Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь.
Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром.
«Добра Варька, ох, добра».
За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса.
Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:
– Эгей, хозяин!
Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал:
– Притащились, нищеброды, голь перекатная.
Вышел на крыльцо смурый.
– Дозволь заночевать, хозяин.
Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти – рожи разбойные – один бог ведает, что у них на уме.
– Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.
– Не гони, хозяин. Есть и подорожная.
Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.
– Без обману, хозяин. В приказеписана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.
Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:
– Гаврила!
Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке – рогатина, за кушаком – пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.
– Чти, Гаврила.
Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.
«Ишь ты, не соврали мужики», – крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку.
– Ты, что ль, Федотка Сажин?
– Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай.
– Деньжонки-то водятся, милок?
– Да каки ноне деньжонки, – крякнул Федотка. – Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.
– Ну-ну, – кивнул Евстигней.
Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.
– Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.
– Не впервой, Евстигней Саввич… Дак, я пойду?
– Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.
Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.
– В баньку бы нам, хозяин, – молвил Федотка. – Две седмицыне грелись.
– В баньку можно, да токмо…
– Заплатим, хозяин. Прикажи.
Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.
После бани мужики сидели в подклете – красные, разомлевшие – хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.
– Ядрен квасок, – подмигнул застолице. – А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин.
Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил.
– Я сам, Гаврила.
Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что – и забражничает.
Принес яндову, поставил чарки.
– На здоровье, крещеные.
Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке.
– Первая колом, вторая соколом, э-эх!
Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую
снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные.
– Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?
Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка,
распаляясь, наливал уже по третьей.
– Живи сто лет, хозяин!
Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта.
– У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи.
Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами.
– Не стой колодой, – нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.
К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:
– Ночь на дворе. Ступай к воротам!
– Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!
– Неча, неча. Не свята Троица.
Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел.
– Строг ты, хозяин, ай строг… Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! – стиснул пальцы в кулак. – У меня…
Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.
– Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна… Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы.
Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду.
«Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет».
– А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? – все больше хмелея, вопросил Федотка.
– Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку… Варька! Принеси.
Федотка проводил девку похотливым взором.
– Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?
– Девка дворовая. Тиуннаш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь… Давай-ка, милок, по полной.
Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.
¦- Люблю справных людей. На них Русь держится… Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча!
При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:
– Верой и правдой!.. Голову положим. А черни – кнут и железа2. Смутьянов развелось.
– Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
– Я-то? – Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстиг-нея, хохотнул. – Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! – ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
– Плясать буду!
Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.
Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
Евстигней, йодперев кулаком лысую голову, думал:
«Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост».
А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
– Устарел, милок, – хихикнул Евстигней. – Ступай, Варька, буде.
– Ай, нет, погодь, девка! – взыграла гордыня в Фе-дотке.
Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах.
Евстигнея осенила смутная догадка:
«Кушак-то едва не с полпуда… Деньгой полнехонек».
Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила – липкая, назойливая:
«Рублев двести, не менее. А то и боле… А ежели и каменья?»
Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
– Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
– Всем довольны, хозяин.
– Так пейте.
– Нутро не принимает.
– Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие… Да я вам икорочки!
Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные – суровые, неприступные, чарки – в стороны.
– Ну да бог с вами, крещеные. Неволить – грех.
Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на
лавку. Грудь ее высоко поднималась.
Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.
– Знай наших!
Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.
– Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.
– Люб ты мне, хозяин.
Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
– Радение твое не забуду. Мы – народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.
«Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой».
– А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.
– Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
– Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
– Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
– Любо. Пей до дна, наживай ума!
Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
– А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, – сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.
– С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
– Как угодно, крещеные… Варька! Кинь мужикам овчину.
Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.
– Сядь ко мне, лебедушка… Пущай без овчины спят, не велики князья… Куды?
– Придет сейчас, милок, – успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. – А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
– Варька?.. Айда, хозяин.
Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.
– Тут он ляжет, хозяин.
Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.
– Уйди, Изоська!
Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
– Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.
– Это ты кому? На кого горло дерешь?! – глаза Фе-дотки полыхнули гневом. – На меня, Федота Сажина?… Прочь, Изоська!
И щербатый, насупившись, отступил.
В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
– У тебя тут, как в погребе, хозяин… Не вижу, – пробормотал Федотка.
Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.
– Вот тут и почивай, милок… Сымай кафтан. Давай помогу.
Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.
– Где девка?.. Пущай девка придет.
– Пришлю, милок, пришлю… Сымай лапотки…
Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:
– Девку, хозяин… Лебедушку.
Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Ми-нуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.
«Все… слава богу. Токмо бы не проснулся… Помоги, господи».
Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.
– Как он там? – спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.
– Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.
Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь – караульный пропал.
«Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного».
– Гаврила!
– Тут я, – послышался голос с повети. – Зябко. Плеснул бы для сугреву.
– Ужо плесну. – Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. – Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей… А Федотку не ищи. У меня в горнице.
– В горнице?.. Так-так, – крякнув, протянул Гаврила.
– Пистоль заряжен?
– Не оплошаю.
– Ну-ну, – мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.