.

– Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.

– Тогда ступай прочь.

– У-у, нехристь! – в отчаянии махнул рукой посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. – Наливай, душа окаянная!

«Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный», – подумал о целовальнике Иванка и потянулся к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.

– Не пей, Иванка. Осерчает Якушка – в подклет посадит.

– Оставь, Афоня. На душе смутно, – вымолвил Иванка и осушил чарку.

В кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.

Целовальник закивал черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:

– Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!

Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов.

Потапыч вышел из-за стойки, угодливо ноклопился и спихнул с лавки осоловевших бражников.

– Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.

Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:

– Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай снедь. Оголодал я, братец.

Афоня Шмоток обеспокоенно дернул Болотникова за рукав кафтана:

– Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам ноги уносить.

– Вижу, Афоня. Сиди, неча бояться, – хмуро отозвался Болотников.

Дорофей повел глазами по кабаку. Заметил Болотникова. Дрогнула чарка в тяжелой руке.

Поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к бунташному парню.

– Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего заступника. Загулял Федька Конь.

Болотников вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.

– Посторонись, биться буду.

Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам.

– Взять воровского человека!