– Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, – лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

– Что приключилось, Егорыч?

– Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

– Ну и дела, Егорыч, – изумленно ахнул пятидесятник. – Кто гиль на селе затеял?

– Поди, сам смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.

– Иванка Болотников?

– Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

– Так-так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

– Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

– Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки

Федьки Берсеня. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его начал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.

– А грамотки кабальные где? – встрепенулся приказчик.

– О грамотках беглому неведомо. Никак, наши смутьяны припрятали… Афонька вернулся в село?

– Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.

– Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы бунташ-ные мужики не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.

– Кто из беглых тебе о сундучке поведал?

– Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. Неподалеку от Матвеевой заимки его поймал.

– Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.

– Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денется. Я возле заимки оруж-ных челядинцев оставил, будет по-моему. Старика – на дыбу за лихие дела, а девку – на потеху, хе-хе… Где у тебя Авдотья прячется?

– Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.

– Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.

– Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, – промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.

Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, хитровато прищурив глаза:

«Придется чарочкой полечить приказчика».

Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы выставился край темнозеленого ларца.

«Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?» – подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.

Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув, задвинул ларец на место.

«Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!»

Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил:

– А ларец-то на княжий схож…

И вспомнился Мамону давний крымский набег.

В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы топили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.

А Мамон сидел под цветущей яблоней и скучно зевал, поглядывая на оконца девичьих светелок.

Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса че-лядинцев, резкие гортанные выкрики и пальба из самопалов.

– Татары-ы-ы! – в ужасе разнеслось по усадьбе.

Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник

нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.

Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцем в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:

– Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Сберечь его братец Андрей наказывал.

Мамон схватил испуганную Ксению за руку.

– Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!

В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, приоткрыв белую грудь.

Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.

– Что ты, что ты! – вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.

– Молчи, княжна! – прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл Ксении рот…

Затем челядинец поднялся, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.

И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Па-хомка Аверьянов молвил возмущенно:

– Ох, и паскудник же ты, Мамон.

Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.

А Пахомка закорчился на полу; едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:

«Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо».

Засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани…

Мамон спохватился в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.

Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.

Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись, подумал:

«Вот здесь-то я вас и прикончу…»

Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали татары. А Мамон пополз в заросли…