Государь Федор Иванович обыкновенно просыпался чуть свет. И в это раннее утро царь поднялся с постели, когда па Фролове кой башне часы пробили час дня1.

Государь зевнул, потянулся и босиком, в длинной белой исподней рубахе посеменил к оконцу. Глянул на золоченые купола храма Успенья и часто закрестился.

Царю – немногим за тридцать. Малого роста, дрябл, с простоватым, вечно печально улыбающимся лицом, с жидкой бородкой.

Федор Иванович, помолившись на собор, подошел к столу и звякнул серебряным колокольчиком. В покои вошли постельничий2 и двое спальников. Низко поклонились.

– В добром ли здравии, государь и царь наш батюшка Федор Иванович?

– На все божья воля, дети мои. Сон мне дурной привиделся. Уж и не знаю – к добру ли.

– О чем, батюшка царь? – спросил постельничий.

– О том и высказать страшно, Сенька. Иду эдак я от патриарха Иова, а стречу мне пятеро рыбаков с челном на плечах. Сами в скоморошьих платьях, а в левой руке у каждого – щука до земли стелется. Остановился перед ними, спросил: «Отчего, дети мои неразумные, эдак по

Кремлю бродите?» Поставили рыбаки челн на землю, в ноги мне поклонились. А сам я так и обмер, Сенька. Вижу, в челне покойный князь Иван Петрович Шуйский лежит, коего в Белоозере удавили1, и на меня перстом тычет да слова говорит. А вот о чем – запамятовал, Сенька. Ох, не к добру это. Закажу седни молебен. Помолюсь господу усердно.

– Рыбаки с челном – к добру, батюшка царь, – успокоил государя постельничий.

– Дай-то бог, – широко перекрестившись, промолвил Федор Иванович и приказал: – Наряжайте меня, дети. Кафтан наденьте смирный. Поспешайте, поспешайте. Поди, заждался меня духовник.

В моленной ожидали государя духовник Филарет и крестовые дьяки. В палате пахнет воском, ладаном, сухими цветами, благовониями. Горят лампады, свечи в золоченых шандалах, поблескивают драгоценные каменья на окладах многочисленных икон.

На духовнике – риза серебряная, травчато-белое оплечье низано крупным и мелким жемчугом и золотою нитью. На груди духовника – серебряный крест с мощами святых.

Филарет благословил царя. Федор Иванович, опустившись на колени, приложился к кресту и руке духовника, а затем потянулся к святцам. Но книжицу, облаченную красным бархатом, раскрывать не стал. Поднялся и с блаженной улыбкой молвил:

– Знаю, знаю, отец мой. Сегодня день святого Тихона, Вели принести икону.

Крестовый дьяк внес в моленную образ святого Тихона, поставил его перед иконостасом на аналой. Федор Иванович облобызал святого и начал утреннюю молитву.

Набожный царь истово выполнял все седмицы.

Крестовый дьяк со святцами стоял позади государя и, закрыв глаза, тихо шептал молитвы. Вдруг тяжелая книга выпала из его рук и шлепнулась на пол. Филарет сердито затряс бородой, погрозил служителю перстом.

Федор Иванович, оторвавшись от образа, долго и умиленно, со слезами на глазах смотрел на суровые лики святых. А затем рухнул тощими коленями на тонкий узорчатый коврик.

И начались государевы низкие поклоны, тягостные вздохи, молитвенные стенания…

Царь молится!

При трепетном пламени свечей Федор Иванович молится о священном чине, о всякой душе скорбящей, об избавлении от гладу, хладу и мору, огня, меча, нашествия басурманского и междоусобиц…

И поминутно разносится в палате протяжно, просяще и скорбно:

– Господи-и-и, поми-и-луй! Го-осподи, поми-и-луй!

По окончании утренней молитвы, Филарет окропил

святой водой государя, а дьяк принялся читать духовное слово из Иоанна Златоуста.

Царь с благочестивым лицом внимал дьяку и все покачивал головой.

– Великий богомолец был праведник Иоанн. Помолюсь и за его душу, – сказал царь, утирая слезы.

– Помолись, царь. Да токмо к государыне-матушке самая пора. Заутреню скоро начинать, – промолвил духовник.

– Пошли к царице Сеньку, святой отец.

Постельничий вскоре вернулся и с низким поклоном

доложил:

– Матушка наша, великая государыня, еще почивает.

Федор Иванович забеспокоился – грех заутреню просыпать – и поспешил на царицыну половину.

На широких лавках спали сенные девки. Царь ухватил одну за косу. Девка вздрогнула, подняла сонные припухшие глаза на государя и бухнулась с лавки на пол, встала на колени.

Но Федор Иванович после молитвы по обычаю был кроток, спросил лишь тихо:

– Отчего государыня не поднялась?

– Прости меня, грешную, государь. С вечеру скоморохи царицу тешили, припозднились. Проспали, батюшка.

Федор Иванович подошел к спящей царице. Ирина – молодая, цветущая, темноволосая, безмятежно спала, чуть приоткрыв полные розовые губы.

В опочивальне под низкими каменными сводами душно. Легкое тонкое покрывало сползло на пол, устланный яркими заморскими коврами. Ирина чему-то улыбается во сне, лежит на спине, широко раскинув смуглые обнаженные руки. На подушке вокруг головы – пышная копна волос.

Царь поднимает с ковра одеяльце и тихо покрывает им разметавшуюся во сне супругу. Но снова вспоминает о богослужении и слегка трогает царицу за плечо.

– Вставай, Иринушка. К молитве пора.

Государыня просыпается, по-детски трет кулачком

глаза. Глянула на постное болезненное лицо царя и грустно вздохнула.

– Нешто уже заутреня скоро, батюшка?

Федор Иванович кивает и возвращается к духовнику. Садится на лавку и, пока царицу одевают, вновь рассказывает Филарету о привидевшемся челне с мертвым Иваном Шуйским.

– Скорбит душа моя, святой отец. Растолкуй, к чему бы это?

Филарет осенил царя крестом, подумал с минуту и пояснил:

– Все от господа, государь. Да токмо я так разумею. Рыбаки в скоморошьих кафтанах – то к вечерней потехе, к травле медвежьей. Челн – путь в монастырь на богомолье. Покойный князь Иван Петрович – к брани боярской на Совете… А вот щука – к покойнику, сохрани нас, господи.

Федор Иванович часто и испуганно закрестился на лики святых, забормотал долгую молитву. Потом молвил тихо:

– А Сенька меня обманул. Прогоню его из постельничих. Пущай в звонари идет, пустомеля.