На другой день, утром, пахали страдники второе княжье поле. Новый загон был много тяжелее, каменистее. Лошади быстро уставали, выбивались из сил. Мужики отчаянно ругались, ходили злые.

Незадолго до обеда крестьянин Семейка Назарьев выпряг своего тощего поджарого мерина, освободил его от сохи и вывел на межу.

Утирая рукавом домотканой рубахи пот с прыщеватого лица, Семейка жалостливо смотрел на свою захудалую лошаденку и, чуть не плача, сказал:

– Не тянет Савраска, вконец замаялся.

Подскочил приказчик. Вчера вечером встречал он в хоромах князя, а спозаранку уже бегал по загону.

– Ты чегой-то, Семейка, не при деле? Все на борозде, а ты на межу выбрался. Негоже эдак, сердешный.

Зная, что от приказчика теперь так просто не отделаться, мужик взмолился:

– Помилуй, Егорыч. Задохся конь. Того гляди ноги протянет. А мне еще свои три десятины поднимать. Что хошь делай – невмоготу.

– Мокеюшка, подними-ка мужика с землицы. Вижу, до княжьего дела нет у него радения, – приказал своему телохранителю приказчик.

Мокей шагнул к пахарю, поднял его за ворот рубахи на ноги, притянул к себе и страшно ударил Семейку по лицу. Страдник грохнулся наземь. Изо рта хлынула кровь, обагряя белую, взмокшую от пота рубаху.

– Глянь, что делает паук мирской, – побледнев, выдавил из себя Исай, пахавший загон неподалеку. – Так и насмерть зашибить недолго.

– Пойду заступлюсь, батя, – оторвался от лошади Иванка.

Мокей, широко расставив ноги в зеленых ичигах, склонился над Семейкой и стегал его кнутом.

Молодой Болотников подбежал к Мокею и оттолкнул его от поверженного пахаря.

Детина вознегодовал. Его глаза вспыхнули злым огнем; широко отвел руку назад, взмахнул кнутом. Но Иванка успел перехватить его руку.

Мужики ахнули. Могутный детина, как ни старался, но пересилить сына крестьянского не мог.

А Иванка все давил и давил на волосатую кисть, покуда кнут не выпал из пальцев Мокея.

– Зело силен сей молодец. Кто таков?

Иванка повернулся и обмер: перед ним стоял сам князь – Андрей Андреевич Телятевский в легком малиновом кафтане.

Пахарь ответил с поклоном:

– Иванка Болотников, сын Исаев. Мокей неправедно Семейку забижает, князь.

Калистрат Егорыч повалился перед князем на колени и пояснил:

– Мокешка мужика маленько учил. Не хочет загон твой пахать, батюшка князь.

Семейка Назарьев с трудом поднялся с земли и, сплевывая кровь, проговорил:

– Второй день твою зеМлю пашу, государь. Завсегда на барщину хожу справно, а седни беда приключилась. Лошаденка захудалая, соху не тянет.

– Верно мужик сказывает, батюшка князь. Коль передышки не дать – падет Савраска, – вступился за Семейку Исай Болотников.

Телятевский молча взирал на хмурую толпу мужиков, на вспаханное поле, а затем, пронзив взглядом приказ-чикова стража, вдруг порешил:

– Без коня мне мужик не угоден. Кой прок от безлошадного. Вижу – конь заморен, пускай отдохнет. По-што, Егорыч, крестьянина увечишь?.. А ну-ка, Семейка, подь сюда.

Селянин шагнул к князю, опустил кудлатую голову.

– А ты подними глаза, мужичок. Возьми кнут да ответь тем же Мокею.

Семейка недоуменно глянул на князя.

– Бей, говорю, кнутом обидчика. Выполняй мой княжий приказ.

Назарьев замялся, но кнут взял и шагнул к Мокею, застывшему с открытым ]ртом.

– Воля твоя, государь. Сполню как сказано. Примай, Мокейка!

Свистнул в воздухе кнут и с силой опустился на дородную спину телохранителя.

– За что-о-о! – взревел Мокей, стараясь увернуться от ударов.

А страдник вошел в раж, хлестал да хлестал, вымещая на Мокее годами накопленную злобу.

Наконец Мокей не выдержал и пустился наутек, обронив на поле войлочный колпак.

Князь Телятевский смеялся, а Василий Федорович переминался с ноги на ногу и, не понимая поступка князя, раздумывал: «За столом о людишках одно сказывает, а в народе другую песню поет. Чудит князюшка».

Калистрат Егорович так и стоял на коленях, подобострастно взирал на господина и тоненько хихикал.

– А тебе зубы скалить нечего. Задним умом стал крепок. Коней губить впредь не велю, – оборвав смех, строго произнес Телятевский.

Приказчик разом присмирел и виновато развел руками:

– Прости, батюшка. Я чаял борзей ниву вспахать, а оно вона как…

Телятевский, не слушая Калистрата, повернулся к Болотниковым.

– Крепкое чадо вырастил, Исай. После страды в дружину твоего сына заберу.

– Пахарь он, батюшка князь, не воитель, – произнес Исай.

– О том мне решать, – отрезал князь и пошел вдоль загона.

Когда уходили с поля, Василий Федорович ворчливо осуждал князя:

– Чего же ты, Андрей Андреевич, мужика привечаешь. Гляди, своевольничать станут, с нивы побегут. Вот тебе и «бороду стричь».

– Не сбегут, князь. Я их цепко держу. Где кнутом, а где и медком. Одной плетью из мужика добра не выжмешь. А выжимать мне нонче много надо. Надумал я, князь, запашку свою удвоить. Потрясу мужичков, кои по порядным да кабальным грамоткам задолжали. Денег не дадут – землю на себя запишу. Зерно теперь в большой цене. За морем да и в Москве купчишки нарасхват хлебушек забирают.

– Однако, хитер ты, князюшка. А я вот все по старинке живу – хозяйствую, с купчишками не знаюсь. Непристойно родовитым людям по торгам шататься. А где же наша честь княжья?

– Не в бороде честь, борода и у козла есть, – шутливо отозвался Телятевский, а затем уж раздумчиво, серьезно добавил: – Ныне новые времена приходят, князь. Русь торговая, аршинная. И в ней вся сила вскоре станется.

– Ох, не понять мне тебя, Андрей Андреич, – вздохнул Масальский.

В тереме Василий Федорович начал собираться в свою вотчину.

– Погостил бы еще, князь. На охоту сходим. В моих лесах зело всякого зверя водится.

– Прости, Андрей Андреич, дела ждут. Мужики бунтуют, не ведаю, засеют ли мою землицу нонче. На обратном пути заеду.

– Ну, с богом, князь.