Во всех церквах и храмах служили неустанные молебны, где духовные пастыри слезно просили господа даровать воинам победу над иноверцами.
А крепостные стены, башни и звонницы густо облепили московитяне, с тревогой взирая на ратное поле.
Посадские то безмолвствовали, замирая, то шумно ликовали, следя за сечей. Древняя столица, знавшая многие приступы, никогда еще не видела возле себя полевой битвы.
Дед Терентий, стоя на крепостной стене и придерживая старческой рукой шустрого Аникейку, изрекал слобожанам:
– Видел я многие сражения, ребятушки, но такое – впервые на Москве случается. Мудреная битва.
– Отчего мудреная, отец? – спросил старого тяглеца из Зарядья княжий привратник Игнатий.
– Ась?
Игнатий наклонился к старику, туговатому на ухо, и повторил свой вопрос.
– А то как же, почтеннейший. Отродясь такого не бывало, чтобы промеж двух ратей еще одна рать билась…
Игнатий махнул на деда рукой, а Терентий повернулся лицом к Москве-реке, силясь хоть что-нибудь узреть слезящимися глазами. Дернул за рукав Аникейку, спросил с беспокойством:
– Чего там теперь деется, внучек?
– Бьются, деда, бьются, – в который раз отвечал Аникейка.
– Был бы в теле – пособил бы ребятушкам. Я с татарвой не единожды в поле встречался. Свирепые людишки. Помоги, осподи, воинству православному, – бурчал в белую пушистую бороду старый посадский…
Возле Яузской башни вздыхала о князе Андрее молодая супруга Елена Телятевская. Вытирая слезы шелковым платком, говорила Секлетее:
– Боюсь за князя, мамка. Горячий он…
– А ты больше господу молись, княгиня. Пошто из Крестовой палаты убежала. Бог-то страсть не любит, кто на полуслове молитву прерывает. Пойдем-ка, матушка, в терем.
– Не могу. К нему хочу, в поле. Нелегко там моему соколу.
– Крепись, матушка. Перестань слезами исходить. Не един наш государь с нехристями бьется, – строго вымолвила старуха.
– Извелась душа моя, мамка. Пойду в стан, пожалуй, о князе спытаю.
– И полно тебе, матушка! – сердито стукнула клюкой Секлетея. – Мыслимо ли дело женам по рати бегать. Да и не пустят тебя. Идем, княгиня, в моленную…
На Ивановской колокольне стояли подьячие Разбойного приказа Силантий Карпыч и торговый сиделец Федотка Сажин.
– Отведи беду, осподи. Не дай товару пропасть. Два обоза у мя в Гостином дворе1, – поминутно крестясь, бормотал торговый сиделец.
‘Гостиный двор – торговое помещение на Руси, в котором в XIII-XVII вв. останавливались иноземные купцы (гости).
– За добро трясешься, Федотка, – поглаживая окладистую бороду, промолвил Силантий Карпыч.
– В обозах товару немало, мил человек. На сотню рублев барыш выгорит.
– А как же Русь, Федотка? – подковырнул торговца подьячий.
– А товару да алтыну все едино, Карпыч, – хоть Москва, хоть Бахчисарай. Лишь бы выгодно дельце справить, – высказал Сажин.
– Без бога живешь, Федотка, – покачал головой Силантий Карпыч и вдруг испуганно добавил: – Одначе татары стрельцов наших прижали. Бегут к лагерю пи-щальники. Ох ты, осподи!
Подъячий толкнул в спину стоявшего вблизи него холопа, закричал:
– Поспешай, Егорка! Грузи рухлядь на подводы. Да мотри не оброни чего.
– Пожалуй, и я побегу, Карпыч. Не обокрали бы обоз мой воровские людишки, – засуетился торговый сиделец.
– И то верно. Лиходеев нонче много на Москве развелось, – поддержал Федотку подьячий и также шагнул к выходу.
Старый кремлевский звонарь, слышавший их разговор, покачал им вслед седовласой головой, мрачно сплюнул и, тут же забыв про обоих, устремил взор на ратное поле.
Битва продолжалась до вечерних сумерек. И та и другая сторона ежечасно продолжала подкреплять свои рати…
Тяжелее приходилось пешим стрельцам – пищальни-кам. Конные татары на своих быстрых лошадях часто прорывались через их плотный строй. И в этой свалке уже нельзя было стрелять из самопалов и ручных пищалей: пулями и картечью можно поразить своих. Отбивались от татар саблями, пятились назад и несли большой урон.
В помощь пищальникам воевода Федор Мстиславский послал до двух тысяч посадских ополченцев, давно рвавшихся в бой.
Слобожане с громогласными криками ринулись на татар:
– Круши басурман, посадские!
– Вперед, Москва!
– За землю русскую!
Ремесленные тяглецы встретили иноверцев ударами тяжелых дубин и топоров, палиц и кистеней. Многие ловко орудовали длинными баграми и острыми рогатинами.
Татары дрогнули.
Караульный стрелец с Варварских ворот Демид Одинец, потрясая бердышом, весело воскликнул:
– Удирают басурмане, братцы-ы! А навались!
На бегу, подняв с земли окровавленный багор, Одинец зацепил им татарина, стащил с коня и полоснул саблей.
– Получай свою дань, поганый!
Демид Одинец взмахнул на басурманского коня и погнался за отхлынувшими татарами. Настиг одного джигита и свалил его саблей. Помчался за другим. Но татарин вдруг на полном скаку остановил коня, натянул лук. Длинная стрела пронзила стрельцу горло. Демид Одинец свалился на землю, а испуганный степной конь, освободившись от отважного наездника, развевая черной косматой гривой, сминая копытами раненых, стремглав понесся к своему стану.
Среди русских вершников храбро рубились с погаными рязанцы – Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов. Подбадривая друг друга воинственными криками, молодые дворяне разили мечами вертких свирепых ордынцев.
Кряжистый Прокофий Ляпунов при каждом ударе восклицал:
– Москва бьет с носка, мать вашу!..
Ему вторил высокий широкоплечий Истома Пашков:
– Помни Рязань, плосконосые!
А Григорий Сумбулов, тряся кучерявой цыганской бородой, опуская меч на татар, по-разбойному, словно филин ухал:
– У-ух! У-ух!