Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал; всю неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня изворотливого приказчика.

_ – Прельстил вас вином Калистрат, дурни, – хмуро ронял среди страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле: куда мир – туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.

– Не устояли, Парфеныч, – виновато и удрученно разводил руками Семейка Назарьев. – Стосковалась душа до винного ковша. А когда в башку хмель ударит – разум вон вылетает. Вот и облапошил нас, черт лысый.

– Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, – вымолвил старый крестьянин.

– Не совсем так, отец. Когда в рати был – многих мужиков о житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко. Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, – проговорил Иванка, укладывая рядами снопы на телегу.

– Оно, может, и так, парень, – вздохнул старый селянин и, поплевав в ладони, вновь начал шаркать косой.

Боярщина боярщиной, но работали мужики спрро: торопились к своим нивам.

– Вон как солнышко жарит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, – озабоченно говорил Исай.

Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие перевясла, связывали снопы, ставили их в суслоны.

Парни и бобыли свозили бабкина княжье гумно, выкладывали из них высокие скирды.

Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли по селу собирать на государя денежную пошлину.

Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков денег не было. Христом богом просили Калистрата обождать с пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и продадут малость жита на московском торгу.

Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в свой терем без денег, Калистрат Егорыч утром следующего дня, когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя:

– Ну вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на государя пошлину – прикажу батогами пороть. А ежели и это не поможет – начну скотину со двора сводить. Так что разумейте.

– У-у, ирод! – плюнул ему вслед Семейка Назарьев.

Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная

так их и била со всех сторон.

В последний день на господской ниве было особенно жарко.

Исай поглядывал на небо, наблюдал за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря – багрово-крас-ная и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.

Иванка, заметив, как потускнело лицо отца, встревожился.

– Что с тобой, батя?

– Опять что-то в грудях ломит… Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело…

– Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, – участливо проговорил Иванка.

– Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу…

К вечеру, когда усталые мужики пришли в избы, подул ветер, вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.

На село наползли черные тучи, закрыли полнеба. А ветер все набирал силу, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыли уносил ввысь.

На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало солому. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.

Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.

Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.

Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния, мощный удар грома потряс село, и хлынул ливень.

Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.

А ливень все усиливался, жутко рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, ухало.

Исай стоял под поветью. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.

И вдруг подле избы заскакал крупный, с голубиное яйцо град.

– Осподи, да что же это! – побледнел старожилец.

Град повалил на землю страшной, густой, убивающей

полосой. Исай опустился на колени.

– Хлеб гибнет! – в отчаянии воскликнул страдник и без шапки, в одной посконной рубахе, побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал по взлохмаченной голове, широкой груди, босым ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

– За что же ты караешь, оспо-ди-и…

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.