Глава 1 ПОРУБЕЖЬЕ

1606 год.

Май.

Из березового перелеска вышел могутный косматый бродяга в лохмотьях. Пред ним пустынное яровое поле в изумрудной зелени; в неохватном лазурном поднебесье весело и звонко поет жаворонок; за полем – сельцо с покосившейся рубленой церквушкой.

Бродяга ткнулся на колени, истово, со слезами закрестился.

– Господи!.. Святая Русь!.. Дошел, господи!

Пал крыжом в зеленя, прижался грудью к земле. Отчина! Русь! Сколь же лет чаял вступить на родную землю! Сколь же снились нивы, курные избенки, серебряные хороводы берез!

Русь!

Долго лежал пластом, вдыхая будоражащие запахи нивы. Затем сел подле развесистой белоногой березки и достал из холщовой сумы ломоть хлеба, щепоть соли да кусок сушеного мяса; ел, глядел на деревянную шатровую церквушку и благостно вздыхал, утирая рукавом рубахи слезы.

От деревушки, пересекая поле, бежали к перелеску трое мужиков; бежали торопко, оглядываясь и что-то крича.

Бродяга поднялся. Мужики неслись что есть духу. Показались всадники в красных кафтанах; сверкали на солнце бердыши и сабли.

«Стрельцы!»

Бродяга попятился в заросли.

«Не успеют, черти… Ужель за рубеж? Чего там не видели?»

Стрельцы настигли мужиков подле самого перелеска.

– Попались, собаки!

Один из беглецов выхватил пистоль, бухнул выстрел; стрелец схватился за грудь и скользнул вниз; застрял желтый кожаный сапог в стремени. Двое других мужиков остервенело отбивались дубинами.

– Не убивать! Живьем, паскудников! – рявкнул стрелецкий десятник.

Беглецов связали сыромятными ремнями, Стрельцы разъярились, топтали мужиков, кричали:

– Христопродавцы! К ляхам подались!

Русоголовый мужик, харкая кровью, хрипло выдавил:

, – Не к ляхам, а к царю Дмитрию, заступнику народному… Он царь истинный. Вы ж Христа забыли и боярину Шуйскому крест целовали. Но тот не от бога… Накажет вас Дмитрий.

– Пес! Переметчик! – взревел десятник. – А ну привяжи его к березе!

Десятник, набычась, тяжело ступил к крамольнику.

– К вору бежать, сволочь!

Трижды, изо всех сил, стеганул мужика кнутом. Тот дернулся, сцепил зубы. С разбитого лица капала на белую рубаху кровь.

– Противу царя воровать! Нет твово Митьки. Порешили его на Москве. То беглый расстрига Гришка Отрепьев.

Мужик поднял голову; глаза отчаянные, злые.

– Лжешь, стрелец! Жив царь. Убили не Дмитрия, а немчина. В Польше государь укрылся. Войско сбирает, чтоб Шуйского с трона скинуть.

– Замолчь, собака!

Десятник пришел в неистовство, стегал мужика до тех пор, пока не обссилел.

Белая рубаха беглеца стала красной; грудь и спина – кровавое месиво. Мужик впал в беспамятство. Десятник саблей разжал его зубы, влил в рот вина из баклажки. Беглец очухался, поднял отяжелевшие веки.

– Отрекись от Вора. Присягай Шуйскому. Забью!

Десятник сорвал с шеи мужика нательный серебряный

крест, поднес к разбитым губам.

– Целуй!

Беглец харкнул в лицо служилого кровью.

– Прочь, ирод!.. Смерть приму, но Дмитрия не предам, не предам заступника… Прочь!

Стрелец взмахнул саблей. Русая голова скатилась в траву.

– Зря ты, Мефодий. Живьем велено, – проронил один из служилых.

Десятник молча вложил в ножны саблю; стрельцы сели на коней. Мефодий, заслышав внезапный стук копыт, глянул влево и оторопел: к сельцу неслась полусотня ляхов. Сверкали панцири и сабли, колыхались высокие перья на боевых шапках.

– Шляхта, братцы!

Стрельцов было мало, и они попятились к перелеску. Но тут выскочил из чащобы огромный мужичина с длинной орясиной и заорал во всю мочь:

– Сюда! Сюда, ляхи!

Поляки услышали и повернули коней. Стрельцы приняли бой. Бродяга ловко орудовал тяжелой орясиной.

Вскоре все стихло. Ляхи слезли с коней, сняли с убитых суконные кафтаны, собрали оружие.

Коренастый, с пышными рыжими усами шляхтич подошел к связанным мужикам, что-то спросил на своем языке.

Беглые непонимающе пожали плечами. К шляхтичу ступил бродяга, сказал по-польски:

– Развяжите их, панове. Эти люди присягнули царю Дмитрию.

Шляхтич резко обернулся.

– Поляк?

– Русский.

– Московит?.. Откуда наш язык знаешь?

– В полоне обучился. Вместе с поляком к веслу был прикован.

– К какому веслу, москаль?

– А то, что на галере, панове.

Шляхтич хмыкнул, покрутил ус. Лицо москаля, в черной курчавой бороде, точно вылито из бронзы.

«Из этого москаля получился бы славный рыцарь», – невольно подумалось шляхтичу.

– Как звать?

– Иван Болотников.

– Куда идешь, Иван?

– На Русь, панове.

– А эти двое?

Болотников, расспросив мужиков, ответил:

– Они из Путивля. Посадские люди не захотели целовать крест царю Василию Шуйскому. Путивляне зовут на царство сына Ивана Грозного – Дмитрия Ивановича. Гонцы посланы сказать, что вся северская земля присягает Дмитрию и готова встать под его священные знамена.

– Добже, добже, – довольно закивал шляхтич. – А сам ты, Иван, какому царю хочешь служить?

– Семь лет я не был на Руси, панове. Но много наслышан о царе Дмитрии Иваныче. Я за того государя, кой тщится о народе своем. С боярским же царем мне не по дороге.

– Добже, добже. Свою верность Дмитрию ты уже доказал. Ты спас северских послов и убил стрельца. Государь Дмитрий не забудет твоей заслуги.

Шляхтич смотрел на дюжего московита и вспоминал слова короля Сигизмунда:

– Гришка Отрепьев убит, но выискался новый самозванец. Ему нужны деньги, оружие и верные люди. Ищите их в порубежных городах и приводите к Дмитрию.

Сейчас же шляхтичи пустились в малый набег; разорив и опустошив два-три русских сельца, они тотчас вернутся на рубеж. Сигизмунд не велит пока задорить московитов, но Речь Посполитая не столь в руках короля, сколь во власти ясновельможных панов. Всему голова сейм. На сейме же, не слушая короля, паны кричат:

– На Руси междоусобица. Раздоры бояр и смуты черни ослабили Московию. Только сейчас и поживиться!

Грабили, опустошали, терзали русские окраины.

Болотников ничего об этом не ведал.

– Ты, Иван, поедешь с послами к царю Дмитрию, – распорядился шляхтич.

– Но, панове… Я иду на Русь.

– Ты вернешься в Речь Посполитую! – повысил голос шляхтич.

 

Глава 2 БОЛОТНИКОВ И МОЛЧАНОВ

Ехали на конях под присмотром трех десятков жолнеров.

Болотников и послы держались вместе, Иван посматривал на мужиков, и на душе его светлело. Свои, русские! Бородатые, дюжие, в белых домотканых рубахах, в коротких темно-синих кафтанах, перехваченных зелеными кушаками. Узнал, что одного зовут Тимофеем Шаровым, другого – Матвеем Аничкиным.

– На Руси давно не был? – спросил Болотникова Шаров.

– Давно, друже… А что на Москве? Сказывают, дела дивные. Чу, народ всюду поднялся. Так ли?

– Гудит Русь, – кивнул Тимоха.

– За те годы, что ты в неволе был, на Руси заваруха за заварухой. Вначале Борис царствовал. То злодей и народа погубитель. При нем такой был голодень, что и вспомнить страшно. Не люб Борис был народу. А тут младший сын царя Ивана Васильевича объявился. По всем городам грамоты народу слал. Тяглому-де люду волю дам, а бояр-изменщиков истреблю. На Русь с войском пришел, в землю северскую. Мужики гужом к Дмитрию повалили, а тот на Москву двинулся. Царя Бориса будто бы удар хватил, помер в одночасье. Другие же сказывали – бояре отравили. А народ возрадовался. Конец пришел ироду! Ныне царь-избавитель на трон сядет. И тот не задолил. Борис-то на Мартынов день2 преставился, а Дмитрия на Москве в июле встречали.

– Признали? Шуйский-то, когда в Углич ездил, сказывал, что царевич в падучей от ножа зарезался.

– Враки! Шуйский завсегда душой кривит. Годуна он побоялся, вот и навел поклеп на царевича. Сгиб в Угличе попов сын, а не Дмитрий. А как истинный-то царь на Москву пришел, Василий Шуйский одним из первых его признал. На Лобном крест целовал.

– Да што Шуйский, – вступил в разговор Матвей Аничкин. – Сама мать, инокиня Марья Нагая, сына признала.

– Ишь ты, – крутнул головой Болотников. – А как царь к народу? Дали послабленье?

– Еще как дал! – загорелся Тимоха. – Безвинный люд, что от бояр и помещиков пострадал, повелел из темниц вызволить. Всем тяглым великую льготу дал. Заповедные лета отменил. Мужикам и холопам Юрьев день вернул.

– Да неужто? – подивился Болотников.

– Вот те крест! Борис Годунов татарам Украйну кинул, а Дмитрий Иванович на десять лет севрюков от податей и налогов освободил. Живите, говорит, вольно и без тягла. Бывало ли допреж такое?

– Не бывало, други. Цари на милость скупы. Ай да Дмитрий Иваныч!

– За такого не грех и смерть принять, – продолжал Тимоха. – Зрел, как наш сопутник за Дмитрия стоял? Вот так весь народ готов Красному Солнышкупослужить.

– Ас дворянами что?

– Дворяне к севрюкам Годуновым присланы. Согнали их с наших земель да многих поубивали. Хватит ярма! Зажили по старине. Не стало ни бар, ни посадского строения, ни царской десятины. Вот он каков, истинный-то царь!

– Видели государя?

– А то как же. С Тимохой в его войске служили. От Кром до Москвы с царем шли. Прост Дмитрий Иваныч, всяк к нему мог прийти. Всех примал. Мужиков не обижал. Когда шел с войском по селам, крестьян не зорил. Тех, говорит, кто мужика пограбит аль насильство какое учинит, повелю казнить. Брал же то, что ему по доброй воле приносили. Тут его и вовсе возлюбили. Тыщами к избавителю шли. И на Москве Дмитрий народа не чурался. По средам и субботам челобитные на Красном крыльце принимал. Да не через дьяков, а в свои руки. Ни при одном государе так не было. Не чванился Дмитрий Иваныч. Часто в приказы наведывался. Дьякам и подьячим указал вершить дела без поминок и посулов. Мздоимцев повелел кнутом бить. Приделистый царь! Провор великий. На ратных ученьях сам из пушек палили. Да так ловко, что знатным пушкарям лишь в пору.

– Славный царь, – не переставал изумляться Болотников.

– Народу – славен, боярам же – поперек горла, – нахмурился Аничкин. – Недолго Красное Солнышко поцарствовал.

– А что Шуйский?

– То не царь, – отмахнулся Аничкин. – Никто его не избирал. Шуйского бояре да купчишки выкликнули. Без Земского собора, без совета волостей и городов. Не токмо мужики, но дворяне на Шубника крепко осерчали. Служилые северских городов в один голос заявили: «Не хотим боярского ставленника, не будем ему крест целовать!»

– Да что служилые, – оборвал Матвея Шаров. – Вся Украйна в движение пришла.

Болотников слушал, и на душе его становилось все веселей и отрадней. Народ всколыхнулся! Не хочет тяглый люд жить в боярском хомуте. Вот то и добро. Давно пора.

Речь Посполитая. Сандомирский замок Юрия Мнишка.

В одном из дальних покоев расхаживает по комнате Михаил Молчанов. Смуглолиц: «нос немного покляп», чернокудр; коротко подстриженная бородка, черные усы, черные лохматые брови, небольшие бегающие карие глаза.

Далеко за полночь, но Молчанову не до сна. Днем получил от воеводы Георгия Шаховского грамоты. Воевода звал к себе в Путивль, и не просто звал, а слезно умолял сказаться сыном царя Ивана Васильевича. «На Руси смута. Явись Дмитрием Ивановичем – и престол в твоих руках…»

Явись! Легко сказать. Гришку-самозванца саблями изрубили. Назваться сыном Грозного просто, да вот как голову уберечь?.. Ну приду, ну явлюсь в Москву и сяду на царство. А дале? Крутись меж шляхтой и боярами. Те и другие – волки, попробуй угоди.

Нет, шапку Мономаха надевать не стоит. С боярами шутки плохи, враз башку свернут. Лучше тихо да мирно сидеть в Речи Посполитой. На самозванство же пусть другого шляхта подыскивает. Но и в тени оставаться нельзя. Князь Шаховской не дурак, перемены чует. Василий Шуйский, хоть и хитер да пронырлив, но царство его шаткое. На Руси брожение, гиль. Многие города от Шуйского отложились. Не признает нового царя и Григорий Шаховской. Человек он гордый и тщеславный, помышляет о высшем боярском чине. Но с московской знатью у князя нелады. Василий Шуйский его из Белокаменной к севрюкам сослал, вот и точит зубы Григорий Петрович на Шубника. И не только он: вся Украйна готова выступить супротив Шуйского. Позарез нужен новый Дмитрий. Недели не проходит, чтобы Шаховской не прислал грамотки. Зовет, зовет неустанно! Путивльский воевода ищет человека, который повел бы за собой чернь. И такой, кажись, нашелся.

Неделю назад к Молчанову пришел один из ближних его челядинцев и молвил:

– Ляхи захватили на рубеже Ивашку Болотникова.

– Кто такой?

– Лицо известное, – хмыкнул челядинец. – Когда-то на Волге шибко разбойничал. Бояре и купцы до сих пор его недобрым словом поминают.

– Тот самый Ивашка, что торговые караваны зорил? – заинтересованно глянул на челядинца Молчанов.

– Тот. Большими ватагами коноводил.

В тот же день Молчанов позвал к себе донцов и запорожцев, нашедших приют у сандомирского воеводы, и дотошно расспросил их о Болотникове. Казаки в один голос заявили:

– Иван Болотников и Дону и Волге ведом. После Ермака не было славней атамана. Лихо он с погаными бился, лихо и бояр громил. Слюбен он и казаку, и мужику.

Молчанов еще более заинтересовался и пригласил к себе бывшего донского атамана. С удивлением узнал, что Болотников, после турецкого рабства, побывал в Венеции и Германии, Чехии и Венгрии, прошел из конца в конец Польшу. Хорошо знает Болотников не только польский, но и немецкий, итальянский языки. Все это изумляло.

– Ничего диковинного, Михаила Андреич, – посмеиваясь, отвечал Болотников. – Вначале-то меня вкупе с немцем к веслу приковали, через два года – к поляку. А затем в Венецию угодил.

Был Болотников богатырски сложен, разговаривал неторопливо и веско, и за каждым его словом, за каждым

движением чувствовалась уверенность и недюжинная сила.

«За таким и впрямь народ пойдет», – невольно думалось Молчанову. Однако не все нравилось в Болотникове: тот открыто хулил не только бояр, но и дворян.

– Ни мужику, ни посадскому бояре и помещики не надобны. Народ вольно хочет жить, без кнута и оков.

– Но как же без дворян? – норовил осадить Болотникова Молчанов. – На дворянском ополчении войско держится. Каково Руси, коль ворог нагрянет?

– А пусть дворяне не землей, а царским жалованьем кормятся.

– Но где ж царю казны набраться, коль дворяне без поместий останутся?

– Казна не оскудеет. Коль мужика хозяином на земле сделать, будет у него и достаток. А с достатка – царю налог. Будет и воля, и войско, и держава крепкая.

«Мудрен казак, – раздумывал после разговоров с Болотниковым Михайла. – Знать, скитания-то его многому научили. Но не слишком ли опасно такого на Русь отпускать? Поукладистей бы кого Шаховскому… Но рохле рати не водить. Пусть уж едет в Путивль, а там как бог укажет».

На другой день Молчанов вновь позвал к себе Болотникова.

– Ты, поди, уж наслышан о спасшемся Дмитрии.

– Наслышан, Михайла Андреич.

Молчанов с минуту помолчал, а затем ступил вплотную к Болотникову и тихо, но со значением вымолвил:

– Был я намедни у царя Дмитрия Иваныча… О тебе сказывал. Царю нужны ратные люди. Указал государь назначить тебя Большим воеводой.

– Воеводой? – озадаченно протянул Болотников. – Статочное ли то дело, Михайла Андреич? Куда уж нам с суконным рылом в калашный ряд. Никак шутишь?

– Ведай, Иван Исаевич: цари не шутят. Нравен ты стал государю своими ратными подвигами. И кому, как не тебе, воинство вверять! Согласен ли ты послужить Дмитрию Иванычу?

– То немалая честь.

– А ежели насмерть с Шуйским доведется биться?

– За доброго государя не грешно и голову сложить.

Молчанов остался доволен словами Болотникова. Чувствовалось, что тот не лукавит и крепко верит в «Дмитрия Ивановича».

Молчанов не ошибся: Болотникову по сердцу пришелся Красно Солнышко. То, что он увидел на рубеже и услышал от путивльских ходоков, взбудоражило его душу.

«Люди понапрасну под стрелецкие сабли не встанут. Ишь, с какой отвагой обрел смерть содруг Тимохи и Матвея. До сих пор его слова из головы не выходят: «Лучше смерть приму, но Дмитрия не предам, не предам заступника». Видно, и в самом деле Дмитрий Иваныч к народной нужде лицом повернулся».

Молчанов подошел к столу и открыл крышку темнозеленого ларца. Вынул грамоту, свернутую в трубку; на столбце три красные царские печати.

– Сей грамотой жалует тебя государь Дмитрий Иваныч.

Болотников, принимая столбец, низко поклонился. Молчанов же весомо продолжал:

– Поедешь в Путивль к воеводе Шаховскому. То со-бинный друг царя Дмитрия. Князь Григорий Петрович отказался целовать крест Шуйскому и поднял супротив него свое воеводство. Шаховской ждет тебя, Иван Исаевич. Поезжай с богом и выступай на подлых изменников. Твое дело свято!

В тот же день, с небольшим отрядом беглых севрюков, Болотников отбыл в Путивль. Вместе с ним поехали Тимофей Шаров и Матвей Аничкин.

Михайла Молчанов бежал из Москвы 17 мая 1606 года.

Казалось, ничто не предвещало беды. Неделю назад, ночью, вкупе с Петром Басмановым и полусотней жолнеров ехали по Чертольской к дворянину Афанасию Пальчикову.

Были наподгуле, с шумом и гамом ввалились в хоромы.

– Великая честь те, Афанасий, выпала. Царь Дмитрий Иваныч берет к себе во дворец дочь твою Настюшку. Будет в услуженьи у государыни, – молвил Молчанов.

Афанасий Якимыч стал мрачнее тучи: хорошо знал, что за «услуженье». Всей Москве ведомо: царь Дмитрий – первейший прелюбодей и бабник, что ни день – волокут в цареву опочивальню девку.

Сухо произнес:

– Спасибо за милость. Однако ж рано моей дочери на царицыну половину. Настеньке и шестнадцати нет.

– Девка в самой поре, – захохотал Петр Басманов.- Зови!

Но Афанасий и с места не стронулся. Грузный, науг-рюмленный, осерчало молвил:

– Побойтесь бога, православные. Аль мало других девок? Не отдам Настеньку во дворец.

Молчанов нагло сощурился.

– Не чинись, Афонька. Не тебе, холопу царскому, государеву волю рушить, – обернулся к жолнерам. – Ищите девку!

Пальчиков метнулся к стенке, сорвал с колка саблю.

– Прочь, святотатцы!

– Но выхватить из ножен саблю не успел: накинулись жолнеры, повалили на пол, повязали сыромятными ремнями. Плачущую Настеньку вывели из светелки. Девка статная, красивая, пышная русая коса ниже пояса.

– Не хочу, не хочу к царице!

– Дура! – любуясь дворянской дочкой, прикрикнул Молчанов. – В злате-серебре будешь ходить, боярыней у царицы Марины станешь.

– Не хочу боярыней. С тятенькой и матушкой хочу жить!

Девку кинули поперек седла и повезли в Кремль.

• Михайла Молчанов «большой негодяй, льстец и злой лицемер, не боявшийся ни бога, ни людей, с помощью своих слуг повсюду выискивал красивых девиц, добывая их деньгами или силою, и тайно приводил их через потаенные ходы в баню к царю, а после того как царь натешится с ними, они ещё оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Если царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук… После его смерти оказалось по крайней мере тридцать женщин, забеременевших от него».

Молчанов и Басманов в который уже раз сидели в предбаннике, освещенном слюдяными фонарями. Тянули из кубков мальвазию, посмеивались:

– Женолюбив Дмитрий Иваныч.

– Девки-то смачные, вот кровь и играет. Зрел Настю-ху? Ягодка!

– А Ксения и того краше.

– Сказал! То царь-девка! Во всем белом свете такой красы не сыщешь. Жаль, Марина взбунтовалась.

Перед приходом Самозванца в Москву Голицын, Мо-сальский, Молчанов и Шелефединов ворвались со стрельцами в годуновские покои. Царицу Марью удавили, молодого государя Федора Борисовича умертвили кинжалом, шестнадцатилетнюю же Ксению оставили в живых.

Прослышав о необычайной красоте царевны, Самозванец повелел доставить ее в свои покои. С того дня дочь Бориса Годунова стала его любимой наложницей.

Сандомирский воевода осердился: вот-вот Марина

Мнишек выйдет замуж за Дмитрия и венчается на царство, а греховодник зятек у всех москалей на виду пустился в разврат. Юрий Мнишек отослал спешную грамоту:

«Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, то благоволите, ваше царское величество, вняв совету благоразумных с сей стороны людей, от себя ее отдалить. Ведайте, ваше царское величество, что люди самую малейшую в государях погрешность обыкновенно примечают и подозрение наводят».

Самозванец опечалился: юная Ксения влекла его днем и ночью. Но наложницей пришлось поступиться: допрежь всего дела державные. Ксению, под именем инокини Ольги, постригли и сослали в Белозерский монастырь.

…За дверями слышались приглушенные воркующие слова Дмитрия и всхлипы Настеньки. Царь тешился!

Молчанов и Басманов ухмылялись.

– Видать, по нраву пришлась государю девка.

– Доволен царь-батюшка. Вновь деньгу отвалит. Живем, Петр Федорыч!

– Живем, Михайла Андреич!

Оба веселы и довольны: ходят близ царя, заботушки не ведают. Награждены, обласканы, в почете великом. Дай бог Дмитрию Ивановичу долгих лет царствования!

Пили, ели и ждали царева выхода. Вот наконец-то и он появился. Поспешили облачить. Самозванец зачерпнул из кадки ячного квасу, выпил полный, ковш и, улыбаясь, хлопнув Молчанова по плечу, удалился из бани.

Михайла и Петр пошли к Настеньке; та, обнаженная, с распущенными волосами, лежала на мягком душистом сене. Молчанов и Басманов закрылись на крюк, разделись.

– Не хуже царского приласкаем, ладушка, – хохотнул Михайла.

Беда грянула нежданно-негаданно. После Пахомия-бо-когреялюди Василия Шуйского напали на .государев дворец.

Самозванец был убит.

Зарезан Петр Басманов.

Михайла Молчанов, похитив государеву печать, кинулся в царскую конюшню. Вскочив на доброго скакуна, помчался из Москвы вон. По дороге в Польшу неустанно кричал:

– Жив великий государь! На Москве немчина убили. Спасся Дмитрий Иваныч. В Речи Посполитой от изменников упрятался. Не верьте Василию Шуйскому!

В Сандомирском замке Молчанов нашел приют у матери Марины Мнишек. Оба рассылали гонцов по всей Северной У крайне. Гонцы вещали:

– Жив Дмитрий! Скоро на Руси будет. Жив Красно Солнышко!

 

Глава 3 КНЯЗЬ ШАХОВСКОЙ

Григорий Петрович стоял у распахнутого

оконца. Во дворе, не замечая князя, прокудничали прибывшие с Дона казаки.

К амбарному срубу привалился чернявый длинноусый повольник Устимка в красных портках. Крепко спал, громко храпя и причмокивая губами. Подле – старая баранья трухменка и пустая баклажка из-под горилки.

К спящему ступил богатырского вида казак с тонким татарским жильным арканом. Едва унимая смех, склонился над донцом. Повольники затаились. Ужель не проснется?

Казак лишь что-то промычал и еще пуще захрапел. Повольники – в хохот.

– Ай да Нечайка. Ловок, чертяка!

Нечайка, привязав аркан за ус, отошел к станичникам.

– Где чалку кинем, хлопцы?

Казаки завертели кудлатыми головами. Возле амбара, под телегой, притулился пьяненький батюшка Никодим в замызганном подряснике.

– Чепляй к благочинному, Нечайка.

Казак охомутал концом аркана батюшкин сапог и подсел к повольникам, потягивающим из баклажек горилку.

Ждали!

Но- уснувших и пушкой не пробудишь, знай храпят.

– Эдак нам до ночи сидеть. Ишь, дрыхнут! – нетерпеливо загомонили казаки.

Нечайка вытянул из кармана зипуна кожаный кисет с турецким табаком и полез под телегу: кинул добрую щепоть в красные ноздри попа. Батюшка шевельнулся, приподнял голову и свирепо зачихал.

Казаки загоготали.

– Христов воскрес, отче!

Никодим чихал долго и натужно, слезы катились в сивую бороду. Отчихавшись, глянул в баклажку, вздохнул.

– Чарочку ба, сыне.

Казаки дружно молвили:

– Поднесем, отче, ступай к нам.

Батюшка на карачках выполз из-под телеги, поднялся, широко зевнул, перекрестил рот и шагнул к казакам. Аркан натянулся и дернул Устимку за аршинный ус. Казака будто вилами кольнули. Охнул, очумело вытаращил глаза, схватился за ус.

– Ай, што?

Небывалый хохот потряс княжье подворье. Шаховской негромко рассмеялся. Ну, народ бедовый, ну, бадяжники!

Отошел к столу, опустился в дубовое резное кресло. Согнав улыбку с лица, призадумался. Мысли вновь и вновь возвращались к тому, что не давало покоя уже несколько дней.

Чем же ответит Михайла Молчанов? Назовется ли Дмитрием? Вначале, когда прибежал из Москвы в Путивль, он соглашался на самозванство. Что же скажет теперь? Северские города только и ждут появления «чудом спасшегося государя». Время не терпит, пора выступать на Москву, а «царя» все нет и нет. Шуйский же вот-вот двинет войско на Путивль, Елецк и Кромы. И за кем останется победа, один бог ведает. Скорее бы пришел ответ от Молчанова. Шаховской оказался в Путивле три недели назад. Явился опальным князем: Василий Шуйский не простил дружбы с первым самозванцем. Новый царь, опасаясь на Москве крамолы, сослал многих бояр в Северскую Украйну.

Но Шуйский оплошал, сослав своего недруга в Пу-тивль. Город жил милостями Дмитрия Ивановича и кишел бунташным людом. Никто не хотел и слушать о воцарении Шуйского. Угомонить взроптавших попытался было старый воевода Андрей Иваныч Бахтеяров-Ростовский. С паперти соборного храма кричал толпе:

– Православные, киньте воровство и крамолы. Самозванец убит. Присягайте Василию Иванычу Шуйскому!

В ответ же неслось:

– Брешешь, воевода! Жив Дмитрий Иваныч!

Масла в огонь подбросил вновь прибывший воевода Григорий Шаховской. Молвил городу:

– Князь Ростовский – сподручник Шуйского. Ныне оба супротив истинного государя зло умышляют.

И толпа взорвалась:

– Не хотим Шуйского! Побьем изменщиков!

Князя Бахтеярова-Ростовского столкнули с паперти и посекли саблями. Убили путивльских голов Ивана Лов-чикова и Петра Юшкова. Хоромы, дворы, конюшни и амбары пограбили и разорили.

Упиваясь расправой, горланили:

– Айда на дворян и купцов! Айда на приказных!

Шаховской едва утихомирил:

– Путивльские дворяне, купцы и приказные Дмитрию Иванычу крест целовали. Не будет от них тесноты.

Сидел Шаховской, как на пороховой бочке. Обеспокоился:

«Народ удила закусил, волей пьян, день-деньской на площади гомонит. Того гляди всех богатеев перебьет.»

Народного гнева побаивался: не хотелось мужика и холопа от ярма избавлять. Дай волю – на шею сядут. Но не по душе было и Шуйского терпеть. Ежели Мишка Молчанов назовет себя Дмитрием, то народ пойдет за ним. Мишка будет сидеть на троне, а править Русью станет он, Григорий Шаховской.

В этой тщеславной мысли Григорий Петрович давно уже укрепился. Именно он должен стать правителем великой державы. И даже более того: самозванцы не вечны, год-другой – и трон будет свободен. И тогда… и тогда правитель Шаховской венчается на Московское царство.

Взбудораженный и повеселевший, Григорий Петрович поднялся из кресла и вновь подошел к раскрытому оконцу. Во дворе по-прежнему дурачились казаки.

Богатырь Нечайка просил у щербатого кривоглазого Левки Кривца горилки. Тот жадничал.

– Нема, есаул. Пуста баклажка.

– Брешешь, Кривец.

Нечайка сорвал с головы донца меховую трухменку и шагнул к амбарному срубу.

– Ты что?

Нечайка приподнял сруб и сунул шапку под угол. Казаки довольно загутарили:

– Силен, есаул. Тут и впятером не поднять.

Есаул же, посмеиваясь, молвил:

– Либо горилка, либо шапка, Кривец.

Левка подбежал к срубу, схватился за выступы нижнего венца, поднатужился. Казаки подначили:

– Кишка тонка. Полны портки накладешь!

Кривец разогнулся, осерчало глянул на Нечайку.

– Трухменка-то новехонька. Доставай, леший.

Но Нечайка плюхнулся на телегу, достал огниво и медную люльку с насечками, едко задымил.

К амбару подошел могучий чернобородый казак в нарядном цветном кафтане. Донцы и не приметили, как тот появился на воеводском дворе.

– Забижают, друже?

Казак подмигнул Кривцу и легко приподнял сруб.

– Бери свою трухменку.

Донцы ахнули.

– Вот то детина!

– Откель такой выискался?

– Здоров, бисов сын!

Устим Секира вдруг очумело вытаращил глаза.

– Погодь, погодь… Никак нащ атаман… Хлопцы! Да то Иван Болотников!.. Батька, хлопцы!

Секира, ошалел от радости, кинулся к Болотникову.

– Ты, Устимка? – в глазах Ивана Исаевича блеснули слезы.

– Я, батько, я!

Обнялись, да так крепко, что затрещали кости. А тут и Нечайка Бобыль подбежал. Тискали друг друга в объятиях и плакали, не стесняясь слез.

– Батька!.. Друже, родной ты наш!

Болотникова тесно огрудили донцы. Многие из них знали атамана по Раздорам. Поднялся гвалт несусветный,

в воздух полетели серые, рыжие и черные трухменки.

«Иван Болотников? – хмыкнул, стоя у окна, Григорий Шаховской. – Где-то я уже слышал это имя. Но где?.. От князя Телятевского. Тот к Астрахани купцов с хлебом снарядил, а караван пограбили. Телятевский гневался и сокрушался: «Двадцать тыщ пудов хлеба – псу под хвост. Да по нонешним временам тому хлебу цены нет! Разорили меня разбойники. И кто, думаешь, ими коноводил? Мой беглый холоп Ивашка Болотников! Доведется встретить, сам сказню, злодея».

Андрей Андреезич Телятевский был не только другом Шаховского: за князя была выдана сестра Григория Петровича – Елена Шаховская. Правда, пожила она с Андреем Андреевичем не столь уж и долго: недуг в могилу свел. Телятевский венчался вдругорядь на дочери боярина Семена Годунова. В немалом почете ходил: свояк царю Борису Федоровичу!

Ныне же в опале, сослан Шуйским в Чернигов.

В дверь постучали. Вошел старый дворецкий.

– От царя Дмитрия к те, батюшка князь.

– От царя Дмитрия? – встрепенулся Шаховской. – Зови немедля!

 

Глава 4 В ПУТИВЛЕ

Минула неделя, как Иван Исаевич прибыл в Путивль. Опьяненный встречами с донцами и волей, ходил по шумным улицам крепости, восклицал:

– Любо мне здесь, други! На душе хоть песню пой.

– А ты пой, батька. Пой наши, донские. Поди, и забыл в неволе? – весело гутарили Нечайка Бобыль, Устим Секира и Мирон Нагиба.

– Не забыл, други.

Запевал сильным, звучным, протяжным голосом:

Ай да как плыл по Дону струг-стружок,

С казаками плыл, с добра молодцами.

Ай да как стоял на кичке атаман-дубок,

Атаман-дубок разудаленький…

Донцы подпевали; гремел над крепостью богатырский сказ, пугал приказный люд и торговых сидельцев.

– Гуляют, шпыни. Лавки зорят. Бывало, улежно жили, в тиши и покое. Ныне же ни проходу, ни проезду. Почитай, пять тыщ казаков наехало. Святотатцы! Креста на них нет, – бранили донскую повольницу путивльские «лутчие люди».

Ждали царя Дмитрия, уж тот-то найдет управу!

Казаки ж гуляли! С приходом в Путивль знатного донского атамана Ивана Болотникова повольница и вовсе воспрянула.

– С таким батькой не пропадем!

Ни днем, ни ночью не расставался Иван Исаевич с казаками. А те жадно выпытывали:

– И не чаяли свидеться, батька. Да як ты от полону избавился?

– Вспоминать тяжко, в другой раз, – отмахивался Болотников.

Но казаки не отступали, и тогда, в одну из ночей, поведал им Иван Исаевич о своих мытарствах:

– Поди, помните тот день, когда мы в степи на орду напоролись? Так вот, други, с той поры я вас боле и не видел. Мнил, в сече полягу, ан не вышло, Мурза Давлет, что под Раздорами лихо бился, приказал меня в полон взять. Аркан кинули, с коня стащили и погнали в Бахчисарай. А там мурза меня кизилбашскому купцу продал. Тот все ходил да языком щелкал: хорош урус. Много золотых Давлет за тебя взял, но еще больше денег я получу в Кафе. Повез меня в кандалах на невольничий рынок. Турки набежали. Будто лошадь покупали. На галеру привели, приковали к веслу. И началось тут мое морское плаванье. Едва ли не пять годов в трюме просидел. Хватил лиха, други. Жара, харч скудный, плети. Чуть ли не еже-день полосовали. Не так глянул – плети, на море штиль – плети, корсарыпоказались – вновь плети. Греби что духу, раб! Османцы за шкуры свои тряслись. Настигнут корсары – и прощай жизнь. Товары пограбят, купцов же – акул кормить. Вот и драли наши спины. Гребцы подолгу не выдерживали. Сколь их, горемычных, за борт выкинули! На всяких нагляделся. Мавры, индусы, венецианцы, греки… Почитай, всех инородцев перевидал. Славные были люди, о воле помышляли. Да не привел господь… Мекал, и мне не выбраться. Неволя такая, хоть в петлю кидайся. Да не кинешься. Ни днем, ни ночью цепей не отмыкали. И до того намаялся, други, до того душой извелся, что сатанеть начал. Раскуй меня, кажись, весь корабль переверну. Не раб – зверь лютый. Худо мне было в тюремной клетке, ох, худо, братцы… Как-то подступил ко мне турок с плетью, а я с силами собрался и жах его цепью. Из турка дух вон. К себе подтянул, ятаганом завладел и давай оковы рушить. Однако ж не успел: еще двое османцев в трюм спустились. Один на меня с ятаганом наскочил, заверещал: «В куски изрублю, гяур apos;!» Другой же помешал: «Не тронь московита. Восемь дней до гавани плыть, а гребцов и половины не осталось. Дохнут, собаки! Придем же в гавань – на рее вздернем». Так и не тронули: в море раба не подменишь. Неделя минула, с весельни-ками стал прощаться. Смерти не пужался. Уж лучше погибель, чем злая неволя. Об одном жалел: Русь родимую не увидел, в полюшке не постоял, буйными травами не прошелся, земле-матушке не поклонился. Хоть бы одним глазком на отчину глянуть! То-то бы легче на смерть идти… Прощаюсь с гребцами, и вдруг гомон заслышали. Чуем, по палубе турки забегали, пушки забухали. Никак корсары напали. Да так и вышло. Корабль наш немчины-разбойники захватили. С янычарами разделались. – ив трюм. Лихой народ, отчаянный, зубы скалят. Что, гута-рят, натерпелись? А ну выползай на свет божий! Расковали нас и на палубу вывели. Что тут в душе творилось, господи! Небо синее, чайки, воздух! Без вина охмелели, шалые стали. Ликуем, с корсарами братаемся. А те нас на свой корабль взяли – ив Венецию. Там-то и начались мои земные скитания. Едва ли не год по Италии бродяжил, потом на Русь двинулся. А Русь далече. Германию прошел, Чехию, Венгрию, Речь Посполитую. Сколь людей перевидел, сколь чудес насмотрелся.

– А ныне на Руси, батька! – обнимали атамана казаки.

Нечайка Бобыль тоже побывал в татарском полоне. Но полон его был недолгим: на Муравском шляху невольников отбил Федька Берсень.

– Повезло нам, – рассказывал Нечайка. – Мы-то с Васькой Шестаком позади тебя, Иван Исаевич, на ордынцев скакали. Врезались – ив сечу. С десяток поганых зарубили. Потом нас ордынцы заарканили. К татарскому сотнику в полон угодили. А тот жадный, дьявол. Все по степи рыскал да вот на Федьку Берсеня и угодил.

Узнал Иван Исаевич, что Берсень ходил с донцами под Азов, бил янычар, нападал на купеческие караваны и вернулся в Раздоры с богатой добычей. Казаки выкликнули его своим атаманом.

– А что с подлым изменщиком Васильевым?

– А его, батька, еще до прихода Федьки скинули, – отвечал Мирон Нагиба. – Как пришли мы с Жигулей в Раздоры, тотчас круг собрали, о Богдашкиной измене поведали. Круг огневался. Васильева саблями посекли. А вкупе с ним его лизоблюдов, что голытьбу предали.

– Да все по-старому, Иван Исаевич. С ордынцами бились, на море ходили, турок шевелили. Всяко было.

А ныне о царе Дмитрии Иваныче прослышали. Де, спасся от бояр Красно Солнышко. И мужику, и казаку всякие милости обещал. Дам-де Дону и пушки, и ядра, и хлеба, и цветные кафтаны, во все города впущать повелю. Снялись мы из Раздор – ив Путивль.

Мирон Нагиба привел с собой тысячу повольников. Донцы выбрали его походным атаманом. В есаулах же ходили Нечайка Бобыль и Устим Секира.

– А где ж Шестак да Берсень?

– Когда слух о царе прошел, ни Федьки, ни Васьки в Раздорах не было. Берсень на крымские улусы выступил, а Шестак на Волгу ушел гулять. Григорий Солома, уж на што казак домовитый, и тот не усидел. В ногайскую степь подался. Дикое Поле велико, батька.

В первый же день приезда Болотникова в Путивль князь Григорий Шаховской собрал на Соборной площади народ и произнес:

– Я вам, гражане, ежедень сказываю, что царь Дмитрий Иваныч жив, и вот тому новое подтвержденье. Государь назначил Ивана Исаевича Болотникова своим Большим воеводой. Зрите грамоту с царскими печатями.

Путивляне полезли на рундук, глянули на красные печати и радостно загомонили:

– Истинная грамота! Царская! Жив заступник!

– Жив Дмитрий Иваныч! – продолжал Шаховской. – Ныне государь сбирает войско. Вступайте под священные знамена царя Дмитрия! А поведет вас на изменников славный воевода Иван Исаевич Болотников. Вот он, гражане, пред вами!

Иван Исаевич поясно поклонился путивлянам, молвил:

– Челом бью, народ православный! Пришел я к вам от государя и великого князя Дмитрия Иваныча. Пришел с его наказом: собрать в северских, украинных и польскихгородах ратных людей и идти на Москву. В Москве ж побьем Василия Шуйского и бояр, что ремесленный люд, мужиков и холопов в нужде и ярме держат. Скинем Шубника, изведем бояр и волю вернем. Пойдете ли со мной за волю биться?

– Любо, батько! – во всю мочь гаркнули прибывшие в Путивль казаки.

– Все как один выступим, воевода! Веди на бояр! Добудем волю! – закричали мужики и холопы.

А Иван Исаевич глядел с высокого рундука на тысячегласную дерзкую толпу и взбудораженно думал:

«Ишь, какая решимость в людях. Зол народ на господ. Намаялся. Опостылели боярские оковы. Чую, насмерть будет биться».

Все, что свалилось за последние дни на Болотникова, было не только отрадным, но и неожиданным. И трех недель не прошло, как он из бродяги-скитальца превратился в государева воеводу. То было нелегкое бремя. Теперь уже не до застолиц: ратные советы, подбор начальных людей, смотры и сборы войска…

Воеводская изба кишела людом. Атаманам, есаулам, головам, пушкарям, сотнйкам – всем было дело до Болотникова.

Князь Шаховской как-то попрекнул:

– У тебя тут, как в пчелиной борти. Ужель всякого привечать? Отсылай к Юрью Беззубцеву. Он твоя правая рука.

– Пусть, пусть, лезут, князь – посмеивался Иван Исаевич. – Мне с ними в поход идти.

Болотников дотошно приглядывался к каждому начальному человеку. Знал: от худого вожака жди беды. И сам оплошает, и людей загубит. Царевых стрельцов бить – не орехи щелкать, тут ум, отвага да сноровка надобны. Некоторых военачальников, отобранных князем Шаховским, от руководства войском отстранил.

Шаховской сердился:

– То люди надежные, не подведут. В Путивле их ведают. Один Томила Нелидов чего стоит. Первый посадник. Ты ж худородным мирволишь.

Болотников супился, мрачнел.

– В поле съезжаются, родом не считаются, князь. Томила твой в торговле ловок, к брани же не сподручен.

– Зато казаки твои сподручны, – съязвил Шаховской. – Что ни сотник, то гультяй.

– Казаков, князь, ратным хитростям учить не надо. Они в любых переделках были. Я с ними и ордынцев, и янычар, и стрельцов бил. Лучших вожаков мне и не сыскать.

Шаховской хоть и недовольствовал, но гордыни своей не выказывал: казаки, мужики и холопы души в Болотникове не чают. Такой-то сейчас и надобен.

Но когда приходил из Воеводской в свои покои, давал волю чувствам.

«Смерд, мужик сиволапый! Князем помыкает. Ну да пусть повластвует до поры-времени. Обрубим крылья. Скорее бы из Путивля вымелся».

Но Болотников не спешил.

– Выступать погожу, князь. Наскоре слепых рожают. С таким войском Шуйского не побьешь. У него, поди, тыщ сто наберется. Надобно клич по городам бросить. Шли именем царя гонцов. Пусть народ сбивается в рати и идет в Путивль.

И Шаховской вновь уступил: Болотников был непреклонен. В северские города с «царскими» грамотами полетели гонцы. Государева печать была у Шаховского: еще неделю назад, с великим береженьем, ее доставили из Сандомирского замка от Михайлы Молчанова.

Иван Исаевич, не доверяя «путиловскому правителю», собрал ближних соратников. Были на совете Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль, Устим Секира, Тимофей Шаров и Матвей Аничкин.

– Пошлем своих гонцов. Надо немедля скакать в Дикое Поле. Звать донских, волжских и запорожских казаков. Звать посадчан, мужиков и холопов северских и польских городов. Поднимать народ!

– Дело, воевода! – горячо поддержал Матвей Аничкин. – Пошли меня, Иван Исаевич.

– Поезжай, друже.

Болотников глянул на Бобыля.

– А тебе, Нечайка, надо бы в Кромы наведаться. Спо-шай, чем народ дышит. Прощупай воеводу и голов, что Дмитрию Иванычу присягнули. Особо крепость погляди. Добра ли она для осады, много ли зелья и пушек, много ли ратников наберется.

– Спознаю, Иван Исаевич.

– Да долго не засиживайся… Тебе ж, Секира, в Елец ехать.

От Шаховского Болотников узнал, что царь Дмитрий, будучи еще в Москве, повелел стянуть в Елец войска, оружие и пушки. Дмитрий Иванович помышлял идти из Ельца на крымского хана. Поход не состоялся, но ратные доспехи, фураж и большой огнестрельный наряд остались в крепости.

– Все до последнего бердыша сочтешь. То зело важно. Коль оружия в Ельце вдоволь да коль станет в руках наших, тогда можно и с Шуйским биться.

– А мне куда ехать, Иван Исаевич? – спросил Тимофей Шаров.

– В Комарицкую волость. Сам же рассказывал, что собралось в ней до двадцати тысяч холопов. Людей тех Хлопко на бояр водил. Да и ты вкупе с атаманом был.

– Был, воевода, – не без гординки произнес Шаров. – Ведают меня комаричи. Чаю, всю волость поднять.

– Добро, Тимофей… Ну, а тебе, Нагиба, при мне оставаться. Дел невпроворот. Да помене к чаре прикладывайся. Ныне трезвые головы нужны.

В конце совета Иван Исаевич спросил:

– А что вы о Юрье Беззубцеве молвите?

Спросил неспроста: дворянин Беззубцев был головой служилых казаков Путивля, под его началом находилось до трех тысяч войска.

Взоры военачальников обратились к Аничкину и Шарову, знавших Беззубцева около двух лет.

– Городовые казаки о Юрье худого не сказывали. Черным людом не гнушается. Казаков бережет, в сечах смел, за спину не прячется. Думаю, и на Шуйского пойдет.

– Пойдет! – убежденно кивнул Аничкин. – Он сам на то казаков подбивает. Беззубцев и ране в войсках царя Дмитрия был. И с погаными он лихо бился. Дружок у меня есть, так тот с Юрьем на ордынцев хаживал. Славно Беззубцев рубился. Казакам он люб. Да и сам-то Юрий их городовых казаков. Поместьем же его царь Федор Иваныч пожаловал.

– Спасибо, други, – поднялся из-за стола Иван Исаевич. – Ну, а теперь в путь. Да поможет вам бог!

 

Глава 5 ЦАРЬ ВАСИЛИЙ

Тяжко Василию Шуйскому!

Сел на трон, а покоя нет: что ни день, то пакостные вести. Поутру пришел боярин Иван Воротынский и доложил:

– Венев и Кашира заворовали, государь.

– Господи, мать богородица! – закрестился Василий Иванович. – Кто ж их смутил?

– Веневский сотник Истома Пашков. Поднял служилую мелкоту и целовал крест новому Самозванцу.

Василий Иванович из кресла вскочил и ногами затопал.

– Паскудник! Каиново семя!.. Какому Самозванцу? Где он? То Гришка Шаховской да чернокнижник Молчанов слух распустили. Нечестивцы!

А вечор князь Василий Долгорукий «порадовал»:

– В кабаке у Варвары ляха взяли. Кричал на посаде, что Дмитрий скоро выступит из Речи Посполитой и боярского царя покарает. Король-де Сигизмунд большое войско Дмитрию дал. Присягай, Москва, истинному государю. Шуйского же…

– Буде, буде! – закричал Василий Иванович. – Где оный крамольник?

– В Пытошную сволокли, государь.

– Сам приду пытать лиходея. Мало своих смутьянов, так с рубежа подсылают. Вот те и Жигмонд. А не он ли в Сейме о мире кукарекал, облыжник!

Застенок Константино-Еленинской башни.

Польский лазутчик висит на дыбе. Ведет распросные речи царь Василий Иванович.

– Сказывай, кому воровские письма на Москве передал?

Лазутчик молчит. Шуйский кивает палачу; тот берет кнут и с оттяжкой, просекая кожу, стегает узника.

Стон, крик, свист кнута.

– Сказывай, вор!

Узник – нем.

– Клещами рви! Ломай ребра! – кричит Шуйский.

Кат вынимает из жаратки раскаленные добела длинные клещи, подступает к узнику, рвет белое тело.

Лазутчик корчится, не выдерживая боли, кричит:

– Будет!.. Все скажу!

Называет слободы, имена посадских. Тощий узколобый подьячий в киндячном сукмане, усердно скрипя пером, заносит крамольников на лист бумаги.

Царь поднимается с табурета и, в сопровождении стрельцов, отправляется во дворец.

День теплый, погожий, солнце бьет в глаза. Шуйский подслеповато щурится, прячет маленькие глаза за стоячий козырь кафтана. Но козырь не спасает, больные глаза слезятся.

«Надо бы в карете ехать», – сокрушается Шуйский, прячась за широкие спины стрельцов.

В спальных покоях дворца душно; круглая изразцовая печь пышет жаром. Василий Иванович любит тепло, но тут разгневался, истопников вздрючил:

– Пошто так калите, недоумкй!

Истопники оробело тычутся на колени.

– Трое ден мочило, великий государь. Поостыли покои, вот мы и порадели.

– Прогоню за экое раденье!.. Окна, окна-то хоть откройте!

Прилег на постель; щуплое тело утонуло в лебяжьих паринах. Но сон не морил, в голове дела державные.

«Неймется Жигмонду! Пакостник. Одного Самозванца напустил, ныне другого на трон метит. И кого ж наущает? То был беглый монах, а ныне? Уж не Мишка ли Молчанов, этот прелюбодей и чернокнижник, на царскую корону замахивается? От него да от Гришки Шаховского гиль по Руси идет. Северские и польские города заворо-вали, мужики комарицкие. Мало их вешали да били. Своевольцы!.. Да и в самой Престольной смутьянов пруд пруди. Царь-де не тот, не истинный. Боярский царь-де. Вон как намедни один из посадских в Пытошной вякнул: «Не признает тебя народ, Василий Шуйский. Ты не миру, а боярам крест целовал. Не будет от тебя люду послабленья, не люб ты Руси».

Крамольник! На кол бунтовщика посадили, а он и с кола орет: «Гони, люд православный, Шубника! Держитесь государя Дмитрия. Целуйте крест заступнику!»

Вор, срамное рыло! Тыщу людей округ себя собрал, горлохват. А народ послушал, послушал да и давай вкупе

с гилевщиком кричать: «Жив Дмитрий, коль за него велики муки примают. Не хотим боярского царя!»

Стрельцы наехали, разогнали. Но на каждый рот замок не повесишь. И на Варварке горло дерут, и на Арбатской, и на Троицкой… По всей Белокаменной воруют, смутьяны!

На другой день после своего воцарения Василий Иванович повелел доставить мощи «невинно убиенного младенца» Дмитрия из Углича в Архангельский собор Москвы.

Бояре ахнули:

– Да как сие можно, государь?! В храмы лишь мощи святых переносят. Пошто на Москве останки Дмитрия?

– Не останки, а мощи, – поправил Шуйский. – Чернь вновь ворует, о Самозванце мнит. Для подлого люда Самозванец – «заступник» да «Красно Солнышко». Народ сказкам мятежных людей верит. И покуда той сказке жить, не видать нам покоя на Руси. Упрячем «солнышко» в чулан.

– Как это? – не поняли бояре.

– Аль невдомек, – тоненько захихикал Василий Иванович. – Причислим Дмитрия к лику святых, в храм перенесем, икону намалюем. Вот те и Дмитрий-угодник.

Бояре рты разинули: Шуйский открыто шел на новую ложь. Но каково самому? Поверит ли чернь? Шуйский и без того изолгался без меры. В 1591 году, пресмыкаясь пред Борисом Годуновым, Василий Иванович прокричал с Лобного, что «царевич, играя в тычки, сам себя зарезал». Через пятнадцать лет, когда Самозванец шел к Москве, князь изрек: «Сын Ивана Грозного божьей милостью спасся и упрятался в Речи Посполитой». Теперь же повсюду заявляет и грамоты рассылает, что невинного младенца зарезали по приказу Бориса Годунова, а на престоле царском оказался беглый чернец Гришка Отрепьев.

«Мерзко Ваську слушать, – как-то обронил среди бояр князь Голицын. – Врет, что помелом метет. На одной неделе семь пятниц».

– Пошлем в Углич святых отцов, – продолжал Василий Иванович. – Пущай едет ростовский митрополит Филарет. Сей владыка чтим в народе. С ним же отправим добрых пастырей и Нагих. То дело богоугодное. Перенесем мощи в кремлевскую святыню – подлую чернь укротим. Буде трепать языками о спасении Дмитрия. Нравно ли то, бояре?

Бояре закивали бородами. Ловко придумал! Дмитрия – в святые, чернь – в смирение. То-то перестанут «законным царем» прикрываться. Глядишь, и смута утихнет. Ох, как нужно Руси покойное времечко!

Царь встречал «мощи» царевича у Сретенских ворот Белого города; встречал с синклитом духовенства, боярами, думными дворянами.

Василий Иванович, роняя слезу, благостно вздыхая и бормоча молитвы, нес тело новоявленного чудотворца до самого Архангельского собора. Подле, в великой скорби, ступала царица Мария Нагая.

Богомольные старушки заговорили:

– В святцы Дмитрия занесли.

– По всей Руси грамоты разослали.

– Святые отцы житие чудотворца пишут. Молитесь Дмитрию!

Посадские же тяглецы роняли иное:

– Сумленье берет, хрещеные! Нет Шуйскому веры, ведаем его козни.

– Не верьте Шубнику! Жив Красно Солнышко!

Истцы и соглядники доносили о крамоле государю.

 

Глава 6 В ЛУГАХ

Дьяк Разрядного приказа писал:

«А как после Расстриги сел на государство царь Василий и в Польских, и в Украинных, и в Северских городах люди смутились и заворовали, крест царю Василию не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить, и затеяли будто тот вор Расстрига из Москвы ушел, а в его место будто убит иной человек. В Борисове городе убили Михаила Богдановича Сабурова, в Белгороде убили князя Петра Ивановича Буйносова, а с Ливин Ми-хайло Борисович Шейн утек душою да телом, а животы его и дворянские пограбили…»

Первым вернулся в Путивль Тимофей Шаров. Был взбудоражен, весел.

– Ладно съездил, воевода. Комарицкие мужики и холопы ждут тебя. Сказывают: все как один на боярского царя подымемся.

– Добро, Тимофей… Подождем, что другие посланцы скажут.

Прибыл Устим Секира.

– Елец полон оружия, батько. Есть и пушки, и зелье, и ратные доспехи.

– А пищали? – дотошно выпытывал Болотников. Когда обо всем разузнал, довольно подумал:

«Славный подарок оставил нам царь Дмитрий. Пойду на Елец, вооружу воинство, а там и на Москву».

Но на Елец идти не довелось. Прискакавший из Кром Нечайка Бобыль донес:

– Кромичи государю Дмитрию Иванычу присягнули. Народ ждет тебя, воевода… А еще, Иван Исаевич, прознал я, что на Кромы войско Шуйского движется. Ведет его боярин Михайла Нагой.

– Доподлинны ли вести?

– Доподлинны, Иван Исаевич. Из царского войска три ратника прибежали. Сказывают, Нагой в семи днях пути.

– Ай да Шубник, ай да хитрая лиса, – крутнул головой Болотников. – Никак опередить хочет. Мол, подавлю бунт в самом зародыше, покуда большой костер не запылал. Ловок, бестия.

– Кромичи просят твоей помощи, Иван Исаевич. Одним им с царской ратью не управиться.

Болотников в тот же день собрал совет.

– Пора на Москву идти, други. Но каким путем?

– И кумекать неча – через Елец. Там пищалей, сабель и брони на тыщи людей. Через Елец, батько! – уверенно произнес Секира.

О том же присоветовали Шаров и Нагиба. Но Юрий Беззубцев молвил иное:

– Поздно идти на Елец. Покуда за пищалями бежим, Михайла Нагой в Кромах будет. А терять Кромы нам нельзя – ближний путь на Москву.

– Близко видать, да далеко шагать, Юрий Дани-лыч, – сказал Секира. – Елец хоть и подале, но там оружье. Мужичье войско у нас, сам ведаешь, на топорах да рогатинах. На Елец, батько!

Но Болотников, неожиданно для всех, принял сторону Беззубцева.

– Плохо, други, коль кромцев в беде оставим. Не они ль первыми на Шуйского поднялись? На Кромы ныне весь народ смотрит. Сомнет крепость Шубник – и подрежет думы о волюшке. А то худо, думам тем надо крылья дать, дабы вольной птицей по Руси полетели. Негоже нам братьев своих покидать. Да и другое зело важно. Беззубцев прав: через Кромы прямой путь на Москву. Не зря ж Шуйский поспешает к оной крепости. Ведь на Елец же он не двинул рать, коварец. А там и пушки, и броня. Выходит, Кромы ему нужнее. Ближняя соломка-де лучше дальнего сенца. Не так ли, други?

– Пожалуй и так, батько, – согласился Устим Секира.

– На Кромы, воевода, – молвили Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров.

Нагиба же отмолчался. Уходил с совета сумрачным.

«Не промахнулся ли, батька? Беззубцева послушал. А вдруг тот царев лазутчик? Что ему казаки да лапотная голь».

Выступать решили утром. А в тот же день в Путивль вернулся Матвей Аничкин. Вошел в Воеводскую с казаком в алой чуге. Казаку лет за сорок, чернявый, сухотелый, нос с горбинкой; загорелое лицо в сабельных шрамах, курчавая борода с сединой.

– Здорово жили, воевода… Не признал?

– Федор! – ахнул Иван Исаевич. – Федька, дьявол!

Воевода поспешно поднялся с лавки, крепко обнял

Берсеня, а тот, несказанно радуясь встрече, восклицал:

– Жив, жив, друже любый!

Затем, отступив на шаг, зорко глянул на Ивана Исаевича.

– Однако ж хватил ты горюшка. Вон и борода в серебре, и кудри посеклись. А ведь каким орлом по степи летал.

– Да и тебя, Федор, жизнь изрядно тряхнула. Вижу, в курене не отлеживался. Ишь, как лицо изукрасили. Ятаганом?

– Было, Иван Исаевич. И ятаган, и ордынская сабелька. Дикое Поле!.. А сам-то как из полону выбрался?

– То сказ долгий, Федор. Как-нибудь на досуге… Много ли донцов привел?

– Две тыщи.

Болотников вновь крепко обнял Берсеня.

– Доброе воинство. Приспел ты в самую пору, Федор.

Блеклое доранье.

Щербатый месяц свалился за шлемовидную маковку храма.

На караульных башнях клюют носами дозорные гля-дачи.

Путивль спит.

Иван Исаевич стоит на крепостной стене. Взор его устремлен в туманную даль. Вот-вот заиграет заря, опалив малиновым разливом поля и перелески.

apos;Лицо Болотникова отрешенно-задумчиво.

«Господи, какая тишь! Какая благость окрест. Как будто нет на земле ни горя, ни лиха. Жить бы, радоваться да доброй работушкой душу тешить… Бывало, в эту пору с отцом в луга снаряжались. Славно-то как! Медвяные росы, густое сочное дикотравье в пояс. А воздух? Хмельной, пахучий. Душа поет… Отец без шапки, в белой рубахе. Косит – залюбень! Ловко, сноровисто, ходко. А как он стога вершил, какие одонья выкладывал!.. Добро в лугах, привольно».

И Болотникова неудержимо повлекло на простор. Он сошел вниз, сел на коня и выехал за ворота. Огрел плеткой Гнедка, гикнул и помчал. Скакал версты три, покуда не влетел в деревушку.

У избы, под поветью, сидел ражий крутоплечий мужик, отбивая на бабке косу.

Иван Исаевич спрыгнул с коня, спросил:

– Никак в луга?

Мужик искоса глянул на путника и продолжал громыхать ручником.

– Покос далече?

Лицо крестьянина показалось Болотникову знакомым. Где-то он видел этого широколобого бровастого мужика.

– Слышь, мил человек… Дозволь покосить.

Мужик глянул на проезжего зорче. Дюжой! Видать, из служилых. В чуге, при сабле, пистоль за поясом. Поди, и косы-то не ведал.

– Слышь… Готова твоя литовка. Дозволь.

Мужик кашлянул в русую бороду, поднялся. Молвил строго:

– Коса не для потехи, сердешный.

– Ведаю, друже. Да ты не сомневайся, не спорчу!

Мужик вдругорядь хмыкнул.

– Чудны дела твои, осподи… Пойдем.

Миновав деревеньку, вышли за околицу. Здесь, за хлебным полем, тянулось к березовому перелеску сенокосное угодье. Стояли высокие пахучие травы, облитые серебряной росой.

Мужик прошел вдоль загона, встал подле высохшей осиновой вехи.

– Отсель и зачинай, служивый.

Иван Исаевич снял пояс, сбросил темно-синюю чугу. Высокий, плечистый, шагнул к угодью. Набежавший ветер взлохматил кучерявую голову, дохнул пьянящим запахом трав. Темные глаза с молодым задором глянули на мужика.

– Зачну, друже.

Размашисто перекрестился, поплевал на ладони – и пошел гулять по дикотравью! Косил легко и ходко, оставляя за собой ровный широкий зеленый валок.

«Жжжах, жжах», – пела литовка, срезая мятлик, донник и горицветы.

Косил жадно, с упоением в лице, хмелея от мужичьей работы. Селянин, стоявший на краю угодья, перестал ухмыляться: казак шаркал косой, будто заправский крестьянин.

«Спор на руку служилый, – одобрительно крякнул мужик, – знать, из оратаев».

Уложив добрых полдесятины, Болотников вернулся к селянину. Лицо его взмокло, от рубахи валил пар. А глаза шалые.

– Ну, спасибо тебе, друже. Век не забуду.

– Ловок ты. Поди, и за сохой ходил?

– За сохой?.. За сохой, гутаришь? – наморщил лоб Иван Исаевич и весело хлопнул мужика по плечу. – При-помнил-таки! За сохой-то мы вкупе ходили.

– Да ну? – протянул мужик.

– Митяй Антипов!

– Митяй… Но тя не ведаю.

– Запамятовал, бедолага. Да ведь мы с тобой в Диком Поле повстречались. А ну-ка припомни, с кем ты у Медведицы новь подымал?

– У Медведицы?.. Погодь, погодь!..

Казачий атаман!.. Осподи, вот уж не чаял.

– Признал, – вновь хлопнул мужика Болотников и громко рассмеялся. – Нашел свою землицу? Давно тут?

– Давно, служилый. Почитай, с той поры, когда меня с казачьего Поля вымели… Вот уж не чаял!

– Судьба, Митяй. А ее, брат, на кривой не объедешь… На Шуйского не сбираешься?

– Не, служилый.

– Чего ж так? А ежели царево войско сюда нагрянет? Волость-то бунташная. Тогда прощай волюшка. Кто ж за нее станет биться?

– Авось не нагрянет, бог милостив.

– Вот ты как… Худо то, Митяй. На авось надежа плохая. Надо всем миром за волю стоять. Сиднем доброго житья не добудешь. Ты глянь окрест. Народ повсюду в рати сбивается.

– Не воин я, милок. Ты уж прости… Пойду я. Траву по росе косят.

Митяй шагнул к угодью, а Болотников, покачав головой, взмахнул на коня. Надо было поспешать в крепость.

Путивльский владыка отслужил в храме напутственный молебен. Войско заполонило городскую площадь.

Благословляя Болотникова иконой Иверской богоматери, архиерей изрек:

– Ратной удачи тебе, сыне. Да храйит тебя бог!

К Большому воеводе и войску обратился князь Шаховской:

– С нами бог и истинный государь Дмитрий Иваныч. Под его святыми знаменами вы дойдете до Москвы и скинете с трона неправедного Шубника, кой всей державе ворог. На престол сядет богоданный царь, рюрикович, наследный сын великого государя Ивана Васильевича. Он покарает недругов-бояр, а земли и богатства их повелит отдать своему христолюбивому воинству. Крепко помните – ждет вас щедрая царская награда. За истинного государя, православные! Слава Дмитрию Иванычу!

– Слава!

– Умрем за государя!

– Слава Красно Солнышку!

Болотников надел на голову высокий железный шишак с кольчатой бармицей, привстал на стременах; большой, осанистый, затянутый в серебристую кольчугу; зычно, на всю площадь, воскликнул:

– В путь, други!

Запели трубы, загремели тулумбасы, загудели рожки и дудки; войско двинулось к воротам. Впереди дружины, на конях, Большой воевода и военачальники: Федор Берсень, Юрий Беззубцев, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль, Тимофей Шаров, Матвей Аничкин.

Колыхались на упругом ветру стяги и хоругви, блестели на солнце кольчуги и панцыри, колонтари и бехтерцы, бердыши и секиры, отливали золотом затинные пищали и пушки.

Вслед за конной дружиной и пушкарским нарядом следовала пешая рать. Тут крестьяне и холопы, бобыли и монастырские трудники, посадчане и гулящие люди. Вооружены чем попало: боевыми топорами и рогатинами, кистенями и шестоперами, прадедовскими мечами и дубинами…

Позади всего войска скрипел колесами обоз. На подводах: харчи, бочонки с водой, деготь, смола, топоры, веревки, сыромятные ремни, гвозди, подковы…

Вышли из Путивля.

Войско длинной извилистой змеей растянулось по дороге. Болотников въехал на пригорок, оглянулся.

– Силища, Иван Исаевич! – весело молвил Нечайка.

– Боле десяти тыщ. Шутка ли? – вторил ему Мирон Нагиба.

– То лишь начало. Погоди, обрастем новыми ратями, други, – сказал Болотников.

«Сколь мнилось о том, сколь дум передумал, – возбужденно поглядывал на повольников Иван Исаевич. – Еще в пору Бориса Годунова помышлял на бояр замахнуться. Не случись в Раздорах измены, пошел бы с казаками по Волге бояр громить. Жаль, ордынцы помешали, а то бы пылать красному петуху… Ныне же костер пожарче вспыхнет. Мужик да холоп на боярина поднялся! Народ! Чу, по всей Руси смута идет. Ныне токмо и биться, токмо и сколачивать народные рати. Сколачивать под еди-ную руку, дабы крепче по господам вдарить».

Всплыли слова, сказанные Михайлой Молчановым: «Пойдешь по Руси Большим воеводой. То не всякому дано».

Дрогнуло в смутной тревоге сердце. Тут тебе не донская станица, тут бремя куда весомей. Удастся ли поднять весь народ и добыть у бояр волю?

Подернулось хмурью лицо.

«Справлюсь ли, господи! Под силу ли мне сие?»

– Нет, ты глянь, глянь, Иван Исаевич, как мужики идут! Оборонка – топор да рукавица, а задору! – подтолкнул Болотникова Мирон Нагиба.

Мужики и в самом деле шли мимо воеводы удалые. Рослые, кряжистые, крутоплечие, потрясая «оружьем», кричали:

– Побьем Шубника, воевода!

– Веди, Иван Исаевич!

Один из повольников, дюжий большеротый мужичина в сермяжном азяме, вскинув над кудлатой головой пудовую дубину, гаркнул:

– Слава воеводе!

– Слава! – дружно отозвалась пешая рать.

– Слава! – гулко прокатилось по конной дружине.

И этот мощный тысячеголосый клич отозвался в сердце Болотникова набатом. Рать идет сильная, отважная.

– Доброе войско, – крутнул пышный черный ус Федор Берсень.

– Доброе, – сказал Болотников, и на душе его посветлело.

Повольники двигались через Комарицкую волость.

Комарицкие мужики, встречая ратников, радостно галдели:

– Слава те, осподи! Пришли, избавители!

Мужики обнимали ратников, тянули в избы, угощали вином и снедью. На мирских сходах Иван Исаевич говорил:

– Назначен я воеводой царем Дмитрием Иванычем. Жив и здравствует великий государь. Дарует вам волю. Земли, леса, рыбные и сенокосные угодья – ваши! Владейте с богом.

Мужики – шапки кверху. Поуспокоившись, спросили:

– На землях-то помещики осели. За топоры браться?

– Браться, други! Бейте господ, жгите усадьбы. Ко-марицкая волость ране не ведала бояр и помещиков. Жили вы без господского кнута. Довольно тянуть с мира оброки да подати!

– Вестимо, батюшка, – кивали мужики. – Царь Дмитрий Иваныч на десять годков освободил волость от податей.

– И ныне то в силе. Царь Дмитрий по всей Руси повелит мужика от барской кабалы избавить. Но для того надобно Ваську Шубника на Москве скинуть и неправедных бояр истребить. Идите в мое войско, помогите рати деньгами и хлебом.

Комарицкие мужики дружно повалили в войско. Среди них оказалось немало «даточных» людей, в свое время набранных Годуновым в царскую рать. Но те послужили

Борису недолго: стоило появиться на Руси Дмитрию Самозванцу, как «даточные» от Годунова отложились.

Волость всколыхнулась, по всем уездам начались расправы с помещиками и приказным людом.

Как-то в стан Болотникова прибежали двое мужиков.

– Из села Лугани мы, воевода. Царевы стрельцы крестьян батожьем бьют. Помог бы миру, батюшка!

Далее Болотников узнал, что в Лугани находилась Дворцовая приказная изба с дворцовым управителем и становыми старостами. Государева изба управляла всей Комарицкой волостью.

– Мы-то как услышали, что ты, батюшка воевода, из Путивля выступил, так и возрадовались. Перестали приказных слушать, на барщину не вышли. Управитель же на нас стрельцов кинул.

– Дозволь мне, воевода, в Лугани прогуляться, – обратился к Болотникову Федор Берсень.

– Скачи, Федор, помоги миру.

Берсень в тот же день возвратился к войску. Иван Исаевич глянул на коней, удивился.

– И лошадей не заморил. А ведь, почитай, полста верст.

– Не заморил, воевода, – весело отвечал Берсень. – Луганские мужики и без нас поуправились.

– Ужель стрельцов побили?

– Побили, воевода. Собрались скопом и всех до единого уложили. Лихие мужики. Мы их выручать, они – встречу. Да вон глянь на угор. К тебе едут.

На угоре показалась добрая сотня мужиков на конях. Впереди ехал приземистый вершник с густой темно-русой бородой. На мужике короткий домотканый зипун, войлочный колпак с разрезом, к широкому кожаному поясу пристегнута стрелецкая сабля.

– Здрав будь, воевода! – спрыгнув с коня, бодро молвил вершник и пристально уставился на Болотникова.

– Семейка! – ахнул Иван Исаевич. – Ужель ты, господи!

Перед ним стоял мужик из родного села. Земляк, со-седушко из Богородского.

Пожалуй, никому так не радовался Иван Исаевич, как появлению в его стане сосельника. Да и как тут сердцу не возрадоваться! Сколь передумал об отчем крае, сколь мечтал земляка в скитаниях встретить! И вот свиделся. Разговоров, расспросов-то было!

– Жаль Пахома, жаль мужиков, что в землю легли. Эк голодень мир покосил… А Василису, речешь, три года назад видел? Как она?

– Все тебя ждала, Иван Исаевич.,А тут, в самую за-тугу, всем селом на Москву подались. И Василиса с нами. В Белокаменной на цареву житницу пошли. Царь Борис повелел голодных да сирых деньгами и хлебом оделить. Мы-то к амбарам полезли, а Василиса на кремлевском холме осталась. Никитку свово пожалела. Смяли бы мальца в экой давке.

– Никитку?.. Какого Никитку, друже?

– Как какого? Да ты что, Иван Исаевич, аль не ведаешь? Чай, сына твово.

– Сына?! – ошарашенно выдохнул Болотников. Задрожала борода, комок подступил к горлу. Расслабленно опустился на походный стулец. – Сына, речешь? А я-то, пень березовый, и не чаял, что Василиса понесла. Да сколь же Никитке лет?

– Сколь? Да те, поди, лучше ведать. Ты-то после Крымского набега1 в Поле бежал, а женка твоя зимой родила. Вот и прикинь.

– Бог ты мой! Да ему ж под шестнадцать. Мужик!

Иван Исаевич в смятении заходил по шатру, глаза его

счастливо искрились. Ступил к спящему Нечайке, растолкал.

– Чо, батько? – поднял сонные, опухшие глаза Бобыль.

– Кличь содругов, кличь немедля!

– На совет, батько? Да ить ночь.

– Кличь! Праздник у меня ныне. Бочонок вина кати!

– Бочонок? Стрелой, батько!

Вскоре Мирон Нагиба, Федор Берсень и Устим Секира были в воеводском шатре. Иван Исаевич облачился в нарядный малиновый кафтан с золотыми нашивками. Улыбчиво поглядывая на дружков, молвил:

– Не серчайте за час неурочный. Славную весть доставил мне Семейка Назарьев… Сын объявился, други. Сын! Никита Болотников! Хочу выпить с вами за чадо свое.

– Да откуда оно свалилось, батька? – подивились содруги.

Болотников повернулся к Берсеню.

– Поди, не забыл Василису?

– Василису? – нахмурил лоб Федор. – Та, что на заимке бортника Матвея жила?

– То жена моя невенчаная, друже. Помышляли на Покров свадьбу сыграть, да бог по-своему распорядился. Я козаковать убрел, а Василиса, вишь ли, сыном одарила. Выпьем за Никиту, други!

– Выпьем, батька!

– С сыном тебя!

Дружно подняли чарки.

Утром выступили на Лугани.

Иван Исаевич неотлучно держал подле себя Назарьева. Вдругорядь расспрашивал Семейку о богородских мужиках, голодном лихолетье, скитаниях по Руси.

– Всяко было, Иван Исаевич. Шли на Москву артелью. Чаяли царевой подачей подкрепиться. Да куды там! Токмо и ходу, что из ворот да в воду. Стаяла наша ватага, с гладу да мору в землю сошла. Осталось нас четверо, да и тех соломиной перебьешь. Недосилки. Сидим как-то, кумекаем. В Богородское вертаться – погост засевать, на Москве приютиться, так в ней и без того Косая лютует. Ежедень тыщи мрут. Жуть, Иван Исаевич! Куды ни ступи, на мертвяка наткнешься. А живые? Озверел люд. Друг друга топорами секли и ели. Ели, Иван Исаевич! Оторопь брала. Не житье на Москве. Надумали спокинуть Белокаменную. Подбил мужиков к севрюкам сойти. Едва дотащились. А тут вдруг царь Дмитрий Иванович появился. Всем миром ему крест целовали. Вот тут-то было и вздохнули. Красно Солнышко годуновских доброхотов с земли северской повымел, а мужикам волю дал. От всех налогов, пошлин и податей освободил. Поокрепли, хлебушком разжились. На царя Дмитрия как на бога молились. Да и как не молиться? Не было ни чарочки, да вдруг ендова. Ожили, Иван Исаевич! Но тешились недолго, бояре зло на Красно Солнышко умыслили. И года Дмитрий Иваныч не поцарствовал. Но, слава богу, уберег, чу, творец небесный заступника. Как прослышали мы о чудесном спасении да о том, что ты воеводой идешь, так за рогатины и взялись. Управитель из Дворцовой избы стрельцов нагнал. Нас – в батожье, да на козлы. Вот тут-то и вскипели, Иван Исаевич. Буде, грю, мужики, побои терпеть. Круши царевых псов! Навалились ночью всем миром – и сокрушили. Скопом и черта поборешь.

– Вестимо, друже! – бодро хлопнул Семейку по плечу Болотников. – Противу народа ни стрельцам, ни боярам не устоять. Молодцы луганские мужики. Хочу повидать их да доброе слово молвить.

– Повидаешь, Иван Исаевич, – сказал Семейка и чему-то затаенно улыбнулся.

Крестьяне всем селом высыпали на большак. Встречали войско с колокольным звоном, с чудотворной иконой и хоругвями.

А встречу Большому воеводе шел с хлебом-солью… Афоня Шмоток.

 

Глава 7 КОГДА ГОВОРЯТ ПУШКИ

Царь Василий сбирал рать немешкотно.

– Подавлю гиль! – кричал он боярам. – Не позволю шагать смуте по Руси. Пресеку кромское воровство!

Бояре советовали послать на севрюков опытного воеводу. Царский выбор пал на Михайлу Нагого.

Бояре руками развели.

– Николи Мишка в воеводах не бывал. С девками блудить горазд, а штоб на брань ходить – не слыхивали. Другова искать!

Но царь Василий настоял на своем:

– Дадим Михайле добрых воевод во товарищи. Нагой же именем своим будет ворогов бить. Как? Аль не ведаете, откуда крамола идет? Речь Посполитая нового Самозванца черни подбросила. А мужику лишь бы блин показать. Веруют в него, окаянного. Так ту веру с корнем вырву. Пошлю на бунтовщиков сродника покойного царевича, а с ним – образ чудотворца Дмитрия. Да еще грамоту от царицы Марфы Нагой пошлю. Тут, гляди, чернь и одумается. Сам бог велит идти на Кромы Михайле Нагому.

И бояре согласились.

Шуйский напутствовал Нагого:

– Поспешай, боярин. Чу, Гришка Шаховской помышляет выслать на Кромы подмогу. Войско из черни сколачивает, святотатец. Кромы надо взять ране подхода воров путивльских. ,

Михайла – чернявый, высоченный; царь, коль из кресла поднимется, до плеча не достанет.

– Да, мотри, о деле думай. Ведаю тебя, грехолюба. Девок с собой не вози.

– Зазорно слушать, государь, – кашлянув в кулак, заморгал цыганскими глазами Михайла. – Наплетут с три короба.

– Ведаю! – пристукнул посохом Шуйский.

Нагой же усмехнулся про себя: «Сам-то козел из козлов. Хоть и плюгав, а до девок падок».

Но того в укор Шуйскому не молвишь: царь!

– Пушкарский наряд тебе выделю, – строго продолжал Василий Иванович. – Головой – Куземка Смоляни-нов. Тот тертый калач в ратных делах. Не чванься, внимай Куземке. Без пушек ныне ворогов не осилить. Да бей бунтовщиков порознь. Допрежь Кромы возьми, опосля круши чернь путивльскую. Жду тебя со щитом, Михайла!

– Не посрамлю, государь. Побью лапотников.

Михайла Александрович Нагой пришел под Кромы ранее Болотникова. Осадил крепость. Зычные крикуны, выходя с образом Дмитрия-чудотворца под стены, орали.

– Открывайте ворота! Целуйте крест государю всея Руси Василию Иванычу Шуйскому!

– Такого государя не ведаем. Наш царь – Дмитрий Иваныч! Вы же богоотступники! – отвечали со стен.

– Сами христопродавцы и воры! Присягнули вы не царю, а подлому Самозванцу. О том доподлинно сыскано. Привезли вам грамоту от святейшего патриарха Гермогена. Слушайте!

Один из глашатаев подъехал на коне к самым воротам и громко прочел:

«Литовский король Жигимонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал страдника, вора, беглого чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем Дмитрием Углицким для того, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви бо-жии разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А нам и вам и всему миру подлинно ведомо, что князя Дмитрия Ивановича не стало на Угличе тому теперь четырнадцать лет; на погребении была мать его и ее братья, отпевал Геласий митрополит с освященным собором, а великий государь посылал на погребение бояр своих, князя Ва-силья Ивановича Шуйского с товарищами».

– Буде! Буде лжу сказывать! – перебили вдруг глашатая с крепости. – Ведаем сего Шубника. Николи ему веры не было!

– Облыжна грамота! Васька сел на царство без совета городов. Северскую землю о том не спросили. Сел Шубник на царство боярским умыслом!

– Не желаем Ваську! Он клятвоотступник. Сколь раз святой крест во лже целовал. Дьявол ему подручник!

– Врет Шуйский о погибели Дмитрия! Врет о воровстве и чернокнижестве. То злой навет! Жив наш государь!

Глашатай, свернув грамоту в кожаный футляр, отъехал к войску. Михайла Нагой зло скривил пухлые красные губы.

«Святотатцы! Крепость пушками разнесу, воров саблями посеку. Скорей бы наряд подоспел».

Пушкарский наряд отстал на пять дней пути. Последнюю неделю лили дожди, дороги стали грязными и разбитыми. Тяжелые подводы с ядрами, пищалями и пушками остались далеко позади.

Кузьма Смолянинов несусветно бранился. Что ни день, то напасть! Только миновали сельцо, ступили на мост через речонку – и первая же подвода ухнула в воду. Придавило возницу, ушли на дно бочонки с порохом.

Голова, большой, рыжебородый, свирепо закричал:

– Зелье! Зелье спасайте!

Сам, не дожидаясь, пока «даточные» люди кинутся в речку, тяжело плюхнулся воду.

– Крючья, крючья, черти!

Зелье с грехом пополам удалось вытащить на берег. Смолянинов осмотрел мост и вновь закипел:

– И куды токмо глядят власти уездные! Головы бы поотрывал, лежням треклятым!.. Плотники! Ну чего рты раззявили? Лес рядом. Валите сосну. Да спешно, спешно, дьяволы!

«Даточные» с топорами и пилами кинулись к бору. Пушкарский голова, тяжело отдуваясь, принялся стягивать с себя сырую рубаху. Недовольно бурчал. Обоз громадный, а дорог путных нет. Что ни мост, то падает воз, что ни гать, то трухлявина. А пушка – не соломина, в одном лишь «Медведе» полтысячи пудов, да стан с колесами за двести. А ядра? А бочки с порохом, ямчугойда картечью?

На одного «Медведя» с оснасткой шесть десятков подвод да сто двадцать лошадей надобны. Уйма! Да кабы лошади были! Наберись после таких перевозов!

Большое хозяйство у Кузьмы Смолянинова. Были в его наряде не только пушкари, пищальники и затинщики, но и кузнецы и плотники, возницы и землекопы. А скарбу? На подводах гвозди и подковы, топоры и пилы, лопаты и кирки, веревки и подъемные снасти, фонари и свечи, деготь и запасные колеса, хомуты и конская упряжь… Не перечесть! А кулей с овсом, а возов со снедью! Поспеть ли тут за ратью воеводы Нагого! Тот ежедень гонцов шлет, серчает, поторапливает. Без пушек-де крепостей не берут, поспешай, коль в опале не хочешь быть, Куземка.

Но как голова ни усердствовал, как ни бранился, а царево войско все больше и больше отрывалось от пушкарского наряда.

Лишь только через неделю гонцы донесли:

– Наряд в семи верстах, воевода!

– Наконец-то! – обрадованно воскликнул Михайла. Все эти дни он бездействовал. Войско обложило Кромы, но на приступ не шло: Нагой ждал подхода пушек.

В воеводском шатре было гомонно. Михайла, нарушив царское повеленье, бражничал, забавляясь с красной девицей, доставленной из ближней деревеньки.

Кузьма Андреевич разместил на ночь наряд в березовом перелеске. Но покоя пушкарям не дал. Чуть свет собрал к себе и приказал:

– Седни подойдем к войску. Готовьте наряд к смотру. Чтоб золотом пушки горели!

Вскоре к голове примчал на саврасой лошаденке боярский тиун из соседнего села.

– Беда, батюшка! Ворог идет на Кромы!

– Кой ворог? Очумел, борода. То ж дорога из Москвы.

Крамольников позади себя голова не ожидал. Ведал:

воры должны идти на Кромы из Путивля.

– Ворог, батюшка, людишки мятежные! – напуганно баял тиун. – Ночью в село вошли. Цело войско. А воеводой у воров Ивашка Болотников. Де, послан царем Дмитрием.

– Велико ли войско? – встревожился Кузьма Андреевич.

– Велико, батюшка. Немалые тыщи. Поди уж, из Дубков наших выступили. Ты бы…

Кузьма Андреевич, не дослушав тиуна, кинулся к вершникам. Одного послал к селу, другого – к воеводе Нагому. Сам же приказал развернуть в сторону неприятеля пушки, зарядить их ядрами и дробом.

Вскоре лазутчик, посланный к селу, вернулся.

– Идут, голова!

– Впереди кто?

– Конные. Эдак тыщи в три. За ними пешая рать.

Кузьма Смолянинов решил принять бой. Надеялся на

воеводу Нагого.

«Встречу воров нарядом. А там авось и полки Михайлы Александрыча подоспеют».

Бегая среди пушкарей, пищальников и «даточных» людей, кричал:

– Из лесу не высовываться! Палить по моему приказу!

Легкие полевые пушки голова расставил по всему перелеску, охватившему подковой дорогу на Кромы. Тяжелые пушки выдвинул на большак.

Кузьма Андреевич облачился в кольчугу, надел на голову железную шапку. Страха не было, не впервой ратоборствовать. При государе Иване Васильевиче ходил Смолянинов на ливонцев, при Федоре сражался с татарами, при Борисе Годунове бил воровских казаков в Диком Поле.

«Уж не тот ли самый Ивашка Болотников, с коим довелось у Медведицы сразиться? – подумалось Смолянино-ву. – Тот был воин отменный, немало с гультяями стрельцов уложил».

Когда вышли из Путивля, Иван Исаевич сразу же выслал встречу Михайле Нагому лазутчиков из ертаула.

– Скакать вам денно и нощно. Изведайте: далече ли царев воевода и много ли с ним войска.

Лазутчики, возвращаясь, доносили:

– Нагой миновал Одоев. Войско его тыщ в десять.

– Царева рать под Болховым.

– Нагой у Орла.

И вот настал день, когда один из лазутчиков известил:

– Михайла Нагой у Кром.

Появился в стане лазутчик не один, вместе с ним примчались к Болотникову семь конников в летних тегиляях,

– Из царева войска бежали, – пояснил лазутчик.

– Чего ж так? – усмехнулся Болотников. – Аль худо стало в государевой рати?

– Да кой там государь? – махнул рукой один из переметчиков. – Шубника бояре выкликнули, лют он к народу. Хотим истинному царю послужить. Примай, воевода!

Иван Исаевич весело глянул на своих ратников.

– Слыхали, други? Бежит от Шубника войско. Не было и не будет в боярской рати крепости.

– Вестимо, воевода, – отозвались повольники. – Мужик николи за боярина биться не станет. Да и на кой ляд ему за вотчинника кровь проливать?

– Верно, други. Не стоять мужику за барина.

Затем Болотников подробно пытал перебежчиков о

войске Нагого, и те охотно отвечали:

– Рать CBpio Михайла разбил на две половины. Одна – осадила Кромы, другая – стала на Путивльской дороге. В каждом войске по семь тыщ ратников.

– А стрельцов?

– Две тыщи, к Путивлю развернулись…

Отпустив перебежчиков. Иван Исаевич подумал:

«Нагой-то не дурак. И Кромы в кольцо замкнул, и дорогу из Путивля перекрыл. Врасплох Нагого не взять, придется сквозь стрельцов продираться».

Сказал на совете:

– В лоб не пойдем, ударим воеводу с тыла.

– Как это? – не поняли начальные люди. – На Кромы другого пути нет.

– Есть, други. Свернем к Оке, пойдем правобережьем и выйдем на Орловскую дорогу. Нагой оттуда нас не ждет. Правда, крюк немалый, но окупится удачей.

Крюк обошелся в четыре дня пути; шли запутицами, а то и вовсе по бездорожью, пересекая овраги, балки и мелкие речки. Войско поустало, и когда, наконец, выбралось на Орловскую дорогу, Болотников дал дружине передышку.

– Ничего, ничего, ребятушки, теперь уж скоро, – подбадривал повстанцев Иван Исаевич. – До Кром рукой подать.

Заночевали в Дубках, небольшом селе в десяток дворов. А рано поутру выступили на Кромы.

Вперед поскакал дозор в пять вершников; летели наметом, не таясь. Знали: вражьих ратников не встретят до самых Кром. Скакали весело и беззаботно, радуясь тихому солнечному утру. Когда миновали просторное ржаное поле и въехали в березовый перелесок, угодили в плотное кольцо служилых пушкарского наряда.

– Теперь гляди в оба. Вот-вот воры покажутся. И чтоб стоять храбро! С нами бог и государь! – кричал пушкарям Кузьма Смолянинов.

На большаке появились конные; ехали молодцевато, пятеро в ряд; мелькали черные, серые и рыжие шапки, позвякивали уздечки. То был передовой полк Федора Берсе ня.

Широкое медное лицо Смолянинова покрылось испариной, глаза недобро сощурились.

«Смело идут, крамольники. Подпущу поближе. Лишь бы пушкари не дрогнули. Не дай бог, коль ране меня выпалят».

И когда до перелеска осталось не более трех десятков саженей, голова взмахнул рукой.

– Пали по супостату!

Рявкнули мощные «василиски» и «гаковницы», «гауф-ницы» и мортиры, осыпав ядрами и картечью войско повстанцев. Сотни коней и наездников грянулись оземь. В грохоте пушек послышались испуганные выкрики, стоны раненых, ржание лошадей.

Вершники в замешательстве бросились вправо и влево к перелеску, но с обеих сторон их косил смертоносный дроб пищалей и пушек.

То был страшный час для повстанцев; враг бил в упор, усыпая дорогу и поле телами поверженных.

Болотников находился в Большом полку. Услышав неожиданные залпы пушек, встревожился.

– Откуда?! Откуда здесь пушки? Где дозор? – резко повернулся к стремянному. – Скачи в Передовой. Что там?

Стремянный огрел плеткой коня, полетел. На встречу уже неслись вестовые Федора Берсеня.

– Беда, воевода! На вражий наряд напоролись. Там сотни пушек. Гибнет полк! Что Берсеню сказать?

Болотников вскочил на коня, кровь прилила к лицу, тяжелая ладонь до боли стиснула рукоять меча.

Примчали новые вестовые.

– Берсень отступает!

Начальные глянули на воеводу.

– Что надумал, Иван Исаевич?

Нечайка Бобыль, горячий, порывистый, выхватил из ножен саблю.

– Прикажи, батька. Айда на ворога!

Болотникова и самого неудержимо тянуло ринуться на

неприятеля, и был уже миг, когда он, так же как и Нечайка, хотел сверкнуть над головой тяжелым мечом, но все ж укротил себя.

– Не знавши броду, не суйся в воду, – мрачно и хрипло выдавил он. – Отступать… Отступать всему войску.

 

Глава 8 «ЛИСТЫ» БОЛОТНИКОВА

В стане Михайлы Нагого праздник. Победа свалилась нежданно-негаданно.

«Ай да Куземка! Ай да голова! – ликовал боярин. – Славно побил мятежную рать!»

Но вслух о том не высказывал, говорил иное:

– То моим помыслом содеялось. Это я велел Кузем-ке воров бить.

Воеводы же «во товарищах» таем посмеивались:

– Горазд брехать Михайла Александрович. Ловок, по-хвальбишка. Вон уж и гонца к царю с сеунчомснарядил.

В Москву был отправлен любимец воеводы, его стремянной Андрюшка Колычев.

– Скачи, Андрюха, скачи что есть духу! Царю молвишь: вор Ивашка Болотников разбит, разбит воеводой Михайлой Нагим. А еще скажи, что на днях будут взяты Кромы. Царю то будет в радость.

Василий Иванович, и в самом деле, несказанно возрадовался. Сбежал с трона и, забыв про этикет, трехкратно облобызал гонца. Ступил к боярам.

– А что я говорил? Не посрамил меня Мишка. Не седни-завтре и в Кромы войдет!

Дрогобужанин Андрюшка Колычев был пожалован дворянским чином и поместьем.

Тяжело переживал неудачу Болотников. Под вражьими пушками пало около четырехсот ратников.

«Худой зачин. Полегли славные донцы-повольники… Но как же враг оказался в засаде? Нагой давно у Кром, и для осады ему позарез нужны пушки. Но почему он их оставил на орловской дороге? Почему развернул пушки вспять? Выходит, разгадал мой умысел. А может, кто-то из ратников Нагого уведомил? Ужель нашлась подлая душа?»

Терялся в догадках, но все оказалось куда проще. Матвей Аничкин, посланный дозирать пушкарский наряд, вернулся к Болотникову с языком – чернявым угрястым мужиком из обоза. Тот на расспросы воеводы молвил:

– Поотстали мы от царева войска. А тут из Дубков боярский тиун примчал. Воровская рать-де нагоняет. Голова наш, Кузьма Андреич, и не чаял беды оной, гонца к Михайле Нагому снарядил. Но воеводу ждать не стал, повелел пушкарям бой принять. А тут и твое воинство показалось. Зачал голова ядрами и дробом посыпать…

– Буде! – оборвал мужика Болотников.

Иван Исаевич отвел рать к селу Бордаковка. Собрал начальных.

– Думали Нагого врасплох взять, да сами угодили в ловушку, – с укором глянул на Берсеня. – Чего ж ты, Федор, идучи впереди войска, малый дозор выслал?

Берсень покривился: морщаясь, ухватился рукой за раненое плечо. Болотников, не щадя Федора, ронял сурово:

– И под пушками надо умеючи воевать. Негоже врагу спину показывать.

Федор вспылил.

– Да там и сам дьявол не устоял бы! Ад, пекло.

– Вестимо, – усмешливо бросил Болотников, – у страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. Надо похитрее быть. Уж коль на врага напоролся, да ежели силу его не ведаешь, напродир не иди. Отступи, но не сломя голову. Попытай конницу в обхват кинуть. Пушкарский наряд лишь в открытом бою хорош. А коль его обойти да в том же леске зажать, тут ему и конец.

– Да мы ж сами в обхвате были! – горячился Берсень. – Куда ни ступи – ядра да картечь.

– Буде, Федор, оплеуху языком не слижешь, – осадил Берсеня Иван Исаевич. – Давайте-ка лучше покумекаем, как нам дале держаться. . Бранью делу не поможешь. Впредь быть умнее. Да и дозорам боле так не ходить. Отныне врага доглядать тремя разъездами, и чтоб каждый дозор друг с другом сносился.

. – Дело, батька! – одобрил Мирон Нагиба.

– Бояре злы на народ, – продолжал Иван Исаевич. – Глотку перегрызут за свои пожитки. Но мы то зло будем вырубать мечом. И меч сей должен быть не токмо сильным, но и мудрым. Надобно и врага разбить, и мир-i-кую рать сохранить. А посему боле спотыкаться нам не с руки. Побьют наше войско – беда непоправимая. Бояре и вовсе народ закабалят. Так не уроним же боле своей чести, други. Духом ратным укрепимся и зачнем крушить боярских псов. Так ли сказываю, братья-воеводы?

– Вестимо, батька, рук не опустим. За тот тумак, что получили, воздадим Нагому сторицей, – сказал Устим Секира.

– Воздадим! – пробасил Нечайка. – Первый блин всегда комом, боле не оплошаем. Литься вражьей кровушке!

– Литься! – разом заговорили Юшка Беззубцев, Матвей Аничкин, Тимофей Шаров…

Иван Исаевич обвел глазами суровые, полные отчаянной решимости лица. Воеводы не сникли, они крепко верят в победу. И то славно.

– Войску отныне ходить пятью полками, – твердо и веско ронял Болотников. – Полк Правой руки вверяю Юрью Беззубцеву, Левой – Мирону Нагибе. В Сторожевом быть Нечайке. Большой же полк сам поведу.

– А кому ж Передовой? – набычась, спросил Берсень.

– Тебе, Федор. Думаю, такой оплеухи боле не изведаешь. Так ли?

– Так, – буркнул Берсень. Но на душе его по-прежнему кипело, он серчал на Болотникова. Тот костерил его при всех начальных людях, а к этому Федор не привык. В Диком Поле, на вольном Дону, он был почитаемым атаманом. Казаки славили его за храбрость и дерзкие походы. И вдруг такой срам. Сидел Федор букой.

Болотников обратился к Аничкину:

– А тебе, Матвей, дело особое. Повезешь «листы» по городам и селам. Пусть народ знает, что идем мы на Москву избавительной войной. Подбери людей ловких да отважных – и с богом.

– А что в «листах», воевода? С каким словом в народ идти?

– С каким словом?

Болотников, искоса глянув на полковых воевод, горячо произнес:

– По всей Руси клич кликнем, дабы крестьяне, холопы и все черные люди посадские за топоры, рогатины и мечи брались. Именем великого государя Дмитрия Иваныча повелим изменнйков-бояр побивать, а вкупе с ними дворян, гостей и неправедных судей. Мзду и лихоимство – под корень! Холопам – волю, казну и пожитки господские, оратаям – барские нивы, леса, покосы, выгоны и рыбные угодья. Призовем крестьян громить кабальников, жечь усадьбы, перепахивать сумежья. Буде страдникам жить под господским кнутом! Буде гнуть спину на барщине и платить оброки. Сказывать в селах, чтоб на Василия Шуйского пошлин и податей не давали, городовых и острожных поделок не делывали, «даточных людей», возниц и подвод не посылали. Шуйский – боярский царь, а посему враг мирской. Звать города и веси целовать крест законному государю Дмитрию, звать войной на бояр и Шуйского.

– Славно, батька! – загоревшись, воскликнул Нечайка.

– Любы будут «листы» народу. За такое и голову сложить не жаль, – молвил Тимофей Шаров.

– Мню, вся Русь подымется. Натерпелся народ! – произнес Мирон Нагиба.

– Натерпелся, други, – продолжал Болотников. – Хватил мытарства! Бояре в мужике лишь раба видят, смерда забитого. Ан нет! Народ, коль всколыхнется, всю Русь перевернет. Не быть мужику рабом! Ныне народ силу почуял, а чья сила, того и воля.

– Любо, батька! – вновь воскликнул Нечайка. – Буде терпеть господ.

– Буде, други. Брага терпит долго, а через край пойдет – не уймешь.

Беззубцев сидел молчком и все время о чем-то напряженно думал, шевеля темными мохнатыми бровями.

– А ты чего ж, Юрий Данйлыч? – подтолкнул его Устим Секира. – Аль речи наши не любы?

– Любы, – кивнул Беззубцев. – Давно настала пора побить бояр и неправедных судей. Одного не пойму. Кто ж миром править будет? Кому у дел в городах и селах стоять?

– Кому? – стал супротив Юшки Болотников. – Сам о том не единожды кумекал, голова пухла. Кому-де подле доброго царя во товарищах быть? Ныне же ведаю, ведаю,

други! На Москве – Земской думе, в городах – народному вече, в селах же – мирскому сходу.

– Толково, батька! – вскочил с походного стульца Устим Секира.

– Толково, – согласно кивнул Юшка Беззубцев.

– Выберем повсюду праведных людей и зачнется жизнь на Руси вольная да сытая, – весело высказал Аничкин.

– И на Дону заживем, – вступил в разговор Федор Берсень. – Будем и с хлебом, и с зельем, и с зипунами.

В шатре стало шумно.

Болотников с соратниками готовил для сермяжной Руси свои дерзкие, вольные «листы».

 

Глава 9 КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ

Кромы взять Михайле Нагому так и не удалось. Горожане отбили все приступы. Не помог и пушкарский наряд.

– Худо, худо палят твои пушкари! – серчал боярин. – Другую неделю стоим, а ворота и стены целехоньки.

– Далече до крепости, воевода, – оправдывался Кузьма Андреевич. – Кабы у рва закрепиться. Отсель же большого урона не сделать, токмо попусту ядра и зелье изводим.

Нагой и сам видел, что пушки не рушили, а лишь «щекотали» крепость, но приблизить наряд ко рву он так и не смог: кромцы не только метко разили из тяжелых самострелов и самопалов, но и осыпали свинцовой картечью из затинных дробовых пушек. Войско пятилось, оставляя у рва десятки убитых.

К Нагому прискакал гонец от Василия Шуйского.

– Великий государь шлет новое войско на Кромы. Ведет полки Большой воевода, князь Юрий Никитич Трубецкой!

Михайла Нагой досадливо фыркнул.

– И сам бы управился.

Крепко обиделся на царя.

«Знать, разуверился во мне Шуйский. А не я ль Ивашку Болотникова побил? Не я ль мятежных кромцев в кре-

пости зажал? Норовили к путивльским ворам пристать, ан не вышло, в капкан угодили. Долго им не брыкаться. Поставлю туры- и прощай крепость. Город спалю, воров казню. То-то ли возрадуются царь и бояре. «Михайла Нагой мятеж подавил, слава Михайле!»

В тот же день воевода повелел ладить туры. «Даточные» люди побежали в лес; валили сосну, рубили сучья, тащили на подводах к крепостному рву.

Кузьма Смолянинов довольно покрякивал.

– Теперь ворам не устоять, Михайла Лександрыч. Лишь бы туры немешкотно поставить.

– Поспешай, Кузьма. Дело те, чу, знакомое. Не единожды, бают, возводил ты сии огневые башни. Поспешай!

– И недели не пройдет, Михайла Лександрыч.

Торопко и звонко стучали топоры.

Вскоре примчал от Большого воеводы новый гонец, и Михайла Нагой помрачнел: ден через пять Юрий Трубецкой будет у Кром.

«Для кого стараюсь? Для Юрья щербатого. С турами-то дурак крепость возьмет. Трубецкому – и победу праздновать, и почести принимать… На-кось, выкуси! Пущай лоб себе расколотит».

Едва гонца отправил, как тотчас к плотникам помчал.

– Буде, буде топорами тюкать!

– Чего ж так, Михайла Лександрыч? – спросил Смолянинов.

– И без туров бунтовщиков осилим.

– Да как же осилим? Не достать нам воров без башен. Поднимать надо!

– Цыц, Куземка! Не тебе, пушкаришке, мне указывать. Цыц!

Смолянинов в сердцах шапку оземь. Михайла же, не оборачиваясь, журавлем пошагал к шатру. На чем свет бранил Шуйского:

«Дня без пакости не проживет. Бывало в Угличе Нагих низил и опять. Слаб-де Михайла в ратном деле, пущай у Трубецкого в меньших походит… Слепец, недосилок слюнявый!»

Ударился в зелье. В села и починки поскакали стремянные холопы за девками. Закутил Михайла!

Иван Исаевич спозаранку ушел к пушкарям. Дотошно осмотрел наряд и остался недоволен. Молвил начальным:

– Многи пушкари набраны наспех, к бою они не евычны. Нужен толковый голова пушкарский. У Нагого нон какой досужий, век его порки не забыть. Вот и нам бы такого хитроумца выискать.

– Искать неча, – хмыкнул Федор Берсень.5- Поди, не забыл, Иван Исаевич, раздорского голову?

– Тереху?.. Тереху Рязанца? – оживился Болотников. – Ужель жив?

– Жив и здравствует. До сей поры в Раздорах.

Иван Исаевич крепко обнял Федора за плечи.

– Да лучшего пушкаря нам и не сыскать. То всем пушкарям пушкарь!

В тот же день в Раздоры помчал спешный гонец.

Афоня Шмоток бродил за Болотниковым тенью. Воеводский стремянный Устим Секира как-то ревниво обронил:

– И че прилип! Откель выискался такой замухрышка? Гнал бы ты его, батька.

– Не трожь его, Устим. С Афоней мы старые друзья.

– ?лыхал, Устюха? С Иваном Исаевичем мы в одном селе жили. Ты же сбоку припека.

– Сам ты не пришей кобыле хвост. Глянуть не на что, от горшка три вершка, щелчком собьешь.

– Мал мех, да туго набит, Устюха. Ты ж большой пень, да дурень.

– Это я-то? – ершился задетый за живое Секира. Ему ли, известному краснобаю, спуску давать? Да вон и казаки сбежались, гогочут, черти!

– Сам дурень. С твоей башкой в горохе пугалом сидеть. Спрячь помело-то.

Но не на того Секира напал: Афоню словом не прошибешь, сам кого хочешь уложит.

– А пошто прятать, Устюха? – картинно подбоче-нясь, отвечал Шмоток. – Рот, чать, не ворота, клином не запрешь.

Нашла коса на камень!

А ратники довольны: такую перебранку не часто услышишь, баюны-бакульники один другого хлеще.

Собралась вокруг Шмотка и Секиры добрая сотня повольников. Хохот на сто верст! А ратники все подваливали и подваливали. В задних рядах вытягивали шеи, переспрашивали:

– Че рекут-то? Не слышно, братцы.

Другие, что к говорунам поближе, утирая слезы, сказывали:

– Лих, мужичонка! Посрамит ныне Секиру. Чирей, грит, те в ухо, а камень в брюхо. Лих, дьявол!

– Не видим! Уж больно мужичонка мал!

Выпрягли лошадь, подкатили телегу, подняли баюнов

над ратью. Иван Исаевич стоял среди повольников, посмеивался. Любуясь неказистым, кудлатым сосельником, молвил:

– Шмотка всей ратью не переспоришь. Говорит – что клещами вертит.

Молвил тепло, задушевно: с Афоней когда-то делили и горе, и радости. Вспоминал неугомона-мужика и в Диком Поле, и в татарском полоне, и за тяжелым веслом турецкой галеры.

Теперь же Афоня стал вдвойне дорог.

– Я ить сынка твово, Никитушку, от материна пупка отрывал. А где повитуху сыскать? Лес, глухомань, рази што баба-яга, хе-хе. Три года в землянке укрывались. А тут в Богородское подались. Тошно в лесу, Иван Исаевич, чать не скитники, на люди потянуло. Бреду на село, а сердце екает: Телятевский крутенок. А што, как в пору-бесгноит? Не сгноил, слава богу, однако ж батогами попотчевал, едва очухался. Опосля приказчик Калистрат наведался.

«Буде, Афонька, на полатях отлеживаться. Мужики на княжьей ниве зело надобны. Проворь, нечестивец!»

На барщину побрел, куды ж денешься. Хоть и лихо, а все на миру. А тут и Василиса с Никитушкой в Богородское вернулись. К батюшке Лаврентию с поклоном.

«Окрести, отче, дитя малое».

Тот же рыло воротит.

«Чадо твое, раба божья, от Ивашки Болотникова. А сей человек вор и богоотступник, христову паству на гиль поднял. Не стану крестить».

Я ж образок Спаса в руки и на колени.

«Чего ж ты, батюшка, христову заповедь рушишь? А не сын ли божий велел молиться, чтоб господь сохранил родильницу и новорожденного от всякого зла, покрыл их кровом крыл своих, простил грехи родильнице, восставил ее с одра недужного и сподобил младенца ее поклониться святому храму?»

Батюшку же словом не проймешь. Я к нему оком, а он боком. Не быть чаду в крестильнице – и все тут! Пришлось к бортнику Матвею на заимку бежать. Тот помог.

Вернулся к Лаврентию с мехами бобровыми. Прими, баю, святый отче, на храм божий. Принял, аж глаза загорелись. Велел за Никиткой идти. Я ж к Василисе со всех ног. Та рада-радешенька. Каково сыну без церкви-то божьей? Никитку твово, Иван Исаевич, от купели принимал, крестным отцом ему стал. Так что сроднички мы, воевода.

– Земно кланяюсь тебе, Афанасий. Спасибо великое, что Василису с Никиткой в беде не оставил, – обнимая крестного, растроганно молвил Болотников.

Дни стояли жаркие, душные. Солнце палило нещадно. Ратники лезли в воду, толковали:

– Эк солнце печет.

– Другу неделю жарит, и ни дождинки.

– Кабы нивы не засушило. Глянь, хлеба за угором. Сник колос.

Иван Исаевич слушал озабоченные речи мужиков и сам вступал в разговоры:

– По ниве тужите, ребятушки? Дождя ждете?

– Ждем, воевода. Как не ждать, истомилась землица. Ишь, хлеба-то как сникли. А травы? Ни соку, ни зелени. Сенцо-то жухлое будет. Прокормись тут! – сетовали мужики.

И эта мужичья боль хлестнула по сердцу.

«Господи, владыка всемогущий, оратай и на войне о земле-кормилице кручинится. Нива ему допрежь всего… Эх, кабы без бояр пожить да волюшку мужику дать».

Поздними вечерами, когда рать валилась на ночлег, Иван Исаевич уходил из душного шатра в поле. Нива неудержимо влекла, волновала душу.

– Стосковался в полону-то? – вопрошал неизменный сопутник Афоня и, не получив ответа, словоохотливо продолжал. – Да и как не стосковаться, сосельничек. Там, в полону-то, небось и нивы не видел. Земля у янычар, чу, неладящая. Горы да камень, негде сохой ковырнуть. На Руси же вон какое раздолье, паши не выпашешь. А землица? Богова землица. В этих краях без назему родит.

Иван Исаевич неторопливо шагал вдоль межи.

– Через пару недель и зажинать в пору. Так ли, Афоня?

– Боле и ждать неча. Вон какая сушь. На Илью-то уж всяко зашаркают.

– Зашаркают, Афоня, – с благостным упоением протянул Болотников и ступил в янтарную ниву. Эх, то-то бы с косой разгуляться! Снял бы суконный кафтан, облачился в чистую рубаху, помолился – и пошел валить знатный хлебушек. Звень, звень! Солнце пожигает, рубаха липнет к спине, а на душе покойно и радостно. Зажинки, перво-хлебье!

И грезится Ивану: мужики косами звенят, бабы перевяслами снопы вяжут. Иван идет позади Исая; тот, высокий и сухотелый, сноровисто и ловко кладет ярицу в широкий тугой валок; ветер треплет потемневшую от пота рубаху, кудлатит седые космы волос, колышет густую бороду. А коса знай пошаркивает, знай роняет на жниво спелый хлебушек. Любо в поле!

А тут, как полдник приспеет, и Василиса с узелком. Поклонится жнецам в пояс, молвит:

– Бог в помощь. Снедать пора.

Пригожая у Ивана женка, всему селу на загляденье. Старики и те дивятся:

«Экой красой бог девку оделил. И статью, и лицом взяла, и на работу досужа. Знатная молодка у Ивана».

Слушать отрадно, но еще отрадней жаркие Василисины слова внимать. Прильнет хмельной ночью, заголубит.

«Люб ты мне, Иванушка…»

А вот и Никитка полем бежит.

«Глянь на сына, Иванушка. Ишь, какой добрый молодец».

И впрямь: крепкий, кудрявый, будто дубок стоит. Сын, родной сын, чадо богоданное!

Шли полем, обнявшись за плечи: он, Василиса, Ники-тушка. То ли не счастье, господи!..

– Иван Исаевич!.. Батько!

Возвращаясь из сладких грез, обернулся на голос; пред затуманенными глазами – стремянный.

– Гонец из Путивля. Ждет тебя, батько.

 

Глава 10 ДЕЛА ДА ЗАБОТЫ

Примчал посланец Шаховского; грамоты не было, молвил на словах:

– Князь Григорий Петрович повелел сказать, воевода, что он недоволен твоим стояньем. Князь велит немедля выступать на Кромы.

– Аль с; печки видней Шаховскому? Уж больно прыток! – Болотников взад-вперед заходил по шатру. – Донеси князю: пока большую рать не соберу, не выступлю.

Гонец поскакал в Путивль, Болотников же прилег отдохнуть. Но сон не шел, одолевали заботы; день-деньской на ногах, надо всюду поспеть, за всеми досмотреть: за головами и сотниками, что обучали молодых ратному делу, за пушкарями и пищальниками, что готовили наряд к сражениям, за походными кузнецами и бронщиками, ковавшими мечи, сабли, боевые топоры и рогатины… Всюду нужен глаз, подсказ да добрый совет. Забот – тьма-тьмущая! Из головы не выходили Кромы. Восставшие, осажденные царевым войском, ждали помощи.

«И все ж время еще не приспело, – раздумывал Иван Исаевич. – Ныне к Михайле Нагому князь Трубецкой подошел. Рать собралась немалая, наскоком ее не осилишь. Надо и дружину сколотить, и врага распознать».

Дружина полнилась с каждым днем. «Листы» взбудоражили польские и северские уезды. На стан прибывали крестьяне и холопы, бобыли и посадские тяглецы, монастырские трудники и гулящие люди; шли с топорами и косами, а то и просто с дубинами.

– Слабо оружье, – сожалело высказывал воеводам Иван Исаевич. – На кузнецов навалитесь. Но чтоб горячку не пороли. От худого оружья проку мало.

Кузнецы ковали денно и нощно, замаялись.

– На вас вся надежа, – подбадривал Болотников. – Скоро уж и на Кромы двинем. Будет вам и роздых, а покуда порадейте.

Но кольчуг, колонтарей и панцирей не хватило и на треть войска.

– Ничего, ребятушки, будет вам и полный доспех. Лишь бы до бояр добраться. Там и сукно, и кафтан, и оружье знатное.

Войско готовилось к сраженьям. Не дремали и лазутчики из ертаульного полка; не было дня, чтоб они не крались под Кромы.

Болотников упреждал:

– Будьте усторожливы. Трубецкой повсюду заставы выставил, проскочить их мудрено. А коль проскочите, зри в оба. Все примечайте: где и как войско встало, велика ли рать, где воеводский стяг и конная дружина. Особо о наряде изведайте. Много ли пушек и зелья к Кромам прибыло и где оные пушки расставлены. Считайте, смекайте и врагу не попадайтесь.

– Добро бы языка взять, – молвил Юшка Беззубцев

Но языка схватить пока не удавалось: Трубецкой оградил стан крупными конными разъездами. Лазутчики доносили скупо.

Болотников тревожился:

– Мало, мало ведаем о вражьем войске. Надо проникнуть в самый стан. Пошлю, пожалуй, целую сотню.

– Сотню? – озадаченно глянули на воеводу военачальники.

– Сотню, други, – твердо молвил Иван Исаевич. – Но о том надо крепко покумекать.

 

Глава 11 ЛАЗУТЧИКИ

По московской дороге на Кромы тащились мужики.

Верст за пять от города наткнулись на конную стрелецкую сотню. Мужиков взяли в кольцо.

– Кто, куда и почему оружно? – строго вопросил чернявый, с рябинами на лице, сотник.

Из толпы мужиков выступил Афоня Шмоток, поклонился низехонько.

– Бежим мы от вора Ивашки Болотникова. Тот всю нашу волость разорил и пограбил. Супостат и святотатец Ивашка. Велит Расстриге крест целовать да на законного царя-батюшку Василья Иваныча войной идти. А кто оного не захочет, тому смерть лютая. Сколь добрых людей истребил, изувер окаянный! Не хотим под вором сидеть! Прослышали мы, что под Кромы царево войско на Расстригу прибыло, и решили всем миром послужить государю Василию!

Сотник крякнул, огладил широкой ладонью черную, в кольцах, бороду, голос смягчил:

– Из какой волости, православные?

– Из Севской, батюшка, из Севской, – загалдели мужики. – Уж так намаялись, мочи нет. Ивашка до последнего ошметка сусеки вымел, лиходей!

– Из Севской, сказываете? – переспросил служилый и повернулся к стрельцам. – Кажись, Митька Рыжан из Севской волости. Так ли, Митька?

– Так, батюшка Артемий Иваныч, – кивнул сотнику бровастый и широкоскулый стрелец с рыжей бородой.

– Вот и добро, – вновь крякнул сотник. – А не скажите ли, православные, чьих вы помещиков будете?

– Ране мы помещиков не ведали, – отвечали мужики. – Жили общиной. Опосля ж мирскую землю дворянам пожаловали. Стали мы за господами жить. Несли оброк Ивану Пырьеву, Демьяну Кислицыну, Григорию Ошане.

Мужики называли господ, а Митька Рыжан чутко ловил ухом.

– Слыхивал, – молвил он. – Ошаню в обличье зрел. Бывал у него на Пасху.

– Ну коли так, проводи их, Митька.

Стрельцы, оставив мужиков, поехали дозирать окрест, а Митька направился с крестьянами в стан.

Князь Трубецкой, на диво, принял мужиков радушно. Весть о «севских крестьянах» встретил с превеликой радостью.

– Мужики из-под Вора бегут! И какие мужики? Сев-рюки, что своевольством известны. Знать, крепко насолили им путивльские крамольники. То нам на руку. Отпишем грамоту царю, в города и уезды гонцов пошлем. Пусть вся Русь ведает о расправах Болотникова.

Всех новоприбылых «ратников» направили к «даточным» людям, разместившимся на берегу Недны у перелеска.

– Ставьте себе шалаши – и за работу, – сказал мужикам сотский.

– А что за работа, батюшка? – спросил Семейка.

– Всяка: мосты рубить, перелазы ставить, землю копать, телеги чинить. Рассиживать некогда.

– Дело свычное, управимся, – сказал Семейка и прикрикнул на мужиков: – Лодыря не гонять, на службу пришли!

Пятый день лазутчики Болотникова в рати Трубецкого, Сведали многое, но Семейка недоволен. Ночью, лежа обок с Афоней, шептал:

– Иван Исаевич особливо о пушкарях наказывал. Мы ж о наряде ‹ ничего не знаем. И не проберешься.

– Заставами окружили, куды уж пробраться, – вздохнул Афоня.

На другой день чинили подводы; подновляли новыми тесинами телеги, стругали оглобли, мазали дегтем колеса.

Подъехал молодой пушкарь, хохотнул:

– Проворь, проворь, лапотники!.. Много ли дегтю?

– А те какова рожна? – вопросил Афоня.

– Пушкарскому обозу снадобилось. Велел Кузьма Андреич оставить три бочонка. Ужо приедет.

Афоня вдруг широко осклабился.

– Обличье твое прытко знакомо. Не Петруха ли Зайцев?

– Обознался, отец. Отроду Еремой Бобком величали,

– И впрямь обмишулился. У того глаза навыкате да и нос огурцом. Ты ж вон какой молодец. Девки тя, поди, любят.

– Не жалуюсь, – ухмыльнулся детина. – Ну будь здоров, отец. Недосуг.

Пушкарь уехал, а Шмоток раздумчиво скребанул перстом куцую бороденку.

– Еремей Бобок… Не забыть бы, прости осподи.

– Пошто тебе? – спросил Назарьев.

– Сгодится, Семеюшка… Сгодится, – все так же раздумчиво проронил Афоня.

– А ну тебя! – махнул рукой Назарьев. – Колеса мажь.

Но Афоне не работалось; вскоре подсел к Семейке и поведал о своей задумке. Назарьев отозвался не вдруг.

– Да ты не сумлевайся, Семеюшка. На сей раз выгорит.

– Кабы чего Кузьма не заподозрил. Хитрющий!

– Не заподозрит. Да и мешкать нам боле неколи. Поеду. Отпущай, Семеюшка.

И Назарьев отпустил: другого случая могло и не подвернуться. Подняла на подводу три бочонка дегтя, впрягли кобылу, и Афоня поехал. Дорогой поторапливал каурку да напевал песню.

Большак петлял вытоптанным ржаным полем; мимо сновали пешие и конные ополченцы. Влево от большака поднимался угор. На нем-то и разместился пушкарский наряд.

«Экое поглядное местечко выбрал Кузьма!» – подумал Афоня, сворачивая к угору. Но не проехал и десяти саженей, как натолкнулся на стрельцов.

– Стой!

– Здорово, соколики. Дай бог вам здоровья, – снимая войлочный колпачишко, приветствовал служилых Афоня.

Полдень, жара несусветная. Стрельцы потные, разморенные.

– Далече ли?

– К пушкарскому голове, соколики. Дегтю повелел Кузьма Андреич привезти. Наезжал от него пушкарь Ере-мей Бобок. Велел доставить немешкотно. Чать, Бобка-то видели?

– Видели, – лениво протянул десятник. – Проезжай.

Афоня поднялся на угор. Здесь было людно: большой

войсковой наряд! Пушкари, затинщики, пищальники, кузнецы, лафетных дел мастера, плотники, работные люди. Одни чистили медные жерла орудий и драили потемневшие от дыма и копоти стволы, другие подновляли, крепя скобами, деревянные станины, третьи обтягивали пушки железными кольцами, четвертые готовили фитили и обкладывали бочонки с зельем мокрой шерстью и рогожами…

Афоня ехал неторопко и зорко поглядывал по сторонам. Считал наряд.

«Осподи, не сбиться бы. Изрядно же у головы пушек… Шешнадцать, осьмнадцать… Эти на большак поставлены… Еще пять. В лощину нацелены… А вот и зелейный погреб. Бочонки выкатывают… А там что? Подводы с ядрами. Батюшки, да сколь же йх!»

Афоня аж взопрел. Остановил кобылу возле крайней подводы; на кулях с овсом сидел возница; в годах, в сермяжном кафтане, пеньковых чунях.

– Здрав будь, православный. Не укажешь ли, где пушкарского голову сыскать?

– А те пошто?

– Деготь везу… Где хоть шатер-то ево?

– Шатра нетути.

– Как нетути?

– Да так, – хмыкнул возница. – Кузьма Андреич подле пушек ночует. Рогожку подстелит – и храпака. Да кабы вволю спал. Чуть зорька, а он уж на ногах. И пушкарей и работных замаял.

– Непоседа?

– Непоседа. Экова тормоху с веку не видывал.

– А не ведаешь ли ты пушкаря Ерему Бобка?

– Не ведаю, милок. Много их тут. Ступай к зеленой яме да спознай.

– Пойду, пожалуй. Кобылу покеда тут оставлю. Тебя как звать-то?

– Епишкой.

Шмоток не спеша обошел весь угор. «Искал Бобка», но тот сам на него натолкнулся.

– А ты чего здесь вертишься?

– Слава те, осподи! – Обрадовался Афоня. – Тебя, детинушка, ищу.

– Да пошто?

– Как пошто? Сам же сказывал про деготь, вот я и привез.

– Так у нас же свои обозные, дурень, – рассмеялся Ерема.

Встречу шел стрелецкий пятидесятник в цветном кафтане; без шапки, узколобый, лысый. Глянул на Афоню, остановился: глянул зорче, вприщур.

– Никак луганский мужичок?.. Здорово, здорово, кра-мольничек.

– Окстись, батюшка, – захлопал глазами Афоня. – Николи в крамольниках не ходил.

– Николи? – багровея, рыкнул пятидесятник и ухватил Шмотка за ворот кафтана. – А не ты ль с луганскими бунтовщиками стрельцов загубил? Не ты ль брата мово живота лишил?

Выхватил саблю.

– В куски посеку, собака!

 

Глава 12 СУД ПРАВЕДНЫЙ

Из Раздор прибыл Терентий Рязанец.

Иван Исаевич крепко обнял пушкаря.

– Рад тебя видеть в здравии, Терентий Авдеич. Крепок! А ведь, поди, шестой десяток повалил.

– Не жалуюсь, Иван Исаевич, – крякнул в темно-русую бороду Рязанец. Был он приземист и широк в плечах. – Выходит, надобен тебе, воевода?

т

– Надобен, еще как надобен, Терентий Авдеич! Камень с души снял. Отдохни – и к пушкам.

– На том свете отдохнем. Показывай наряд, Иван Исаевич.

В тот же день Рязанец с головой влез в пушкарские дела. Ходил с Болотниковым, недовольно высказывал.

– Запустили наряд, Иван Исаевич. Пушкари пороху не нюхали да и орудий не знают. Осадную пушку от полевой отличить не могут. Аль то дело?

– Учи, поясняй, Терентий Авдеич.

Рязанец собрал всех пушкарей; водил от орудия к орудию, рассказывал:

– То пушка, названьем «Инрог». Весу в ней четыреста пудов. Отлита на Москве знатным мастером Андреем Чо-ховым. Волока при ней в две сотни пудов да стан с колесами столь же. Ядра отлиты по пуду. Сией пушкой крепости осаждать. Бьет изрядно, бывает, одним ядром башню сносит… А вот пушка «Пасынок», весом в триста пудов, с двумя станами, осадная…

Пушек и пищалей было немало; оказались в наряде пушки и для прицельной стрельбы, и верховые мортиры для навесного боя, и дробовые тюфяки для стрельбы картечью, и гауфницы, палившие каменными ядрами; пищали – полковые, полуторные, вестовые, семипядные и де-вятипядные; пищали затинные дробовые, пищали затинные скорострельные… Довольно оказалось в наряде и ядер: каменных, железных, чугунных, свинцовых, начиненных картечью.

Рязанец облазил каждую колесницу и станину, проверил лотки, катки и повозки, осмотрел ямчугу и порох, подъемные снасти и кузнечный инструмент; колюче глянул на пушкарского военачальника Дему Евсеева.

– Негоже, браток. Запустил наряд. Как же врага станем бить? Лошадей и тех не перековал. Срам!

– А мне и невдомек, Терентий Авдеич, – простодушно признался Дема. – Знатных-то пушкарей не оказалось, вот меня к наряду и приставили.

Вечером Рязанец явился к Болотникову; поведал о пушкарских нуждах и спросил:

– Сколь ден мне даешь, Иван Исаевич?

– Придется подналечь, Терентий Авдеич. Добро, коль в пять ден управишься.

– Тяжеленько будет, Иван Исаевич. Аль выступать скоро?

– Скоро, друже. Надобно Кромы выручать. Поспешай.

Болотников нетерпеливо ждал лазутчиков, но те как в воду канули.

«Ужель князь Трубецкой мой умысел разгадал? Ужель сгибли повстанцы?» – тревожился Иван Исаевич.

Полковые воеводы начали поторапливать:

– Не пора ли, Иван Исаевич?

– Сенозарник на исходе, а нак еще на Москву идти.

– Зимой воевать худо.

Болотников неизменно отвечал:

– Вслепую на Трубецкого не пойду. Довольно с нас единой оплошки. Надо ждать, ждать, други. Отправлю новых лазутчиков.

Посылал лазутчиков малыми группами, в пять-шесть человек, но проскочить стрелецкие разъезды и взять языка не удавалось.

Полковые начальники еще более насели.

– Не томи рать, воевода. Пора!

На стороне Болотникова оказался один лишь Юшка Беззубцев.

– У Трубецкого и рать велика, и наряд крепок. А как войско стоит – не ведаем.

Всех больше недовольствовал Федор Берсень. С досадой передразнил Юшку:

– «И рать велика и наряд крепок». Не лишку ли осторожен? Дали раз по шапке, так в кустах сидеть? Да казакам без дела сидеть тошнехонько. В поход, воевода!

– Подождём! – сурово и непреклонно говорил Болотников.

В рать вливались все новые и новые силы. Прослышав о грамотах царя Дмитрия и «листах» Болотникова, в войско прибыли повольники с Дона и Волги, Хопра и Медведицы, Северного Донца и Маныча…

«Крепко же народ вознегодовал на бояр. Славная рать копится, – радовался Болотников. – Поглядел бы царь Дмитрий на свое воинство. Не довольно ли ему в Речи Посполитой сидеть? Не пора ли на Русь возвращаться?»

Намедни получил от Молчанова грамоту. Михайла отписывал: царь Дмитрий Иванович ждет от своего Большого воеводы решительных действий, повелевает немешкотно идти на Москву. Всем неймется: царю, Молчанову, Шаховскому, ратные воеводы одолели. Но сердце подсказывало: не торопись, спознай врага и вдарь наверняка. Не торопись, воевода!

Сновал по дружине. Как-то, поустав от хлопот, привалился на лугу к стожку сена; по другую сторону заслышал разговор ратников:

– Сенца-то, почитай, на весь обоз запасли. Добро, мужики не скареды, не пожалели покоса. И ить мирской луг подчистую скосили.

– Не скареды, – поддакнул другой. – И сенцом, и хлебушком снабдили. Последки, грят, отдадим, лишь бы Дмитрия Иваныча на престол утвердить.

– Добро бы так. Чать, помните, как Дмитрий Иваныч о народе пекся?

– Токмо и вздохнули при Дмитрии.

– Крепко вздохнули. Царску десятину не велел пахать, Юрьев день мужикам вернул. Праведный царь!

– Праведный! То-то вся северская земля за Дмитрия встала.

– А я, братцы, иное слышал. Чу, царь Дмитрий от православной веры отшатнулся.

– Брехня!

– Беглый поп московский сказывал. В Белокаменной его сана лишили, так он в Путивль утек. Ныне же в рати батюшкой. Сказывал, что-де государь Дмитрий Иваныч на Москве в храмы не ходил, а все с латынянами якшался. Де, настоль онемечился, что даже в царицы еретичку взял. Не грех ли то, православные?

– Врешь, Кирейка. Не возводи хулу на царя Дмитрия.

Иван Исаевич вышел из-за стога.

– Кто из вас Кирейка? – строго спросил он.

– Я, отец-воевода, – смирнехонько ответил неказистый, остролицый мужичонка с быстрыми бегающими глазами.

– Так, сказываешь, царь Дмитрий Иваныч христову веру предал?

– Я о том не сказывал, не сказывал, отец-воевода, – заюлил Кирейка. – То поп Евстафий изрекал.

– Что за поп? Что за блудная овца появилась в моей рати? Где он?

– В Передовом полку, отец-воевода, – продолжая низехонько кланяться, отвечал ратник.

– Добро бы глянуть на оного попа.

Отцу Евстафию учинили сыск. Иван Исаевич поручил расспросить попа вернувшемуся из северских городов Матвею Аничкину.

– Чую, неспроста рать мутит. Пытай накрепко. Матвей принялся за дело с усердием. Через два дня

доложил:

– Евстафий сказался попом с Никольского прихода. Де, пять лет на Фроловке Белого города службу правил. Я ж московитян сыскал. Не знают такого батюшку. В Никольском храме отец Федор в попах ходил.

– Что мыслишь о том, Матвей?

– Мнится мне, лазутчик. Никак из Москвы Василием Шуйским заслан. Поп еще в Путивле царя Дмитрия хулил.

– А Кирейка?

– Кирейка пришел вместе с Евстафием.

Лицо Болотникова ожесточилось. Козни Шубника! Боярский царь ушами не хлопает. Норовит подорвать народное войско изнутри, лишить его веры в царя Дмитрия. Жестко молвил:

– Обоих пытать огнем. Змеиные души вытряхнуть! И «поп», и Кирейка пыток не вынесли. Не только во

всем повинились, но и выдали имена других лазутчиков. Их оказалось пять человек, мутивших повольников во всех полках.

Вершил суд сам Болотников.

– Зрите, други, на этих христопродавцев. Засланы они в дружину самозванным царем Шубником. То боярские лизоблюды и прихвостни. Проникли они в рать, дабы на истинного государя Дмитрия Иваныча хулу возвести. Государь-де Дмитрий вор и богоотступник, еретик и народный притеснитель. А так ли оное, други?

Дружина гневно отозвалась:

– Врут, злыдни!

– Царь Дмитрий к народу милостив!

– Не Дмитрий Иваныч, а Васька Шуйский народа погубитель!

– Покарать изменников!

Иван Исаевич поднял руку.

– У Шубника в судьях – бояре да дьяки. Мы ж будем судить всенародно, и суд наш самый праведный.Что укажете изменникам?

– Казнить, воевода!

Лазутчиков повесили на осинах.

 

Глава 13 АФОНЯ

– Погодь, Силантий, не горячись, – прикрывая Афоню, молвил Ерема.

– Зарублю! – продолжал яриться пятидесятник, отталкивая молодого пушкаря.

– Да уймись же, Силантий! Ужель экий сверчок стрельцов посек?

– Не один он был, а с луганскими мужиками. Те ж давно на стрельцов крысились, сволочи!

– И все ж уймись. Сведем мужичка к голове да спы-таем. Уймись, Силантий.

Пятидесятник двинул кулаком Афоню по лицу и вложил в ножны саблю.

– Айда к Смолянинову.

Но Кузьмы Андреевича все еще не было: яе вернулся от воеводы Трубецкого. Пятидесятник, свирепо зыркая на Афоню, сказал Ереме:

– Недосуг ждать, в караул пора. Стереги оного пса накрепко, вечор приду.

Силантий, еще раз огрев Шмотка кулаком, отбыл к сторожевой заставе. Афоня, утирая рукавом разбитые губы, молвил:

– Бес попутал служилого. Да ить мне и мухи не убить. А тут на-ка… Не верь ему, Еремушка, не за того меня стрельче принял.

– Верь не верь, но сыск тебе будет. Так что крепись, мужичок… Куды ж мне тебя девать?

Ерема кислым взглядом окинул тщедушную фигуру Шмотка.

– Хлипок ты. Где уж те под кнутом стоять. Кат у нас дюж, подковы гнет. Стеганет разок – и ко господу.

Пушкарь задумчиво постоял столбом, а затем потянул Афоню к зелейному погребу.

– В яме покуда посидишь. Там бочки да кади с зельем. Да, мотри, в кадь не заберись. Увезут замест пороха к наряду.

Подошли к погребу; подле стояли четверо стрельцов с бердышами. Ерема кивнул на Афоню.

– Темниц у нас нет, так пусть здесь посидит.

– Аль провинился в чем? – спросили стрельцы.

– А бог его ведает. Голова прибудет – расспросит.

Служилые подтолкнули Афоню к ступеням, хохотнули:

– Лезь вниз, лапотник, поохладись.

Зелейный погреб был довольно высок и просторен. Шмоток присел на нижнюю ступеньку, осмотрелся. Видны лишь первые ряды бочек, остальные потонули в темноте. Вдоль бочек, кадей и ядер – широкий проход; по бокам – дощатые настилы и сходни.

Афоня тяжело вздохнул. Живым теперь не выбраться, сказнят царевы люди неразумную головушку. Сам виноват: заболтался лишку. Надо было деготь у обоза свалить – и вспять. Нет, по наряду побрел, Ерему искать. А пошто? И без того все выглядел. И откуда этот пятидесятник свалился? В Луганях его не было. Там каждого стрельца в рожу знали. Ни один не ушел, всех порешили. Было два десятка и на погост сволокли два десятка. Откуда же? Диву дивился.

А было так.

Пятидесятник Силантий наведался в Лугани поздней ночью. Прибыл с грамоткой от князя Михайлы Нагого. Сказал брату:

– Повелел воевода стрельцов в свою рать отозвать. То по цареву указу. Так что поутру в поход снаряжайся.

– А как же село? – спросил Терентий. – Мужики тут своевольные. Того гляди за топоры возьмутся.

– Ныне, братец, всюду гиль. Цареву же войску под-крепленье надобно.

Судачили, тянули вино да бражку, а в полночь за избой шум заслышали.

– Знать, чего-то стряслось, – поднялся из-за стола Терентий и вышел во двор.

Силантий глянул в оконце. Огни факелов, крики.

– Попался, Тереха! Бей его, мужики!

«Бунт! – всполошился Силантий. Стало страшно: на дворе было людно. Попробуй сунься! Но и в избе торчать не резон: вот-вот мужики нагрянут.

Шагнул в сени, из них поднялся на чердак. Спотыкаясь о кади, кузова и рухлядь, пролез к чердачному оконцу.

Пламя факелов вырывало из тьмы бородатые мужичьи лица. Больше всех гомонил низенький, юркий мужичонка с куцей бородкой. Кричал, наседая с рогатиной на Терентия.

– То самый изверг, крещеные! Пуще всех батогами потчевал. Егоршу насмерть засек. Бей душегуба!

Мужики приперли Терентия рогатинами к амбару. Один из страдников выхватил саблю.

– Получай, дьявол!

Мужики, расправившись со стрельцом, покинули двор. Силантий же тихонько спустился вниз и огородами, мимо бань, прокрался к лесу…

Афоня ужом скользил по темному проходу; тихонько выстукивал кади и бочки.

«Полнехонька… И эта полнехонька».

Одна из бочек оказалась полупустой, крышка сдвинута. Шмоток запустил руку. Ямчуга. Опрокинул бочку в проход.

«Поди не приметят. В зелейник с огнем не ходят», – подумал Афоня и сторожко покатил бочку к выходу. Затем принес крышку; в крышку вбита малая железная скоба.

Прислушался. Наверху скучно, лениво переговаривались стрельцы! Жарынь! Смены ждут не дождутся.

Вскоре послышался скрип колес.

«Возницы едут… Ну, осподи, благослови!»

Афоня перекрестился и сиганул в бочку; прикрылся крышкой, ухватился обеими руками за скобу.

Обозные люди спустились вниз, кинули на ступеньки настилы.

– И когда экое мытарство кончится, – проворчал один из возниц.

– Э-ва, милок. Война токмо зачалась, ишо и не так пригорбит, – молвил другой.

«Епишка! – признал Афоня. – Перву бочку покатили, потом и за мою примутся. Помоги, смилостивись, мать-Богородица! Избавь от темницы вражьей!»

Мужики ступили к бочке, покатили. Шмоток что есть сил ухватился за скобу.

– Эта полегче, – произнес незнакомый возница.

Бочку по настилу закатили на подводу. Возницы вновь

сошли в погреб.

Загрузив подводу, Епишка взгромоздился на переднюю бочку, хлестнул кобылу вожжами.

– Тяни, милушка. Ну-у, пошла!

Кобыла натужно всхрапнула и потянула за собой телегу.

«Мать-Богородица, теперь лишь бы с угора свалиться да стрелецкую заставу миновать. Помоги, осподи!» – продолжал горячо молиться Афоня.

В бочке темно и душно; Шмоток взопрел, дышал тяжело и часто.

«Эдак долго не протяну… Лошадка бегом пошла. Знать, с угора потряслась, слава те осподи… Съехала… Голова раскалывается. Задыхаюсь, осподи. Мочи нет!»

Надавил на скобу. Крышка ни с места.

«Заклинило, царица небесна! Пропаду, сгину!»

Двинул о крышку головой. Ни с места!

Бпишка же недоуменно глянул себе под ноги, свесившиеся с бочки. Дорога гладкая, накатанная, бежит телега без тряски, а тут будто из бочки по крышке дубиной ухнули… Да вот и сызнова! Грохот из бочки. Уж не дьявол ли там?!

Епишка часто закрестился и соскочил с подводы. В бочке вновь что-то бухнуло; крышка скатилась под телегу.

– Так и есть – сила нечистая! Да вон и башка показалась. Сатана в бочке!

– Карау-у-ул! – завопил возница и опрометью пустился от телеги.

Афоня, стоя в бочке на коленях, завертел кудлатой головой. Никого не было, один лишь возница, крича и суматошно махая руками, во всю прыть несся к перелеску.

Афоня захихикал, крикнул вослед:

– Портки потеряешь, оглашенный!.. Стой!

Но Епишку и стрелой не догонишь, за версту умчал. Афоня, посмеиваясь, выбрался из бочки. Угор далеко позади, до реки же с «даточными» рукой подать.

 

Глава 14 НА КРОМЫ!

Болотников дотошно расспрашивал Афоню о вражьем войске. Приказал принести перо и черни-ленку. Перенося сведения на бумажный лист, поминутно спрашивал:

– Так ли южный подступ к врагу выглядит?.. Тут ли

лесок с болотцем?.. Не далече ли у меня наряд от увалов?..

Афоня, довольный и важный, вскидывая щепотью скудную бороденку, говорил:

– Лесок с полверсты от болотца, увалы – и того мене.

Тыкался бороденкой в чертеж, поправлял:

– Речонку покруче согни. Подковой стан огибает… Середний мост супротив рати Трубецкого, левый же – в обоз, к даточным людям ведет. Тут Семейка с сотней.

– Как он? Мужики не сробеют?

– Это севрюки-то? Будь спокоен, Иван Исаевич, крепкий народец.

– Ну, дай бог, – кивнул Болотников и вновь углубился в чертеж.

В тот же день собрал начальных людей.

– Ночью выступаем, воеводы.

– Ночью? – вскинул темные брови Берсень.

– Ночью, Федор. Врага мы должны взять врасплох.

– Мудрено, Иван Исаевич. До Кром не пять верст.

– Знаю, Федор. И все ж пойдем ночами, скрытно, чтоб Трубецкой не ведал. А для того выставим по всем дорогам конные ертаулы. Ни один вражий лазутчик не должен пронюхать о выступлении рати.

– Разумно, воевода, – молвил Юшка Беззубцев. – В такую жарынь токмо ночами и двигаться. О дорогах же лазутчики сведали, не заплутаем.

– А наряд? – спросил Мирон Нагиба. – Дороги не везде ладные. Тяжеленько будет Рязанцу.

– Наряд пойдет по большаку. Пройдешь, Терентий Авдеич?

– Пройду, Иван Исаевич. Мосты и гати подновили, сам проверял.

– Вот и добро… Теперь о вражьем войске. В рати по-боле тридцати тыщ. Основная сила – служилые дворяне. Стянуты они из Новгорода, Пскова, Торопа и замосковных городов. Стрельцов с две тыщи, пушкарей около сотни. Остальное воинство – даточные и посошные люди. Рать хоть и под началом Юрия Трубецкого, но не едина. Михайла Нагой стоит особняком. Разбит и наряд. Большая часть пушек поставлена на путивльской дороге, другая же – отведена к московской. Князь Трубецкой опасается удара с тыла и опасается не зря. Была же у нас попытка обойти Кромы с Московского большака… А теперь зрите на чертеж… То расположение вражьей рати. Давайте-ка подумаем, как искусней к стану подступиться да как без лишнего урону дворянское войско разбить…

Совет затянулся.

Оставшись один, Болотников молча заходил по шатру. Кажись, все должно получиться на славу. Продумали до мелочей. Но все ли без сучка и задоринки? Стоит где-то оступиться – и вся задумка полетит в тартарары. Погибнет рать – и прощай надежа на житье вольное. Надо еще раз взять чертеж да изрядно поразмыслить. Нет ли где просчета да изъяна?.. Думай, Большой воевода, думай!

Теперь, когда улеглись жаркие споры и довольные, уверенные в победе военачальники разошлись по полкам, он еще и еще раз взвешивал каждый шаг своей рати. Что-то в плане сражения показалось ему неубедительным и легким. Но что? Все, кажись, толково и разумно. Но сердцем чувствовал: где-то промахнулся, недоглядел, и этот недогляд дорого обойдется рати.

Вновь А вновь вглядывался в чертеж, прикидывал версты, время внезапного налета полков, ответные шаги Трубецкого, Нагого и пушкарского головы Смолянинова… Смолянинов и Семейка Назарьев. Стоп, воевода!.. Семейка Назарьев… Не слишком ли велика ноша взвалена на со-сельника?

Когда отсылал Назарьева во вражью рать, сказывал:

– Дело твое, друже, особое. Не только в стан Трубецкого пробраться, но и великую поруху ему учинить. Как зачнем бой, немедля подымай сотню и пробирайся к наряду Смолянинова. Наряд – всей дружине помеха. Перебьешь, а тут и мы подоспеем.

«Тут оплошка! Мало ли что может с Семейкой приключиться. Как ни говори – вражий стан. Сегодня – даточные люди подле угора, у реки, а завтра их могут за пять верст перекинуть. Доберись-ка до пушкарей! Вот и уповай на Семейку. Тонка ниточка. Нет, воевода, с изъяном твоя задумка. Надо что-то похитрее придумать».

Рать отдыхала.

На дорогах, лесных тропах и речных перелазах затаились болотниковские разъезды.

Большой воевода накрепко наказывал:

– Кромы – рядом. Врагу не показываться. А коль лазутчики появятся, взять до. единого. Мышь не должна проскочить.

Спит рать, копит силу после утомительного перехода.

Иван Исаевич, привалившись к старой замшелой ели, напряженно и взволнованно раздумывает:

«Час настал! Завтра – сеча. На смертный бой с боярским войском выйдет народная дружина. Прольется кровь, мнохго крови. Враг силен. То не лях и не ордынец, а свой же русич. Сила пойдет на силу. Падет не только много недругов, но и верных содругов. Дворяне знают: мужики и холопы подняли меч за землю и волю. А без крепостей и поместий господам не жить. Сеча будет жестокой… Выдюжит ли дружина? Не дрогнет ли в ярой брани?»

Суровый, озабоченный, зашагал меж спящих ратников. Факел вырывал из тьмы бородатые лица. Вот мирно похрапывает, лежа на спине, дюжий комарицкий мужик в домотканом кафтане. Крутоплечий, бровастый, длинная рука откинута в мураву. Ладонь широкая, загрубелая.

«Крепка рученька, – невольно подумалось Ивану Исаевичу. – Знала и топор, и соху, и косу-горбушу».

Подле мужика – обитая железом палица. Болотников поднял, прикинул на вес. В палице добрый пуд. Могуч ратник! Такому враг не страшен, такой не дрогнет.

Вгляделся в другого. Тот не велик ростом, но жилист и сухотел.

«И этот спуску не даст. В бою будет сноровист и ловок».

Шел, всматривался в ратников, и на душе его полегчало. Силушкой повольники не обижены. Да и где им недо-силками быть? Извечные трудники, от зари до зари на мужичьей работе.

Возвращался к шатру полем. Остановился среди ржи, коснулся рукой тугого тучного колоса. В ладонь брызнуло литое семя. Вздохнул.

«Осыпается хлеб. Припозднились тутошние мужики со жнивьем…»

Воткнул в землю факел, скинул кафтан и лег в рожь. По безлюдной ночной ниве гулял ветер. Хлеба шумели, клонились колосьями к лицу.

Иван Исаевич вдыхал полной грудью будоражащие запахи земли, смотрел на яркие звезды и чувствовал, как встревоженная, обеспокоенная душа обретает покой.

Вспомнился вчерашний разговор с местными мужиками; те пришли к нему всем селом.

– Прими в свою рать, батюшка воевода. Желаем государю Дмитрию Иванычу послужить.

Пришли в самую страду, покинув вызревшие нивы.

«Крепко же мужики в царя Дмитрия веруют, коль в самые зажинки за топоры взялись. Хлеб не пожалели. Воля-то всего дороже. Поди, не забыли, как Борис Годунов на северскую землю ордынцев напустил. Те ж лютовали. Мужиков вешали за ноги и жгли, женщин силили и насаживали на колья, детей бросали в костер. Век не забыть то народу, зло будет с боярскими подручниками биться… Теперь лишь бы похитрей на врага напасть и так по цареву войску ударить, чтоб по всей Руси слава пошла. Народ победил! Народ прогнал с северской земли рать боярскую! То-то всколыхнутся уезды и волости, то-то поднимется вся Русь!

Долго лежал в густой ниве, будто впитывал из земли животворные соки. Да, так и будет! Поднялся с горячим сердцем, отважный. Твердой, уверенной походкой вернулся к шатру, толкнул стремянного.

– Буди воевод, Секира. Поднимай полки!

Рать разбилась на четыре дружины.

Федор Берсень и пушкарский наряд Терентия Рязанца наступали по большаку.

Юшка Беззубцев и Тимофей Шаров должны пройти через леса и болота и ударить по войску Трубецкого с запада.

Нечайка Бобыль – с севера.

Иван Болотников задумал обогнуть крепость с востока. То был самый тяжелый путь: надо дважды пробраться через реку Кромы, миновать непролазные дебри и чащобы, пересечь множество овражищ.

Федор Берсень недовольно бросил:

– Напрасно, Иван Исаевич, по неудобицам прешься. Не по чину тебе с пешей ратью на Кромы продираться. Ты ж у нас Большой воевода! Веди дружину конно, большаком, а по лесам и оврагам иного пошли.

– Нет, Федор, что на совете порешили, тому и быть. У нас, поди, не царево войско, без мест, неча бояриться. Напасть же на Трубецкого с восхода – выиграть битву. По большаку конно сам пойдешь. Да не спеши, жди, покуда Нечайка с Беззубцевым не зачнут сечу.

Предупреждал не зря: Федька напорист, горяч, долго выжидать не любит, чуть что – лезет на рожон. Так было не раз в Диком Поле, когда Берсень схватывался с ордынцами.

– И наряд оберегай. Не оставь Рязанца одного, то погибель.

– Сам ведаю, – обидчиво фыркнул Берсень.

– Да ты не серчай, друже, – обнимая Федора за плечи, молвил Болотников. – Крепко верю в тебя, не посрамишь. На великое дело идем!

– Не посрамлю, воевода.

Попрощались и разошлись ратями.

Иван Исаевич шагал впереди войска; подле него Мирон Нагиба, Устим Секира, Афоня Шмоток. Дружина шла налегке, оставив в обозе коней и тяжелую броню.

Миновав ржаное поле, ступили в дремучий бор: темный, замшелый, угрюмый. Тут не только крню, человеку пройти тяжко. Но воевода спокоен: обок местные старожилы Мелентий Шапкин да Игоська Сучок. Мелентию за пятьдесят, крупный, пышнобородый, с зоркими, слегка раскосыми глазами. Игоська – сухотел, скудоросл, с маленькими кривыми ногами; семенит кренделем, быстро и длинно говорит:

– Проведу, батюшка воевода. Тропы ведаю. Я тут двадцать годков охотничьим делом промышляю.

Тропа была узкой, едва приметной, тонула в седых мхах; коряги и сучья цеплялись за порты и рубахи, армяки, зипуны и азямы, срывали шапки.

Пробивались час, другой; из-за малинового небосклона выползло румяное солнце, но в бору было по-прежнему сумрачно.

Лес оборвался внезапно. Игоська птахой выпорхнул из чащобы, бодро молвил:

– Вышли, батюшка воевода. Выходь, служивые! Вон уж и река Кромы виднеется.

Болотников повел дружину к реке. Вскоре ратники высыпали на песчаную отмель. Противоположный берег высился неприступными крутоярами.

– Ух ты! – присвистнул Афоня. – Тяжеленько взобраться. Ужель отложе места нет?

– Нет, милок. До самой Оки отложе места не сыскать, – ответил Мелентий.

Болотников повернулся к рати, воскликнул:

– Айда на кручу, ребятушки! Вяжите пояса и кушаки – ив потягушки. На кручу!

Рать разделась, полезла в воду. Река Кромы хоть и не широка, но глубока и быстра; дно не вязкое, песчаное, с галькой.

И часу не прошло, как войско стояло на крутояре. Вдоль всего берега темно-зеленой горбатой грядой тянулся высокий лес, и был он, казалось, еще дремучей и непроходимей.

– Тут и вовсе чертова преисподня, батюшка воевода. Кабы одному лезть, а ратью же не сунешься, – развел руками Игоська и глянул на Мелентия. – Тебе эти места боле ведомы. Чу, не единожды овражищами хаживал.

– Хаживал, – мотнул бородой Мелентий. Покосился на воеводские желтые сапоги из юфти, кашлянул. – Оно, конешно, сподручней бы в лаптишках… В сапогах по овра-жищам не больно тово.

– Кабы ране упредил, – рассмеялся Болотников. – Да ты не жалей моих сапог, Мелентий. Побьем царево войско, новые купим.

– Сапоги что… Ноги сотрешь, кой воин? В ногах же вся сила.

Мелентий вновь смущенно кашлянул и полез в торбу.

– Не погнушайся, воевода. Новехоньки.

Протянул Болотникову лапти-берестянки с оборами,

чистые белые онучи. Иван Исаевич благодарно обнял мужика за плечи.

– Спасибо, друже.

Переобулся, притопнул ногой. Ратники заулыбались.

– Впору ли, воевода?

– Впору, ребятушки. В такой обувке сам черт не страшен. В путь, дружина!

Переплыв на конях небольшую речку Недну, казачье войско Юшки Беззубцева и Тимофея Шарова наткнулось на гнилые, топкие болотца.

– Тут самая низина, – толковали проводники. – Однако ж не пужайтесь, ведаем пути.

Ехали сторожко; меж низкорослых кустарников мелькали серые и черные бараньи трухменки с красными шлыками. В иных местах кони проваливались по брюхо, но их тотчас вытягивали на тропу.

Проводники кричали:

– Обок – зыбун!

– Ежжайте след в след!

Кое-где пришлось настилать гати; рубили саблями ивняк, кидали под ноги лошадей. И все ж с десяток лошадей провалились.

Тимофей Шаров с тревогой поглядывал на солнечный восход.

– Худо идем, Юрий Данилыч, мешкотно! Поспеем ли? Бог с ними, с конями.

– Коней терять не будем. Надо вытаскивать, – спокойно отвечал Юшка.

– Да ведь припозднимся!

– Не припозднимся. До полудня еще долго.

Но гиблой, глухой низине, казалось, не было конца и края. Тимофей и вовсе потерял терпение, то и дело вопрошал:

– Скоро ли, мужики?

– Теперь уж недалече. До леска рукой подать.

Наконец казаки выбрались в сухой березняк. Мужики

молвили:

– Дале ноги не замочишь. Поля да перелески, а там уж и Кромы.

Юшка дал рати передышку.

– Подкрепитесь, казаки. Набирайтесь сил. Дале открыто пойдем.

Подозвал лазутчиков.

– Доглядайте вражий стан. Ждите, покуда Бобыль не ударит. Тотчас пальните из пистолей.

Повстанцы знали: начнет сечу дружина Нечайки.

Близился полдень. Тимофей Шаров, привалившись к березе, напряженно сцепил на колене жесткие ладони. Ждал!

Нечайка молчал.

Наконец-то одолели овражища! Поизодрались, тюумая-лись. Иван Исаевич, оглядев уставшую рать, ободрил:

– Ниче, ниче, ребятушки. Час терпеть, а век жить. Придет солнышко и к нашим окошечкам.

До полудня было еще добрых два часа. Дружина укрылась в бору.

Отдыхали. Жевали хлеб и сушеное мясо, запивая квасом из баклажек. Мирон Нагиба, прикладываясь к горлышку, блаженно крякал.

Афоня повел носом, подсел к Нагибе, рассмеялся.

– Знать, крепок квасок, Миронушка?

– Буде зубы-то скалить, – заворчал Мирон и воровато покосился на Болотникова. (Воевода на время похода приказал вылить из баклажек вино и горилку). Слава богу, не приметил. Сидит в сторонке и ведет речи с ратниками.

Нагиба показал Афоне кулак и сунул баклажку за пазуху. Шмоток, посмеиваясь, побрел меж дружинников.

Стал супротив могутного русобородого ратника в домгсь тканом азяме. То был Добрыня Лагун из комарицких мужиков; подле Добрыни лежала огромная палица, обитая железом.

– И впрямь Добрыня Никитич… А все ж упарился, Добрынюшка. Рубаху хоть выжимай. За сошенькой легче ходить?

Лагун, высоченный, довольно молодой еще мужик, молча рвал крепкими зубами кус мяса. Афоня уже знал: Добрыня простодушен и неразговорчив, слово клещами не вытянешь.

Шмоток обеими руками ухватился за палицу и тотчас опустил наземь.

– Ну и ну! Да как же ты, голуба, эку дубину с собой таскаешь?!

– А че?

– Так ить тяжеленько, поди.

Добрыня безучастно жевал мясо.

Невдалеке, из чащобы, послышался голос кукушки. Один из повольников поднялся и вопросил, перекрестившись:

– А ну скажи, божья птаха, сколь мне годов жить?

Кукушка молчала. Повольник постоял, постоял и огорченно опустился в траву.

– Худы мои дела.

– Да ты не кручинься, голуба, – принялся утешать молодого ратника Афоня. – То ишо не беда, коль молчит. Вот кабы один разок прокуковала, тут уж не обессудь. Кому что на роду писано… Птица сия – вещая. Прокричит ку-ку над избой – жди в дому чьей-то смерти. Но, бывает, и счастье предрекает. Коль услышишь птицу попервости да идешь с деньгой – быть богату. Тако же и девушка. Пусть хоть с единой полушкой услышит – за богатым быть. Особливо страднику кукушка в утеху, кой в первый день засевать полосу выходит. Уж ежели ку-ку услышит – быть тучному колосу.

– Но есть птицы, кои одно зло предрекают. Так ли, дядька Афанасий?

– Так, голуба. Их и зовут зловещими. То ворон, грач, сыч, сова, филин, пугач да сорока. Кричат дико, аж волосы дыбом. Как-то ночью в лесную глухомань угодил. Жуть, паря! Вдруг слышу, кто-то человечьим голосом завопил, А голос страшный, отчаянный, будто на помощь к себе зовет. Я к земле прирос, душа в пятки. Опосля крик ребенка разнесся, плачет, чисто дитя малое. Потом хохот на весь лес. И такой, паря, хохот, будто Илья на колеснице громыхает, аж дерева шатаются. Под конец же – смертный стон. Тут и вовсе apos;всего затрясло, удержу нет.

– Пугач был?

– Пугач, паря. Уж куды зла птица! Сколь бед людям причинила. От такой подальше. Но и от зловещей птицы можно уберечься.

– Заговором?

– Не, паря, ни кресту, ни заговору не поддается. Надобно когти филина при себе иметь. Вот тут-то наверняка зла не увидишь. Сусед мой, дед Акимыч, почитай, век прожил. А все отчего? Когти филина на шее носил.

Афоню тесно огрудили ратники.

Болотников и Нагиба вышли на крутояр. Откинув еловую лапу, увидели на другом берегу крепость.

Кромы! Высокая, мощная крепость с проезжими, глухими и наугольными башнями; крепость была настолько близкой, что казалось, выпусти из тугого лука стрелу – и она вонзится в толстое дубовое оградище.

– Ишь ты, под самые стены подошли, – негромко молвил Нагиба.

Иван Исаевич зорко окинул вражий стан. Рать расположилась так, как и рассказали лазутчики. Царево войско огибало крепость двумя полукольцами; в первом – отчетливо виден шелковый голубой шатер, в другом, более отдаленном, малиновый.

«Шатры Нагого и Трубецкого… И шатрами и ратями обособились. Меж ратями версты две… А где ж пушкарский наряд? Афоня сказывал, на взлобке. Угор тут один, левее стана Трубецкого. Здесь наряд!»

– Тихо в стане, батько. Одни плотники тюкают.

– Туры ладят. Высоко подняли. Не седни-завтра пушки начнут затаскивать.

– Вовремя пришли, батько. Супротив пушек Кромам не устоять. С тур поглядно, как на ладони, токмо ядра покидывай.

– Ныне не покидают…

Вражий стан усеян шалашами ополченцев; всюду дымятся костры; доносятся запахи рыбьей ухи, мясной похлебки, жареной баранины.

– Холопы снедь барам готовят. Ишь, вертела крутят… Не ждут нас, батько.

– Не ждут… Дело за Нечайкой.

 

Глава 15. СЕЧА

Заворовал городок Карачев. Служилые люди и посадчане не захотели целовать крест Василию Шуйскому.

Князь Трубецкой выслал на крамольных людей дружину в тысячу ратников. Воеводой рати – окольничий Василий Петрович Морозов. Ехал смурый.

Забыл Христа народишко, не живется покойно. Расстригу на Москве всем миром убивали, из пушки прах сатанинский выпалили. С чего бы воровать? Так нет же, гилевщики! Не верят. Жив царь Дмитрий Иваныч – и все тут! Рюриковича признавать не желают, а в беглого Расстригу веруют. То ли не полоумки! Воюй их, лиходеев.

Воевать же окольничему страсть не хотелось. Лежать бы на пуховиках в теплых покоях, трапезовать, чего душенька запросит, да с дородной супругой тешиться. Уж так-то сладко жилось да елось! Но тут вдруг южная ок-райна заворовала, царь Василий повелел под Кромы тащиться. Ох-ти, господи! Покинуть Москву, Земский приказ, где прибыток сам в мошну течет, трястись сотни верст по разбитой дороге – и чего ради?!

Ехал, бранился, проклинал севрюков.

Казачья дружина Нечайки выступила со стана Болотникова раньше всех и шла на Кромы кружным путем.

К полдням выбрались из леса на дорогу. Мужики-проводники молвили:

– То дорога из Кром на крепостицу Карачев.

– А до Кром далече?

– Версты с три. Теперь уж сами, воевода. Да поможет вам бог!

Казаки наметом поскакали к крепости; теперь уже нечего было таиться, скакали дерзко, открыто.

Вымахнули на взлобок. Передние всадники, во главе с Нечайкой, осадили коней.

– Царево войско, донцы!

Встречу казачьей дружине ехала вражья рать. Донцы на какой-то миг опешили:

– Никак высмотрели нас, станишники.

– Упредить порешили.

– Ловок Трубецкой!

Со взлобка видно всю царскую рать. Впереди ехали конные, за ними – «даточные» и «посошные» люди с обозом.

Нечайка чертыхнулся: норовили бить врага в его стане, а враг сам перешел в наступление.

– Не увязнуть бы, – сторожко молвил сотник Степан Нетяга.

– Не лучше ли с другого бока Трубецкого лягнуть? – вторил ему Левка Кривец.

Бобыль недовольно глянул на казаков.

– Негоже гутарите, донцы. Ныне нас все войско ждет. И увязнуть нельзя, и другой бок искать недосуг.

Нечайка выхватил из ножен саблю.

– Спокажем казачью удаль, донцы! Разобьем бар – и тотчас на Кромы. Гайда, станишники!

– Гайда! – мощно прокатилось по казачьим рядам.

Василий Петрович Морозов оторопел. Царица небесная! С угора катилось на дворянскую рать грозно орущее войско. Бараньи шапки, зипуны, сабли и копья. Да то воровские казаки!

Побелел воевода, борода затряслась. Приходя в себя, закричал прерывисто и сипло:

– Разворачивай сотни! Примем бой! Постоим за ца-ря-батюшку!

Соцкие в суматохе разбивали ополченцев на полки. Но казаки все ближе, все злей и яростней их воинственный клич:

– Ги, ги! Ги-и-и!

Впереди донцов на вороном коне мчался могутный Нечайка. Горели глаза, развевались русые кудри из-под черной трухменки; когда до вражьего войска оставалось не более трети поприща, он гаркнул:

– Обходи бар, донцы!

Казаки только того и ждали – вмиг рассыпались и охватили рать двумя крыльями.

Сшиблись!

Зазвенела сталь, посыпались искры, полилась кровь…

Пешая рать Болотникова нетерпеливо ожидала появления Нечайки. То был утомительный, беспокойный час!

Афоня Шмоток, поглядывая из чащи на вражий стан, бормотал заговор:

Срываю три былинки: белая, черная, красная. Красную былинку метать буду за Окиян-море, на остров Буян, под меч-Кладенец; черную – покачу под черного ворона, того ворона, что свил гнездо на семи дубах, а в гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского; белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой. Красная былинка достанет Ивану Исаевичу меч-Кладенец, черная – уздечку бранную, белая – откроет колчан с каленой стрелой. С тем ме-чом-Кладенцом выйдет воевода на рать злу боярскую, с той уздечкой обротает коня ярого, с тем колчаном, с каленой стрелой одолеет силу вражью…

– Ты че губами шлепаешь? – подтолкнул Шмотка Устим Секира.

– Не встревай! – огрызнулся Шмоток. Знал: помеха при заклинании – худая примета. – Все дело спортишь, дуросвят.

Стремянный, посмеиваясь, отошел к Болотникову. У Ивана Исаевича напряженное лицо.

«Что ж с Нечайкой? Ужель в болотах застрял? Ежели так – все мои помыслы псу под хвост… Федор первым не выдержит. Полезет напролом и угодит под пушки. Потом ввяжется Юшка Беззубцев. И ему придется туго…»

– Глянь, Иван Исаевич!.. Скачут! – воскликнул Секира.

Болотников, приложив к челу ладонь козырьком, посмотрел на дорогу.

– Скачут, да не те… То не Бобыль.

Всадники неслись бешено, во всю прыть, и что-то отчаянно кричали; за ними показались новые вершники.

Лицо Болотникова посветлело.

– Нечайка!

К Кромам отступали остатки морозовской рати. Казачья лавина, сметая врага, приближалась к стану Трубецкого.

– Ну, слава богу! – размашисто перекрестился Болотников. – Скоро, други, и наш черед.

К шатру Трубецкого примчал всадник на взмыленном коне.

– Беда, воевода! Морозов разбит.

– Кем разбит? Откуда! – встрепенулся Юрий Никитич.

– Карачевскими ворами. Те сустречь Морозову выступили. Служилые казаки. Почитй, всю рать положили. Ныне на Кромы прут!

– Какие казаки? Чушь! В Карачеве и двух сотен служилых не наберется. А тут много ли?

– Тыщи с три, воевода.

Трубецкой тому немало подивился. Откуда свалилось казачье войско? Уж не с Брянска ли набежали? Там еще в мае от царя отложились.

Но дивило Трубецкого и другое. Как могли бунтовщики напасть на его стан с сорокатысячным войском? Дерзость неслыханная!

Застучали барабаны, заиграли рожки, запели трубы. Вражье войско изготовилось к бою.

По телу Ивана Исаевича пробежал легкий озноб. Вот он, решающий час! Сколь дней и ночей думал о нем, сколь готовился к сече!

На стены крепости высыпал весь город. Взоры кромцев обращены на полунощь. Что там? Кто пришел на подмогу?

Болотникову хорошо виден воеводский шатер Михай-лы Нагого; воевода, закованный в латы, сидит на белом коне. Ни одна сотня не выслана к стану Трубецкого.

«Кромцев пасется, – подумал Иван Исаевич. – Нельзя боярину оставлять крепость. Кромцы ударят в спину».

Дружина Нечайки вклинилась в рать Трубецкого. Казаки давили конями, рубили саблями, разили из пистолей и самопалов.

– Гарно бьются, – крутил длинный смоляной ус Устим Секира.

– Так их, Нечаюшка; Колошмать неправедников! – восклицал Афоня.

– Увязли… Теперь тяжко будет, – посуровел Болотников.

Нечайке и в самом деле было тяжко: враг наседал со всех сторон. Закричал:

– Сбивайтесь в кулак, донцы! Крепись, хлопцы!

Сбились в ежа, ощетинились копьями, но многотысячная вражья рать сдавила клещами. Наседая на казаков, дворяне орали:

– Попались, гультяи!

– Кишки выдавим, крамольники!

Нечайка, рубя врага направо и налево восклицал:

– Не бывать тому, сучьи дети! А ну, получай!

Прикрываясь щитом, могуче взмахнул саблей и развалил дворянина до пояса. Быстро глянул на закат, повеселел.,

– Юшка выступил, хлопцы! Гайда, донцы!

– Гайда!

Трубецкой обомлел: с заката надвигалась новая конная рать. Окстился. Уж не дьявольское ли наважденье? Святые угодники! Да левей же стана болото на болоте. Как смогли воры зыбуны пройти?!

Однако мешкал недолго. Выставил перед казачьей лавиной пешую рать со щитами и копьями. Сотни сомкнулись рядами. Вперед же вымахнули налегке конные лучники. «Ловок Юрий Никитич! Бывал в сечах. Запросто Трубецкого не осилишь. Да вон и тяжелые самострелы подтянул. Ловок! – мысленно похвалил царского воеводу Болотников. Юшка Беззубцев не дрогнул. Привстав на стремена, гаркнул:

– Сомнем ворога, казаки! Впере-е-д!

Навстречу повольникам полетели длинные красные стрелы. Десятки казаков и коней были убиты. Одна из стрел смахнула с Юшкиной головы трухменку, но из оскаленного рта хриплый, неустрашимый клич:

– Впере-е-ед!

Лучники, опустошив меховые колчаны, спрятались за пеших ратников; те опустились на колени, заслонились щитами, высунули копья.

Казачьи сотни, напоровшись на железный заслон, остановились. Падали наземь кони, всадники.

Князь Трубецкой, взирая на битву с невысокого холма, довольно огладил бороду.

– Это вам не купчишек зорить, разбойники!

Кивнул тысяцким:

– Как токмо воры отступят, давите конницей.

Но казаки не отступили; во вражьем заслоне удалось прорубить окно.

Трубецкой, как будто его могли услышать ратники, закричал:

– Смыкайтесь! Не пущай воров!

Но в открывшуюся брешь вливались все новые и новые десятки казаков.

– Теперь не остановишь, теперь прорвутся! – повеселел Секира.

– Не пора ли и нам, Иван Исаевич? – нетерпеливо вопросил Мирон Нагиба.

– Рано, друже, рано.

А брешь все ширилась, и теперь уже не десятки, а сотни повольников вклинивались в боярское войско.

Заслон рухнул, распался. Пешие ратники, не выдержав казачьего напора, побежали.

– К Нечайке, к Нечайке, донцы! – послышался новый приказ Юшки Беззубцева.

Дружина Бобыля рубилась с удвоенной силой. Помощь приспела! Натиск врага ослаб: часть дворянской конницы выступила встречу Беззубцеву. Нечайка, увлекая за собой казаков, гулко, утробно орал:

– К донцам, хлопцы! К донцам!

Вскоре дружины Бобыля и Беззубцева слились. Битва разгоралась едва ли не по всему стану Трубецкого.

А Михайла Нагой все еще выжидал, лицо его то супилось, то вновь оживало. Вначале, когда внезапно нахлынувшее казачье войско оказалось в тисках Трубецкого, Михайла досадливо поморщился.

«Побьет вора Трубецкой. То-то ли занесется. Один-де побил, без Михайлы. Похвальбы-то в Боярской Думе! От царя щедроты. Нагим же – обсевки».

Но вот на стан Трубецкого набежало новое войско, потеснив пешую рать и конницу. Михайла злорадно ухмыльнулся. Пятится Юрий Никитич! Где уж ему с ворами управиться. Нет, князь, без Нагого не обойтись, кишка тонка. Пусть тебе воры наподдают, то-то спеси поубавится.

Ждал от Трубецкого гонца, но воевода покуда и не помышлял о помощи.

«Воров едва не впятеро мене, долго им не продержаться», – думал Юрий Никитич. – Да и стрелецкий полк еще в запасе. Побью воров и без Мишки».

Но когда воеводе донесли, что по путивльскому большаку движется в сторону Кром новое мятежное войско, Трубецкой потемнел лицом.

«То уж сам Ивашка Болотников! Отсиделся, вор… В двух верстах. Под самым носом! Но как же разъезды не приметили? Войско – не блошка, в рукавицу не упрячешь. Проморгали, верхогляды! Знать, Ивашка скрытно шел, ночами».

Надеялся на большой пушкарский наряд с Кузьмой Смоляниновым, на стрелецкий полк.

Но воры почему-то по путивльской дороге дальше не пошли: минуя увал с царскими пушками, стали просачиваться к стану перелесками.

Трубецкой и вовсе помрачнел.

«О наряде заранее сведали… На московском тракте обожглись, так осторожничать стали. Ну да еще поглядим, кто кого».

Трубецкой выслал на подмогу стрельцам конное войско в четыре тысячи. Теперь уже сеча началась с трех сторон. За восток же Юрий Никитич не опасался: там река Кромы, непролазный бор и крутые овражища. Воры с востока не появятся.

Сотня «даточных» мужиков, под началом Семейки Назарьева, находилась с обозами у речки Недны. Семейка озабочен: идет лютая сеча, а мужики без дела сидят.

– Куды ж нам? – тормошили его «даточные». – Надо бы к своим лезть.

– А проку? – отмахивался Семейка. – Покуда до своих продеремся, в куски посекут.

– Так нешто сиднем сидеть? Не простит нам Иван Исаевич.

Семейка не знал на что и решиться; потерянно сновал меж мужиков, затем сказал:

– Смекаю, воевода Нагой вот-вот к Трубецкому тронется. Не будет же он глядеть, как бар бьют.

– Ну?

Пойдет же Нагой и через Недну. А тут мосты, что мы ладили. Взять топоришки и… Кумекаете?

– Дело, Семейка. Айда к мостам!

Битва шла третий час.

Ожидал Нагой.

Ожидали кромцы.

Ожидал Болотников.

Наконец Трубецкой не утерпел и прислал к Нагому гонца.

– Воевода повелел снять половину твоей рати, князь

Михайла.

«

– Аль лихо Юрью Никитичу? – усмешливо бросил Нагой.

– Покуда наравне с ворами бьется. А как твои, батюшки князь, подойдут, тут ворам и конец.

Михайла самодовольно глянул на тысяцких.

– Слыхали? Повыдохся Трубецкой. Не ему – нам венчать сечу. Нам – слава. В бой, воеводы!

Оставив под стенами крепости половину дружины, Михайла Нагой двинулся на выручку Трубецкому.

Дворяне-ополченцы, не единожды бывавшие в битвах, сражались остервенело. Ведали: пред ними подлая чернь. Злобно рубили мужиков и холопей, бунташных казачишек, возмутивших Московское царство.

Иван Исаевич взирал на битву. Суровое сухощавое лицо его казалось окаменелым.

«Тяжко русскому на русского меч поднимать, – в который уже раз обожгла беспокойная, давящая мысль. – Жестокие будут сечи. Но без крови воли не добыть».

Мирон Нагиба тронул Болотникова за плечо.

– Не пора ли, Иван Исаевич.

Болотникову и самому не терпелось кинуться в бой, но ратное чутье подсказывало: не торопись, улучи момент – и ударь так, чтоб вражье войско было разбито наголову. Тем весомей и громче победа. А победы сей ждет вся сермяжная Русь.

Полки Нагого вклинились в ряды казаков. Этого-то и выжидал Болотников. Обернулся к рати, затаившейся в зарослях, воскликнул:

– Ныне и наше время приспело! На врага, други!

Пятитысячная дружина скатилась с крутояра, перебралась на левый берег. Оруженосцы подали воеводе широкий длинный меч, серебристую кольчугу, шлем-ерихонку, красный овальный щит с медными бляхами.

Болотников, облачившись в доспех, глянул на рать:

– В бой, ребятушки! Сокрушим господ-недругов!

В стане Нагого сумятица. Воровская рать будто с неба свалилась! Вновь заголосили рожки и трубы, загудели набаты; растерянно сбегались в сотни воины.

Тяжело стало на душе князя Трубецкого.

«В капкане!.. Вчистую объегорил Ивашка. Теперь лишь на господа бога уповать».

Надев на голову высокий золоченый шишак с кольчатой бармицей, молвил:

– С нами царь и бог. Айда на бунтовщиков!

Тяжелый, осанистый, в сверкающем панцире, повел на

чернь отборную тысячу.

Пешая рать Болотникова сошлась с полками Михай-лы Нагого. Подле воеводы сражались Мироц Нагиба и Устим Секира. Неотступно следовал за воеводой и Афоня

Шмоток. Иван Исаевич хотел было оставить крестного на крутояре, но Афоня заершился.

– Не обижай, батюшка. Зазорно мне в кусту отсиживаться. Ты не мотри, что я мужичок с вершок. Ворога сноровкой бьют. Чать, бывал в сечах. Дозволь, батюшка!

Болотников скрепя сердце дозволил, однако ж Мирона упредил:

– Дорог мне Афоня. Молви ратникам, чтоб оберегали.

Дружина Болотникова навалилась на стан Нагого широко развернутыми крыльями. Мужики-севрюки яро насели на дворянское войско; насели с рогатинами и боевыми топорами, палицами и кистенями…

Страшен, неистов Болотников; его тяжелый меч вырубал улицы во вражьем войске. Мстил за горькую долю, боярские обиды, обездоленный люд. Сцепив зубы, бесстрашно и неукротимо лез вперед, увлекая за собой повольников.

Богатырствовал Добрыня Лагун, сокрушая бар пудовой палицей.

Богатырствовал казачий атаман Мирон Нагиба.

Богатырствовало народное войско.

Полки Михайлы Нагого, отступив, закрепились за подводами; соединили полукольцом сотни телег.

Повольники, наткнувшись на прочный заслон, остановились.

– Что будем делать, воевода? – вопросили начальные.

Болотников, оглядев поле брани, усеянное трупами и

ранеными, приказал:

– Ловите барских коней.

Поймали с сотню. Иван Исаевич взметнул на белого аргамака. Теперь воеводу стало видно всей дружине.

– Не притомились, ребятушки? Знатно погуляли ваши топоры да сабли по барским шеям. За обозы попятились, недруги. Ну да клин клином вышибают. Не отсидеться барам за сей крепостью. Сколь кобылке ни прыгать, а быть в хомуте. Вперед, други! Круши царево воинство! Впере-е-ед!

Взмахнув мечом, поскакал на обоз; за воеводой бурным грозным потоком устремились вершники и пешие ратники.

Конь под Болотниковым резв и стремителен. Иван Исаевич припал к густой шелковистой гриве, сливаясь с горячим скакуном. Внезапно дохнуло ковыльной степью, Диким Полем, лихим казачьим набегом, когда он удало и неудержимо несся на злого ордынца.

Все ближе и ближе подводы, все быстрей и стремительней бег аргамака. За обозным тыном – длинные острые копья, сверкающие шеломы, злобные лица, смерть. На ка-кой-то миг захотелось осадить коня, но короткую озноб-ную вспышку тотчас захлестнула всепоглощающая, ничем не обузданная ярость.

На полном скаку перемахнул через вражий заслон. Молнией засверкал меч. Чем-то острым и жгучим ударило в плечо, но Иван Исаевич, не замечая боли, крушил господ-недругов.

Подоспели Мирон, Нагиба, Устим Секира, Добрыня Лагун… В открывшийся проход густо хлынули ратники. Рубили врагов, раскидывали телеги. Дюжие мужики, вооружившись длинными, увесистыми оглоблями, били дворян по панцирям, колонтарям и шеломам, сбивали наземь.

Звон, лязг мечей и сабель, ржанье коней, злые отчаянные вскрики воинов, хрипы и стоны раненых…

Сеча!

Над ратным полем зычный воеводский клич:

– Навались, навались, ребятушки!

Не выдержав натиска, дворянские полки Нагого откатились к стану Трубецкого.

Кольцо замкнулось!

Дружины Болотникова, Берсеня, Нечайки и Беззубцева тугим обручем стянули царево войско.

Враг сник, заметался. А тут и оружные кромцы выскочили. Ратники Нагого, отступая, побежали к Недне. Но все пять мостов рухнули, служилые забарахтались в воде; кольчуги, латы и панцири тянули дворян на дно. Кое-кому удалось выбраться на берег, но тут набежала сотня Семейки Назарьева с топорами и орясинами.

Один из дворян, кошкой сиганувший на старую ветлу, заорал:

– Измена, служилые! Секи мужичье!

Семейка пальнул из пистоля. Дворянин охнул и грянулся оземь. Служилые кинулись было на мужиков, но, увидев скачущих казаков, побежали вдоль Недны к спасительному угору с пушкарским нарядом.

А кольцо все сужалось. Дворяне заполонили угор. Кузьма Смолянинов сокрушенно забегал среди воинства.

– Куды прете?! Мне ж палить надо. Прочь от наряда!

Но все смешалось: и пушкари, и обозные люди, и дворяне служилые. Встретить воров картечью и ядрами стало невозможно.

Федька Берсень, углядев переполох на увале, гаркнул:

– Добудем наряд, донцы! Гайда!

– Гайда!

Казачья лавина понеслась к увалу.

«Ныне мои будут пушки. Ныне не осыплют дробом. Кузьму Смолянинова в куски изрублю!» – несясь на гнедом скакуне, жестоко думал Федька.

Служилые встретили казаков в сабли. Берсень бился с дворянами и зыркал по сторонам: искал пушкарского голову. Знал: тот большой, могутный, рыжебородый, на кафтане его должна быть медная бляха с орлом.

И приметил-таки! Голова отбивался невдалеке от казаков; отбивался отважно, полосуя донцов тяжелой саблей; от могучих ударов летели казачьи головы.

– Не робей, не робей, пушкари! Постоим за царя-ба-тюшку! – восклицал Смолянинов.

– Станишников губить, собака! – наливаясь клокочущим гневом и пробиваясь к наряду, закричал Федька.

Пушкарей оставалось все меньше и меньше.

Кузьма Смолянинов отскочил к пушке, схватил дымящийся фитиль, отчаянно крикнул:

– Не гулять вам по Руси, ироды! Не служить Расстриге!

Федька, углядев, как голова метнулся к бочонку, заорал:

– Вспять, вспять, донцы!

Но в ту же минуту раздался оглушительный взрыв. Десятка два казаков были убиты.

Федьку едва не вышибло из седла; усидел, зло скрипнул зубами.

– Смерть барам, станишники!

– Смерть! – яро отозвалась повольница.

Дворян смяли с угора, погнали к Недне.

Остатки полков Трубецкого и Нагого бежали к Орлу.

Дружина Болотникова ликовала.

Иван Исаевич снял шелом. Набежавший ветер взлохматил черные с серебром кудри. Глянул на рать, земно поклонился.

– Слава тебе, народ православный! Слава за победу, что немалой кровью добыли. Враг разбит, но то лишь начало. Нас ждут новые сечи. Впереди – царь Шуйский с боярами. На Москву, други! Добудем волю!