Холм был высок и крут, ноги его подгибались, сердце учащенно билось, готовое вот-вот выскочить из груди.

Но он упрямо нес и нес тяжкое бремя, выбиваясь из последних сил. Господь все ближе и ближе, но бремя так тяжело, так гнетет к земле, что каждая отвоеванная пядь кажется ему преодоленной верстой.

«Дойти! Непременно дойти!» — неистребимая мысль стучала в его разгоряченном мозгу.

И вдруг он видит, как с холма стремительно несется на него серый округлый валун.

«То испытание Господне», — успевает подумать он, и тотчас валун ударяется о его колено. Жуткая боль охватывает Ярослава и он… падает.

«Вот и погибель настала, мне так и не дойти до Господа. Тщетны все потуги мои. Господи, прости меня, грешного!»

Спаситель, облаченный в белые одеяния, с терновым венцом вокруг головы, в окружении святых апостолов молча стоял на Голгофе и наблюдал, как он, неся тягостный многопудовый крест, взбирался к Господу. Глаза его строги и испытующи. А Ярослав, превозмогая чудовищную боль, с трудом поднимается, и вновь пядь за пядью сокращает путь к Христу. Теперь он страшится одного, чтобы выдержало сердце, чтобы не оборвалось в одночасье, чтобы не провалиться в вечную тьму, так и не совершив своего последнего деяния.

— Дойти, дойти! — хрипло восклицает он и… предстает перед Спасителем…

Апостолы снимают с его плеч крест, а он падает на колени и устремляет свои измученные очи на Иисуса Христа.

— Нелегка была твоя жизнь, сын мой, но ты прославлял Господа в телесах и душах людей и наводнил языческую Русь православием. Твои новины на целое столетие продвинули вперед державу твою и сотворили из нее самую христолюбивую страну в необъятных землях моих.

— Прости, Господи! Но я шел к тому не только через муки и неустанный труд, но и через грехи и честолюбие.

— Путь к великому, сыне, всегда лежит через муки, страдания и большой труд. Грехи же твои, порой, были тяжкие, но истовые молитвы дошли до меня. Честолюбие же твое не обратились в гордыню и тщеславие, и было оно здравым, что дано лишь немногим, и благодаря которому состоялись все твои новины во благо святой Руси. Своей жизнью, делами, поступками, мыслями ты достойно пронес свой нелегкий крест. Остаток же дней твоих…

И на том слова Господа прервались. 78-летний Ярослав Мудрый очнулся от сна, тотчас сошел с ложеницы и встал перед киотом, заставленным образами в серебряных и золотых ризах.

«Что же ты мне не успел досказать, милостивый Господи? Что?»

Горячо помолившись Спасителю, Ярослав Владимирович вновь опустился на ложеницу, и перед ним замелькали картины детства, отрочества и насыщенной трудами молодости.

В те времена Русь была дремотной, громоздкой и неповоротливой. Она вздыхала, ворочалась, порой, отбивала набеги степняков, но по-прежнему оставалась окованной тяжелыми веригами, находясь в плену древних княжеских и боярских препон и старообрядческих верований.

Князь Владимир, отец Ярослава, дабы окрестить местных язычников, загнал киевский народ в Днепр, но Русь еще на многие десятилетия так и оставалась старообрядческой, особенно Северо-Восточная Русь, отгородившись от Киева непроходимыми лесами и болотами. Нет ни дорог к городам и весям, нет водных путей (на Волге — ни единого русского города), нет безопасного выхода к морям, нет храмов, нет бойкой торговли, нет крепкого, сжатого в кулак, войска…

Южные острожки, поставленные Владимиром Святославичем, стали для печенегов дырявым щитом, набеги происходили каждые два-три года. Земли чуди, веси и меря отошли эстам, ливам и норманнам. Ляхи вновь отвоевали Червенские города. На Руси — ни единого каменного храма, ни единого духовного училища, ни единого русского священника, ни единого русского святого…

А Русь дремала, лежала улежно, как застойное болото. Не сказались на смене быта Руси и походы на зарубежные земли князей. Они одерживали славные победы, но уклад русичей оставался прежним, каким он и был многие века.

Кому-то надо было разбудить почивавшую Русь, восславить Господа «во благо святой Руси», а для оного многое переменить, возвести, гораздо потрудиться, дабы окрепла, приумножилась и воссияла Земля Русская.

 

Глава 1

НЕ ПОСРАМИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ!

На четвертом году жизни Ярослав прошел древний обряд «всажения на конь». А было то в цветень 977 года.

Великий князь Владимир Красное Солнышко сидел на высоком дубовом кресле и решал: кому «постриг» доверить.

Вокруг толпились бояре из старшей дружины и молодые гридни. Княжеская дружина, как на подбор, — искушенная, закаленная в походах. У многих воинов мужественные лица иссечены шрамами, и каждый из них сочтет за великую честь исполнить древний обряд.

Раздумчивые глаза великого князя встретились с напряженными глазами воеводы Свенельда. На его сухощавом лице много вражеских отметин. В каких только походах он не участвовал! Особенно при отце Владимира, бесстрашном полководце Святославе, кой заставил трепетать не только печенегов, булгар и хазар, но и многие страны Европы.

Варяг Свенельд — высок ростом, крутоплеч, а вот голова его напоминает голое колено: блестящая на жарком полуденном солнце и загорелая, как медь. Взгляд его острых, немигающих глаз как бы говорил:

«Ну же, князь! К чему твои раздумья? Разве в дружине есть человек, который имеет больше ратных заслуг? Да нет и не будет такого! Неужто он, прославленный воевода Свенельд, уйдет посрамленным с этого двора? Такое бесчестие — не для Свенельда. Он бесповоротно покинет Владимира. Он горд и тщеславен, его охотно примет в свою дружину не только другой князь, но и любой чужеземный король. Слава о Свенельде прокатилась по многим землям. Чего ж ты медлишь, князь Владимир?».

Князь поднялся с кресла и торжественно произнес:

— Самая большая отрада для любого отца, когда рождается сын, наследник, продолжатель его рода и его дел. Двойная отрада, когда сын становится мужчиной. И этот час настал! Сегодня Ярослав примет постриг, а затем сядет на коня, и с данной поры он примет из моих рук меч, кой никогда не должен выпасть из его рук. Кончилось его младенчество, и наступил час появления на свет воина!

Владимир вновь обвел светлыми глазами дружину и приказал:

— Приступай к обряду, Свенельд!

Воевода, в знак особого почтения, склонил голову и направился к Ярославу, кой сидел подле отца на маленьком стульце.

Гридень поднес Свенельду острые ножницы.

— Готов ли ты, княжич Ярослав Владимирович, к постригу?

— Готов, Свенельд! — звонко, поблескивая голубыми глазами, отозвался мальчонка.

Великий князь поднял руку, и в ту же минуту загремели языческие бубны.

Свенельд выстриг из головы княжича прядь русых волос, кои закатал в воск.

— Отнесите в терем княгини! — отдал новый приказ Владимир Святославич. — Живо!

Один из старших дружинников, боярин Додон Колыван, скривил рот:

«Ишь, как горло дерет побочный сын Святослава. Робичич, холопище!»

Каждый дружинник ведал, да и только ли дружинник: вся земля Русская знала, что Святослав взял в наложницы простолюдинку, коя и принесла ему «незаконного» сына Владимира.

В живописном городке Любече, охранявшем подступы к Киеву, жил ничем не приметный, бедный горожанин Малко из ремесленной черни, у коего был сын-богатырь Добрыня и красавица дочь Малуша.

Князь Святослав, как увидел дочь Малко, так и отвез ее сразу на свой княжеский двор в Киев. В первую же ночь статная, сероглазая Малуша с густыми шелковистыми волосами, как лен, стала его наложницей.

Мать Святослава, властная княгиня Ольга, и без того недовольная долгими и постоянными отлучками сына (молодой князь почти всё время проводил в походах и в Киеве появлялся редко), сурово сказала:

— И не стыдно тебе, на глазах твоих жен, полюбовницу в терем приводить. Отвези рабу назад!

Святослав в жизни никого не страшился, но строгой матери побаивался. Она права. Жены (во времена языческой Руси князья, бояре и даже небогатые люди держали по несколько жен) и в самом деле скучали по пылкому Святославу, кой предпочел их какой-то девице подлого звания. Но выказать свой гнев супругу они не могли: муж волен делать всё, что захочет. И едва ли он прислушается к словам матери.

Так и произошло. Святослав и на сей раз вышел из послушания Ольги. Слова его были тверды:

— Мне наплевать на жен. Я никогда их не любил. А вот Малушу я полюбил всем сердцем и никогда не отрекусь от нее.

Ольга уже ведала: переубедить сына невозможно: он никогда не бросает слов на ветер. Пришлось смириться.

А Святослав взял на свой двор не только Малушу, но и ее брата Добрыню.

Тот вначале ходил конюхом, и лишь потом стал не слугой, а придворным — стольничал, чашничал девять лет, а затем был назначен дядькой отрока Владимира…

Свенельд поднялся в терем и передал «катушек» княгине Рогнеде. Прядь эту княгиня будет хранить, как зеницу ока, в заветной, драгоценной шкатулке.

Отныне трехлетний малец — мужчина. Теперь возьмут его с женской половины из-под опеки матери, от всех тетушек, мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину.

И отныне будет у Ярослава свой конь, и меч принесут по его силам, и тугой лук изготовят княжичу в рост. А там, глядишь, и за «аз» и «буки» посадят. Прощай, сынок, к другой ты матери отошел, к державе!

Вслед за тем, как Ярослава посадили на белого коня, и Свенельд провел его за узду вдоль княжеского детинца, Владимир Святославич протянул сыну маленький меч в золоченых ножнах, усыпанных драгоценными самоцветами.

— То — твой первый меч, Ярослав. А как в лета войдешь, я подарю тебе свой меч, кой принес славу Руси. Верю, что, и ты не посрамишь земли Русской.

— Не посрамлю, отец! — поклонившись и приняв меч обеими руками, возбужденно произнес мальчонка.

— За славного мужа Ярослава! — поднял чашу с греческим вином князь Владимир.

И тут из-за теремов показались гусельники, гудошники и скоморохи — с домрами, волынками, сопелками, зурнами, бубнами.

И грянул пир на весь мир!

 

Глава 2

ЛЕТИ, КОНЬ ЗЛАТОГРИВЫЙ!

Полюбился Ярославу конь, зело полюбился! Спит и грезит Орликом.

На седьмом году жизни пришел в покои отца и сказал:

— Хочу на коне скакать!

— Да ты ж по детинцу ездишь, сынок.

— По детинцу худо, отец. Боярские хоромы, поварни да конюшни. Развернуться негде. Дядька все уши прожужжал: в степь бы тебя, Ярослав, вот там простор!

Владимир Святославич довольно глянул на сына.

— Добро, Ярослав. Выведу тебя на простор. Эгей, слуги, пригласите мне Свенельда!

Воевода вывел из конюшни нового коня.

— А чем Орлик плох?

— Орлик — не боевой конь, не скакун. А этот косогских кровей. Гордый, строптивый и скакун отменный. Его и кличут «Гордый». Помчишься со мной в поводу.

Выехали из города к Днепру. Вдоль реки тянулись пышные зеленые дубравы, раздольные луга в цветущем пахучем дикотравье.

— Лепота! — воскликнул Ярослав.

С версту кони бежали рысью. Ярославу сие не приглянулось. А еще Гордым называется. Тащится, как лошаденка смерда.

— Поедем в степь, Свенельд. На простор хочу!

— Но то верст через пять. Не устанешь, княжич?

— Это на коне-то? Поехали.

Оказавшись на просторе, Ярослав приказал:

— Отпусти повод, Свенельд. Ныне один скакать хочу! Один!

— А испуг не войдет в твое сердце? Конь под тобой непокорный.

— Какое там! Он ползет, как сонная муха. Отпусти, Свенельд!

— Воля твоя, княжич. Но не вздумай Гордого плеткой ударить.

— Отчего так?

— То позволительно лишь мужественным наездникам.

— И я мужественный! — отозвался Ярослав и задорно гикнул на коня.

— Гей, Гордый! Стрелой лети!

Конь, не чуя под собой всадника, стремительно полетел по степи.

Ярослава обуял страх. В широко раскрытых, напуганных глазах его кроваво замелькали красные маки.

Конь вдруг резко скакнул в сторону, и Ярослав чудом удержался в седле. К невысокому холму шарахнулась косуля. Мальчуган, забыв про узду, клещом вцепился за гриву, и с этой минуты боязнь начала его покидать.

Как быстро и сказочно мчит его конь! Как славно лететь по степному простору!

Ярослава, позабывшего обо всем на свете, захватил буйный мальчишеский восторг. Он — на коне! На огневом, быстроногом коне! Сколь мечтал об этом, сколь завидовал юным гридням, лихо скачущим к княжескому терему.

Неси, неси, конь златогривый! Неси в манящую даль.

— Ги, ги! — ликующе закричал Ярослав и в порыве восторга хлестнул плеткой коня.

Гордый, не приученный к плетке, тонко заржал, захрапел, вздыбился и… сбросил княжича оземь.

Когда к Ярославу примчал Свенельд, тот лежал ни жив, ни мертв. По щеке княжича струилась кровь.

По сухощавому лицу варяга пробежала зловещая ухмылка, но тут он припомнил слова Владимира:

«Ни на пядь не отпускай от себя Ярослава. Головой отвечаешь».

И надо же такому приключиться!

— Жив, княжич?

— Жив, — открыв глаза, тихо отозвался мальчонка.

Свенельд краем длинной белой рубахи принялся стирать с лица княжича кровь.

— Слава богам! На лице твоем лишь ушибы. Ну, зачем же ты ударил коня?

— Забылся.

Свенельд поставил Ярослава на ноги, но тот громко вскрикнул и повалился на траву.

— Что с тобой?

— Нога… Что-то с ногой, Свенельд, — морщась от боли, отозвался Ярослав.

Варяг сорвал с княжича сафьяновые сапожки, малиновые портки и увидел окровавленное колено.

— О боги! Немедля поехали к лекарю.

С того дня Ярослав стал прихрамывать на правую ногу.

Великий князь приказал заточить Свенельда в поруб.

 

Глава 3

ПОРУБ

Черно, хоть глаз выколи.

Глухо, словно в могиле.

Холодно, будто в погребе.

Он лежит на жухлой соломе и каком-то тряпье, но здесь даже уснуть невозможно: стоит затихнуть, как по тебе начнут рыскать голодные мыши.

Свенельд скрипит крепкими, как кремень, зубами. В нем кипит ярость. Ярость на Владимира. Как он посмел кинуть в поруб знаменитого воеводу, правую руку князя Святослава, чьими победами до сих пор восхищается весь мир. А кто помог принести эти победы? Он, Свенельд, бесстрашный конунг, славный сын бога богов Вотана. Его беспощадный меч не знал устали. Он разил хазар и печенегов, булгар и ромеев. Его тяжелая рука в железной чешуйчатой перчатке всегда была по локоть в неприятельской крови. Его рыцарское копье пронзило сотни вражеских грудей, его острый кинжал отрезал головы раненых, а те издавали последние предсмертные крики, что особенно возбуждало Свенельда.

Но Святослава это почему-то коробило. Он даже бранился:

— Ты похож на мясника, Свенельд. Отрезать голову умирающему воину — не велика честь. Сие дело грязное и постыдное. Еще раз увижу — накажу!

Суровы были глаза Святослава, и Свенельд понимал, что полководец дважды не повторят своих слов. Он — настоящий воин. Будь он варягом, его бы воспели в сагах. Дружина беспрекословно повинуется всем его приказам и готова Святослава на руках носить.

А вот варяги? Они составляли седьмую часть войска, и сами напросились к великому князю Киевской Руси.

Святослав заплатил хорошие деньги и веско сказал:

— Станете отменно сражаться, заплачу втрое.

Блеск золота затмил извечную осторожность наймитов, и они сполна получили обещанную награду.

Свенельд уважал и… недолюбливал Святослава. Ревновал к его славе, его угнетало подчиненное положение. Он сам хотел властвовать и наслаждаться победами.

Но какие бы подвиги ни совершал Святослав, он, Свенельд, оставался в тени: Азия, Восток, Византия и Европа превозносила только полководца Святослава.

Пришло время, когда неприязнь переросла в ненависть. И Свенельд предал Святослава. Узнав о засаде печенегов, он ничего не сообщил об этом полководцу и увел своих викингов в Киев.

Владимир не встретил его с распростертыми объятиями: его не удовольствовал рассказ Свенельда, кой поведал, что послан Святославом за подмогой. У того оставалась горстка воинов, и никакая помощь уже не успевала. Отряд Свенельда должен был остаться на порогах.

Свенельд чувствовал холодок великого князя, и мечты стать ближним придворным Владимира повалились. Ненависть к отцу перешла на сына.

А тут еще и Ярослав подвернулся. Настырный мальчишка! Победами Святослава грезил. Рос смелым и отчаянным. Княжеский двор показался ему малым, на простор напросился.

Свенельду то на руку. Пусть княжич прокатится, да так, чтоб шею себе сломал. Не нужны варягам потомки Святослава. Им надобны покорные князья, из которых можно веревки вить. Что не удалось Рюрику, возможно удастся Свенельду. У него уже есть хитроумный план, как с помощью немцев и поляков поколебать могущество Владимира, а затем и скинуть его с киевского стола.

Жаль, что Ярослав расшиб лишь колено. Этот храбрый мальчонка ни о чем не догадался, а вот Владимир почуял неладное и, неожиданно для многих вельмож, бросил воеводу в поруб.

Свенельд грохнул по бревну сруба, опущенного в глубокую яму, кулаком и резко вскинул ноги в кожаных портках. Мыши юркнули в солому, но не пройдет и двух минут, как они вновь полезут на узника. Они малы, но голодны, у них острые хищные зубы, которыми перегрызают даже дерево.

Свенельд как-то видел, как из поруба вытянули мертвеца с объеденным лицом.

В порубе не только холодно и сыро, но и пахнет человеческим зловонием. Свенельду приходится ходить по нужде в угол сруба. Проклятье! И такое унижение приходиться терпеть самому именитому конунгу! Ты будешь жестоко отомщен, Владимир. Если бог Вотан поможет выбраться из этой вонючей ямы, то он соберет свою тысячу викингов, нападет на дворец и изрубит Владимира в куски.

У Свенельда засосало под ложечкой: желудок взывал к пище. Пора спускать обед.

— Караульный!

Гробовая тишина.

— Караульный!

Но голосу из кромешной тьмы через дубовые стены и дубового потолка-настила наружу не пробиться. Да и караульного нет: узник никуда не денется; никто не посмеет вызволить его из поруба без приказа великого князя.

Стражник сидит в особой караульне, защищающей его от непогоды — дождя, метели, зимней стужи. Караульня срублена в «обло», о десяти венцах. Внутри — глинобитная печь и единственное оконце, выходящее на темницу.

Служба в караульне — одна из легких, и служит в ней отрок из молодшей дружины. Утром, в полдень и вечером к нему приходит «малый» из княжеской поварни и приносит снедь. Добрая снедь, сытная, кожаный ремень, опоясывающий чрево, не обвиснет.

Другое дело — кормление узника, но оно скудное. Отобедав, стражник не спеша ступает к порубу, острием копья втыкает в единственное отверстие деревянной задвижки древко и спускает по веревке жидкое варево в железной посудине, — то щи из капусты или из рыбьих голов, то похлебку на горохе. Но прежде летит в поруб ломоть ржаного хлеба. Тут — самая забава для стражника. Он не любит варягов, кои наглы и разбойны, то и дело буянят на улицах Киева.

Стражник старается запустить ломоть в тот угол, из коего исходит тяжелый дух, а узник изо всех сил пытается изловить хлеб руками. Он отчаянно ругается, сыплет на голову караульного проклятия, но того и в три дубины не проймешь, знай зубы скалит.

Вместо меда и пива — баклага квасу. Никакого второго «блюда» узнику не положено, как не положены ему завтрак и ужин.

В послеобеденный час задвижка в деревянном настиле закрывается, и вновь поруб погружается в темь. Узник остается наедине сам с собой, со своими неутешными мыслями. Обросший, полуголодный, с воспаленными от бессонницы глазами. Через неделю-другую его начинают одолевать недуги, тело становится немощным, всё беспомощнее он отбивается от грызунов. Мысли притупляются, угасают.

Князь Владимир посадил Свенельда в ужасный поруб, кой назывался «холопьим». Однако были у Владимира и другие узилища — «тиунский» и «гридник». Если в первый он сажал смертников, то во второй — «годовиков», коему сидеть двенадцать месяцев. Из такого — каждый день убирали нечистоты, кормили три раза, в полудень поднимали крючьями потолочный настил, дабы узник подышал чистым воздухом, а чтобы он не замерз, в поруб кидали овчинную и медвежью шубы. Грызунов в тиунском порубе не было.

В таком узилище мог сидеть кто угодно — от холопа до боярина — лишь бы он не совершил проступок, кой бы привел в гнев князя Владимира. Здесь сидели за провинности, кои не угрожали ни семье великого князя, ни державе.

Гридник же — поруб для избранных, вернее, для членов княжеской семьи. В глубокую и широкую яму опускали сразу два сруба. Один был теплый, с глинобитной печью, с ложеницей и с висячим слюдяным фонарем, кой освещался восковой свечой, другой — холодный, в коем размещали для узника липовые кадушки с медом и солониной, берестяные туески с яблоками и грушами. По праздникам в поруб спускали даже вино. В таком порубе узник мог жить долгие годы.

Приказ Владимира для его бояр показался чересчур жестоким. На Свенельде, кажись, и повинной нет. Княжич Ярослав был предварен, что нельзя хлестать плеткой горячего скакуна, а он хлестнул, вот и понес его конь.

Но Владимир усмотрел в действиях Свенельда злой умысел: и спокойного коня заменил на строптивого, и ненужное слово подкинул княжичу преднамеренно. Кой же мальчонка не ощутит себя мужчиной, оказавшись на резвом, огневом скакуне? Несомненно, Свенельд должен ведать о последствиях, и он едва не лишил жизни сына великого князя. Аль не державная поруха?

Вот и пусть посидит Свенельд в «холопьем» порубе.

* * *

Две недели подле Ярослава находился княжеский лекарь Арсений. Натирал колено пользительными мазями, успокаивал:

— Слава Перуну, что ногу от перелома уберег. Малость хромать будешь, но то не беда. На пирах в пляс пойдешь.

Часто к Ярославу заходил отец. Младший сын был его баловнем. Сейчас он один в его большом княжеском дворце. Старший сын сидел в Новгороде, второй сын — в Пскове.

Владимир Святославич осматривал ногу, бранил за недосмотр Свенельда и также подбадривал Ярослава:

— Считай, сын, что ты принял первое боевое крещение. Раны, синяки и ушибы украшают мужчину. Я хочу тебя видеть славным полководцем.

— Как Свенельд?

Лицо великого князя подернулось хмурью.

— Никогда не упоминай мне об этом варяге. У тебя есть с кого брать пример. Мой отец, а твой дед до сих пор почитается непревзойденным полководцем. А ну-ка пойдем в мои покои.

Владимир взял сына за руку и повел в свою ложеницу. На бревенчатых стенах, застланных яркими коврами, было развешено оружие.

У Ярослава загорелись глаза. Чего тут только не было! Боевые топоры, копья, мечи, щиты и сабли, щедро украшенные позолотой и самоцветами.

— То оружье князя Святослава, добытое им у врага. Пройдут века, но слава о подвигах величайшего полководца не исчезнет из памяти людской. Твой дед погиб за два года до твоего рождения. У Руси осталось еще зело много недругов, и я хочу верить, что внук Святослава достойно продолжит его дело и умножит русские пределы. Но для оного, Ярослав, ты должен весьма подробно узнать жизнь полководца, дабы в будущих войнах с врагами применять его ратное искусство и не повторять его редкие оплошки.

— Поведай мне о Святославе!

— Добро, сынок. Я повелю привести к тебе знатного книжника и летописца Феофила, кой и поведает тебе о жизни твоего деда.

 

Глава 4

ОТЕЦ СВЯТОСЛАВА

Святослав, рожденный от княгини Ольги в 938 году, был первым князем славянского имени. Отрочество его было далеко не безмятежным.

Отец, князь Игорь, заметно постарел, и не только перестал ходить в походы, но и выезжать за данью, поручив сие важнейшее дело своему молодому воеводе, варягу Свенельду. И тот столь разбогател в поездках по полюдью, что заимел личную дружину из тех же варягов.

Обычно, отправляясь за данью, князья начинали объезд населения с поздней осени и кончали его к началу весны, когда вскрывались реки.

В 945 году князь Игорь вновь послал за данью в Древлянскую землю Свенельда. Тот вернулся с богатой добычей. Юный Святослав своими глазами видел, как дружинники Игоря возмутились. Они пришли к князю и с укором сказали:

— Князь, мы вконец обеднели, а варяги изоделись оружием и портами. Пойдем и мы к древлянам.

Игорь прислушался к дружине и отправился в полюдье. Древляне в другой раз были ограблены. Но Игорю показалось этого мало, и он, отпустив большую часть дружины, пошел за данью в третий раз.

Древляне сказали ему:

— Князь! Мы всё заплатили тебе сполна. Зачем ты вновь пришел к нам?

— Такова моя воля! — гордо отвечал Игорь. — И не вашему, подвластному мне народу, ведать меру дани.

Ослепленный корыстолюбием, Игорь пошел в глубь земли. Древлянский князь Мал, собрав в Коростене своих воинов, произнес:

— Надо убить хищного волка, ибо всё стадо будет его жертвой.

Немногочисленная дружина Игоря была перебита, а самого князя привязали к двум деревьям и разорвали надвое.

Святослав впервые увидел рыдающую мать, коя задумала жестоко отомстить восставшему племени.

 

Глава 5

СЕРЧАЕТ ОТРОК СВЯТОСЛАВ

Древляне же, гордясь убийством, как победой, и презирая малолетство Святослава, вздумали присвоить себе власть над Киевом и хотели, чтобы их князь Мал женился на вдове Игоря.

Мал отрядил к Ольге двенадцать послов. Те уселись в ладью и поплыли по Днепру к Киеву. Пристав к берегу, послы сказали вдове:

— Мы убили твоего мужа за его хищность и грабеж. Но князья древлянские добры и великодушны, их земля цветет и благоденствует. Будь супругой нашего князя Мала.

Ольга ласково отвечала:

— Мне приятна ваша речь, древляне. Завтра окажу вам должную честь. Теперь же возвратитесь в свою ладью, и когда люди мои придут за вами, велите им нести себя на руках.

Между тем Ольга приказала выкопать на дворе глубокую яму. Послы же, ожидая утра, сидели в ладье, поджидая людей княгини; и когда те появились, древляне сказали:

— Не хотим ни идти, ни ехать. Несите нас в ладье, как сулила княгиня.

— Добро, — покорно отозвались киевляне. — Мы люди подневольные. Игоря нет, а княгиня наша хочет быть супругой князя вашего Мала.

И понесли послов в детинец.

Ольга стояла у окна терема и наблюдала, как древляне кичились в судне, не предвидя своей гибели, ибо люди княгини бросили их вместе с ладьей в яму.

Ольга вышла из терема, подошла к яме и спросила:

— Довольны ли сею честью?

Древляне, догадываясь, что с ними сейчас произойдет, принялись отчаянно раскаиваться в убийстве князя Игоря, но было поздно: Ольга приказала засыпать послов землей. К древлянам же послала гонца с наказом:

— Пусть приедут ко мне более знаменитые мужи, ибо народ киевский не отпустит меня к Малу без его торжественного и многочисленного посольства.

Именитое и людное приехало посольство.

По древнему славянскому обычаю для древлян была изготовлена баня, в коей они и были сожжены. И вновь Ольга послала к Малу (тот о казнях своих соплеменников ничего не ведал) нового посла.

— Молвишь князю, чтобы варили меды и готовились к свадьбе в Коростене. Через неделю я выезжаю к Малу.

К матери пришел Святослав и спросил:

— Ты на самом деле хочешь привести ко мне отчима?

— Клянусь богом, Святослав, этого никогда не произойдет. Я жестоко отомщу древлянам за смерть твоего отца.

— Но ты и так уже жестоко отомстила, матушка. Я всё видел.

Ольга положила на голову княжича руку и молвила:

— Запомни, сын: моя жестокость вынуждена. Под дланью Киева находится много славянских племен, и если я проявлю к древлянам кротость, то и другие племена начнут поднимать на Киев меч. Я должна всем показать могущество и силу.

— Хитростью и коварством, матушка? Я бы доказывал свою силу в открытом бою, предварив о своем походе врага.

Ольга глянула на восьмилетнего сына с некоторым удивлением.

— Не по годам взрослеешь, Святослав. Но ты высказываешь диковинные вещи. Среди славян не было еще князя, кой бы предупреждал недругов о своем выступлении. Поверь мне — и ты станешь таким.

— Не стану! Не хочу быть коварным и жестоким! — дерзко выкрикнул Святослав и выбежал из светлицы матери.

Ольга лишь головой покачала.

 

Глава 6

МЕСТЬ КНЯГИНИ ОЛЬГИ

Княгиня прибыла с дружиной к лесному городу Корстену, оросила слезами прах Игоря, приказала насыпать высокий курган над могилой и совершила тризну.

Затем началось пиршество. Дружинники угощали древлян, кои вздумали, наконец, спросить о своих послах, на что получили ответ: послы в добром здравии находятся в Киеве.

Скоро крепкий мед омрачил головы опрометчивых древлян. Ольга удалилась и подала знак своим воинам. Убитые древляне легли вокруг Игоревой могилы.

Ольга поспешно возвратилась в Киев, и тогда вся древлянская земля, изведав о страшной казни соплеменников, решила подняться на стольный град княгини.

Ольга собрала большое войско и выступила с ним против древлян, уже наказанных хитростью, но еще не покоренных силой.

В челе войска шла не только сама княгиня, но и младой Святослав, подле коего находился Свенельд, воевода Игоря.

Оба тесных строя сошлись на бросок копья, — последние шаги перед рукопашной. Древляне медлили: все еще надеялись на милость.

Бывалый Свенельд точно уловил решающий миг: пора!

Воевода подал Святославу взрослое, тяжелое копье.

— Начинай сражение, княже.

Тот бросил его на врага.

— Князь уже начал! — воскликнули Свенельд.

Он не зря стоял конь о конь со Святославом. Когда тот бросил копье, оно не полетело в ряды древлян, а, проскользнув меж ушей коня Святослава, упало возле его ног.

Святослав был еще ребенком, но перед боем соблюдался древний дружинный обряд: «князь уже начал!»

Древляне бежали с поля брани и затворились в своих городах. Чувствуя себя виноватыми перед княгиней, жители Коростена отчаянно оборонялись целое лето.

И тогда Ольга прибегла к новой выдумке:

— Для чего вы упорствуете? Все иные ваши города уже покорились мне, и жители их мирно возделывают свои земли. А вы хотите умереть голодом. Не бойтесь мщения! Я никого не стану карать.

Древляне предложили Ольге в дань мед и кожи зверей, но княгиня, будто бы из великодушия, отказалась от сей дани, и пожелала заполучить с каждого двора по три голубя.

Древляне с удивлением исполнили ее требование и с нетерпением ждали, чтобы киевское войско удалилось.

Но вдруг, при наступлении темного вечера, пламя объяло все их жилища. Хитрая Ольга велела привязать зажженный трут с серой к птицам и пустить их на волю.

Устрашенные жители хотели спастись бегством, и попали в руки Ольгиных воинов. Великая княгиня осудила некоторых старейшин на смерть, других на рабство, а прочих обложила тяжкой данью.

Ольга вновь спросила Святослава:

— Доволен ли ты, сын.

— Нет, матушка, — откровенно отвечал Святослав. — Ты вновь применила коварство.

— Опять ты за своё, — огорчилась Ольга. — На войне без выдумки и хитрости нельзя. Я тебе уже как-то рассказывала, как от ухищрений ромеев сгорели десять тысяч наших ладий, сожженных греческим огнем под стенами Царьграда. То было за три года до твоего рождения. Удалось спастись лишь десяти ладьям. Десяти!

— Но это не коварство, матушка, а блестящая военная выдумка византийцев. Честь им и хвала!

— Хотелось бы посмотреть, как ты будешь биться, когда в лета войдешь.

— Посмотришь, матушка. Я быстро подрасту.

Великая княгиня загадочно улыбнулась. С юным Святославом она объехала все Древлянские земли, вводя дань в пользу киевской казны.

Покорив в 946 году древлян в Правобережье Днепра, Ольга двинулась по всей земле, подвластной Руси, и учредила новую систему погостов, оброков и даней.

 

Глава 7

УПРЯМСТВО СВЯТОСЛАВА

Слово «погост» поначалу означало стан для дружины, собирающей дань. Ольга же заменила полюдье порядком особых мест, куда свозилась дань. Эти места — города, городки и погосты — уже бытовали в девятом веке на самом пути «из варяг в греки», и на Волжском пути, в Верхнем Поволжье.

Ольга расширила и упорядочила сбор дани по Днепру и Десне в Левобережье — в землях, подчиненных русским князьям. Новые погосты были введены также на Новгородском Севере Руси, по рекам Мсте, соединяющей Поволховье с Верхним Поволжьем, и Луге, впадающей в Финский залив.

Останавливалась Ольга и в Пскове — ее родном городе — на реке Великой, сплачивающею путь из варяг в греки с Чудским озером. На весь этот путь, как становой хребет Древнерусского государства, Ольга распространила новый державный порядок.

Тогда же, в половине десятого века, начался расцвет торгово-ремесленных поселений на тех водных путях, по коим проходил путь Ольги.

Утвердив внутренний порядок Руси, Ольга возвратилась к Святославу, в Киев, и жила там несколько лет в покое. Она достигла уже тех лет, когда смертный видит близкий конец и чувствует суетность земного величия. Лишь истинная вера служит ему опорой или утешением в печальных думах о бренности человека.

Ольга была язычницей, но имя Бога Вседержителя уже славилось в Киеве.

Здесь, наряду с языческими идолами, была срублена первая церковь Ильи Пророка. Ольга видела торжественность христианских обрядов, иногда из любопытства беседовала с церковными пастырями и, будучи одарена редким умом, уверилась в святости их учения.

Очарованная новой религией, Ольга сама захотела быть христианкой и отправилась в столицу империи и веры греческой, дабы познать ее в самом источнике.

Византийский патриарх стал ее наставником и крестителем, а император Константин Багрянородный — восприемником от купели. Это произошло 9 сентября 955 года. Ольге тогда было уже не менее шестидесяти лет.

Великая княгиня, вернувшись в Киев, восхищенная новой верой, спешила открыть сыну заблуждения язычества, но юный и гордый Святослав и не помышлял внимать ее наставлениям.

Напрасно Ольга говорила о счастье быть христианином, о мире, коим наслаждалась ее душа с того времени, как она познала истинного Бога. Но все ее усилия были тщетны.

— И не старайся, матушка. Я верю в языческих богов, в коих верит весь славянский народ. Я не хочу, чтобы дружина посмеялась надо мной.

— Но твой пример склонил бы весь народ к христианству, — упорствовала мать. — Поверь мне, минует несколько лет, и истинная вера проникнет в душу каждого русича.

— Сомневаюсь, матушка.

Святослав был непоколебим и всю свою жизнь следовал обрядам язычества. Правда, он не воспрещал никому креститься, но выказывал неприкрытое презрение к христианам и с досадой отвергал воззрения матери.

Сей князь, возмужав, думал исключительно о подвигах, усердно пылал отличить себя великими победами, дабы возродить славу российского оружия.

И всё это свершилось!

 

Глава 8

ХАЗАРЫ СЛОМЛЕНЫ

Святослав приучил себя к суровой жизни. Он не имел ни станов, ни обоза; вместе со своей отважной дружиной разделял все лишения и неудобства ратной жизни. Он ходил налегке — «аки пардус» (барс), не имел даже котла, мясо не варил, а тонко нарезал конину или другое мясо диких зверей, и сам жарил его на углях.

Князь не возил с собой походного шатра. Он презирал хлад и любую непогодицу, и спал под открытым небом; подседельный волок служил ему вместо мягкого ложа, седло — изголовьем. К тому же он приучил и всех своих воинов.

Древняя летопись сохранила для потомства еще одну черту его редкостного нрава: Святослав не намеревался воспользоваться выгодами нечаянного нападения, и всегда заранее оглашал войну народам, повелевая им сказать: «Иду на вас!»

Во времена общего варварства гордый Святослав следовал правилам истинно рыцарской чести.

Берега Оки, Дона и Волги — первая область его ратных шагов. Он покорил вятичей, кои еще признавали себя данниками хазарского хана. «По шелягу с сохи им давали».

Перезимовав в землях Камской Булгарии, Святослав спустился вниз по Волге, и нанес страшный удар Хазарскому каганату, захватив крепость Итиль и второй крупный город Хазарии — Белую Вежу (Саркел), крепость, возведенную хазарами для защиты от печенегов.

Поход на хазар — это большая война, коя развернулась на огромном пространстве, от Камы до низовьев Волги, Северного Кавказа и Крыма. Святослав проявил себя как одаренный полководец, может быть, крупнейший стратег всей этой напряженной поры военных походов, завоеваний, борьбы с кочевниками, арабами, норманнами…

Разгром каганата был отменно продуман и столь же блистательно исполнен. Первый поход на север, в землю вятичей и камских булгар отрезал от каганата вероятных союзников и снабдил надежный тыл. На другой году удар Святослава вниз по Волге не позволил противнику собрать силы обороны.

От разрушительного удара Святослава каганат уже не оправится. Святослав же, пройдя по северному Кавказу, подчинил прежних хазарских данников — ясов и косогов, укрепил Тмутороканское княжество — то есть торговый путь по Дону через Азовское море — и влияние Руси в Крыму.

Хазария была помехой торговли с Востоком. Хазария — извечный противник разраставшегося и окрепшего Киевского государства. Полукочевые хазары держали в руках устье Волги, замыкая торговый путь в Среднюю Азию, на легендарные базары Багдада и дальше — до Индии.

Хазария и Византия были едины в том, чтобы отрезать Русь от торговли по Волге, Дону и Днепру… Столкновение с ними было неотвратимо для Киевской Руси…

В Крыму был особый узел противоречий. Здесь впрямую сходились интересы Руси, Византии и Хазарии. Крым важен и в торговле, и стратегически — для всего Причерноморья. По просьбе жителей крымского города Климаты, Святослав берет их земли под свое покровительство.

Крым, бывший под влиянием Византии, начинает тяготеть к Руси.

Немедленно за разгромом каганата последовал неожиданный и стремительный бросок Святослава за тысячи верст от низовьев Волги — на Дунай, кой произошел в августе 968 года.

 

Глава 9

БЛЕСТЯЩИЕ ПОБЕДЫ ДЕДА ЯРОСЛАВА

Византийский император Никифор Фока был крайне недоволен болгарским царем, кой не захотел становиться поперек дороги венграм в их нередких нападениях на Грецию. Но дело было не в венграх, а в ходком росте Болгарского государства, кое стало опасным для самой Византии. Царь Симеон называл себя не только царем Болгар, но и самодержцем ромеев, выказывая этим титулом притязания на императорскую власть.

Никифор Фока разработал план завоевания Болгарии. Для этой цели он надумал использовать князя Святослава, чьи блистательные походы приводили в изумление византийцев. Все сходились в одном суждении: после Александра Македонского не было столь выдающегося полководца. Он действует так искусно и стремительно, что ни одно государство не может сдержать его неукротимого удара.

Но и Болгария — крепкий орешек, — раздумывал император самого могущественного государства. — Святослав, как бы он не был доблестен, измотает свои войска и обескровит Болгарию. Об этом-то и грезил Никифор: два сильных соседа ослабят друг друга, а Византия воспользуется их войной и возродит свои прежние рубежи. Лишь бы урезонить Святослава. Надо послать к нему наместника Херсонеса, Каликора, человека умного и хитрого, который привезет Святославу золото, много золота.

Но 1500 фунтов золота не были столь значимыми для молодого полководца: богатство, добыча никогда не были смыслом его жизни. Он рвался в новые походы. И первый же поход Святослава в Болгарию рассеял надежды Византии. Русский «пардус» быстро захватил 80 городов, проник в центр Болгарии и в самом южном месте Дуная, в городе Переяславце, решил обосноваться, надумав создать себе особое Придунайское княжество, оправдывая свои доводы тем, что сюда все блага сходятся.

Перед Болгарией встал вопрос: кто для нее опаснее — Византия или Русь? Болгары пошли на соглашение с Русью, ибо Святослав не видел никаких причин помогать ромеям.

Император Никифор Фока просчитался. Константинополь (Царьград) переживал нелегкие дни. Дворец кипел интригами и страстями. Влиятельная императрица Феофана убила своего супруга и ввела на престол видного полководца, своего пылкого любовника Иоанна Цимисхия. Ему довелось принимать новые меры. Он вошел в переговоры с печенегами и науськал их на захват Киева, надеясь отвлечь кочевников от своих крымских владений и вместе с тем заставить Святослава уйти с Дуная.

Изведав, что кочевники осадили мать городов русских, Святослав в считанные дни пришел к Киеву и избавил его от осады печенегов.

Ратные подвиги Святослава заслоняют князя — дипломата и политика. Святослав же стратегически и политически продуманно обеспечивает Руси выход в Каспий, к торговым путям на Восток и тут же перехватывает низовья Дуная. Главный торговый путь Европы — Дунай — попадает под влияние Руси. Нелегко понять, как мог, в сущности, у еще молодого человека, сложиться такой отчетливо точный план, собирающий в руках Киева важнейшие торговые пути Европы. План грандиозный, выполнен он был даровито, решительно и удивительно быстро, практически молниеносно.

После победы над печенегами постаревшая Ольга просила сына остаться дома, но Святослав заявил:

— Не любо мне в Киеве, хочу жить в Переяславце на Дунае, поелику там средина моей земли. Там всё доброе сходится. Из Греции поступает золото, шелк, вина и фрукты, из Чехии и Венгрии — серебро и лошади, из Руси же — меха, воск, невольники.

Мать была огорчена ответом Святослава. Она скорбно молвила:

— Умру я скоро, сын. Погреби меня, и тогда иди, куда хочешь.

— Зачем же так, матушка? Тебе еще жить да жить.

Но слова Ольги оказались пророческими. Она скончалась на четвертый день. Перед смертью Ольга запретила справлять по себе языческую тризну, и была погребена христианским священником.

Предание нарекло Ольгу Хитрой, церковь — Святой, история — Великой. Отомстив древлянам, она сумела соблюсти покой в Киевской Руси и мир с чуждыми странами до совершенного возраста Святослава. С деятельностью великого мужа учреждала порядок в обширном государстве; не писала законов, но давала уставы, самые простые и самые нужные для русичей. Великие князья до времен Ольгиных воевали, она же правила державой.

Уверенный в мудрости матери Святослав и в своих мужских летах оставлял ей внутреннее правление, беспрестанно занимаясь войнами, кои удаляли его от столицы. При Ольге Русь стала известной в самых дальних странах Европы.

И вот в 969 году великой княгини не стало. Ольгу отпевал христианский священник, а ее сын смотрел на главного бога язычников Перуна.

Святослав, и большинство киевлян сумрачно наблюдали за новым обрядом, на коем священнодействовал христианин в черной длинной рясе. Что он творит, этот пришелец из Греции, ломая древние устои Руси? Боги его покарают. Нужна славянская тризна и огромный костер, в коем должна быть сожжена Ольга. В пламени душа великой княгини отлетела бы в верхний мир, к богам. Их множество — славянских, чудских, варяжских…

И все же из глаз Святослава скользили слезы. Он любил свою мать. Отца своего, князя Игоря, он почти не запомнил, а вот с матерью он провел все свои младенческие и отроческие годы.

Ольга овдовела еще очень молодой женщиной. Святослав — ее первенец и единственный ребенок. Воспитывался он под Киевом в Вышгороде, где была резиденция — «город» — замок княгини, и в дружине Свенельда, отцовской гвардии, состоявшей из варягов, убежденных язычников, веривших в оружие и клявшихся им.

В Вышгородской крепости, в суровом воинском быте дружины и вырос настоящий богатырь, кой был крайне неприхотлив, стремителен, более всего ценил воинские доблести и ту честь битвы, коя требовала, чтобы война была оглашена, дабы противник знал о предстоящих сечах. Неприятель мог собрать и укрыть мирное население. Именно того и желал Святослав — избежать излишних жертв, и в ту эпоху подчинения племен, достигавшегося мечом и копьем, в таких войнах и коротких схватках врукопашную, доподлинно определялось: кто есть кто, кто кому вынужден быть подчинен и платить дань.

После похорон матери Святослав несколько дней провел со своими малолетними детьми — Ярополком, Владимиром и Олегом. Прежде чем кинуться в новый поход, он, на совете бояр и дружины поручил княжить в Киеве Ярополку, Владимиру — в Новгороде, а Олегу — в земле Древлянской. Вслед за тем он уже мог легко исполнить своё намерение — перенести столицу государства на дунайские берега. Ратные действия его вновь широко раскрутились. Святослав взял Филипополь и прошел Балканы.

 

Глава 10

«МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ!»

Новый император Иоанн Цимисхий поначалу намеревался покончить со Святославом мирным соглашением, но тот не пошел на невыгодные для него условия. На запугивания Цимисхия Святослав ответил угрозой взять Царьград. Русское войско опустошило Фракию и впрямь приблизилось к столице Византии. Цимисхий направил против Святослава войско Варды Скляра, но и оно было разбито.

Обложив данью византийские Фракию и Македонию, Святослав вернулся в свой Переяславец.

Цимисхий, сам искусный полководец, был поражен победами «варвара-скифа». Походы Святослава представляли собой как бы единый сабельный удар, прочертивший по землям Европы широкий полукруг от Среднего Поволжья до Каспия и далее по Северному Кавказу и Причерноморью до Балканских земель Византии.

Одолена Волжская Булгария, полностью сокрушена Хазария, обессилена и напугана Византия, бросившая все свои силы на борьбу с могучим и стремительным полководцем. Замки, запиравшие торговые пути русов, были сбиты. Русь стала вести широкую торговлю с Востоком. В двух концах Русского (Черного) моря возникли русские военно-торговые твердыни — Тмуторокань на востоке у Керченского пролива и Переяславец на западе близ устья Дуная. Святослав одним махом приблизил свою столицу к жизненно важным центрам и придвинул ее впритык к рубежам Византии. Во всем видна рука выдающегося полководца. Даже ромеи восхищаются его мужеством, бесстрашием и умением сражаться.

Цимисхий также считал себя превосходным полководцем, и он, больше не доверяя своим военачальникам, сам решил выступить на Святослава. Он собрал все силы громадной империи.

Цимисхий выдвинулся из Константинополя с войском, отправив вперед мощный флот к Дунайскому устью, дабы пресечь связь россиян водою с Киевом. Он избрал для предстоящего сражения искусных полководцев и щедро награждал заслуги самых рядовых воинов. Цимисхий умел вселить в первых древнее римское славолюбие, а вторых приучить к древней подчиненности. Его собственная отвага было примером для тех и других.

На пути Цимисхия встретили послы Святослава, кои единственно помышляли изведать силу греков. Цимисхий, догадавшись об истинной цели русских послов, не восхотел вступать с ними в переговоры, однако дозволил им оглядеть стан греков и отпустил к своему князю. Сей поступок Цимисхия показал Святославу, что он имеет дело с весьма опасным противником.

Оставив главные силы позади себя, император с отборными воинами, с легионом бессмертных (с 13 000 конницы и 10 500 пехоты), внезапно появился под стенами Переяславца и напал на 8000 русичей, кои храбро вступили в сечу с греками. Большая часть их полегла на месте. Вылазка, сделанная из города в подмогу, не имела успеха. Однако победа весьма дорого стоила грекам, и Цимисхий с нетерпением ожидал своего остального войска. Когда оно появилось, греки со всех сторон окружили Переяславец.

Сам Святослав с 60 000 воинов находился в Доростоле. Изведав об осаде Переяславца, он намеревался прийти ему на подмогу, но тут примчал посланный императором, наместник Херсонеса Калокир и заявил, что болгарская столица уже взята.

Цимисхий схитрил, продолжая осаждать Переяславец. Наконец, ему удалось взять город приступом. Борис (только именем царь болгарский) угодил в плен со многими его сановниками. Император обошелся с ними благосклонно, уверяя (как бывает в таких случаях), что он вооружился с единственной целью — освободить пленников от неволи, и что признает своими врагами одних россиян.

Однако 8000 воинов Святослава закрылись в царском дворце, не собирались сдаваться и неустрашимо отражали недругов. Напрасно Цимисхий ободрял греков. Он сам со своими оруженосцами пошел на приступ дворца, но понужден был отступить: русичи отразили натиск императора.

Тогда Цимисхий сказал: «сдайтесь, иначе сожгу дворец». «Мертвые сраму не имут!» — бесстрашно откликнулись русичи словами своего полководца, и все сгорели в пламени.

— Этот народ достоин восхищения. Русь, если соберется воедино, никому не победить.

Слова императора записал его придворный хронист Лев Диакон.

Святослав, сведав о взятии Переяславца, не показал воинам ни страха, ни огорчения и поспешил встретить Цимисхия, кой со всеми силами приближался к Доростолу. Войско императора вдвое превышало рать Святослава.

И вот 21 июля 971 года Святослав и Цимисхий сошлись — два героя, достойные спорить друг с другом о славе и победе. Каждый, ободрив своих, дал знак битвы, и при звуке труб началось жуткое кровопролитие. «До самого вечера счастье ласкало ту и другую сторону». Двенадцать раз то и другое войско думало торжествовать победу.

Цимисхий приказал распустить священное знамя империи; был везде, где возникала опасность, копьем своим удерживал бегущих воинов и показывал им путь в сторону врага.

Ночь остановила битву. Потери с обеих сторон были огромны. И всё же войско византийцев значительно превышало рать Святослава, и он принял решение отступить в Доростол.

Утром Цимсхий осадил город. В то же самое время подоспел и греческий флот, кой пресек отступление россиян по Дунаю. Греки надвигались и откатывались назад, делая передышку и хороня убитых.

Отвага Святослава возрастала вместе с опасностью. Он заключил в оковы многих болгар, кои хотели изменить ему, окопал стены глубоким рвом и беспрестанными вылазками тревожил стан Цимисхия. Россияне, как напишет Лев Диакон, оказывали чудесное остервенение, и, думая, что убитый неприятелем должен служить ему рабом в аде, вонзали себе мечи в сердце, когда уже не могли спастись: ибо хотели тем сохранить свою вольность в будущей жизни. Даже жены их ополчались и, как древние амазонки, мужествовали в кровопролитных сечах. Малейший успех давал им новую силу.

Однажды в победной вылазке против магистра Иоанна, свойственника Цимисхиева, они с радостными кликами изрубили сего знатного сановника и с великим торжеством выставили его голову на башне. Нередко побеждаемые превосходящей силой противника, они с гордостью шли назад в крепость, медленно закинув за плечи огромные свои щиты. Ночью, при свете луны, выходили жечь тела друзей и братьев, лежащих в поле.

Русские воины хоронили павших, сжигая их на громадных кострах. Резали и бросали в огонь петухов — жертвы богам, убивали пленниц — жены погибшим: жизнь ведь продолжается и «там». Так пусть здесь всё сгорит в пламени. Тяжелый столб черного дыма стоял над рекой.

Византийское войско с ужасом наблюдало кровавый и жуткий обряд воинов Святослава. Число их уменьшалось. Опричь того, россияне, стесненные в Доростоле и лишенные всякого сообщения с его плодоносными окрестностями, терпели жуткий голод.

Святослав решил преодолеть и это бедствие. В темную, бурную ночь, когда лил сильный дождь с градом и гремел ужасный гром, он с 2000 воинов сел на лодки, при блеске молний обошел греческий флот и собрал в деревнях запас пшена и хлеба. На обратном пути, видя рассеянные по берегу толпы неприятелей, кои поили лошадей и рубили дрова, отважные русичи вышли из лодок, напали на греков, множество их убили и благополучно возвратились в крепость.

И вновь Цимисхий был изумлен действиями Святослава. Он полагал захватить город в два-три дня, но осада тянулась уже третий месяц. Святослав не мог поджидать никакой помощи. Отечество было далеко и, вероятно, не ведало о его бедствии. Соседние народы вольно или невольно держали сторону греков, ибо страшились Цимисхия. Воины Святослава стали изнемогать от ран и голода. Напротив, греки имели во всем изобилие, и новые легионы приходили к ним из Константинополя.

В таких тяжких условиях Святослав собрал на совет дружину. Одни предлагали скрыться в ночное время, другие советовали просить у греков мира; наконец, все обреченно думали, что войско уже не в силах бороться с неприятелем.

Но Святослав не согласился:

— Погибнет слава русичей, если ныне устрашимся смерти. Приятна ли жизнь для тех, кои спасли ее бегством? И не впадем ли в презрение у соседних народов, досель ужасаемых именем русским? Наследием предков своих — мужественных и непобедимых, завоевателей многих стран и племен, мы или победим греков, или падем с честью, совершив дела великие!

Тронутые сей речью, достойные сподвижники Святослава решили выйти на битву. На другой день всё оставшееся войско вышло за своим полководцем. Он велел запереть городские ворота, дабы никто не мог думать о бегстве и возвращении в Доростол.

Сражение началось утром. В полдень византийцы, удивленные упорством русичей, начали отступать. Их остановил Цимисхий, но глубокая ночь развела войска. На другой день битва продолжилась.

Греки жаждали смерти Святослава: пока он жив, победы не изведать. Один из их витязей, именем Анемас, открыл себе путь сквозь ряды русичей, увидел великого князя и сильным ударом в голову сшиб его с коня. Но шлем защитил Святослава, и смелый грек погиб от его меча.

Цимисхию казалось, что русичи выигрывают сражение, но тут сама природа ополчилась против Святослава: с юга поднялся страшный ветер и, дуя прямо в лицо русичей, ослепил их густыми облаками пыли. Битву пришлось прекратить.

 

Глава 11

ПРЕЗРЕНИЕ СВЯТОСЛАВА

Святослав был ранен. В крепости он оглядел свое изможденное, израненное войско и решил его сохранить. Он понужден был согласиться на мир. Переговоры начались ночью, и оказались для Святослава почетными. Он получает большую дань, причем не только на живых, но и на убитых воинов.

— Если перестанут платить нам дань, то вновь соберу на Руси отважных воинов и пойду на Царьград, — заявил полководец.

Это был мир, весьма обрадовавший греков. Однако еще перед его заключением, Иоанн Цимисхий обратился к Святославу с внезапным предложением о рыцарском поединке. Обещал, что условия мира будет диктовать тот из них, кто одержит верх в единоборстве. Цимисхий был, как и Святослав, прекрасным бойцом, искусным, смелым, уверенным в себе. Великолепно владел мечом, обучен был «копьем потрясати, и лук тяглити, и стрелы верзать…».

Святослав совершенно неожиданно от поединка отказался. Он, как сообщает византийский хронист Лев Диакон, «с презрением отвечал императору так: „Я сам лучше знаю, что мне полезно, чем мой враг. Если ему жизнь наскучила — есть неисчислимое множество других путей, ведущих к смерти, пусть выбирает один из них, какой ему угодно“».

Ни на секунду нельзя заподозрить князя в том, что он струсил. Все, что известно о Святославе Игоревиче, исключает любую возможность его отказа от поединка по каким-либо личным суждениям, как их ни назови. Ответ Святослава намекает на что-то хорошо известное императору, и сам его отказ выглядит даже оскорбительным. (Дальше мы узнаем, что причины для отказа у Святослава были. Очень серьезные).

Подробности мирных переговоров с императором ромеев описана всё тем же Львом Диаконом, сопровождавшем Цимисхия в походе, чтобы подвиги императора не пропали для истории. Описаны переговоры сдержанно, но выглядели они крайне нелестно для императора.

Место встречи — берег Дуная. Цимисхий явился в сверкающих драгоценных доспехах, в парадном императорском плаще, во всем царственном великолепии. Огромная, тоже пышно разряженная свита. Все верхом. Парадный выезд. Блеск золота, переливы шелков, звон оружия.

Святослав же прибыл с обратного берега в простом походном челне. Никакой свиты — несколько гребцов. Никакого парада. Гребцы — воины в простых холщовых рубахах, как и Святослав. Князь ничем от них не отличался, лишь белая рубаха его была почище. Мало того, он сам греб вместе с ними. Как простолюдин, а для византийца — как раб.

Придворный хронист рассматривал его во все глаза. Среднего роста, необычайно широкий в плечах, силач с могучей шеей. Голубоглаз, длинные усы, борода сбрита, волосы на голове тоже сбриты, только свешивается одна длинная прядь: знаменитый оселедец (кой и века позднее будет отличать запорожскую казачью вольницу — Сечь). В ухе серьга.

Лев Диакон оказался в двух шагах от князя. Он хорошо разглядел эту серьгу: золотая, с двумя жемчужинами, между которыми вставлен рубин…

Дальше — хуже. Святослав во всё время переговоров оставался в челне. Он даже не привстал. Это было потрясением основ и совершенным оскорблением императора Рима, «земного солнца вселенной». Сидеть должен был он, а перед ним следовало стоять.

Торжественные переговоры приобрели характер обыденного разговора, с унизительным для императора оттенком.

Святослав был краток. Гребцы оттолкнулись от берега и вкупе с князем налегли на весла.

Шокированные византийцы сделали вид, что всё в порядке, конфуз списали на варварство «скифов»…

Иоанн Цимисхий скрежетал зубами. Он в жизни не испытывал такого унижения. Так вот почему этот варвар отказался от поединка. Он надумал оскорбить императора, но это ему даром не пройдет…

И пока Святослав готовил ладьи к морскому переходу, Цимисхий спешно отправил к печенегам архиерея Феофила. Тот известил, что Святослав с малой дружиной и большой добычей возвращается домой морем, а главное его войско идет сушей.

С двадцатью двумя тысячами воинов, из коих половина была больных и раненых, Святослав спустился в ладьях в устье Дуная. Там он с частью дружины остался зимовать. А воевода, варяг Свенельд, отправлен был в Киев за новой ратью: Святослав не оставил мысли вернуться к Доростолу. Однако его воевода к нему не вернулся, рассчитывая занять более высокое место при князе Ярополке, сыне Святослава, но для этого нужно было погубить князя-отца.

Зимовка в устье Дуная оказалась тяжелой. Дружинники голодали. Были съедены все лошади. Весной Святослав с маленьким отрядом двинулся на ладьях в Киев.

Печенеги, извещенные византийцами, ждали русских воинов у порогов. Святослав ведал об этом, но коней, дабы обойти степью опасное место, не было. Малочисленные дружинники проталкивали свои ладьи шестами — навстречу бурной воде, между камнями и мелями. А с двух берегов в них летели сотни стрел, и сотни степняков, размахивая саблями, гнали своих коней в реку, чтобы первыми завладеть добычей и полоном.

Святослав отчаянно сражался, но был убит в неравной схватке.

Печенежский князь Куря отдал череп Святослава мастерам, дабы те оковали его золотом и сделали из него чашу. На пирах Куря похвалялся, что такой редкостной чаши нет ни у кого, и пил из нее вино.

* * *

Маленький Ярослав выслушивал рассказ летописца, коего позвал отец Владимир, с восторженными глазенками. Конечно, многое он не понял из длинного повествования. Но какой всё же молодец его дедушка, какой воин! В конце же рассказа он расплакался.

— Не горюй, сын, — сказал Владимир Святославич, — твой дед погиб из-за предательства Цимисхия, погиб, как славный ратоборец, равному коему не было и не будет многие века. Всегда помни его гордые и вещие слова о воинах, сраженных в бою, что «мертвые сраму не имут». Жаль, что многие князья стали забывать Святослава и кинулись в усобицы, чего не терпел твой дед. Но память о твоем деде не сотрется. Таких полководцев не предают забвению.

— Я буду постоянно думать о подвигах моего деда Святослава!

— Добро бы так, Ярослав.

 

Глава 12

ОТЕЦ ЯРОСЛАВА

Как-то Владимир Святославич услышал за стенами терема звонкие детские голоса:

— Защищайся, Ефимка! Я буду биться как дед Святослав!

Великий князь подошел к окну и увидел на дворе, подле красного крыльца, Ярослава с маленьким мечом, наступавшего на сына боярина Додона Колывана, рыжеватого отрока, прикрывавшегося небольшим щитом, обитым медвежьей шкурой.

— Голову прикрой, сказываю!

Ефимка прикрылся, но щит его от удара меча Ярослава треснул.

— В полон сдавайся!

— Не хочу, — захныкал Ефимка.

— Эх ты, а еще воин. Отпускаю тебя. Ступай к своей дружине и скажи ей, что я иду на вы.

— Ай да молодец, сынок, — довольно произнес князь. — Он и впрямь не забудет полководца Святослава.

Святослав был сильным, мужественным, во всем неприхотливым, вот и Ярослав старается на него походить. Еще два года назад он принялся закалять тело. Каждое утро, слегка прихрамывая, бегал с дядькой на Днепр, подолгу купался. Аж в грудень не хотел вылезать из холодной воды. Пестун ворчал:

— И чего в такую остуду лезешь, отрок? Лихоманка схватит.

— Не схватит, дядька. Мой дед Святослав даже в сечень в проруби окунался.

— Так то Святослав. Он, почитай, после проруби голышом в терем прибегал.

— Вот и я так буду. Не облачай меня в рубаху!

— Да мне великий князь голову снимет.

— Не снимет, дядька. Поспешай в гору!

Но где уж там угнаться пожилому пестуну за юнотой! Запыхавшись, приходил в терем, брался за мохнатый рушник, дабы разогреть Ярослава, но того уже высокая гора разогрела. Раскрасневшийся чадушко накидывал на себя легкий кафтанец, а затем велел дядьке позвать Ефимку.

— Бороться хочу. Святослава никто не мог побороть.

Дядька вздыхал, и оправлялся за Ефимкой. Никакого роздыха с этим юнотой! Но ничего не поделаешь: князь Владимир сызмальства борьбой увлекался, и сына на то поощряет. Да и не только к борьбе, но и к бане со снегом. Вылетят из горячей мыленки — и в сугроб. Долго в снегу барахтаются. Ярослав аж повизгивает от услады, а затем опять в баню. Зело крепеньким растет Ярослав! Слава деда не дает ему покоя.

Великий князь, поглядев из окна на «ратоборцев», раздумчиво заходил по покоям. Его детство не было счастливым. Когда он выходил на двор, то играть с ним никто не хотел. Княжата и чада бояр кричали:

— Ступай прочь, робичич!

— Не хотим тебя видеть с нами!

Особенно усердствовал старший брат Ярополк:

— Твое место с холопами на псарном дворе. Беги отсюда!

Но Владимир, нахохлившись, как молодой бычок, и не думал уходить. Тогда Ярополк, подмигнув своей «свите», отдавал приказ:

— Бей холопича!

И загуляла тут свалка, пока из терема не выскочит красавица Малуша и не вырвет из рук драчунов своего любого сына.

Княгиня Ольга, пресекая дальнейшие детские «усобицы», оправила Малушу в свое село Будутино и назначила ее ключницей.

Но Владимира она оставила при себе и днем за днем вбивала в голову мальчика христианские догмы, как и другим сыновьям Святослава.

А полководец, отбросив печенегов от города, занялся делами государства: Ольга находится при смерти, а дабы вернуться на Дунай, князю многое следует уладить в Киеве, Чернигове, в беспокойной Древлянской земле, на севере — во всем огромном государстве.

Когда новгородские бояре и торговые гости стали просить себе князя, Святослав призадумался.

— А кто бы пошел к вам? — спросил он и предложил Новгород Ярополку.

Тот отказался. Не захотел идти в Новгород и Олег. Новгородцы тогда пригрозили:

— Сами найдем себе князя!

О Владимире речи не шло, да и сам Святослав не принимал его в расчет. Владимир — сын ключницы княгини Ольги, сын рабыни.

Тут в разговор вступил родной дядя Владимира, брат Малуши, богатырь Добрыня, дядька-воспитатель.

Добрыня стал выдвигаться при киевском дворе. Он и за море едет, и в Новгороде идолов ставит, и свергает этих идолов. Многие зело важные поручения княжьи выполняет Добрыня, человек и даровитый, и расторопный, и обходительный. Это он, славный Добрынюшка Никитич, вошел в киевские былины богатырем и добрым молодцем, щедрым и тороватым. Он и гусляр-сказитель, и богатырь, свой в пирах и в былинах. Это он при Святославе не растерялся и посоветовал новгородцам:

— Просите Владимира.

И новгородцы, глянув на отрока, столковались. Теперь-то уж Владимир Святославич ведает, почему новгородцы сладились. Полагали, что «робичич» будет покладистее, чем прямые князья, терпимее к их торговым и боярским вольностям. Важно, думали они, что Владимир пока еще мальчуган: новгородцы и потом любили, чтобы князь подрастал у них, вживался в землю новгородскую.

Да и Добрыня оказался человеком годящимся: из простолюдинов, не богат, двора своего нет.

Так Владимир оказался на княжении в Новгороде. Он ладил с боярами купцами, приносил кровавые жертвы Перуну и другим богам, разводил вокруг идола костры священного и всё очищающего огня.

Несколько лет прошли на Руси покойно. Лесные деревушки и села, небольшие рубленые города-крепостицы не ведали войн. И вдруг всё круто изменилось. И виной тому стали варяги.

Владимир Святославич ни в жизнь не забудет просьбы сына:

— Отец, отпусти Свенельда из поруба. Моя нога давно зажила. Он же — воевода Святослава.

— Хитроумный, лукавый воевода, — отчужденно произнес великий князь. — Поведай-ка мне, что сказал тебе Свенельд, когда посадил тебя на коня?

— Не вздумай Гордого плеткой ударить. То положено лишь мужественным наездникам.

— И что ты ответил?

— Что я тоже мужественный… Вот и стеганул Гордого.

Лицо Владимира Святославича еще больше нахмурилось. Он долго хранил молчание, пока Ярослав не напомнил ему о себе.

— Так отпустишь Свенельда, отец?

— На сей раз отпущу… Но хочу тебе изречь, сын, чтоб ты никогда не доверял варягам. Это — жесткие люди. Ступай.

 

Глава 13

ВАРЯГИ

Ярослав вышел, а великий князь вновь надолго задумался. Он, по рассказам книжников (а память у него была недурная), неплохо изведал жизнь варягов. Еще в середине девятого века, когда в Среднем Приднепровье уже сложилась Киевская Русь, на далеких северных окраинах славян, кои мирно, бок о бок жили с чудью, карелами и латышами, стали появляться отряды варягов, приплывавших из-за Варяжского моря. Славяне и чудь прогоняли непрошеных гостей. Киевские князья не единожды посылали свои дружины на север, дабы отбросить грабителей за морские пределы. Не случайно, что именно тогда, невдалеке от Полоцка и Пскова, возник на важном месте, у озера Ильмень, новый город — Новгород в 859 году, кой должен преградить варягам путь на Волгу и на Днепр.

В 862 году варяжский конунг Рюрик появился под Новгородом. Варяги-пришельцы не овладевали русскими городами, а ставили свои укрепления поблизости с ними. Под Новгородом они жили в «Рюриковом городище», под Смоленском — в Гнездове, под Киевом — в урочище Угорском. Здесь могли быть и купцы, и, нанятые русскими, варяжские воины. Важно то, что нигде варяги не были хозяевами русских городов.

В 882 году один из варяжских предводителей, Олег, пробрался из-под Новгорода на юг, взял Любеч (тот самый Любеч, где Святослав, почти на столетие позднее, забрал в плен красавицу Малушу), служивший своего рода северными воротами Киевского княжества, и приплыл в Киев, где ему обманом и хитростью удалось убить киевского князя Аскольда и захватить стол.

С именем Олега связано несколько походов за данью к соседним славянским племенам и знаменитый поход русских войск на Царьград в 911 году. Но варяг Олег не чувствовал себя владетелем Руси. После успешного похода в Византию, он оказался не в столице Руси, а далеко-далеко на севере, в Ладоге, откуда был близок путь на родину, в Скандинавию.

Владимиру Святославичу, кой толковал с летописцами и монахами-книжниками, всегда казалось диковинным, что Олег, коему совершенно легковесно приписывают создание государства русичей, бесследно исчез, оставив летописцев в недоумении.

Новгородцы писали, что после греческого похода Олег пришел в Новгород, а оттуда в Ладогу, где он умер и был похоронен. Согласно другой летописи, он уплыл за море «и уклюну (его) змея в ногу и с того (он) умре».

Киевляне же, повторив легенду о змее, ужалившей князя, рассказывали, что будто бы его похоронили в Киеве на горе Щекавице («Змеиной горе»). Но никаких следов от могилы, как отменно ведал Владимир Святославич, не оказалось. Возможно, название горы повлияло на то, что Щекавицу связали с именем Олега.

Владимир Святославич неплохо ведал и о том, что варяги были прекрасными мореходами. Пользуясь морскими приливами, их крепко сшитые, высокие драккары, на шестнадцати парах длинных весел легко бороздили море. На задранном носу корабля торчала голова неизвестного чудовища, рогатая, со змеиной пастью, с бычьим лбом и чешуйчатой шеей, выгнутой лебедем. Сам драккар был черен, как ворон, а голова блистала золотом. Черные, пугающие корабли входили в устья рек Европы, и оказывались внутри многих стран. В 886 году норманны долго держали в осаде Париж и сняли ее, получив громадный выкуп.

Ватикан составил особую молитву: «От ярости норманнов избави нас, Господи!..».

Добыча — единственное, что интересовало грабительские шайки. Они добывали ее с необычайной жестокостью. Викинги разоряли и выжигали ной жестокостью. Викинги разоряли и выжигали города, убивали всех, кого могли. Нужно было, чтобы одно только имя норманнов, слух о них и приближение приводило в трепет и уничтожало саму волю к отпору.

Проникали варяги и в Восточную Европу. По рекам, через Неву и Ладожское озеро, тем самым путем по Волхову и Днепру, кой так и назовут «путем из варяг в греки», они не только опускались в Русское море. Пройдя Босфор и охватив кольцом Европу, встречались в Средиземном море с соплеменниками, проплывшими сюда через Гибралтар.

Варяги громили слабых, и коль этого не удавалось, то раскидывали лагерь и начинали торг. К тем же, кого викинги не сумели одолеть, они охотно подряжались на службу.

Так появляется (а затем изгоняется за море) варяжская дружина в Новгороде, так оседают варяжские отряды в Старой Ладоге, спускаются к Киеву. Варяг «работал» за жалованье, за долю добычи; подставлять же голову за чьи-то интересы он не собирался, воевал бережливо.

Таков и Свенельд. Именно он со страшной жестокостью подавлял восстание древлян. Здесь свой интерес, но такие, как он, головы не подставляли.

Много лет спустя, на Дунае, против Святослава оказались превосходящие силы ворога. Византийцы собрали громадное войско. Князь обратился к своим воинам со словами, ставшими легендарными: «Не посрамим земли Русской, ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут!»

Дружина ответила: «Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим», и можно быть уверенным (в этом Владимир Святославич не усомнился) — Свенельд промолчал. Складывать за Русь голову он не нанимался.

Когда на Днепре Святослав оказался в печенежской засаде, Свенельд бросил своего князя и пришел в Киев, «де, за подмогой». Варяг остался жив, он, разумеется, знал о печенегах, не мог не знать. Свенельд завидовал успехам Святослава, завидовал и в душе ненавидел его, как ненавидел он всех русских князей, к коим пришлось ему наниматься.

«А про плеточку-то он не зря Ярославу выговорил, ох не зря, — подумалось Владимиру Святославичу. — Мальчонка не без честолюбия. Воином себя возомнил. Как не стегануть коня? На это и уповал варяг. Он-то надеялся, что Ярослав насмерть расшибется. Собака!»

Зол, зол был на Свенельда великий князь. Варяг еще задолго до своего «холопьего» поруба тайные кружева плел, вражду между братьями зачинал, Ярополка на худые помыслы подталкивал.

 

Глава 14

КОЗНИ СВЕНЕЛЬДА

Старшего сына Святослава, Ярополка, в Киеве не возлюбили. Во-первых, мать, еще при жизни отца, крестила его в церкви Ильи Пророка, а во-вторых, молодой князь окружил себя варягами, и те набрали такую силу, что стали грубо притеснять киевлян. И чем дальше, тем хуже. Викинги открыто нападали на горожан, врывались в их дома, насиловали женщин и уносили с собой добычу.

Киевляне шли к своему князю.

— Укроти варягов, Ярополк Святославич! Буянят, грабят, дочерей и жен наших сраму предают.

Ярополк для виду гневался:

— Ишь, распоясались! Накажу виновных. Всех накажу!

Несколько дней в Киеве было тихо, но после вновь завязывались бесчинства гостей заморских. Ярополк во всем полагался на воеводу Свенельда, кой не захотел служить ни новгородскому князю Владимиру, ни древлянскому Олегу.

— Братья твои, князь Ярополк, поди, злобой исходят. Не они, а ты стал великим князем Киевским. Убежден: ножи на тебя точат. Ну да мои викинги всегда под твоей рукой.

— Надеюсь, Свенельд, что ты будешь мне предан, как отцу моему Святославу.

— Клянусь богом Вотаном и своим оружием, великий князь!

Как-то Свенельд пришел к Ярополку с неожиданным суждением:

— А не сходить ли тебе, великий князь, в Полоцк? Да еще сделав крюк к Новгороду.

— Мнится мне, что тебя, Свенельд, совсем другое заботит.

— Другое, Ярополк Святославич. Появление под носом Владимира большой дружины покажет ему, кто хозяин Руси. Он устрашится и забудет про Киев. Олег же Древлянский совсем еще юн. С ним легко управимся, если он вознамерится вылезти из своих лесов.

— Я покумекаю над твоими словами, воевода.

У Ярополка был и русский воевода Блуд, но он больше доверял варягу.

Движение дружины Ярополка на север не осталось незамеченным для новгородского князя.

«Что сие означает? — гадал Владимир. — Ярополк вознамерился вкупе с полоцким войском захватить Новгород, а следом взять в полон „холопича“? Ужели он все еще мстит сыну рабыни?»

Но князя успокоил его дядька, Добрыня Никитич.

— Лазутчики доносят, что Ярополк с варягами не помышляет двигаться на север. Всего скорее он мыслит показать тебе свою силу, дабы ты и думать не мог о киевском княжении.

— И всё же ушами хлопать не будем. Надо подготовить Новгород на случай осады.

Но опасения Владимира оказались напрасными. Когда Ярополк вернулся в Киев, к нему немедля пришел воевода Блуд, оставленный для оберега города.

— Изведал я, что древлянский князь проявил беспокойство твоим походом к Полоцку.

— А ему-то чего надо? — ворчливо кинул Ярополк.

— Помыслил, что ты двинулся на брата.

— Ну и пусть мыслит. Олег мне не страшен.

— И всё же надо прощупать его, великий князь, — вступил в разговор Свенельд… Пошлю-ка я сына своего, Люта, в древлянские земли.

— Как моего посла? — недоуменно пожал плечами Ярополк.

— Зачем же? — хитро осклабился Свенельд. — На охоту. Древляне люди открытые, многое могут рассказать.

— Толково, — одобрил Ярополк.

Лют, собрав ловчих, с шумом и свистом помчал в древлянские леса. Зверья там — бить, не перебить. И надо же было такому случиться, что сын Свенельда, на четвертый день охоты, наглый, самоуверенный и на большом подгуле, столкнулся с князем Олегом, кой также охотился в своих землях.

— Ты, почему без спроса, без ведома, вторгся в мои ловы? — строго спросил Олег.

— Где хочу, там и охочусь, — грубо ответил Лют. — Я сын воеводы Свенельда, а тот служит великому князю. Твоя земля — его земля.

Наглый ответ возмутил Олега.

— Прочь с моих ловов!

— И не подумаю!

— Тогда ты умрешь!

— Ха!.. Мое копье не знает поражений. Я готов с тобой сразиться, князь Олег.

— Ну что ж. Бог войны нас рассудит.

Удача в честном конном поединке была на стороне Олега. Он пронзил копьем грудь Люта.

Справив по сыну тризну, Свенельд решительно направился к Ярополку.

— Такого нельзя прощать, князь. Лют был убит из-за спины. Ловчие моего сына слышали, как Олег похвалялся: поначалу перебью всех варягов, а далее срублю голову Ярополка.

Свенельд, конечно же, подговорил охотников-варягов, что им поведать великому князю.

— Надо идти на Олега войной, Ярополк Святославич.

— Собирай своих воинов, Свенельд. Я нещадно накажу Олега.

Ярополк в челе варяжской дружины направился на древлянскую землю.

Воины Олега были сокрушены и панически спешили укрыться за стенами города Овруча.

Усобицы на Руси обычно кровопролитными не были. Смердам не очень-то хотелось истреблять других, таких же подневольных, ради княжьих распрей. Да и князья не стремились ни к большим потерям, ни к большому урону противника — равно невыгодно.

Иное дело случилось здесь, когда рубили варяги-чужеземцы, рубили страшно и безжалостно. Только тем можно растолковать панику рати Олега, торопившейся укрыться за стенами Овруча.

Досталось крепостному мосту, что у ворот города. Здесь так теснили друг друга кони и люди, что деревянный мост не выдержал, многие рухнули в ров и были раздавлены.

Среди раздавленных воинов оказался и Олег.

Увидев расплющенное тело брата, Ярополк отшатнулся и побледнел. Впервые на Руси среди князей произошло то, чего никогда еще не было. Брат убил брата. Ни при Святославе, ни при Игоре подобного не случалось.

А Свенельд не скрывал довольства:

— Обошлось без меча, но боги помогли. Всё сотворилось как нельзя лучше.

Впрочем, так считал и Ярополк. Теперь он наследовал землю и власть младшего брата, дело за Новгородом.

 

Глава 15

ЯРОСТЬ ВЛАДИМИРА

Владимир Святославич, изведав о гибели Олега, был потрясен. Ярополк — братоубийца! Он совершил неслыханное злодейство и будет отомщен. Но мешкать нельзя. Новгород не так еще и велик (это позднее он станет одним из крупнейших городов Древней Руси), и дружина его не в состоянии отразить могучий удар Киевского князя. Как ни худо, но надо ехать за море и набирать войско варягов. Без них Ярополка не сломить. Но надлежит попросить денег у новгородцев, они должны помочь.

— Гражане! На нас идет Ярополк, убивший моего брата Олега. Он задумал овладеть и Новгородом, дабы присоединить нас к Киеву, сделать своими рабами и обложить тяжелой данью. Согласны ли вы быть под рукой злодея Ярополка?

— Не бывать тому, князь Владимир!

— Не хотим Ярополка!

Владимир земно поклонился новгородскому люду и продолжал:

— Коль не желаете Ярополка, дайте калиты на варягов. Мне своей казны не хватит.

Новгородцы калиты не пожалели. Владимир Святославич поехал за море вместе с дядей своим Добрыней Никитичем. Возвратились быстро: варягам только золотые и серебряные гривны покажи.

Пока князь отсутствовал, в северные города поскакали гонцы из Новгорода, дружины изготовились к сече, воины оглаживали коней, проверяли крепость подпруг, вьючили походное снаряжение…

Стража зорче поглядывала с городских башен. Пока еще всё смутно, неясно.

Владимир Святославич вступил в Новгород с большим варяжским отрядом. (Варяжская дружина сверх платы собиралась пограбить богатый Киев). Но дело не ограничилось наемниками: для похода на Киев Владимир собрал дружины северной Руси.

Ни боярство, ни купечество новгородское не пожалели мошны, дабы взять Киев. Рассчитывали, что первенство в государстве может перейти к Новгороду, вместе с властью над землями, вместе с данями, правыми и неправыми поборами и многими другими преимуществами стольного града.

Силу собрали нешуточную и с нешуточными намерениями. В борьбу было втянуто всё государство. Оба противника стремились притянуть на свою сторону Полоцк.

Княжение важное, здесь разветвляется путь из варяг в греки, а Западная Двина выводила ладьи с юга прямо в Варяжское море.

В Полоцке же сохранилась власть князя Рогволода, о коем ведали, что он пришел из Скандинавии.

Обычным способом объединения княжеств был брак между отпрысками правителей. Этим и надумал воспользоваться молодой новгородский князь. Однако в Полоцке Владимир Святославич потерпел неудачу. Сваты, возглавляемые Добрыней Никитичем, вернулись в Новгород удрученными.

— Рогнеда отказала, да еще оскорбила тебя, князь.

— Чем же?

Добрыня удалил из покоев сватов и, покачав головой, молвил:

— Не хочу, сказала, выходить за холопича.

Князь вспыхнул. По его лицу пробежала ничем не прикрытая злость.

— Она еще ответит за эти слова.

— Опричь того, Рогнеда заявила, что свое сердце она отдала Ярополку.

Судьба свела малолетнего Ярополка с полоцким князем Рогволодом восемь лет назад. Прибыв в Киев, Святослав привез с собой юную Рогнеду.

— Дочь полоцкого князя. Гордая, красивая и неприступная, но она, Ярополк, тебе покорится, когда станет твоей женой. Хочу увидеть внука.

— Но ему еще десять лет, — вздохнула княгиня Ольга.

— Ничего, — рассмеялся Святослав. — Годы стрелой летят. Эта девушка принесет тебе славных детей.

Свадьба состоялась в Киеве, куда прибыл с двумя сыновьями князь Рогволод.

Рогнеде так и не удалось познать мужского ложа. Ей наскучило в Киеве, и она отпросилась в Полоцк, где с еще большим рвением увлеклась светскими и богослужебными книгами, к коим усердно наставлял ее образованный отец.

— Предварил, братец… Это он поведал Рогнеде о ключнице Малуше.

Свой первый удар Владимир обрушил на Полоцк. Князь Рогволод не продержался в осаде и трех дней.

В тереме князя перед лицом Владимира оказался растерянный Рогволод с сыновьями и дочерью.

— Кланяйтесь вашему новому господину, новгородскому князю Владимиру Святославичу, — молвил Добрыня Никитич.

Узнав недавнего свата, Рогнеда, глядя в лицо Владимира, гневно высказала:

— Убирайся прочь из нашего дома! Мы не желаем видеть сына рабыни!

Князь ожесточился. Его охватила такая ярость, что он не удержался и выкрикнул:

— Стерва норманнская! Я покажу тебе «сына рабыни!»

И Владимир на глазах отца, его сыновей и своих воинов обесчестил Рогнеду, а затем приказал убить Рогволода и его взрослых детей.

Такова была жестокая месть Владимира, но… и претворение в жизнь его княжеского права. Рогнеда по законам язычества отнюдь не обесчещена: она стала женой Владимира, а сын ее Изяслав будет наследовать княжение в Полоцке.

Судьба города на Днепре была решена. Под стяг Владимира встали новгородские словене, чудь, кривичи…

Что мог противопоставить Ярополк войску всего севера Руси? Варягов Свенельда? Но они, услышав, какое на них идет великое войско, не хотели погибать за старшего сына Святослава.

Киевляне не любили Ярополка и не помышляли идти в его дружину. Ярополк не дерзнул на битву и затворился в городе.

Владимир не хотел терять дружину при осаде Киева. Добрыня Никитич подсказал ему провести тайную встречу с воеводой Блудом, коему не слишком-то доверял Ярополк.

Тайные переговоры состоялись.

— Желаю твоей помощи, Блуд. Ведаю, тебя не очень-то чтит Ярополк. Ты же будешь моим ближним боярином, когда не станет киевского князя. Он сам начал братоубийства. Я ополчился для спасения дружины и всего люда киевского, кой презирает Ярополка…

— Я помогу тебе, князь Владимир.

Блуд, вернувшись в Киев, посоветовал Ярополку «удалиться от битвы».

— Мне доподлинно стало известно, что киевляне надумали изменить тебе и позвать на княжение Владимира. В городе вот-вот вспыхнет заговор.

Ярополк хоть и являлся сыном Святослава, но был слаб духом. Он напугался и, думая спастись от мнимого заговора, умчал в Родню.

Сей город стоял на том месте, где река Рось впадает в Днепр. Но покоя здесь Ярополк не обрел: Владимир осадил Родню. Он не спешил к захвату крепости. В городе совсем мало воинов и кормовых запасов. Пусть Ярополк подольше обретается в страхе, пусть припомнит, как неизменно уничижал его, Владимира, обидными словами: «Сын рабыни… Бей холопича!» Такого не прощают.

Ярополк, сидя в своем последнем убежище, с ужасом видел многочисленных врагов за стенами города, а в самой крепости — изнеможение своих воинов от лютого голода.

Блуд неустанно твердил:

— Надо заключить с Владимиром мир. У нас нет возможности отразить неприятеля. Владимир не тронет тебя, князь Ярополк, и наделит каким-нибудь славным городом. Поезжай к брату в Киев.

Ярополк, наконец, ответил:

— Да будь по-твоему, Блуд. Приму, что уступит мне брат.

Воевода отправился уведомить Владимира, что Ярополк отдается ему в руки.

Если во все варварские и просвещенные времена государи были жертвой изменников, то во все же времена имели они и преданных слуг. Из числа таких был у Ярополка некий Варяжко, кой говорил ему:

— Не ходи, князь, к брату. Ты погибнешь. Покинь Русь на время и собери войско в земле печенегов.

Но Ярополк слушал только воеводу Блуда и с ним отправился в Киев, где Владимир ожидал его в Теремном дворце Святослава.

Блуд ввел легковерного Ярополка в покои брата и замкнул дверь, дабы дружина княжеская не могла за ним войти. И тотчас два наемника-варяга пронзили грудь Ярополка мечами.

Преданный слуга Варяжко, кой напророчил гибель своему господину, сбежал к печенегам, но позднее Владимир сумел воротить его на Русь, дав клятву не мстить ему за верность Ярополку.

 

Глава 16

«СОЛОМОН В ЖЕНОЛЮБИИ»

(из древней летописи)

Завладев Киевом, Владимир продолжал мстить даже мертвому брату. У того была еще одна жена — очаровательная гречанка. Владимир не устоял перед ее красотой и осрамил ее, хотя та была уже на втором месяце беременности. (От нее-то и родился «зол плод — Святополк Окаянный»).

В Киеве же Владимир почувствовал себя неуютно. Варяги совсем распоясались. Они мнили себя завоевателями Киева и требовали дань с каждого жителя по две гривны.

Великий князь отвечал викингам посулами:

— Будет вам дань, но только обождать надо. С ремесленного люда я начал собирать пошлину.

Владимир тянул время. Он задумал изгнать варягов, и не только из Киева, но и из всего государства.

В Новгород были отправлены тайные гонцы, дабы город набрал сильное войско из русских людей. То же самое произошло и в Киеве. Через три месяца дружина Владимира втрое превзошла войско варягов.

Великий князь позвал к себе постаревшего воеводу Свенельда.

— Народ зело недоволен варягами. Уводи своих воинов, Свенельд, за море.

Воевода возмутился:

— Да как же так, великий князь? Мои славные викинги и древлян, врагов твоих, посекли, и братьев твоих, Олега и Ярополка, убили, и Киев тебе помогли взять. Да ты без нас так бы и сидел в своем Новгороде.

— А ныне буду сидеть в стольном граде без твоих воинов. За море, сказываю, уходи!

Свенельд позеленел лицом. Первым его желанием было выскочить из княжеских покоев и кинуться к варягам, подняв их на Владимира, но вовремя одумался: дружину киевского князя уже не сломить. Поздно! Обхитрил варягов Владимир. Собрал богатырей со всей Руси.

Не скрывая озлобления, произнес:

— Спасибо за службу, князь. Но за море мы не пойдем. Нас, непобедимых викингов, с превеликой охотой и византийский император примет.

Владимир с радостью отпустил сих опасных людей, однако императора уведомил, дабы тот не оставлял мятежных варягов в Царьграде, разослал малыми отрядами по городам, и ни в коем случае не дозволял им возвратиться на Русь.

В 980 году великий киевский князь был в расцвете сил. Отныне он — единоличный глава русского государства. Властитель, коему всё дозволено. Малейшую его прихоть слуги исполняют, сломя голову.

Однако, есть в сердце заноза. Рогнеда! Гордая красавица Рогнеда. Не в любви, не в горячих ласках принесла она ему четверых сыновей: Изяслава, Ярослава, Мстислава и Всеволода. На ложе как всегда была холодна.

— Ярополка не можешь забыть?

— Никогда не забуду. Ни Ярополка, ни отца своего, ни братьев! — зло отвечала Рогнеда, напоминая в эти минуты разъяренную тигрицу.

Пройдет некоторое время и великий князь удалит ее из Теремного дворца недалеко от Киева, на берег Лыбеди, в сельцо Предславино, а сам кинется в омут невиданного на Руси прелюбодейства.

Жену-гречанку Ярополка он взял себе в наложницы, но и сего Владимиру показалось мало, ибо, когда родился от гречанки Святополк, а Рогнеда разрешилась Изяславом, то князь завел себе новую жену, чехиню, коя принесла ему Вышеслава. Очередная жена чем-то не угодила великому князю и была спроважена в одну из обителей Чехии.

В течение нескольких лет «Соломон в женолюбии» заимел еще несколько жен, получив от них разноплеменных и разноязычных детей. От новой чехини Мальфреди — Святослава, Судислава, Позвезда, от византийской принцессы Анны — Бориса и Глеба; от немки — родились Станислав и дочь Мария Добронега…

Но Владимир по-прежнему жаден в любви, ему мало своих жен и он заводит три гарема.

300 наложниц у него было в Вышгороде, 300 — в Белогородке (близ Киева), и 200 — в селе Берестове. Кроме того, ему боялась попасться на глаза любая красивая женщина.

«Всякая прелестная жена и девица страшились его любострастного взора: он презирал святость брачных союзов и невинности».

Приводя к себе замужних женщин и девиц, Владимир «был ненасытен в блуде».

Такого сладострастника Русь еще не ведала. Это был первый князь, кой завел в языческой стране огромные гаремы, видимо, следуя примеру мусульманских властителей.

Великий киевский князь не чурался даже девиц смердов. Часто бывая на охоте, Владимир останавливался в каком-нибудь глухом селище, и приказывал привести ему для утехи самую красивую поселянку.

Были случаи, когда отец девушки супротивничал. Так произошло в Оленевке.

— Негоже, князь. Дочь моя Березиня уже просватана.

— Экая незадача, — рассмеялся Владимир. — Тебя как звать?

— Прошкой.

— Так вот, Прошка, князь тебе желает великую честь оказать и гривнами одарить. Где твоя Березиня?

Девушка вышла из закута, и великий князь остолбенел: такой изумительной красавицы он еще в жизни не видывал. Белокурая, голубоглазая, с чистым румяным лицом, сочными червлеными губами и гибким станом.

Владимир от вожделения даже губами зачмокал.

— Экая ладушка… Сколь же тебе лет?

— Ныне пятнадцатую весну встретила, — без всякой робости ответила Березиня.

— Пойдешь в мой княжий терем? Женой станешь. В шелках, бархатах будешь ходить.

— Пойду, князь. Охотно пойду!

Прошка с недоумением уставился на дочь. Что это с ней содеялось? Неужели на княжьи посулы польстилась? Да и откуда смелости вдруг набралась? Обычно клещами двух слов не вытянешь, а тут?..

— Вот и добро, ладушка. Собирайся, — обрадовался князь.

— А мне и собираться нечего. Я только с подружкой попрощаюсь.

Молвила — и птицей вылетела из избы. А за избой — лес дремуч, только Березиню и видели.

— Догнать! Изловить! — закричал ловчим Владимир, и сам кинулся в заросли. Ветки царапали его лицо, грудь, но он не замечал боли, гонимый лишь одной неистребимой мыслью:

«Хороша девка! В гареме первой наложницей станет. Догнать!»

Но Березиня как в воду канула. В сумерки удрученный князь вышел из леса и, запыхавшийся, злой, — в избенку Прошки.

— Хитра же твоя девка. Придет домой, скрути ее веревками и доставь ко мне в Киев. А коль не доставишь, меча изведаешь.

Прошка понурился, а князь отправился в Вышгород к наложницам. Всю дорогу ехал и думал о Березине. И надо же такой уродиться! Никакие иноземные жены не могут с ней соперничать. Царь-девка! То-то будет с ней жаркое ложе.

Миновал день, другой, но Березиня в Киеве так и не появилась. Владимир позвал в покои своего дядю по матери, Добрыню Никитича, и строго приказал:

— Поезжай в Оленевку и привези Прошкину дочь. Старика кнутом попотчуй, а коль наотрез откажется Березиню отдать, отсеки мечом руку, дабы другим неповадно было.

Добрыня неприметно вздохнул. Не по нутру ему княжье поручение. Вот если бы в чистом полюшке с кем сразиться. Тут его богатырский меч был одним из самых неистовых. Здесь же — с девкой воевать. Чудит в своем непотребстве князь!

Прошка при встрече развел грузными, задубелыми руками:

— И по сей день нет, боярин.

Князь хоть и назвал его стариком, но Прошке едва на пятый десяток перевалило. Кряжистый, русобородый, с загорелым сухощавым лицом. По всему ощущалось, что смерд силушкой не обижен, а таких людей Добрыня уважал.

— Не лукавишь, Прошка?

— В лукавом правды не сыщешь, боярин. Всю деревню опроси. Не зрели дочку. Сам в немалой затуге. Как бы звери не задрали, а может, леший к себе увел. Лес!

— Может, и леший, — крякнул Добрыня, кой верил во всякую нечистую силу. — И всё же в засаде посидим.

Добрыня расставил вокруг Оленевки десяток дружинников, кои укрылись меж деревьев, но засада ничего не дала.

Через два дня, не наказав Прошку, Добрыня Никитич вернулся в Вышгород, где князь забавлялся с наложницами.

— Сгинула девка, княже. Никак медведь задрал, или лешак в дремуч лес свел.

— Жаль, — с досадой произнес Владимир Святославич. — Но ежели старик солгал мне, то я ему не только руку, но и башку отсеку.

Нахмурившийся князь сказал это при наложницах, тешивших его ненасытное тело. Но иногда «Соломоново женолюбие» Владимира надолго прекращалось.

 

Глава 17

УВЛЕЧЕНИЕ КНИЖНОЕ

Маленький Ярослав вначале любил своего отца, особенно в те часы, когда тот вновь и вновь возвращался к рассказам о подвигах Святослава; но затем, как-то исподволь, Владимир стал отдаляться от детей, а затем приспело время, когда он, впав в распутство, их совсем закинул.

Ярослава невольно потянуло к матери. Рогнеда с радостью встречала на своей женской половине сына. Она еще с купели приняла христианство и теперь с удовольствием приобщала Ярослава к светским и церковно-славянским книгам.

Он сам читал книги, в отличие от отца Владимира, кой читать не умел, а только «слушал святое писание». И чем чаще отрок виделся с матерью, тем острее чувствовал, как увлекательно открывать для себя новый мир. Он уже не мыслил себя без (так необходимой ему) материнской опеки.

Но вот настало время, когда великий князь, совершенно увлеченный блудом, приказал удалить Рогнеду из Киева.

Через неделю, стосковавшись по матери, Ярослав попросил Добрыню отвезти его к Рогнеде.

— Не могу, Ярослав. Тебе приказано быть в Теремном дворце.

Ярослав никогда не был маменькиным сынком, но когда отец спровадил Рогнеду в село Предславино, десятилетний Ярослав понял, как дорога ему мать. Сердце юного отрока возмутилось. Мать ни в чем не провинилась, а отец ее — с глаз долой. И кого? Любимую матушку, коя все пять последних лет неустанно учила Ярослава книжной премудрости и христианской вере.

Полоцкая княжна, по признанию книжников, была самой образованной женщиной Киевской Руси. В ее обширной библиотеке находились сочинения древнегреческого ученого и философа Аристотеля (воспитателя Александра Македонского), ученого из Сиракуз Архимеда, организатора обороны Сиракуз против римлян, грека Герострата, который, чтобы обессмертить свое имя, сжег в 356 году до новой эры храм Артемиды (одно из 7 чудес света), легендарного, слепого эпического поэта Гомера, автора «Илиады» и «Одиссеи», философа Диогена Синопского, практиковавшего во всем крайнюю воздержанность, и по преданию жившего в бочке, Цицерона, римского оратора и писателя… А сколько было у Рогнеды скандинавских саг, богослужебных книг!

Мать не переставала дивиться сыну. Учение ему давалось с такой легкостью, что она нередко восклицала:

— Я не знаю ученика, который бы в такие лета постиг греческий, немецкий и свейские языки. Ты, Ярослав, всё схватываешь на лету. Иногда мне становится страшно за тебя.

— Отчего ж, матушка?

— Ты опережаешь свои годы. То, что ты познал, другому и в двадцать лет не осилить. Не ощущаешь тяжести в голове? Всегда ли она светла? Надо больше отдыхать.

— Книга — лучший отдых матушка. Разве не полезно познать труды зело мудрых мужей, у коих многому можно научиться? Я так бы никогда и не узнал, что Аристотель был воспитателем самого Александра Македонского, и что поэт Гомер написал блестящую «Одиссею», да еще, будучи не зрячим. Разве то не полезно?

— Полезно, сынок. Но кто много познает — с того много и спросится. Умная голова не для праздного веселья, а для великих трудов, и чует мое сердце, что вся жизнь твоя пройдет в трудах неустанных. И еще запомни, сынок. Труд тогда угоден Богу, когда он творится не во зло, а во благо…

Потрескивали восковые свечи в бронзовых шандалах, а Рогнеда все говорила, говорила.

Ярослав чутко внимал ее неназойливым наставлениям, и с каждым разом проникался к ней всё большей любовью и восхищением, благодаря Бога, что ниспослал ему такую мудрую мать.

Светские и духовные книги все больше и больше занимали Ярослава. Мир познания настолько увлекал отрока, что он до поздней ночи оставался в книгохранилище и с неохотой возвращался на мужскую половину Теремного дворца, сопровождаемый двумя гриднями, освещавшими путь слюдяными фонарями.

Отца почти никогда не было дома. Он давно уже забросил детей и на долгие месяцы выезжал то Белгородок, то в Берестово, то в Вышгород — на утехи к бесчисленным наложницам.

Дядька-пестун недовольно говаривал:

— Не дело, княжич, у матери пропадать. После пострига и «всажения на конь» твое место в княжьих палатах. Владимир Святославич и осерчать может.

— Не осерчает. Я каждое утро себя к ратным подвигам приобщаю.

— Да уж нагляделся. Дело нужное. Мне из тебя надо воина воспитать, а не келейного монаха. Уж слишком ты на книги налег, княжич.

— Без книжного разуменья — во тьме блуждать, дядька.

— Великий князь в грамоте не горазд, а получше всякого книжника дело разумеет.

— По Вышгороду и Берестам, — сорвалось с языка Ярослава.

Дядька аж руками за голову схватился.

— Ты вот что, княжич, я по доброте своей твоих слов не слышал. Не вздумай так отцу молвить, беды не оберешься.

Ярослав и сам уразумел, что сморозил лишнее, и густо покраснел. Любовные похождения отца ни для кого не были тайной, но в Теремном дворце об этом никто не смел и словом обмолвиться: Владимир Красно Солнышко, воспетый в былинах, собиратель богатырей и любитель веселых пиров, терпеть не мог, когда его уличали в блуде. Тогда он становился злым и беспощадным.

Старались держать рот на замке, лишь одна Рогнеда могла бросить в лицо супруга:

— Ненасытный развратник!

Владимир гневался. Все его жены — тише воды, ниже травы, а эта, словно разъяренная тигрица. Раз осадил, два, а на третий выдворил строптивую супругу в село Предславино.

Ярослав, в одночасье потеряв любящую мать и наставницу, кинулся к родителю и воскликнул в запале:

— Отец! Зачем ты прогнал мою мать?! Зачем?

Владимир глянул на сына удивленными глазами. Никогда еще Ярослав не врывался в его покои таким дерзким и взбудораженным.

— Ты что, белены объелся? Чего кричишь?

— Верни мать, отец!

Владимир Святославич встряхнул сына грузными руками.

— Забываешься! Отца поучаешь?! Да как ты смел, дерзкий мальчишка, на родителя рот раскрывать? Прочь с глаз моих!

Ярослав вспыхнул как огонь, норовил высказать отцу что-то злое, обидное, но с трудом сдержал себя и выбежал из палаты.

Это была его первая стычка с великим князем. Он влетел в свою опочивальню, ткнулся в подушку, и слезы выступили на его глазах. Ему жалко стало мать. Он видел и чувствовал, как она остро переживает нескончаемые измены отца, — страдает, мучается, осуждает и ревнует, но ничего с собой поделать не может. Она часто вспоминает свой отчий Полоцк, безмятежную жизнь, грубо нарушенную Владимиром.

Красивая и гордая княжна, воспитанная таким же гордым и вольнолюбивым отцом Роговолодом, человеком умным и глубоко образованным, грезила о возвышенной всепоглощающей любви, а получила взамен жестокого деспота, кой захватил ее силой и чуть ли ни на аркане привез в Киев.

Здесь, в богатейшем дворце, она чувствовала себя как в клетке и терзалась душой, и всё еще надеялась, что оставшиеся живыми полоцкие родственники, связанные со скандинавами, соберут войско и отомстят Владимиру за убийство ее отца и братьев. Но король Олаф не посмел выступить на Киевскую Русь.

Рогнеда долго не могла прийти в себя, а когда боль ее несколько притупилась, она нашла себе отдушину в воспитании детей. Но ни Изяслав, ни Всеволод, ни Мстислав не тяготели к наукам, предпочитая им дворовые забавы. А вот в Ярославе она нашла не только прилежного, но и страстного ученика, кой самозабвенно углубился в книги. Рогнеда с радостью наблюдала, с какой жадностью поглощает Ярослав древние пергаментные рукописи, как дотошно вникает в смысл написанного, многое запоминая наизусть, будь то светское сочинение или богослужебная книга.

Иногда Ярослав отрывался от книги и восторженно восклицал:

— Какие же мудрые люди! Какое богатство суждений, особенно в речах Цицерона. Он не придворный сочинитель римского властителя. Отнюдь! Его девятнадцать трактатов по риторике, политике и философии говорят о глубоких преобразованиях и новинах…

Шаг за шагом Ярослав становился первым книжником Руси.

И вот его разлучили с матерью.

«Отец поступил жестоко, он даже не позволил ей книги взять. Чем же матушка будет заниматься?» — обеспокоился Ярослав.

Он пришел в книгохранилище, отобрал несколько книг, тяжелых, облаченных в доски и кожаные переплеты, с золотыми и медными застежками и сложил их в довольно обширный сундук, обитый медной жестью.

«Поеду к матушке. Обрадую ее», — подумал Ярослав, но тотчас огорченно опустился на сундук. Никто его из терема не отпустит: по негласному правилу любой из княжичей не имел права уйти из дворца без ведома князя или дядьки-пестуна.

Пошел к Добрыне Никитичу.

— Собрался я мать навестить, Никитич. Да и книги ей привезу.

— Не дело придумал, княжич. Дождись отца.

— Но отец отбыл в Вышгород. Когда-то он вернется. Тебе, Никитич, решать.

— Не волен, княжич. Владимир Святославич особо наказал: никого к Рогнеде не допускать.

— Даже детей?

— Даже детей, Ярослав.

— Но ты же у меня добрый дядька, не зря тебя Добрыней зовут.

— Это я с виду добрый, а как на печенега пойду, злей меня на свете нет.

— Да уж ведаю. Не тебя ли в лихолетье за Ильей Муромцем посылали?

— Ишь ты, — довольно улыбнулся дядька. — Не зря тебя книжником прозывают. Но ты меня не задобришь. Жди отца!

 

Глава 18

К РОГНЕДЕ!

Ранним утром, облачившись в рыбачью одежу и прихватив с собой удилище, Ярослав устремился к Днепровским воротам крепости. Ведал: по утрам ворота распахиваются, через кои начинают сновать люди из Детинца и Подола. Благополучно спустившись с Горы к Днепру, Ярослав вошел в небольшой срубец перевозчика Епишки. Тот, зарывшись с головой в облезлый бараний кожушок, громко храпел на куче сена.

Епишку ведал каждый киевлянин. Когда-то он служил в дружине князя Владимира. Был весельчак, отменный кулачный боец, но и великий бражник. Пивко да меды его и сгубили. Не было дня, чтобы Епишка вдрызг не напивался. Только бы пить, да гулять, да дела не знать. Бражник, хватив лишку, воинственно драл горло:

— Пьем да людей бьем: знай наших, поминай своих!

Владимир хоть и сказал, что «Руси — есть веселие пити, не можем без него быти», но Епишку из дружины изгнал. Тот возмущенно сучил на Торжище увесистыми кулаками, доказывал, что он первый трезвенник:

— Аль было со мной такое, что двое ведут, а третий ноги переставляет? Бражник лежит, дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не может сказать: цыц! Было? Ни в жисть не было! Епишка по одной половице пройдет — николи не пошатнется. Да тверезей меня на белом свете нет!

Народ смеялся, а Епишка всё махал пудовыми кулаками, а потом шел с горя на Почайну к бурлакам да ярыжкам, где всегда находил дружков-питухов.

Вино, когда человек своей меры не ведает, не молодит, не дает живительной силы, а крючит в старость, и никому ты уже не нужен, как гнилая солома в омете. Побродяжил, побродяжил Епишка по Киеву, поскитался по углам и подался в перевозчики…

Ярослав едва растолкал Епишку. Тот обросший, всклокоченный, высунул свою лешачью голову из кожушка, хрипло спросил:

— Чо те, юнота?

— Перевези через Днепр, Епишка.

У Епишки сивая борода до колен, глубокие морщины испещрили широкий лоб. Ныне ему уже за пятьдесят, но сила в руках еще осталась. Народ на перевозчика не обижался.

Епишка протяжно зевнул, обнажив щербатый рот, закряхтел, протер узловатыми кулаками глаза.

— В своем уме? Была нужда мне огольцов возить.

— Я заплачу, Епишка.

— Ты? — закудахтал перевозчик. — Да у тебя всех денег — вошь на аркане, да блоха на цепи. Не смеши.

Ярослав выудил из-за пазухи серебряную гривну.

— Держи, Епишка.

Епишка глаза вытаращил. На гривну можно три десятка ярыжек до повалячки напоить.

— Откуда, юнота?.. Аль купца обокрал?

— Не твоего ума, Епишка. Вези!

Перевозчик проворно запрятал гривну в зепь портков, изрек довольным голосом:

— Стрелой по Днепру полечу! Прыгай в учан!

Перевозом через Днепр занимался не только Епишка, но и добрый десяток киевлян — владельцы разных речных судов: челнов, учан, расшив, стругов, ладий. Смотря какая надобность была в перевозе — ратная, торговая, по всевозможным хозяйственным нуждам.

Выбор Ярослава выпал на Епишку. А тот скрипел уключинами, и всё ломал голову:

«Откуда у этого огольца такие деньжищи? Кажись, не боярский и не купеческий сынок, а отвалил целую гривну. Да за неё можно столь свежей рыбы укупить, что в три горла всей Почайне не изъесть. А этот с одним удилом на обратную сторону Днепра подался. Чудаковатый юнец!.. Э, да чего зря кумекать, когда вечор богатая выпивка ждет».

— Когда вспять, юнота?

— А когда шапкой махну.

Не махнул шапкой Ярослав, а направился лесной дорогой до села Предславино. Долог путь. Мать на прощанье молвила, что отец удаляет ее за тридцать верст. Крепкую стражу к ней приставил, дабы не надумала в Полоцк сбежать.

Шел Ярослав с отрадными мыслями. К матери идет. Вот утешится, да и он, Ярослав, будет счастлив. Привык он к матери, всем сердцем прикипел. Ведь она не просто мать, а искусный учитель, чьи познания не имеют предела. Как такую мать не боготворить?

Прошел две, три версты и вдруг остановился. Развилина! Господи, по какой же дороге следовать? Вот и думай, как богатырь на распутье. И тот, и другой поворот добротно тележными колесами наезжен.

Надо ждать. С той или иной стороны должен кто-то пойти или поехать. За спрос денег не берут.

Час просидел, другой — тишь! Так можно и до повечерницы просидеть. Не ночью же к матушке добираться.

Отчаяние охватило Ярослава. Ну, хоть бы кто-то показался!

И послышалось, и показалось. Со стороны Киева мчались оружные вершники.

«Уж, не за мной ли гонятся?» — смекнул Ярослав и проворно подался в заросли.

Вершники домчали до развилки и повернули влево. В одном из могучих всадников княжич узнал Добрыню. Так и есть, — погоня. Никитич полетел до Предславина и дорогу указал. Лети, лети, Добрынюшка!

Повеселел Ярослав: ныне он наверняка до матери доберется. Но надо поторапливаться, иначе может и ночь настигнуть. А там вся нечисть вылезет: черти, лешие, злые духи. От них только крестом спасешься да молитвой. Но до ночи еще далеко, поспешай, Ярослав!

Но опрометью не кинешься: хромота не позволяет. И чем больше он поторапливается, тем всё больше ноет правая нога. Только бы совсем не разболелась. Да и поспешать нелегко: под пестрядинной рубахой запрятана тяжелая книга в дощатом переплете. Библия! А в ней едва ли не четь пуда. Матушка особенно боготворит Священное писание. Возрадуется ее душа.

Подустал Ярослав, ногу поднатер. Сошел с дороги, присел на валежину и скинул рыбацкие чеботы; затем откинулся в густое, пахучее дикотравье. Ох, какая благодать! Воздух упоительный, шелест листьев убаюкивающий, а под спиной мягкая колыбель.

«Чуток полежу, отдохну и дальше пойду… К матушке… любимой матушке».

Уснул Ярослав, сладким сном уснул, а когда очнулся, румяное солнце уже клонилось к закату. Всполошился! Как долго он почивал. Теперь нечего и мыслить о дневном переходе. И часу не пройдет, как на лес навалятся сумерки, а за ними и ночь набросит черное покрывало. Вот тогда-то и выскочит вся нечисть.

Стал Ярослав. Нет, не от ужасти, а от жажды голода. Ко многому он себя приучил за последние три-четыре года, а вот про такое испытание забыл. (Отец рассказывал, что Святослав целыми днями мог обходиться без пищи). Как же он так опрометчиво пустился в дальний путь, не прихватив с собой никакой снеди. Сейчас он был бы рад даже самой черствой корочке. Господи милостивый, что же делать? Не покинь, не оставь в беде!

Всё обрушилось на Ярослава: и ночь, и голод, и зудящая нога, и нечисть. Вот и лешак страшно заухал.

Ярослав осенил себя крестным знамением, вытянул из-под рубахи, опоясанную кожаным ремешком Священную книгу, и неустрашимо молвил:

— Сгинь, сгинь, нечистая сила! Не одолеть тебе Божьего слова. Со мной Христос и святые угодники. Сгинь!

И он зашагал дальше. В бархатном небе сверкали крупные золотистые звезды, однорогая луна освещала его путь.

Жажда и голод давали о себе знать, но он все шел и шел. Во рту пересохло, язык стал шершавым, а шаги его становились всё копотливее и копотливее. Ступня ноги стерлась до крови, и теперь каждый шаг давался ему с большим трудом. Превозмогая усталость и боль, он прошел еще с полверсты и обессилено рухнул на обочину дороги.

А лешак тут как тут! Сел неподалеку и, тряся зеленой лохматой бородой, гулко захохотал…

 

Глава 19

ТВЕРДОСТЬ РОГНЕДЫ

— Я приехал за Ярославом, княгиня, — сразу же молвил Добрыня Никитич.

— За Ярославом? — переспросила Рогнеда, и глаза ее стали настолько изумленными, что Добрыня понял: княжича у матери нет.

После рассказа пестуна, Рогнеда страшно встревожилась:

— И как же он отважился? Пешком, дорога дальняя, а лес изобилует зверем. Как же ты недосмотрел, Добрыня?

— Углядишь за ним. Почитай, среди ночи поднялся. Я к нему стражу не приставлял. А он и через крепостные ворота прошел, и перевозчика Епишку каким-то образом уговорил. (Не сказал Епишка о гривне).

— Да что он, слепой был твой Епишка?

— Перевозчик княжича отродясь не видел. Тем более рыбаком приоделся… И куда мог запропаститься? Подождем час, другой.

— Чего ждать, Добрыня? — напустилась на пестуна Рогнеда. — Ищи моего сына!

— Легко сказать… Погодь, погодь, княжна. Ярослав ведал дорогу в Предславино?

— Откуда?

— Тогда всё ясно, — приободрился Добрыня. — Княжич дошел до развилки и направился не по той дороге. Не тужи, княжна, разыщем!

Дружинники с гиком и свистом поскакали от терема. Но чем больше проходило времени, тем все беспокойнее становилось на душе княгини. А что, если Ярослав пошел по нужной дороге? Он услышал позади себя топот коней и запрятался в лесу, а когда дружинники проехали, вновь отправился в Предславино. А вот что далее с ним приключилось — одному Богу известно. С лесом шутки плохи.

Рогнеда позвала тиуна.

— Пошли трех конных холопов по дороге к Днепру, и пусть они постоянно кличут Ярослава. И чтоб факела не забыли. Ночь надвигается.

Не подвело чутье матери: через два часа Ярослава привезли в терем.

— Не зря я молилась Пресвятой Богородице. Помогла-таки, заступница! — горячо обнимая сына, восклицала Рогнеда.

— Конечно же, помогла. И Священное писание поддержало, матушка.

— Сыночек ты мой, любый!

Разговор с Добрыней был тяжелым.

— Я должен выполнить княжеский приказ, Рогнеда. Место Ярослава в киевском дворце.

— Владимир уехал в Вышгород к своим наложницам. Греховодник! До детей ли ему? Он и думать о них забыл!

Рогнеда говорила о супруге с откровенной ненавистью.

— Не нам судить, княгиня, о деяниях великого князя.

— Деяниях? — глаза Рогнеды сверкнули злым огнем. — Всему белому свету ведомы его деяния. Похотник! Не защищай его, Добрыня!

— Но изволь, княгиня. Владимир Святославич больше известен миру своими ратными победами.

— На Страшном суде всё взвесят. Две-три победы Владимира не перетянут его великие грехи, которым несть числа. Непотребник!

Добрыня Никитич, убедившись, что спорить с Рогнедой бесплодно, вновь перекинул разговор на княжича:

— И все же я не могу оставить без внимания приказ Владимира Святославича. Я увезу Ярослава в Киев.

— Не увезешь! — непоколебимо высказала Рогнеда. — Я еще пока великая княгиня, и ты, Добрыня Никитич, не хуже меня ведаешь древние законы. Когда великий князь уходит из столицы, державой правит его жена. Не забыл, кто оставался на троне Киевской Руси, когда Святослав сражался с печенегами, хазарами и византийцами?

— Княгиня Ольга.

— А посему отбывай с Богом в Киев без Ярослава. То уже мое повеленье. А с супругом я сама буду говорить.

Добрыня отступил. Все знали о твердом нраве Рогнеды из Полоцка, коя славилась не только своей образованностью, но и честолюбием.

Этого-то всегда и опасался Владимир Святославич. Честолюбивых людей он не держал в своем окружении, а «умники» и «книжники» его всегда раздражали. И все потому, что сам Владимир был настолько равнодушен и ленив к учебе, что даже не постиг азов грамоты.

У Владимира было много жен, но первой была Рогнеда Полоцкая, а раз первая — она и великая княгиня. Остальные жены не в счет: они просто жены, покорные и во всем послушные. У них одна задача — встречать господина сияющей улыбкой, бесстыдно показывать свое роскошное тело, страстно ублажать и плодить государю крепких наследников, продолжателей рода. Если вдруг одна из жен остывала в любви, Владимир тотчас выпроваживал ее в монастырь. Опустевшее место долго не пустовало: на нем вскоре оказывалась новая юная красавица…

С Рогнедой всё было не так. Она была самой прекрасной, щедротелой из жен, но всегда встречала редкое посещение супруга с неприкрытой холодностью. Владимиру нередко приходилось овладевать ею силой, что еще больше отдаляло Рогнеду от распаленного супруга.

Владимир давно уже собирался удалить строптивую жену в какую-нибудь обитель, но ему мешали дружественные связи со шведским королем, чьи две дочери были замужем за младшими сыновьями полоцкого князя Роговолода. Именно из Полоцка и привезла Рогнеда в Киев греческие, немецкие, шведские и византийские книги, большим любителем которых был ее покойный отец.

Владимир ограничился ссылкой Рогнеды в Предславино.

Совсем другой становилась Рогнеда, когда встречала в своих покоях Ярослава — улыбчивой, оживленной, глаза ее наполнялись радостным блеском.

— Ну что, сынок, примемся за науки? — обычно спрашивала она. — О чем бы ты хотел сегодня послушать?

— О жизни Юлия Цезаря и Ветхом Завете Священного писания, матушка. Мне кажется, что Ветхий Завет слишком разнится с Новым Заветом, и сие меня смущает.

— Вот мы и разберемся, сынок…

Добрыня долго не отваживался рассказать возвратившемуся из Вышгорода великому князю о бегстве сына, а когда, наконец, поведал, тот лишь отмахнулся:

— Глуп еще. У Рогнеды он долго не задержится.

Но Ярослав задержался у матери надолго: отцу пришлось вступить в несколько сражений.

 

Глава 20

УВЕНЧАННЫЙ ПОБЕДАМИ

Польский король Мстислав завоевал города, взятые у ляхов еще князем Олегом в Галиции.

Великий князь собрал большую дружину и вновь отобрал у Польши Червень и Перемышль, и некоторые другие города, кои с той поры перешли в достояние Руси и стали называться червенскими.

В следующие два года Владимир Святославич подавил бунт вятичей, не вожделевших платить дань, и завоевал страну ятвягов, дикого, но смелого латышского народа, обитавшего в лесах между Литвой и Польшей.

Были и новые победы.

Родимичи, данники великих князей со времен Олега, вознамерились объявить себя вольными. Владимир послал на них своего отважного воеводу, прозвищем Волчий Хвост, кой встретился с войском родимичей на берегах реки Пищаны и наголову разбил мятежников. Они смирились, и с того времени на Руси появилась пословица: родимичи от волчья хвоста бегают.

На берегах Волги и Камы издревле обитали булгары. Славились широкой торговлей, имея сообщение посредством судоходных рек с севером Руси, а через Хвалынское море — с Персией и другими богатыми странами.

Владимир Святославич, жаждая завладеть Камской Булгарией, отправился на ладьях вниз по Волге вместе с новгородцами. Берегом шли конные торки.

Великий князь победил булгар, но когда он начал оглядывать пленников, то приключился забавный случай.

Добрыня Никитич, увидев булгар в добротных сапогах, молвил Владимиру:

— Сии люди не пожелают быть нашими данниками. Они зажиточны, а посему всегда сыщут возможность обороняться. Пойдем, князь, выискивать лапотников.

Владимир уважил суждение своего пестуна и заключил мир с булгарами, кои торжественно поклялись своими богами жить в дружбе с русичами, утвердив клятву такими словами:

— Мы тогда нарушим свой договор, когда камень станет плавать, а хмель тонуть на воде.

Великий князь с честью и дарами возвратился в стольный град.

И всё же главной заслугой Владимира был перелом в политике княжеской власти. Вместо далеких походов Владимир главное внимание устремил на создание обороны и сплочению огромной державы под своей властью.

Русь к этому времени объединила всех восточных славян и охватывала почти всю Восточную Европу. Западные рубежи доходили до Вислы; на севере граница исчезала в необозримой тайге вплоть до Печеры и Верхней Камы; на востоке подвластные Руси земли доходили до Оки. Южное порубежье шло по кромке степи, но в нескольких местах русские города оказывались значимо южнее, — по ту сторону степного раздолья. Таковы древний Белгород и далекий Тмуторокань у Керченского пролива.

Править такой огромной державой было нелегко, поелику не было дорог, устойчивой связи между городами и между отдельными племенами. Тяжко и защитить такое государство от степняков; одна только южная граница тянулась на тысячи верст.

Трагическая судьба Святослава напомнила о надобности оградить русские земли по всему лесостепному порубежью от разорительных печенежских набегов.

И сказал Владимир:

— Плохо то, что мало крепостей вокруг Киева.

И повелел ставить города по Десне, Остру, Трубежу, Суле, и по Струге.

Крепости имели два ряда валов и стен с башнями и полыми резонаторами — особыми устройствами для того, дабы услышать подкоп под стены.

На важных крепостях, прикрывавших броды через Днепр, возводились башни для сигнальных костров: коль печенеги появятся у Зарубинского брода, то сигнальный огонь увидят в Витичеве, а витичевский сигнал узрят в самом Киеве. Гонцам надобно было скакать до столицы два дня, а при помощи таких огней через несколько минут киевский князь уже располагал сведениями, что ворог у рубежа Руси.

Из пяти рек, на коих возводились новые крепости, четыре впадали в Днепр слева. На Левобережье крепости были надобны в силу того, поелику здесь меньше было природных лесных заслонов, и степь доходила без малого до самого Чернигова.

Ныне же, после творения оборонительных линий, печенегам приходилось преодолевать четыре прикрытия.

Первым был рубеж на реке Суле, коя двести лет служила границей между русскими и кочевниками. Первая крепость-гавань была возведена в устье реки, куда могли заходить во время опасности днепровские суда. Укрепленная гавань носила присущее название Воин. Далее по Суле крепости стояли на расстоянии 15–20 верст друг от друга.

Если печенеги преодолевали этот рубеж, то они встречались с новым заслоном по Трубежу, где был один из крупнейших городов Киевской Руси — Переяславль.

Иногда это препятствие печенегам удавалось взять или обойти, и перед ними открывались пути на Чернигов и Киев. Но перед Черниговом лежали оборонительные заслоны по Остру и Десне, затруднявшему подход к богатому городу.

Дабы попасть с левого берега Днепра к Киеву, печенегам необходимо было перейти реку вброд под Витечевом и далее одолевать долину Стугны. Но именно по берегам Стугны Владимир и поставил свои крепости.

Витечев стоял на высокой горе, опоясанный мощными дубовыми стенами, имея сигнальную башню на вершине горы. При первой же опасности на башне зажигали огромный костер, и так как оттуда простым глазом был виден Киев, то в столице немедля по пламени костра узнавали о появлении печенегов на Витичевском броде.

Стугинская линия окаймляла «бор велик», окружавший Киев с юга. Это было уже последнее оборонительное прикрытие, состоявшее из городов Треполя, Тумаша и Василева и соединявших их валов. В глубине его, между Стугной и Киевом, Владимир построил в 991 году огромный город-лагерь, ставший резервом всех киевских сил — Белгород.

Князь Владимир испытывал большую надобность в крупном войске и охотно брал в свою дружину добрых молодцев из смердов.

Победы над печенегами праздновались всенародно и пышно. Князь с боярами и дружиной пировал на «сенях» (на высокой галерее дворца), а на дворе ставились столы для народа. На пиры съезжались посадники и старейшины из всех городов и множество иных людей.

Знаменитые пиры Владимира, являвшиеся самобытным способом вовлечь в дружину, воспеты летописцами:

Народ создал много былин о князе Владимире «Красном Солнышке», о Добрыне Никитиче, об Илье Муромце, о борьбе с Соловьем-Разбойником, о походах в далекие земли, и о крепких заставах богатырских, охранявших Киевскую Русь от «силушки поганой».

 

Глава 21

ОТЧАЯННЫЙ ШАГ

Когда отец победно воевал и возводил крепости, душа Ярослава заметно оттаивала. Родитель-то, оказывается, не только «распутник», как заявляет мать, но и доблестный воин. Ишь, как Русское государство укрепил и приумножил!

Ярославу хотелось облачиться в доспехи, вскочить на боевого коня и во весь опор мчаться на неприятеля. Он выбегал во двор и, размахивая мечом, задорно кричал:

— Князь начинает! Дружина лети на врага!

Рогнеда, поглядывая на сына из окна, думала:

«Быть Ярославу и добрым книжником и великим воином».

Киевский князь заехал к Рогнеде совсем неожиданно. Она давно уже не лицезрела мужа, и боль ее всё еще не улеглась. Она никак не могла забыть убийство Владимиром отца и братьев, но не могла простить и измены в любви, и когда великий князь задремал, Рогнеда решилась на отчаянный шаг, но прежде чем его выполнить, она вошла в горницу спящего сына и положила возле него меч.

Затем Рогнеда вернулась к мужу с кинжалом в руке. Перед ней размеренно вздымалась широкая грудь Владимира, обтянутая тонкой шелковой рубахой.

— Умри, злодей! — воскликнула Рогнеда, но князь тотчас очнулся и успел отвести удар.

— Сучка! Как ты посмела поднять на меня руку?! Я убью тебя! — в бешенстве закричал Владимир.

— Тебе не привыкать! — в запале отвечала Рогнеда. — Ты зверски убил моего отца и братьев, а теперь ты не любишь ни меня, ни детей. Ты — гнусный распутник! Злодей и распутник! Теперь можешь убить меня!

Рогнеда кричала громко, весьма громко.

— Я с удовольствием это сделаю. Задушу тебя своими руками!

Владимир, словно разъяренный бык, двинулся на жену.

Но в эту минуту из соседней горницы, дверь коей была приоткрытой, вышел Ярослав и протянул Владимиру обнаженный меч.

— Ты здесь не один, отец. Твой сын будет очевидцем. Убивай!

Ярославу было уже двенадцать лет, и свои слова он произнес как взрослый человек. Именно с этой жуткой минуты кончилось его детство.

Владимир в упор глянул сыну в глаза. В них не было ни малейшей робости, напротив, они были дерзкими и осуждающими. И эти глаза остудили Владимира.

Великий князь круто повернулся и вышел из покоев Рогнеды.

Приехав в Киев, он собрал бояр и спросил их совета, на что княжьи мужи ответили:

— Государь, прости Рогнеду и отошли ее в бывший удел отца Рогволода. Сим поступком ты покажешь мудрость своему народу.

Великий князь прислушался к совету бояр.

 

Глава 22

МЕЧОМ И ЯДОМ

Еще при князе Игоре, более чем за полвека до 988 года, в Киеве уже была церковь во имя Ильи, обслуживавшая ту часть дружины Игоря, коя, по словам летописи, исповедовала христианство и при заключении договора с греками, клялась именем христианского бога, в то время как прочие дружинники клялись Перуном.

К периоду княжения Владимира число христиан в княжеской дружине заметно возросло, а посему давление со стороны дружины, с одной стороны, и греческих царей, на сестре коих Владимир намеревался жениться, с другой, понудило Владимира задуматься о принятии новой веры. Но он не спешил, помыслив допрежь приглядеться к разным религиям.

В 986 году пришли к Владимиру Святославичу булгары магометанской веры и сказали:

— Ты, князь, известен многими победами в Европе и Азии. Мы ж — твои ближние соседи. Так исповедай одного бога с нами, прими наш закон и поклоняйся Магомету.

— Каков же ваш закон?

— Веровать в бога, совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина.

— А по смерти?

— Сплошные загробные радости. Можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен…

Описание рая и цветущих гурий пленило воображение сластолюбивого князя, но обрезание казалось ему ненавистным обрядом, а запрещение пить вино — уставом безрассудным.

— Вино, — сказал он, — есть веселье для русских людей. Мы не можем без него. Не по нутру мне ваша вера.

Затем пришли послы немецких католиков и говорили Владимиру о величии невидимого вседержителя и ничтожности идолов.

— Пост, — заявили они — по силе. — И тут же пояснили:

— Пить и есть можно во славу Божию.

Их слова показались Владимиру довольно странными. Туманная заповедь. То ли пост есть, то ли его нет. И князь молвил:

— Идите, откуда пришли, ибо отцы наши не принимали веры от папы.

Вслед за католиками пришли к Владимиру иудеи.

— А где земля ваша? — спросил великий князь.

— В Иерусалиме.

— Да точно ли она там? — усомнился Владимир.

Иудеи на некоторое время замялись, и всё же ответили:

— Бог разгневался на иудеев и рассеял нас за грехи по землям чуждым.

Владимир Святославич строго, с долей назидания произнес:

— И вы дерзнули прийти ко мне, дабы я принял ваши иудейские законы? Тем, кого за грехи покарал бог, нельзя учить других своей вере. Если бы бог любил вас, то не были бы вы рассеяны по чуждым землям. Или и нам того же алчете, дабы мы лишились своего Отечества?

Последним пришел к Владимиру Святославичу греческий богослов. Опровергнув другие веры, он рассказал князю содержание Библии, Ветхого и Нового Завета: историю творения рая, греха, первых людей, потопа, народа избранного, искупления, христианства с изображением праведников, идущих в рай, и грешников, осужденных на вечную муку.

Богослов без обиняков заявил, что ислам оскверняет небо и землю. Ритуальные омовения грек-византиец описал с такими омерзительными подробностями, что Владимир Святославич сплюнул:

— Нечисто это дело.

Отпустив богослова, великий князь собрал в гриднице бояр.

— Со многими я повидался и многих выслушал, но религия греков мне больше всего пришлась по душе. Мудро богослов изрекал.

Князю бояре резонно ответили:

— Своего никто не бранит, но хвалит. Надо бы, князь, отправить по разным странам здравых послов, дабы те на месте познали каждую веру, а после уж и решать, что делать.

Князь не воспротивился. Принять новую веру — весьма важное дело для всей Руси. Тут поспешать возбраняется.

Владимир Святославич отобрал десять благоразумных мужей, и те пошли в разные земли.

Послы увидели в стране болгар скудные храмы, унылое моление и печальные лица. В земле немецких католиков — богослужения с обрядами, но без всякого величия и красоты.

Наконец, послы прибыли в Константинополь.

— Да созерцают они славу бога нашего! — воскликнул император и, зная, что варвары пленяются более наружным блеском, нежели внутренним содержанием, приказал вести послов в Софийский храм, где сам патриарх, облаченный в святительские ризы, совершал литургию.

Великолепие храма, присутствие всего знаменитого греческого духовенства, богатые одежды, убранство алтарей, красота живописи, благоухание фимиама, сладостное пение клироса, безмолвие народа, священная важность и таинственность обрядов изумили россиян. Им казалось, что сам всевышний обитает в сем храме и непосредственно с людьми сочетается.

Возвратившись в Киев, послы с презрением говорили Владимиру Святославичу и дружине о богослужении магометан, с неуважением — о католической церкви и с восторгом о византийской.

— Всякий человек, вкусив сладкое, имеет уже отвращение от горького. Побывав на службе в церкви Святой Софии, увидев патриарха в золотых ризах, мы уж и не знали — на небе мы или на земле, ибо нет на земле такого яркого зрелища и красоты. Надо принимать веру греков.

Послы сидели в Теремном дворце, с восторгом рассказывали о византийских христианах, а за окном, на княжьем дворе, стояли языческие боги, испачканные кровью, потемневшие от непогоды и опаленные огнями жертвенных костров.

Во дворце — разговоры о христианстве, а за его стенами стоит высоченный языческий Перун с серебряной головой, золотыми ушами и усами, с железными ногами, в окружении других богов. И кажется, что их резные лица стали еще более суровыми, словно они зрят и слышат, что происходит в княжеской гриднице. А коль слышат, то угрожают:

«Не вздумайте трогать языческую Русь! Не вздумайте рушить старину дедов и прадедов, иначе прольются реки крови. Остановитесь, князья и бояре!».

Но Владимир Святославич будто глух, не слышит грозного предсказания. Ум его занят собственным величием и желанием возвеличить Русь. Давно в голове его зреет план заключить брак с сестрой византийских императоров. Продолжая деятельную внешнюю политику Киевской Руси, начатую бабкой своей, великой княгиней Ольгой и отцом, великим князем Святославом, Владимир готов для этого не только принять христианство, устранив «такое существенное препятствие как язычество», но и добиться внушительного внешнеполитического успеха: породниться с царями второго Рима. В силу своего понимания супружеских прав и ответственности задуманный новый брак его не страшил. Более того, теперь его еще сильнее прельщал византийский блеск, о котором так ярко и красочно поведал посол, вернувшись из Греции. Добиться задуманного толкала и предыстория этого вопроса, которую он видел от своих книжников. В свое время еще княгиня Ольга, вознамерившись принять христианство, побывала на пышном приеме во дворце римского императора. Мысль породниться с величественной Византией, пришла ей уже тогда. Такая перспектива была полезна набирающей силы Руси. Держал это в мыслях и Святослав, геройски погибший на поле брани. Унаследовал это тяготение и Владимир.

Князь Владимир неизменно интересовался, как идут дела в Царьграде и Риме. Один из сановников византийского двора, кой остановился в Киеве, рассказал Владимиру весьма любопытные вещи.

— У Константина Багрянородного, великий князь, был сын Роман. Ему и четырнадцати лет не исполнилось, как отец женил его по своему выбору.

— Так положено, Валант.

— Положено, — согласно кивнул сановник. — Но ты бы знал, великий князь, за кого император выдал своего сына.

— Надеюсь, ромейский царь без выгоды сына не оженил.

— Вся империя надеялась, но выбор Константина всех изумил. Он женил Романа… на дочери трактирщика. Трактирщика!

Князь Владимир вытаращил глаза.

— Да быть сего не могло. Сына кесаря — на простолюдинке?!

В лукавых глазах ромея промелькнула ухмылка.

— Такое и на Руси случается, великий князь.

Намек был более чем прозрачен. Далеко ходить не надо: ромеи хорошо ведали о рабыне Малуше князя Святослава. Владимир лишь хмыкнул в курчавую бороду.

— Дале изрекай, Валант.

— Девицу звали Анастасией, а при дворце ей дали имя Феофано.

— Что за странное имя?

— Означает — явление Богом. Дочь трактирщика обладала редкой красотой и принесла супругу Василия Второго и Константина Восьмого.

— Про Василия я зело наслышан. Лютый, кажись, человек.

— Скрывать не буду. Василий оказался жестоким человеком, и своими жуткими казнями над болгарами заимел кличку Болгаробойца. В одной из битв император захватил в плен 28 тысяч болгарских воинов. Василий приказал отсчитать половину, и 14 тысяч были ослеплены. Им вырвали оба глаза. Остальных ослепили на один глаз. И тогда император разделил пленных на пары: каждый слепой получил поводыря — и отпустил их по домам.

— Лихо расправился Василий. На Руси с пленниками так не поступают. А каков соправитель Константин?

— Тот совсем иного нрава, великий князь. Ему не до державных дел. Большой любитель вина, прекрасных женщин, лошадей и конских бегов.

— Прекрасных женщин? — живо заинтересовался Владимир.

— И не только женщин. Константин имеет несметное число юных наложниц. Даже чересчур юных. В его дворце можно увидеть десятилетних девочек. О распутстве Константина говорит вся империя.

— Ловок же ваш Константин, — заулыбался Владимир.

А ромей приметил, как похотливо заискрились глаза великого князя.

— Но куда изворотливей оказалась сама Феофано. Она полна тщеславия. Ей пожелалось, чтобы ее муж завладел императорским престолом. Но отец Романа, Константин Багрянородный, имел отменное здоровье. Но это не остановило Феофано. Она искусно приготовила яд и влила его в кубок с вином. Смерть Константина была быстрой и легкой.

— И никто не заподозрил?

— Феофано всё тщательно обдумала. Кесарь имел привычку на ночь употреблять жаркое и запивать его легким вином. Когда он умер, Феофано вошла в спальню и вставила Константину кость в горло. Все подумали, что он задохнулся. Роман торжественно взошел на императорский престол.

— Ловка, ловка, плутовка.

— Она не только бестия, но и великая сладострастница.

— Да ну! — вновь оживился Владимир.

— Вся в мать. Бесстыдная и порочная. Феофано заимела любовную связь с полководцем Никифором Фока. Когда тот одержал победу над арабами и вернулся в Византию, Феофано вновь затащила его на свое ложе и пожаловалась, что ей надоел муж, который неделями не хочет лицезреть ее роскошное тело и что он должен умереть, а любовник станет новым императором. Фока согласился. Феофано применила тот же яд. Патриарх Полиевкт короновал Фоку в соборе святой Софии, а спустя четыре недели он венчает Никифора и Феофано. Но вскоре случилось невероятное. Не прошло и полгода, как Фока заговорил, что ему тягостна суетная слава, что единственное его вожделение — удалиться в тихую обитель. Он полностью прекратил употреблять мясо, постился, а своим друзьям, распахнув одежды, показывал грубую власяницу на голом теле, которой-де он, исполняя монашеский обет, истязает плоть.

— И как на сие посмотрела супруга?

— Отвратительно, великий князь. Сладострастница Феофано была оскорблена. Теперь она уже предается мечтам о новом муже — неистовом в любви и дерзком в военных делах.

— Однако ж, — покачал головой Владимир. — Вот тебе и «явление Богом». Таких похабных цариц Русь еще не ведала, да, пожалуй, никогда и не будет ведать. Наши жены, словно рабыни, и живут затворницами. Ну и Феофано, ну и похотливая кобылка!

— Истинно, великий князь. Муж все дни проводил в молитвах, а Феофано, прости Господи, искала себе нового кобеля. И тут в Царьград является блистательный и коварный витязь, магистр Иоанн Цимисхий, который и стал возлюбленным ненасытной Феофано. Она весьма довольна и высказывает Иоанну, что сейчас не может отравить своего мужа. Чересчур свежа память о Константине и Романе. Вельможи могут ее заподозрить. Тем паче, Никифор очень мнителен. Он не доверяет ни своим поварам, ни своей супруге. Его даже убить невыполнимо.

— Почему, Валант? Поведай подробней. Недоброжелателей и у великих князей предостаточно.

— Опасности лучше идти навстречу, чем ожидать на месте. Надо заранее все предусмотреть. Так сделал и Никифор Фока. На ночь он оставался в укрепленном дворце, а почивал в одиночестве на втором этаже. В первом же — он разместил личную охрану, а в спальню наверх вел единственный ход через помещение караула.

— Изрядно же Фока себя обезопасил.

— Но не для хитроумной Феофано. Ее план с Цимисхием был осуществлен в глухую зимнюю ночь. Она сумела спрятать своих людей еще днем в обширных палатах второго этажа. Ночью эти люди спустили веревку с большой корзиной, которую поджидали Цимисхий и двое его надежных друзей. Корзину удалось поднять в покои Никифора. Заговорщики осторожно вошли в темную спальню Фоки, и вдруг им стало страшно: Никифора на ложе не оказалось. Заговорщики оторопели, каждый подумал, что Фока выявил их коварный замысел и устроил им западню. Теперь им конец. Цимсхий отдал, было, приказ прорубаться через охрану, но тут кто-то в сумеречном свете увидел Никифора, который спал на медвежьей шкуре подле камина. Цимисхий уселся на трон и приказал: «Отрубите Фоке голову. Кончилось его царство!».

Утором Иоанн Цимисхий и Феофано с большой свитой появились в храме святой Софии. Иоанн потребовал, чтобы патриарх незамедлительно его венчал его короной Византийской империи.

Полиевкт возмутился:

— Венчать на царство?!.. Да у тебя, Цимисхий, кровь еще на руках не обсохла, а ты, убивец, входишь в святыню империи!

Цимисхий отвечал:

— Я, святой отец, меча своего из ножен не вынимал.

И немедленно показал на своих друзей.

— Это они прикончили кесаря. Злодеи!

Феофано была восхищена любовником. Патриарх не осмелится отказать Иоанну, и он уже с нынешнего дня станет ее законным супругом. Но дальнейшие слова Цимисхия повергли Феофано в ужас:

— Хочу быть непорочным перед тобой, святой отец. Душегубство было свершено по указанию императрицы.

— Негодяй! — не своим голосом закричала Феофано. — Клянусь девой Марией, ваше священство, что Цимисхий клевещет!

Подобной измены императрице не могло привидеться и в самом кошмарном сне. А Полиевкту давно уже надоела прелюбодействующая императрица, бывшая трактирщица-плебейка. И он осознал: перед ним император, и надлежит поступать так, как будет угодно Цимисхию. Патриарх повелел изгнать Феофано и друзей Цимисхия, убийц Никифора, из Византии. Феофано сослали в дальний монастырь. Полиевкт водрузил на голову Цимисхия корону, которой совсем недавно венчал Никифора Фоку, прочитал необходимые молитвы, узаконив обрядом нового кесаря.

После рассказа Валанта великому князю, пожалуй, до конца стал понятен отказ бесстрашного Святослава от единоборства с Цимисхием: ни на самую малость не верил полководец в честность этого поединка, ясна и отповедь его римскому кесарю. Святослав разбирался в придворных тайнах Византии, хорошо ведал своего врага, не случайно так презрительно напомнил ему про те «многие способы смерти», кои Цимисхий умел избирать для других. По воле судьбы он также был отравлен. Правда, яд приготовила не Феофано. Она была в ссылке. Яд был составлен гораздо хуже. Цимисхий умирал в чудовищных муках.

Византия, по смерти Цимисхия, была жертвой мятежей и беспорядка. Знатные военачальники не желали подчиняться законным государям. Сии причины вынудили ромейских царей забыть обычную надменность и пренебрежение к язычникам.

Братья Василий и Константин надеялись с помощью сильного русского князя Владимира спасти трон и венец, и дали согласие на брак с Анной, но с непреложным условием, чтобы русский князь крестился.

Владимир Святославич мог бы креститься и у себя в столице, где уже давно появились церкви и христианские священники. Но князь хотел блеска и величия при сем важном обряде. Лишь одни греческие цари и патриарх казались ему достойными сообщить народу уставы нового богослужения. Гордость могущества и славы не позволяли Владимиру унизиться неподдельным признанием своих языческих заблуждений и безропотно просить крещения. Он вознамерился завоевать христианскую веру и принять ее святыню рукой победителя. Тогда и народ проникнется к нему почтением.

Собрав крупное войско, великий князь пошел на судах к греческому Херсонесу. Выбор был преднамерен. Сей город признавал над собой верховную власть византийского императора, но не платил ему дани; выбирал своих воевод и наместников и повиновался лишь собственным законам. Жители его, торгуя во всех черноморских портах, наслаждались изобилием.

Владимир Святославич высадил на берег войско и со всех сторон окружил Херсонес. Издревле привыкшие к вольности, горожане храбро оборонялись.

Великий князь пригрозил им стоять три года под их стенами, коль они не сдадутся, но горожане отвергли его предложение в надежде на скорую помощь греков.

Владимир Святославич приказал насыпать высокий вал, но херсонцы свели на нет все работы русичей: сделав тайный подкоп, ночью уносили землю в город.

К счастью нашелся в Херсонесе доброжелатель, именем Анастас, кой пустил к россиянам стрелу с надписью:

«За вами, к востоку, находятся колодцы, дающие воду херсонцам через подземельные трубы; вы можете отнять её».

Великий князь поспешил воспользоваться советом доброхота и приказал перекопать водоводы. Горожане, оставшись без воды, вынуждены были сдаться.

Завоевав славный и богатый город, кой в течение многих веков умел отражать разные приступы, Владимир Святославич еще более возгордился своим величием и через послов объявил братьям-императорам Василию и Константину, что приспела пора, когда он желает видеть своей супругой их сестру Анну, а в случае отказа, возьмет Константинополь. Родственный союз со знаменитыми греческими царями казался лестным для его честолюбия. Этим воздавалась память отцу, Святославу, погибшему по предательству Цимисхия, и не завершившего цель встать на одну ногу с Византией.

Владимира прекрасно ведает, что творится на Западе. Германский король Оттон Первый, присоединив к своим владениям громадную часть Италии, провозгласил создание Священной Римской империи, как истинной наследницы великого Рима цезарей. При Оттоне Втором империя стала сильнейшим христианским государством Запада.

«А на востоке нет сильнее Киевской Руси», — не без гордости размышлял Владимир Святославич…

Братья Василий и Константин дали согласие на брак, но с вторичной оговоркой:

— Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Коль примешь крещение, о коем тебе и ранее высказывали, то и царствие небесное воспримешь, и сестру Анну получишь, и с нами единоверен будешь.

Владимир ответил византийским послам:

— Скажите царям вашим так: я крещусь ибо еще прежде испытал закон ваш и зело люба мне вера ваша и богослужение, о коем поведали мне посланные нами мужи. Присылайте сестру в Херсонес.

«И послушались цари и послали сестру свою, сановников и пресвитеров».

Анна ужаснулась: супружество с князем русского народа, по мнению греков дикого и свирепого, казалось ей жестоким пленом.

— Иду как в плен, лучше бы мне здесь умереть, — заявила Анна.

Братья же молвили:

— У нас нет выхода, сестра. В стране мятежи, да и Владимир угрожает взять Царьград. Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны и мятежников. Видела, сколько зла причинила грекам Русь? И теперь, если не пойдешь, быть нам в страшной беде.

Едва принудили Анну. Она же, сопровождаемая духовниками и многочисленной свитой, села на корабль, с плачем попрощалась с ближними и отправилась через море.

Народ Херсонеса встретил Анну как свою избавительницу; та же попросила Владимира немедленно креститься. А Владимир неожиданно разболелся глазами и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что ему делать.

Анна послала к нему своих приближенных:

— Если хочешь спастись от недуга, то поскорей крестись, если не крестишься, то никогда не избавишься от недуга своего.

Услышав это, Владимир молвил:

— Коль вправду прозрею, то поистине велик бог христианский.

И повелел себя крестить.

Херсонский епископ и византийские пресвитеры торжественно совершили сей обряд. «И когда епископ возложил руку на него, тотчас же прозрел Владимир».

— Отныне я изведал истинного Бога! — воскликнул князь.

В церкви святого Василия последовало обручение и брак царевны с Владимиром — благословенный для Руси и весьма счастливый для Константинополя, ибо великий князь, как союзник императоров, немедленно отправил к ним часть своего войска, кое помогло Василию разбить мятежников и восстановить порядок в империи.

Владимир же, довольный браком, отказался от своего завоевания, возвратил византийским царям город и возвел в Херсонесе церковь — на том возвышении, куда горожане выносили из-под стен землю. Вместо пленников он вывел из Херсонеса одних иереев и того самого Анастаса, кой помог ему овладеть городом. Вместо дани взял церковные сосуды, иконы, мощи святого Климента и Фива, ученика его, и четырех медных коней, коих поставил за храмом пресвятой Богородицы.

 

Глава 23

ЯЗЫЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ

А еще восемь лет назад, вокняжившись в Киеве, Владимир и не думал разлучаться с язычеством. Напротив, приказал поставить деревянных кумиров шести богов: Перуна, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Макоши, — по числу племен: поляне, древляне, северяне, дреговичи, кривичи полоцкие и словене новгородские. Строго настрого повелел:

— Доставлять в жертву богам не только скот и птиц, но и людей. Без оного не бывать трагическому и торжественному обряду.

«И осквернилась кровью земля Русская и холм тот!» — воскликнет летописец.

Киевом дело не ограничилось. Владимир отправил в Новгород Добрыню.

— Стоять главному богу дружины и на нашей северной окраине, и дабы вокруг Перуна пылали восемь негасимых костров.

— А почему ты, великий князь, поставил двух богов солнца? — спросил один из княжьих мужей.

— Кумекать надо, боярин Колыван. Даждьбог и Хорс — боги разных племен. Не к полянскому племени принадлежит и Семаргл, бог подземного мира. Не там ли возлежат останки пращуров и корни, кои насыщают растения, дающие всей природе жизнь. Нам надлежит объединить богов всех племен, дабы языческая вера не расползалась, как тараканы в разные углы, а сбегалась, как муравьи в единый навал, званье коему «пантеон». Киеву надлежит удержать власть над завоеванными племенами. А посему Перун — бог войны, грозы и молнии — должен предстать в окружении богов иных народов, показывая единство. Стольный град полян, Киев, отныне станет религиозным центром всех племен. Но другие боги не будут второстепенными к главному божеству. Они самостоятельны. Перун лишь сильней их и могущественней Один вид его обязан показывать, что он сильнейший. И сие каждому заметно. Он стоит на железных ногах, в глазницы его вставлены драгоценные каменья. В деснице он держит каменную стрелу-молнию, усеянную яхонтами. Не только киевляне, но и язычники других племен будут сходиться к пантеону. Сходиться и к единой религии, и под руку единодержавного князя. Русь тверже на ногах стоять будет. Уразумел, боярин?

— Знатно придумано, великий князь… А Макошь?

— В пантеоне должно быть и женское божество. Каждая язычница ведает, что Макошь земная супруга Перуна. Она — богиня плодородия, воды, покровительница женских работ: стрижки овец, прядения и прочих дел. И не только. От нее зависит девичья судьба. О Стрибоге же — божестве ветра, бури и вьюги ты ведаешь, Колыван. Он слывет злым существом, воплощает враждебные силы, и ему нужны кровавые требы…

С древнейших времен славяне доставляли требы (то есть приносили жертвы) злым упырям-оборотням, сказочным существам. Их страшились, не любили, но не принесешь им требу — поджидай неминучей беды. А вот «берегинь» любили: они людей оберегают, ибо являются добрыми духами. Охотники задабривали берегинь и упырей еще с каменного века. Особо страшились упырей, а для оного и заговоры читали, и носили амулеты — обереги.

Род почитался у древних славян верховным божеством, он повелевает всем: небом, землей, солнцем, дождями, грозами и водами. Родить или не родить земле, быть с хлебушком или без него — всё зависит от могущественного Рода.

Перуну же — богу грозы, войны и оружия — стали поклоняться гораздо позже, с тех пор, как у старейшин племен появились дружины.

Моление богам славяне-язычники непременно связывали с временами года, наиболее важными сельским работами. Наступит 1 марта — году начало. Тут и новогодние святки подвалили, праздновали их чуть ли не две недели. Но допрежь всего во всех избах гасили очаги: со старым годом прощались, а дабы к новому приступить — добывали трением живой огонь. А где запылал огонь, там и особливый хлебушек можно выпечь. Извлекут его на стол, зорко оглядят, и по всяким приметам норовят угадать, каков будет приходящий год? Опричь того, язычники всегда усердно воздействовали на своих богов при помощи просьб, молений и треб.

Не учинить пир для богов — великое прегрешение. Тут уж скаредничать нельзя. Били в хлевах быков, козлов и баранов, пекли разнообразные пироги из всякой начинки, варили ячменное пиво. Праздновали у специальных святилищ — «требищ» и ведали, что боги находятся подле них, они — сотрапезники всего племени, они довольны ритуальным пиром.

Масленица — самый радостный, буйный и разгульный праздник. Солнце над головой всё ярче и выше, и оно сказывает: веселитесь славяне, пока пахота не наступила, тогда уже не до бражного ковша. А коль за рало возьметесь да за лукошко с житом, не забудьте своих предков. Ступайте-ка на кладбища и принесите «дедам» кутью, яйца да медок, ибо ваши предки-покровители подсобят всходам жита.

Чем больше жителей племени, тем больше кладбище, поселок мертвых, коих сжигали и над пепелищами ставили деревянные домовины, куда весной и перед зазимьем приносили предкам угощение.

Погребальные обряды славян весьма изменились с появлением дружин. Знатные воины еще перед смертью приказывали: «Вместе со мной сжигайте мое оружие, доспехи, коней и жен».

Именно так был похоронен в Черной Могиле, расположенной на крутояре Десны, черниговский князь Горянич. Огонь грандиозного погребального костра был виден окрест на десятки верст…

Широко праздновали и день бога Ярилы. (С наступлением христианства он превратился в Троицын день). Ярила — бог животворящих сил природы. В сей день всё поселение язычников покрывалось густой зеленью: ворота, крыльца и оконца изб украшались зелеными веточками березы, а сами березки — лентами.

Конечно же отмечался и день Ивана Купалы.

Каждый весенний и летний праздник сопровождался молениями о дожде. Девушки водили хороводы, совершались обрядовые песни и пляски в священных рощах, дабы боги смилостивились и даровали полям обильные дожди.

Особыми днями считалась Русальная неделя, коя предшествовала дню Купалы. Каждый ведал, что русалки — души умерших утопленниц и удавленниц. Все они с длинными волосами до самой земли и все одеты в белоснежные сорочки без пояса. Когда идешь мимо реки, то заботливо осмотрись: именно здесь летом и обитают нимфы воды и полей. Сидят на плакучих ивах, березах, вербах и поют песни, веселятся, а то и почнут с визгом и хохотом кататься по земле. Скверно быть утопленниками и удавленницами, но от них в немалой степени зависит — быть или не быть орошенному дождем полю. Тут уж поневоле начнешь справлять русальный праздник. В каждом поселении всех девушек собирали на сонмище и выбирали из них самых красивых.

Почтенные старцы оплетали девушек зелеными ветвями, а молодые парни обливали из кадушек водой. Посельники вздымали руки к небу и восклицали: «Быть дождю! Быть дождю!»

День Купалы был наиболее своеобычным. Все посельники поклонялись воде и огню, а девушки метали в реку венки. В саму же купальную ночь парни и девушки разводили на высоких холмах костры, и, взявшись за руки, прыгали через огонь.

Самая ответственная пора приспевала для славян перед страдой. Еще два-три дня и нива готова для косовицы. Но быть ли в сусеках урожаю, заботливо взращенному натруженными руками оратая и вымоленному у богов? Он с трепетом глядит на небо, ибо день Рода — Перуна, кой управляет грозой и тучами, может оказаться самым бедственным для хлебороба. Его немилость обречет мужиков-страдников на лютый голод, кой принесет смерть. В сей жуткий день в поселении не услышишь ни одной песни, не увидишь девичьего хоровода.

Посельники выходят к полям и истово молятся: отведи бог от нив зной, сильный дождь, град и молнию, ибо зной иссушит колосья, большой дождь собьет наземь созревшее жито, град опустошит поле, молния — спалит сухую ниву. После завершения молебна посельники приносят кровавые жертвы всесильному, грозному божеству…

И вот в 988 году князь Владимир дерзко замахнулся на языческую веру.

 

Глава 24

И РАДОСТЬ НЕ В РАДОСТЬ

Великий князь торжественно вернулся из Херсонеса в Киев. А город ахнул: что за диковина? Кто же это шествует впереди великого князя? Батюшки-светы! Смуглые чужеземные попы в рясах. (Таких видели в Ильинской церкви). Их — уймища. Несут свой чудаковатый крест. Куда, зачем? Что понадобилось князю Владимиру?

«За крестом несут большой короб, дорогой, не русской работы, убранный шитыми тканями».

Христиане (в Киеве их не так уж и много) бухнулись на колени. С чего бы это они? Один из христиан пояснил язычникам:

— В коробе мощи святого Климента, от коих всякие чудеса происходят.

Язычники ухмыльнулись: чушь несет иноверец. Какие такие чудеса могут идти от костей? Эк, заврался!

А затем приспело самое жуткое: Владимир повелел уничтожить языческих богов — «одних изрубить, а других сжечь».

Скорбный вой загулял над старообрядческим многолюдьем. Многих обуял страх. Перуна — с серебряной головой и золотыми усами — привязали к хвосту белого коня, кой волочил идола с горы.

— О боги! — закричал один из язычников. — Да такой лютой казни подвергают людей злые печенеги. Берут в полон арканом и пускают коня вскачь. Не своими руками казнят. Не постоять ли нам за своих богов?

Клич дерзкий, бунташный. Ропот, сильный ропот пошел по рядам. Не дело удумал князь. Беду, несчастья накличет, разгневает всесильных богов. И радость не в радость. Многие глаза прячут, смотреть не хотят. Скорей бы по домам, подальше от срама, от вероотступничества.

Зашевелились, вскинули копья, закованные в броню дружинники. Притихло многолюдье. Мужи же княжьи принялись колоть Перуна жезлами.

Плач усилился. Бога, забранного ременной петлей, тащат в пыли по ухабинам Боричева взвоза. Кощунствуют над святыней княжьи молодцы! Серебряную голову, усы и уши золотые ободрали, а затем кинули бога в Днепр. Ох, и быть же беде!

Новые христиане хоть и сбросили истукана в реку, но в души их вселился страх: Христа-то они совсем недавно изведали, а с Перуном давно свыклись. Как бы он не вернулся?

Сам великий князь того опасался. Не случайно повелел:

— Не давайте приставать истукану к берегу, отпихивайте копьями! Оставьте Перуна за пределами Киевской земли и киньте за порогами.

Далече же идти за истуканом, тут и челны понадобятся. За порогами же славянских поселений не существует.

Новоиспеченные христиане Киева были полны древних суеверий: они не дерзнули уничтожить Перуна, отдав его на волю тех же языческих богов. Обычай древний. Он сохранился и в православии. Старую, негодную, стершуюся или обгорелую икону не жгли. Считалось, что ее можно отнести на реку и, помолясь, пустить по воде. (Жив обычай и в наши дни).

Владимир еще намедни послал по всему Киеву бирючей — глашатаев, кои объявили его волю:

— Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый или бедный, или нищий, или раб, — да будет мне враг!

 

Глава 25

КРЕЩЕНИЕ

Чуть свет, а киевский люд уже засобирался к Днепру. Как не собираться, коль грозный князь на весь стольный град заявил:

«Кто не придет, — да будет мне враг!»

У кожевника Лукони Бобка — пять сыновей да три дочери. Жена, Маланья, ворчала:

— В экую сутемь поднялись. И чего это государь наш на старую веру замахнулся?

— Чудит князь Владимир, — хмуро вымолвил Луконя Бобок. — С дубинами его гридни на избу налетели и давай колотить. «Вылезай к Днепру христову веру обретать!» А ведь, кажись, совсем недавно князь повелел близ своего терема богов поставить, ныне же, будто шлея ему под хвост угодила. И до чего додумался? Священных богов на щепу рубит!

— Накажут его боги. Помяни мое слово, — молвила Маланья.

И впрямь. Веками молились на Перуна, Даждьбога, Велеса, Стрибога, Велеса и Макошу, а ныне боги не угодны стали. Да такое святотатство и в голову не втемяшится. Народ и не помышляет отшатнуться от старозаветной веры. Она своя, родная, от пращуров исходит. Никто и помыслить не мог, что заявится из ратного похода князь и тотчас повелит упразднить древнюю веру, «под корень срубить, как трухлявое древо». Нет, князь! Поганы твои слова, и сам ты опоганился, коль променял отчую веру на чужеземную, коя народу нужна, как слепому свеча. После твоих устрашающих слов весь Подол в смятение пришел. «Будешь враг!». Вот тебе и «Владимир Красно Солнышко!». Был, а ныне черной тучкой заволокло, коль свой народ врагом посчитал, как злого печенега. Всю минувшую ночь простолюдины метались. Князь не шутит. Допрежь богов изрубил, а дале и на ослушников с мечами и копьями может кинуться. Дело дошло до того, что многие подольчане решили бежать. Покидали на челны свои пожитки и со словами: «Уж лучше в бега, чем иноземной верой душу осквернить!» — скрылись под покровом ночи.

В немалой тревоге пребывали подольчане.

А духовные лица еще с вечера приготовились к обряду. Они говели, засим отслужили литургию, а потом торжественно, с хоругвями и иконами потянулись к Днепру.

— Дабы всех из домов выгнать! — приказал Владимир.

Молодшая дружина постаралась. «И сошлось там людей без числа».

Согнали на Подол, под гору, на низкий берег, под кручей. По реке веет ладаном: идет служба.

— Глянь на попов, — крутит головой Луконя. — Глянь на их лики. Смуглые, будто черт их дегтем вымазал. Чу, греки. А какие облаченья на себя напялили! Да за такое облаченье пять быков купишь.

Попы в сияющих на солнце ризах с пением погрузили в воду крест.

— Для чего это, батя? — вопрошает младший из сыновей.

— Да я и сам в толк не возьму, Могутка, — разводя руками, отвечает Луконя. — Пойди князя спытай. Ишь, стоит на Священном холме с сынами.

Владимир Святославич вызвал в Киев на крещение всех своих сыновей. Среди них был и четырнадцатилетний Ярослав. Ему-то, разумеется, понятно было, что творилось на реке, ибо он уже много почерпнул о христианстве от своей матери Рогнеды и накануне крестился. Но лицо его было пасмурным. Не таким он представлял себе крещение народа. Мать не единожды рассказывала, что крещение — светлое, лучезарное празднество, кое именуется еще и Богоявлением, поелику в момент крещения Господня разверзлись небеса и человечеству был явлен Творец в Трех Ипостасях. Бог Отец провозгласил окрестившегося Бога Сына, и в виде голубя изошел на Иисуса Христа Бог-Дух Святой. Крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Креститель Духа Божия, кой сходил, как голубь, ниспускался на Него. Воды Иордана, когда в них ступил Спаситель, очистились — освятились.

Мать не раз показывала Ярославу святую воду, доставляемую ей паломниками, кропила сына и рассказывала, что сей крещенской водой исцеляются недуги, освящаются жилища и разные предметы.

Дабы креститься, надо допрежь многое уразуметь. Сей священный обряд не так уж и прост. А что изведали о крещении киевляне? Да ничего! Под копьями и дубинами их насильно загоняют в Днепр да еще угрожают словами великого князя, будто лютого врага в воду отряжают. Некоторые подольчане ночью даже в леса сбежали. Ну, зачем же так, отец?! Ведь все можно было сотворить миром, укладно, а не грубо, и не единым махом, как ты поступил с языческими богами. Народ озлоблен, осквернена его тысячелетняя память и вера, и он еще долго будет молиться своим божествам. Поторопился ты, отец, и с принятием новой религии. Опять же одним махом, будто о колено посох переломил. А народ — не посох, его в одночасье не сломаешь. С народом надо взвешенно поступать. Надлежало покойно призвать киевлян к Ильинскому храму и подробно поведать им о крещении. Есть кому. Вон сколь священников понаехало в город. Не единожды собрать, дабы каждый киевлянин уяснил о священном крещении, как о всеобщей надобности сего государственного дела. Тогда бы ни угроз, ни дубин не понадобилось. Ныне же киевляне, как слепые котята тычутся. Худо все это, зело худо!

Ярослав не выдержал и ступил к отцу.

— А не повременить ли, батюшка, с крещением?

— Что?.. Да ты своем уме?

— Народ не ведает обряда. Надо бы допрежь его подготовить. Силком к Христу не приходят.

Владимир аж позеленел от гнева. Этот «Книжник» поучает отца при всех княжьих мужах. И кого?! Державного князя!

— Я сам ведаю, как крестить народ. В советчиках не нуждаюсь.

Повел кустистой, изогнутой бровью на княжьих мужей.

— Слышали, как юнота заговорил? Самая пора его дерзкий язык укоротить!

Ярослав порывисто повернулся и быстро зашагал к терему. Ему не хотелось наблюдать за кощунственным поруганием христианского обряда.

Владимир проводил сына злыми глазами. Щенок! Чем взрослей становится, тем все больше на рожон лезет. «Народ подготовить». Да чего его готовить, коль он в старых верованиях увяз? Не годами же его уговаривать. Приказ великого князя — обсуждению не подлежит. Народ в конце-концов разберется, что христианство намного богаче и приглядней языческих верований, кои останутся в тени византийского блеска. И свершит сие он, Владимир, первый русский князь, кой будет возвеличен на века… Погрешности же обряда выветрятся из памяти людской. Многие столетия на устах русичей будет лишь одно имя — Владимир! Креститель Руси!

Князь приосанился. Сейчас он отдаст давно задуманный приказ, и в державе воссияет новая вера, коя окончательно сблизит его с кесарями Рима.

Подле князя — дюжий Добрыня, разумник, первый воевода, верный содруг и к тому же сродник — брат матери, дядя. На Добрыню в любом деле можно рассчитывать. Не подведет!

Донеслись запахи ладана — греческие попы раздули кадила.

Владимир Святославич наблюдая с Горы за Подолом, кивнул Добрыне.

— Пора приступать Никитич!

Добрыне приказано быть сегодня распорядителем. Пусть всё познает и привыкает: весной другого года князь надумал его отправить посадником в Новгород и окрестить новгородцев.

Добрыня с дружинниками спустился к народу на Подол.

— Лезьте в воду! — закричали гридни.

Но никто не разумел, что и как потребно делать. Да и тяжко постигнуть, как такое огромное многолюдье можно немедля окрестить. Загнать в реку разом? Многие утопнут и окажутся у водяного… Загонять десятками?

— Да сколь же можно стоять в воде? И глыбко ли лезть? — вновь заворчала Маланья.

— Попы ведают, — всё так же сумрачно ответил жене Луконя.

Но попа к каждому не приставишь, они далеконько и что-то поют невнятное. В головах язычников — полная сумятица. «Кто-то залез в Днепр по грудь, кто-то по шею; младенцев держат на руках — не держать же их в воде; кто-то и на месте не стоит, ходит. Нарушает этим таинство или нет? Не ясно».

Луконя, Маланья, сыны и три дочери забрались в воду по колени. Но вот, размахивая кадилом, на берегу оказался священник в сверкающем облачении и приказал:

— Триедино погружайтесь!

И вновь туманно. То ли три раз в воду присесть, то ли с головой окунуться? Помышляли у священника справиться, но тот уже бежал к другой толпе язычников. Наконец, разглядели. С головой! В мокрой одежде выбрались на берег. Дальше-то что?

К семье Лукони подошел греческий дьякон и протянул медные нательные кресты на гайтанах.

— Надевайте на грудь. Теперь все мы — братья во Христе.

Но на всех крестов не хватило.

— А на девок? — спросил Луконя.

Но дьякон, путаясь в длинной рясе, поспешал к другим «погруженным».

— Вот и ладно, — рассмеялись девки. — Старым богам будем молиться.

— Всего не провидеть. Ишь, сколь люду нагнали. Наберись тут на всех, — разглядывая крест, проговорил Луконя.

— Бать? А куда напяливать? На рубаху или под нее? — продевая крест через голову, спросил Могутка.

— Да я и сам не ведаю. Надо у попов изведать.

 

Глава 25

МОГУТКА — СЫН КОЖЕМЯКИ

Младший сын оправдывал свое имя. В пятнадцать лет он легко, играючи вытягивал из грязи тяжело груженую подводу и поднимал за угол сруб бани.

Нравом был покладистый и благодушный. Силу имел непомерную, но никого не обижал. Киевляне диву дивились: и всего-то еще отрок, а его хоть на Илью Муромца выпускай. И откуда такой силы набрался?

Отец лишь посмеивался. И как Могутке сильным не быть, коль с девяти лет кожи мнет. И ведь сам напросился. Пришел как-то на кожевню боярина Додона Колывана, увидел, как отец корпит, и сказал:

— Прискучило мне, батя, по двору без дела слоняться. Пусть меня боярин на кожевню возьмет.

— Да ты что, сынок? — подивился Луконя. — Аль не зришь, какая здесь тяжкая работа? Тут и взрослому мужику едва управиться.

Княжой муж Додон Колыван поставил на своем дворе кожевню еще пять лет назад. На насмешки дружинников не обращал внимания. Дело выгодное, прибыльное. С кожевни немалый куш в калиту идет. Раздобыл кожи, поставил чаны и кликнул охочих людей из ремесленного люда. Сыскались дюжие мужики.

Крепкой силы требовал труд кожевников. В больших чанах замачивали они шкуры, дубили в особых растворах, затем отделывали их острыми скребками, мяли в могучих руках и вывешивали на просушку.

Обработку шкур начинали с вымачивания. Размоченную шкуру очищали от мездры. Для ее снятия кожевники употребляли особые стальные струги.

После очистки от мездры шкуры подвергали золке для удаления волос. Золку производили в деревянных сосудах-зольниках; их засыпали золой и известью; после же золки со шкуры легко соскабливали волос.

Кожу промывали и подвергали размягчению с помощью кислых хлебных растворов — «квасом уснияным». Затем кожу обрабатывали растительными дубильными веществами — корой дуба, ольхи, ивы, после чего кожу выравнивали, вытягивали, «жировали», разминали и окрашивали.

Чаще всего кожу красили в черный и темно-коричневые цвета, но некоторые лучшие сорта — в желтый, зеленый и красный.

Кроме дубленой кожи, для разных надобностей изготовляли сыромятную кожу. Она была крепче и мягче дубленой. При выработке сыромятной кожи обработанную шкуру также размягчали и жировали.

Большая часть кожи шла на изготовление обуви, рукавиц, поясов, ремней, седел, сбруи, для обтяжки и обивки ратных щитов…

Спрос был велик. Боярин Колыван на глазах богател, приткнул к чадному срубу еще одну кожевню…

— Ступай-ка, сынок, домой. Неча людей смешить, — молвил Луконя.

Но Могутка заявился и на другой день. И тут на его глазах оказался сам Додон Колыван. Оглядел отрока цепкими, прищуренными глазами и рассудил:

— А чего, Луконя? Парнишка у тебя с виду крепкий. Пускай тебе помогает, коль его охота разобрала. А как надоест — домой скатертью дорога. Я, милок, никого силком не удерживаю.

— Да пусть денек покрутится, — махнул рукой Луконя. — Завтра и не помянет кожевню.

Но отец обманулся: сын, как ни в чем не бывало, появился на кожевне и на другой день, и на третий, да так прилип к работе, что и клещами не оторвать. Вскоре он, наравне с мужиками, мял кожи.

А мужики аж головой крутили:

— Не зря, Луконя, твово сына Могуткой прозвали. Экую силищу набирает…

Вот и стоял теперь этот богатырь несуразно с маленьким крестом на широкой груди, озираясь по сторонам.

На следующий день в избу Бобка греческий послушник принес икону, на коей был намалеван какой-то человеческий образ с рыжеватой окладистой бородой.

— То главный христианский бог — Иисус Христос, — пояснил послушник. — Молитесь ему от всех бед и напастей, и не забывайте посещать храм. Там священник богослужебным молитвам вас научит. Ходить в храм по три раз за день, особенно в пятницу. В сей день Христа на кресте распяли. Принял Иисус мученическую смерть за грехи людские. Молитесь всемилостивому богу!

Послушник закинул за плечо мешок с иконами и удалился из избы: сколь еще новых христиан обежать надо!

Семья же Лукони долго всматривалась в нового «главного» бога.

— Молиться велел.

— А чего на него молиться, коль его умертвили? Чудно.

— И впрямь чудно… Да еще три раз на день велел в церковь ходить. А когда в кожевне вкалывать да за прялкой сидеть?

— По старой вере от изделья не отлынивали.

— А куда положить-то Иисуса?

Тут все примолкли: надо было у послушника спросить, а тот за мешок схватился и быстренько ноги унес. Вот и гадай!

— А я так кумекаю, — решил Луконя. — На печку Христа положить.

— Истинно, батя. На печке тепло, не замерзнет, — сказал Могутка.

Так и сделали. Но в первый же день крещения в избе приключилась беда. Ни с того, ни с сего треснула кадь с водой, стоявшая неподалеку от светца. На пол потекла струйка воды.

— Домовой осерчал. Не принял он Иисуса, вот и начал озорничать, — сказала Маланья.

— Верно, мать, — поддакнул Луконя. — Надо жертву домовому принести. Пойду на двор и курицу забью.

— Ступай, ступай, отец, иначе нам домовой всякой беды накликает. Возьмет, да все прялки наши переломает. Давайте-ка, дочки, богине Макоши помолимся…

Тяжело (чрезвычайно тяжело!) вступали язычники в христианскую Русь. А многие некрещеные люди убежали за уплывающим Перуном и оплакивали низвергнутого истукана.

В Новгороде Добрыне пришлось применить к язычникам и меч.

Казалось бы Русь стала христианской. Погасли погребальные костры, в коих сгорали тела умерших людей, угасли огни Перуна, требовавшего себе жертв, наподобие древнего Минотавра, но долго еще по деревням насыпали языческие курганы, «отай» молились Перуну и огню-сварожичу, справляли шумные праздники родной старины.

 

Глава 26

В ЯЗЫЧЕСКИЙ РОСТОВ!

После принятия христианства в Киеве, великий князь Владимир Святославич вознамерился разослать своих старших сыновей с их дружинами, наместниками и греческими попами в разные города Руси, дабы крестить язычников.

Дольше всего он раздумывал о Ярославе. Поначалу помышлял отослать повзрослевшего отрока в Новгород, но передумал. В северный град поедет Добрыня с Вышеславом, в Псков — Судислав, Полоцк — Изяслав, Смоленск — Станислав, Туров… Кого ж послать в сей отдаленный город, в кой, пожалуй, не захочет поехать ни один из сыновей?.. Святополка! Именно «зол плод» должен туда уехать.

Когда Владимир Святославич принимался думать о Святополке, то лицо его всегда становилось насупленным, князя угнетали тяжелые воспоминания.

По его приказу варяги убили брата Ярополка, а сам он, ворвавшись в Теремной дворец, надругался над его брюхатой женой, гречанкой.

Владимир Святославич долго не хотел признавать народившегося чада, и лишь через пять лет решился усыновить племянника… Вот ему и ехать в Туров. Пусть подольше не увидит он его злобного лица.

А Ярослава? Этого неутомимого книжника и истового христианина? Ныне ему идет пятнадцатый год, он заметно возмужал и выглядит старше своего возраста.

Княжич всё больше и больше привлекает к себе не только церковников, но и здравомыслящих мужей государства, как будто чуют, кому быть следующим великим князем.

Ярослав не только вельми умен, но и отчаянной храбрости ему не занимать. Как он (два года назад) дерзко вошел с обнаженным мечом, когда захотел защитить свою мать Рогнеду! С мечом на отца своего. И он, Владимир, отступил от ложа разгневанной супруги. Но встреча с сыном навсегда запомнилась, и теперь ее никаким буйным ветром из головы не выветрить. А что недавно Ярослав сотворил, в день Крещения? При всем честном народе начал отца поучать. Не будь он сыном, и впрямь бы укоротил его дерзкий язык.

Не прост, не прост Ярослав. Он может быть опасен, и его тоже надо подальше удалить…

В языческий Ростов! Там не только чудь, но и славяне упорно не желают креститься. Наверняка встретят Ярослава стрелами и копьями. И один Бог ведает, удастся ли Ярославу сохранить в этой дикой лесной глуши свою жизнь.

(Жесток же, порой, бывал Владимир Красно Солнышко!).

Великий князь пригласил к себе сына и миролюбиво произнес:

— Ведаю, что ты стал добрым христианином, Ярослав, и наизусть выучил богослужебные книги. Похвально! Нам позарез нужны люди, кои должны нести божье слово язычникам. Киев лишь положил начало христианству, в других же городах прорезались робкие его ростки. А есть такие города, где об истинной вере и слухом не слыхивали. Эдаким является град Ростов, что стоит далеко на востоке, близ волжских и камских булгар. Город принадлежит племенам чуди и славянам. Ни один из князей не бывал еще в Ростове, не ступала туда и нога священника. Тебе, Ярослав, самому образованному христианину, и надлежит не только окрестить языческий град, но и окончательно привести ростовские земли под власть Киевской Руси. Ведаю, сын, нелегко тебе придется, но приспела пора показать себя не только достойным последователем Христа, но и отменным воином. Надеюсь, уроки Святослава пошли тебе на пользу. Дам тебе дружину, бывалого пестуна и смелых греческих попов.

Предложение великого князя оказалось для Ярослава неожиданным. Он-то лелеял надежду уехать с Добрыней в Новгород, но отец отсылает его в какой-то неведомый Ростов, в глушь, на самый край Русской земли.

В последние годы Ярослав чувствовал, что отец заметно охладел к нему, и он постоянно ждал какого-то подвоха. И вот то случилось. Великий князь отправляет его в ссылку, хотя и выполняет это под видом большой государственной надобности.

— Когда выступать прикажешь, отец?

— А ты дорогу на озеро Неро ведаешь?

— Я слышал, что Ростов стоит на озере Неро, но пути к нему не знаю.

— Даю неделю тебе на сборы. Поразмысли, как тебе лучше добираться. То ли водным путем, то ли через дремучие леса.

— И в том, и в другом случае я постараюсь найти проводника.

— Добро, Ярослав.

Но отыскать проводника оказалось делом не легким. Лишь на третий день нашелся один из купцов, коему удалось побывать в Ростове.

— Тяжко, княжич, в сей град добраться. Поначалу плыли мы на ладье по Днепру, а потом река кончилась, и пришлось нам судно на себе волочь. Почитай, дён пять тащились и наконец к Волге вышли. Опять долго плыли, пока до Которосли не дошли. Сия река в Волгу впадает, вот по ней и к Ростову подались.

— Выходит, по Которосли?

— Да нет, княжич. С Которосли надо еще на реку Вексу угодить. Она и приведет к самому Ростову.

— И сколь же недель добирались, Силуян Егорыч?

— Да, почитай, восемь недель. Поизодрались, потощали, едва живехоньки на брег выползли.

— А какая нужда привела тебя в Ростов пробираться?

— Любопытство, княжич. Земля-то невиданная. А купец, что ловец, торгом берет. Поехал с никчемным товаришком, а вернулся с богатой добычей.

— Аль мешок золота привез?

— Какое там, княжич. Я на свой товаришко дорогие меха закупил, коим в Киеве цены нет.

— А со мной в Ростов пошел бы, Силуян Егорыч?

— Отчего ж не пойти? С полным удовольствием, княжич.

— А коль лесами добираться?

— Худо, княже. Дорог, как я наслышан, через леса к Ростову нет. А без дорог и коней загубишь, и подвод с харчами не возьмешь. Правда, в моей голове не семь пядей во лбу. Может, какой-нибудь человек и через дебри в Ростов проведет, но что-то с трудом в оное верится.

— Я подумаю, купец. А покуда жди моего слова.

Нелегкую задачу подкинул сыну великий князь! По воде и лесам коней с собой не возьмешь. А не приведи Господи, случись битва? Можно и на конных булгар напороться, и на тех же ростовских язычников, кои тоже без коней на брань не выходят. Придется биться пешей ратью.

Решение принял, не задумываясь, — плыть по рекам. Но надо допрежь посоветоваться с пестуном Добрыней Никитичем.

Тот, готовясь к выезду в Новгород, выслушал племянника и покачал головой:

— Не чаял, что Владимир Святославич пошлет тебя в такую одаль. Мог бы и поближе город дать, но ничего не поделаешь… Сколь же дружинников тебе дозволено взять?

— Три сотни.

— Маловато… Вельми маловато для покорения земли Ростовской. Придется в любом деле, Ярослав, крепко головой размышлять. И хвали Бога, что голова у тебя здравая. Тебе скоро пятнадцать лет стукнет, но рассудком своим ты иных княжьих мужей превосходишь. Своей мудрой матери надо в ноги поклониться. Когда-то я помышлял тебя от нее отвадить, а ныне вижу — напрасно. Впереди тебя ждет немалой труд, а посему на всю жизнь запомни, Ярослав: умей работать — умей и помощников подбирать. То зело важно. Я помогу отобрать тебе добрых дружинников. Они прошли огонь и воду. Искушенные вои. Но они рохлю не потерпят, ибо уважают сильных и твердых воевод и князей. Постарайся не упасть в их глазах. С первых же твоих шагов они должны убедиться, что перед ними властный и решительный муж. Но палку не перегибай. Возлюби и младшего и старшего дружинника. Деда твоего Святослава вои были готовы на руках носить, а за какие доблести ты уже давно ведаешь… И вот что еще, племянник. Лишь на надежных ладьях ты можешь добраться до Ростова. Сыщи ладейного мастера и всё проверь своими руками. Каждое судно должно быть добротно проконопачено, просмолено и укреплено высокими бортами-насадами, дабы ни одна вражья стрела не угодила в дружинника. Им придется быть и гребцами и воинами. Лишний груз для ладьи — большая помеха. Волгу ты не ведаешь, там тоже, небось, отмелей хватает. Без шеломов дозволяй сидеть воям лишь в редких случаях. Волжские берега коварны. Ворог может появиться в любой час.

— Спасибо за добрый совет, Добрыня Никитич, — тепло поблагодарил дядю Ярослав.

— А кого тебе в пестуны великий князь уготовил?

— Еще не ведаю.

В пестуны своему юному сыну Владимир Святославич назначил… Додона Колывана. Великий князь всех бояр ошеломил. Каждый ведал об их натянутых отношениях друг к другу. И вдруг Колывана — в дядьки Ярославу, на пору его княжения в Ростове!

Даже сам Додон того не ожидал. Норовил Владимиру Святославичу высказать отказ, но князь и слушать ничего не пожелал:

— Я долго размышлял, Додон Елизарыч, и менять своего решения не намерен. Лучшего дядьки для Ярослава не найти.

— Но… но к княжичам обычно приставляют любимцев государя. А я, кажись, никогда твоим баловнем не был, и всегда это чуял.

— Ярославу нужен вельми искушенный, поднаторевший в делах, суровый муж. А из любимчика он будет вить веревки и наломает дров. Ты-то у меня в дружине два десятка лет, и в оплохе я тебя никогда не зрел. Не скрою — душой к людям черств, но сие делу не помеха. Тот, кто мягок как воск — в жизни слюнтяй и рохля, на коем воду возят. Собирайся в путь, Додон Елизарыч, и будь сыну моему наставником.

Вышел из покоев князя Колыван удрученным. Ему страсть как не хотелось ехать в какой-то богом забытый Ростов, да еще с Ярославом, кой хоть и юн, но тверд нравом своим и умен. Он не станет прогибаться перед своим пестуном и, коль ему удастся вокняжиться в Ростове, то и вовсе перестанет считаться со своим «дядькой». Он уже не княжич, а князь — властитель Ростовской земли. Пестун ему и вовсе не понадобится.

Мрачен был Колыван. Не случайно, далеко не случайно его выбрал великий князь. Он давно на его, боярина, зуб точит. Ведь намеренно выбрал самую пакостную землю, коей, как прошел слух, завладели новгородские ушкуйники, лихие люди. Да там в любой день живота лишат. Того князю Владимиру и надобно: от недоброхота своего избавится. За тем и отправляет к разбойникам, «киевский Соломон!»

Но всех меньше был подивлен решением отца сам Ярослав.

«Это месть за Рогнеду, — сразу подумал он. — Ну что ж, спасибо, отец. Но ты не мысли, что я взбунтуюсь твоему приказу. Ты ведь грезишь об этом, чаешь лицезреть испуганного сына. Но такого удовольствия я тебе не предоставлю».

 

Глава 27

ПО ВОЛГЕ РАЗДОЛЬНОЙ

Десять ладий плыли по Волге. Позади — Днепр, мучительные волоченья судов среди лесов, по твердой и болотистой суше, дневные и ночные привалы под жарким солнцем, моросящим дождем, надоедливым гнусом — мошками, комарами и слепнями, коих не отпугивали даже едкие дымы костров.

Ярослав плыл на передней ладье с причудливым резным драконом и белыми парусами. Вкупе с ним находились пестун Колыван и купец Силуян со своим «кой-каким товаришком».

Купец — сущая противоположность Додону: веселый, словоохотливый, с открытым лицом и бойкими, хваткими глазами.

На каждой ладье по тридцать воев и по одному кормчему. Без них нельзя: кормчий, можно сказать, главный хозяин на воде, управляющий ходом судна. Без него и в брег тотчас врежешься, или на мель сядешь.

Ярослав стоял на носу ладьи и любовался Волгой. Какая величавость и ширь! Левый берег пологий, утонувший в бесконечных лесах, правый — высок, крут, зачастую обрывист.

— Вот где крепости ставить. Ни один бы ворог не осилил. И надо же — по всей Волге ни одного города. Не так ли ты мне глаголил, Силуян Егорыч?

— Вестимо, князь. На сотни верст места пустынные.

С той поры, как Ярослав отъехал от Киева, его стали величать князем.

В те времена не было еще на раздольной Волге ни Твери, ни Углича, ни Ярославля, ни Костромы, ни Нижнего Новгорода…

— Ужель, Егорыч, и в лесах пусто? — продолжал изъявлять любопытство Ярослав.

— Да как сказать, князь. Леса не только зверем изобильны. Бывает, и неведомый люд на брег выскакивает.

— А что за люд?

— Пойми тут, — пожал плечами Силуян. — Выскочили в каких-то звериных шкурах, с луками и стрелами. Я, было, крикнул: «Не войной идем, а торговать!» — и ладью к берегу. Но те либо язык мой не уразумели, либо чего-то устрашились. Как нежданно появились, так нежданно и исчезли. Вот я и толкую — неведомый люд.

— Много еще на сей земле неизведанного, — раздумчиво произнес Ярослав. — Мы всё воюем, деремся за каждый клочок земли, а какие громадные просторы лежат не тронутыми.

— Выходит, время не приспело, Ярослав Владимирыч. — Погоди, минует век, другой — и на Волге будет столь городов, что и перстов наших не хватит. Земля не любит впусте лежать. Вот уж где купцам будет размахнуться.

Князь и купец толковали, а Додон Елизарыч помалкивал. У него все думы — о кожевне. Тиуна-холопа приглядывать за работными людьми поставил. Кажись, человек ушлый, надежный, дурака валять кожемякам не позволит, но и про себя не забудет. Жнет, где не сеял, берет, где не клал. Ну да всю кожевню не разворует, с умом будет мошну набивать. Приедешь, а у него и комар носу не подточит. Изворотливый тиун…

— Слышь, Егорыч, а твой кормчий сноровистый? Давно его ведаешь?

— Фролку-то? Да, почитай, лет десять по рекам с ним хожу. В прошлый раз я его и на Волгу брал. Толковый мужик, не подведет. Он и остальных кормчих в Киеве подбирал. Умельцы! Да ты за них не тревожься, Ярослав Владимирыч, к любому непогодью свычны. И каждый — при силушке. В случае чего — и за воев сойдут.

— Вот то славно, — довольно сказал Ярослав. — Прибудем в Ростов — обучу их ратному делу.

В одной из княжеских ладий находились греческие попы, Феодор и Илларион, с четырьмя послушниками. В их поклаже — богослужебные книги, хоругви, кресты и парадное облаченье. Попы надеются, что они после крещения язычников, установят новые церковные праздники, на кои явятся в сверкающих серебряных и золотых стихарях.

«Удастся ли без крови обратить язычников в новую веру? — поглядывая на священников, подумал Ярослав. — В некоторых городах так не приключилось. Воевода Путята, посланный князем Владимиром допрежь Добрыни Никитича, крестил Новгород мечом. Худо! Там, где прошелся меч, истинному крещению не быть. Меч для брани хорош, а не для введения христианства. Как-то получится в Ростове?»

Раздумья Ярослава прервал звучный голос Фролки:

— Ветер стихает, ребятушки! На весла, на весла навались!

Ярослав прошел на корму, в кою была врублена небольшая ладейная изба, а за ней стоял Фролка, ухватившись грузными руками за кормовое весло. Он был невысокого роста, но кряжист. Густые русые волосы были перетянуты на лбу узким кожаным ремешком.

— Совсем не стихнет?

— Стихнет, князь. И часу не пройдет, но то не беда. Почитай, до самой Которосли по течению пойдем.

— А в чем беду видишь?

— В дне нынешнем, князь. Жарынь. Ветер стихнет — духота приспеет, а за ней Перун пожалует. Буря же на Волге, как на море разыграется.

Ярослав пристально глянул на кормчего. На широкой груди висит медный нательный крест, а он на Перуна ссылается. Но ничего на это не сказал, а лишь опять спросил:

— Ты и на море ходил?

— Довелось, князь. С купцами Хвалынское море бороздил. Не единожды сталкивались с бурей. Жуткое это дело.

— По-твоему и сегодня нас буря ждет?

Фролка вновь оглядел небо и уверенно высказал:

— Не миновать, князь. Чуешь, ветер совсем стих. Паруса обвисли, а со стороны полунощи Перун небо затемнил. И часу не минет, как священный бог ярый ветер поднимет, колесницей по небу начнет громыхать и молнии кидать. Надо, пока не поздно, к брегу приставать, паруса снимать и суда на якоря ставить. Повелевай, князь!

Ярослав никогда в жизни не пускался в дальние плавания, и всё, что сказал ему кормчий, он принял, как должное. Теперь надо отдать своевременный приказ. Но… к какому берегу приставать? Где ветры и волны станут бушевать тише? И как сподручней ставить ладьи? Впритык или на некотором поприще друг от друга.

Он несколько раз за свою короткую жизнь переживал ураганы, но они происходили на земле, а все равно было страшно. Буйный ветер выворачивал с корнями деревья, срывал кровли с теремов и даже кидал в небо курные избенки. Ужас!

Глаза кормчего были зоркими, явно испытующими, и даже не без лукавинки, они, как бы говорили: «Ну-ну, посмотрим, князь, какие повеленья ты сейчас отдашь ладейникам».

А Ярослав и не стал отдавать приказа. Бывают такие минуты, когда и о честолюбии можно забыть. И князь, встретившись с вопрошающими глазами Фролки, молвил:

— Ты у меня старший кормчий, тебе и ладьями распоряжаться. Повелевай!

— Как прикажешь, князь, — слегка поклонился Фролка и добавил. — Пока чуток на веслах пойдем, а вон за тем изгибом, что по правому берегу, будет небольшой залив. Там самое место ладьям бурю переждать. Крутояр ветры смягчит.

В заливе кормчий суда впритык не поставил, удалил друг от друга на добрые двадцать сажень.

— А не далече? А вдруг, не приведи Господи, ветер судно опрокинет? Глядишь, соседняя ладья вблизи будет. Спастись легче.

— Извиняй, князь. Коль буря не на шутку разыграется, судно на судно кинет и в щепу разобьет. Любой кормчий об этом ведает.

— Спасибо за науку, Фролка.

— У реки свои повадки, князь.

Кормчий не обманулся: всё сбылось, как он и предрекал.

И получаса не прошло, как небольшая туча, появившаяся на небосклоне со стороны полунощи, гораздо почернела и расширилась, всё ближе и ближе приближаясь к Волге. Вновь поднялся ветер, всё выше поднимая потемневшие волны.

Вои-гребцы заранее сняли паруса и вытянули с железных уключин весла.

Ярослав вглядывался в лица дружинников. Кажись, все спокойны, действуют умело и сноровисто, некоторые даже перекидываются шутками. Молодец, Добрыня Никитич! Он лично подбирал воев в дальний поход. Обронил как-то:

— За дружину переживать не надо. Отобрал тебе самых бывалых людей. Они и по морю и по рекам ходили. Тертые, битые, мечами сеченые, к любым походам свычные.

— Такие, как у деда моего Святослава?

— В чем-то схожи, Ярослав. В обиде на дружину не будешь.

«Дай-то Бог, Добрыня Никитич», — подумалось князю.

Вскоре над Волгой разразился адский ураган. Грохотал зловещий, оглушительный гром, с треском и шипом блистали змеистые, ослепительные молнии, на ладьи накатывались огромные, разгульные волны, окачивая брызгами и пеной. Судна, беззащитные перед грозной стихией, кренились в ту или иную сторону, наводя трепет на сбившихся в ладейных избах дружинников.

Ярослав уцепился руками за невысокий дубовый стол, прикрепленный к полу. Скученные же вои держались друг за друга, но никто из них не паниковал.

— Ничего, ничего, ребятушки, — подбадривал дружинников Фролка. — Не в таких переделках бывали.

— Лишь бы Перун молнию в ладью не бросил, — молвил один из воев.

— Не бросит, ребятушки. На мне хоть и крест Иисуса, но я помолился Перуну. Ране он кормчих не обижал.

Ярослава начало мутить, лицо его побледнело. Он, впервые угодивший под несусветную качку судна, с трудом сдерживал себя и молился Богу, дабы не показать свой недуг дружинникам. Выстоять, непременно выстоять, иначе стыдоба!

Молодой, могучего вида меченоша Заботка, подхватил князя под руку, а Додон Елизарыч, уцепившись жилистой рукой за колок, не без язвы думал:

«Это тебе, князек, не за книжицей сидеть. Сейчас из тебя всё нутро вылезет. А впереди еще сотни верст, хе».

Кормчий вытянул из портков какой-то небольшой пахучий кусочек и протиснулся к Ярославу.

— Пожуй, князь.

Ярослав пожевал, и дурнота постепенно отошла. А Фролка выбрался из избы и, насквозь продуваемый говорливым, напористым ветром, удерживаясь за бескрылую мачту, с беспокойством глянул на остальные ладьи.

Только бы не сорвало с якорей. Тогда непоправимая беда. Неуправляемую ладью унесет в гиблую пучину. Нет, слава Перуну, все суда на месте. Не зря он, Фролка, еще раз наставлял кормчих, как надежно закрепить суда якорями.

Ветер начал утихать, да и хмурая, суровая туча стала уходить в сторону…

 

Глава 28

ПЕРВАЯ ПОБЕДА

Ярослав залюбовался неприступным высоким мысом, кой вдавался стрелой в Волгу.

— Вот и здесь не худо бы крепость поставить, — молвил он.

— Доброе место, — поддакнул Фролка и добавил. — Здесь Которосль с Волгой сливаются… Поворачиваем к Ростову, князь.

— Поворачивай, кормчий. Как ни долог был путь, но, кажись прибываем… Глянь, Фролка, а на брег опять неведомые люди высыпали.

— Так и в прошлый раз было. С копьями и луками. Брани опасались.

— Тут их немало… И дымы видать. Никак, селищем живут. Надо бы как-нибудь в гости к ним наведаться.

— Гостей здесь не ждут, князь, — вступил в разговор купец Силуян. — Мы на оборотном пути из Ростова помышляли с товаром к ним пристать, а они на челнах встречу двинулись. Стали стрелы пускать. Одного купца в плечо уязвили. Добро, попутный ветер подул, на парусах убежали. Злой тут народ, князь.

— Поживем — увидим, купец. Может, и за одним столом посидим.

— Воистину, князь, — кивнул кормчий. — Жизнь — не камень: на одном месте не лежит, а вперед бежит.

Ярослав стоял подле кормчего и наблюдал, как тот поворачивает судно в Которосль.

— Слышь, Фролка, забыл тебя спросить. Чем ты меня в бурю от дурноты спас?

— Вещь не хитрая, — хмыкнул кормчий. — Воск с пчелиным клеем. Это еще мой дед, тоже был кормчим, меня вразумил. Многим людям помогает.

— Надо же, — крутанул головой Ярослав. — В Ростове будем, укажу бортникам оное зелье от сего недуга заказать. Сгодится.

— Аль опять на Волгу пойдешь, князь?

— Пойду! — твердо изронил Ярослав.

Плыли Которослью. Река не столь широкая, тихая, с пологими берегами; лишь кое-где Которосль становилась обрывистой, но кручи были не столь высоки. С обеих сторон реки простирались глухие непролазные леса.

— А вот и Векса, князь. Ныне до Ростова рукой подать, — молвил купец.

Ярослава охватило волнение. Как-то его встретят ростовцы? Как друга или недруга? Откроют ли ворота непрошеному гостю, или крепость доведется брать осадой? Да и что собой представляет крепость? Не хотелось бы начинать знакомство с Ростовом войной.

Ярослав еще загодя изведал от купца, что городом управляет какой-то Урак. Из славян. Человек в летах. «То ли князек, то ли старейшина племени, — выразился Силуян. — Нрав у него жесткий, страсть как верует в языческих богов, но торговать дозволил».

Ладьи вошли в озеро.

Ярослав еще в Киеве слышал, что город стоит на отлогом берегу Неро, кое само по себе довольно обширное. Но то, что он увидел своими глазами, заставило его удивиться. Озеро верст на пять-шесть простиралось вширь, и едва ли не на двадцать — в длину.

— Да тут и впрямь Тинное море, как называют его купцы, — произнес Ярослав вслух. — Не так ли, Фролка?

— Тинное, князь. Ты глянь на мое весло.

Кормчий на всю глубь опустил весло и вытянул его обратно, взмутив за кормой зеленоватую воду. На конце же весла повис густой клок скользких пахучих водорослей.

— От чего же озеро такое застойное?

— Ростовские люди сказывали, что одна Векса из озера вытекает, зато десятки рек его заполняют. Вот тина и скапливается. Но то, князь, не большая помеха. Сюда и заморские корабли могут заплывать. Не увязнут.

Ярослав жадными глазами устремился на завидневшуюся крепость. Стоит на невысоком холме, окруженная частоколом из потемневших от времени заостренных бревен.

Еще не успели приблизиться к берегу, как князь и вои услышали, что в городке, частым звоном загудело било, и загремели десятки бубнов. На дощатые «заборалы» (настилы), протянутые вдоль частокола, поднялись сотни воинов с луками и сулицами.

Дружинники глянули на князя. Сейчас они были всего лишь безоружными гребцами и не ведали, что делать дальше.

Не принял еще своего решения и Ярослав. Может, прикинуться торговыми людьми, и тогда язычники откроют ворота.

Но пестун Колыван был другого суждения:

— Надо облачаться в доспехи, князь.

— Успеем, Додон Елизарыч. Выйду из ладьи миром.

— Сам?!

— Пусть ростовцы сразу изведают, кто к ним пришел.

— Рискуешь, князь.

— Надо рисковать, Додон Елизарыч.

— Ну-ну. Воля твоя, князь.

Фролка приблизил ладью к самому берегу, спустил якорь, а «гребцы» кинули на землю сходни.

Ярослав набросил поверх белой рубахи зеленоватое княжеское корзно с алым подбоем, застегнутое на правом плече красной пряжкой с золотыми отводами, и неторопко сошел на пустынный берег. Сердце у юного князя учащенно билось. Да, он рисковал. Любая стрела, пущенная со стены острога, могла поразить его грудь.

Ярослав поднял руку и воскликнул:

— Я пришел сюда с миром от великого князя Киевской Руси Владимира Святославича, кой владеет всеми землями славянских племен. Ведаете ли вы, ростовцы сего князя?

— Слышали! — коротко отозвался один из язычников, седовласый старик с непокрытой головой. Он также поднял руку.

Затихли удары била и бубен. Над Ростовом установилась тишина.

— Свыше века мы живем на этой земле, но никогда не были под властью киевского князя, — гордо произнес всё тот же старик.

— У нас свой князь — Урак! — закричали язычники, показывая руками на седовласого старика.

— Я об этом тоже наслышан. Но Урак — всего лишь старейшина одного племени. Ныне же все племена объединились под рукой князя Владимира Святославича и создали единое государство под названием Киевская Русь. Настала пора и вам жить в Русском государстве.

— А ты кто? — спросил Урак.

— Я ваш новый ростовский князь Ярослав, присланный сюда повеленьем Владимира Святославича.

И вновь воцарилась тишина. Все — и дружинники Ярослава, и язычники Ростова — напряженно ожидали слов Урака.

Но вождь вознамерился посоветоваться с племенем. Он сошел со стены, и князь услышал приглушенный гул. Ничего нельзя было разобрать. Но вот, наконец, головы язычников опять показались над зубчатыми бревнами.

Урак провозгласил решение племени:

— Мы не хотим тебя, Ярослав. Возвращайся к своему князю Владимиру. Мы жили вольно по своим обычаям, и далее будем жить вольно.

— Жаль, Урак, — огорчился Ярослав.

Ему, юному князю, дают от ворот поворот. Но вспять пути не будет.

— Тогда я вынужден войти в Ростов силой. Одумайся, вождь!

Урак вскинул руку с копьем вверх. И что тут началось!

— Не грози, Ярослав!

— Никому не удавалось покорить нас силой — ни племени из Медвежьего селища, ни волжским булгарам!

— Убирайся!

Мимо головы Ярослава с тонким свистом пролетела стрела. Пока его решили не убивать: дали лишь знак — уводи корабли.

Князь круто повернулся и, под насмешливым взглядом «пестуна», взошел по сходням на ладью. Кивнул одному из дружинников:

— Труби! Быть войне.

Вои в первую очередь спешно нарастили заранее приготовленными настилами борта (вот и здесь пригодился совет Добрыни Никитича), а затем принялись облачаться в кольчуги и шеломы, опоясываться мечами.

— Проворь, проворь, ребятушки! — закричали десятники и сотники.

Но привычных к боям дружинников поторапливать не надо: исполчились борзо, в считанные минуты.

На ладьи посыпались тучи стрел. Но часть их до судов не долетала, а часть — со свистом и дробным стуком врезалась в борта, не причиняя вреда укрытым за крепкими настилами воям.

Князь Ярослав, Додон Колыван, один из сотников и кормчий собрались в ладейной избе. Здесь же оказался постоянный телохранитель и княжеский меченоша Заботка, кой был приставлен к Ярославу три года назад.

Князь еще не решил, как ему брать ростовскую крепость, но в душе он до сих пор не желал кровопролития.

— Что скажешь, Додон Елизарыч?

«Наконец-то и мой разум потребовался, — самодовольно подумал Колыван, пряча усмешку в густых мочалистых усах. — Нет, князек, без моих советов тебе не обойтись. Даже великий князь постоянно слушал своего дядьку Добрыню. Добро, паруса заранее снял, а то бы в лоскутья продырявили».

— Надо подразнить язычников. Пусть вои на мечах выставят шеломы над бортами. Ростовцы потеряют много стрел, а нам это на руку. А еще познаем, на сколь крепки у стрел наконечники.

— Согласен, Додон Елизарыч. Но чтоб наверняка познать вражью стрелу, надлежит высунуть чучело в кольчуге. У печенегов, как мне рассказывал отец, есть такие стрелы, что и самые надежные кольчуги пробивают.

— Можно и кольчугу испытать, — мотнул бородой Колыван.

Ярослав подозвал к себе меченошу.

— А ты, Заботка, полезай в озеро. Скидывай сапоги, снимай доспехи и прыгай с левого борта. Поплывешь по ладьям. Пусть вои делают то, что мы надумали. Кормчим же скажешь: как только моя ладья пойдет к середине озера — пусть за мной пускаются. Всё уразумел?

— Доподлинно, князь! Я — борзо! — с готовностью отозвался Заботка.

— А пошто в озеро прыгать? — вопросил Колыван.

— Потом поясню, — уклончиво отозвался Ярослав. — Допрежь надо стрелы изведать.

«Скрытный князек, — недовольно поджал губы Колыван. — Так с дядьками-советчиками не поступают».

Но Ярослав, не видя недовольного лица пестуна, наблюдал из приоткрытой кормовой избы, как звонко постукивают стрелы о шеломы «дружинников» и впиваются в выставленного по пояс железного «воина».

— Снять чучело! — приказал он.

Осмотрели — и все остались довольны. Стрелы язычников оказались не такими уж и мощными. Железные наконечники лишь «жалили» кольчугу, но не пробивали ее насквозь.

Ярослав ступил к кормчему.

— Выбирай, Федор, якорь и отплывай сажен на пятьдесят. Там совет буду с дружиной держать.

К княжеской ладье подплыли и другие суда. Рослый Ярослав вышел на нос судна и произнес громкую речь:

— Внимай, дружина! Ростовцы, как вы зрели, не хотят впускать нас. Но мы войдем в крепость! Сейчас мы тронемся к лесу, что виднеется левее города, и высадимся на берег. Вражьи стрелы не так уж и страшны. Мы вырубим боевыми топорами таран из могучего дерева, подтащим его к городу и выбьем ворота. А пока выбиваем — лучники закидают врагов стрелами. И головы не высунут. Ростовцы не имеют доспехов, и мы, надеюсь, легко добудем победу. Да будет ли так, дружина?

— Будет, князь Ярослав!

Князь в пояс поклонился воям. Впервые он обратился за советом ко всей дружине и впервые получил поддержку.

Когда стали подплывать к лесу, увидели на пойменном лугу стога сена со стожарами.

— Нам сам Перун помогает, князь, — указывая на стога, произнес кормчий. — Сухие, только к стенам подваливай. Огниво всегда найдется. Пустим на крепость красного петуха — и вся недолга!

— И сено сгодится, — кивнул Ярослав.

Ладьи пристали к берегу. Вои отыскали тяжелую толстую ель, свалили топорами, обрубили сучья и заострили верхушку бревна.

— Еще бы железом обить да цепями охомутать, — молвил сотник Бренко, коему доводилось брать крепости.

— И без железа обойдемся, а вместо цепей на кушаках потащим. Поставим самых стойких и крепких воинов, — молвил другой сотник, Озарка.

Ярослав ходил промеж дружинников и замечал, что на земле вои совсем иные: засиделись на кораблях, истомились — более тысячи верст по воде отмахали — а тут — твердь, духмяный лесной воздух, затекшим ногам простор.

Все повеселели, все разом захотелось поговорить. И никакой тревоги в глазах, а ведь им сейчас брать крепость. Возможно, кто-то из них и сложит голову под стенами Ростова, пораженный стрелой или копьем.

Вскоре Ярослав отдал новый приказ:

— Пора на крепость, други!

Священники, Илларион и Федор, благословили рать на победную битву, осенили воев крестным знамением и удалились с послушниками на ладью.

Купец Силуян попросился, было, идти с дружинниками, но Ярослав не дозволил.

— Твое место на ладье. В случае чего, помогай кормчему.

В крепости по-прежнему слышались удары бубен. Всё мужское население города поднялось на стены и изготовилось к битве.

Дружина надвигалась грозная, закованная в железо, с крепкими мечами и высокими червлеными овальными щитами.

— Они несут сено и бревно, князь Урак!

— Они спалят крепость и выбьют ворота. Нам не выстоять, старейшина! — напугано кричали воины из чуди, коих в Ростове было около трети.

— Надо выстоять! — воскликнул Урак. — Или вам хочется жить под властью киевского князя и платить ему дань?!

— Не хотим, старейшина!

— Мы никому не платим дани!

— Бог Велес гневается!

Как только дружинники придвинулись к крепости, на них полетели копья, сулицы и стрелы. Несколько воинов, коим оружье врага угодило ниже кольчужной рубахи в ноги, с криками и стонами пали наземь.

Но тут же в бой вступили лучники. Они метко разили головы неприятеля, и ростовцы попрятались за стены.

А тяжелый таран уже начал гулко и страшно бить по окованным жестью воротам. Они затрещали. Другие же вои принялись приваливать к сухим бревнам сено. Засверкали искры от кремня и огнива, и вот полыхнуло первое пламя, готовое запалить крепость.

— Убрать сено! — внезапно закричал Ярослав. — Крепость нам самим понадобиться. Убрать!

Его услышали: сено убрали, а вот ворота после нескольких ударов были сорваны с железных петель и рухнули наземь.

Дружинники, сверкая кольчугами, с обнаженными мечами и с копьями наперевес, ринулись в город язычников.

Урак боя не принял: он решил сохранить племя.

 

Глава 29

СРЕДИ ЯЗЫЧНИКОВ

Князь Ярослав с интересом разглядывал крепость.

В любом городе, в коем ему довелось побывать, красовались княжеские терема, боярские и купеческие хоромы. Здесь же городом и не пахло.

Врытые в землю, потемневшие от времени и опаленные огнями костров во время жертвоприношений курные избенки, деревянные истуканы богов, поставленные на площади подле жилища старейшины. Лишь заостренные вершины острога, замкнувшие закоптелые языческие избы, говорили о том, что здесь, на довольно невысоком холме и значится град Ростов.

«Но будет здесь и великий град: с добротными избами, красивыми теремами и дивными храмами. Будет! — подумалось Ярославу. — А затем и другие грады стану на реках возводить».

Пока же князя озаботили неотложные дела. Что делать с ладьями? Язычники хоть и сдались без боя, но лица их неприветливы, у многих даже злы. Такие ожесточенные люди могут и корабли спалить. Надо на каждое судно поставить караульных. А прочих дружинников где размещать? Выгонять из изб жителей? Но сие еще больше их озлобит и затеется долгая вражда. Она же ни к чему доброму не приведет.

И самому где искать пристанища?.. Куда девать попов с послушниками?

Святый Боже! Вот тебе и занял Ростов. Кормовой припас тоже на исходе. Надо запасаться хлебом, мясом, медом… Надо идти на поклон к ростовцам. Жили они, по всему видать, безбедно. Места здесь привольные и изобильные: и озеро кишит всякой рыбой: щукой, лещом, окунем, карпом, сигой, снетком, голавлем, язем, плотвой… и в лесах зверья разного довольно, и сенокосных угодий предостаточно. Всё это заметно по дворам ростовцев. В каждом — мычит скотина, хрюкают свиньи, доносится ржанье лошадей, подле изб снуют козы и овцы, куры с петухами, выводки гусей.

За избами — огороды, засеянные чесноком, луком, огурцами, репой, горохом… На плетнях просушиваются рыболовные неводы, бредни, верши, мережи…

На тонких, но крепких волосяных веревках висит копченая и вяленая рыба, от коей доносится неистребимый, сочный, дразнящий запах.

Другой час, в окружении десятка дружинников, Ярослав обходит город. Жителей почти не видно: большинство попряталось по избам.

Некоторые хмуро выглядывают из-за невысоких городней, прикрывающих их земельные наделы.

— Стрелы не боишься, князь? — с тревогой спросил меченоша Заботка.

— Нет смысла кидать в меня стрелу, ибо каждый ростовец ведает, что моя смерть повлечет за собой гибель всего города.

Ярослав подошел к стене крепости, осмотрел бревна и удрученно покачал головой.

— Еще год-другой постоят и сгниют. Придется новую крепость ставить.

— С валом и рвом, как в Киеве? — полюбопытствовал десятник.

— Непременно, Васюк. Мощную крепость. Из дубовых бревен в два ряда, с башнями-смотрильнями и тремя проездными воротами.

По широкой лесенке Ярослав поднялся на дощатый настил, тянувшийся вдоль стены, и глянул окрест.

Перед ним простиралось тихое раздольное озеро, усеянное по берегу челнами-однодеревками. На обратном берегу смутно виднелся темный глухой лес, а в полуверсте от крепости — небольшой остров, густо заросший дикотравьем.

— Глянь, князь. Кузни! — воскликнул Заботка.

Ярослав повернулся влево и увидел за крепостью небольшую речку, усыпанную десятком кузниц.

— Да к ним и воротца в стене проделаны, — углядел всё тот же Заботка.

Обнаруженные кузни Ярослава вельми обрадовали. Выходит, в Ростове есть и мастера-ремесленники, кои железные изделья ладят. Не такие, оказывается, они и отсталые люди: для кузен железная руда потребна. А из нее можно любую вещь изготовить, — те же мечи, сулицы и копья, не говоря уже о топорах, рогатинах, заступах и всякой железной посуде.

«А коль в Ростове есть ремесло — есть и торговые люди, — подумал князь. — Но куда они разъезжают со своими товарами? Десять лет не был в Ростове купец Силуян, но он не сказывал, что в городе есть свои купцы. Видимо появились они недавно. Добрый знак!».

Где-то в версте от речки Ярослав увидел довольно большое селище, откуда вздымались к небу столбы сизого дыма.

— Что за селение?

— Надо бы купца спросить. Может, он чего ведает, — молвил десятник Васюк.

Еще раз оглядев окрестности Ростова, Ярослав спустился со стены и направился к жилищу князька Урака. Пожалуй, это была единственная изба, коя выделялась из других.

Она была более высока и просторна, но по всем углам ее висели на крючьях голые черепа медведей, вепрей и туров, а на крыльце, над самим входом — три засушенные змеи.

Ярослав без стука вошел в жилище и увидел перед собой необычное зрелище.

Старейшина города Урак при свете трех промасленных факелов, в длинном белом облачении сидел на высоком плетеном кресле, и, опираясь обеими руками на сухой, обделанный искусной резьбой толстый посох со змеиным навершьем, молчаливо выслушивал волхвов в диковинных одеждах, — пестрых, из разных шкурок зверей, украшенных какими-то гремучими разноцветными камушками, кои издавали звуки при малейшем движении кудесника.

Последние слова, кои услышал Ярослав, были такими:

— Мы не можем жить вместе с пришельцами. Они наши враги.

— Да будет мир в доме твоем, старейшина Урак, — молвил Ярослав.

Урак всё так же молча уставился сумрачными глазами на князя.

— Я хотел бы переговорить с тобой и твоими волхвами.

Старейшина указал Ярославу на свободное место.

— Говори.

— Вы уже слышали мои слова. Ростов не может жить обособленным городом. Такого в Киевской Руси не должно быть. Каждый город обязан войти в славянское государство. Имя ему — Русь. Ростов находится на восточном сумежье. В десятках верст от вас, между Окой и Волгой, расположилась Волжская Булгария, большая страна со многими городами и весями. Булгары не раз нападали на земли Киевской Руси. Они добро вооружены и имеют несметное пешее и конное войско. Я не думаю, что они не польстятся на Ростов, и, коль не принять спешных мер, то город ими будет покорен.

— Мы знаем о волжских булгарах, князь, — заговорил старейшина. — Когда-то они хотели завоевать наш народ, но мы откупились мехами, медом и воском.

— И ты думаешь, вождь, что булгары оставят вас в покое?

— Мы доверяем булгарам.

— Слишком опасное доверие, старейшина. Булгары не страшатся нападать на целые государства, и я убежден, что ростовские земли булгары вскоре проглотят, как лакомый кусок. И дабы сего миновать — нам надо воссоединиться, поставить новую крепость и создать единое войско.

— Мы будем согласны, князь.

— Вот это другой разговор, — искренне обрадовался Ярослав. — Собирай свой народ, Урак.

— Я не договорил, князь… Мы будем согласны лишь тогда, если ты не станешь загонять нас в новую веру.

Ярослав какое-то время помолчал. Кто-то уже проговорился о крещении. Никак попы, побывавшие в крепости. Но все равно надо об этом заводить речь, и именно с вождем племени и его волхвами.

— Недавно Киевская Русь приняла новую христианскую веру. Это глубоко оправданный шаг. Каждый славянский народ жил под своим названием, и каждый имел своих языческих богов. Одно племя поклонялось одним идолам, другое — другим. Но коль народы сплотились в единое государство, то им понадобилась и единая вера. Великий князь Владимир выбрал христианство.

— Чем же она лучше нашей веры? — спросил Урак.

— Гораздо лучше, старейшина. Я могу сказать вам, что Владимир не сразу остановился на христианской религии. Допрежь он разослал во многие страны вельми мудрых людей и те пришли к выводу, что лучше христианской веры нет на всем белом свете.

— Но чем же другие хуже? — теперь уже вопросили волхвы.

И Ярославу пришлось рассказать то, с чем пришли из чужих стран к великому князю его посланники. Рассказ его был долгим, и, как ему казалось, веским и убедительным.

В жилище старейшины воцарилось продолжительное молчание. Ярослав с надеждой вглядывался в лица язычников, но они оставались замкнутыми.

Первым заговорил Урак:

— Мы не знакомы с греческой верой. Но то, что ты рассказал, не годится нам. В греческой вере нет ничего необычного, кроме красивых молитвенных домов, деревянных икон, крестов и богослужебных книг. Наша вера идет из глубины веков, и мы никогда не примем какого-то глупого крещения водой и крестом из железа. Мы поклонялись, поклоняемся, и будем поклоняться своим извечным богам.

Старейшина поднялся, и широкие рукава его белого облаченья сползли до локтей, обнажив на волосатом запястье бронзовый браслет. Его глаза зорко уставились на ведунов-кудесников.

— А теперь послушай мудрых людей моего племени, князь Ярослав.

Самый старый волхв сказал всего несколько слов:

— Иноземная вера, измышленная греками, не может заменить нашу древнюю славянскую веру.

И тут наперебой, громко и возбужденно заговорили остальные волхвы, кои были значительно моложе:

— Христос поднялся из мертвых, но мертвецы не оживают!

— Такого не может быть, чтобы богом стал человек!

— Не желаем поклоняться христианским иконам и вашему Иисусу!

— Мы бы его живьем сожгли на кострище!

— Убирайся, князь Ярослав! Или Велес тебя попросит в жертву. Убирайся!

С гнетущим чувством вышел Ярослав из жилища старейшины. С этими людьми бесполезно спорить. И попам их не уговорить.

Ярослав посмотрел на костер, подле коего сидел безучастный Колыван, жуя кусок сушеного мяса. А возле этого же костра находились четверо ростовцев, о чем-то мирно беседуя с дружинниками.

На душе Ярослава потеплело. Значит, не все еще потеряно. Волхвы в любом племени будут недругами княжеской власти, а вот простой народ примет мир. Надо собрать ростовцев, без волхвов и греческих попов, и поговорить с ними о добром согласии.

 

Глава 30

НОВАЯ КРЕПОСТЬ

Миновало четыре недели. Срок, казалось, не так уж и велик, но многое изменилось в городе. Большинство язычников осталось с дружиной Ярослава, но едва ли не треть (вместе с чудью) ушла из города на Велесово капище.

Ростовцы, как и прежде, навещали Велеса — покровителя скота, торговли и богатства. Поклонялись они и другим богам, но Велеса почитали главным.

Иной раз Ярославу, коему неделю назад пошел шестнадцатый год, доводилось видеть, как шустрые челны утром пересекали озеро и возвращались лишь к вечеру. Никаких рыбацких снастей в челнах не было, зато озеро оглашалось кудахтаньем кур и пронзительными криками петухов.

— Язычники жертвоприношения возят. За озером стоит Велесово дворище. Режут птицу, обагряют кровью идола и молятся, — подсказал Ярославу купец Силуян… Может, туда попов снарядить?

— Рано, Егорыч. Надо миру устояться. Допрежь подобает новую крепость поставить.

Среди ростовцев отыскались и добрые древосеки, кои не только ставили избы язычникам, но и ладили топорами челны-долбленки. К ним-то и обратился князь Ярослав:

— Крепость обветшала. Перед сильным ворогом ей не устоять. Не пора ли, ростовцы, нам новую крепость изладить? Честно признаюсь: с плотниками у меня туго. Не поможете ли своими умельцами?

Ростовцы на удивление князя и возражать не стали.

— Коль старую веру нашу рушить не повелел, поможем, князь Ярослав. Крепость-то и в самом деле ветхая. Найдем мастеров. Среди лесов живем. Почитай, каждый мужик топоришком владеет.

— Но нам не только дерева понадобятся, но и землекопы. Крепость будем на валах ставить да со рвом водяным. Работа нелегкая, уйма народу потребуется, — с лошадьми, подводами, заступами.

— Чай, с понятием, князь. Но для оного надо сонмище собирать.

Сонмище долго уговаривать не пришлось: каждый разумел, что Ростову потребна мощная крепость.

Земляные и плотничьи работы затеялись на другой же день.

Додон Елизарыч поглядывал на Ярослава и думал:

«Разумен, юнота. Голова у него, знать, светлая. Греческих попов в сторонку отодвинул, языческих богов не тронул, а сам — к народу. И людишки отозвались. Хитер Ярослав! Добрая крепость позарез нужна».

А Ярослав, ведая, какую громадную работу надо сотворить, пошел на поклон и к своим воинам.

— Надо бы, други, помочь ростовцам. Понимаю, что вы люди вольные и в любой час, по старине, можете отойти от меня, но коль пожелаете жить в доброй крепости, то возьмитесь за топоры и заступы. Народ то вдвойне оценит.

Мнение Колывана о Ярославе резко поменялось. С ума сошел, юнота! Замахнулся на самое святое. Дружинник — не холоп и не смерд, он полностью независимый человек, а Ярослав вожделеет сравнять его с подлой чернью. Ну ладно — пока плыли до Ростова — воинов в гребцов обратил, тут уж нужда заставила, дабы ладьи не перегрузить. А здесь-то зачем дружину в землероев превращать? И кого?! Почитай, лучших воинов Киевской Руси, княжьих мужей, кои за свои ратные заслуги достойны боярского звания. Всякую чинность потеряют в глазах дикого народа. Дружинник — это сила, достоинство и власть. Не дело измыслил юнота!

Додон Колыван облегченно вздохнул: помалкивает дружина, поразил их князек своим суждением.

— Оно конечно, князь, можно бы и помочь, — заговорил сотник Горчак, — но мнится мне, что язычники и без нас управятся.

«Молодцом, сотник, — одобрительно подумал о дружиннике Додон. — Теперь и другие его поддержат».

— Управятся, спору нет, — заговорил сотник Бренко, — а Колыван и вовсе довольно разгладил свои рыжеватые усы. — Но вот только когда? Зима не за горами. А зимы здесь не как у нас в Киеве. Такие лютые морозы навалятся, что и носу из избы не высунешь.

— А ты откуда про тутошние зимы ведаешь? — спросил Горчак.

— Ростовцы сказывали. И что тогда? Землю заступом не возьмешь и старая крепость развалена. Бери нас голыми руками. Да неужели это гоже, братья? Неужели безделье не надоело? Ты, Горчак, как хочешь, а я ныне же за заступ возьмусь. Для меня крепость — как доспех для воина.

— И мы с тобой, Бренко! — закричали дружинники.

— Нельзя ветхую крепость на зиму оставлять!

И князь в другой раз поклонился дружине, и вновь добрым словом помянул Добрыню Никитича: славных воев отобрал ему наместник Новгорода.

Новгородцы! А ведь они оказались и в Ростове. Старики, местные жители, поведали, что здесь когда-то, с незапамятных времен, вокруг озера Неро поселилась чудь (угро-финское племя «меря»), но далее, прослышав о неисчислимых богатствах Ростовского края, его красоте и значительной недоступности для внешних врагов, сюда пришли славяне, в основном новгородцы, кои уже знали ремесла и занимались охотой, рыбной ловлей и земледелием. Они-то и возвели на берегу озера первую крепость.

— Ты вот что, князь, — как-то сказал Ярославу местный старожил Овсей. — На земле ростовской есть крупные селища: Пужбол, Сулость, Шугорь, Шулец, и немало других поселений.

— Странные названия, отец.

— Древние мерянские названия, князь, но ныне там живут славяне. Ты бы и их попросил подсобить.

— А пойдут?

— Хотя бы до жатвы. Посули им по осени дань не справлять — пойдут.

— Дань? И кто ж с них справлял? Неужели ваш бывший вождь Урак?

— Он самый. Каждую осень дань со смердов выбивал. Жито, мед, меха, шкуры зверей, мясные туши. Много всего привозил.

— А ростовцам что-нибудь выпадало?

— Ни шиша. Урак не зря себя князем величал. А коль князь — вокруг его гоношится дружина, кою он нарек «ратовниками». Всего их семь десятков. Преданные псы старейшины. Вот с ними-то и делился Урак данью, да еще волхвов подкармливать не забывал. Ныне все ушли на Велесово дворище, что за озером.

Старик поморгал выцветшими, подслеповатыми глазами и добавил:

— Мекаю, что от Урака с его ратовниками всякой пакости можно ожидать. Не смирится он с утратой власти.

Поблагодарив старика, Ярослав долго не раздумывал: Овсей прав. Ныне каждый человек на золотом счету. Надо поездить по селищам, познакомиться со смердами. Всё равно когда-то доведется приступать к полюдью.

Взяв с собой два десятка дружинников и проводника, Ярослав отправился по весям. Ростов же он оставил на Колывана. Строго-настрого наказал:

— За всем доглядывай, Додон Елизарыч. Нерадивых работников словом подстегивай, но плетки не вынимай. И чтоб дела споро шли!

— Мог бы и не упреждать, князь, — разобижено молвил Колыван.

Страсть не любил он, когда его, пестуна, юнота начинал поучать. Кажись, завсегда толковые слова сказывает, но дружина-то всё видит. Какой же-де он пестун, когда Ярослав своим отроческим умишком своего дядьку наставляет?

По селищам поехали конно. Еще три недели назад обнаружили на отдаленных лугах большой, спрятанный табун «ратовников», кои уплыли через озеро к Велесову дворищу на челнах, в надежде переправить к себе лошадей в ближайшее время. Но не успели…

Смерды были напуганы внезапным появлением дружинников. Они еще никогда не видели хорошо вооруженных, окольчуженных воинов в железных шапках.

Мужчины кинулись в избы и схватились за топоры и рогатины, надеясь защитить своих жен и детей от «железных» людей.

Они не боялись смерти. Защита семьи — священна, и каждый смерд знал, что он будет биться с ворогами до последнего вздоха, а затем его тело окажется в погребальном костре, откуда душа навеки отойдет в небо.

Но враги почему-то не стали врываться в избы, не извлекали из кожаных ножен булатные мечи, не перекидывали из-за спины тугие луки, не бросали копья в стоящих на привязи молодых телят и бычков.

Тогда зачем пришли в селище эти люди?

Смерды сторожко выглядывали из оконцев. Среди «железных» людей выделялся молодой воин в богатой, красивой накидке. В избы через волоковые оконца, проник его юношеский, но уже крепкий голос:

— Мы пришли к вам с миром! Клянусь оружием своим!

Молодой всадник вытянул из ножен блестящий меч и прикоснулся к нему губами.

После этого из одной избы (видимо, староста селища) вышел мужик в холщовой рубахе и приблизился к дружинникам.

— Мы уверуем тогда, когда вы сложите оружие наземь, а сами отойдете к околице.

Дружинники глянули на Ярослава. Не чересчур ли? Оставить смердам мечи, щиты, копья и луки с колчанами, а самим удалиться к околице? Вовек такого не бывало!

Ярослав оказался в затруднительном положении. Смерд приказывает побросать оружие его заматерелым, искушенным в боях воинам, кои никогда не совершали этого и перед самым лютым врагом.

И князь ответил:

— Кинуть оружие — покрыть себя бесславием. Воину не пристало сие делать. Я уже поклялся своим оружием, что мы пришли в Сулость с миром. Кличь всех мужчин, и пусть они выслушают мою речь.

— А не проманешь? — всё еще недоверчиво произнес староста.

Ярослав пружинисто спрыгнул с коня и протянул смерду меч.

— Убьешь меня, если я тебя обману.

Староста оторопело посмотрел на воина, но меча не принял, зато крикнул:

— Мужики! Вылезай!

Мужики неторопко «вылезли»: хмурые, настороженные.

Подле избы, насупротив коей остановился князь, находился свежий, недостроенный сруб из трех венцов.

Ярослав сел на пахучее, ошкуренное бревно и поведал о цели своего прибытия в Ростов. В конце же своей речи молвил:

— Не хватает людей для возведения крепости. Помогите, мужики. И коль вы ответите добром, то и я вас в своей милости не забуду.

— Дык лето, князь Ярослав.

— Лето, мужики. Но до жатвы еще шесть-семь недель.

Мужики начали переминаться с ноги на ногу, кряхтеть и вздыхать.

— Летом и без жатвы дел невпроворот, князь.

— И всё же гораздо вас попрошу. Подсобите! По осени никакой дани не стану брать.

Лица мужиков разом повеселели.

— Неуж вправду, князь? Урак нас как липку обдирал.

Ярослав протянул старосте руку.

— Вместо ряда. Слово княжье!

На другой день в Ростов прибыло более двух десятков мужиков с топорами и заступами. А князь отправился в новое селище.

 

Глава 31

УМ БЕЗ КНИГИ, ЧТО ПТИЦА БЕЗ КРЫЛЬЕВ

Летело время. Ярославу пошел восемнадцатый год, и он был весьма доволен появлением новой крепости и росту города. Несмотря на повседневные хозяйственные заботы, Ярослав по-прежнему не забывал «уроков» Святослава, кои он еще начал с малолетства, после рассказов о подвигах своего знаменитого деда. Плавал в озере до самого зазимья, обтирался снегом, боролся с молодыми гриднями, упражнялся в рубке на мечах…

Меченоша Заботка иной раз высказывал:

— Дождь бусит, а ты к озеру, князь. Завтра искупаемся.

— Не сетуй, меченоша. В дождь купаться — одно удовольствие. А ну полезай за мной!

Полезешь: куда денешься? Чем князь «тешится», тем и меченоша. Зимой даже в прорубь приходиться прыгать. А борьба? Сто потов сойдет с этим неуемным князем. Ярослав в своих уроках неугомонный, мертвого растормошит.

— Ничего, ничего, Заботка. В здоровом теле — здоровый дух. А ну давай на перегонки до Острова!

Легко сказать. До Острова, почитай, полтораста сажень, да и холодный дождь бусит. Сведет ноги — и уйдешь в царство Водяного. Он только и поджидает жертвы. Схватит волосатыми ручищами и утянет на дно Тинного моря. Б-рр!

Заботка мнется на берегу, а князь подтрунивает:

— Такой-то богатырь, а воды струхнул. Не догонишь — из меченошей выгоню.

Ярослав с разбегу кидался в озеро, а за ним… и Заботка. Князь оборачивался и задорно восклицал:

— Догоняй! Догоняй, меченоша!

Но догонишь ли князя? Он с десяти лет Днепр переплывал, а ныне и вовсе за ним не угнаться.

Когда выбирались на остров, Заботка невольно любовался Ярославом. Рослый, складно сложенный, мышцы бугрятся. Точно молотками на наковальне сколочен. Силушка по жилушкам огнем бежит. Ну, чисто молодой дубок. Не зря князь понукает молодых гридней к урокам Святослава. Княжьи же мужи Ярослава поощряют: здоровье — главное богатство. Хилого к дружине и близко подпускать нельзя.

Заботка не только любовался тугим и крепким телом Ярослава, но и поражался его увлечением книгами. Его еще в Киеве прозвали «книжником», но меченоша полагал, что, став самостоятельным князем, Ярослав забудет унылое чтение всевозможных рукописей, облаченных в толстые кожаные переплеты. Ну, чего доброго вечерами напролет засиживаться до поздней ночи за книгами?! А Ярослав засиживался. Он привез из Киева добрую сотню книг, и не только христианских, но и светских. И чего только не читал! Черт ногу сломает. Какого-то Аристотеля, Гомера, Цицерона, Цезаря… Изрядно читал на греческом, никакого переводчика не надо, а затем стал переписывать на славянский язык.

Как-то бросил:

— Дело зело тяжкое, Заботка. Надо богослужебные и светские книги на родной язык перевести. Одному мне не под силу. Ученые монахи надобны.

— Так они под ногами не валяются. Княжество велико, а грамотеев ни единого не сыщешь. Не в Киев же за ними плыть.

— Именно в Киев! Оплошку я дал. Надо бы сразу грамотеев взять. Малость повременю, и в Киев ладью отряжу.

— Да зачем, княже, книги-то множить? — простодушно спросил Заботка. — Можно и без книг обойтись.

— Стыдись, меченоша! Дом, в коем нет книги, подобен телу, лишенному души. Испокон веков книга растит человека, свивает его разум. Ум без книги, что птица без крыльев. Ты видел в Ростове хоть одного грамотея?

— В лесной-то глуши?

— В глуши звери обитают, а здесь люди живут, и не их вина, что они, опричь языческих верований, ничего боле не ведают. Разумеется, стариков за науки не посадишь, а вот для отроков можно и школу открыть… Не хлопай глазами, меченоша. В «Псалтыре» сказано: «Человек, имеющий уважение, а книжного разума не умеющий, подобен скоту, кой приготовлен на убой». Резко, но глубоко истинно. Приспеет время, и тебя вкупе со школярами посажу. Ведай, будут и в Ростове разумники, коими княжество должно произрастать. И я к тому все силы приложу.

Лицо князя разгорелось, говорил он с увлечением. Заботка уже давно уверовал: Ярослав тверд в своих словах. Непременно посадит его за книги. Ишь какими убийственными словами «Псалтырь» толкует. Его, Заботку, кажись и уважают, но коль он в грамоте не горазд, то подобен скоту. Князь зря о том не скажет. У Ярослава всякое лыко в строку.

А как он сельских тиунов шерстит! Вызывает их раз в неделю и дотошно допытывает о делах. И до чего же въедливый! Как-то один тиун пожалобился:

— Ныне, князь, хлебушка мене тебе доставлю. Трое мужиков на мерянские земли сошли. Там-де дань нести не надо.

— А сколь всего у тебя данников?

— Шешнадцать было.

— Как шестнадцать? Я зимой в Шугорь на полюдье выезжал. Вот книжица. В ней два десятка записано. Выходит, и вовсе тринадцать оратаев осталось?

Тиун побагровел, замялся.

— Так ить… Бегут людишки. К каждому стражника не приставишь.

Ярослав кивнул Могуте, коего недавно поставил вотчинным боярином-огнищанином.

— Поезжай, боярин, до Шугоря и оратаев пересчитай. А мы подождем. Разговор с тиунами будет не скорый.

Могута, вернувшись, доложил:

— В Шугоре, княже, два десятка мужиков. Никто не бежал.

Тиун кинулся Ярославу в ноги:

— Пощади, князь! Бес попутал.

Тиун был из княжьих холопов, и его ожидала суровая расплата.

Ярослав ненадолго задумался. Наказанье должно стать хорошим уроком для остальных тиунов. Холоп — раб, собственность господина, живущий на его средства, бесправное и безличное существо. Великий князь Владимир Святославич с провинившимися холопами не церемонился: то прикажет в железа заковать, то кнутом исстегать до полусмерти, а то и вовсе жизни лишить, повелев кинуть холопа в жертву Перуну. Беспощаден был с рабами батюшка!

За этим же тиуном вина немалая. Он намеревался укоротить дань, дабы уворовать немалую часть в свои закрома. Наказанье должно быть строгим. Но каким? На Руси до сих пор нет строго предписанных законов. Каждый господин действует, как бог на душу положит. Полный разброс. И такое проистекает не только с холопами. Княжьи и боярские суды, даже над вольными людьми, не подчинены никаким правилам. Судят, кто во что горазд. Вот если бы существовал строжайший Свод Законов.

Впервые у Ярослава мелькнула неожиданная мысль, коя много позднее разродится «Русской Правдой».

Князь сидел в дубовом резном кресле с высокой спинкой, обитой золотным бархатом, а тиуны расположились на лавках. Лица их оробелые. Что-то решит князь?

— Воровства не потерплю. Я вам немалые деньги плачу за пригляд. Никто из тиунов в голоде не сидит. А посему быть лихоимцу полгода в порубе на воде и хлебе. Тебе же боярин, Могута, с большим радением дозирать посельников.

Хватало забот у Ярослава.

 

Глава 32

ВЕЛЕСОВО ДВОРИЩЕ И ТИХОМИР

Бывший князек Урак исходил злобой.

На Велесовом дворище он вновь собрал всех волхвов.

— Мы потеряли всё! Город, покорных нам ремесленников и смердов, табун лошадей, дань. Моих ратовников изгоняют из селищ. Мы остались без хлеба, мяса, меда и мехов. Если так дело пойдет и дальше, то на нас обрушится голод. Что же получил Ярослав? Отменную крепость, княжеский терем и крепкие избы не только для своих дружинников, но и для торговых людей. Ростовцы благоволят Ярослава. Он не пугает их новой верой и не трогает наших богов, а главное — ничего у ростовцев не отбирает. Эдакий князь — добрячок. Все значимые городские дела он решает на сонмище. Но это до поры-времени. Лукавый христианин вскоре вывернется наизнанку. Завершив хозяйственные дела, Ярослав начнет с того, с чем он и прибыл на наши древние земли. Он изрубит и сожжет наших богов, примется крестить всех жителей ростовской земли и обложит их непомерной данью. Таковы все князья Киевской Руси, кои понаставили в своих городах церкви на иноземный лад, подняв на их вершины золотые кресты, и кои загоняют в сии церкви ново крещеных язычников, дабы те усердно молились на иконы-деревяшки с человечьими ликами. Аль то не кощунство?!

— Кощунство, Урак, кощунство! — загалдели волхвы.

Урак посмотрел на старца Марея, главного волхва земли Ростовской, коего побаивался даже сам «князек».

Этот древний вещун, коему не ведали сколь лет, был еще довольно крепок телом и властолюбив. Его длинная широкая борода, спускавшаяся ниже колен, давно уже перешла грань седины и полностью пожелтела, напоминая соломенную прядь после обмолота.

Поражало и другое: вековой старец всё еще хорошо видел и довольно легко ходил по земле, лишь слегка опираясь на ореховый посох.

Как самый старый и почетный волхв, он сидел на «велесовом сиделише», напротив самого бога, кой возвышался на холме, — могучий и высоченный, с суровым, мрачноватым лицом, хотя по поляне гуляло теплое весеннее солнце.

— А ты что нам молвишь, Марей? — вопросил Урак.

— Когда змея выставляет ядовитое жало, ее убивают.

Старец ничего больше не добавил, но смысл его слов всем стал понятен: князь Ярослав — враг и его надо умертвить.

— Твои слова всегда вещие, почтенный Марей. Стоит поразмыслить, как это осуществить. Убрав неверного, мы возвратим себе город, все его богатства и власть над язычниками, кои вот-вот превратятся в служителей Христа.

Совет был долгим, но после каждого предложения Марей отрицательно мотал головой, и тогда Урак вновь захотел послушать старца, на что тот сказал:

— Сегодня ночью я видел, как это произойдет… Встань, Тихомир.

С дубового чурбака поднялся стройный, высокий юноша с красивыми чертами лица. Это был самый молодой волхв среди ростовских язычников. Но не это удивило Урака и всех присутствующих на капище Велеса. Тихомир — внук Марея. Неужели главный волхв надумал поручить убийство князя своему любимцу? Но он может и сам погибнуть.

— С Ярославом не должно быть никаких неудач, — опять заговорил Марей. — А всё, что вы предлагаете, не убеждает меня в том, что князь отойдет к своему Христу. Он должен умереть наверняка. Дружина не останется в Ростове, она увезет тело князя к отцу в Киев. Ты, Урак, со своими ратовниками, вступишь в крепость и начнешь готовить ее к осаде. Ты соберешь в городе всех язычников ростовской земли и научишь их как отбиваться от неверных. Не думаю, что киевский князь пошлет на Ростов большую дружину, ибо, как идет молва от волхвов других земель, он готовит войско против кочевников. Ростов должен остаться за истинными служителями древней веры. Но для этого нужно совершить подвиг, кой выполнит мой верный Тихомир… Ты готов, мое любимое дите, убить князя и сам уйти на небо?

— Да! — без колебаний произнес юноша.

— Я был уверен в тебе, Тихомир. Я знал, что ты, как и все волхвы не страшатся смерти, ибо жизнь на земле — всего лишь миг, а вечная жизнь уготована на небе. Все мы знаем, что Ярослав доверчив. К нему может подойти любой ростовец. Ты, улучив момент, также подойдешь к князю и убьешь его кинжалом. По городу он ходит без кольчуги.

Марей поднялся с «сиделища», воздел руки к идолу и страстно изронил:

— Да сбудется воля твоя, бог Велес!

 

Глава 33

ВОЛШЕБНЫЙ ДАР ТИХОМИРА

Всю ночь Тихомир провел на капище, горячо молясь Велесу. Он благодарил Марея и бога, освещенного «вечным» огнем костра и смоляными факелами, за их выбор. Он был горд и счастлив. Завтра он явится в Ростов, убьет князя и принесет себя в жертву Велесу.

Он был достойным внуком верховного волхва, его излюбленным учеником, познав за свои семнадцать лет такие истины, кои не открываются и седовласым старцам.

После полуночи он взошел на холм, обнял рукой прохладного Велеса, вырубленного из могучего древа, и вновь помолившись, стал смотреть на небо, — туда, где вскоре будет его душа.

А по небу плыла златая, величавая луна, — в россыпи ярких, лучистых, неисчислимых звезд. Мертвая тишь застыла над капищем, а Тихомир всё смотрел на высокое неохватное небо и шепотом произносил названия некоторых звезд, кои в бренной жизни давно стали его надежными друзьями. Тихомир мог уйти лесными тропами от Велесова дворища за сотни верст, и по его путеводным звездам безошибочно вернуться назад.

Такой же путеводной звездой служило для него и солнце, а если оно было сокрыто тучами, то юноша определял путь по мшистым деревьям. Он никогда не мог заблудиться, даже если его стезя пролегала через самые глухие дебри.

А когда в его пестере не оставалось и последней крохи хлеба, он не мог умереть в лесу с голода.

Летом (кроме грибов и ягод) он выискивал целебные корни, стебли и листья, и готовил из них пользительное варево, кое живило его тело; зимой же он, как наторелый охотник, добывал стрелой зверька.

Дед Марей начал брать его в лес чуть ли не с четырех лет. Сказывал:

— Надо, внучок, гоны и знаменья оглядеть, да установить петли из тонкого конского волоса в потребных местах. Ты всё запоминай, дабы умелым охотником стать.

Внук дотошно приглядывался, и с семи лет уже метко стрелял из тугого лука в рыжую белку; а в поставленные силки и петли почти всегда попадала дичь.

Свой лук Тихомир носил за плечом, а у кожаного пояса — топорик, нож и огниво.

Не страшили юношу ни жара, ни лютая зимняя стужа, ни проливные дожди.

«Всё это ниспослали боги, — размышлял он, — дабы приручить человека к земной жизни».

И все суровые испытания он переносил с необыкновенной легкостью, укрываясь от непогодья всё в том же спасительном лесу.

Тихомир не боялся ни крупных зверей, ни лешего. Сдерживать медведей, туров и вепрей от нападения его научил всё тот же дед Марей.

— Никогда не клади на тетиву стрелу и не поднимай топора. Застынь, спокойно гляди зверю в глаза и тотчас тихо произнеси заговор: «Именем святых богов я заклинаю тебя, зверь лесной, от яростного гнева твоего, ибо я сам не хочу твоей погибели. Я призываю тебя, зверь…»

Тихомир сразу же запомнил эти слова и уже не раз ими пользовался. Во время заговора, он чувствовал, как его серые глаза начинают сверкать каким-то чудодейственным, зеленоватым огнем, кой останавливал и успокаивал зверя.

Никому, кроме Марея и его внука, этого было не дано, как не даны им и другие чудеса, коими обладают лишь настоящие вещуны-кудесники.

Тихомир спрашивал:

— Как же сие удается, дед Марей?

— Сей особый дар, внук, перешел мне от своего отца, кой глазами останавливал бешено скачущего коня.

— А к твоему отцу?

— От священных богов. Но этим волшебным даром владеют только избранные волхвы.

С лешим было проще. Они безобиднее любого крупного зверя, но зато могут завести в непроходимое болото, откуда человеку уже не выбраться. Тихомир нередко видел лешего издали. Мохнатый, голова огурцом, весь от пяток до макушки зелеными космами оброс и борода веником — зеленая, а ступишь поближе, приглядишься, а это старый, замшелый пень.

Тихомир понимает: леший не любит показываться человеку. Шмыг с пня — и проворно убегает в чащу, и уже из неё — давай пугать. То филином гулко заухает, то пронзительно заржет, как лошадь, то волком завоет… Но Тихомира он лишь понарошку пугает: уж такова лешачья натура — всех пугать. К Тихомиру он питать слабость. Есть за что. Каждый раз, входя в лес, юноша (по совету Марея) кладет на первый попавшийся пенек ломоть хлеба. Леший не гнушается, хлебушек он уважает, как и любое печево. Возвращаясь назад, Тихомир глянет на пенек, а приношения, как и не было…

Тихомир, встретившись с Мареем после совета с волхвами, несколько минут подумал и сказал:

— Жизнь на земле коротка. Ты, дед, говорил, что никто, кроме нас, больше не имеет такого дара. Но ты и я скоро уйдем на небо.

— Я понимаю твоё беспокойство, Тихомир. Но наш чудодейственный дар не пропадет. Он явился моему правнуку. Так что можешь спокойно идти в Ростов. Так повелевают боги.

С первыми лучами утреннего солнца Тихомир, попрощавшись с Велесом и Мареем, сел в челн и поплыл к крепости.

 

Глава 34

ДЕЛА НЕОТЛОЖНЫЕ

Чем больше обживался князь Ярослав в Ростове, тем всё больше находил для себя открытий. Не такими уж дикими оказались жители столь отдаленного от других княжеств града, затерявшегося на восточной окраине Руси в дремучих лесах. Ростовцы не только занимались рыболовством и охотой, но и ремеслами.

В узких, кривых улочках можно отыскать и кузнецов, и гончаров, и плотников, и сапожников, и седельников, и ткачей, и резчиков по дереву. Это не могло не радовать Ярослава.

А вот торговые дела князя огорчали. Было чего продать купцам, но вся торговля удовольствовалась селами и деревеньками. Туда шли заступы, сохи и бороны, косы и вилы, седла и конская упряжь, зимние кожухи и шапки, ложки, ковши, миски и прочая посуда.

Но селяне давно уже насытились изделиями ростовских ремесленников. Соха не на один год покупается, как и другие вещи.

Ремесленники вздыхали:

— Так и вовсе захиреет наше ремесло, князь Ярослав. Купцы перестали брать наши изделия. И как дале быть?

Ярослав переговорил с купцами, но те руками развели:

— На краю земли Русской живем, князь. Через леса в другие города идти — дороги не ведаем.

— А из озера, да на Волгу?

— Пустая затея. К верховью плыть — городов нет, а на восток — булгары до нитки разорят.

— Пытались?

— Было дело, князь. С медом, воском, пенькой и дорогими мехами поплыли, а вернулись нагишом. Булгары не желают с нашей землей торговать. Вы, бают, народ северный, дикий. К вам добираться нет никакого желанья. В Медвежьем углу, где Которосль в Волгу впадает, живет свирепое племя, оно-де булгарских купцов грабит, а судна топорами разбивает. Нам-де с руки в Хвалынское море ходить, в грады персидские. Там торговля бойко идет. И не ведаем, что делать князь?

Ростовских купцов поддержал и Силуян:

— Здесь не торговля, а маята. Медвежий угол, как бельмо на глазу. Не вверх, не в низ по Волге не пропускает. Лютый народ. И еще хотел бы изречь, князь. Не худо бы дорогу на Новгород отыскать.

— Через леса, реки и болота?

— Понимаю, князь. Дело тяжкое, но без доброй торговли Ростову худо придется.

— Худо, купец, зело худо. Без торговли городам не стоять.

На душе Ярослава становилось смуро. Наградил же батюшка городом! В самую пустынную глухомань отослал. Да еще приказал:

— Приведи язычников к кресту, Ростов и селища обложи данью, и шестую часть в Киев доставляй.

Многого восхотел великий князь, хотя немало истины в его словах. Киев непрестанно воюет, деньги позарез надобны, да и крепкий, преуспевающий град на сумежье необходим. Прав хитрый батюшка, зело прав! Но ничего пока, кроме сильной крепости, он, Ярослав, не сотворил. Да и крепости бы не стало, коль бы начал ростовцев в христианство обращать. До сих пор ростовцы и говорить ничего не желают об отмене прадедовской веры. В темноте и невежестве живут. Сколь раз пытались попы Федор и Илларион среди язычников проповедь произнести, но их тотчас забрасывали каменьем. Тяжкое это оказалось дело!

Да и полюдье из-за крепости пришлось на целый год отложить. Мужики изрядно помогли: они-то к тяжелой работе привычные.

Но после Покрова снова полюдью быть. Надо дружину кормить, данью с ней поделиться.

Дружинники и без того не слишком рады «ростовскому сиденью». И в работных людях побывали, и без дани остались, и… без храма. Все они крещеные, а помолиться негде. Так дело пойдет — и Христа скоро забудут. Непременно надо церковь ставить, да такую дивную, дабы язычники загляделись… Легко сказать. А где умельцев найти? Ни один из местных плотников отроду не видел церкви. Хоть в Киев за умельцами посылать. Но до стольного града — не рукой подать. Вновь всё лето тащиться на ладье, да еще против течения? А вспять плыть? Другого лета ждать. Сколь времени пролетит! Куда ни кинь — и всюду незадача.

Что же делать тебе, князь Ярослав? Думай о делах неотложных, думай!

 

Глава 35

ПОКУШЕНИЕ

Кузни притулились к речке Пижерме: вода под боком, а без воды да руды никакого изделья не сладишь. Правда, и Неро под рукой, но туда рыбаки не велят с бадейками ходить: нечего озеро баламутить да рыбу пугать.

Ярослав любил приходить на Пижерму. Привлекал перестук молотов о наковальню, да и на изделья хотелось глянуть, особенно на ратные.

Оружье и доспехи — единственное чем еще в охотку занимались кузнецы. Другие-то ремесла хирели — спрос падал, а тут князь кузнецам твердое слово дал:

— Куйте! Оружье и доспехи нам вельми понадобятся. Вернусь с полюдья — сполна рассчитаюсь. На том крест целую, и слово даю княжье.

Оружейники Ярославу поверили. За годы пригляделись: князь в словах своих и поступках тверд.

Доспехов кузнецы ранее не изготовляли: в походы не ходили, а доспехи лишь увидели на воинах Ярослава.

Тот приказал принести в кузни кольчуги и шлемы и молвил:

— С моих дружинников. Дело для вас новое и непростое. Приглядитесь, пораскиньте головами, а вдруг смекнете.

Оружейники сошлись со всех кузен, помыслили и молвили Ярославу:

— Изготовим, князь. Из железной руды наделаем облые кольца, и кольчугу сладим.

— Облые? Это как?

— Облые — из круглой проволоки. Довелось мне когда-то железную рубаху делать, — молвил кузнец Будан.

— И как же ты ее изладил? От кого познал? — тотчас заинтересовался Ярослав.

— От ковалей, кои в Ростов наведывались из Сарского городища. Их ратники, когда-то в поход на чужеземцев ходили. Всё дотошно распознал, даже о чужеземной кольчуге. Своими глазами зрел, каждое колечко пересчитал. На кольчугу надо не менее 20 тысяч колец, в палец в поперечине, при толщине проволоки в четь пальца. Но дабы изготовить железную рубаху понадобится около трехсот саженей проволоки. Некоторые кольца завариваются наглухо. Каждые четыре таких кольца сплачиваются одним разомкнутым кольцом, кое после этого заклепывается. Кропотливая работа, князь. Требует немалого навыка и большого усердия.

— И велика ли кольчуга получается, Будан?

— У иноземных воинов кольчуга длиной до колена, имеет полный рукав и весит более 22 фунтов. Наша кольчуга несколько короче, имеет ширину в поясе, примерно пять ладоней, а длина рукава составляет две с половиной ладони и доходит до локтя. Весит до 16 фунтов. Разрез ворота находится посередине шеи или сдвинут в сторону, застегивается кольчуга без запаха. Сзади кольчуга мастерится короче — для удобства посадки в седле.

— Молодцом, Будан. То, что ты рассказал, весьма похоже на кольчуги дружинников. Дело за шлемами.

— А вот для шлемов иная руда понадобится. Медная. Надо на болота ехать.

Сыскали оружейники и медную руду. Заполняли ею железные котлы, грели на раскаленных угольях и выпускали медь тонким ручейком в желоба.

Легче было с изготовлением стрел, кои понадобились Ярославу для пополнения запаса дружины. (Многие стрелы были потрачены в день осады Ростова). Но и здесь не обошлось без новшеств. Железные наконечники стрел ростовцев были гораздо легче, короче, и улетали лишь на сто шагов. Да и саму стрелу с гусиным опереньем надо было удлинять.

Когда изготовили новую стрелу и пустили ее в лёт, оружейники удовлетворенно молвили:

— Почитай, на треть дальше улетела. Добрая стрела!

— Дело не только в лёте, надо, чтоб и недруга разила.

— С таким наконечником, князь, и щит не поможет.

— Это еще как сказать, мастера. Щиты бывают разные.

— Тот, что мы в своих руках держали — пробьет! — уверенно заверил Буданом.

— А ну-ка поведай, друже, — молвил Ярослав.

— Как-то вознамерились порыбачить. На челнах на Которосль выбрались, а там на нас с берега ушкуйники навалилась, что обитают в Медвежьем углу. Норовили нас в полон взять, но и мы не лаптем щи хлебаем. Ведали, куда поехали. Луки, мечи, и рогатины с собой прихватили. На воде биться худо, так мы тоже на берег выскочили, благо разбойников было не столь и много. В сечу кинулись. Нас-то поболе оказалось, но лиходеи не оробели, лихо отбивались. А когда у них четверо воев пало — в лес ушли. Подобрали мы у мертвых оружье, там и щит оказался. Глянули на него, а щит на два вершка стрелой пробит.

— Слаб щит. Сберегли его?

— Сберегли. У меня в чулане лежит.

— Ты покажи мне его, Будан.

— Принесу, князь…

Наловчились ростовские кузнецы-оружейники выделывать и знатные щиты. Мастерили по росту каждого дружинника два щита из гибких ивовых прутьев, выдержанных в воде; один — овальный, продолговатый, он закроет воина с головой, коль тот будет сражаться в пешем строю, а другой — круглый и легкий, весьма удобный для всадника. Сверху щиты обтягивали воловьей кожей и обивали медными полосами. Как правило, щиты мазали в красный цвет — цвет мужества и стойкости в бою…

Как-то беседуя с кузнецами, все обратили внимание на высокого красивого юношу в длинной, ниже колен, белой рубахе и в легких сапожках, плетеных из бересты; на груди его висел амулет на черном гайтане.

Кузнецы тотчас примолкли. Один из них, наклонясь к князю, шепотом произнес:

— Волхв Тихомир. Внук кудесника Марея. Приплыл на челне из Велесова дворища. Хоть и млад, но весьма чтим. Народ его, как бога уважает.

Подойдя на три шага к Ярославу, юноша остановился и, в знак приветствия, вскинул правую руку.

— Велес доволен вами, люди земли ростовской. Вы не перестаете поклоняться старым богам и чтите старую веру.

Кузнецы, кроме князя, отвесили волхву низкий поклон. Подле Ярослава стоял его неизменный телохранитель Заботка, кой, как и князь, удивился лицам мастеров. Они были благоговейны, кротки и подобострастны, как будто перед ними очутился сам бог Велес.

«Вот и крести этих людей, — озабоченно вздохнул Ярослав. — Да они готовы выполнить любое повеление этого молодого волхва. Зело же преданы ростовцы языческой вере!.. Но зачем появился здесь этот Тихомир?».

Юноша, увидев возле князя могучего воя, нахмурился. Этот нечестивый может помешать убийству Ярослава. Надо сделать так, чтобы он заснул. Да поможет бог Велес!

Тихомир в упор посмотрел на воя, и его глаза заискрились зеленоватыми огнями. У Заботки безвольно опустились руки, он мгновенно заснул.

— Что тебе надо, юноша?

— Я пришел к тебе от бога Велеса, — отозвался Тихомир и, стремительно ступив к князю, выхватил из кожаных ножен острый кинжал, помышляя вонзить его Ярославу в сердце.

Безоружный князь не успел даже отскочить, а занесенная рука Тихомира вдруг застыла и… кинжал выскочил из пальцев.

— Не могу, — простонал волхв.

Сначала Тихомир не мог понять, что с ним произошло, но когда он увидел беззащитные глаза князя, то его будто молнией пронзило. Он, Тихомир, никогда не убивал людей. Бог Велес не наделил его жестоким сердцем.

Удивленный Ярослав поднял с земли кинжал и спросил:

— Почему ты не убил меня?

— Я не смогу убить человека, князь. Этого я никогда раньше не знал.

Ярослав резко повернулся к мечнику.

— А ты почему застыл истуканом и не защитил меня?

Но Заботка молча стоял с закрытыми глазами.

— Не вини своего воя, князь. Он спит.

Тихомир трижды провел над головой дружинника ладонью и Заботка очнулся, открыл глаза.

— Отчего в твоей руке кинжал, князь? Что случилось? — встревожился меченоша.

Кузнецы обступили князя. Теперь их лица были растерянными.

В замешательстве оказался и Ярослав. Только что перед ним произошло великое чудо. Юный волхв усыпил его богатыря — мечника, и в самый последний миг отменил свое убийство. Что ж теперь сотворить с этим волхвом. Срубить голову мечом?.. Но разумно ли так поступать? Убийство волхва может всколыхнуть всех язычников. Этот волхв, как прошептал оружейник, весьма чтим. Но наказать его все же придется. Он поднял кинжал на князя! Такое преступление с рук не сходит. Надо бросить Тихомира в поруб. Тому и быть! Мнится, ростовцы поймут своего князя.

Ярослав зорко глянул на волхва. Тот стоял спокойный и тихий, даже какой-то отрешенный, словно мучительно раздумывал над какой-то загадкой.

И вдруг решение князя круто изменилось. Он протянул юноше кинжал и молвил:

— Ступай в свое Велесово дворище.

Тихомир, ничего не сказав, всё с тем же отрешенным лицом, принял кинжал и медленно зашагал к озеру.

Кузнецы с посветлевшими лицами смотрели на Ярослава. Он не только не наказал волхва, но и отпустил его в капище.

А Тихомир, доплыв до середины озера, вдруг развернул челн и направил свое утлое суденышко обратно к Ростову.

 

Глава 36

ВОЛХВ И КОРМЧИЙ

Он сидел в челне, затерявшись в зеленых прибрежных камышах. В мучительных раздумьях. Волхвы Велесова дворища не примут его вспять: он не выполнил их задачи, что само по себе является преступлением. Волхвы не прощают отступников.

Но смерть Тихомира не пугала. Он мог бы приплыть на ту сторону берега и хладнокровно ступить в пылающий костер, дабы искупить свою вину перед Велесом. Тот бы, наверное, принял жертву. А вот Урак и особенно Марей — не смогут. Дед был бы чрезмерно недоволен возвращением своего ученика: уж слишком многое он вложил в него, уж слишком уверовал, что его послушный внук непременно приведет в исполнение поручение волхвов и уйдет на небо со счастливой душой.

Но этого не случилось. Рука Тихомира дрогнула в последний миг, и он выронил кинжал, именно в тот момент, когда открыл для себя что-то новое, важное, не исходящее ни от верховного волхва, ни от самого бога Велеса.

Всю свою, пока еще не долгую жизнь, он полагал, что будет поступать так, как поступают настоящие волхвы, готовые убить любого человека, если тот посягает на языческих богов.

Князь Ярослав приехал на ростовскую землю, чтобы сокрушить всех идолов и привести язычников к новой вере, которая исповедует, что сын божий, Иисус Христос, богочеловек, якобы принял страдание, смерть и затем воскрес для искупления людей от первородного греха.

Так утверждают ростовским язычникам Федор и Илларион, коих довелось послушать Тихомиру. Но такие проповеди насквозь лживы. Как живой человек мог оказаться на небе? Это невозможно, ибо на небо взлетает лишь душа умершего. Всё это — глупые выдумки приверженцев Христа.

Истинная вера — в Велесе, Перуне, Яриле, Даждьбоге, Макоше и в других богах, которых сама земля наделила чудодейственными силами. Разве Христос громыхает по небу, кидает молнии и посылает дождь на землю? Каждый скажет: Перун! А благодаря кому плодоносит матушка земля и кому молится оратай? Богу Роду…

Худую веру принесли с собой христиане, не укоренится она на Русской земле.

Но сам Ярослав не похож на дурного человека. В его глазах, как и в глазах Тихомира, не оказалось звериного инстинкта. Ярослав был совсем близок к смерти, и все же он отпустил своего непримиримого врага.

Почему он так сделал? Почему не предал его гибели? А вот волхвы бы предали. Сейчас бы они с бубнами плясали вокруг кострища и просили Велеса принять повинную жертву… А Ярослав не тронул.

Заблудилась душа Тихомира. До сего дня он не знал мучительных дум. Голова была ясная, всё понимающая, заботами не обремененная. Ныне же она стала тяжелой и туманной, будто дурманящего зелья принял.

Он смотрел на веселое румяное солнце, на ласкающие глаз сочные зеленые травы, на тихую, дремлющую воду, в коей покойно плавали гуси и утки, но душа его по-прежнему оставалась мятежной. Впервые он не знал, что ему делать, как поступить.

Неподалеку от Тихомира стояла ладья со снятыми парусами. Кормчий Фролка, не замечая утлой лодчонки, забившейся в камыши, осматривал судно, и что-то напевал себе под нос. Затем он прошел на корму и начал потихоньку вытягивать плетеную рыбацкую снасть. Внятно послышались громкие восклицания:

— Есть! Есть чего подать на стол… И лещ, и судак и щука. Ну и озеро! Черпни лаптем — рыбину вытянешь.

Весело рассмеялся, и этот жизнерадостный смех отвлек Тихомира от тягостных раздумий.

А Фролка вдруг озаботился:

— Эх, будь ты неладна! За якорь зацепило. Снасть порвет.

Кормчий принялся, было, стягивать сапоги, дабы затем прыгнуть в воду, но тотчас услышал:

— Погоди! Я отцеплю от якоря сеть!

Тихомир выплыл из камышей и, подгребая веслом, подвел свой челн к правому борту корабля.

— Укажи место якоря.

Фролка подумав, что из камышей появился какой-то местный рыбак, произнес:

— Вовремя же ты появился… Зришь цепь? Давай чуток еще вперед. Только веслом не цепляй. Порвешь!

Не раздеваясь, Тихомир нырнул с челна в воду и долго не появлялся на ее поверхности.

Кормчий забеспокоился:

— Уж не водяной ли парня утащил? Спаси его, Перун!

Крещеный Фролка то обращался к Господу, то к Перуну, верховному богу киевских и новгородских язычников.

А случайный молодой рыбак всё еще не появлялся. Так и есть, водяной утащил! Вон как утки и гуси над камышами вспорхнули. Надо самому снасть спасать.

Фролка широко перекрестился и бухнулся в озеро. И в это время из воды высунулась мохнатая зеленая рука.

Кормчий, плывущий к месту скинутого с ладьи якоря, и вовсе оробел. Рука водяного! Парня утопил, а ныне и за него, Фролку, примется.

Повернул от нечистого места к берегу, истошно заорал дурным голосом:

— Помоги мне, бог Перун, избавится от водяного!

Оглянулся на крик:

— Куда ты? Держи свою сеть!

Кормчий обомлел. Да это же рыбак! Плыл с концом сети в правой руке, весь заволоченный вязкой тиной. И как он смог столь долго в воде продержаться?!

Фролка поплыл навстречу, дабы помочь вытянуть снасть. На берегу придирчиво ее оглядел. И с рыбой, и целехонька.

— Спасибо тебе, паря. Давай соберем в корзину добычу — и на ладью сушиться.

— Да я на берегу обсохну. Тепло.

Тихомир стянул с себя всё облаченье и начал избавлять его от водорослей.

Кормчий невольно залюбовался крепким, подбористым телом рыбака и сам принялся разоблачаться.

— Пожалуй, ты прав, паря. Неча на ладье тиной мусорить.

Вскоре кормчий пригласил рыбака на судно:

— Знатной воблой тебя угощу. Сама в рот просится. Я ее князю готовлю.

Фролка, как прибыл в Ростов, так и не покидал своего судна. Оставались на ладьях и все другие кормчие. Жили в ладейных избушках, сторожили корабли, а снедь им доставляли из княжьей поварни.

Тихомир впервые увидел в избушке икону, на коей был изображен какой-то старик с седой бородой. Нахмурился.

— Это твой бог?

— Не только мой, паря. Это Николай Чудотворец — покровитель всех тех людей, кои плавают по морям и рекам. Избавитель наш.

Тихомиру хотелось сказать, что на морях и реках спасает людей не какая-то намалеванная деревяшка, а добрые духи — Берегини, но он промолчал, решив, что бессмысленно спорить с человеком, который принадлежит теперь иной вере.

— У меня и ячменное пивко есть, паря. С вяленой и копченой рыбой — слюнки потекут. Угощайся.

Воблы Тихомир откушал, а вот к ковшу пива, налитого из корчаги, он не притронулся, чем немало удивил Фролку.

— Чудишь, паря. Как это можно воблу без пива?

— Прости, добрый человек, но хмельными напитками я не пользуюсь.

— Странный ты какой-то. В Ростове я тебя не зрел… Как хоть тебя кличут?

— Тихомиром.

— Тихомиром?.. Кажись, я где-то слышал твое имя.

— Сегодня о нем говорит весь Ростов.

— Весь Ростов?.. Аль, какую деваху обесчестил? Вон ты, какой лепый. Было? — с доброй улыбкой спросил Фролка.

Тихомир ничего не ответил, и с этой минуты замкнулся.

— Ну и Бог с тобой… Скоро, поди, опять в город?

— Не знаю.

Фролка пожал своими крепкими, покатыми плечами и произнес:

— Не ведаю, что ты натворил, но чую, парень ты добрый. Коль захочешь — у меня оставайся. Мне с тобой куда повадней. Одному-то докука на корабле.

— Я согласен.

— Вот и, слава Богу. Живи, Тихомир, сколь душа пожелает.

 

Глава 37

СВЯТИЛИЩЕ БОГОВ

В Ростове только и разговоров о князе и Тихомире:

— Внук Марея из Велесова дворища приплыл, дабы князя убить.

— И почему не убил?

— Никак, раздумал.

— А Ярослав-то молодцом. Все мекали, что он Тихомира казнит, а он ему кинжал отдал и вспять отпустил.

— Добрый, оказывается, к нам приехал князь. Другой бы не пощадил.

— Добрый. Это те не Урак.

— Урак, знамо дело, человек злобный, но христианских церквей не помышлял в городе ставить.

Ростовцы пронюхали, что князь Ярослав задумал выискать умельцев, кои смогли бы нечестивый храм в городе возвести.

— Да и пущай возводит. Дружина-то новую веру обрела. Пусть молится. Мы-то всё равно в старой вере останемся.

— Останемся! Слышали, поди, как на капище Велеса попов орясинами огрели. Едва насмерть не забили.

— Нечего было и соваться!

Капище Велеса находилось в полутора верстах от крепости, к востоку от города.

Еще минувшей осенью князь Ярослав навестил ростовское языческое святилище. Оно заметно отличалось от киевского. Там Велес стоял под горой, был сотворен из дубового дерева и считался вторым богом после Перуна.

Ярослав был отменно знаком с древними летописями и ведал, что о главном божестве летописец напишет еще в 907 году.

Именно в этом году князь Олег одержал блестящую победу над Царьградом, в результате коей цари Греции, Александр и Леон, понуждены были заключить с Олегом мир и взять обещание уплачивать славянскому князю дань.

Любопытен был сам договор. Если греческие цари дали клятву на христианском кресте, то Олег со своей дружиной утверждали мир по русскому обычаю — клялись своим оружием, Перуном и богом Велесом.

Спустя сорок лет то же самое повторилось при князе Игоре. Правда, договор состоялся уже в Киеве.

«Призвал Игорь послов, и пришел на холм, где стоял Перун; и сложили оружие своё, и щиты, и золото, и присягали Игорь и люди его, сколько было язычников между русскими».

Миновало еще тридцать лет. Уже сын Игоря, князь Святослав, дал клятву блюсти мир с византийцами.

— Ежели не соблюдем мы чего-либо из сказанного раньше, пусть я и те, кто со мною и подо мною, будем прокляты от бога, в коего веруем, — от Перуна и Велеса, и да будем желты, как золото, и пусть посечет нас собственное оружие.

Князь Ярослав отлично понимал, что и Олег, и Игорь, и его любимый полководец Святослав, кой на всю жизнь запомнится ему своими грандиозными победами, были ревностными поборниками и защитниками языческой веры. В их клятвах подчеркивается связь Перуна с оружием, что говорит о его воинственности. Не надо искать подоплеки, почему именно Перун значился покровителем князя-воина и его дружины. При любой победе, прежде всего, прославляли именно своего верховного бога, принося ему богатые жертвы.

Великий князь Владимир, уничтожив своего брата Ярополка, стал княжить в Киеве, и в 980 году поставил своего кумира, деревянного Перуна, на холме, подле Теремного дворца. А своему дяде, Добрыне Никитичу, повелел установить Перуна в Новгороде.

Истинного единоверца, христианина Ярослава, дивило то, что каждый языческий бог обладал своими особинками. Так, если говорить о том же Перуне, то он — бог грозы. В весенней грозе каждый человек усматривал животворящий источник обновления земли, природы, отсюда — ключевая роль Перуна. Если от молнии загорелась какая-то постройка, то в народе толковали:

«Перуном сожгло. Такой пожар тушить никак нельзя. Перун огневается и все избы спалит».

В представлении язычников Перун был оснащен палицей, луком со стрелами (молнии — это стрелы, которые метал бог) и топором. Топор слыл одним из главных для Перуна, ибо молнии воспринимались не только как стрелы, но и как летящий огненный топор или палица.

Не случайно идолы Перуна в Киеве и Новгороде были обвешены тугими луками, колчанами со стрелами, боевыми топорам и палицами.

Когда Ярослав был совсем маленьким, то Перун-громовержец пробуждал в нем двоякое чувство. С одной стороны им овладевал ужас перед божеством, кой способен нести смерть и разорение. От такого злого божества ему хотелось спрятаться или чем-то его умилостивить.

Он бежал к Добрыне Никитичу, норовя найти у богатыря защиту. А тот кричал:

— Давай борзей к умывальнику!

Добрыня торопливо опускал в умывальник с водой серебряную ложку и золотое кольцо, и вновь спешно кричал:

— Умывайся борзей!

И сам умывался.

С другой стороны Ярославу уже поведали, что когда Перун принимается грохотать и кидать свои огненные стрелы, то он убивает и разгоняет силы зла и утверждает добрые начала. Злом считался Змий, но не настоящий, вроде удава, а сказочный, крылатый, многоголовый, пышущий огнем, враг всего сущего.

Из древних славянских сказаний Ярослав познал, что Змий — обитатель Нижнего, подземного мира, мира тьмы, зла, смерти. Змий похищает обитателей Среднего мира — людей, скот — и прячет их в своих пещерах.

Бог Громовик (Перун) — обитатель Верхнего мира, мира светлых сил — разбивает палицей скалу и освобождает пленных.

Змий, чтобы спастись, бежит, принимая облик то человека, то разных животных. И вот таким образом, меняя личину, он на время ускользает от преследования и прячется под большущим старым деревом или под валуном. Но Змию не найти спасения. Бог на резвом коне, либо на колеснице настигает его и разражается молнией. При этом вспыхивает огонь и начинается дождь.

Каждый язычник ведает, что Перун — родоначальник небесного огня, кой, нисходя на землю, дает жизнь огню земному и снабжает людей теплом и жизнью.

«И смертью», — подумалось Ярославу, когда он вспомнил киевские события 983 года.

Отец Владимир прибыл в столицу после удачного похода и заявил боярам:

— Хочу отметить победу жертвой богу войны и грома Перуну.

Старцы и бояре, следуя древнему обычаю, ответили:

— Нужна человеческая жертва, великий князь.

— Опять дряхлого старца, — усмехнулся Владимир Святославич.

— Нет, великий князь. Нынче жребий выпал на прекрасного юношу, сына живущего в Киеве христианина. Будет ли на то твоя воля?

— Будет! Немешкотно приведите к капищу этого человека.

Но отец юноши воспротивился и разразился в адрес языческих богов обличительной речью:

— Не боги это, а просто дерево. Нынче они есть, а завтра сгниют. Не едят они, не пьют и не говорят, и сотворены руками человека из дерева. Не отдам сына!

Но княжеские посланцы и слушать ничего не желали. Они разрушили дом христианина и всех его обитателей погребли под развалинами. А связанного юношу приволокли к капищу Перуна и сожгли на кострище.

«Жесток же мой батюшка, — в который уже раз подумал Ярослав. — И многие поступки его непостижимы. То он повелевает соорудить в Киеве пантеон славянских богов, то вдруг приказывает с ними покончить. С каким же изуверством он расправился со своим любимцем Перуном! А что он препоручил сделать в Новгороде? Архиепископ, посланный совершить крещение, порубил Перуна и велел скинуть его в Волхов».

Останки истукана повязали веревками и волокли его по грязи, избивая дубинами и пиная ногами. Рассказывали, что в это время в Перуна якобы вошел бес и начал кричать во все горло: «О горе! Достался я этим немилосердным рукам!». Плывя по Волхову, Перун забросил свою палицу на мост со словами: «Прощайте, новгородские люди, и меня поминайте!»

(Поминали, еще как поминали. И не с того ли момента повелся в Новгороде обычай лютых побоищ между новгородскими молодцами?)

А потом принялись за Велеса. Все князья почитали его вторым божеством после Перуна. Он был не только покровителем скота и домашних животных, но и покровителем богатства. Ведь чем больше у хозяина скота, тем больше у него достатка. В клятвах князей он именно выступал в этом качестве.

Если Перун воплощал мощь оружия, то Велес — силу золота. Отсюда понятны и слова Святослава: если он и его дружина предадут Перуна — пусть их посечет их же оружие, если предадут Велеса — пусть пожелтеют как золото. По сути первый являлся богом дружины, а второй — богом всей невоенной языческой Руси.

Ни Ростов, ни окрестные селения никогда на своих землях не воевали. Не зря для них и стал Велес главным божеством.

Капище Велеса находилось неподалеку от озера, в священной роще, — посреди мореных дубов и старых дуплистых деревьев, кои пользовались особым поклонением.

Само капище было окружено толстыми заостренными кольями, на коих висели жертвенные рогатые головы лесных зверей, домашней скотины и птицы, — головы свиней, овец, баранов, петухов…

Внутри святилища возвышался на две сажени бог Велес, собранный из трех огромных разноцветных валунов. Верхний валун был обращен «личиной» к востоку; личину его составляли две большие черные дыры (глазницы) и выдолбленный широкий рот. Округ Велеса были разложены более мелкие валуны, не сплошь, а на расстоянии длани друг от друга. Эти камни-валуны также были разных цветов.

Остроколый тын не был сплошным; в нем сделан широкий проход, направленный к Велесу. Именно по этому проходу тянули язычники к костру жертвенных животных, коих вначале убивали, обделывали, жарили на углях и поедали, предварительно свершив моление.

Священный огонь в капище постоянно поддерживался волхвами. Отблески его падали на каменного Велеса, чьи суровые глазницы требовали всё новых и новых жертвоприношений.

К святилищу Велеса часто стекались не только ростовцы, но и жители окрестных сел и деревень для свершения треб: религиозных обрядов, молений, торжественных поминальных тризн; отсюда они обращались к Велесу с просьбами или словами благодарности.

В Киеве Ярослав наблюдал некоторые языческие требы. Они бывали шумными, нередко выливаясь в обрядовые праздники.

Правоверные христиане-летописцы с негодованием записывали на пергаментные листы, выделанные из кожи, об этих «кумирских празднованиях», «бесовских игрищах», «веселиях сатанинских», когда на весь Киев разносился рев труб, звенели бубны и гусли. Сюда же стекались скоморохи — и понеслось всеобщее скаканье и плясанье вокруг ритуальных костров и высоченного идола!

Перун, стоя на киевской «Горе», над Боричевым потоком, имел железные ноги, в глазницы были вставлены драгоценные камни, в руку его была вложена каменная стрела-молния, осыпанная яхонтами, кои должны были подчеркивать преимущество Перуна перед остальными богами пантеона.

Ростовский же каменный Велес не был богато украшен, зато выделялась священная роща. В стволы деревьев на высоте двух саженей были крепко вбиты челюсти вепря.

Ярослав слышал рассказ уже крещеного Владимира Святославича, как тот охотился на священного зверя и как торжественно поедал его мясо на княжеских пирах; и уже тогда Ярославу подумалось, что языческие обряды будут бытовать долгие века.

Вокруг ростовского капища, вблизи священной рощи разместились избы волхвов, славян и мерян, кои были наиболее яростными защитниками старой веры. Изб было довольно много, и на коньке каждой постройки торчал голый череп того или иного священного зверя.

Первый приезд к капищу был для Ярослава ознакомительным. Ныне же он ехал побеседовать с волхвами, кои жестоко избили Иллариона и Федора.

Не доезжая капища, князь слез с коня и приказал дружинникам.

— Ждите меня. Пойду один.

— А, может, и мне с тобой, князь? Волхвы на всё способны. Зрели! — с беспокойством произнес Заботка.

Ярослав кинул меченоше повод и вновь повторил:

— Пойду один!

В капище он увидел кузнеца Будана. Тот принес в жертву Велесу огненно-рыжего петуха и, стоя на коленях, восклицал:

— Помоги мне, всемилостивый бог! Жена прытко занедужила. Не ест, не пьет. Помирает жена-то. Ниспошли ей здравие, святой Велес!..

Кузнец, конечно, заметил Ярослава, но своего молебна не оборвал: для него Велес важнее, чем князь. А тот, обратившись лицом к избам, громко крикнул:

— Волхвы, я, князь ростовский, пришел к вам для разговора!

К князю вышли трое волхвов, а следом к капищу выскочила добрая сотня язычников.

— Говори, князь, — опираясь на рогатый посох, негромко произнес старший из волхвов.

— Вчера к вам приходили мои священники. Они стали мирно беседовать с вами, а вы их безжалостно избили. Почему не захотели их выслушать? А, может, не так уж и плоха новая вера?

Старый волхв вскинул над седой головой посох, и толпа язычников зловеще загудела:

— Запомни, князь. Мы никогда не будем слушать твоих нечестивых попов. Не может быть единого бога. Наша вера существует тысячи лет, и никто не сумеет ее отменить даже мечом и огнем. Мы верим Велесу и всем остальным богам.

— Верим! — непоколебимо поддержали волхва язычники, и их дружный, исступленный клич был настолько непреклонен, что Ярослав уяснил: его разговор ни к чему доброму не приведет. Но он тоже вскинул руку. Толпа смолкла.

— Вы заблуждаетесь. Многобожие рождает непоправимый вред для Руси. Но вам ныне этого не втолкуешь. Упрямый, что слепой: ломит зря. Я ухожу, но верю, что приспеет время, и вы поймете свою оплошку.

 

Глава 38

ТИХОМИР И КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ

Избитых проповедников унесли на ладью, коей управлял кормчий Фролка. Так повелел князь: он не пожелал, дабы греческие попы оставались в крепости среди язычников.

Проповедников навещал княжеский лекарь, но Илларион и Федор были настолько бессердечно избиты покровителями старой веры, что их исцеление не внушало доверия.

— Позвольте мне на ваши язвы глянуть, — сказал Тихомир.

— А ты что, разве в оном деле кумекаешь? — спросил кормчий.

Тихомир на вопрос Фролки ничего не ответил, а Илларион, приподняв голову с лавки и посмотрев на молодого парня, вяло отмахнулся:

— Пустое глаголишь, сын мой. Уж если княжеский лекарь оказался не горазд, куда уж тебе ввязываться.

Но Тихомир настаивал:

— И всё же позвольте, — и так глянул на недужных, что те беспрекословно согласились снять с себя рясы.

— Я исцелю вас, — уверенно высказал Тихомир и спустился по веревке к привязанному к ладье челну.

— Куда он? — спросил Федор.

— А леший его ведает. Он вообще какой-то чудаковатый. Никак к лесу погреб, — ответил Фролка.

— А отчего у тебя живет?

— Тоже не ведаю. Рыбалил подле ладьи, а в Ростов возвращаться не захотел. Помалкивает. Никак натворил что-нибудь греховное или с родителем поругался. А так-то он парень смирный.

Тихомир вернулся после полудня, привез на челне большую охапку каких-то трав, цветов и кореньев.

— Надо спешно сушить. Только бы солнце не подвело, да и костер понадобится, — молвил юноша кормчему.

— Рад помочь, паря, лишь бы толк был.

Через три дня Тихомир принялся пользовать Иллариона и Федора мазями, отварами и настойками. А еще через два дня проповедники поднялись на ноги.

Княжеский лекарь, сухонький, пожилой, но шустрый еще на ногу мужчина, не переставал удивляться:

— Ловок же ты, паренек. Истинный знахарь. А я уж не чаял попов к жизни вернуть.

Лекарь поведал о необычном знахаре князю, на что тот ответил:

— Как раз собираюсь проповедников навестить. Погляжу на твоего чудодея.

Встреча для обоих оказалась неожиданной. Ярослав полагал, что юный волхв давно уже обитает за озером, в Велесовом дворище, а Тихомир думал, что молодому князю, чрезмерно занятому городскими заботами, нечего делать на ладье.

Увидев друг друга, оба застыли в напряженном молчании.

Тихомир, стоя супротив князя, не склонил даже головы, чем поразил кормчего.

— Да ты что, паря? Это же князь Ярослав Владимирыч. Кланяйся!

Но Тихомир продолжал оставаться всё в той же позе: он никогда и никому не кланялся. Так повелел ему верховный кудесник Марей:

«Ты — волхв, предуготовленный на этой земле волей богов. И перед тобой все должны падать ниц».

— Не понуждай его, Фролка, — прервал молчание Ярослав, уже ведая о том, что волхвы не кланяются никаким властителям.

— Он давно у тебя проживает?

— Две недели. Да, почитай, с того дня, когда на тебя, князь, какой-то кудесник накинулся. А этот, — Фролка кивнул на юношу, — на озере рыбалил. Снасть мне помог вытащить, да так и остался на ладье. Тихомиром его кличут. Добрый, кажись, парень.

— Сверх всякой меры добрый, — насупился Ярослав. — Это он поднял на меня кинжал… Ты почему к волхвам не вернулся?

— Так решили боги. Больше я не должен жить среди волхвов.

Фролке вновь пришлось диву даваться: оказывается к нему пришел на ладью молодой волхв, кой едва не погубил князя Ярослава. Вот чудо так чудо!

— Где ж ты собираешься жить?

— Пока на корабле.

— А коль я тебе не позволю?

— Уйду в лес.

Ярослав неторопко прошелся по палубе судна, о чем-то поразмыслил, а затем заново подошел к Тихомиру.

— Какая же отрада жить одному в лесу? Среди зверья и гнуса.

— Звери меня не тронут, а гнус меня не страшит.

— Смел ты.

Тихомир на эти слова ничего не ответил. Ему было удивительно, что князь пугает его лесом. Да вся его жизнь в лесу прошла! Счастливая жизнь, где он себя ощущал, как рыба в воде.

Ярослав пытливо глянул на Тихомира.

— Живи там, где твоя душа тебе прикажет.

Для князя этот юноша до сих пор оставался загадкой. Его постоянно мучил один и тот же вопрос: почему Тихомир отказался от убийства? Что же с ним произошло, и что, в конце концов, означают его короткие слова, вырвавшиеся в последний момент: «Не могу». Он их произнес с каким-то мучительным стоном. Что тогда творилось в его душе?

Этот таинственный юноша и отталкивал, и привлекал; и Ярослав до сих пор окончательно не решил для себя, что с ним делать и как к нему относиться.

Князь прошел в ладейную избу, где находились греческие попы. Они, выглядевшие вполне здоровыми, поклонились Ярославу в пояс и осенили его крестным знамением.

— Вас и в самом деле излечил юноша?

— Да, князь. Он оказался диковинным врачевателем.

— Это делает Тихомиру честь… Пойдете ли вы вновь к язычникам?

Проповедники загалдели, чуть ли не в один голос:

— Не пойдем, князь! Они убьют. Отпусти нас, Ярослав Владимирыч, в Киев. Христом Богом просим!

Князь и сам убедился, что Иллариону и Федору не совладать с язычниками. Следующий их выход к староверам может закончиться плачевно, но и отпускать их в Киев — великая задача.

На ладью, коя поплывет теперь против течения, надо посадить (в качестве гребцов) тридцать дружинников, снабдить их доспехами, щитами, луками, стрелами и съестными припасами.

Князь Владимир Святославич будет разгневан, но главное в другом. Он, Ярослав, останется без ладьи и части дружины. Вот это худо: дружина и без того мала, она может понадобиться в любой час. Сбоку, в Медвежьем углу, — воинственное племя, и не так уж далече волжские булгары.

— Я подумаю над вашим предложением, святые отцы, но задача не из легких.

Озабоченный Ярослав вышел из избы к кормчему.

— Желал бы ты, Фролка, возвращаться в град Киев?

Кормчий, как и Тихомир, слышал разговор князя с попами, посему отозвался невесело:

— По правде сказать, не желал бы. Кому охота в Киев тащится? И всего-то из-за двух попов. Мне и здесь любо.

— Но я обязан выполнить договор с князем Владимиром. На прощанье он молвил: «Проповедники должны живыми вернуться в Киев. Я дал слово константинопольскому патриарху». Вот так-то, Фролка. Это какой же долгий путь надо проделать!

— Есть и короче путь, — вмешался в разговор Тихомир.

Ярослав с неподдельным интересом глянул на волхва.

— Ты сказываешь правду?

— Меня не научили лгать, князь. Водный путь можно отринуть.

— Лесом?.. Но сие невозможно, юноша. Ты даже не можешь себе представить, как далеко пробиваться через трущобы к Киеву.

— Есть путь на город Смоленск, что стоит на Днепре.

Уж на что был невозмутим князь, но тут он изумился:

— Да ты в своем уме, Тихомир?! Ни один человек не ведает дорогу на Смоленск. Дабы пройти к сему граду, надо преодолеть не только чащобы, но и гати, болота и реки. Сие уму непостижимо! Как ты смеешь такое говорить?

— Смею, князь. Меня водил к Смоленску мой учитель, волхв Марей. Я хорошо запомнил путь. К Днепру можно проехать и на конях, минуя реки и болота. А от Днепра к Киеву попы могут на судне спуститься.

— Но зачем волхв Марей водил тебя к Смоленску?

— Когда-то мой дед пришел к Ростову из тех мест и три года назад решил показать мне этот путь. Мы вышли к самому городу.

— Сказка, — крутанул головой Ярослав.

— Быль! — веско высказал Тихомир.

Князь привалился плечом к косяку ладейной избы и, посматривая на волхва, подумал:

«Этот юноша, если он не привирает, может разрешить все мои проблемы с доставкой греческих проповедников в Киев. И всего-то потребуется несколько сопровождающих».

— Ты сможешь отвести попов, Тихомир?

— Да. Я бы очень хотел повторить путь моего деда, но с оговоркой, князь.

— Сказывай.

— Иноверцы не должны увещевать меня стать христианином.

— Мы и словом не обмолвимся, — откликнулись проповедники.

— Я хочу увериться. Поклянитесь своими деревяшками-иконами и крестами.

Проповедники поклялись, и всё же поглядывали на юношу настороженно.

— Поедете на конях, — поняв их осмотрительность, произнес Ярослав. — С вами же конно направлю пятерых оружных дружинников. Когда прибудете к Смоленску, Тихомира отпустите. О том отпишите в грамотке, с коей должен прийти ко мне сей юноша. Это уже моя оговорка, Тихомир… Ты вернешься ко мне?

— Да.

Святые отцы опомнились, когда оказались в темном дремучем лесу. Уж лучше бы остаться на корабле, чем пробиваться по неведомым и страшным дебрям к далекому Смоленску, до коего сотни верст. И кому доверились? Юноте из Велесова дворища, кой собирался князя зарезать! Жестокий язычник. Да он нарочно Ярославу солгал, что знает дорогу к Днепру, чтобы заманить добрых христиан в зыбуны-болота. Как смог князь этому юнцу довериться?! Не зря же он коня не взял. «Пешком-де, пойду. В лесу на конях не разбежишься». Злой умысел имел, нечестивец! Надо возвращаться, пока не поздно.

Илларион и Федор остановили коней и подождали, когда к ним подъедут дружинники.

Тихомир шагал впереди, а вои, с туго набитыми переметными сумами, ехали за попами.

Поглядывая на Тихомира, проповедники зашептали:

— Дело нечистое, дети Христовы. Волхвы для нас — самые лютые вороги. Нутром чуем, что сей юнота приведет нас к погибели.

— Да он же вас от смерти уберег. Вы на него молиться должны, — молвил старший из дружинников.

— А мы так мыслим, что к князю в доверие втирался. Давайте-ка на Ростов повернем.

Но старшой отрицательно замотал головой:

— Вздор несете, отцы. Мы своему князю полностью доверяем и выполним его приказ. Выше головы, святые отцы!

— Да спасет нас Христос, — перекрестился Илларион и кивнул на Тихомира. — Глаз с него не спускайте. Отведи, Спаситель, от него все злые помыслы.

И вновь изгнанные из Ростова проповедники тронулись за волхвом.

Град Ростов оставался языческим.

 

Глава 39

БИТВА С ПЕЧЕНЕГАМИ

Миновало еще три года. Двадцатилетний Ярослав еще больше вырос, возмужал и натягивал на себя далеко уже не юношеский доспех.

Ветреным и дождливым майским полуднем к нему вошел мечник Заботка и доложил:

— К тебе явились гонцы от великого князя Владимира Святославича.

— На ладье приплыли?

— Лесом, князь. Бывшие твои дружинники, коим ты повелел сопровождать попов.

— Зови немедля!

Вои были изнеможенны. Обросшие, похудевшие, с осунувшимися лицами.

— Никак тяжел был путь Тихомира? — участливо спросил Ярослав.

— Тяжел, князь. Но речь не о том. Пришли мы с худой вестью. Как стало известно княжьим лазутчиками, печенеги собирают на Киев огромное войско, кое намерено выступить осенью, после страды смердов.

— На богатую добычу зарятся?.. И что же мой отец?

— Великий князь приказал собрать со всех городов большую рать, дабы дать отпор кочевникам. Велено тебе, Ярослав Владимирыч, немедля плыть на ладьях в Киев.

Старший из воев смущенно кашлянул в узловатый кулак и добавил:

— А еще повелел привезти с собой дань за все четыре года.

Упрямая складка пролегла между темными бровями Ярослава.

— Уж чего, чего, но про дань отец никогда не запамятует… Заботка! Проводи воев в гридницу. Накормить, напоить и уложить почивать.

Весть о печенегах возбудила Ярослава: ему никогда еще не доводилось выступать в ратный поход. Отец хоть и укрепил южные рубежи Руси, но кочевников это не остановило. Они и раньше проскакивали через сумежье, и, стремительно захватив добычу, тотчас поворачивали своих быстроногих коней в степь, уклоняясь от сеч с дружинами русичей.

Ныне же, по словам гонцов великого князя, кочевники намерены проникнуть в глубь Руси и захватить стольный град. Предстоит тяжелая битва.

Дня через три он, Ярослав, выведет свои корабли на волжские просторы и поведет их к Киеву. А пока надо неотложно осмотреть доспехи воев, кое-какие из них придется заменить, ибо ростовские кузнецы изготовили новые (князь сполна расплатился с оружейниками, сдержав свое слово).

Надлежит немешкотно приготовить и съестные припасы: путь на Днепр тяжек и долог. Но всю дружину, он, Ярослав, в поход не отправит. Опасно оставлять крепость без воев. Урак тотчас войдет в город со своими «ратовниками» и наверняка сожжет недавно поставленную в центре Ростова дивную церковь Успения Богородицы.

Прекрасный храм удалось-таки возвести, и помог Ярославу в этом… волхв Тихомир. От проповедников, с коими юноша пробирался по лесу, он изведал, что князь зело огорчен: в Ростове нет церкви, и что он ищет искусных умельцев, кои бы могли соорудить молитвенный дом для своих христиан.

Тихомир не повернул вспять от Смоленска, а поплыл вкупе с попами до Киева. Илларион и Федор поведали о задумке Ярослава великому князю и тот, уже прозванный народом «Владимиром Крестителем», громогласно обещающий воздвигнуть храмы по всей Руси, прислал в Ростов не только многоопытного, поднаторевшего мастера Протасия, но и двух ученых монахов.

— Ты достоин щедрой награды, — сказал Тихомиру князь. — Розмыслу и грамотеям, коих ты привел, цены нет. Говори, что ты хочешь?

— Я не хочу никакой награды. Я выполнил твой наказ, а теперь отпусти меня, князь.

— Отпущу, Тихомир.

Этот юноша всё больше нравился Ярославу. Не кривит душой, честен и отважен, верен своему слову и бескорыстен. Таких людей не так уж и много даже среди христиан.

— Протасий мне сказывал, что на обратном пути он крепко занемог, а ты его зело быстро исцелил.

— То не моя заслуга, князь.

— Так не леший же его исцелял.

— Исцеляли дары леса. Они волшебны, но ваши христиане забывают им поклоняться.

— Согласен, Тихомир… Я ведаю, что ты не примешь от меня никакой награды. Но у меня есть к тебе большая просьба, к коей ты волен и не прислушаться.

— Говори, князь.

— Ты зело даровитый лекарь, и я был бы рад, если бы ты, Тихомир, стал исцелять в Ростове недужных людей.

— Княжеских?

Если бы Ярослав ответил утвердительно, то он заведомо узнал бы решение волхва: нет.

— Лекарь обязан видеть перед собой лишь недужного, а кто он — княжеский слуга или ростовец-язычник — для врачевателя должно быть всё равновелико.

— Твои слова справедливы, князь. Я подумаю над ними.

Тихомир пришел к Ярославу через неделю.

— Я хочу служить недужным людям.

— Добро, Тихомир, — довольно произнес Ярослав. — Я отведу тебе комнату в княжеском тереме, и ходи врачевать, куда захочешь.

— Спасибо, князь, но я не хочу жить в твоем тереме. Найду себе место среди ростовских людей.

— Воля твоя, Тихомир, но коль понадобится помощь, ворота моего двора всегда для тебя открыты.

Вскоре Ярослав изведал, что многие ростовцы прохладно приняли внука Марея. Он предал не только своего учителя, но и волхвов Велесова дворища. Такого прегрешения кудесники не прощают.

Князь даже поручил некоторым своим слугам, чтобы те незаметно приглядывали за Тихомиром, дабы в нужный момент отвести его от беды.

Но шли дни, недели, а юношу, кой обосновался в избенке старого язычника Овсея, никто не трогал.

А затем к нему явился сильно занемогший человек, коего Тихомир исцелил в считанные дни. И потянулись к чудодею-знахарю ростовцы…

Затем мысли Ярослава вновь перекинулись к дружине. Он возьмет с собой лишь двести воев и семь ладий из десяти. Сто воев останутся для охраны крепости под началом Колывана.

Ярославу уже совсем стал не надобен дядька-пестун. Тот и прежде не шибко-то пестовал юного князя, по-прежнему оставаясь черствым и даже безучастным ко многим его заботам. По всему чувствовалось, что Додон мечтает о самостоятельной власти, вот и пусть какое-то время повластвует в Ростове. Лишь бы только дров не наломал. Но о том будет еще с ним беседа.

Ярослав порывисто поднялся из кресла и пошел в гридницу к дружинникам.

 

Глава 40

ВСТРЕЧА С СЫНОМ

Великий князь Владимир Святославич с изумлением разглядывал сына. Как же он вырос, изменился! На целую голову выше отца. Слегка продолговатое лицо, в курчавой русой бородке, волевое, мужественное. Глаза выразительные и вдумчивые.

— Однако, — только и произнес великий князь, и на сердце его почему-то стало тревожно.

Он хоть и обнял сына, хоть и устроил в его честь угощенье, но глаза его оставались строгими.

Оставшись в покоях с глазу на глаз, князь недоброжелательно высказал:

— Худо ты, Ярослав, посидел на Ростовском столе. И язычников не крестил, и дань мне не доставлял.

— А скажи мне, отец, в коих городах, кроме Киева и Новгорода, прошло крещение благополучно?

Ярослав посмотрел на отца в упор, и тот так и не ответил на его вопрос.

— Ну, а дань, почему себе заграбастал?

— Острая нужда заставила. Крепость Ростова оказалась маломощной, с трухлявым частоколом. Пришлось новый дубовый тын ставить, валы насыпать и ров рыть. Тьма народу понадобилась. Решил к смердам обратиться, а у них страда на носу. Посулил год дань не брать.

— Ну, а в остальные годочки, куда ты дань девал, хитрец?

— Да уж в свои лари не прятал. Дружинникам поделил, как того обычай требует.

— Обычай обычаем, — хмыкнул Владимир Святославич, — но часть дани ты обязан отсылать в Киев.

— Но ты сам ведаешь, отец, прямых путей на Киев нет. Не по воде же месяцами добираться?

— Опять ловчишь, сын. Отыскался у тебя и прямой путь. Через Смоленск!

— Но и он далек и не прост. На подводах не проедешь.

— Дружинников посылай!

— Да ты что, отец? В переметную суму много ли втиснешь? А может, мне всю дружину к тебе отсылать, оголив на полгода Ростов?

— Не ерничай! Чу, сказывают, башковитым зело стал. Не рано ли над отцом начал измываться?

— И в мыслях не держал, отец. Толкового выхода не вижу.

— А надо видеть, с оглоблю вымахал! Князь Олег еще в 907 году дань из Ростова получил. Дань и дружину! Аль того не было?

— Было, отец. Историю Руси не худо ведаю. И совсем не в дани было дело. Князь Олег вытребовал от своего наместника, дабы тот привел свою дружину в войско Олега, когда князь собирался выступить на Царьград. Наместник плыл на ладьях и дань с собой привез. Но то случай особый.

— Вот и у тебя случай особый, а дань не привез. Кем ты себя возомнил, Ярослав? Все сыновья мне дань платят, один ты самоуправствуешь!

Великий князь перешел на повышенный и резкий тон, и Ярослав понял, что дальнейшее пререкание с отцом может привести его к негодованию, в коем он становится непредсказуем.

— Не ты ль учил меня, отец, никогда не обижать дружину и всегда с ней советоваться? Я не забываю твоего мудрого совета. Мои дружинники, войдя в город, остались без жилья. Данью они расплачиваются с плотниками, кои рубят им избы, на дань же покупают себя износившуюся одежду и даже новые доспехи. Ничего нет вечного. Но даю слово, отец, что после страды, если ты меня вернешь в Ростов, я непременно вышлю тебе дань. И буду делать сие после каждого полюдья.

— Ну, хорошо, хорошо. Давно бы так, — смягчил голос Владимир Святославич. — А теперь хочу глянуть на твою дружину. Надо готовиться к лютой сече.

 

Глава 41

КОЖЕМЯКА МОГУТКА

В конце августа 994 года печенеги выдвинулись из степей и хлынули к Днепру.

Дружины великого князя стояли в Киеве. Владимир Святославич собрал сыновей на ратный совет.

— Давно не собирал вас, сыны мои любые. Жестокий ворог идет на Русь, и ныне у него другая цель. Не пограбить, а захватить наши города и веси, и посадить в них ханских подручников. Для оного кочевники собрали несметное войско. Где будем встречать злого ворога?

— А и раздумывать нечего, батюшка, — начал свою речь Новгородский князь Вышеслав. — Надо в Киеве степняков дождаться. Крепость любую осаду выдержит.

Поддержал Вышеслава и Полоцкий князь Изяслав:

— Брат дело говорит. В Киеве надо печенегов ждать.

Ярослав же резко высказался против братьев:

— В Киеве отсиживаться нам никак не можно. Печенеги разорят половину Киевской Руси. Столь беды натворят, что и за долгие годы ее не избыть. Тысячи людей в полон сведут, городки и веси пожгут. Да разве можно такое терпеть, братья?! Встречу выходить надо, встречу! «Иду на Вы!» Скоро же все забыли победный клич деда нашего Святослава. Выходить надо из Киева, великий князь!

Ярославу вторил Тмутороканский князь Мстислав:

— Я — на стороне Ростовского князя. Надо, батюшка, на степняков идти.

Совет раскололся. Владимир Святославич пытливо оглядел сыновей. Разные они — и по возрасту, и по складу ума, и по нраву своему. Одни — осторожны и кротки, другие — молчаливы и себе на уме, как Святополк, третьи — дерзки и храбры, как Мстислав и Ярослав. Два последних в деда пошли, Святослава Игоревича… А вот Святополк всегда на советах отмалчивается: он не сын великого князя, значит, нечего ему и речи держать.

Для Владимира Святославича сей Туровский князь, куда он его посадил, — заноза в сердце. Святополк — сын его брата Ярополка. Разве можно забыть великому князю те жуткие дни, когда он убил брата и, не сдержав свою ненасытную похоть, надругался над его беременной женой, красавицей-гречанкой. Такое до смерти не выветрится.

Племянник же до сего времени дичится, обходит Владимира стороной, и наверняка затаил на него злобу.

Но худо другое. О жестоком деянии Владимира не только изведали все его старшие сыновья, бояре и дружинники, но и вся языческая Русь, в коей не принято приносить бесчестье женам сродников.

Имя веселого любителя богатырей и шумных пиров былинного Владимира Красного Солнышка заметно потускнело. Теперь потребны годы, дабы народ стал забывать и его братоубийство, и его неслыханное прелюбодеяние. Тем более, ныне он — Владимир Креститель, помазанник Божий, верный поборник христовых заповедей.

Некоторые усердные греческие попы (льстецы!) стали называть его Владимиром Святым. Поспешили, зело поспешили отцы церкви! Да простит его Господь, но он до сих пор ездит к своим многочисленным наложницам, — и в Вышгород, что под Киевом, и в Белгород, и в его личное село Берестово. Забыв о женах, напропалую блудит с юными девицами, совершая тяжкий грех.

Всепоглощающая похоть, видимо, гораздо сильнее разума, и ничего с ней не поделаешь, пока не состаришься.

Шел в храм, часами рьяно молился, но проходил день, другой и… вновь его неудержимо тянуло на блуд, в коем он только и находил истинное наслаждение…

То, что поход состоится, Владимир Святославич для себя давно уже решил.

— Кое-кто тут за киевскими стенами надумал отсидеться. А я еще месяц назад по-иному измыслил. Хоть бы все меня уговаривали, но я на печенегов выступать собрался. Ярослав и Мстислав лишь задумку мою угадали. Я никогда не был любителем даже за самыми крепкими стенами прятаться. Завтра же в поход, сыны мои!

Печенеги пришли по той стороне Днепра от Сулы. Владимир встретил их на Трубеже, у брода.

Кочевники, увидев большую рать, не решились перебираться за Трубеж, да и Владимир не спешил переходить брод. У степняков огромное войско. Сеча будет тяжелой и кровопролитной. О том же думал и хан печенегов.

И русичи, и степняки стояли друг от друга на расстоянии полета стрелы. То был напряженный, томительный час. Одни пришли за тем, чтобы сокрушить «неверных», захватить несметную добычу и установить свою власть над непокорной, но очень богатой Русью. Другие, чтобы не только отразить натиск врага и нанести ему тяжелый урон, но и откинуть оставшихся в живых кочевников в степи, дабы они и помышлять забыли о каких-либо нашествиях на Русь.

Великое стояние затянулось. Русичи переминались, «проверяли, хорошо ли меч пойдет из кожаных ножен, удобно ли висит секира-чекан, щупали рукоять ножа за голенищем, подтягивали колчанные перевязи, с тем, чтобы колчан, поднявшись над левой лопаткой, сам подставил оперенные бородки стрел; и потом только гнули лук и натягивали тетиву».

С той и другой стороны было отчетливо слышно ржание коней, кои всегда заранее предчувствовали злую сечу, и многие из коих останутся лежать на поле брани.

А затем вдруг послышался несмолкаемый скрип и скрежет колес. То сотни крытых телег из обоза, наполненные бурдюками и съестными припасами, под громкие, гортанные возгласы погонщиков, подъезжали к войску.

Обычно кочевники, готовясь к битве, надежно огораживали свой стан высокими телегами (в добрую избу), а затем начинали пускать стрелы в неприятеля. Взять такой укрепленный лагерь было нелегко, но на сей раз печенеги отказались от своей надежной обороны. Видимо, они уповали, что сомнут своей конницей русские дружины.

Первым не выдержал хан степняков. Его огромная, в ширину сажени, войлочная кибитка, с такими же огромными деревянными колесами, отделилась от войска и медленно двинулась к берегу.

Впереди ехали семеро печенегов с поднятыми копьями, на коих развевались на сухом, упругом ветру небольшие белые лоскуты, означавшие, что хан едет для переговоров.

Князь Владимир, приказав войску стоять, в окружении сыновей, выехал хану навстречу.

Кибитка остановилась у самого брода. Из нее сошел хан в долгополом, нарядном халате, опоясанном зеленым кушаком, к коему была подвешена кривая сабля в сверкающих драгоценными каменьями ножнах.

Князь Владимир отчетливо разглядел смуглое, плосконосое лицо, узкий рот с выпяченными губами и две пряди волос, выбившиеся из-под железной шапки; глаза властителя печенежской орды были настолько узки, что напоминали щелочки. Но эти глаза, как хорошо ведал Владимир Святославич, видят так далеко, что недоступно глазам любого русского человека.

Хан, в мягких желтых сапогах и малиновых штанах, ступил три шага к самому броду, и застыл истуканом.

Князь Владимир и сыновья сошли с коней. Таков обычай. Коль враг высадился для переговоров с лошади или идет пешком из кибитки, ответь ему тем же.

Это один князь Святослав позволил себе не подняться даже с кормы челна, когда византийский император Цимисхий оказался перед ним стоя. Но Святослав преднамеренно оскорблял императора, и он один был таким отчаянным до сумасбродства.

Хан взмахнул рукой, и к нему тотчас подбежал толмач-переводчик.

«Что он скажет? — нервно покусывая нижнюю губу, подумал князь Владимир. — Запросит мира? Но того быть не может. Не для того хан Кизяр привел свои бесчисленные орды, дабы заговорить о мире… Предложит Руси платить степнякам дань? Но это слишком самонадеянно. Русь ни с одним народом не делится своей данью… Что ж тогда?».

— Я знаю, коназ Владимир, — наконец заговорил хан, — что твои воины — храбрые воины. Это доказал ваш коназ Святослав. Но и мои верные джигиты не только вашим воинам ни в чем не уступают, но и затмевают их. В скачке, рубке и метании стрелы с коня печенегу нет равных. И ты, коназ, в этом уверишься, если не примешь моё условие.

— Говори, хан Кизяр, а там посмотрим.

— Предлагаю решить битву единоборством. Выставь, коназ Владимир, своего воина, а я своего. Пусть борются. И если твой муж бросит моего на землю, то не будем воевать три года, но если мой муж бросит твоего оземь, то буду зорить Русь три года.

— Добро, Кизяр. Я принимаю твое условие.

Хан и Владимир разошлись.

Великий князь послал глашатаев по всем дружинам со словами:

«Не отыщется ли дюжий воин, кой бы схватился с печенегом?»

В каждой дружине были сильные и рослые воины, но полной уверенности не было.

— Хорошо бы допрежь глянуть на печенега, — говорили дружинники.

Вот и Ярослав поехал в шатер великого князя.

— Дело ответственное, отец. Много наших воинов жаждут сразиться с кочевником, но не худо бы допрежь глянуть на супротивника.

— Добро, Ярослав. Я пошлю гонца к хану.

На другой день явился печенег, «великан страшный».

Князь Владимир приуныл: гора, а не человек. И где такого богатыря сыскал Кизяр? В русских дружинах не найдется ему равных. Но отказаться от поединка — бесчестие. Господи, неужели быть великому сраму?!

Переживал и князь Ярослав. Впервые он накануне яростной битвы, и вдруг такое неожиданное предложение хана! Всё русское войско в затуге, а хан Кизяр сидит себе на мягких подушках, потягивает из чаши кумыс и посмеивается. Он-то уверен в победе своего богатыря.

Ярослава, обычно уравновешенного, начала разбирать злость. Ему хотелось вскочить на коня и во весь опор, с копьем наперевес, мчатся на спесивого великана, дабы проткнуть его тучное чрево. В бою сей боец, наверняка, неуклюж и нерасторопен, и его легко можно сразить.

Ярослав вновь явился в шатер удрученного Владимира Святославича.

— Напрасно, отец, мы побаиваемся этого надменного печенега. Надо вызвать его на конное единоборство. Да я хоть сам готов на него ополчиться.

— В тебе заиграла кровь Святослава, — усмехнулся великий князь. — Но хан не такой глупец, дабы посадить экую гору на коня. А вот в борьбе сей муж непобедим. Его от земли и медведю не оторвать. Вот напасть на мою голову!

Владимир Святославич сокрушенно вздохнул и тотчас услышал какой-то неясный шум за пологом шатра.

А к шатру подошел мужик из обоза и увещевал телохранителей пропустить его к князю.

— Допустите, милочки. Позарез надобно.

— Недосуг князю! Проваливай, смерд!

Ярослав вышел из шатра и мужик, отвесив поясной поклон, в сердцах высказал:

— И что за люди дуботелые! Я к великому князю прошусь, а они прочь гонят.

— Аль спешное дело к князю?

— Спешное! Хочу назвать ему богатыря, кой печенега одолеет.

— А ну проходи.

В шатре мужик поведал:

— Меня Луконей Бобком кличут. Когда ты, великий князь, начал рати скликать и горожан просил подсобить, я кожевню покинул и к тебе в обоз подался. А четверо сынов пешцами в рать пошли. Остался у меня дома меньшой, прозвищем Могутка. Он, как и я, на боярина Колывана кожи мнет. Силищу имеет непомерную. С самого детства никто его не бросал оземь. Однажды я бранил его, а он мял кожу, так Могутка осерчал на меня и разорвал кожу надвое. Как былинку он сломает печенега. Не послать ли за ним в Киев, великий князь?

— Уверен в своем Могутке?

— Клянусь Перуном… и Сусом Христом! — мужик неумело перекрестился.

— Иисусом! — поправил кожевника великий князь, но лицо его не стало забористым.

А Ярослав усмехнулся: вот тебе и киевский христианин, кой перед попами в Днепр залезал, а на груди носит медный крест на крученом гайтане. Чего уж тогда с ростовцев спрашивать?

— На коне мчать сможешь?

— Дело не хитрое, великий князь.

— Дам тебе гридня, и скачите с Богом. И чтоб одним духом сына доставить!

Могутка прибыл к вечеру на другой день и сразу же был препровожден к Владимиру Святославичу.

Князь поднялся из походного кресла и принялся придирчиво разглядывать парня. Ростом — не скажешь что богатырь, да и в плечах не косая сажень. Куда уж такому замухрышке на половца выходить? Набрехал подлый мужик! Придется наказать нещадно.

Могутка, заметив, как хмурью подернулось лицо князя, спросил с простецкой улыбкой:

— Аль сумленье берет?

Владимир Святославич опять уселся в кресло и буркнул:

— Берет!

Затем, дабы окончательно уверится, приказал:

— А ну-ка скинь кафтан, рубаху и исподнее.

Могутка пожал покатыми плечами и разоблачился.

Владимир Святославич даже из кресла приподнялся. Вот где упряталась могучая силушка! Литое, ядреное, с буграми узловатых мышц тело кожемяки, будто из железа выковано.

— Пожми мою руку, да посильней.

— Не надо, князь, — засмущался Могутка.

— Пожми, сказываю!

— Не заставляй, князь… Пальцы переломаю… Коль желаешь меня испытать, то разъяри на меня большого и сильного быка.

— Разъярить? А испуг не возьмет?

— Узришь, князь.

Мощного быка разыскали и привязали к дереву. Могутка Бобок попросил развести костер и положить в него железную пластину:

— Раскалите железяку до бела, и быка погрейте, дабы до ребер прихватило.

— Страсть озлится! И не жутко тебе, сынок? С быком-то ты, отродясь, не дрался, — озабоченно молвил отец.

— А вот и померяемся силушкой. Не робей, батя!

Для поединка выбрали вытоптанную ратниками луговину, вокруг коей расположились лучники: рассвирепевший бык может так попереть, что его только меткие стрелы остановят.

Позади лучников сидели на конях великий князь и его сыновья.

Когда на быка наложили раскаленную пластину, Могутка, облаченный в красную рубаху, совершенно безоружный, крикнул:

— Рубите мечами веревки, и немедля убегайте!

Бык взревел от нестерпимой боли, а затем, увидев в тридцати шагах обидчика в красной рубахе, кинулся в его сторону. Кинулся бешено и с одной целю — вонзить рога и раздавить копытами, сделать из человека кровавое месиво.

«И побежал бык мимо него, и схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила его рука».

Бык отскочил и развернулся для нового наскока, но Могутка ловко увернулся, ухватил левой рукой разъяренное животное за рог, а другой — нанес быку чудовищный удар кулаком в ухо. И тот рухнул подле его ног.

— Слава Могутке! — воскликнул, не подавляя восторга, князь Ярослав.

— Слава! — громогласно отозвалось войско.

Великий князь удовлетворенно пощипал перстами пышные усы и подъехал к богатырю.

— Силен же ты, кожемяка. Буду за тебя Богу молиться, дабы степняка побил.

Владимир повелел в ту же ночь облачиться дружине в доспехи.

На другое утро пришли печенеги и стали вызывать супротивника:

— Где же ваш муж? Наш готов!

— И наш готов!

И сошлись обе стороны. Печенеги выпустили своего мужа, а встречу ему устремился Могутка. Великан, увидев супротивника, посмеялся: да такого воина он раздавит как клопа.

Для поединка размерили между войсками место. Когда печенег двинулся на Могутку, кочевники подняли такой устрашающий гвалт (с визгом и воем), что хоть уши затыкай. Русичи же словно окаменели, застыв в напряженном суровом молчании; никогда еще не слышали они такого запугивающего разноголосого гама.

«Могутка чует лишь несусветный гомон степняков. Каково ему?» — озаботился Ярослав и тронул коня. Поравнявшись с кожемякой, коснулся перщатой рукавицей его плеча, ободрил:

— Не так страшен черт. За тобой Русь, друже!

— Ведаю, княже. Ведаю!

Ярослав увидел такие отважные, огненные и уверенные глаза, что он невольно успокоился и тотчас отъехал к русичам.

«И схватились (богатыри), и начали крепко жать друг друга, и удавил (русский) муж печенежина руками до смерти. И бросил его оземь».

Дружина княжеская, воскликнув победу, бросилась на устрашенное войско печенегов, кое едва могло спастись бегством. Развеселый Владимир в память сему случаю, заложил на берегу Трубежа город и назвал его Переяславлем: ибо юноша русский переял у врагов славу.

Великий князь, наградив витязя и отца его саном боярским, возвратился с торжеством в Киев.

Могутка не был прежде ни воином, ни боярином. Возвел его в старшую дружину и в «княжьи мужи» сам великий князь.

Но по древнему обычаю вольный человек, превратившийся в воина, имел право перейти на службу в любую дружину, и тем не преминули воспользоваться сыновья Владимира.

— Я хотел, чтобы ты, Могутка, был в моей дружине. Будет тебе всеобщий почет, — молвил новгородский князь Вышеслав.

— Это в Новгороде-то? — рассмеялся полоцкий Изяслав. — Да у тебя новгородцы каждый день драки чинят. Вечно они чем-то недовольны. Не приживется у тебя, Могутка.

Великий князь, послушав разговоры сыновей, рассудил:

— А пусть сей славный воин сам себе дружину выберет.

Капустные глаза Могутки остановились на Ярославе.

— Изведал я, князь Ярослав Владимирыч, что в твоей ростовской дружине боярин Колыван служит. А я на его кожевне в трудниках ходил. Додон Елизарыч строг, беглецом меня сочтет. Надо ему обо всем самому поведать. Да и на Ростов охота глянуть, чу, на большом озере стоит. Ростовскую щуку охота пымать.

Дружинники рассмеялись, а Ярослав подошел к Могутке, обнял за плечи и тепло изронил:

— Рад, друже, за твой выбор. У нас в Ростове ты будешь всегда чтим.

 

Глава 42

НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

Великий князь после шумного пира молвил сыновьям:

— Поспеете в свои города, отдохните, позабавьтесь охотой, побудьте подле отца.

Владимир Святославич, разослав сыновей по городам Руси, теперь редко встречался с ними. А пора уж к чадам своим приглядеться. В жизни всякое случается. Недругов у Руси хватает. Ныне ты во здравии, а завтра можешь и под вражеский меч угодить. Кому тогда наследовать стольным городом и быть великим князем?

Владимир Святославич не впервой задумывался об этом, но выбора в своих мыслях так и не сделал.

«Успею, — решил он. — Авось, Господь и даст долгую жизнь. А назовешь преемника — беду накличешь. Во-первых, на себя: Чернобог только и ждет, дабы уволочь на тот свет. Стоит изречь, кому сидеть на престоле, и он — тут как тут. Наследника, мол, на боярском совете нарек, ныне к кончине готовься. А во-вторых, наследника остальные сыны не возлюбят, и загуляют по Руси междоусобицы. Кому не пожелается завладеть верховной властью? Нет, пусть обождут сыны другого часа, когда он будет стар, немощен и охвачен недугами. А ныне он крепок, как дуб, недаром ему наложницы покоя не дают. А их едва ли не тысяча. Дай Бог успеть с каждой красавицей на ложе побывать. Прости, Господи, грехи тяжкие!»…

Великий князь перекрестился и пошел в Крестовую палату.

* * *

Князь Ярослав решил поохотиться на тура или вепря. Что попадется. С ним подался в леса обычный десяток дружинников, — с неизменным Заботкой, а теперь и с Могуткой, молодым боярином, Могутой Лукьянычем.

Прошел час, другой, а удача князю не сопутствовала.

— Надо было ловчих с собаками взять, — посетовал Заботка. — Без гончих тяжеленько на зверя ходить. Нюх у них отменный. Никак от нас в дремучие леса убежали.

— Ничего, ничего, Заботка. И мы в дремучие леса углубимся. Где-нибудь на поляне и столкнемся.

Миновал еще час. Всадники с трудом пробивались через трущобы, но вскоре они поредели, и перед дружинниками оказалось огромное непроходимое болото.

— И надо же куда заехали, — поглядывая на топь с чахлым осинником, покачал головой меченоша.

— Никак не наш сегодня день, Ярослав Владимирыч. Надо вспять возвращаться.

— Худая примета без добычи домой отбывать, — впервые молвил за всю охоту Могутка.

— Верно, друже. Болото хоть и велико, но его можно объехать. Там, глядишь, и на зверя угодим.

— Да уж вечор близко, князь. В лесу бы не заночевать? — сторожко кашлянул в курчавую бородку меченоша.

— Не велика беда, Заботка. Не зима! В обход, други! — беззаботно воскликнул Ярослав и тронул коня вдоль трясины.

— Дозволь мне спереди ехать, князь. Места мшистые, обманчивые. Можно так ухнуть, что мать сыра земля вместе с лошадью проглотит, — сказал Могутка.

— У меня конь чуткий. Умник! И все же езжай впереди, если хочешь.

Болото объехали благополучно, и вскоре кони уже ступали по тверди. А еще саженей через двести перед охотниками открылась большая поляна, окаймленная белоногими березами.

Но не роща привлекла внимание путников. На поляне оказались три постройки: довольно просторная, года четыре назад срубленная изба, баня и колодец с журавлем.

— Да кто ж здесь укрылся? — недоуменно глянул на князя Заботка.

— От полюдья кто-то сбежал, — предположил Могутка.

«А моего нового дружинника не только Бог силой наградил, но и разумом», — подумалось Ярославу.

Он перевел взгляд на Заботку и молвил:

— А ты сказывал не наш день. Беглых людей выявили.

Однако слова князя не были жесткими. Дело не такое уж и редкое: из ростовских весей тоже порой уходили в глухие леса смерды.

Из избы вышел пожилой мужик в домотканой рубахе и, увидев перед собой дружинников, остолбенел. Лицо его побледнело, простоволосая голова понурилась. Всё! Конец тебе пришел, Прошка. Сыскали-таки тебя вои князя Владимира. Теперь лиха не избыть… А может, чего приврать?

— Как тебя кличут, и как ты здесь очутился? — спросил Ярослав.

— Прошкой его кличут, князь Ярослав Владимирыч, — молвил степенный дружинник Озарка, кой когда-то охотился на вепря с князем Владимиром, угодившим в селище Оленевку, где великий князь столкнулся с юной девой необычайной красоты. Дева сумела одурачить князя и где-то скрыться.

Владимир Святославич вернулся в Киев, но дева не давала ему покоя, и он позвал Добрыню Никитича.

— Поезжай в Оленевку и привези Прошкину дочь.

Но Березиня как в воду канула.

Прошка после слов дружинника и вовсе головой поник. Тот обо всем ведает, молодого князя не проманешь.

— Прошкой меня кличут, князь. Воин твой правду говорит.

— Рассказывай, и дабы всё без утайки.

— Да уж куды теперь денешься.

И Прошка, понимая, что выкрутиться ему уже не выдастся, обо всем князю поведал.

В конце своего рассказа робость его исчезла. Слова стали осуждающими:

— Да разве так можно князю Владимиру поступать? Мы люди вольные, и дочь моя ему не рабыня. Аль я не прав, князь Ярослав?

«Сей мужик, несомненно, прав, — подумал Ярослав. — Отец не должен силой отбирать у него дочь. Древние устои того не позволяют. Блудливость отца переходит все пределы… И всё же надо как-то обелить великого князя».

— Ты вот что, Прохор. Четыре года миновало. Владимир Святославич давно уже забыл про твою дочь. На охоте он был во хмелю, вот его и занесло. Ты уж не серчай на отца моего. Добро?

Мужик опешил: не ожидал от сына великого князя таких простительных слов.

— Дык, — только и нашелся, что ответить Прошка.

— А, кстати, дома ли дочь твоя?

— С матерью по лесу бродят. По грибы ушли.

Ярослав глянул на тихое, безоблачное небо и вздохнул: огнистое закатное солнце уже завалилось за макушки берез. Еще час — и в лесу станет совсем темно.

— Заночевать не пустишь, Прохор?

— Дык… Завсегда милости просим. Только снедь у меня простецкая. Коль избенкой моей не погнушаетесь, заходите гостюшки дорогие. А я покуда за Устиньей и дочкой сбегаю.

— Чай, сами придут, — молвил Заботка.

— Не придут, мил человек. Березиня как увидит коней — в лесу запрячется. Сам леший ее не отыщет. Заподозрит, что за ней приехали… Я скоро, князь Ярослав, они тут где-то недалече.

Прошка побежал в березовую рощу, а князь приказал воям достать из седельных подсумков перевязи и стреножить коней.

— Оголодали. Травы здесь сочные.

Вскоре из рощи вышли пожилая женщина и девушка, предводимые Прошкой. Он что-то негромко говорил, показывая рукой на дружинников. Женщины подходили к избе робко и неуверенно, чувствовалось, что они напуганы появлением на их заимке чужих людей.

И Устинья, и Березиня держали в руках лубяные кузовки, заполненные белыми грибами.

Женщины подошли к крыльцу избы, подле коей стоял князь, и поклонились.

Ярослав невольно залюбовался белокурой, голубоглазой девушкой. Она и впрямь оказалась необыкновенной красавицей, как рассказывал дружинник Озарко.

Видя неспокойные, встревоженные лица обитательниц заимки, князь Ярослав миролюбиво произнес:

— Да вы не опасайтесь. Ничего худого мы вам не сделаем. Заночуем — и вспять на Киев тронемся.

— Ну, коль так, в избу заходите. Поснедайте, что Макошь послала, — вновь поклонилась Устинья.

Порфишка толкнул супругу в бок: нельзя-де при крещеных людях языческих богов поминать, а Ярослав, в который уже раз, подумал:

«Тысячи лет славяне верили в своих богов и божков, и никакими христианскими речами их не переубедишь, особенно смердов в селищах».

Князь Ярослав, поездив по ростовской земле, давно уже познал, что смерды селились небольшими и совершенно неукрепленными деревнями и селами, кои они называли древним словом «весь». Центром нескольких деревень являлся «погост», — более крупное село, в коем позднее сосредоточился сбор оброков.

Избы представляли собой небольшие жилища и топились «по черному», так что дым из печи обогревал всё внутреннее помещение и лишь потом выходил в волоковые оконца.

В северном ростовском краю избы рубили из бревен. В киевских же весях, используя сухость почвы, хаты глубоко врезали в землю, так что в них приходилось, как в землянку, спускаться по двум-трем ступеням.

Печи на севере делали очень большие — «русская печь» на особых срубах, а на юге довольствовались небольшими глинобитными печами или каменками. И всегда неподалеку от изб находились хозяйственные постройки, — небольшие овины — «шиши» для сушки снопов, крытые глубокие ямы для жита.

Среди домашней утвари — ручные жернова для размола зерна, бывшие в каждом доме, деревянные бочки, корыта, корчаги, глиняные горшки.

Освещались избы лучиной или глиняным светильником — каганцом с просаленным фитилем.

Ткани мастерили изо льна, шерсти и конопли. Ведали смерды рисуночное тканье и вышивку.

Женщины любили носить украшения: серебряные или бронзовые височные кольца, подвешенные к кокошнику, мониста, браслеты, изготовленные умельцами в соседнем погосте. Бусы из заморских камней покупали, по всей вероятности, у забредавших в деревни купцов-коробейников.

Перед тем, как войти в избу Прошки, князь обошел вокруг все его постройки и обнаружил за двором не только обязательный для смерда огород, но и три сжатых поля. Довелось же оратаям потрудиться. Сколь земли раскорчевали!

Из хлева же раздалось мычание коровы и ржание лошади. Прошка никак скотину из Оленевки привел. Отчаянный смерд! И приделистый. Добрую избу срубил. Один. Такое лишь дюжему мужику под силу.

В избе Прошки было всё так же, как в обычных сельских избах: печь с полатями, лавки вдоль стен, скамьи, прялка, стол, за коим снедали хозяева, сундук с крышкой на петлях, кадь с водой, светец, лохань для умывания, жернов, корчаги, глиняная посуда и… деревянный божок домового с человечьим лицом, стоявшим возле подпечья.

Изба хоть и топилась по черному, но князю сразу же бросилось в глаза, что все стены начисто вымыты и выскоблены до бела. Выходит, то дело женщин, кои не желают жить в копоти. Но, приглядевшись к избе, Ярослав нашел и другую причину чистоты. Печной свод был сплошным, дым выходил наружу, прямо в жилое помещение, через устье печи, но он не упирался в потолок, ибо потолка не было. Дым же поднимался до самой кровли, а посему он плавал выше людских голов и не ел глаза. Недаром Прошкина изба была гораздо выше других «курных» изб.

Печь стояла устьем в сторону входа, в правом углу, но Ярослав уже ведал, что были поселения, где предпочитали левый, но таких поселений было немного. Ведь разожженная печь в зимнее время была одним из главных источников света, а важнейшим женским рукоделием было прядение. Сидя на лавке подле устья печи, женщина правой рукой вращала веретено, левой же сучила нить и, разумеется, то и дело поглядывала в ту сторону. Если печь стояла слева от входа, свет падал неудобно для работы.

Выявил Ярослав и другую разницу. В правой стене была вырублена дверь в горенку. Редкость для избы смерда. Стало быть, она была пристроена для Березини.

Обычно же вся семья, будь она мала или велика, размещалась в избе — на печи, лавках, полатях, а то и прямо на полу, подстелив под себя тюфяки, набитые соломой или сеном.

Пока Устинья и дочь накрывали на стол немудрящий ужин, Ярослав с нескрываемым любопытством наблюдал за девушкой.

Была она в одном темно-синем домотканном сарафане и без всяких украшений, кои наверняка хранятся в сундуке, куда из поколения в поколение складываются самые дорогие вещи обитателей дома.

Но и без румян и украшений Березиня была так прелестна и пленительна, что Ярослав глаз с нее не сводил. Недаром же князь Владимир был заворожен этой девушкой.

— А каганца у тебя нет, Прохор? Сумеречно в избе.

— Найдется и каганец, князь, — ответил мужик и пошел в чулан.

В избе стало гораздо светлее.

А Ярослав всё поглядывал и поглядывал на красавицу.

— Сколь же тебе лет, Березиня?

— Ныне восемнадцатую весну встретила, князь.

Впервые Ярослав услышал ее голос. Был он мягкий и чистый, что и порадовало князя: по голосу можно почти безошибочно определить нрав человека.

«Дивная девушка», — подумал он, и на душе его становилось всё отрадней.

Накрыв с матерью стол, Березиня удалилась в свою горницу. За ней ушла и Устинья: по стародавнему обычаю женщины не имели права участвовать в беседе мужчин. Ушла со словами:

— Уж ты прости меня, князь, за скудный ужин. Не чаяла, что столь много прибудет гостей.

— Да ты не сетуй, хозяйка. Не пировать к тебе заехали… Придвигай скамьи, други.

Дружинники подсели к столу, кой был не так уж и скуден. Хлеб оржаной, каша овсяная, репа вареная, тарелка с пчелиными сотами, моченая брусника, соленые рыжики в конопляном масле, кисель.

— Не худо, не худо, Прохор, — одобрительно молвил Ярослав. — Не бедствуешь.

— Да, ить, князь, на всё руки надобны. Спасибо Устинье с дочкой.

— И дочка помогает?

— А то, как же? Без дела и часу не просидит. Крутится. Особливо за прялкой любит нитку сучить. Усердная!

— А не постыло вам тут в лесу? В Оленевку не тянет?

— Оно, конешно, с мужиками повадней, но мы уж тут обвыкли, князь. Места добрые. И речонка под боком, и бортные леса и сенокосные угодья. Были бы руки, сказываю.

— Добро пристроился ты, Прошка, — вступил в разговор Озарка. — Дань-то, небось, великому князю на погост не отвозишь.

Прошка нахохлился.

— Да как же я на погосте покажусь, мил человек? Я ж мужик беглый. Куды уж мне на люди соваться? Мне великий князь сулил руку отсечь, коль дочь ему не приведу, а за побег и вовсе голову смахнет.

— Ну, дочку твою он может и простить, а вот за бегство по головке не погладит. Надо бы Владимиру Святославичу доложить. Не так ли, князь Ярослав?

Ярослав, окинув взглядом поникшего Прошку, неопределенно молвил:

— Я подумаю над судьбой хозяина этого дома… Спасибо за угощение, Прохор.

Князь и дружинники поднялись из-за стола и по привычке глянули на красный угол, где должна висеть икона с «неугасимой» лампадкой. Но в углу было пусто. И всё же каждый перекрестился.

— Сеновал у тебя найдется, Прохор?

— Да как же без сеновала, князь?

— Вот и добро. Хочу на сене заночевать.

Ярослав взял с собой меченошу и Озарку, остальным велел ночевать в избе.

Благовонный упоительный воздух тотчас сморил обоих дружинников, а вот молодой князь долго не мог заснуть.

Все его думы были о Березине. Какая чудесная девушка! Какие роскошные, пышные волосы, большие лучистые глаза, пухлые губы, милые ямочки на щеках! Какой задушевный голос!.. Да то ж неземное творение Господа Бога!

Ярослав никогда еще в жизни не задумывался о какой-либо девушке, хотя отец после победы над печенегами, напрямик сказал:

— Не пора ли тебе, Ярослав, о знатной невесте помыслить? Может, моим послам византийскую царевну сосватать?

— Воля твоя, отец. Но я пока о невестах не помышляю. А как надумаю — непременно скажу.

— Помышляй! Мне надо с Византией дружбу крепить. А коль долго будешь раздумывать, сам тебе невесту привезу.

Привезет! Отец не о личном счастье сына думает, а, допрежь всего, о делах державных. Но в этом его осуждать нельзя: государство — превыше всего.

И всё же Ярославу никак не хотелось заиметь жену лишь по выбору отца. Любви он и в самом деле никогда еще не испытывал, но… женщина в его жизни уже была. В шестнадцать-семнадцать лет он, при виде красивой девушки, испытывал какое-то неподвластное ему смутное чувство. Оно приводило его в смятение, не давало покоя, и тогда он с еще большим ожесточением предавался урокам Святослава или с головой погружался в светские и церковные книги, кои он привез на корабле из Киева.

Но проходило время, и вновь смутные грезы о женщинах овладевали его сердцем. Он стыдился с кем-то поделиться о своих сокровенных чувствах, но их подметил хитрец Заботка.

Как-то меченоша молвил:

— Через недельку именины у меня, князь. Буду рад, коль поздравишь меня чарой.

— Непременно поздравлю, Заботка.

Ярослав не мог не поздравить: в дружине давно воцарился побыт: на именинах старшего дружинника собирались все вои во главе с князем.

На пирах князь никогда не упивался, круто разнясь от своего отца Владимира Святославича. Тот меры не ведал и, осушая рог или чару, неизменно повторял: «Руси есть веселье — пити, не можем без того быти!». И пошла изба по горнице, сени по полатям! (Не случайно шумные пиры Владимира Красно Солнышко надолго запомнятся на Руси). Ярослав и в данном случае придерживался примера Святослава, кой, как отмечали старые дружинники, выпивал лишь после очередной победы, но не более трех чар и никогда не страдал похмельем. Утром был бодр и свеж, к тому и воинов приучал. Его войско невозможно было взять врасплох.

Бытовал и другой обычай: у княжьих мужей, дабы оказать имениннику особый почет, Ярослав должен остаться ночевать. Князя не тяготила бессонница, он засыпал мгновенно. На сей же раз, едва он откинулся на изголовье, как в опочивальню, освещенную тремя бронзовыми подсвечниками, вошла статная девица и тотчас скинула с себя лазоревый сарафан.

Ярослава кинуло в жар: впервые к нему приближалась обнаженная, щедротелая женщина. На какой-то миг у него от волнения даже язык отнялся. А женщина присела на ложеницу и потянулась к нему горячими руками.

— Ты кто? — наконец хрипло выдавил Ярослав.

— Сенная девка господина моего, Евдокиюшка.

— Зачем… зачем ты пришла?

Вопрос прозвучал глупо, а Евдокиюшка тихонько рассмеялась.

— Поглянулся ты мне, князь. Лаской тебя одарю.

— Но…

— Молчи, молчи, любый.

И Евдокиюшка прильнула всем своим изобильным, жарким телом к Ярославу…

Утром, при появлении меченоши, лицо князя выглядело смущенным.

— Твоя опека?

— Моя, князь… Сенные девки ошалели. Докука им за прялками сидеть… Аль не поглянулась?

Поглянулась, еще, как поглянулась! Впервые Ярослав познал плотское наслаждение. Но отмолчался. Облачившись, все еще со смущенным лицом, молвил:

— Ныне урокам не быть. Господу надо помолиться.

Заботка проводил князя озорными глазами. Поглянулась! Помолись, помолись, князюшка. Но грехи не пироги: пережевав, не проглотишь. На женские прихоти не напасешься. Вдругорядь тебе быть с Евдокией. Шальная девка, на любовь горячая, любого мужика с ума сведет. И никакая молитва тебе, князюшка, не поможет.

Прав оказался Заботка. Молодость брала свое. Однако Ярослав не ощущал себя влюбленным. Ему неведомо было это чувство.

И вдруг нежданная встреча! И где? Ни в славном городе Киеве, ни в бойком и шумном Новгороде, ни в языческом Ростове, а в дремучем лесу. Вот тебе, отец, и «царевна византийская». Простолюдинка, дочь смерда, да еще беглая.

Возьми такую в жены — отец придет в ярость, и ополчится на непокорного сына. А Ярослав молвит:

— Не гневайся, отец. Не в знатных супругах дело. Великий князь Святослав женился на рабыне Малуше и превратил Русь в могучую державу.

— А ты не забыл, как меня, сына Святослава, всюду травили бояре, называя чадом рабыни? Не забыл? Так же будет и с твоими детьми. Одумайся, Ярослав! Не срами меня!

Таким представлялся Ярославу разговор с отцом. Разум подсказывал: послушайся родителя и навсегда забудь дочь смерда. А сердце говорило о другом. Он неожиданно влюбился, влюбился неистребимо и бесповоротно…

Но он забыл одно обстоятельство. А как сама Березиня? Согласится ли она пойти за него замуж? Она может дать ему полный отказ и остаться при родителях. Такое не исключено.

Силой увезти и уподобиться великому князю? Этого он, Ярослав, не допустит. Отец далеко не прав. Принявшему большую власть, надобен большой ум. Вот и в этом деле надо поступить достойно. Откажет Березиня — смирить не только свою гордыню, но и сердце. Выходит, не судьба… И всё же надо поговорить с девушкой. А вдруг?

А что с Прошкой и Устиньей делать? С этими беглыми язычниками, кои вышли из княжеской дани?

Впервые Ярослав так и не смог заснуть. Утром он подошел к Прошке и спросил:

— Березиня поднялась?

— Да уж за прялкой сидит, князь.

— Нельзя ли мне потолковать с твоей дочерью?

— Дык… Потолкуй, князь, — настороженно произнес Прошка и тяжело вздохнул, предчувствуя беду.

В горенке было светло, чисто и уютно. Березиня поднялась из-за прялки и поклонилась князю. А тот, увидев недоуменные глаза девушки, оробел. Слова застряли в горле.

И тут так получилось, что затянувшееся молчание, прервала Березиня:

— К маменьке идти в помощь? Она всю ночь у печи простояла, варево готовила. Иду, князь.

— Не надо к маменьке… Слово хочу тебе молвить.

— Слово? — переспросила девушка и, заметив смущенное лицо Ярослава, сама зарделась.

 

Глава 1

ЗЛО ЗА ЗЛО

После отъезда князя Ярослава в Киев, оставленный наместником Ростова Додон Колыван, вознамерился показать свою власть.

Тщеславно думал:

«Ныне я всем буду управлять. Жестко и непреклонно. Князь распустил народ: и полюдье, почитай, забросил, и язычников к христовой вере не привел, и волхва Тихомира с миром отпустил. Народ никакой узды не ощущает. Буде ему слабину давать! Надо показать Ярославу, как городами владеть. Чернь должна трепетать и чувствовать над собой железную длань».

Первым делом Колыван вздумал окрестить заозерных язычников. Он собрал в княжеской гриднице оставленную сотню дружинников и произнес:

— Язычники Велесова дворища обнаглели. Они беспрепятственно проникают в город и баламутят народ. Ныне они и вовсе распоясались, и до меня дошла весть, что волхвы решили не только спалить нашу единственную церковь, но и захватить со своими ратовниками Ростов.

Дружинники возмутились:

— Такое терпеть нельзя!

— Наказать волхвов!

— Плыть за озеро!

Возмущение дружины порадовало Колывана. Конечно, он всё приврал, но теперь его руки развязаны: он пойдет наказывать волхвов по воле дружины, и князю Ярославу не к чему будет придраться.

— Нельзя терпеть, братцы, никак нельзя. Сегодня мы сядем на ладьи и заставим язычников принять крещение.

— А где попов найти? — выкрикнул один из воев.

— Попов, вишь ли, князь Ярослав в Киев отправил. Не ведаю, разумно ли он поступил, но кресты и иконы здесь остались. Да и отче у нас найдется. Своего возьмем, из храма Успения Пресвятой Богородицы.

После полудня на трех ладьях поплыли на ту сторону озера. Волхвы с ратовниками, заметив судна, вышли на берег. Все были вооружены копьями, кинжалами, луками и колчанами со стрелами.

— К бою изготовились, нечестивцы, — зло высказал Колыван и ступил на нос ладьи. Поднял руку, громко воскликнул:

— Слушай меня, волхвы! Мы пришли к вам не воевать, а поговорить.

— Говори! — выкрикнул старый волхв Марей.

— В криках о делах не толкуют. Мы сойдем на берег и уладим дело миром.

— Миром ли? — недоверчиво вопросил Марей. — Тогда перекрестись своим крестом.

Колыван без колебаний снял с груди серебряный крестик, поцеловал его и размашисто перекрестился.

— Клянусь Иисусом Христом!

— Сходите! — согласно мотнул седой бородой Марей, а стоявший обочь старейшина Урак шепнул всего лишь одно слово:

— Напрасно.

— Но он поклялся своим богом.

Боярин Колыван, воины и батюшка храма Успения, Никодим, сошли по сходням на берег и вплотную подошли к язычникам.

— Вам уже ведомо, почтенные старцы и прочие язычники, — начал свою речь Колыван, — что в Киеве, матери городов русских, народ отказался от старой веры и единодушно принял единственно правильную веру — христианскую. И принял ее не с бухты-барахты, а обдуманно. Великий князь Владимир Святославич разослал по всем странам своих посланников, дабы избрать наилучшую религию и отыскали ее в греческой земле. Ныне уже многие русские города живут с образом Иисуса Христа, коего почитают как единого, священного Бога. А лучше о христовой вере сейчас вам истолкует священник ростовского храма Успения Богородицы, отец Никодим.

Но священник, оглушенный разгневанными возгласами, не успел даже рта раскрыть.

— Не хотим слушать вашего лживого попа!

— Ваша вера поганая!

— Убирайтесь, пока целы!

Колыван заранее ведал, что без крови за озером не обойтись. Бой с язычниками неизбежен, но надо сделать еще одну попытку.

Боярин обратился к старому волхву:

— Тебя, старец Марей, все почитают зело мудрым человеком. Скажи мне честно, ежели мы заставим вас принять христианскую веру с помощью меча, то уберете ли вы с капища своих деревянных истуканов?

— Ни мечом, ни огнем вам не искоренить нашу веру!

— Но и мы не можем не подчиниться приказу великого князя. Мы, как и в Киеве, уничтожим ваше капище. И вы не сумеете нам помешать. Зрите — все наши воины в кольчугах, имеют шлемы, щиты и мечи. Вы все погибнете, коль не пожелаете креститься.

— Мы не боимся смерти. Но какая же твоя справедливая вера, если ты нарушил клятву, данную твоему богу?

— Мой Бог простит меня, ибо я вступаю в бой за Иисуса Христа.

Колыван выхватил меч и воскликнул:

— Бей, поганых!

Схватка была неравной, ибо дружинники вплотную стояли с язычниками, чьи лучники не успели отбежать назад, дабы поразить дружинников стрелами.

Старец Марей был сражен наповал.

Урак, с резвостью молодой девки, отскочил вспять и истошно закричал:

— Уходите в леса!

Большая часть ратовников, увидев поверженного Марея, и поняв, что битву им не выиграть, кинулись мимо капища вслед за Ураком в густые заросли.

Лишь волхвы решили биться до конца. Но их было немного. Вскоре всё было покончено: и с волхвами, и с самим святилищем.

Велес и другие боги были изрублены, деревянные обломки их брошены в Неро, а избы язычников сожжены. (В короткой сече был убит и малолетний правнук Марея).

Ростовцы, увидев со стен крепости пылающие костры, догадались, что в Велесовом дворище происходит что-то неладное.

А вскоре прибыл к городу один ростовец на челне, кой надумал глянуть, что будут делать дружинники, отправившиеся к святилищу. Рассказ старовера привел язычников в ужас.

— Надо и нам бежать из города!

— Колыван прикажет всех нас убить!

— А может, закроем ворота и закидаем воев Колывана стрелами?

— Ничего не выйдет. Колыван прикажет сжечь крепость. Это тебе не Ярослав. Бежать надо!

Город осиротел на половину. Остался мастеровой и торговый люд, надеясь, что Колывану не с руки их убивать. Все забились в избы.

Ростов встретил воев мертвой, гнетущей тишиной.

 

Глава 2

ПОРУХА ГОРОДУ

Обычно любая победа, как повелось это с давних пор, торжественно праздновалась в гридницах. Они рубились на княжеских дворах, и были настолько просторными, что могли вместить добрую тысячу человек.

Здесь князь проводил с дружиной военные советы и оглашал свою волю, здесь проводил шумные пиры и отмечал праздники с гуслярами.

Особенно запомнилась дружинникам гридница великого князя Владимира. Вои приходили сюда каждый день, как купцы на торговую площадь, где можно было не только пообщаться, набраться новостей, но и покормиться, ибо на столах всегда стояли корчаги с хмельным медом и добрая снедь.

Гораздо скромней было в гриднице князя Ярослава, но и здесь было чем покормиться.

На сей раз гридница победу над язычниками не отмечала: хмурые вои разбрелись по домам. Их норовил остановить Колыван:

— А может, за столы, братцы? Всё ж поганое Велесово дворище разорили, а?

Но дружинники не отозвались, смекая, что погром и убийства язычников — дело худое, мерзкое. Напрасно они подняли меч на староверов.

Колыван махнул рукой и поднялся в княжеский терем.

Недоумки! Никак, язычников пожалели. А чего их жалеть, коль они истинную веру не признают да еще с оружьем христиан встречают. Дай им волю — всех ростовцев возмутят… Ростовцы! Глупендяи. Дворский доложил, что многие из крепости к другому святилищу сбежали. И не пустые, а со всем скарбом, скотиной, топорами и рогатинами. И когда только успели?.. Не повоевать ли их? Тогда, почитай, весь Ростов от скверны очистится. Оставшимся ростовцам поневоле доведется принять христианство.

Князь Ярослав восхвалит. Молодцом, Додон Елизарыч, зря без меня хлеб не ел. Крестил-таки ростовцев!.. Да и великий князь на особую отметину Колывана возьмет. Он Ярослава-то не слишком чтит. Наверняка подумает: сынок-то пять лет в Ростове просидел и всё бес толку, а боярин Колыван в одночасье с язычниками управился. Глядишь, и оставит боярина в Ростове, наместником назовет, а сынка выпроводит за безделье. Надо немедля крестить Ростов! Пусть чернь поуспокоится — и крестить.

В радужных мыслях уснул Колыван в княжеских покоях.

А в глухую ночь к нему прибежал перепуганный дворский и, растолкав крепко заснувшего наместника, доложил:

— Корабли горят, Додон Елизарыч!

— Как это горят? Кто поджечь посмел?!

— Никак, волхвы с Велесова дворища.

— Да они ж в леса сбежали.

— Они самые. Рыбаки видели, как челны от пылающих ладий на тот берег подались. В било ударить?

— Погодь.

Колыван спешно облачился и, в сопровождении слуг, выбежал из терема и кинулся к крепостной стене.

— Поздно народ будоражить. Догорают ладьи. А язычников теперь не достать. Ныне они и вовсе за сотни верст сбегут, собаки!

Вернулся в терем Колыван презлющий. Ишь, чего содеяли язычники! Сожгли то, что наиболее ценно для войска. Да каждая ладья несметных денег стоит. Ярослав, коль не убьют его печенеги (Колыван допускал и такую мысль), придет в ярость. Нет, не на язычников, а на своего боярина, кой не выставил на судах охрану. Но можно еще всё поправить. Князь вернется не скоро. Надо завтра же найти плотников. Хоть какие-то ладьи они могут смастерить.

Колыван чуть свет вызвал сотника Горчака. Додон давно приглядывался к дружинникам, норовя приблизить одного из них к себе. И как-то незаметно, исподволь получилось, что Иван Горчак стал его доверенным человеком. И помог сему случаю сам князь Ярослав, слегка наказавший воина за его пристрастие к хмелю.

— Часто вижу тебя, сотник, наподгуле. Смотри, не пропей свою воинскую сноровку, коя нам может зело понадобиться в сечах с врагами.

— «Руси есть веселье пити». Так батюшка твой, великий князь Владимир Святославич, иноземным послам говаривал. Аль не прав великий князь?

Ярослав поперхнулся: смутил его Горчак словами отца, и всё же надо поставить сотника на место:

— Ты вот что, Иван. Слова, сказанные человеком во хмелю, не всегда бывают истинными. Хмельной да сонный не свою думу думают, а посему пореже к ковшу прикладывайся, не то из сотников в десятники переведу.

Горчак оскорбился и как-то поделился своей обидой с Колываном, на что тот молвил:

— Ярослав сетовать на слова отца Владимира не волен. Великий князь и вино пить любит, и о державе никогда не забывает.

Про себя же Додон Елизарыч подумал:

«Коль доведется встретиться с великим князем, будет о чем поведать»

А Горчака он приблизил к себе с того дня, когда Ярослав не взял Ивана в поход на печенегов, что еще больше озлило горделивого сотника…

— Новость слышал, Иван?

— Успел, боярин. Худое дело.

— Худое, Иван. Надо пройтись по городу и поискать деревянных дел мастеров. Собери-ка их у меня на дворе.

Плотники собирались неохотно, чуть ли не силой пригнал их Горчак на княжеский двор.

— Чего носы повесили, мастера? — широко осклабился Колыван. — Работу хочу добрую дать. Чу, вам любое изделье сладить — раз плюнуть. Топоришком изрядно владеете, — рассыпался перед умельцами Додон Елизарыч.

Умельцы сумрачные глаза оземь вперили, а Колыван, явно угодничая, продолжал:

— Вы, добрые искусники, всю жизнь на озере прожили, всякие лодчонки и суденышки мастерили. Не сомневаюсь, что и ладьи сумеете сотворить. Давайте-ка мирком да ладком, никаких гривен не пожалею.

Плотники глаз с земли не поднимали, помалкивали.

— Аль оробели?.. Аль работа не по нраву? Так вы сказывайте. По три гривны каждому! Гривну — с зачином и бочку меду! Веселей, ребятушки!

— Ладья — не челн, — отозвался, наконец, один из мастеров, Маркел, осанистый, рыжебородый мужик. — И рады бы, боярин, но такую работу нам не изготовить. Тут особые умельцы надобны, а таких у нас не водится.

— Да так ли, мужики? Может, цену набиваете? За мной дело не встанет.

Колыван был готов половину княжеской казны отвалить, лишь бы ладьи вновь появились под стенами крепости.

— Не в цене дело, — негромко заговорил другой плотник. — Маркел истину сказывает. Не сподобил нас Велес на ладейное творенье. Поищи, боярин, умельцев в других землях.

— Чурбаны вы, а не плотники, — осерчал наместник. — Прочь с моего двора!

Плотники разбрелись по своим избам.

— Велес их, видите, не сподобил. Идолопоклонники!

— Лгут! — убежденно высказал Горчак. — За Велесово дворище мстят. Надо бы и капище, что под городом, разрушить.

— Умница, Иван. Ты словно мысли мои подслушал. Пора разделаться с этим каменным идолом. Кличь дружину!

Но дружина (чему немало удивился Колыван) впервые ослушалась наместника, кой остался за князя.

— Напрасно мы за озером Велесово дворище погубили. Ярослав будет недоволен. Не пойдем и капище рушить, — непреклонно произнес сотник Бренко.

— Все так мыслят? — повел недобрыми глазами по воям Колыван.

— Все, боярин!

— Не желаем на язычников с мечом идти.

— То — поруха городу!

Колыван, восседая в гриднице за княжеским столом, грохнул по нему кулаком.

— Малоумки! Да Ярослав рад будет, коль Ростов избавится от нечестивых капищ. Одумайтесь!

Но вои не одумались.

 

Глава 3

КНЯЖЬИ ЗАБОТЫ

Ярослав прибыл в Ростов в начале лета. Отсутствие у берега трех ладий привело князя в недоумение. Куда это Колыван с воинами снарядился? Уж, не на Волгу ли?

Но тут широко открылись ворота и боярин, размашисто разводя руками, и всем своим видом показывая неописуемую отраду, молвил:

— Рад видеть тебя во здравии, князь Ярослав Владимирыч.

— А где ладьи? — не витаясь с боярином, тотчас вопросил Ярослав.

— Ладьи? — оглянувшись на высыпавших из города дружинников, и крякнув в окладистую бороду, переспросил Колыван.

— В тереме всё обскажу, князь.

— Ну-ну.

Ярослав повернулся к воям, радушно их поприветствовал, на что дружинники ответили:

— С добрым возвращением, князь! Заждались тебя!

В покоях Ярослав взыскательно повторил свой прежний вопрос, на кой Колыван долго не мог отозваться.

— У тебя что, Додон Елизарыч, язык на привязи?

Колыван смотрел на еще более возмужавшего Ярослава, и впервые им овладело чувство трепета. Спуску не даст, остервенеет, не поглядит, что дядька-пестун.

— Язычники ладьи сожгли, князь.

Лицо Ярослава окаменело. Он связывал с ладьями большие надежды, помышляя сходить на кораблях к волжским булгарам.

— Что произошло, Колыван? Почему староверы обрушили свой гнев на корабли? Кажись, и повода не было.

— От злобы, князь.

— От какой злобы? Ты не тяни волынку, боярин. Выкладывай, как дело было!

Колывану пришлось всё рассказать, и не успел он закончить свою речь, как в глазах Ярослава полыхнул гнев.

— Да как ты посмел, Додон, Велесово дворище разгромить?! Тебе что, хмель одурманил голову? Ты нанес жуткую пагубу Ростову!

— Думал, как лучше, князь. Надоело самовольство язычников.

Раздраженный Ярослав прошелся по покоям и в запале высказал:

— Больше ты мне не дядька. Своим умом буду жить. Не сидеть тебе и в княжеском тереме. Ступай в дружину и живи со всеми на равных условиях.

— Да ты что, князь? — оторопел Колыван. — Я ведь к тебе великим князем приставлен, волю его исполняю.

— А ныне будешь мою волю исполнять. Миновало мое отрочество. Ступай, боярин!

Огорченным вышел из княжеского терема Колыван.

Ярослав долго не мог успокоиться. Натворил же дел, наместничек! Теперь староверы будут смотреть на дружинников, как на самых заклятых врагов. А без них ни одного доброго дела не сотворишь. Нельзя корни старой веры так поспешно вырывать.

Будучи в Киеве, Ярослав услышал рассказ Добрыни Никитича, как он крестил Новгород. Оказалось, что ростовский князь до сих пор не ведал всей правды «новгородского крещения». Невеселый рассказ. Добрыня приехал к городу со священником Анастасом, (тем самым Анастасом, кой кинул из осажденного Херсонеса стрелу с запиской, в коей извещал, как овладеть городом. Великий князь возвел его в духовные пастыри храма Ильи Пророка, а затем перевел в Десятинную церковь).

Новгородцы ударили в сполох, сбежались на вече и поклялись Перуном и Велесом — Добрыню в город не пускать. Клятву подкрепили делом. Раскидали середину моста, а с Софийской стороны подтянули два камнемета.

«Со множеством камения поставиша на мосту, яко на сущие враги своя».

Верховный жрец Богомил, коего новгородцы прозвали за красноречие «Соловьем», собрав тысячную толпу, наотрез воспретил повиноваться Добрыне.

Тут и тысяцкий Угоняй яростно прокричал:

— Лучше все умрем, нежели отдадим богов на поругание!

Возмущение было повальным: поднялись не только ремесленники, но и купцы с многими боярами.

Анастасу удалось пробраться на Торговую сторону. Бесстрашно ходил он два дня по торжищу и улицам, читал христианские проповеди, и убедил-таки несколько человек.

Народ же на Софийской стороне, за Волховом, пришел в буйство. По бревнышку разнесли церковь Преображения, разорили хоромы Добрыни, убили его жену и кое-кого из сородичей.

Добрыня рассвирепел. Своему тысяцкому Путяте он приказал:

— Отбери пятьсот воинов, ночью переправься через Волхов и учини мятежникам расправу.

Поутру и Добрыня переправился через реку. Побоища он не захотел, измыслил укротить новгородцев хитростью, приказав дружине поджигать дома.

Новгородцы, забыв о бунте, бросились тушить избы. Враз раскумекали они «Добрынюшку», коего в Новгороде хорошо знали и без лишних слов понимали, что «доброго молодца» ни чем не остановить.

Запросили мира. Добрыня унял дружину, начавшую разгром города.

А дальше всё свершилось как в Киеве. Идолов скинули в воду, и новгородцы полезли в Волхов для крещения…

«Нет, — подумал Ярослав. — С Ростовом так дело не пойдет. Новгородцы хоть и крестились, но остались двоеверцами. Силой к истинной вере не приходят».

В тот же день он вызвал всех троих сотников, Озарку, Бренка и Горчака.

— Завтра поутру пройдитесь по избам ростовцев и позовите их на вече. Скажите, что князь Ярослав просит. Не приказывает, а просит.

— Проще в било ударить — и все сбегутся, — предложил Горчак.

— Отставить било. Делайте так, как я повелеваю.

На другой день Ярослав оглядел вече и огорченно вздохнул: нет и доброй половины ростовцев. Вот и здесь сказалась зловредная выходка Колывана. Зело напуган народ. Добро, что торговые люди и ремесленники остались.

Ярослав, поклонившись вече, высказал:

— Коль сможете, простите моего боярина Колывана. Он сотворил недоброе дело, разорив дворище Велеса. Я его наказал. Он никогда не будет больше стоять в челе города, и возглавлять дружину. Со своей же стороны даю вам княжеское слово, что никогда не пойду с огнем и мечом на святилища. Живите так, как сердце подсказывает, а ежели пожелаете креститься, приходите в церковь по доброй воле. О том и другим скажите, кои убежали на капище.

— Скажем, князь, коль слово даешь. Оно у тебя покуда было крепкое! — выкрикнул из толпы кузнец Будан.

— Спасибо, мастер… А теперь дальше меня послушайте, люди ростовские. С нижайшей просьбой к вам! Не найдется ли среди вас умелец, кой мог бы ладью изготовить? Как воздух надобна!

— Так у тебя есть семь ладей. Еще куды?

— Семь — мало. На них всю дружину не посадишь. А задумал я к булгарам сходить, дабы не только новый мир с ним установить, но и торговлей заняться. Купцы у нас без дела сидят. Меха, воск, мед есть, а сбыть некуда. Да и оружье можно продать, изделия других ремесел, кои у мастеров найдутся. В Ростов же — булгарских товаров навезем. На добрых торговых делах и города расцветают. Ладий бы пять-шесть еще надо сотворить, да вот умельцев негде взять.

— Да найдется у нас умелец, князь! — вновь выкрикнул кузнец Будан. — Когда-то старец Овсей корабли ладил. Он хоть и в почтенных летах, но дело своё, поди, не забыл.

— Вот и славу Богу, — запамятовав, что он перед староверами, истово перекрестился Ярослав. — Здесь ли старец Овсей?

Ростовцы огляделись, но Овсея среди них не оказалось.

— Никак в избенке своей на печи греется, — предположил Будан.

— Добро! Я потолкую с дедом Овсеем… Но меня, ростовцы, еще одна забота гложет. Живем мы в дремучих лесах, как медведи в берлоге. Надо с русскими городами торговать, а Ростов — один, яко перст. Стоит себе, как замшелый пень. Даже дуб в одиночестве засыхает. Не ладно так. Надо к соотичам прорубаться. Случись с Волги вражий набег, а нам в помощь и позвать некого. Дорог нет. Изведали мы одну тропку к Смоленску, но на ней и двум коням не разойтись. Чредой же ни купцы, ни рати не ходят.

— И как быть, князь? Дай толк!

— Выхода не зрим!

— Выход есть, ростовцы! Отрядить бы десятка три мужиков с топорами да прорубить до Смоленска добрую тропу. Вот тогда и подводы пройдут и конная дружина.

— Так ить болот не перечесть!

— Ведаю, други. И топи и малые речонки встретятся. Придется и гати настилать, и мосты перекидывать. Работа не из легких.

— А тропка-то и впрямь на Смоленск выведет? Аль кто по ней хаживал?

— Хаживал, други. Допрежь Тихомир, а затем и мои дружинники. А дабы не заплутать, заметы на деревах оставили… Не найдутся ли охотники?

Вече примолкло. Дело, конечно, потребное вздумал князь. И ремеслу торговля надобна, и с русским воинством надо дружить, но уж слишком тяжко к Смоленску прорубаться. Чу, далеко город стоит. Тут неделями не отделаешься. Да и где корму набраться, где от непогодья укрыться? Теплую печку с собой не повезешь. Да и нечистой силы в лесах и болотах видимо невидимо. Чуть зазевался, а лешак тут как тут. Вмиг уволочет в лес дремуч… А коль опасный недуг в дороге скрючит? Топоришко под голову — и помирай. Вот кабы волхв Тихомир подле тебя стоял. Он, чу, от любого недуга исцеляет. Но Тихомир, после разгрома Велесова дворища, на капище ушел, что за городом.

Переминались ростовцы, в думы ушли. А князь Ярослав, заранее догадываясь о чем размышляют мужики, продолжил свою речь:

— Повторю, ростовцы, работа не из легких, но коль охотники найдутся, изрядно им помогу. Пущу позади них обоз со съестными припасами, теплой одеждой и шатром от непогодицы. Дам и запасное сручье, и дружинников отряжу, кои с Тихомиром на Смоленск ходили. А когда работу исполните, каждому — по десять серебряных гривен. Слюбно ли так, ростовцы?

Ростовцы повеселели. Десять серебряных гривен — громадные деньги. Своё ремесло хиреет, а тут!..

— Слюбно, князь Ярослав! Но нам бы еще Тихомира. С ним бы куда повадней. Он и до Смоленска хаживал, и лекарь отменный. Ныне Тихомир ушел на капище Велеса, навсегда-де ушел. Может, ты с ним потолкуешь, князь?

— Потолкую. А вы пока прикиньте артель.

— Прикинем, князь. Каждый мужик топором владеет.

Князь вновь поклонился вече.

— Спасибо, ростовцы! Спасибо, что недальновидного боярина моего простили и надумали вкупе со мной наш град Ростов преуспевающим сотворить. Положа руку на сердце, скажу, что настанет время, когда Ростов с таким народом и впрямь будет великим. Спасибо, други!

— Да чего уж там, — размякли горожане. — За тебя будем стоять, князь.

Колыван кинул на Ярослава косой взгляд. Погоди, князь. Не всё будет коту масленица.

В тот же день, лишь с одним Заботкой, князь приехал на капище Велеса и высказал свою просьбу Тихомиру. Тот, по непонятным для Ярослава причинам, легко согласился, отозвавшись короткими словами:

— Я пойду в лес, князь.

А лес для Тихомира был желаннее всего на свете.

С легким сердцем вернулся Ярослав в княжеский терем. Отрадно, что народ поддержал его в тяжкий час. Не такие уж староверы «злыдни», как глаголили про них греческие попы. Они простодушны и отходчивы. Лишь не надо на них давить силой и показывать свою власть. Старообрядцы того не любят, а с ними надлежит еще не один пуд соли съесть.

Смоленск — лишь первый город, куда будет прорублена дорога, а затем, коль у мужиков не пропадет охота, на очереди Суздаль и Новгород. Вот тогда и вовсе Ростов будет другим городам открыт. Даже зарубежным. А ближние из них — города булгарские.

Ох, как ладьи надобны! Только бы не подвел дед Овсей. Он, Ярослав, с ним когда-то беседовал. Именно Овсей подсказал ему поездить по селищам, дабы найти мужиков для возведения новой крепости…

Ныне уже вечор надвигается, а поутру он направится к этому мудрому старику.

 

Глава 4

САРСКОЕ ГОРОДИЩЕ

По берегу Неро раздавался стук топоров. К деду Овсею нередко подходил князь и подолгу с ним беседовал. Овсей, оказывается, смолоду возводил ладьи.

— Надо бы допрежь старые суда починить, — молвил старик.

— Надо, отец, — тотчас согласился Ярослав.

Старые ладьи Овсей починил за три недели. Вкупе с плотниками он поднимал судно по полозьям-креням на берег, дотошно осматривал и устанавливал, что следует заменить несколько досок в бортах, пострадавших от времени и тяжелых ударов волн.

Плотники рубили секирами-топорами (на длинных ручках) высокие и стройные корабельные сосны, распиливали их на доски, строгали, плотно подгоняя одну к другой.

Дед ходил без топора, он лишь неторопко прохаживался среди плотников и давал установки:

— Полегоньку, полегоньку доску обделывай. Бортовая! Должна быть без единого изъяна.

Куда труднее было новую ладью изготовить. В лесу выбирали вековой дуб в шесть обхватов и валили его.

— Самое тяжкое, — толковал Овсей, — колоду сотворить. Тут, ребятушки, нужно большое терпенье. Надобно железные клинья в ствол вбить, крепкую как камень древесину долотами выбить и каленым железом выжечь. А борта развести широко, по-туриному. Опосля колоду кипятком распарить, распорки поставить, веревками кругом обвязать, дабы нужный вид сохранила. А уж потом борта досками наращивать из корабельной сосны, мачту ставить, весла длиной в три человеческих роста сделать, да чтоб не гнулись, не ломались. Засим — скамьи для гребцов, верхнюю палубу, отсеки для товаров и лошадей, для людей помещения, кормовую избенку для князя. Корабль есть корабль, ребятушки.

Наловчился Овсей ладейному делу от своего отца, кой в бытность свою ходил торговать к Сарскому городищу, что в пятнадцати верстах от Ростова. Там он приглядел красивую мерянку и за большой выкуп вождю племени, привел ее на Неро. От мерянки и родился Овсей. А когда вырос, в жены взял местную ростовну.

— Добрая была женка. Жаль, померла.

— И сыновей тебе не оставила?

— Были сыны, да Урак загубил. Мало ему ростовских земель показалось, негоднику!

Последние слова Овсей высказал с необычной для него резкостью.

— Поведай, отец, коль сможешь.

— Да всё из-за Сарского городища получилось. Надумал наш старейшина, кой князьком себя называл, данью мерян обложить, и сию дань не великому князю отправить, а себе заграбастать. Своих ратовников собрал и молодых ростовцев. На коней всех посадил и по мечу дал. Думал, мерян на опаску взять, но городище и не подумало Урака страшиться. Мы-де, заявили меряне, никогда тебе дань не платили и впредь не будем.

Урак приказал городище боем взять. Лютая была сеча. Оба сына мои полегли. Урак, изрядно попугав мерян, вернулся к Ростову. А меряне, посчитав, что их в покое больше не оставят, кажись, за Волгу ушли. Так и загинуло Сарское городище. Дивное место, князь… А помнишь, я тебя надоумил по селищам проехаться?

— Помню, отец. Ты меня тогда неплохо выручил.

— Да я не о том, князь. Селища и реки мерянскими именами названы. И Сулость, и Деболы и Шугорь… Да, почитай, все ростовские земли были мерянами заселены. А ныне всё перемешалось. Русичи на мерянках женились, а мужики-меряне на наших девках. Не только в деревнях, но и в Ростове кое-кто из мерян остался. Нам с ними делить нечего. Они врагами николи не были, мирно соседствовали, и язык наш борзо переняли. А вот Урак, быть ему Перуновой стрелой пораженным, дурость проявил.

— В чем же, отец?

— Сарское городище, кое давно слабину дало, мало-помалу само бы к Ростову перешло, никакой бы драчки не понадобилось, и сыны бы мои остались живы. Ныне бы они корабли ладили.

Ярослав с одобрением глянул на старика Овсея. Башковитый дед. Недурно о мерянских племенах рассудил. Вот тебе и старовер с «убогой, варварской религией», как обличают язычников византийские проповедники.

Ярослав, как большой знаток древних летописей и русской истории, давно интересовался иноязычными племенами, и когда он волей великого князя угодил в Ростов — одного из центров бывших земель мери — ему захотелось дотошно оглядеть знаменитое Сарское городище, кое занимало особое место на древней Ростовской земле.

В шестом — девятом веках, как изведал Ярослав, в Верхнем Поволжье и Волго-Клязьминском междуречье произошли значимые изменения в этническом составе обитателей, приведшие к созданию мерянского мира. Их земли означились следующими рубежами: на юге и на юге-востоке — реками Клязьмы и Уводь; на западе и юго-западе — Волгой, захватывая ее левобережье, и водораздела рек Нерли Волжской и Дубны. Северные земли тянулись по лесным слабозаселенным местам волжского левобережья. Мерянам принадлежали земли в низовых левых притоков Волги, от Шексны до Костромы. Наконец, северо-восточное сумежье проходило по реке Унже. Ростовское озеро Неро и Клещино были основной областью мери, наиболее познанной и густонаселенной. На их берегах, в местах, удобных для землепашества, возникли десятки поселений, центром коих и стало Сарское городище. Оно достигло высокой степени развития и не имело себе подобных в окружающих финских и не только финских землях.

О наличии народа меря Ярославу стало известно лишь из упоминания летописца Иордана и отрывочных сведений в русской летописи, где меря наречена в числе иноязычных данников Руси и первых насельников Ростова. Четырехсотлетняя история мери явилась, по сути, предысторией Северо-Восточной Руси, одной из исконных областей русского народа, ставшей позднее средоточием единой русской державы. Потомки мери, смешенные кровью со славянами, влились в состав древнерусской народности. Мерянские обычаи были ощутимы в материальной культуре и погребальной обрядности жителей Ростово-Суздальской Руси, наследие мери сказалось и в самом облике древнерусского населения, в названиях рек, озер, селений и урочищ. Меря являлась союзником северных славянских земель, а чуть позже, как один из народов — данников, вошла в состав Древней Руси. (Но всё было, как уже изведал Ярослав, куда гораздо сложней). Вхождение в состав Древнерусского государства поначалу значило для мери лишь выплату дани и выполнение разных обязанностей младшего союзника, вроде участника в ратных походах. Славянское вторжение в финские земли Волго-Клязьминского междуречья завязалось лет сорок-пятьдесят тому назад, еще при князьях Игоре и Святославе, но оно не было свободным движением. Старейшие русские города и их обширные округи возникли в наиболее освоенных мерянских областях. Русское расселение, как четко уяснил Ярослав, явилось по сути результатом захвата финских земель. Разрушение мерянской общности привело и к прекращению бытия независимых финских поселений, но не будь их, не было бы и новых центров Ростовской земли. Не случайно Ростов наследовал Сарскому городищу. История мери явилась, по сути, предысторией Северо-Восточной Руси…

Осмотреть Сарское городище Ярославу удалось не сразу: отвлекли неотложные заботы — возведение новой крепости, переговоры с волхвами, посещение Велесова дворища и далекий, долгий поход в киевские земли.

— Дивное, сказываешь, место, отец?

— Сам увидишь, князь.

Вначале плыли на ладье по Неро. Ярослав вновь залюбовался его видом. Пригожее и большое озеро. А вот глубина его не слишком радовала: при относительно крупных охватах она невелика — до двух-трех саженей.

— Не зря Неро Тинным морем называют, — произнес Ярослав.

— Вестимо, князь, — поддакнул кузнец Будан, кой, как заядлый рыбак, ведал озеро вдоль и поперек, и не раз бывал на Сарском торжище, привозя мерянам на челне свои кузнечные изделия. — Озеро, почитай, принимает в себя около двадцати речек и ручьев, вот оно и заболачивается.

— А Сара, как мне рассказывали, наиболее крупный приток озера.

— Не соврали, князь. Сара у нас — важнейшая река. Она входит в Неро с юга, а с севера ее продолжает река Векса. Тянется на многие десятки верст. А когда она сливается с Устьем, там и Которосль зачинается.

«Вот и Векса носит мерянское имя, — непроизвольно подумалось князю. — А отступи от озера верст пятьдесят — наверняка мерянское селище встретишь, и живут они там без единого русича. Меряне, напугавшись Урака, лишь от озера да от приозерных рек отбежали. Совсем недавно все окрестные села были под их рукой».

Набег Урака лишь подтолкнул мерян к бегству в другие земли. Конечно же, никакой «лютой сечи», как рассказывал дед Овсей, не могло и быть. Всего скорее, меряне отступили при первой же стычке с ростовцами. Где-то они вновь укрылись, и коль удастся проложить дороги к крупным русским городам, на богатые ростовские земли хлынет немало славян-землепашцев, коим понадобятся новые поселения. Неизбежно возникнет вопрос с мерянами. И его приведется решать ему, князю Ярославу.

— Видел тебя как-то на капище, Будан. Помогла твоя жертва? — отвлекаясь от своих дум, спросил Ярослав.

— Велес милостив, князь. Поднял мою жену… Да тут и Тихомир помог.

Тихомир! Как он там, среди мужиков с плотничьими топорами? Просека до Днепра — дело нешуточное. Кажись, небывалое дело придумал для мужиков Ярослав, но дело сие крайне необходимо.

Вскоре Будан подсказал кормчему Фролке поворачивать на Сару.

— Теперь по реке верст пятнадцать плыть, а там, в излучине, и городище… Кстати, князь, нижнее течение Сары Гдой прозвали. Никак, тоже имя мерянское. Уж так назовут, что язык сломаешь. Чудь и есть чудь.

Ярослав не стал поправлять кузнеца: прозвище мерян укоренилось среди ростовцев накрепко.

Сарское городище завиднелось еще издалека, от села Деболы, и чем ближе подплывало к нему судно, тем всё больше князь восхищался.

Славное место выбрали меряне. Изрядно расположились, с учетом естественных оборонительных рубежей — на узком перешейке высокой гряды в глубокой излучине Сары. Городище занимало среднюю часть довольно высокого и длинного холма, опоясанного водяным рвом, четырьмя насыпными валами и дубовым частоколом. Именно средняя часть холма лучше других была приспособлена для обороны: она расположена на вершине всхолмления и возвышается над боковыми площадками; как раз в этом месте река ближе всего подходит к склонам.

Вдоль же Сары простирались обширные заливные луга с сочными, ядреными травами.

Ярослав, Заботка, Будан, кормчий и гребцы сошли на берег и направились к крепости. Издали было заметно, что дубовый частокол давно обветшал, а ворота были распахнуты.

— В самом городке жили лишь знатные люди племени — вождь и его старейшины… А вот здесь когда-то был посад и торжище, — поведал Будан.

— Сие заметно.

Повсюду виднелись небольшие бревенчатые избенки, слегка углубленные в землю, дабы выровнять пол с поверхностью земли.

— Глянь, князь! — встревожено воскликнул меченоша, увидев на южной части холма внезапно появившихся всадников с мечами и копьями. — Десятка два. Неужели меряне?

— Русичи, — убежденно произнес Ярослав.

— Кто ж это может быть? Напасть могут князь!

— Не нападут. Кличь дружинников с корабля.

И впрямь: как только безвестные всадники увидели сбегавших с ладьи оружных воинов, тотчас повернули коней по ту сторону холма.

— Чудно, — покрутил головой Заботка. — Ничего в догад не идет.

— Ничего чудного нет, — произнес Ярослав. — То Урак со своими ратовниками.

— Как распознал, князь?

— У сего Урака особый знак власти на копье. Зеленый стяжёк.

— Чего ему в городище понадобилось?

— А то мы сейчас сведаем.

Вошли в пустынное городище. Ни единой души. Однако из некоторых бывших строений мерянской знати поднимались ввысь белесые пахучие дымы.

— Вот здесь Урак и проживает. Никак, в печах мясо варится.

— Дело к обеду, князь, — с улыбкой молвил меченоша.

— Попозднее заглянем, друже. А ныне давайте-ка на стены поднимемся.

По старой скрипучей лесенке взошли на деревянный настил, тянувшийся вдоль всей стены.

— Прав Овсей. Диковинный вид открывается. И луга, и перелески, и красные боры. Даже за озером села и деревеньки виднеются. Какая же лепота, други!

— Не зря меряне выбрали такое чудесное место. Это ж, на какие версты видно окрест! — сказал кормчий.

— И добрые кузни имели. Вон их сколь маячит. Надо бы вовнутрь глянуть, авось, какое-нибудь сручье осталось, — молвил Будан.

— И в кузни заглянем, — пообещал Ярослав.

Безусловно все приметили и большой курган-могильник, кой высился с напольной стороны за валами, где-то в пятидесяти саженях от городища на пологом склоне холма.

— Многонько же здесь трупов сожжено. Экий курганище! — произнес меченоша.

— Как появилось с седьмого века городище, так появился и могильник. Жизнь человеческая коротка, Заботка. Но мнится мне, что в наилучшие времена, в крепости сей, не менее тысячи людей проживало. Да это видно и по городищу. Запомните это место, други. Здесь когда-то шумел город. Отсюда выходила дружина в помощь князю Олегу. Здесь шла бойкая торговля. Сюда даже приходили заморские купцы. До сих пор старожилы Ростова хранят иноземные монеты и украшения. Да и сами меряне умели делать всё, что умеют делать мастера русских городов. Даже великолепное оружие. Не зря здесь столько кузен осталось. Для них же надо иметь домницы и ведать разные способы литья. И дано это лишь развитому народу. Доброго соседа мы потеряли. Зело доброго!.. Ну, а теперь зайдем в избы и кузни.

Пошли в те избы, из коих струились дымки. Таких было всего пять, остальные избы не дымились, утонули в бурьяне.

Ярослав оказался прав: там, где теплились очаги, готовилось варево из конины. Избы выглядели неряшливо, были неухожены, по углам висела паутина.

— Ежу понятно, что Урак тут долго не задержится. Здесь его временное обиталище.

— Ростовской дружины побаивается. Ишь, как с холма в рощу сиганул, князь. Где-то в глухомани найдет себе стан.

— Там ему и место, Заботка.

Заглянули и в кузни. Но в них ничего Будана не порадовало: они пустовали. Меряне прихватили с собой не только сручье и мехи, но и тяжелые наковальни.

— А чего дивиться? — высказал меченоша. — В переметные сумы можно и вепря засовать, лишь бы лошадь потянула.

Князь Ярослав еще долго задумчиво ходил по Сарскому городищу. Лишь под вечер ладья тронулась к Ростову.

Когда выплыли из Сары в озеро, Ярослав вышел из ладейной избушки на нос судна и залюбовался на новую бревенчатую крепость Ростова, и на золоченый одноглавый купол церкви Успения Богородицы.

«Слава Богу, начало положено. Но впереди еще много забот».

 

Глава 5

СГИНУЛА БЕРЕЗИНЯ!

Хотя на деревах и виднелись зарубки, но если бы не Тихомир, то мужики бы пробивались к Днепру до самой зимы.

Тихомир находил самый кратчайший путь, умело обходя многочисленные болота, болотца и речушки. Правда, не обошлось без гатей и мостов, но ясная погода, добрый съестной припас и дружная работа мужиков позволили прорубиться к Смоленску через десять недель.

— Дошли, мужики, — благостно перекрестился, сопровождавший артель мужиков, сотник Озарка. — Теперь мне надобно с грамотой Ярослава до смоленского князя дойти. Пусть изведает, что на Ростов ныне прямая дорога проложена и шлет торговых людей в наш град. Вы ж возвращайтесь с Богом. Я тут недельки на две намерен задержаться. Со мной и двое дружинников в Смоленск пойдут.

— А как же обоз со съестным припасом? — спросил старшой из мужиков.

— И обоз забирайте. Дорога дальняя. А нам, надеюсь, смоленский князь подсобит.

Попрощавшись с мужиками и тремя дружинниками, Озарка поспешил к Смоленску.

Юный князь Станислав был немало удивлен появлением в городе гонца из Ростова.

— Аль, какая беда стряслась с братом Ярославом? Что за спех ко мне по Волге тащиться?

— Не пугайся, князь Станислав Владимирыч. Лесную дорогу к Смоленску проложили. На то прислана грамота тебе от ростовского князя.

Станислав сорвал печать и прочел пергаментный свиток, сотворенный из тонко выделанной кожи.

— Ай да братец! Это ж надо чего осилил! Веками путей не имели и вдруг — скатертью дорожка. Ну, право, молодец! Завтра же купцов извещу… Сколь дён тебе на отдых, сотник? Сосни ночку, в баньке отмойся, красную девку тебе в помощь пришлю, хе-хе. Тебе, чай, некуда торопиться?

— Спасибо на добром слове, князь Станислав Владимирыч, — поклонился Озарка. — Так бы всё и было, да дело у меня неотложное. Велено мне тотчас к великому князю в Киев прибыть.

— Жаль. Пытать о деле не буду, то твоего князя забота… Может, какая-нибудь помощь понадобится?

— Понадобится, князь. Со мной двое дружинников. На ладье долго справляться. Нам бы сподручней берегом рысить, да вот кони наши зело заморились.

— То не беда, сотник. Дам вам свежих скакунов. Одвуконь! Да по четыре торбы овса, да всякого припасу в сумы. Для брата мне ничего не жаль. Как он там поживает, у черта на куличках?

Станислав звякнул серебряным колокольчиком.

— Эгей, слуги! Несите меды и яства! И про дружинников гонца не забудьте!

Пришлось Озарке вкратце поведать о жизни князя Ярослава в Ростове. Станислав одобрительно кивал головой.

— Умница у меня брат. Он еще в младенчестве всех дивил. Помогу ему и купцами, и охочими людьми. Кое-кто надумает и в Ростов перебраться.

Схитрил Озарка. Не в Киев ему надо было ехать, а на заимку мужика Прошки, кой бежал со всей семьей из села Оленевки. Но этого Станиславу не поведаешь, особенно великому князю, ибо тотчас Прошку в поруб кинет, а дочь его в свой гарем увезет.

Разговора Ярослава с Березиней он не слышал, а вот беседа князя с Прошкой происходила на его глазах.

— Мужик ты с головой, Прохор. Сам рассуди — здесь тебе не отсидеться. Всё до случая. В любой час княжьи охотники могут нагрянуть. Мой пример тебя уверяет?

— Уверяет, князь.

— Князь Владимир скор на расправу. Обещал он отрубить тебе правую руку, а Березиню обесчестить. И слово свое он бы сдержал. По нраву ли тебе такое деяние?

Прошка, как и при первой встрече нахохлился, лицо его помрачнело.

— Дык, что делать остается, князь? Только и ходу, что из ворот да в воду.

— Выход есть, Прохор. Я возвращаюсь в Ростов. С дружиной на ладьях. К Смоленску направлю мужиков с топорами дорогу прорубать. За тобой пришлю сотника Озарку. Никакой рухляди с собой не забирай. Всё получишь в Ростове. И добрую избу с землицей, и скотину. В Ростове тебя никто искать не будет, и никто не тронет. Что же касается пошлины, будешь платить, как и всем городским людям положено. Не тороплю с ответом. Потолкуй с женой и Березиней. Коль согласны будут, а другого выбора у вас нет, — приезжайте с Озаркой.

— Дык, — лицо Прошки несколько прояснилось. — А Березиня?.. В наложницы ее не возьмешь?

— Я уже с ней беседовал. Не трону твою дочь. Я ей своё слово дал княжье, и тебе даю. Но хочу упредить, Прохор. Остерегайся княжьих охотников. Если вдруг наскочат, не приведи Господь, то дочь твою, чтоб никто не заприметил. Измысли что-нибудь для такого случая. Крепко измысли!

— А как же меня твой Озарка сыщет?

— Пометы на деревах оставлю. Сыщу! — твердо высказал сотник.

Прошка, хоть и согласился на княжеское предложение, но его душу после отъезда Ярослава грызли сомнения.

Манна с небес посыплется на тебя, Прошка. И избу тебе добрую, и землицу, и скотины полный двор, и Березиню в покое оставят. Живи в новом городе, не тужи, напастей не ведай. Уж больно всё гладко получается, Ярослав Владимирыч. Наобещал с три короба, а получишь с гулькин нос. Князьям да боярам никогда веры не было. Они ради корысти своей могут такого наплести, что уши вянут.

А корысть у Ярослава есть, и немалая. Вон он как на дочку зарился. Прибудешь в Ростов — и прощай Березиня. Мигом в княжой терем уволочет. Яблоко от яблони недалеко падает. Про отца хоть и былины складывают, и Красным Солнышком называют, а он — о том весь народ ведает — в похоти погряз. Стоит увидеть ему смачную девицу — и тотчас на ложе тащит. Ни стыда, ни совести! А ведь попы норовят его в святые возвести. Такого блудника! Уж, коль его в святые, то он, Прошка, святее всех святых. Умора! Да его, Крестителя, не мешает тугой плеточкой попотчевать за блуд. Дочке едва пятнадцать минуло, а ему, жеребцу, снасильничать ее возжелалось.

Боги уберегли. Зато ему, Прошке, князь посулил руку отрубить. Да за какую же провинность?! На полюдье дань всю сполна отдавал, староста ни в чем его не попрекал, и вдруг — в бега пришлось податься. Князю, вишь ли, дочка на потребу понадобилась. Вот так и Ярослав может промануть. Много ли значит его слово для смерда?..

Князь уехал, а Прошка всю седмицу думу думал.

Устинья же иногда сторожко говорила:

— А может, и прав князь-то? Забредут охотники и сгинем.

Но Прошка отмахивался:

— Не встревай, Устинья. Бабий волос длинен да ум короток.

— Чего это он короток? — норовила серчать супруга.

— Короток! Курица не птица, а баба не человек. Сгинь!

Устинья, ведая о крутом нраве супруга, торопко уходила по своим извечным повседневным делам.

— Ну, а ты мне, дочка, что присоветуешь?

— Не ведаю, тятенька. Мне и здесь повадно.

— А коль за нами человек князя Ярослава пожалует?

Березиня отозвалась не вдруг. У нее никак не выходил из головы разговор с молодым князем Ярославом.

— На всё твоя воля, тятенька. Куда родитель, туда и я.

— Умница, дочка. Я еще покумекаю.

Прошка кумекал, обходил свою заимку и тяжело вздыхал. Сколь трудов положил! Чего стоило избу срубить. Нужны дерева, а срубить дерево — что человека убить, ибо каждый славянин ведает, что из дерева были сотворены самые первые люди, а значит деревья древнее и мудрее людей. И другое известно: праведные старики на закате дней превращаются богами в деревья. Мыслимо ли замахнуться на них топором. А сколько «священных» рощ на Руси, где даже веточку нельзя сломить!

Никогда бы не решился Прошка срубить дерево, выросшее на могиле, ибо в него перекочевала душа человека. Нельзя валить и скрипучие деревья, поелику в них плачут души замученных людей, и тот, кто лишит их пристанища, доподлинно занедужит, а то и вовсе преставится.

А рубка старых деревьев? Упаси от того, лесные боги! Прошка ведает: грешно отнимать у лесных старцев право на естественную смерть. Старец, значит, главный, почитаемый, значит, священный.

Деревья с большим дуплом и причудливым переплетением корней также рубке не подлежат. Они «не такие как все», мало ли какая сила могла в них затаиться! А уж к «проклятым» деревьям и подступаться не стоит. Ни за злато, ни за серебро не заставишь Прошку жить в избе из осины и ели. Такая «проклятая» изба в три недели выкачает из хозяина все силы и погубит домочадцев.

Не годились для постройки избы и мертвые, сухие деревья. Оно и понятно: такие деревья не имеют в себе жизненных сил, на них след смерти — чего доброго занесут его в дом, и коль даже в доме никто не опочиет, то непременно прицепится «сухотка».

А бывает и «доброе» дерево не возьмешь, коль оно при рубке упадет макушкой «на полночь», где вечный мрак и лютый холод. Вставь такое дерево в сруб, и люди в избе долго не проживут.

Ведает Прошка и про «буйные», «злые» и «прокудливые» деревья. С ними лучше не сноситься. Такие дерева неминуемо сквитаются за свою погибель: вытешешь он из них бревно для избы, а изба и дня не простоит — обрушится на голову жильцам. Заказано «буйное» дерево рубить и на дрова — жди пожара.

Не раз видывал Прошка буйные деревья. Они чаще всего вырастали на заброшенных лесных дорогах, особливо — на крестцах таких дорог, кои уводят вдаль на тот свет.

Нелегко, ох как нелегко выбрать доброе дерево. И не день и не два надо по лесу походить, и непременно без топора. А когда в дикий лес с топором пойдешь, то готовься к встрече с Хозяином. Леший может обойти зазевавшегося человека, и тот будет долго метаться внутри волшебного круга. Но Прошка хорошо ведает, как отделаться от Хозяина. Он вывернет наизнанку одежку и переменит обувку — левый сапог — на правую ногу, правый — на левую, и лешак перестанет морочить дровосека.

Из почитаемых деревьев — дуба, сосны, березы и липы — Прошка выбирает сосну. Она самая благодатная для избы. Но когда дерево рубят, оно плачет от боли, а посему Прошка начинает истолковывать сосне, что он не выродок, скуки ради замахнувшийся топором. Он снимает перед древом шапку, кланяется ему земным поклоном и принимается рассказывать о нужде, заставившей покуситься на его зеленую жизнь, а после кладет сосне угощение — кусочек хлеба, дабы древесная душа выбежала из ствола полакомиться и не ощущала лишних мучений.

И это еще не всё. Вырубку можно начинать только в новолуние, ибо это не давало появиться в бревнах червям древоточцам. Ни в коем случае нельзя приниматься за постройку при ущербной, «старой» луне: убыль или прибыль луны могла прямо сказаться на благосостоянии дома и семьи.

Но мало, однако, свалить дерево и перетащить к месту постройки. Допрежь надо тщательно осмотреть приготовленное бревно: нет ли в нем какого-нибудь опасного изъяна, к примеру «пасынка» — сучка, идущего из глубины, при выпадении коего остается скошенное отверстие. Подобное бревно в срубе вызовет скорую смерть хозяина дома.

И всё-то делал Прошка топором, хотя у него была и двуручная лучковая пила, коей можно вдвое быстрее свалить дерево. Но Прошка — истинный плотник, кой ведает, что топор, рассекая бревно, уплотняет и сплющивает ткань древесины. Срез, сделанный топором, блестящий и гладкий, в него с трудом проникает вода. А вот «лучок» разлохмачивает древесные волокна и делает их легкой добычей гнили. Не случайно все славянские плотники так упорно предпочитали топор, применяя его даже для выделки досок, кои назывались «тесом».

Вернувшись из леса, Прошка, во что бы то ни стало, старался тщательно вымыться. А лучше всего надо было очистить себя банным паром, чтобы души деревьев «потеряли след» и не разыскали обидчика.

И вот, наконец, все добрые бревна перетащены к месту постройки избы. Но и тут потылицу поскребешь. Удачно ли место? Приглядев участок для избы, Прошка приносил с четырех разных сторон по камешку (причем нес под шапкой на голове) и раскладывал их на избранном месте, примечая будущие углы. Сам же становился в центр перекрестья — в центр Вселенной, на место Мирового Древа — и, обнажив голову, молился, причем с непременным обращением и помощью к умершим предкам.

Через три дня Прошка приходил смотреть камешки: если они оказывались не потревоженными, значит, можно было строиться, но закладывать избу можно было не во всяк день. Прошка, как и другие славяне, избегал закладывать дом в понедельник, среду и пятницу. Несчастливым днем считалось и воскресенье. Насчет субботы бытовало стойкое убеждение: начав что-либо делать в субботу, так и будешь заниматься этим исключительно по субботам. А вот к хорошим, «легким» дням издревле относили вторник и четверг. Четверг считался днем Бога Грозы — Перуна. Славяне верили, что дом, начатый в четверг, пребудет как бы под особым покровительством Перуна, а значит, живущие в нем могут не опасаться грозы.

Входил в избу Прошка, соблюдая древний обряд. Прежде всего, он вносил в избу Домового — душу избы, покровителя строения и живущих в нем людей. Сам же Домовой рождался из душ деревьев, срубленных и использованных для постройки, и устраивался жить в подполе под печью. По нраву своему Домовой — рачительный домохозяин, вечный хлопотун, зачастую ворчливый, но в глубине души, маленький и морщинистый старичок, заботливый и добрый. Прошка, Устинья и Березиня старались поддерживать с Домовым хорошие отношения, не забывали обратиться к «дедушке-суседушке» с ласковым словом, оставить немного вкусной пищи. И тогда Домовой платил добром за добро: ухаживал за скотиной, помогал содержать дом в порядке, предупреждал о грозящем несчастье. Мог разбудить ночью: «Вставай, хозяин, пожар!» — и точно, тлеют рассыпанные угли, вот-вот полыхнет…

Знал Прошка как испытать и безопасность жилья. На первую ночь он закрывал в избе кота с кошкой, на вторую — петуха с курицей, на третью — поросенка, на четвертую — козу, на пятую — корову, на шестую — лошадь. И только на седьмую ночь в избу решался заходить сам Прошка — и то лишь в том случае, если все животные наутро оставались живы и здоровы. Иначе — хоть перекладывай избу, не то жизни не будет.

Всё предусмотрел Прошка и срубил не только добрую избу с непременным коньком на кровле, но и пристройку — сени около сажени шириной; в сенях можно хранить разные пожитки, что-нибудь мастерить в непогоду, а летом — спать. Срубил и колодезь с журавлем, и баню и даже «задок».

Огнище расчистил под пашню. Тяжкое это дело! Зимой подсечь дерева (в морозы куда легче рубить сонное, мертвое дерево, и богами дозволено, если оно идет в огонь), вершины и сучья свалить на не корчеванные пни, дабы их выжечь. Огонь хоть и прожорлив, но в земле ему ходу нет. Бери тяжелый топор и вырубай коренья. Но подчистую всё не выкорчуешь.

Весной соха-матушка так и цепляется за корни. Руки в кровавых мозолях, но в косовицу огнище тебя отблагодарит. Не год, и не два оно будет кормить семью. После пала прогретые огнем и добротно сдобренные золой поля щедро одарят тебя и ржицей, и усатым ячменем, и остистым овсом. Не глядеть на пустые горшки, не сидеть голодом. С житом! На всю долгую зиму его хватит и на посев огнища останется.

Зимой в избе тепло. Устинья и Березиня чешут кудель и прядут нитки, а то примутся разбирать овечью шерсть, из коей плетут на веретенах нити для вязанья телогреек, варежек, носков, теплой одежки. А из шерсти, что похуже, он, Прошка, валял теплые сапоги, плел гужи из сыромятных ремней. А затем принимался сучить пленки из конского волоса, дабы приспособить небольшие лучки на лесную птицу. Он умеет добыть и тетерева, и глухаря, и рябчика, и белую куропаточку…

Перед каждой охотой он молился Зеване — богине звериной ловли. Когда он жил в большем селе Оленевке, то богиня стояла за околицей перед раменьем. Она была обряжена в шубу из куницы, а верх шубы был покрыт беличьими шкурами. В руках у Зеваны был натянутый лук с тупой стрелой или капкан. Подле богини лежали лыжи и забитые (изловленные) звери, рогатина и охотничий нож. В ногах лежала собака. Часть добычи, кою получали охотники и звероловы, приносили в жертву Зеване.

И на заимке Прошка не остался без богини. Вырубил из березы маленькую Зевану, накрыл ее лисьей шубой, молился ей, благодарил за везучую охоту и всегда оставлял подле богини немалую долю добычи. Не скупился: Зевана принесет еще большую удачу.

Обжился, обустроился Прошка на лесной заимке, и всё же часто вспоминал Оленевку. Жизнь там была куда веселей. Зимой он, вкупе с другими мужиками, выезжал в Киев на торги. У сосельников не было ни монет, ни серебреных слитков. На санях везли в город жито, меха, шкурки зверей, бортный мед, воск… Возвращались же в село с солью, железными котлами, косами, топорами, вилами, тонким полотном, украшениями для женщин… Любо было на шумном торгу потолкаться, на боярские хоромы подивиться, новостей наслушаться. Любо! Приедешь с покупками в избу — Устинья и Березиня не нарадуются. Праздник!

Ныне никуда и носа не высунешь. Ох, как далеко Прошка в леса забрался. И что же теперь делать?

Но раздумывать пришлось недолго: в тот же ден, уйдя в лес, дабы глянуть на бортные деревья с пчелиными дуплами, Прошка заслышал невдалеке собачий лай.

У мужика дрогнуло сердце. Охотники! В полуверсте собаки гонят тура или вепря, а за ними мчатся княжьи люди с мечами, копьями и луками. Может статься, среди них и сам князь Владимир Святославич.

Прошка затаился и принялся молить Велеса, чтобы он отвел напасть от его дома. Только бы проскочили мимо, только бы животные не повернули к роще, близ коей стоит его изба.

Тотчас всплыли слова Ярослава:

— Остерегайся княжьих охотников. Если вдруг наскочат, не приведи Господь, то дочь твою, чтоб никто не заприметил. Придумай что-нибудь для такого случая. Крепко придумай!

Князь-то прав оказался. Надо стрелой лететь в избу.

И полетел! Слава Велесу: и дочь, и Устинья оказались на месте.

— В лесу княжьи охотники. Бежим на болото!

На болото знали неприметную тропку, коя была чуть вязкой, но проходимой к клюквенным кочкарникам, поросшим чахлым осинником. Здесь, на кочках, и затаились. Высокая трава и кустарник надежно упрятали их от тверди берега, на кой могли выехать княжьи люди.

— Молитесь Велесу, дабы охотники не вышли к избе.

Молились! Долго молились, и всемилостивый бог помог. Собачий лай всё удалялся и удалялся. Но, на всякий случай, решили сидеть до сумерек. Затем Прошка тихо выбрел на берег, чуток постоял, прислушиваясь к звукам леса, и окликнул семью:

— Выбирайтесь!

Этот день стал для Прошки решающим.

— Ждать больше нечего, — молвил он. — Надо прощаться с избой.

По лицу Устиньи хлынули безутешные слезы.

Березиня же вся оцепенела, а затем подавленно опустилась на приступок крыльца.

* * *

С той поры миновал год. И вот теперь Озарка с двумя дружинниками пробирался к заимке беглых людей.

Когда обогнули озеро и вышли к березовой роще, то перед ними предстало унылое зрелище.

Вместо крепкого двора Прошки — черное пепелище. Ни добротной избы, ни бани-мыленки, ни колодезя с журавлем. Всюду угли, сажа да пепел, затянутые разросшимся бурьяном. Торчал лишь почерневший остов печи, сиротливо напоминая о когда-то веселом очаге.

— Вот тебе и княжий наказ, — присвистнул дружинник Васек.

— Помолчи! — угрюмо бросил Озарка.

Похолодело на его душе. Не видать Ярославу Березиню, как собственных ушей. Тут всё ясно. На заимку набрел князь Владимир (ныне всюду покой на Руси, никаких тебе сечей и браней, вот и ударился в охоту великий князь).

Надо же, как судьба обернулась: натолкнула-таки Владимира Святославича на заимку Прошки. А Березиня в избе оказалась. Великий князь красную девицу к себе увез, Прошку и супругу его, как беглых людей, плетьми исстегал, опосля скрутил веревками и на старое место в Оленевку отправил (это в лучшем случае), а двор приказал спалить. Но, может, и в самом деле Прошке руку отрубил.

Беда! Ведь упреждал же князь Ярослав охотников остерегаться. Как в воду глядел! А Прошка княжий наказ мимо ушей пропустил, вот и получил по самую макушку. Не зря говорят: «Ты от горя, а оно за тобой». Но пуще всего Березиню жаль. Потешится ею князь и бросит. Такие девушки могут и в омут кинуться.

 

Глава 6

НАЧАЛО ПОЛОЖЕНО!

Князь Ярослав поджидал Озарку с прошкиной семьей к середине летопроводца. Был почему-то уверен, что так и приключится: Прошка не такой уж глупый человек, дабы остаться жить в лесных угодьях великого князя. Он непременно должен прибыть с сотником.

Ожидание томило Ярослава. Он как можно скорее желал увидеть Березиню. Эта девушка до сих пор не давала ему покоя. Тогда, в прошкиной избе, он нашел-таки что сказать очаровательному созданию:

— Не стану ходить вдоль да около, Березиня. То — не в моих правилах… Зело приглянулась ты мне.

— Как князю Владимиру? — с усмешкой произнесла девушка.

— Нет, ради Бога, нет! О том и мысли не было… Я хотел бы видеть тебя своей невестой.

— Невестой?! — искренне удивилась Березиня. — Я принимаю твои слова, князь Ярослав, за неуместную шутку. Разве князья выбирают себе в невесты дочерей смердов?

— Случается, Березиня. Всё тот же князь Владимир, отец мой, рожден от рабыни.

— Ты говоришь правду?

— Могу на кресте поклясться. Дед мой, знаменитый полководец, князь Святослав, влюбился в дочь смерда, Малушу, и прожил с ней, как с женой, до конца своей гибели. Буду честен перед тобой. Никогда тебя и пальцем не трону, если ты не пожелаешь меня больше увидеть. Даю свое слово княжье. Выбор за тобой… Есть у меня и небольшой изъян. Ты, наверное, уже его приметила.

Но Березиня отрицательно покачала головой.

— Я не ведаю, о каком ты говоришь изъяне, князь Ярослав.

— Я слегка прихрамываю. Когда-то в детстве упал с коня.

— Не замечала, князь.

— Ты при нашем появлении не находила себе места, Березиня, зело волновалась, а когда волнуешься, многое не замечаешь.

— Твой изьян, князь, не должен тебя заботить.

— Спасибо, Березиня. Но что ты мне ответишь?

Девушка повернулась к небольшому открытому оконцу (зимой оно задвигалось деревянной заставкой) и вновь замолчала.

— Я понимаю, Березиня. Моё предложение слишком нежданное.

Девушка отошла от оконца и совсем близко подошла к Ярославу, кой вновь утонул в ее лучистых глазах.

— Когда меня увидел князь Владимир Святославич, то отец мой сказал, что я уже просватана. Но это… это неправда. Он норовил защитить меня… Пока же я ничего не могу ответить тебе, князь Ярослав. Прости.

— Я не тороплю тебя, Березиня, но опять-таки молвлю, что ты могла бы стать моей желанной женой. Подумай, лада.

Это были его последние слова, кои он сказал Березине.

Разговор с девушкой показал князю, что эта лесная беглянка, не только необычайно миловидна, но и обладает здравым умом и способностью ясно изъясняться. Она — далеко не деревенская пустоголовая простушка, коя бы охотно польстилась на княжеские посулы.

Нрав Березини еще больше запал в душу Ярослава, и его острое желание — быстрее увидеть девушку — всё нарастало и нарастало.

На Воздвижение честного и животворящего креста Господня, («когда кафтан с шубой сдвинулся, и хлеб с поля двинулся») в покои несмело вошел боярин Могута и застыл у сводчатых дверей, обитых темной медью.

— Всё робеешь, боярин? На поле брани ни быка, ни печенега не забоялся, а ко мне будто к лютому зверю входишь.

— Да всё никак не обвыкну, князь.

— Привыкай! Тебя за исполинские подвиги сам великий князь в бояре возвел. На всю Русь честь оказал! А ты слово молвить страшишься. Уж пора бы притерпеться к своему новому чину, Могута Лукьяныч.

Дружина встретила бывшего кожемяку настороженно, и даже с ревностью. Они, вои, доблестные, искушенные в сечах, много лет провели в ратных походах, всего навидались и натерпелись. А простолюдин Могутка прибежал из смрадной кожевни и сразу в бояре угодил. И завидно, и обидно! Многие дружинники какой год в княжьи мужи угодить мечтают, а этот детина в одночасье боярином стал. Мог бы допрежь в десятниках походить. Не чересчур ли расщедрился великий князь?

Ревновали, приглядывались к Могутке, а тот вел себя так, как будто и не было на нем боярского кафтана, стараясь ни чем не выделяться среди дружинников. Был спокоен, разумен, а главное, наравне со всеми переносил все тяготы ратной службы. Его добродушие, открытость, неподдельное желание прийти на помощь и веселый нрав мало помалу растопили холодок и настороженность воев, и настало время, когда они приняли его за своего верного сотоварища.

Но все же остались у Могутки и завистники, кои при дружинниках не подавали вида, но когда находились вдвоем, враждебность свою не скрывали.

— Экий боярин у нас выискался, Додон Елизарыч. Смерд, что на твоей кожевне у вонючего чана с грязной рожей стоял. Тьфу!

— Сам дивлюсь, Горчак. Я его в мальцах плеткой хлестал, стервеца. Как-то прикорнул у чана. В грязи по колени ползал, а ныне соболью шапку напялил. Но чудней всего, — князь Ярослав его своим дворским поставил. Ближним человеком!

— Тут дело ясное, Додон Елизарыч. Ярослав за жизнь свою опасается. Как такого богатыря к себе не приблизить? И вовсе кожемяка твой вознесется…

Костерили и ненавидели Могутку боярин Колыван с сотником Горчаком.

Ярослав же взял молодого боярина в дворские с дальним прицелом. Сей богатырь — человек рассудительный, а вот деловитости и умения разговаривать с княжьими мужьями ему явно недостает. Надо ему опыта набираться, да и не худо бы книжной премудрости, без чего человек, как птица без крыльев. А там, глядишь, и воеводой станет.

— С чем пришел, Могута?

— Примчал дозорный с просеки. Из Смоленска торговый обоз идет.

Лицо Ярослава вспыхнуло. Березиня! Она, вкупе с семьей, пристала к торговому обозу. Слава тебе, Господи!

— Встречай, боярин, как самых дорогих гостей. Огляди людей, товары размести в Торговой избе — и тотчас ко мне с докладом.

Торговую избу князь Ярослав недавно велел срубить неподалеку от храма Успения, ведая, что купцы одним днем в городах не живут.

Князь, так и не преодолев волнения, заходил по покоям. Сердце его учащенно забилось. С ним никогда еще ничего подобного не случалось. (Молодость, жажда встречи с любимой!). Ярославу неистребимо хотелось выскочить из терема, взмахнуть на коня и мчать к обозу.

Березиня! Сегодня он увидит твои большие голубые глаза, нежные ямочки на щеках, твою милую улыбку.

И он уже метнулся, было, к двери, но какая-то сила удержала его.

Охолонь, Ярослав! Сохраняй достоинство. Ты ж не великого князя намерен встречать, а всего лишь торговых людей. Потерпи! Потерпи, хотя сердце не подчиняется разуму.

Молодость!

Какие прекрасные мгновения испытываешь ты в эту счастливую, безудержную, радужную пору!

Могута явился через час. Ох, как томителен был он для князя!

— Прибыло десять подвод, князь. Доехали благополучно, все живы здоровы. Всех разметил в Торговой избе. Грамота тебе от смоленского князя Станислава.

— Кто передал?

— Старший купец.

— Купец?.. А сотника Озарку видел?

— Не видел, князь. В обозе одни смоленские люди… А Озарка разве с купцами должен быть?

Ярослав не ответил. Надо взять себя в руки. Могута пока ничего не должен ведать. Это — сугубо личное дело князя.

— Ступай, Могута. Я попозже встречусь с купцами.

Радость Ярослава померкла. Что же могло произойти? Озарка не нашел Прошкиной заимки? Но он оставил на деревах зарубки. С дружинниками приключилась беда? Где-то столкнулись со староверами или угодили под целый табун туров? Стоит одного из быков разозлить — и весь табун ринется на людей, и тогда уже им не спастись. Ярославу уже рассказывали о таких случаях.

Но могло приключиться и другое. Ловчие великого князя, а то и сам Владимир Святославич, могли ненароком набрести на Прошкину избу. И совершилось самое неприятное. Березиня оказалась в руках беспощадного отца.

У Ярослава заныло сердце. Он старался отогнать от себя удручающие думы, но они прочно завладели всей его безутешной душой. И тогда ноги невольно понесли его к киоту с образами Христа, Пресвятой Богородицы и Святого Духа, перед коими он горячо принялся молиться.

В сводчатые двери просунул русую голову меченоша Заботка, норовя что-то молвить князю, но, увидев Ярослава стоящим на коленях перед иконами, пожал плечами.

Князь, как прилежный христианин, уже полностью отстоял заутреню в церкви Успения, затем потрапезовал и собирался выйти на озеро, дабы поглядеть, как идет постройка ладьи, и вдруг (чего никогда с ним не было после заутрени) принялся за молитвы в своих покоях. Что это с князем? Но не спросишь. Упаси Бог князя от молитвы отрывать!

Заботка тихонько прикрыл за собой дверь и всё с тем же недоумением уселся на лавку.

* * *

На улицах Ростова шум и гомон. Только и слышно: смоленские купцы нагрянули! И не какая-нибудь тебе одна подвода, а целый десяток! В кои-то веки такое происходило. Выставили на Торговой площади свои товары и ждут покупателей.

Первыми у смолян оказались местные купцы, а затем и мастеровой люд. Ремесленники, побросав работу, побежали на Торговую площадь, коя возникла еще в стародавние времена, и подле которой теперь возвышалась одноглавая церковь Успения Богоматери.

Вначале бежали без денег и товаров: поглазеть! Чем порадуют приезжие купцы? Может, ничего особенного они и не привезли. (Ростовцы тоже не лыком шиты). Но как глянули горожане на товары, тотчас вспять по своим избам пустились. Надо меняться, есть чего у смолян взять.

Наверное, больше всех радовался купец Силуян. (Он, по просьбе князя, так и остался жить в Ростове).

— Без торговли городу не жить, Силуян Егорыч. Ни жены, ни домочадцев, как ты сказывал, у тебя нет.

— Не заимел, князь. С молодых лет по торгам годами мотаюсь. Какой из меня супруг и родитель?

— Найди здесь своё пристанище. Ты еще мужичина в самом соку. Жену выбери, глядишь, в Ростове корнями обрастешь. Здесь же мне такие бывалые купцы зело надобны. Погоди, минует годика три-четыре, и Ростов начнет торговлей прирастать, и в оном деле мне без таких людей не обойтись.

Купцу Силуяну не перевалило и за сорок. Был крепок телом, никогда его не брали недуги, обладал веселым нравом, а посему искать супругу ему долго не пришлось.

Заикнулся как-то кузнецу Будану, а тот, недолго думая, отложил молот, крякнул в черную, опаленную бороду, и кивнул на свою избу.

— Оно, конечно, дело твоё, но моя старшая Настена давно в девках засиделась.

— Перестарок что ли? Никто не берет?

— Перестарок, — почему-то легко признался кузнец. — Двадцать пятый годок Настене побежал.

— И с лица корявая.

— Пойди в огородец да глянь.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть? Тебе выбирать.

— Диковинный ты мужик, — протянул Силуян Егорыч. — Так на Руси не делается. Аль дедовские обряды забыл?

— Без обрядов обойдемся. Ступай!

Силуян Егорыч прыснул от смеха и неторопко пошел к огородцу кузнеца. Встал у плетня и увидел девку, коя полола зеленый лук. Согнулась крюком над грядой, ни лица, ни стана, ни росту не определишь.

«Правда, зад ядреный, — продолжал посмеиваться Силуян. — Но зато, поди, нос крючком и зубы торчком».

— Эгей, красна девица!

«Девица» оторвалась от гряды и повернулась на голос. Вот тут-то и разглядел «суженую» Силуян, благо плетень стоял от Настены в двух саженях. В льняной рубахе до пят, среднего роста, статная, лицом миловидная, густая русая коса свисает до самой поясницы.

— Чего тебе, купец?

В Ростове купцы наперечет, каждого знали в лицо.

— Замуж за меня пойдешь?

Настена звонко рассмеялась, махнула на купца рукой (никак, под хмельком, вот и балагурит), и вновь присела к своей грядке.

Силуян же — к кузнецу.

— Глянул на твою Настену.

— Ну.

— Рассмеялась и отмахнулась, как от мухи.

— Молодец, дочка.

— Чего, молодец? Седни же сватов жди!

— А я что баял?

У обоих смех загулял на веселых лицах.

Вот так и сосватал Силуян дочь кузнеца и зажил с ней удачливо, чада появились…

Сейчас купец зорко приглядывался и приценивался к товарам смолян. Добрый товар привезли, в основном из южных и восточных стран, Византийской империи. Радовали глаз разноцветные паволоки, парча, аксамит, мечи и сабли в драгоценных ножнах, разнообразные сладкие вина в золотых и серебряных кувшинах, самшит, грецкие орехи, розовый мускат, всяческие, невиданные в Ростове фрукты, всевозможные женские украшения…

Глаза разбегаются!

* * *

Придя в себя, Ярослав развернул грамоту Станислава. Тот писал, что высылает в Ростов первый торговый обоз и приглашает брата посетить Смоленск в день своих именин, а также просит, чтобы и ростовские купцы наведались к нему со своими товарами.

Товары!

Ярослав выглянул из окна на Вечевую площадь, коя теперь превратилась в гомонящее торжище, и расположение духа его заметно улучшилось.

Слава Богу, вот и Ростов зашумел торговлей. И купцам, и жителям города, и дружинникам есть, чем поменяться. Воины давно мечтали о таком торге.

«А ведь всё начинается с дани», — подумалось Ярославу.

В последние два года, как только наступал грудень-ноябрь, Ярослав с дружиной выезжал из Ростова на полюдье. Хлопотное, громоздкое дело! Вкупе с дружиной должны были ехать в полюдье конюхи, ездовые с обозом, различные слуги, «кормильцы-кашевары», ремесленники, чинившие седла и сбрую…

Полюдье тянулось по пять-шесть месяцев. В сутки проезжали по семь-восемь верст. Объезд был кольцевым и перемещался «посолонь». Конечно же были и остановки — по два-три дня в каждом месте ночевки. Данники, вирники, тиуны, отроки рассыпались по всему полюдью, кой был вширь на двадцать-тридцать верст. Всех этих сборщиков дани должно было принять становище.

Еще ранней весной, загодя до первого полюдья, Ярослав собрал своих холопов и взыскательно молвил:

— Довольно мне по каждому делу ростовским плотникам кланяться. Намерен вас в леса отослать, дабы становища изладить.

Холопьи лица стали кислыми. Чудит князь! В кои-то веки дворовые люди в леса забивались, да еще плотниками.

— А кому ж при дворе твоем прислуживать, князь? — вопросил один из холопов, прозвищем Рогач.

— Что, не по нраву моя затея? — усмехнулся Ярослав. — Привыкли в тепле сидеть да мелким издельем пробавляться? Хватит. Я ж малым числом улажусь. Остальным же — за топорики, и в леса. Рубить вам избы теплые, конюшни, амбары для складирования и сортировки дани, ладить сусеки и сеновалы для жита и сена. И не только. Каждое становище должно быть оснащено печами для выпечки хлеба, жерновами и кузней для всяких оружейных дел. Многое надо изладить до прибытия сборщиков дани.

Холопей оторопь взяла. Ну и «дельце» подкинул князь! Да разве им осилить?!

— Чего понурились? Топор держать в руках умеете?

— Так ить дровишки рубить — не избу и кузню ставить. На то умельцы надобны.

— Воистину, Рогач. Без умельцев не обойтись. Но то моя забота. Пришлю к вам искусного коваля и плотничьих дел мастера. Начальным над холопами назначаю тебя, Рогач. И чтоб в полную силу ладили! Проверю. Нерадивых щадить не стану.

Зело потребное дело затеял Ярослав. В зазимье, объезжая полюдье, побывал князь в четырех становищах. Дань была обычная: меха, мед, воск, говядина… Но в одном из селищ, Шурсколе, Ярославу довелось удивиться: смерды заплатили дань серебряными арабскими диргемами.

— Откуда у вас деньги, мужики?

— Лет пятнадцать назад чужеземные купцы нагрянули. Пробирались к Сарскому городищу. Мы им меха, а они нам серебро.

— Далече же купцы забирались.

Князь и дружина кормились в ростовских весях в течение всей зимы, а в апреле («заиграй овражки») возвращались в Ростов.

Здесь Ярослав, соблюдая древний обычай, непременно делился данью с дружиной, поелику она добрых шесть месяцев разъезжала по полюдью, а далее шла к купцам и торговала тем, чем ее оделил князь. Но торговля воев шла не бойко, ибо торговать, в сущности, было не с кем. И вот теперь должно всё измениться.

 

Глава 7

ИЗ РУСИ В ГРЕКИ

Гораздо легче было торговать киевскому князю. К нему шли большие караваны по древнему водному торговому пути «из варяг в греки». Ярослав хорошо ведал этот путь из Варяжского в Русское море. То даже в летописи было занесено, они же сказывали: варяги поначалу плыли по реке Неве, далее по Ладожскому озеру, реке Волхов, озеру Ильмень, реке Ловати, затем волоком тащили суда до Западной Двины, волоком до реки Днепр и потом в Русское море, к Византии, к грекам. На этом же пути находились крупные города — Великий Новгород и Киев.

Киевское полюдье заметно разнилось от ростовского. Пока киевский князь объезжал селения, смерды всю зиму рубили широченные деревья, делали из них лодки-однодеревки и весной, когда вскрывались реки, Днепром и его притоками сплавляли их к Киеву, вытаскивали на берег и продавали князю, возвратившемуся с полюдья.

Князь же сбывал суда торговым людям. Большие суда, а не утлые челны. Исторические документы свидетельствуют, что челны вмещали всего три человека и управлялись одним кормовым веслом, и никогда не имели уключин и распашных весел: челн для них был слишком узок. Такие утлые суденышки поистине бытовали, но торговать ездили уже на судах-ладьях, поднимавшие по двадцать-сорок человек. Однодеревками же они названы потому, что киль судна изготавливался из одного дерева, шесть-восемь саженей длиною, что позволяло построить ладью, пригодную не только для плавания по рекам, но и далеких морских путешествий.

Корабли готовились на всех реках и озерах, вливающихся в Днепр. Великий князь стал владетелем днепровского судоходства. В его ведении оказались все волостные пункты, раскинутые на протяжении 900 верст: Новгород (бассейн Ильменя, Десны и Сейма), Смоленск (бассейн верхнего Днепра, Чернигов — Десны и Сейма, Любеч — Березины, часть Днепра и Сожа, Вышгород — Припяти и Тетерева).

Еще зимой лодочных дел мастера большими артелями уходили вглубь дремучих лесов, подыскивая самые могучие и стройные деревья.

Изо дня в день стук топоров сотрясал студеный воздух лесных чащ. Немало сил приходилось приложить артельщикам, дабы свалить лесного великана. Затем ствол очищался от сучьев и коры, и начиналась самая ответственная работа — стволу придавался вид лодки; его выдалбливали, а концы обтесывали. Заготовку весной спускали на воду и доставляли в Киев, где и продавали князю, а тот с выгодой — местным и заезжим купцам.

В Киеве было обусловлено особое место — на реке Почайне, куда и привозили заготовки. Теперь к делу приступали киевские плотники. Однодеревки надо было оснастить. Для этого снимали со старых однодеревок весла, уключины и прочие снасти и прилаживали к новым, а чтобы однодеревка могла взять больше груза, на ее борта нашивались, с помощью ладейных заклепок, ряды тщательно изготовленных досок. Вот почему ее называли еще и набойной ладьей.

Для большей устойчивости судна к его бортам подвязывались пучки сухого камыша (как это позже делали запорожцы). О том, какой груз выдерживала однодеревка, можно было судить по ее способности брать на борт до сорока — шестидесяти человек.

Сплав и оснастка требовали усилий многих тысяч плотников и корабелов. Работа эта была поставлена под тщательный контроль пяти волостных начальных людей, из коих один приходился сыном великого князя, и завершалась в самой столице.

К работе мужчин, делавших деревянную основу корабля, добавлялся труд женщин, ткавших паруса для оснастки судов. На один парус требовалось около восьми саженей «толстины» (грубой, но прочной парусины, что выражалось примерно в 150 локтях ткани). Для получения всех парусов требовалось свыше тысячи ткацких станов. Численность торговых судов доходила до 500–600, военных — до двух тысяч. Надо добавить к этому выращивание и прядение льна и конопли, и изготовление свыше тысячи «ужищ» — корабельных канатов.

Сборы в далекий путь были важным событием. В это время жизнь Киева особенно оживлялась. Людно и суетливо было на Почайне: с утра до ночи над ней стоял шум и грохот, стучали топоры, звенели кузнечные молоты. Из княжеских и боярских подвалов челядь выносила на берег и грузила в судна меха, воск, мед и другие товары, пользовавшиеся спросом на византийском торге.

Оснастив и нагрузив купленные суда товарами, купцы в июне спускали их по Днепру к Витичеву, где выжидали несколько дней, когда соберутся торговые лодки из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова, Вышгорода, а затем, большим караваном, — вниз по Днепру, к морю в Константинополь.

Предстоял далекий и нелегкий путь. Среди бесконечных гирл, глубоких лиманов, корчей, порогов и заборов только видавшие виды ладейшики могли плавать, не рискуя своей жизнью; среди бесконечных островов, топких болот, среди непроглядных камышей мог не потеряться только тот, кто отменно изведал Днепр и его плавни. Не случайно перед отплытием по Днепру его водам приносились жертвы, а после принятия христианства, дабы умилостивить реку, совершались богослужения, пытаясь склонить на свою сторону «тайные» силы Днепра и отстранить от себя опасность. А их было достаточно.

Но самая страшная опасность — нападение степных кочевников — печенегов. Большой заботой для киевского князя являлась охрана торговых путей.

Ярославу никогда не забыть слов Добрыни Никитича, кой один раз, еще будучи молодым, плавал с дружинниками и торговыми людьми до Византии:

— Печенеги для купцов — самый лютый враг, будь они прокляты! Без воинов не обойтись. Ты представь себе, Ярослав, в июне скапливаются сотни княжеских, боярских и купеческих ладий. Плыви себе от Витечева к морю и покойно помышляй о прибытке мошны. Но какой тут покой! Там, где Днепр делает большой и крутой изгиб к востоку, он на протяжении семи десятков верст пересекается отрогами Авратынских взгорий. Вот уж помеха так помеха! Отроги эти, княжич, здесь так наворочены, что жуть берет. Здесь первый порог называется «Не спи». Посреди этого неширокого порога вздымаются крутые скалы. Вода обрушивается на них и с грохотом низвергается, внушая страх. Подходя к порогу, гребцы не отваживаются преодолевать его сходу. Судна причаливают берегу, а затем слуги и воины раздеваются и сторожко проводят ладьи вдоль берега.

Миновав таким же образом несколько первых порогов, купцы оказывались перед самым грозным из них, коего прозвали «Ненасытец». Если все другие пороги во время половодья скрывались под водой, тот Ненасытец оставался на поверхности. Он вечно ревет, вечно покрыт седой пеной и брызгами, и постоянно вызывает страх. Ведая норов порога, печенеги облюбовали его для своих засад. Одно удачливое нападение могло погубить всю годовую торговлю Руси с Византией. Именно здесь, у порога Ненасытец, печенеги убили твоего деда Святослава. В этом месте корабли опять причаливали, а воины выбирались на берег для охраны каравана. Другие — разгружали суда и переносили товар по другую сторону порога, а затем по суше на плечах или волоком перетаскивали и сами однодеревки.

В этот час, когда переносили суда, печенеги и нападали. Они, лиходеи, пользовались тем, что люди были заняты, и им необходимо было какое-то время, дабы сбросить тяжелый груз и взяться за оружие. У переправы через Днепр, неподалеку от Херсонеса, караван вновь подвергался опасности. Пороги остались позади, но для печенегов — еще одно удобное место для нападения. Здесь кочевники были особенно частыми гостями, поелику переправа являлась отправным местом их набегов на славянские поселения правобережья Днепра. Здесь же проходил и торговый путь из Херсонеса на Русь.

Днепр на месте переправы был узким, и степняки этим пользовались. Стрела, пущенная с одного берега, почти достигала другого. А степняки, давно всем известно, зело меткие стрелки. Порой, погибали многие торговые люди. Хорошо еще, если печенеги устраивали засаду на одном берегу. В этом случае торговцы прижимались к противоположному берегу и ожесточенно отстреливались.

Ужасное плавание! По всему низовью Днепра раскиданы огромные скалы, а сами берега поднимаются отвесными утесами, высотой до сорока саженей, и не только сжимают Днепр, но и загромождают скалистыми островами и перегораживают путь грядами камней. Вода ударяется о камни и скалы и несется на судна с таким шумом и бешенством, что хоть глаза затыкай от страха, и молись Богу о спасении.

— Жуткие пороги.

— Не то слово, княжич. Дивлюсь, как купцы пускаются в такое рискованное странствие.

— Дедушку жаль.

— Святослав погиб не из-за порогов. Его византийский император Цимисхий предал, послав своих людей к печенегам. Тебе о том уже рассказывали, Ярослав.

— Помню, дядька… Ну, а дальше как купцы справлялись?

— От устья Дуная путь становился уже безопасным. Измученные торговцы наконец-то приставали к желанному берегу. Византийцы называют его островом Святого Георгия. Посреди его стоит огромный вековой дуб. Торговцы подле него собирались, и каждый приносил ему жертву. Один нес кусок хлеба, другой — мяса, третий — что-либо еще, но неизменно на жертвенный алтарь приносили живых петухов.

— Да где ж их брали?

— В Киеве запасались, и весь путь кормили их и поили. Передышка на острове использовалась для многих неотложных дел. Раненым и хворым людям спешили оказать посильную помощь.

— А если они не выздоравливали?

— Их оставляли на острове, выделив судно, корм и оружие, с тем, чтобы одолевшие недуг могли возвратиться домой. Сей обычай, Ярослав, — жестокая надобность, ибо недужный, в столь опасном плавании, был тяжелой обузой.

Передышка использовалась и для приведения в порядок кораблей. Снова стучали топоры и ручники. Отдохнув и починив суда, торговцы пускались в дальнейший путь. Дня через четыре они оказывались в лимане Днепра, причаливали к острову Эферия и останавливались здесь на несколько дней.

— А чего ради?

— Обстановка круто менялась, ибо впереди караван ожидало море и надо было подготовить ладьи к морскому плаванию. Ставили мачты и реи, кои торговцы везли с собой из Киева, крепили паруса. Окончив оснастку и подняв паруса, ладьи неслись к Днестру. В устье опять делали остановку для отдыха, другую — в устье реки Белой, а затем, совершив еще один переход, караван судов достигал гирла Дуная.

Путь же по морю был не только долгим. Здесь караван ждали новые трудности и опасности. Случалось, внезапно налетала буря, крушила и ломала ветхую оснастку, срывала паруса и угоняла однодеревки в открытое море. А то бросала на берег и била о скалы. А на берегу потерпевших крушение поджидали те же печенеги. Эти лиходеи подстерегали караван вплоть до устья Дуная. Они зорко наблюдали за однодеревками, и всё время следовали вдоль берега. Как только потерпевшая крушение лодка причаливала, она тотчас могла стать добычей печенегов. Но у мореходов — надежная взаимовыручка. Они чутко следили за лодками во время бури и приходили на выручку тем, кто терпел бедствие. В этом случае завязывалась ожесточенная сеча.

Сделав три остановки на болгарском побережье, караван оказывался в Византии.

Торговые люди прибывали к Царьграду. Еще по договору князя Игоря никто из них не имел права оставаться там на зиму. Купцов сразу в Царьград не пускали. Им было приказано встать в предместье Константинополя у монастыря святой Мамы. Затем сановники императора отбирали у купцов княжескую грамоту, в коей было помечено число присланных из Киева ладий, и переписывали всех людей с намерением изведать, что они с миром пришли. Несомненно, византийцы остерегались, дабы не прокрались в Царьград русские корсары. В столице всегда было неспокойно, и император боялся, что чужеземцы могут примкнуть к мятежникам, поелику купцы проживали шесть месяцев. Убедившись в истинных намерениях послов и купцов, а с торговыми людьми всегда прибывали и княжеские послы, русичи пользовались от местных властителей даровым кормом и даровой баней — знак, что на эти торговые поездки Руси в Константинополе смотрели не как на частные торговые предприятия, а как на торговые посольства союзного киевского двора. Замечу, Ярослав, что всё это было оговорено в договоре Цимисхия со Святославом, где император обязался принимать русичей как своих союзников. Византийцы даже платили нам отдельную дань, дабы русичи оказывали некоторые оборонительные услуги на рубежах империи. Так, к примеру, договор князя Игоря обязывал его не пускать черных булгар в Крым…

— Пакостить в стране Корсунской. Так в летописи сказано.

Добрыня Никитич удовлетворенно посмотрел на княжича.

— Не зря тебя знатоком летописей и старинных договоров называют. Что не живу, но всегда ведаю, что тебя тянет к книгам. То похвалы достойно… Но доскажу до конца. А вдруг и тебе придется побывать в Царьграде. Торговые послы получали в столице Византии свои посольские оклады, а простые купцы месячину, то есть месячный корм, кой им раздавался в обусловленном порядке по старшинству русских городов. Допрежь киевским, засим черниговским, переяславским и купцам прочих городов. И всё же греки побаивались Руси, даже приходившей законно по договору. Купцы входили в город без оружия, одними воротами, по пять десятков человек, в сопровождении императорских воинов. Ишь, как их напугал князь Святослав! Гордись своим дедом.

— Я уже тебе сказывал, дядька, что никогда не забуду деда, и всегда буду помнить о его победах.

— Помни, княжич, помни. По договорам Олега, Игоря и Святослава русские купцы не платили никакой пошлины, а почти вся торговля шла на обмен. Меха, мед и воск купцы меняли на паволоки, золото, вина и фрукты. А когда торговый срок кончался, купцы, отбывая домой, получали из греческой казны на дорогу съестные припасы, судовые снасти, якоря, канаты, всё, что им надобилось…

Ярослав вспоминал рассказ Добрыни и думал о другом торговом пути. «Из Руси в греки» — не для Ростова. Уж так далече до Киева! Надо осваивать свой торговый путь, совершенно новый. Волжский! Допрежь замириться с булгарами, начать с ними торговлю, а там, глядишь, на ладьях — и в Хвалынское море. В Персию, Бухару… Нелегкая и рискованная задача, но без ее решения не быть Ростову великим градом.

 

Глава 8

ЧЕРЕЗ НАПАСТИ И НЕВЗГОДЫ

Сотник Озарка не торопился уходить с пожарища.

Десятник Васюк, глянув на сумрачное лицо старшего дружинника, тяжко вздохнул. И чего сидит, голову повесив? Девку не вернешь, чуда не сотворится, пора и вспять подаваться. Да вон и гридень Андрейка, из молодшей дружины, нетерпеливо посматривает на сотника.

— Может, к Ростову тронемся? Путь далекий.

— Сам ведаю, Васек… Скоро и тронемся.

Сотник вдругорядь обошел пожарище, а затем направился к роще и прилег на мягкое разнотравье в серебряном хороводе берез. Хотелось еще раз всё обдумать.

По роще гулял теплый упругий ветер, заполняя ее тихим ласковым гулом. Через зеленые ветви деревьев проглядывался островок лазурного неба; вершины, шелестя листвой, гнулись, слегка отходили друг от друга, порой почти смыкались, отчего синий, бездонный омут то широко открывался, давая простор полуденному солнцу, то сужался в маленькое оконце, и тогда лишь отдельные лучи солнца скупо пробивались через густую сеть дрожащих ветвей, расцвечивая золотистыми бликами стволы белоногих берез.

Но никаких утешительных мыслей в голову сотника не пришло. Думай — не думай, а Прошкину девку захватил в свой терем великий князь, спалив и заимку. Похотень!

Пожалуй, впервые с такой досадой помыслил о Владимире Святославиче дружинник. А когда-то вкупе с ним в походы ходил, победами восторгался, но личная жизнь его ни одного русича не радовала. Не любят русские люди князей — блудников. Ведь такого бесстыдного непотребства не ведали они ни от Олега, ни от Игоря, ни от Святослава. А этот «святитель» настоящий презорник. И за что его только греческие попы превозносят?!

Озарка поднялся, прошел через рощу, как бы прощаясь с ней навеки, и вышел к елани. За ней начинался густой, неприютный сосновый бор, уходящий на многие версты в глухие леса.

— Ну, прощай, дремуч лес, — перекрестился Озарка, и хотел, было, уже повернуть к роще, как вдруг заметил на одной из вековых сосен, ниже развесистых лап, белую зарубку.

Прошкина помета! Слава тебе, всемогущий Спаситель!

Сотник быстро вернулся к пожарищу и сказал воям:

— Узрел зарубку. Ведите за узду коней — и за мной!

В бору приказал:

— Ищите другую замету.

Неторопко двинулись дальше. Сотник тянул за собой коня и взволнованно думал:

«Неужели зарубка случайная? Возвращался Прошка в избу и ненароком по дереву топором махнул. Тогда всё пропало».

— Есть! — послышался голос Васюка.

Сотник вдругорядь перекрестился. То путь к новому жилищу беглецов.

У третьей заметы Озарка увидел под корой клочок бересты, свернутой в трубочку. Вынул, развернул и с трудом прочел нацарапанные слова:

«Дабы Ярило в прав ланито».

— Ну что там? — нетерпеливо вопросил Васюк.

— Молодец, Прошка! — и вовсе обрадовался сотник. — Велит нам идти так, дабы солнце светило в правую щеку. Теперь легче зарубки искать.

— А что как непогодье навалится? — спросил десятник.

— Не в первой. Коль бусник навалится, по заметам пойдем.

— А коль Перун ливнем разразиться? — продолжал вопрошать дружинник.

Сотник в ответ лишь головой покрутил. Долго из крещеного человека не выкорчевать двоеверие. Наполовину он христианин, наполовину язычник.

— Вперед, вои!

Шли упорно и долго, коротая две ночи на мху и еловых лапах под деревами. Стреноженные кони хрустели сочной травой, облитой росой. А чуть обутреет, сопутники доставали из переметных сум сухари, сушеное мясо и рыбу, коротко снедали. Съестной припас берегли, заведомо зная, что сумы до Ростова вконец оскудеют, и наступит бессытица. Им придется кормиться битой дичью, благо есть лук и стрелы, или надеяться на крупную добычу, сразив вепря или тура, ибо лес богат всяким зверем.

С водой было проще. Добывали ее в колдобинах или в буераках, где зачастую бился родничок. Непременно поили коней и наливали хрустально-чистую воду в свои деревянные баклажки.

На третий день пути затесы и Ярило вывели дружинников на большую поляну, на коей стояла небольшая курная избенка, недавно срубленная. Все обитатели ее оказались живы и здоровы…

* * *

— Прав твой князь оказался, сотник — повел свой сказ Прошка. — И двух недель не прошло, как наехали на мою избу княжьи охотники. На болото они не попали, а выехали с другой стороны, на рощу. Среди них очутился один из ловчих, кой еще меня в Оленевке зрел. Возликовал, забоярился! Ныне-де меня князь щедротами осыплет. А за оконцем — повечерница. Решили ночь в избе скоротать, а нас всех на двор вывели и связали накрепко. Вот тут-то и пала на нас затуга. Теперь-то уж беды не избыть. Напрасно князя не послушали. Но вспять ничего не вернешь. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Крепко запеленали, княжьи ехидны! Прощаться стали. Дураку ясно: нас с дочкой навеки разлучат. Ее в Киев увезут, а нас со старухой изувечат и в Оленевку вернут. Мы горюем, а охотники в избе песни горланят: хмельного меду у меня отыскали, да и свой, поди, имели. Вот и назюзюкались. Наконец, угомонились. А нам уж не до сна, бедосирым. И вдруг, среди ночи, кто-то во двор потихоньку шастает. По нужде, мекаем. А сей человек сказывает: «Спасу вас». И давай узелки распутывать. Всех от пут вызволил. «Как тебя звать, — пытаю, — добрый человек». Семкой назвался. «Казнит тебя князь». А Семка: «Не казнит. Я сейчас на полати — и храпака. Никто и в догад не возьмет. Бегите борзей!» Я топор прихватил, а дочка для чего-то вилы. Рощу проскочили, на елань выбежали, и тут я очухался, и про заметы вспомнил.

— Господь милостив, Прошка. Навел меня на твою замету. Да и бересту нашли.

— Милостив, сотник. То Березиня удумала.

— Вот уж не чаял, что дочь твоя грамоте горазда.

— В Оленевке упремудрилась. От деда своего переняла. А тот когда-то в молодых летах в Киеве был, громотею одному избу рубил, вот от него буквицы и постиг. Никаких-де денег не возьму, токмо грамоте наставь. Сгодилось дедово ученье.

— Сгодилось, Прошка… А ведаешь ли ты, что с твоим двором содеяли?

— Ведаю. И кости по родине плачут. Вот так и я. Избенку срубил, а душа ноет. Взял топор — и на заимку. Устинья и Березиня в слезы. Куда ж ты в такую одаль? Пропадешь среди зверья, сгинешь! Но меня и конем не удержишь. Богам помолился — и в путь. Мекал кое-что из избы взять, да лошаденку свою увидеть. А как узрел пожарище, сердце кровью облилось. Всё княжьи подручники сожгли. Лошадь, видать, с собой увели, а скотину зарезали. Даже никакой посуды и сручья не оставили, чай, в болоте утопили. Будто лютому ворогу отомстили. Посидел у бывшего очага, огоревал, и к своим подался.

— Да как же вы тут сумели выжить? Без лошади, скотины и корму?

— Долго сказывать, сотник. Поначалу всем крепенько досталось. Бог Велес помог. Вишь, какого я из дуба вырубил? Славный бог! Он-то и не дал окочуриться. Лучок на дичину смастерил. Дочка не зря вилы прихватила. Из них железные наконечники для стрел сделал, на звериных тропах силки и петли поставил. Вкупе с Березиней. Она у меня на все руки досужая. Убоина появилась. Бортные дерева с медком нашел. А тут как-то глину сыскал, и печь в избенке поставил. А где глина — там и горшок. Но зимой тяжеленько пришлось. Ни хлеба, ни соли, ни одёжы. Лаптей-то еще по осени наплели, дело не хитрое, а вот зимой, да еще взаморозь, в одной рубахе звериные гоны не осмотришь.

— Пропащее дело, Прошка.

— Пропащее, кабы не Велес. Здесь лисы на людей не пугливы, прямо к самой избенке подбегают. Ну и пришлось прямо из волокового оконца стрелы пускать, а потом и в силки три лисы угодили. Я к холоду обвыклый, в одной рубахе бегал. Лис обделали и шубейку сладили. Пережили зиму-матушку. А как весна-красна нагрянула, на меня опять затуга напала. Тебя, сотник, поджидать — бабка надвое сказала. Можешь и не прийти за нами. А без хлебушка тоже не жизнь. Тут, на елани, можно доброе поле деревянной сохой вспахать. Соху-то смастерил, а на душе горечь полынная. Жита — и единого зернышка нет. Норовил в Оленевку сходить. Но Березиня меня отговорила. Уж очень староста в селище пакостный. Хоть и старой веры крепко держится, но княжьим послужильцам готов гузно лизать. Так думку свою на время и закинул. Подожду-де до зажинок, и коль сотник за нами не придет, то всё равно в Оленевку снаряжусь. Ночью к бывшему соседу своему загляну. Мужик — не жадень. Выпрошу жита с лукошко. Вот такие наши дела, мил человек.

Березиня всё это время сидела молча. Она заметно похудела. Нелегко ей довелось в минувший год. Другая бы сникла, очерствела душой от всех напастей, но Березиня не поддалась невзгодам, не ушла в гнетущие думы, а, напротив, всячески поддерживала и успокаивала отца и мать, стараясь в неустанных заботах забыть обо всем дурном. И ее покойный, веселый нрав невольно сказывался на родителях.

Отец и мать поджидали княжеского посланника, а вот Березиня не слишком-то утешилась появлением сотника. Чересчур свыклась она к лесной жизни, и менять ее не хотела. Да и к молодому князю ее почему-то не тянуло. Все князья ей представлялись киевским Владимиром, кой только и знает девушек сраму предавать…

Ярослав, кажется, другой, но сдержит ли он своё слово?

Девушку не пугала его едва заметная хромота, не пугало и то, что князь не был красавцем. Обыкновенное лицо, не бросающееся в глаза. Выделялись лишь голубые глаза, кои, как поведал Ярослав, передались ему от деда Святослава. Но не в лице, конечно, дело. Просто, сердце Березини еще не пробудилось для какой-то неясной ей любви, поэтому князь для нее оставался сторонним человеком.

И всё же в дальнюю дорогу надлежит собираться, ибо так захотели родители. На Киевской земле им даже в глухомани оставаться нельзя.

Грустно вздохнула Березиня.

 

Глава 8

КНЯЗЬ И ПРОШКА

Ярослав был доволен работой смердов. Все последние годы ростовская пашня давала добрые урожаи. Бессытицей мужики не страдали, и дань была довольно сносной.

Смоленские купцы, встретившись с князем, рассказывали:

— Мы на Днепре в тесноте живем. Великий князь окружил себя несметным числом бояр. Но на всех больших и богатых вотчин не наберешься. К степям боярам не хочется подвигаться: печенег под боком. К Новгороду — там и своих господ как блох на паршивой собаке. Повальные драчки из-за угодий. И каждый боярин в свой клочок зубами вцепился, и выжимает из него все соки. Смерды стоном исходят. Ране одному князю дань платили, а ныне и боярину оброк выкладывай. Вот-вот гиль зачнется, да и без побегов не обойтись. Худая жизнь у смердов. А всё отчего? Простору господам нет. У тебя же, князь Ярослав Владимирович, повсюду урядливо. Отгородился от городов лесами да болотами — и беды не ведаешь. Земель твоих на добрый десяток князей хватит. Однако прости нас, купчишек. Скоро и тебе непрошеных гостей не миновать.

— А ничего, — рассмеялся Ярослав. — Всех принимать буду — и смердов и скудо поместных господ. Никого не обижу! Скоро по всей Руси заговорят о земле Ростовской. А вы, купцы, кои по многим городам торгуете, можете смело о том сказывать.

Ярослав ведал, о чем говорил. Необжитых мест у него было вдоволь. Ростовская земля шла до самого Белозерска, а коль к Волге повернуться — земель немереных еще больше. И чем больше он посадит смердов на пашню, тем весомей станет его калита, на кою он может не только утроить дружину, но и пригласить толковых розмыслов и зодчих, дабы ставить новые города и православные храмы. Ставить надежно, внушительно и на века.

Рад он будет и ново пришлым господам. Разуметься не для того, чтобы они жирели на угодьях, а чтобы пополняли его войско.

Само собой, надо развивать и торговлю. Его прабабка, великая княгиня Ольга, была мудрой женщиной. Она разделила землю киевских князей на погосты и установила для них размеры обложения дани, чтобы сюда стала стекаться дань с мелких поселений. Мудро Ольга придумала. На крупные погосты стали приезжать купцы, ибо возникли сборные торговые места, куда звероловы и бортники сходились для гостьбы, принося мед, воск и меха.

После того, как Владимир принес от греков христианство, на погостах принялись ставить сельские приходские церкви, а при церквах начали хоронить покойников. На Ростовской земле немало крупных поселений, и такие, как Белогостицы, Сулость и Угодичи вполне могли бы притязать на звание погоста. Здесь и крупной торговле быть. Не поступить ли так, как поступила княгиня Ольга? Надо посоветоваться с дружиной. Нельзя ее обходить стороной.

Размышления Ярослава прервал молодой боярин Могута. С некоторых пор он перестал робеть перед князем, особенно с того времени, когда Ярослав усадил своего дворского за грамоту и книги.

— В Ростов прибыл сотник Озарка, княже.

— С кем? — тотчас возбужденно вопросил Ярослав.

Могута удивился его взволнованному лицу. Обычно степенный, невозмутимый, а ныне так взбудоражился, будто о чем-то совсем необычном услышал. Никак, беглянка не дает ему покоя.

— Мужика Прошку с бабой и дочкой привел.

Ярослав настолько разутешился, что порывисто обнял дворского за литые плечи.

— Слава тебе, Господи!.. Что еще поведал, сотник?

— Семью в избу разместил.

— Славно!

Еще полгода назад, неподалеку от княжеского детинца, на берегу Пижермы, Ярослав приказал срубить добрую избу — на высоком подклете, с сенями, повалушей и светелкой в четыре косящетых оконца. Был завязан с избой и обширный двор для лошади и скотины, и даже баня-мыленка, подле коей красовался новехонький колодезь с журавлем.

Пока изба пустовала, ростовцы недоуменно толковали:

— И для кого князь такие хоромы поставил?

— Узоры навел. Петухи резные. И даже печь с трубой.

— Уж не боярину ли Могуте?

— Не. Могута в княжьем тереме живет. Дворский! Боярину бы в три жилья хоромы срубили. Чай, купца какого-нибудь ощедрит.

А в новую избу вошли… какие-то пришлые, изможденные люди в сирой одежонке, схожие на нищебродов.

Прошка как увидел свой новоиспеченный очаг, так и ахнул. Ну, зачем же князь так расстарался?! Как ему теперь народу отвечать? Для беглых смердов? Но никто тому не поверит. На смех поднимут. С какой это стати князь Ярослав голи перекатной хоромы ставит? Нет, так дело не пойдет. Разве ты за тем сюда шел, крестьянин Прошка? Чаял жить с семьей в одной из ростовских деревенек, коротать ночи в избенке, а днями пахать, сеять, валить дерева, ходить на сенокосные угодья, жать вызревшую ниву… Творить то, что давно привычно, что прикипело к сердцу, что творил твой отец, дед и прадед. Творить хлебушек. Пусть выстраданный, семью потами облитый, но зато такой лакомый, когда заботливая Устинья подаст в твои натруженные руки мягкий и теплый ломоть хлеба, только что вынутого из пода жаркой разомлевшей печи. Нет ничего слаще и вкуснее!.. И всему тому боле не бывать?! Надо в обычную черную избенку проситься, иначе никакого доброго житья в Ростове не будет.

Устинья же была довольна. После всяких переживаний и долгой тягостной дороги, она как увидела избу, так вся и расцвела.

— Пресвятая Богородица, терем-то какой. Нет, ты глянь дочка. Загляденье!

— Буде соловьем рассыпаться, — заворчал Прошка. — Народ диву дивится.

Без радости вступила в новый дом и Березиня. Она молча поднялась в светлицу, подошла к оконцу и, увидев снующих по улочкам людей, грустно вздохнула.

А где же ее любимый лес? Всюду избы, хоромы, леса совсем не видно, очевидно, он закрыт зубчатыми стенами крепости, но за ними проглядывается лишь огромное озеро. Господи, как же она будет жить без леса?! Без милых ей белых берез, могучих, неохватных дубов, разлапистых сосен и елей, без солнечных полянок, усыпанных духмяной земляникой… Она, дитя лесов, и представить себе не могла, что теперь больше не увидит той чарующей красоты, с коей она так прочно сроднилась, и что теперь самый пригожий город покажется ей золотой клеткой.

Слезы выступили на глазах Березини.

— Глянь, дочка, какие нарядные прялки поставлены. Здесь и златотканому шитью можно обучаться… А ты зрела одежу, что в повалуше развешена?

Но Березиня не отозвалась, она как будто и не слышала слов матери.

— Да что с тобой, доченька? Аль новой избе не рада?

— Не рада, маменька. Я к лесу привыкла, а здесь всё чужое.

— Еще к болотам, скажи.

— И к болотам, маменька. Где теперь будешь клюкву набирать?

— Клюкву? — переспросила Устинья, и, поглядев на дочь какими-то странными глазами, опустилась на лавку, покрытую медвежьей шкурой, и будто очнулась от усладного сна.

А ведь супруг-то не зря стал сумрачным, не по нутру ему этот распрекрасный дом. Они, чай, не купцы и не бояре, дабы обитать в таких хоромах. Одна изразцовая печь чего стоит. Отродясь таких не видывала. А всё — князь. Ради Березини усердствовал. Но то стыдоба великая, коль она в княжьей постели окажется. Из дому не выйдешь. Как начнет народ языками чесать, под землю готова провалиться. Уж лучше в глухомани жить, чем срам терпеть. Березиня, кажись, ничего князю и не посулила, но тот не отступится, всё равно дочку в свой терем заполучит. И про клятву свою забудет.

В светлицу зашел Прошка. Обвел пасмурными глазами супругу и дочь.

— К князю надумал пробиться. Не стану в сих хоромах жить.

— Да помогут тебе боги, Прохор, — кивнула Устинья.

— А ты, дочь, что скажешь?

— Я, как ты, тятенька. Ступай к князю. Пусть нас в какую-нибудь лесную деревеньку отошлет.

— Вот и я о том же, дочка.

У дубовых ворот деревянного детинца стояли с копьями три отрока из молодшей дружины. Увидев перед собой мужика в затрапезной одёже, усмехнулись.

— Ты это к кому снарядился?

— К князю Ярославу.

У гридней глаза на лоб.

— Прямо-таки к князю? Воротами не ошибся, мужик?

— Пока еще на очи не сетую. Пропущайте!

Один из гридней вскинул копье и направил его на грудь наглеца.

— Кажи гузно, пока цел!

Но мужик не повернул вспять. Дерзкий проситель!

— Отпусти копье, служилый. Молвите князю, что Прошка пришел.

Гридни переглянулись. Никогда не видывали сего нахала в Ростове. Чужак в город забрел и прется до самого князя.

Караульным вовек не забыть, как приплыл из Велесова дворища язычник Тихомир, и едва не убил Ярослава. Вот и у чужака бельмеса недобрые. Может, его кушаками скрутить да к порубу отволочь? Пусть тщательно одежонку прощупают, и спрос учинят с пристрастием.

Так, пожалуй, и поступили бы караульные, не выйди из ворот сотник Озарка.

— Что за шум, а драки нет? — весело вопросил «княжой муж». Он только что выбрался из гридницы, где хватил ковш ставленого меду и сытно закусил.

— Да вот какой-то дерзкий мужик к князю ломится.

— Прошка!.. Тебе чего в избе не сидится? Думал, ты спать завалился. Зачем тебе князь?

— Потолковать надо, Озарка.

— А может, я чем помогу?

— Благодарствую, но мне сам князь нужен.

Сотник зорко вгляделся в смурое лицо мужика и подумал:

«Никак, что-то с девкой неладное. Надо пропустить».

— Идем, Прошка. Проведу тебя к князю.

Караульные проводили обоих озадаченными взглядами.

Ярослав принял Прошку без заминки. Мужик, не замечая красочного убранства покоев, поклонился князю и молвил, чуть ли не с порога:

— Спасибо за честь, князь Ярослав, но в таких хоромах жить не стану.

— И это после твоей курной избенки?

— Так, князь.

Ответ прозвучал незыблемо.

— Ну что ж, потолкуем Прохор. Да ты садись на лавку.

— Я постою. Не пристало мужику при князе садиться. У нас, бывало, при старосте на порог не сядешь.

— А я велю садиться, Прохор. Чую, разговор наш будет долгим.

— Как прикажешь, князь, — и Прошка уселся на край лавки, покрытой в два слоя мягкими лисьими мехами.

— Хочу понять тебя, а посему рассказывай всё без утайки.

— Мне скрывать нечего, князь.

И Прошка о чем думал в избе, то и выложил.

Ярослав походил взад вперед по покоям, а затем спросил:

— А домочадцы твои как рассудили?

— Они согласны, особливо Березиня. Отсылай нас в любую деревеньку, князь.

Ярослав сел подле мужика и надолго ушел в думы, и чем больше он размышлял, тем всё больше убеждался в правоте Прошки.

Беглые пришлые люди будут выглядеть в городе белыми воронами. Напрасно он поставил на Пижерме избу. Да и к Березине запросто не заглянешь. Недобрый слушок по Ростову поплывет. Раз приехал, два приехал — и загудит ростовская земля. Князь-то весь в батюшку, по девкам шастает.

Но Ярослав того не боялся: он далеко не Владимир Святославич. Он с чистыми помыслами Березиню будет навещать, и коль она отзовется на его чувства, то женится на ней. Женится!

Отец будет в бешенстве. Он давно уже задумал обвенчать своих сыновей на дочерях зарубежных императоров и королей, дабы еще больше укрепить могущество Руси и ее независимость от чужеземных стран. Он, разумеется, прав. Браки с зарубежными властителями всегда полезны и выгодны для Руси. Но каково самим сыновьям? Для отца, зачастую, не суть важно, какова невеста: ладна ли телом, умна, образована, не страдает ли недугами? От нее же пойдет потомство, будущие князья. А что получилось со старшим братом Вышеславом? Оженил его отец на тщедушной и квелой принцессе. И что в итоге? Детей нет, «заморская дева» впала в уныние, капризы и потихоньку умирает. Вот тебе и наследник великого княжества.

Нет, отец, в твоей тщеславной правде могут статься большие щербины.

Прошка глядел на задумчивого Ярослава и раскидывал умом:

«Князь, поди, гневается. Столь добра сотворил для беглого мужика, а тот еще рыло на сторону воротит. Возьмет да и повелит наказать непослушного смерда. Надо подкрепить свою просьбу».

— Я, ить, князь Ярослав Владимирович, всю жизнь на пашне сидел, городским ремеслам не обучен. Проку нет мне в городе сидеть. Отошли меня в любую деревеньку, да поближе к самому лесу. Там у нас и нива будет, и огородишко. Да и Устинье моей с Березиней станет повадней.

— В деревеньку, говоришь? — обернулся к Прошке князь, и вновь призадумался.

В деревеньку. А что? Не худо молвил Прохор. В деревеньку можно запросто наведываться: и в пору полюдья, и на охоте. Охоту же он, Ярослав, вельми любит, иногда в селениях ночевать останавливается. Как тут в избу Прохора не заглянуть?

— Будет тебе деревенька, Прохор. Сиди на пашне, коль привык. Я всё обдумаю и тебе скажу.

Прошка вдругорядь поклонился.

— Благодарствую, князь Ярослав Владимирыч. Утешил. Токомо не задоль.

Потрапезовав и помолившись на ночь в крестовой комнате, Ярослав улегся на ложенице. Он всегда мгновенно засыпал, выбросив из головы всякие мысли. Таков, говорят, был его прославленный дед Святослав. Но сегодня, прежде чем смежить веки, он подумал:

«А пошлю-ка я Прохора в село Белогостицы. На реке Вексе, и лес под боком. Да и пора на селе монастырь с храмами ставить. Белогостицы погостом станут. Часто придется туда наведываться. Глядишь, и Березиню увижу».

 

Глава 10

УДАЛЬ МОЛОДЕЦКАЯ

Молодость брала своё: чем бы ни занимался князь в последние недели, но дума о Березине не покидала его. Чувство, кое вселилось в его сердце, было настолько необычным и загадочным, что оно не давало ему покоя. Он взбирался на новую ладью, дотошно осматривал, как плотники доделывают судно, а перед глазами его стояла Березиня. Милая, чудесная, влекущая к себе Березиня.

— Глянь на мачту, князь. Оселок судна, — высказывал ему дед Овсей.

— Непременно гляну, Овсей Захарыч, — уважительно отзывался Ярослав.

— Глянь, глянь, князь. Мачту никакая буря не должна сломить. На совесть ставили, сколь всякой подготовки было.

Для мачты вырубали особое дерево, ошкуривали, выстругивали, круглили, предназначенное время сушили (не дай Бог пересушить!) и морили, дабы мачта была стойкая и гибкая, как озерная тростинка. Всё предусмотрел дед Овсей, и так было в любом корабельном оснащении, начиная с первой тесины.

Весной, летом и начавшимся зазимьем дня не проходило, чтобы Ярослав не побывал на ладейной стройке. То, что мастерил Овсей Захарыч (из особого почтения князь стал называть умельца по отчеству) со своими подручными, было крайне значимо для князя.

Ярослав не мог дождаться того дня, когда он поднимет всю свою флотилию и пойдет осваивать новые волжские земли, и устанавливать мир с булгарами. Но то произойдет еще не скоро: последний корабль будет изготовлен, как обещал Овсей Захарыч, не раньше червеня.

А сейчас он осматривал мачту, говорил добрые слова мастеру, а у самого в голове вновь неотвязная мысль: Березиня! Безумно хотелось ее увидеть, но Ярослав взял себя в руки. Ныне Прошка с семьей обустраивается на новом месте. Крестьянских забот — полон рот. Ныне пересельникам не до князя. Пусть у них всё уладится, тогда и Березиня будет спокойней. Поспешностью можно все испортить.

* * *

Ярославу привиделся сон. Из лесной берлоги выбрался огромный мохнатый медведь и, злобно рыча, двинулся на князя. Ярослав ударил зверя по голове секирой, и тот рухнул в сугроб.

Очнувшись ото сна, Ярослав аж головой крутанул. Не худо бы сходить в ростовские леса на медведя. Сон-то не зря привиделся.

А тут и дворский (надо же какое совпадение!) утром молвил:

— Ты, князь, повелел охотникам медвежью берлогу отыскать. Отыскали.

— Далече?

— За Вексой. В трех верстах от Белогостиц. Быть ли охоте?

— Быть, Могута, непременно быть! — оживился князь.

— В кой день охотников снаряжать?

— Откладывать не будем. Завтра, Могута! Строго-настрого предупреди ловчего, дабы ничего не забыл. На медведя идти — не в белку стрелой пускать.

Лицо Ярослава было веселым и жизнерадостным. Давно такого лица не видел Могута. Князь каждый день в неустанных тревогах и заботах, пора ему и передышку взять.

До берлоги добирались на конях. С погодой повезло. День выдался ясный, с легким бодрящим морозцем. Любо молодцеватым охотникам, любо и застоявшимся на княжеском дворе коням. Бегут резво, из-под копыт, обутых в железные подковы, летят ошметки снега.

Остановились в селе подле избы тиуна, куда заранее были доставлены лыжи. Не простые лыжи, а охотничьи, в четь аршина шириной, распаренные в мыленках. Здесь же в жарко натопленной бане искусные умельцы заготовки заостряли и выгибали. Такие лыжи ходки и прочны, не сломаются, если даже нечаянно ударятся носком о древо.

— Версты две надо по лесу пройти, — сказал старший ловчий Торопка.

Давно не вставал на лыжи князь Ярослав. Во всяком деле нужна сноровка, так и здесь. Это по насту бежать легко, а сейчас сугробы высоки и рыхлы. Лыжи хоть и широки, но под тяжестью человека проваливаются на добрые две ладони. Да и как не проваливаться, когда сам крупный, да и меч, рогатина, топор и кольчуга обременяют.

Без кольчуги идти на медведя опасно: чуть оплошал — и когтистые лапы распластают твою грудь, как рало землю. Конечно, боевой топор, меч и рогатину можно было бы на время передать меченоше Заботке, но князь того не хотел: все охотники должны быть в равных условиях. Никаких поблажек! Да и где, как ни на травле медведя испытываются отвага, смекалка и сила охотника.

Впереди торил лыжню старший ловчий, за ним следовал Могута. Раскраснелся молодой боярин, в карих глазах задорные огоньки. Отрадно в зимнем лесу бывшему сыну кожемяки. В тереме — тепло, сытно, уютно, но докука. Повседневные заботы, пригляд за слугами, княжьи посылы…

А тут — лепота! Сказочный лес в белых кудлатых шапках, свежий пьянящий воздух, веселые, раскованные лица охотников, кои заждались медвежьей «потехи».

Могуте стало жарко. Распахнул полушубок на лисьем меху, засунул теплые рукавицы за опояску, задорно кинул:

— Борзей, борзей, Торопка! На пятки наступлю!

Но Торопка и не думал убыстрять лыжный ход: не за зайцем гонишься, а к лютому зверю идешь, и придти к нему надо неспешно, со свежими силами, без шума и гама, без собачьего лая. Сей медведь залег в берлогу недавно, в зазимье. Такой зверь наиболее опасен: сон его еще не глубок. Громогласный лай собак сможет разбудить медведя и тогда он, разъяренный, выберется из берлоги и постарается уйти в такую глухомань, куда и человеку не пробраться.

И все же лучше всего брать медведя в начале зимы, пока от долгой лежки не вытерся его мех, да и сам он еще не отощал от спячки. Ничего нет теплее медвежьей шубы, и для спальней лавки доброе ложе. Медвежий запах долго не улетучивается, но он пользителен, ибо не только успокаивает человека, но и клонит его в непробудный сон. А медвежатина? Живит. Медвежью силу человеку дает. Не даром за одну полть медвежатины дают две полти вепря и три — говядины.

А чего стоят медвежьи игрища? Звероловы-медвежатники в большом почете на Руси. И князья, и бояре отваливают громадные деньги за царя русских лесных зверей. И князь не князь, и боярин не боярин, коль у него во дворе Косолапого нет. Некоторые из них любят заиметь не матерого зверя, а медвежонка, кой еще не вошел в полную силу, но слабака повалит. С таким можно и побаловаться, дабы лихость свою показать, и непременно при холопах. Пусть видят, что их господин отважен и могуч, и что ему ни черт, ни сатана не страшны. Такого властителя дворня почитает.

Держал молодого медведя и князь Ярослав. Не мог не держать! Таков стародавний обычай, коего нет ни в одних чужих землях. Уж так захотела Мать Земля, чтобы именно русичи испытывали свою удаль молодецкую на медведях, обладающих непомерной силой. И не сей ли древний обычай воспитывал в русичах храбрость и отвагу, о кою спотыкались и хазарин, и немец, и печенег. Ведь медвежья потеха была любимым развлечением народа. Богатырей на Руси — как ни в одной земле. Выходили добры молодцы и на матерого зверя, заведомо зная, что «потеха» может закончиться их гибелью. Но не с той ли «потехи» и пошла гулять русская пословица: «На миру — и смерть красна».

Но то был праздник.

Еще в семнадцать лет Ярослав вызвал как-то сотника Озарку и молвил:

— Слышал я, что ты когда-то четырежды на медведя с рогатиной хаживал и слыл самым искусным медвежатником дружины.

— Было дело, князь, — крякнул в русую бородку дюжий Озарка.

— И крупные медведи попадались?

— Последний раз оказался матерым, едва жив остался. Зверь мне на всю жизнь отметину оставил.

Озарка стянул с себя рубаху.

— Ишь, как по плечу когтями провел. Чаял всего разорвет, да рогатина не подвела и боевой топор сгодился.

— Поведай о своем поединке, Озарка. И чтоб подробно.

Озарка поведал. Ярослав же молвил:

— Не просто однако ж медведя уложить.

— И сила, и сноровка надобны, князь. Без того на косолапого нечего и выходить.

Ярослав приметил, как у Озарки задорно поблескивали глаза, как он оживился и приосанился, когда рассказывал о своем поединке.

Тут и Ярослав загорелся. Его охватило неистребимое желание сходить на медведя. В жизни все может сгодиться. Вот и в Медвежьем углу, как слух идет, обитает какая-то огромная медведица. А ведь в голове Ярослава давно зародилась задумка — покорить дикое языческое племя. А вдруг доведется столкнуться с самой медведицей?

— Одно дело, Озарка, рассказы выслушивать, другое — самому взяться за рогатину. Не возьмешь меня на выучку?

Озарка дотошным взглядом окинул Ярослава. Не по годам росл, плечист, уже сейчас силенка в руках немалая (сказываются ежедневные уроки Святослава), но есть изьян, кой может зело помешать князю в борьбе с медведем.

— Чего воды в рот набрал, Озарка? Аль не гожусь я на сие дело?

Озарка явно замялся: говорить об изъяне князя ему ужасно не хотелось. Вся дружина о нем ведала, но старалась не примечать.

Глаза Ярослава стали забористыми.

— Та-ак, — протянул он. — Выходит замухрышкой меня посчитал. Вот уж не чаял.

— Упаси Бог, князь! И сила и сноровка твоя нам всем по урокам ведома. Но на медведя тебе ходит опасно.

— Да почему?

— Прости, князь… Малость хромаешь ты.

— Сие мне не помеха! — резко высказал Ярослав. — Запомни, Озарка. Когда я увижу перед собой ворога, то о своей хромоте даже не вспомню, как будто ее никогда и не было. Вдругорядь спрашиваю: возьмешь меня на выучку?

— Возьму, князь.

— Добро, Озарка. Сегодня же и начнем.

Первые уроки проводились на княжьем дворе. Озарка облачался в кольчугу и медвежью шкуру и превращался в «зверя». Ярослава же учил, как сподручнее держать ратовище рогатины, как и с какой стороны подходить к медведю, в какое место целить, как удерживать рогатину, когда она уже пронзила зверя — обеими руками или утвердить ее подле ступни сапога… Многое о чем поведал Озарка.

— Мелочей, князь, не бывает. Взять боевой топор. Он самый надежный помощник. Всякий раз меня выручал. А посему топор всегда должен быть под рукой, и не в кожухе, а за опояской. Коль рогатину ногой утвердишь, до держи топор с левого края, дабы сподручней правой рукой ухватить. А бывает зверь вкупе с рогатиной отшатнется вспять, тут уж сам Бог велел за топор взяться. А ну-ка нападай на меня. Не щади, кольчуга добротная…

А затем выучка пошла на молодых медведях, коих держал князь на дворе. Многое познал Ярослав.

Никогда не забыть ему Потешного двора Владимира Красно Солнышко. (Правда, тогда еще Ярослав был очень мал и не думал о каких-то поединках). Для медвежьей потехи отведено место на обширном княжьем дворе, обнесенным высоким бревенчатым тыном. Чуть ниже тына изготовлены широкие настилы для зрителей и праздных зевак.

Для почетных гостей срублена шатровая башенка с креслами на десять мест. Расположившись в башенке, Владимир Святославич подавал знак:

— Выводите медведя на круг. Никитке начинать!

Никитка славился в Киеве не только своими кулачными подвигами, но и как первейший боец с медведями. Слава о его смелых и дерзких поединках далеко была известна за пределами Киева.

Никитка спокоен. Из-под войлочного колпака курчавились русые волосы. В правой руке Никитки — плоская обоюдоострая рогатина. Сейчас он один посреди круга. Вот-вот выпустят медведя. Никитка ведал: дикий лесной великан очень опасен, и малейший промах может стоить ему жизни. Немало удальцов (добровольных!) уже сложили свои головы в поединках с медведем, но Никитка всегда верил в свои силы и сноровку.

Нудно, протяжно заскрипела отодвигаемая двумя холопами железная решетка. Из клети вывалился в потешный круг огромный темно-бурый медведь, коего три дня не кормили. Завидев человека, он поднялся на задние лапы, оскалил пасть и с яростным ревом пошел на своего противника.

Никитка преобразился. Он пригнулся, широко и твердо расставил ноги, цепко обхватил рогатину. Глаза настороженно смотрели на приближающегося медведя. Подпустив зверя шага на два, Никитка сильным и коротким ударом всадил острие рогатины в медвежью грудь.

Зверь раскатисто заревел, раздирая острыми когтями темно-зеленый кафтан на руках молодца, но Никитка, с перекошенным от боли лицом крепко удерживал зверя на рогатине, утвердив верхний конец ратовища у левой ноги. Медведь долго и страшно ревел, истекая кровью. И вот настал миг, когда он рухнул на землю.

Великий князь одобрительно молвил:

— Ловок, парень. Награжу щедро.

Но развеселый Красно Солнышко не всегда был однозначен. Случалось, что в его сердце вселялась чудовищная жестокость, и он кидал неподготовленных к поединку людей на растерзание медведей.

В Ярославе хоть и текла кровь отца, но он до такой жестокости никогда не доходил. Его медвежьи потехи не были кровавыми. И всё же был случай, когда местный удалец погиб. Это произошло год назад.

Богатырь Бакулка, саженистый детина, подручный коваля, кой могучими руками гнул подковы, повалил наземь в очередную потеху медвежонка, подбоченился и, наступив ногой на бочонок «дарственного» меда, начал похваляться:

— Слабоват супротивник, князь Ярослав. Мне и матерого зверя одолеть — раз плюнуть. Выведи из клети — сам узришь.

Ярослав предостерег:

— Рискуешь, Бакулка.

Но слова князя лишь подстегнули удальца. Взыграла русская душа! Уж, коль вякнул при всем честном народе — на попятную не пойдешь, да о попятной и в мыслях уже нет. Одно в голове — жажда победы, жажда славы. А на испуганный девичий возглас: «Бакулушка! Выходи из круга!» — можно и внимания не обращать. Душа доброго молодца ликует. Вот он — звездный час! Народ восторженно гудит, подзадоривает:

— Любо, Бакулка! Выкликай зверя!

— Не устоять ведмедю!

— Слава Бакулке!

Ярослав смотрит на ростовцев, и его раздирают противоречивые мысли. Господи, они же коваля на погибель толкают. Но в такие часы народ становится безрассудным, такая уж русская натура. Взметнулась она и в Ярославе: он — плоть и кровь этого народа. Он — внук простолюдинки Малуши. И в нем закипели, дремавшие до поры-времени, необузданные страсти.

— Быть посему! Ловчий, выводи медведя!

Бакулке кинули рогатину и нож, и он удачно всадил рогатину в бочину зверя, но древко переломилось. Тяжело раненый зверь поднялся на задние лапы и в тот момент, когда Бакулка норовил вонзить в шею зверя охотничий нож, разъяренный медведь успел когтистыми лапами снять с богатыря вместе с шапкой череп.

Бакулку похоронили с почестями. Три дня возле кургана-могильника ростовцы справляли тризну, пили мед, ячменное пиво и брагу и славили отчаянного храбреца.

* * *

Медведь залег в дремучей пуще, под вздыбленными узловатыми корнями поваленной в бурелом огромной старой сосны. Корни завалило снегом, образуя своеобразную пещеру, кою и облюбовал себе зверь.

К берлоге едва пролезли, тут и лыжи не помогли. Удачное лежбище выбрал себе Косолапый. Со всех сторон берлогу обступали вековые деревья.

— И как только обнаружил, Торопка? — спросил Ярослав.

— По сломанным сучьям, князь.

Охотники стояли по колени в сугробах. Пока нечего и думать о поединке со зверем: надо как следует вытоптать снег. Затем Торопка срубил молодую елку, освободил ее от сучьев и заострил вершину. С виду Торопка спокоен: не в первый раз ходит на медведя, оплоха не случалось. Но неровен час.

Его отец, искушенный зверолов, был растерзан-таки медведем. Надо бы князя в сторонку поставить, но о том Ярославу не заикнешься, ныне он о всякой предосторожности забыл. Скинул кафтан, водрузил на голову железную шапку и встал в самом опасном месте.

Молчат и Могута с Озаркой. Ведают: позаботься о князе — и загорится гневом, так полыхнет сердитыми глазами, что с охоты убегай. Надо язык проглотить, но быть настороже.

Тревожились за Ярослава, а медведь почивал. У него самая лучшая пора. Летом, чтобы натешить ненасытное брюхо, забирался в густой малинник и часами кормился алыми сочными ягодами. Любит сладенькое Косолапый, а посему и неустанно ищет пчелиные соты в дуплистых деревьях. Найдет, издаст радостный рык и запускает лапу в пахнущее медом, пчелиным клеем и воском дупло. Возмущенные пчелы яростно жалят его морду, но Косолапый, наслаждаясь самым любимым лакомством, терпит до тех пор, пока не насытиться.

Любит Косолапый и рыбки откушать. По лесам к озеру Ильмень бегут много рек и речушек, и медведь, как заядлый рыбак, изучил все свои рыбные ловы, изобилующие белугой, севрюгой, щукой, голавлем, таранью, язями, плотвой… Рыба непуганая, косяками ходит, только лапами черпай.

К осени изрядно нагулял Косолапый жиру и стал как откормленный боров. Настала пора скрытное лежбище отыскать. И не день, и не два бродил по глухим местам, и нашел-таки удобное место для спячки. Никто не потревожит его сон, а чтобы он был непробудным и сладким, надо нарыть добрую охапку кореньев сон-травы. И лизать, лизать…

Спит медведушко, спит косолапый, не ведая, что пришли злые люди, чтобы нарушить его покой.

— С Богом! — отдал приказ Ярослав, и стиснул рукой (в перщатой рукавице) рогатину. Наконец-то сбудется его мечта и он сам пойдет на медведя. Заждался! Не зря ж, поди, он проходил выучку у Озарки и дотошно всматривался в поединки добрых молодцев на своем потешном дворе. Пора и тебе, Ярослав, сразиться с диким зверем.

Ловчий и Озарка сторожко поднесли к берлоге заостренную елку, с размаху воткнули ее в лежбище и отскочили.

Берлога страшно взревела. Из-под кореньев и снега вывалился огромный бурый медведь. Увидел еще полусонными глазами врагов, и шерсть его встала дыбом. Косолапый был разъярен: злые люди прервали его сладкий сон.

Ярослав двинулся с рогатиной на медведя, но тот почему-то не встал на дыбы, а пошел кабаном, на четырех лапах.

Князь не растерялся и обеими руками всадил в медведя рогатину. То был воистину богатырский удар! Острый и длинный железный наконечник вонзился в грудь медведя до самой поперечины.

Зверь издал неистовый рев и поднялся на задние лапы. Древко хрустнуло, но Ярослав тотчас отбросил рогатину и схватился за топор. Медведь взмахнул лапой, норовя снести голову человека, но князь опередил зверя, по самый обух, всадив топор в его башку. И навеки застыл косолапый. Не видать ему больше усладных снов, не лакомиться рыбой, малиной и медом.

Весь поединок длился считанные секунды. Поразила изумительная ловкость и сила молодого князя. (Вот где сказались уроки прославленного деда и учеба Озарки). Охотники закричали привычное слово: «Слава!», а Могута (уж так ему хотелось сразить зверя!) с досады метнул рогатину в сосну. С разлапистых ветвей посыпался пухлый, кипенно-белый снег, запорошив лицо удрученного боярина.

Ярослав ступил к нахмурившемуся дворскому и открыто, по-доброму улыбнулся:

— Не кручинься, Могута Лукьянович. Будет еще и на тебя медведь.

Могута прогнал досаду с лица, а Озарка крепко обнял Ярослава.

— С первой победой, княже!

 

Глава 11

КНЯЗЬ И БЕРЕЗИНЯ

Вот и пожаловала весна-красна: светозарная, зеленоглавая, духмяная, с ласковым ликующим солнцем. Всё пробудилось, ожило, наполнилось ненаглядной чарующей красотой, изукрасив яблоневые и вишневые сады дурманящей белой кипенью.

«Пора!» — молвил себе Ярослав и отправился в Белогостицы.

Когда подъехал к Прошкиной избе, сердце его (опять-таки!) трепетно забилось.

Довольна ли теперь Березиня? Изба крепкая, добротная, с горенкой. Совсем недавно жил в ней тиун, поставленный из княжеских холопов. Тиуна пришлось вернуть на княжий двор, а на его место назначить Прошку, но тот опять закобенился:

— Ради всех богов не ставь меня в тиуны, князь! Не умею я мужиками управлять.

— Упористый ты мужик, Прохор. Но избой, огородом и пашней ты доволен?

— Премного благодарен, князь. Есть где с сохой разгуляться. И за жито спасибо, и за лошадь, и за всякую живность дворовую. А вот от тиуна избавь.

— Будь, по-твоему, Прохор. Выберу другого тиуна. Живите с Богом…

Ярослав приехал с Могутой и Заботкой.

— Расседлайте коней, а я пока подворье огляжу.

Боярин и меченоша понимающе переглянулись.

Из огорода вились дымки пахучего сизого дыма, и там могли оказаться кто-то из обитателей избы.

Не зря говорят, что сердце — вещун. Миновав баню-мыленку, князь подошел к плетню огорода и увидел за ним Березиню, сжигающую сухую жухлую солому. Она переносила пылающий пучок от одной грудки к другой и не замечала князя.

Девушка была в длинном вишневом саяне и мягких алых чёботах, что обрадовало Ярослава: из его даров одежда. Собственно, другого платья и сапожек у Березини не могло и быть. Она пришла в Ростов в таком затрапезном виде, что и на улицу не выйдешь.

— Бог в помощь, Березиня! — негромко воскликнул Ярослав.

Девушка вздрогнула и повернулась на голос.

— Здравствуй, князь.

Поклонилась в пояс, зарделась, заметно стушевалась.

Любопытно, подумал Ярослав, что означает ее замешательство? Приятную для неё неожиданную встречу или испуг при появлении ростовского властителя? Хорошо бы первое.

— Родичи дома?

— Тятенька на овин ушел глянуть, а маменька в избе.

— А ты всё трудишься?

— Да разве это труд, князь? И всего-то сушняк на золу сжечь.

— На золу? — чтобы поддержать разговор, спросил Ярослав.

— Зола урожай дает, о том каждый человек ведает.

— Да неужели? А я вот не ведал.

— Прикидываешься, князь.

— Истинный крест!

Березиня негромко рассмеялась. Это случилось при Ярославе впервые, и он тому немало порадовался.

— Вот уж не чаяла, что князь таких простых вещей не ведает.

Березиня продолжала улыбаться, а Ярослав, дабы и далее занять девушку непринужденным разговором, молвил:

— А ты знаешь, Березиня, что князья меньше любого простолюдина ведают.

— Лукавишь, князь.

— И вовсе не лукавлю. Для твоего отца соха обычное дело, для меня ж — величайшая премудрость. Не знаю, как к ней и подступиться. А лошадь запрячь? Легче вековой дуб с корнями вырвать.

Березиня теперь уже смеялась громко и заразительно.

— Уморил ты меня, князь. Да лошадь любой деревенский мальчонка может запрячь. Дивлюсь на тебя, Ярослав Владимирович. На коне красуешься, а с упряжью не справляешься.

— Смейся, не смейся, Березиня — не справлюсь. Слуги коня облачают.

— Вот и худо, что слуги. А вдруг в ратный поход пойдешь, коня твоего убьют?

— Дружинник своего отдаст, а сам пешим станет биться.

— Ишь, какой. Дружинника ему не жаль.

— Таков обычай, Березиня.

— Худой обычай.

Девушка разговорилась, раскраснелась.

— А если и дружинников рядышком нет? Побили их вороги. А тут бродячий конь вблизи оказался. От табуна отбился. Охлюпкой поедешь? Вот бы на такого воина глянуть!

— Седло с мертвого коня сниму.

— А узду, повод, тороки и прочую упряжь?

— Боюсь, не справлюсь, — в свою очередь рассмеялся Ярослав.

Березиня, вконец осмелев, неодобрительно покачала головой.

— Убьют тебя вороги… А хочешь, Ярослав Владимирыч, я научу тебя коня запрягать? На поле брани всякое случается.

— Аль, жалко меня стало?

— Таких, кои ничего не умеют делать, не жаль.

— А тех, кто упряжь умеют наладить, жаль?

— Не хочу, князь, чтоб люди на тебя, незнайку, смеялись.

— Тогда научи меня, непременно научи, Березиня.

— Зришь раменье?

— Зрю, Березиня.

— Жди меня там. Ты, небось, с дружинниками приехал. Не хочу, чтоб они видели.

— Однако ж мудрая ты, Березиня.

Ярослав удалился к лесу, а девушка пришла на двор, полностью освободила лошадь от упряжи, засовала ее в куль и, держа Буланку за холку, повела ее к раменью. Подведя лошадь к Ярославу, молвила:

— Твои слуги норовят идти к тебе. Повели им, чтоб сюда не подходили.

Могута и Заботка пошли к раменью, но князь дал знак рукой, дабы шли вспять.

Березиня слегка углубилась в лес, остановила послушную Буланку и вытряхнула из объемного куля упряжь. И чего только тут не было! Седло, хомут, узда, поводья, шлея, супонь, гужи, седелка с чересседельником, удила.

— Ну, Березиня! Ты бы еще оглобли принесла.

— Тогда — и телегу.

И оба так заразительно рассмеялись, что их даже услышали Могута с меченошей.

— Кажись, дело сладится, — произнес Заботка.

А молодой Ярослав пребывал в упоительном состоянии. Он общается с этой удивительной девушкой, слышит ее мягкий голос, любуется ее чудесными глазами с густыми бархатными ресничками, а главное — слышит ее задорный смех. Господи, какое это счастье быть рядом с Березиней!

Ярослав, забыв обо всем на свете, смотрел на нее влюбленными глазами, и девушка это чувствовала, ей это впервые пришлось по сердцу, и она, чтобы скрыть своё неизведанное ощущение, постаралась отвлечь Ярослава.

— Упряжь у твоих ног, князь. Может, все-таки догадаешься, как Буланку обрядить? С чего начнешь?

— Пожалуй, с седла.

— А вот и нет, князь. Только и ведаешь свое седло.

— Тогда с удил.

— Попробуй, — с лукавинкой улыбнулась Березиня…

Прошка, вернувшись с овина, увидел подле избы боярина Могуту и княжьего меченошу. Сердце его екнуло. Опять что-то понадобилось князю!

Всё, казалось бы, уладилось, всё потрафило Прошке: и добрая изба, на десяток верст удаленная от Ростова, и само сельцо, раскинутое вдоль реки Вексы, и ухоженная пашня в три поля (корчевать не надо), и лес, изобиловавший зверьем и дикой птицей (есть, где силки раскинуть).

Доставили Прошке и всякую живность на двор, и жито на зиму в сусек засыпали, и даже тяжелый жернов-крутило на телеге привезли. Про одёжу не забыли. И для зимы и для лета. Теперь живи Прошка — и беды не ведай.

Мужики Белогостиц встретили появление Прошки и его семьи без особого удивления: князь нередко тиунов из своей челяди меняет. Теперь им под новым хозяином ходить.

Но новый тиун повел себя почему-то необычно: буркнул, что прислан князем, но сосельников на сход не собрал, никаких повелений не отдал и лишь своим хозяйством занялся.

Мужики судачили:

— Диковатый тиун. Бука.

— Никак, допрежь приглядеться к нам надумал, а потом держись!

— И другое чудно, мужики. Из княжьей челяди, а нашей старой веры держится. Велеса перед пашней поставил. У Ярослава-то все холопы к кресту приведены.

— Чудно!

Мужики пожимали плечами, а новый тиун по-прежнему жил лишь своим домом.

— Доброго здоровья, — поклонился дружинникам Прошка. — Князь, никак, в избе?

— Пока не заходил. До леска прогуляться ушел, — хмыкнув в окладистую русую бородку, отозвался Заботка.

— Ну-ну, — кивнул Прошка и, войдя во двор, чтобы положить вилы, тотчас увидел, что Буланки в стойле нет. Выбежал к дружинникам.

— А куда мою лошаденку свели?

Прошка был настолько огорошен и удручен, что Могута и Заботка невольно улыбнулись.

— Аль дорога тебе лошаденка?

— А какому мужику она не дорога? Без лошаденки — пропащее дело.

— Да ты не горюй, Прохор. Глянь на свое поле, — добродушно молвил Могута.

Прошка глянул, и глазам своим не поверил: от раменья, по краю неширокой межи, его дочь Березиня вела за узду Буланку, а обочь ее вышагивал князь Ярослав.

— О боги! Отколь это они?

— Так я ж тебе толковал: князь прогуляться ушел, и Березиня с ним. Уразумел? — молвил Заботка.

— Дык… А лошаденку зачем брали?

— И лошаденку на прогулку.

Прошка так ничего и не понял.

— Как жив-здоров Прохор? — весело спросил его Ярослав.

— Да пока грех жалобиться, князь. Благодарствую за щедроты твои, — степенно отозвался мужик, а сам кинул озабоченный взгляд на Березиню.

Спокойна, и даже глаза со смешинкой. Но на какой ляд ей сдалось Буланку к раменью водить?

— Заночевать не пустишь, Прохор?

— Дык… И спрошать не надо, завсегда рады, князь. Места хватит… Дочка, ступай в дом, помоги матери дорогих гостей встретить.

Введя лошадь в стойло, Прошка вновь изумился: чересседельник был подвязан под брюхом Буланки.

 

Глава 12

ДВОЕВЕРИЕ

На другое утро Ярослав сказал Могуте и меченоше:

— Собирайтесь в Ростов, а я здесь на денек останусь.

Заботка конечно же понял причину приказа Ярослава, но всё же заупрямился: он, постоянный телохранитель, никогда не оставлял князя одного.

— Пожалуй, мне бы остаться, князь. Неровен час…

— Тебя, видимо, не зря нарекли Заботкой. И всё же поезжай.

Дружинники уехали, а князь посмотрел в сторону опушки леса и… увидел Березиню, стоящую на коленях перед истуканом Велесом. Девушка о чем-то молилась. О чем? Что она просит у своего бога? Подойти и спросить? Неразумно. Березиня может и обидеться. Нельзя человеку другой веры отрывать язычницу от мольбища.

Ярослав присел на колодезный сруб и стал выжидать возвращения девушки в избу.

Из дома вышел Прошка, и глаза его стали хмурыми: он-то надеялся, что князь отбыл вместе с дружинниками. Вчерашнее оживленное, улыбчивое лицо дочери его не утешило.

Березиня, кажется, была довольна встречей с князем. Чем же он ее улестил? Раньше дочь была сдержанной к Ярославу и не давала ему никакого повода на сближение. Что же произошло?.. А князь настырен. Исподволь, но так и приручит к себе дочку. Но то ж беда! Уж, коль Березине по нраву придется Ярослав, она уйдет в его терем, — и прощай любимое чадушко. Станет его наложницей, вот и вся честь. Правда, Ярослав о какой-то рабыне Малуше сказывал, на коей женился князь Святослав. Вот-де и он так сотворит, если Березиня его полюбит. Сказки! Бык и гусыня в паре не ходят. Натешится князь — и Березиню с глаз долой. Вернется в избу дочка заплаканной и опороченной. Кому такая будет нужна? Да самый последний парень-замухрышка на нее не взглянет. И наступит для Березини горе-горькая пора.

Тяжело вздохнул Прошка.

А Ярослав, не замечая хозяина избы, всё смотрел и смотрел в сторону девушки. Долго же она молится своему богу. Неужели прощения просит за вчерашнюю встречу с христианином? Ведь для нее он — поганый, иноверец.

После киевского крещения дремучая Русь, по существу, так и осталась старообрядческой. Священник ростовской Успенской церкви Никодим, как ни старается тихо и мирно беседовать с горожанами о достоинствах новой религии, но ростовцы и слушать ничего не желают, гонят священника прочь.

Наконец-то Березиня вернулась от Велеса. Ярослав испытующе глянул в ее лицо и с облегчением вздохнул: оно не было строгим и замкнутым, напротив — покойным и просветленным.

— Здравствуй, князь. Аль водицы захотел напиться, да не ведаешь, как с журавлем управиться?

— Угадала, Березиня. Сижу и слезами истекаю, как бы мне, бестолковому, водицы добыть.

— На сей раз, шутишь, князь. А может, и в самом деле водицы желаешь.

— Из твоих рук, Березиня, мне водица слаще меду покажется.

— Вот и испей!

Девушка потянулась к веревке, привязанной к шесту журавля, и Ярослав невольно залюбовался ее гибким щедрым телом, облепленным длинной, полотняной рубахой. Он на миг представил Березиню оголенной, и его кинуло в жар.

Он неторопко пил из бадейки и одним глазом косил на изящную обнаженную шею Березини, к коей ему страстно захотелось припасть своими губами.

— И впрямь водицы захотел, Ярослав Владимирыч.

— Добра водица, Березиня, — оторвавшись от деревянной бадейки молвил князь и благодарно положил свою руку на ладонь девушки.

И Березиня почувствовала, что рука его горяча и трепетна, а взгляд его голубых глаз настолько ласкающий, что девушка заволновалась, испытывая, как в душу ее вливается что-то необыкновенно сладостное.

— Меня дома ждут, Ярослав Владимирыч, — совсем тихо молвила она, и ее ладонь выскользнула из руки князя.

— Твоя воля, Березиня.

Девушка ушла в избу, а возбужденный князь еще долго сидел на срубе колодезя. Не зря он приехал в Белогистицы: старинное село принесло ему отраду. Березиня уже не дичится его, она задорна, и приветлива; она подшучивает над ним, чтобы скрыть свое смятение. Видит Бог (это заметно) она рада его появлению.

Повеселевший князь поднялся и решил пройтись по селу. В нем он надумал основать погост с деревянным храмом.

Белогостицы лежат на торговом пути. Купцы (пока хоть и редкие), выходя на суднах от Ростова, делают небольшую остановку в этом селе. С развитием же торговли и появлением на Вексе погоста, Белогостицы разрастутся. А, возможно, он, князь Ярослав, и обоснует здесь первый на ростовской земле мужской монастырь, что еще больше возвысит погост.

На встречу князю попадались мужики. (Все уже ведали, что Ярослав находится в их селе). Сдергивали с кудлатых голов шапки, низко кланялись и провожали князя пытливыми глазами. Гадали: не ради же одной охоты приехал сюда князь. Поди, своего тиуна будет ставить.

Сами осведомиться не решались, но когда князь справился о здравии и житье-бытье одного почтенного старца, тот в ответ изрек:

— Покуда живем с хлебушком, князь, нечего богов гневить… Да вот токмо судачим: каков новый тиун будет? Не слишком ли сусеки будет выгребать?

Вопрос старца мог показаться дерзким, но на то он и старец, дабы такие смелые речи господам высказывать.

Ярослав и сам ведал — от сельского тиуна зависит многое. От ленивого да нерадивого — исправного полюдья не жди, от жадного да корыстного — тоже проку мало: больше о своем прибытке будет стараться. Тут нужен человек досужий и правый, коего бы община уважала.

— Вот что, отец. У вас когда братчины?

— Братчины? — обескуражено переспросил старец. — Да, ить, когда как. Дойдет дело до большого спора, кой токмо сход может решить, тут те и братчины.

— Добро, отец. Не хочу я вам тиуна присылать. Молви мужикам, чтоб из своих людей выбирали. Найдете достойного?

— Из своих? — удивился старец. — Как в дедовские времена, когда на Руси еще князей не было? Не ослышался я, Ярослав Владимирыч?

— Не ослышался.

— Дураков на Руси, сказывают, на сто лет вперед хватит, но и праведного разумника можно сыскать. Будут братчины, князь.

Пройдясь по селу, Ярослав предназначил, где умельцы-плотники будут рубить храм и стены монастырской обители, а затем вернулся в избу Прошки.

Женщины сидели за прялками, а хозяин, сгорбившись на лавке, старательно вырезал из небольшой и неширокой сосновой плашки какого-то человечка. При виде князя все поднялись и поклонились.

Ярослав метнул на Березиню мягкий многозначительный взгляд и обратился к хозяину:

— Кого мастеришь, Прохор?

Прошке явно не по душе пришелся вопрос князя: изделье его не для глаз сторонних людей, а посему он завернул недоструганного человечка в тряпицу и унес в темный закут.

Ярослав нередко бывал в крестьянских избах и уже видел такие изделия, хотя его и удивляло, что домовые, как и лешие, водяные, кикиморы и русалки, с точки зрения христиан, относятся к нечистой силе.

— Никак, домового хочешь поставить, Прохор?

— Дык… Без домового никак нельзя, князь. Всякая напасть может статься.

Ярослав ведал, что староверы представляют домового маленьким горбатеньким старикашкой — покровителем дома. В зависимости от того, где он будет проживать, его нарекают «дворовым», «овинником», «гуменником», «банником». Если о нем радеют, то он помогает в хозяйстве.

Существовал и заговор, кой, как и некоторые другие, Ярослав записывал в особую книжицу, стремясь как можно глубже проникнуть в старообрядческую Русь:

— Царь батюшка дворовый! Я дарую тебя и хлебом и солью и низким поклоном, а что сам пью, тебе дарю. А ты, хозяин-батюшка, меня береги, коня и скотину блюди!

Если домового не кормить, то он душит кур, беспокоит своей возней ночью, напускает на лошадь недуг…

— Скажи, Прохор, ты на двор поставишь домового?

Прошке явно не хотелось говорить на эту тему, но князю подобает отвечать.

— Как вдогад-то взял?

— Да всё просто, Прохор. У печки домовой уже стоит. А что затем для мужика самое ценное? Хлеб. Подле овинника ты тоже «овинного» поставил. Остается двор.

— Зоркий же ты, князь.

«Овинника» Ярослав приметил, когда возвращался с Березиней от раменья. Конечно, он догадался, куда следует пристегнуть и чересседельник, но, чтобы еще больше развеселить девушку, сделал наоборот, а хозяин избы, наверное, подумал на проделки домового.

— И еще хочу тебя спросить, Прохор. Этот вопрос давно мучает меня. Только одного попрошу — не держи обиды.

— Дык… Справляйся, князь, коль уж о домовых калякаем.

— И о домовых и всех ваших истуканах… Кому вы требу отправляете и перед кем молитесь? Это же не боги, а дерево. Ныне они стоят, а наступит время — сгниют. Даете им еду и питье, но они не едят. Обращаетесь к ним, а они не слышат, ждете от них слов, а они не говорят, поелику сотворены из дерева.

Глаза Прошки посуровели: перед ним уже сидел не князь, а иноверец.

— Извиняй, князь. Ты толкуешь словами попов, коих, как я слышал, ростовцы закидали каменьями.

Устинья, молча сидевшая за прялкой, побледнела. Она уже ведала, коль супруг осерчал и заговорил забористым, ничего не терпящим языком, то он может схватиться с князем не на шутку и осердить его.

И Устинья попыталась остановить хозяина.

— Не пора ли, Проша, гостя обедом попотчевать?

— Погодь, мать, — отмахнулся Прошка. — Не встревай!.. А не твой ли отец, князь, всех наших богов перед своим теремом поставил? Даже злата и серебра для Перуна не пожалел. Не он ли поклонялся святилищу и приносил требы?

— Поклонялся и приносил.

— Во-от! — победно поднял короткий загрубелый перст над головой Прошка. — Не токмо смерды, но и все князья на моем веку истово держались старой веры. И Святослав, и князь Игорь. Да что о том толковать? Многие века русичи в своих богов верили, да и ныне верят.

— Не буду спорить, Прохор. Но почему ваши боги всегда разные на лицо? Одни смотрят на восток, другие на запад, а Велес, что стоял за озером и вовсе был четырехликим.

— Суть не в ликах, князь, а в руке умельца, коя создает обличье богов. Они же — стражи неба. Мы не признаем смерти. Когда сжигают наши трупы, души вкупе с дымом уходят на небо. Там же мы все сходимся. Мать встречает своего дитя, сын находит отца, брат сестру, воин — воина-сотоварища. Мы и мысли не можем допустить о разлуке. Будем жить в небесах вечно!.. А что ваш Христос, намалеванный на деревяшке? В Ростове мне один мужик поведал небылицу, кою он подслушал от твоих крещеных воев.

— И что же мои дружинники сказывали?

— В рай-де попасть легче пареной репы. Иисус Христос у ворот стоит, он с хлебом и с солью, со скатертью, со скотинкой, и с животинкой. Дабы в рай попасть, не надо никаких подвигов, достаточно взобраться на небо по лестнице, прорубить топоришком в нем дыру и залезть туда. А райские-де блаженства состоят в том, что в раю находятся чудесные жернова, — как повернутся, тут тебе каша да пироги, хе-хе. А посему и в домовину надо класть ременную или испеченную из теста лестницу для облегчения душеньке восхождения на небо. Ну не дурь ли?

— Дурь, — легко признался Ярослав. — Не думал я, что мои христиане могут в такие байки верить. И кто их такой чепухе вразумил?

— Во-от! — вдругорядь победно вскинул перст над головой Прошка.

Ярослав посмотрел на Березиню. На сочных губах ее застыла одобрительная улыбка, обозначающая, что она гордится своим умным отцом и всячески его поддерживает.

— Да и кто твой Христос, князь, откуда он свалился на праведную Русь?

— Это долгий сказ, Прохор. Не ведаю, хватит ли у тебя терпения выслушать меня.

— Терпеть не беда, было бы чего ждать. О Христе твоем мужики, почитай, ничего и не ведают, князь.

— Я не проповедник, Прохор, но прочел много христианских книг. Христианство же, как религия, возникло в первой половине первого века на Ближнем Востоке. Оно выросло из недр древних евреев, кои верили в бытие единого бога Яхве. По верованию евреев Яхве предпочел их народ, как единственный божественного заступничества, поелику евреи являются избранным народом среди других народов.

В тридцатых годах первого века в Иудее, тогда являющейся одной из глубинок Римской империи, появился человек, кои некоторые верующие евреи стали считать Мессией, Сыном Божиим, то есть божественным избавителем, кой должен явиться для истребления всякого зла на земле и спасения человечества. Его звали Йешуа — Спаситель. Уверовавшие в его божественное происхождение, назвали его Йешуа Машиах, что в переводе с древнееврейского означает Спаситель Помазанник Божий. Позднее это имя стало более известно в древней Греции, как Иисус Христос.

Однако большинство евреев, и, в первый черед, древнееврейские священники, не приняли Иисуса, поелику учение его было направлено не только и не столько евреям, сколь всем людям, поверившим в единого Бога и в Иисуса как Сына Божьего, независимо от того, к коему народу и к коей религии эти люди принадлежали до принятия истинной веры в единого Бога. В этом-то вопросе и хранится основное отличие иудаизма и христианства. В итоге Христос, по запросу древнееврейских священников, был осужден на казнь и распят на деревянном кресте. Но Иисус воскрес на третий день после распятия и бесповоротно доказал всем своим поборникам истинность проповедуемого им учения.

Первые ученики Христа — апостолы — стали первыми распространителями его учения, и в недалеком времени в разных землях Римской империи появились христианские общины. Прежде учение Христа распространялось изустно, но уже во второй половине первого века появляются записи о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа, кои стали называть Евангелиями, от древнегреческого слова — Благая весть, Радостная весть. На основе Евангелий, слывущих Святыми книгами, и стало постепенно складываться новое религиозное учение, значимо разнящееся от языческих религий, и от религии древних евреев. Эта религия, по имени своего зачинателя, и стала называться христианством.

Появилась и Библия — собрание книг, от древнегреческого — книги, кои считаются Священным Писанием, ибо всё, что записано в библейских книгах, высказано самим Богом. Библия разделяется на две части: Ветхий Завет и Новый Завет. С христианской точки зрения, человечество изначально греховно.

— Греховно! — не выдержав, поддакнул Прошка. — От твоих христиан токмо и слышишь: «Помилуй мя, грешного». Выходит, плох Христос, коль у него повсюду грешники.

— Есть в твоих словах, Прохор, большая доля истины. Вновь скажу: человечество изначально греховно. Бог создал людей для вечного счастья, но они сразу же нарушили божественный запрет.

— Аль медовухи лишку приняли? — крякнув, вопросил Прошка, а Березиня не удержалась и прыснула от смеха.

— Да нет, Прохор. Бог сотворил первыми людьми мужчину и женщину, назвав их Адамом и Евой. Вот они-то и преступили запрет Бога, не велев им касаться к плодам древа, кое дает знание. Они же, подстрекаемые змием, вкусили сиих плодов и тем самым попытались сами стать богами.

Змий говорил им: «В день, в кой вы вкусите плодов, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло». За это, по воле Господа, греховность Адама и Евы была испущена на всё их потомство, и вся дальнейшая история человечества, по Библии, — это борьба немногих праведников, познавших Божественную истину, за распространение Слова Божьего в сердцах и душах прочих людей, погрязших в своей греховности, борьба за спасение человечества.

Земная жизнь людей — временное пристанище. Здесь христианство в какой-то мере совпадает с язычеством, далее же полнейшее разногласие. Земная жизнь человека должна быть закончена заключительным сражением между силами добра и зла, после чего Господь призовет людей на последний Страшный Суд, на коем будет вынесен окончательный приговор. Истинно верующих в Бога Господь призовет в свои Божественные чертоги и дарует им вечную жизнь, а нераскаявшихся грешников обречет на вечные мучения.

— Дык, таких людей будет тьма-тьмущая, князь. Уж прытко жесток твой бог.

— Вот здесь ты не прав, Прохор. Бог всемилостив и он дает возможность человеку спастись, если тот на протяжение всей своей земной жизни искренне и беззаветно блюдет божественные заповеди. Иисус Христос и послан Богом к людям, дабы указать им едино правильный путь к вере, «ибо он спасает людей своих от грехов их», — говорится в Евангелии, коль они выполнят заповеди Христа.

— Заповеди?.. О чем же, князь, они толкуют?

— Десять заповедей Закона Божия были даны на горе Синай через пророка Моисея народу еврейскому, по возвращении его из странствий по египетской пустыне… Заповеди сии были написаны на скрижалях — двух каменных досках. В первой говорится: Бог повелевает познавать и почитать его одного, веровать в него, надеяться на него, любить его и не иметь никаких других богов, опричь него. Против сей заповеди Божией грешит тот, кто проповедует или обретает какое-либо ложное учение, противное учению Православной Церкви, отделяется от нее, став раскольником; кто гадает, читает заговоры, слепо верит обычным случаям в жизни, придавая им Божественную силу; кто ленится учиться Закону Божию и надеется больше на человека, нежели на Бога; кто верит тайным силам тварей — колдунам, чародеям — и старается ими воздействовать.

Лицо Прошки скисло. Однако решил не прекословить. Занятно, что далее Ярослав поведает.

— Затем Бог написал: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия, что на небеси, на земле, что в водах и под землей; да не поклоняйся и не служи им».

И вот тут Прошка не стерпел:

— Выходит, что твой Христос запрещает служить не токмо нашим богам, но и поклоняться солнцу, луне, звездам, рекам, лесам, деревьям, зверям, птицам и даже цветам, растениям и рыбам?

Тут и Березиня, прожившая все годы среди лесов и лугов, кои она боготворила больше всего на свете, не выдержала своего затянувшегося молчания и молвила сердито:

— Худой твой бог, князь! Худой!

Ярослав поперхнулся, помрачнел, чувствуя, как его начинает одолевать гнев.

«Как же проповедовать учение Христа среди народа, насквозь насыщенного язычеством? — подумалось ему. — Ничего-то не получается. Староверы могут и на убийство пойти, отстаивая своих истуканов. А как возмутятся Прохор и Березиня, заслышав о седьмой заповеди Христа: „Не прелюбодействуй“. Тотчас припомнят „Соломона в женолюбии“, отца его Владимира, кой окрестившись, приняв веру христианскую и на Руси ее водворившую, не снял с себя славу неистового блудника. Коими еще словами увещевать староверов?! Увещевать веско. Не годно гнев свой выказывать».

Надо было взять себя в руки, выхолостить раздражение и продолжать беседу. Коль сам единственную семью не сумеешь убедить, то как ввести православную веру на всей Ростовской земле? Не так давно отец создал в Киеве целый пантеон языческих богов во главе с Перуном. Русичи сие хорошо ведают:

«Бог Перуна сотворен из древа, голова его выложена из серебра, уши и усы сработаны из золота, а ноги ковали смастерили из железа. В правой деснице Перун держит молнию, коя вся изукрашена сверкающими рубинами. А перед самим богом горит вечный огонь. Изрядно чтил князь Владимир славянских богов. Каждый день приходил к мольбищу, и строго-настрого дозирал за огнем. За халатное отношение к обслуживанию сего пламени жрец мог ответить жизнью. Вот как князь всея Руси был предан старой вере. Перуну ежедневно доставляли жертвы, в его честь забивали быков и овец. А кто знал за собой грех, жертвовал „бородою и волосьями головы“».

Богу посвящали целые луга и рощи. В таком лесу воспрещено было вырубить древо или даже сломать сучок, то почиталось святотатством, достойным смерти. И вдруг… Будто дьявол вселился в великого князя, будто на изнанку вывернулся. Тех же богов, коих сам ставил, рубить стал, выкорчевывать. Негоже так…

Крепка, неизбывна память народная. Её не скинешь, как кафтан на лавку. Ведь понятия «бог», «вера», «дух», «душа», «рай» пришли в православие из древнерусского язычества. Это сотворилось только на Руси, ибо на Западе все эти суждения явились из латинского и греческого языков. Спасение на «том свете» отложилось у русичей с древних времен, не случайно похоронные обряды сопровождались празднествами — тризнами.

Еще в своем отрочестве Ярослав прочел сочинение арабского путешественника Ибн Доста под названием «Книга драгоценных драгоценностей», в коей Доста писал, что ежели у русских умирает знатный человек, ему вырывают могилу размером в просторную комнату, кладут туда мертвеца, одежду, золотые обручи, кои он носил, много яств, сосуды с напитками и другие ценности. Жена, кою он любил, живой помещается в погребальной комнате. Затем затворяют двери, и она там умирает. Хмельные напитки клали для того, чтобы покойник на том свете мог угостить друзей и знакомых; клали даже бутыль святой воды, чтобы отгонять чертей, кои хотели бы утащить его в ад. А дабы душа не выходила наружу и не беспокоила живых, могилу запечатывали четырьмя крестами, кои делались заступом по углам захоронения.

Славяне верили, что загробная жизнь родственна земле, что усопшим надобно всё, чем они пользовались при жизни. Обычай — чисто языческий. По христианским же воззрениям душа в загробном мире ни в чем не нуждается.

Церковники сетовали, что храмы сиротеют: «Коли какого плясуна, или дудочника позовут на игрище, на сборище языческое, то все туда радостно устремляются и проводят там, развлекаясь, целый день. Коли позовут в церковь, то они позевывают, чешутся, сонно потягиваются и отвечают: „Дождливо, холодно“, или еще чем-нибудь отговариваются. На игрищах же нет ни крыши, ни защиты от ветра, а нередко и дождь идет, метель метет, но они ко всему этому относятся весело, увлечься зрелищем, гибельным для их душ. А в храме и крыша есть, и приятный воздух, но туда многие не хотят идти».

Древние верования и обряды перемешались с христианством. Весна обернулась Богородицей, ездящую на Благовещение на сошеньке. А почему она «богородица», о том каждый сеятель скажет, что она, одолев свой долгий путь, останавливается на ночлег в крестьянской избе и опрастывается там своим богом и сыном. И не в лютый студень-зимник разрешается от бремени, а теплой благодатной весной. Именно такой бог приносит крестьянину урожай и жито на зиму.

А кто стал покровителем крестьянских работ и помощником оратая? Святые Илья, Егорий и Никола. Последний подменил собой стародавнего «житного деда», поелику на иконах он представляется с длинной седовласой бородой; на поле Никола — коренной бог, ибо он «жито родит», «ярь засевает», «горох сеет». Мужики изображали Николу в облике деревянных статуй или икон и ставили на полях.

Егорий (Юрий) стал богом-покровителем скота и богом весенней растительности: он «с ключиками» отмыкает землю, выпускает росу и растит траву.

Илья же разобщился. Он остался громовиком Перуном, и в тоже время совпал с церковным праздником, подменив старое божество жатвы. Это про него изрекают: «Илья — старая жнея», «жито зажинает».

Языческие обряды даже вошли в церковные месяцесловы. Промежуток от Рождества до Крещения заняли дохристианские Святки, за ними следовала Масленица, коя стала кануном Великого (предпасхального) поста. В Христианскую Пасху вплелись языческие поминальные обряды, а также древнеславянский культ хлеба. В Троицу — культ березы. Преображение Господне начали отмечать как пору сбора плодов — Яблочный Спас.

Языческие верования и стародавние обряды не только не запропали, но продолжали развиваться. Особенно это касалось грешника. Его нельзя было вынести через окно или дверь, ибо грешная душа, сопровождаемая чертями, не в силах через них пройти. Приходится домашним извлекать доски из потолка…

Многое смущало Ярослава, и всё же надо настойчиво приводить староверов к всеобщему крещению.

И он вновь повел долгий сказ о заповедях Христа, постах, православных праздниках…

 

Глава 13

ЖЕЛЧЬ КОЛЫВАНА

Тихомир, вернувшись из леса с мужиками, прорубавших дорогу к Смоленску, не ушел к капищу Велеса, а остался в городе. За несколько недель, проведенных в лесах с ростовскими мужиками, он привык к ним, деля вкупе лишения и невзгоды, втягивался в разговоры, сам на привалах многое рассказывал, удивляя мужиков своими знаниями о жизни трав и деревьев, и толковал о них с такой любовью, будто о какой-нибудь желанной ладушке сказывал. По всему чувствовалось, что этот парень самозабвенно увлечен природой. А после привала Тихомир всегда брался за топор и трудился так сноровисто, что мужики за ним не поспевали.

— Добрый детина, — отзывались ростовцы. — Никакой работы не чурается. И в воду лезет и гати мостит, и дорогу умеет укоротить. Туда, сюда сбегает, окрест оглядит — и опять за топор. А по ночам всё на звезды глядит. По ним-де никогда не заплутаешь. Башковитый! Даже через непроходимые болота всю артель перетягивал.

Тихомир ведал: можно любое болото одолеть. Сказывал мужикам:

— Нарубите из жердей переносные клади.

Мужики нарубили. Тихомир подступал к зыбуну, бросал на него первую кладь, бегом возвращался, кидал вторую кладь, третью… и оказывался на другом берегу. Кричал:

— Теперь — по одному, но нигде не стоять. Бегом ко мне!

Мужики поглядывали на другой берег с опаской, но когда проводник обозвал их трусами, то самый смелый отделился от артели и побежал по настилам. Одолел зыбун и весело закричал:

— Мужики! К водяному не угодил. Давай по одному!

Вскоре вся артель перебралась через болото.

А как-то довелось Тихомиру поставить на ноги захворавшего мужика Никифора. Тот как-то изрядно зазяб и удрученно посетовал:

— Боле не работник я, мужики. Никак, лихоманка взяла, да и другие недуги скрутили.

Никифора посадили на телегу, а Тихомир набрал каких-то пользительных кореньев, скорехонько высушил их над костром, изготовил баклагу настоя и подошел к мужику.

— Допрежь скажу тебе заговор от недугов… Заговариваю тебя, раба святых богов Никифора, от всяких недугов: от тряски, колючки, свербежа и огневицы, от колотья, дерганья и черной немочи…

Затем Тихомир протянул хворобому баклажку и наставил:

— Пей по семь глотков три раз на день, на ночь — три. Два дня пей, на другое утро встанешь в полном здравии.

Так и случилось. На третий день Никифор взялся за топор. Мужики еще больше Тихомира зауважали.

— Чудеса! Да то и княжому лекарю ни в жисть не справиться.

Однако не ведали мужики, что Тихомир мог излечить не только лихоманку. Самая напасть, когда мужику чем-либо переломает кости. Вот уж горе, так горе! На всю жизнь останешься увечным, а Тихомир изрекал, что сие дело не пропащее, и убогого можно поставить на ноги.

Мужики сомневались:

— Да то никаким богам не подвластно.

— Истинным волхвам подвластно. Надо собрать сломанные кости в лубки, и пусть недужный полежит недели четыре.

— Вона… А коль ножом тебя покалечат?

— То уже исцелить легче. Открытые язвы следует промыть настоями пользительных трав, затем взять свиное сало, вытопить из него жир и залить им язвы. О том каждый знахарь ведает.

— А коль несносная ломота в ногах?

— Ступайте в лес, сыщите большую муравьиную кучу и суньте в нее недужные ноги. Муравьи больно жалят, но надо потерпеть. Такое надо сотворить не менее трех раз…

Многое чего ведал в лекарском искусстве Тихомир!

Когда пришли в Ростов, Никифор, благодарно похлопав по плечу Тихомира, произнес:

— Слышал я, что ты на постой к деду Овсею надумал вернуться. Избенка у него старенькая, подновы просит. Подсобим! Но не лучше ли тебе, Тихомир, свою избу заиметь? Соберу артель, и скорехонько срубим.

— Спасибо, Никифор. Один я с туги умру.

— Так пригляни девку красную. У нас ростовны все как на подбор.

— Вот когда пригляну, тогда и избу станем рубить, а пока мне и с Овсеем слюбно.

— Как скажешь, детинушка.

С некоторых пор Тихомира перестали называть волхвом.

Как-то в Ростове побывал старый волхв, кой скрылся после разгрома Велесова дворища воинами Додона Колывана, и сурово изрек:

— Тихомир не может полагать себя волхвом. Христиане убили его деда Марея, а он не отомстил. Глава христиан Ярослав послал к Смоленску воев и забывших о нашей вере ростовских плотников, и Тихомир пошел с ними, выполняя волю иноверца. Волхвы и старейшины, укрывшиеся в лесах, собирались на совет и решили изгнать Тихомира из своей общины. Отныне ростовцы не должны слушать его, ибо он прислужник иноверца, и он будет богами наказан.

Старый волхв исчез в тот же час, но его враждебные слова не заронили в сердцах ростовцев недружелюбия к Тихомиру. Напротив, многие горожане (простые язычники) возлюбили бывшего волхва за его скромность и добрые деяния, когда он (позови его в любое непогодье) шел к недужным людям, исцелял их, и не брал за это никакой платы и подарков.

Умудренный старец Овсей говаривал:

— На своем веку я знавал немало хороших людей, но такого доброго молодца вижу впервые. На Тихомира во всем можно положиться. Его хоть и вытурили из волхвов, но он никогда не отречется от старой веры. Оберегайте его, дети.

Всех ростовцев старец Овсей называл своими детьми.

Невзлюбил Тихомира лишь боярин Додон Колыван. Как-то у него разболелась нога. Ноет и ноет по ночам. Но обращаться к княжескому лекарю Колыван не стал. Послал своего дворового за Тихомиром, но тот вернулся и молвил:

— Сей знахарь отказался идти к тебе, батюшка боярин.

— Что за блажь на него нашла? Он же, сказывают, ко всем ходит.

— Не пошел, батюшка боярин. Да еще охульными словами тебя облаял.

— Это еще какими словами? — вскинулся Колыван.

— Что ты, батюшка боярин… зловредный и самый дрянной человек. Велесово дворище пожег, деда Марея убил.

— И его, нечестивца, убью!

С тех пор, как князь Ярослав лишил его звания «дядьки-пестуна», Додон пребывал в дурном расположении духа. Его желчь на князя, казалось, переполняла всё его нутро, и чем больше Ярослав творил для Ростова, тем всё больше исходил злобой Колыван. В своих мыслях и беседах с недоброхотом князя, сотником Иваном Горчаком, он называл теперь Ярослава лишь одним именем: «Хромыга».

— И чего Хромыге покойно не живется? Дурью мается. На кой ляд ему понадобилась дорога на Смоленск? Жили тихо, безмятежно, лесами и болотами от Киева отгородились. Почитай, нас Киев и не заботил, а ныне? В Ростов, как тараканы, разные людишки с Днепра поползли. И купцы, и всякого рода и звания малоземельные послужильцы, и всевозможный смердящий сброд, коего приднепровские князья и бояре данями и оброками задавили. Всех принимает наш Хромыга.

— Истинно речешь, Додон Елизарыч, — кивал Горчак. — Посад, без малого, вдвое вырос. Особливо смерд из днепровских весей набежал. В Ростове-де князь добренький, тяжелыми поборами не тяготит. Вот и прут. А кому новую землицу корчевать лень, целыми ватагами на мерянские селища идут и с ухоженных земель чудь выпихивают. А князь на то сквозь пальцы смотрит.

— С выгодой дела свои вершит, Хромыга. Хочешь на Ростовской земле жить — крестись. И многие южные пришельцы крестятся, на Днепре-то великий князь изрядно их запугал. Эти ради землицы к черту на рога полезут. А уж про купцов и толковать нечего. У них давно уже на шее гайтан с крестом болтается.

— Погосты на манер княгини Ольги учредил. И в Белогостицах, и в Сулости, и в Угодичах. Ныне плотники храмы рубят. Ольгина слава покоя не дает.

— Да кто в его храмы ходить будет, Додон Елизарыч? Всем ведомо, что в погостах тех ни один смерд крещения не примет. Бурьяном зарастут те церкви, а то и красного петуха староверы на них пустят.

— Красного петуха, говоришь? — с какой-то затаенной мыслью, прищурив желудевые глаза, произнес Колыван. — Всё может статься, сотник. Князек Урак с волхвами где-то неподалеку шастает.

— Чу, на Сарском городище его видели.

— Видели, — кивнул боярин, и лицо его перекосилось. Он вспомнил, как напросился у князя поехать на Сару, но Ярослав обидно бросил:

— Без тебя обойдусь, Колыван. Сиди в Ростове.

Молвил при всей дружине, до смерти оскорбив. И кого? Княжьего мужа, самого богатого и старшего дружинника, коего назначил в пестуны сам великий князь Владимир Святославич.

С того дня князь Ярослав никуда уже Колывана с собой не брал: ни на полюдье, ни в поездки по погостам, ни (что самое досадное!) на охоту. Зато приблизил к себе бывшего его работника, смердящего кожемяку Могутку. То не делает чести князю. Вокруг него всегда должно быть сановное окружение, блистающее роскошью и знатным оружием. Дабы каждый смерд издалека зрел — князь едет, властелин земли Ростовской, со своими величавыми мужами.

Но Хромыга, есть Хромыга. Он не утопает в роскоши и дружину свою держит в черном теле. Ныне два раз в неделю собирает ее в детинце, облачает в доспехи, делит надвое и велит биться с утра до вечера. И сам лезет в «сечу». Великий лязг, шум и звон стоят над всем городом. А ростовцы, глупендяи, довольны. Князь к битвам готовится! Нельзя дружине расхолаживаться. Молодец, Ярослав!

Нашли молодца. Да Хромыга о подвигах Святослава помышляет. Святослава! Великого полководца, поразившего своими победами весь мир. Но куда уж Хромыге до своего деда. Опозорится при первой же битве, коль простую девку на ложе затащить не может. Смех, да и токмо!

О девке, за коей охотился Ярослав, прознала вся дружина. С избой-то в Ростове крепко Хромыга осрамился. Девка нос ему утерла, хвостом вильнула и приказала князю, чтобы перевел ее в деревеньку, дабы там ей в навозе ковыряться. Умора! А Хромыге и срам нипочем, частенько стал в Белогостицы наведываться. Дружина посмеивается, а с Хромыги, как с гуся вода…

Надо бы глянуть на его девку. Сказывают, хороша собой. На замету надо взять, на большую замету. Он, Колыван, ничего не должен в деяниях Хромыги упускать. Язычники корабли пожгли, а он «спотыкач» будет князю ставить, дабы Хромыга так споткнулся, чтоб и духу его в Ростове не осталось… За корабли, вишь ли, мстит. Худо-де бдил. Да разве за идолопоклонниками углядишь, когда их, как муравьев в лесной куче. Их, коль недоброе задумают, не остановишь. Что захотят, то и сотворят…

Князек Урак — злейший недруг Хромыги. Надо бы следок его отыскать. Зело может сгодиться.

 

Глава 14

ПОДГОТОВКА К ПОХОДУ

Как это уже было заведено, раз в неделю князь Ярослав обходил кузницы, и каждый раз он общался с Буданом, кой негласно считался вожаком кузнецов.

После его первой встречи с князем в жизни коваля многое изменилось. Будан (с сыновьями) вдвое расширил свою кузню, взял третьего подручного и полностью перешел на изготовление кольчуг, мечей, копий, шестоперов и сулиц. А после женитьбы дочери на купце Силуяне и вовсе повеселел. Купец с прибытком продавал его изделия торговым людям, прибывавшим в Ростов из других приднепровских княжеств и даже заморских стран, для коих смоленская дорога стала удобным торговым путем.

Иноземный купец (как и русский) — всегда самый хваткий и изворотливый человек, коего ноги кормят. Он на свой страх и риск пускается в самые отдаленные, порой, небезопасные края и земли, дабы пополнить свою мошну. Побывали в Ростове и варяжские, и литовские, и немецкие купцы.

А Ярослав начал уже прорубать дорогу и на Великий Новгород, ведая, что этот путь станет еще важнее, чем смоленский.

Ростов на глазах расширялся, обрастал новыми деревянными храмами, купеческими и боярскими теремами, хорошел, пополнялся всё новыми и новыми пришлыми людьми. Посадские слободы и улочки всё ближе надвигались на «Чудской конец».

Ростов шумел большим торгом, что немало радовало Ярослава: с «весчих» товаров и «мыта» шла в княжескую казну значительная пошлина.

Потекла денежка и с погостов, где тоже появились «торжки». Ярослав тратил казну на покупку оружия, постройку кораблей и храмов, на приобретение со стороны зодчих и розмыслов, мечтая о дивных каменных творениях.

Встречаясь с Буданом, он дотошно осматривал оружие и говаривал:

— А ведь не худо, Будан Семеныч. Пробовал твои мечи и кольчуги на игрищах в детинце. Дружинники довольны. С таким оружьем не страшно с любым ворогом сразиться.

— Куем помаленьку, — скромно отвечал кузнец.

— На оплату не обижен?

— Как можно, князь? Все кузнецы тебе благодарны.

Ярослав значимую часть оружия покупал на дружину и про запас, меньшую часть оставлял ковалям, кои торговались с купцами. Теперь ушло время, когда ковали забавлялись лишь заступами, косами и ухватами. Ныне пришла в Ростов бойкая торговля. О ней-то и заговорил князь с кузнецом, после осмотра оружия.

— Думка меня давно мучает, Будан Семеныч. Не худо бы нашим купцам и на Восток пуститься. Волжским путем.

— Через булгар?

— Булгар не минуешь. Да и Медвежий угол, как заноза в сердце.

— Лютое там племя, князь. Никому проходу не дает.

— На всю дружину оно напасть не отважится, но держать неприятеля под боком Ростов не намерен. Надо крепко поразмыслить об этом диком племени. А вот к булгарам по весне на ладьях пойдем. Попытаюсь добиться мира, ну, а коль иноверцы брань замыслят — станем отбиваться.

— Тяжко будет, князь. Булгария, чу, велика.

— Велика, Будан Семеныч. Её земли и на Волге, и на Оке и на Каме. Больших городов немало. Если честно сказать, одной дружиной нам с булгарским войском не управиться. Слишком много крови прольется.

— А может, князь, не искушать судьбу? Не лезть в сечу?

— А я что сказал? Станем отбиваться, и на кораблях вспять уйдем… Иного лиха надо от булгар ожидать. Они когда-то приходили к Ростову, но малым числом. Ныне же булгары соберут все свои корабли, посадят на них тысячи воинов и приступят к осаде. А велика ли наша дружина? Князь Владимир дал мне всего три сотни воинов. Ныне я могу удвоить ее, охотники найдутся, но и этого мало.

— Да мы все как один на защиту встанем. Располагай на ростовцев, князь. Подмогнем! Народ у нас стойкий и крепкий, не будет считаться: кто христианин, а кто язычник.

— Бывало, считались.

— Забудь, князь. Мы тогда с одним князьком жили, а вдруг какой-то чужак навалился. Ныне мы тебя распознали, все вкупе с тобой на стены поднимемся.

— Спасибо, друже. Но сей выход на стены временный. В других городах давно уже избрана постоянная «тысяча».

— Поясни, князь.

— Горожане на своем вече выбирают наиболее крепких людей, способных твердо держать меч в руках. Городской полк, кой называют тысячей. В челе его — выборный тысяцкий, а он уже подбирает сотских, а те — десятских. Вот я и мыслю: не пора ли и Ростову заиметь постоянную тысячу? Выборные начальники составят военное управление города и станут называться «старцами градскими». Не по возрасту, конечно, а по уму. Сии старцы, вкупе со старшими дружинниками, войдут в Думу княжескую, дабы толковые советы давать. Что скажешь, Будан Семеныч?

Коваль раздумчиво поскреб перстами бороду. Такое дело с бухты-барахты не решишь. Ростовцы — народ обстоятельный и степенный, — десятки раз головой пораскинут, дабы отважиться на какое-то серьезное дело.

— Чего призадумался, друже?

— Надо с мастеровым людом потолковать и всеми почитаемыми ростовцами. Коль согласны будут на «тысячу», тогда можно и вече скликать. А допрежь всего, надо до деда Овсея дойти. Без него вече — не вече.

— Дойди, Будан Семеныч… Правда, я мог бы и сам с ним поговорить.

— А вот того не посоветую, князь. То дело всенародное. Мастеровой с мастеровым скорее договорятся.

— Будь, по-твоему, Будан Семеныч. Зело надеюсь на тебя.

 

Глава 15

БЕРЕЗИНЯ

Конец сентября-листопада на редкость оказался теплым. В последние дни прошли легкие грибные дожди и девушка, захватив пестерь, пошла в березовую рощу, что раскинулась позади села, неподалеку от Вексы, и за коей уже простирались дремучие леса. Она непременно знала, что отыщет не только подберезовики, но и белые грибы, кои так любят ее тятенька с маменькой. Для них похлебка с белыми грибами — излюбленная еда.

Пестерь быстро наполнялся. Березиня поцеловала всё еще зеленые листочки кланяющейся ей веточки дерева. Она очень любила эти милые, стройные березы, и была счастлива пробыть среди них бесконечно.

Отец, ведая об ее истовой привязанности к роще, упредил:

— Ты уж там не задоль, дочка. Вернись к полудню.

— Вернусь, тятенька.

Отец в это время сидел на лавке и придирчиво разглядывал домового. То — третий его «дедушка». Два первых не пришлись ему по сердцу, а вот последний, кажется, угодил. Дедушка получился с властным лицом, седой, низкого роста старикашка с длинной бородой, в красной рубашке, опоясанной синим кушаком. Личико сморщенное, волосы на голове желтовато-серые и всклокоченные, застилающие почти всё лицо.

Тятенька поведал, что таким и должен быть настоящий домовой. Голос у него будет глухой и суровый. Он любитель ворчать и браниться. Все тело дедушки покрыто густой шерстью и мягким пушком. У него даже подошвы и ладони в волосах; без волос только лицо около глаз и носа.

Тятенька сказывал, что попы называют хранителя дома и рода, в коего переселяется душа предка, «проклятым бесом». Совсем непочтительно обозвали. Дедушка никакого касательства к бесам не имеет. Он добрый, свой усопший пращур, потому его и называют «дед» и «дедушка». Домовой — никакой не бес, а хранитель и устроитель семейного очага. Более того, он не позволяет злым существам, бесам, появляться в доме. Он оберегает скотину, холит и чистит ее по ночам, поит ее водой, дает ей корм, заплетает лошадям гривы, надзирает за курами, смотрит, чтобы были в порядке огороды, амбары, овины.

В каждом доме должен быть свой домовой. Чужой, как говорит тятенька, всегда злой, он неизменно старается делать человеку пакости. Против чужого домового тятенька с маменькой произносят заклинание, чтоб защитить свой очаг…

Березиня прижалась к дереву и вдруг вспомнила маменьку, когда они еще жили в далекой Оленевке. Как-то они уселись в лесу под березой и Устинья, поглядев на маленькую белокурую дочурку, молвила.

— А ведь не зря тебя, Светляна, в народе прозвали Березиней. Вот ты прислонила головку к белой березе и вовсе слилась с ней. Чует сердце, так тебя Березиней и будут кликать.

— Вот и хорошо, маменька.

— Хорошо, дочка. Не зря же в народе так березу почитают.

Девочка уже ведала, что каждую весну жители Оленевки, женщины и девушки, приносили к березам жертвы: пироги, каши, яичницы, а затем начинали водить хороводы.

Ведала Березиня, что березовые рощи могут облюбовать и русалки. Они весной вылезают из воды на берег, несутся к деревьям и начинают раскачиваться на ветвях, расчесывая свои длинные зеленые волосы. Они смеются, поют песни и завлекают прохожих, дабы защекотать их до смерти.

Русалки — дочери Водяного. Березиня пугается его. Водяной — косматый, с бородой по колено, злой, проказливый и мстительный, живет на дне рек и озер. Там у него роскошный дворец. Купающихся людей, особенно мальчиков, водяной может забрать к себе в подводное царство, и заставляет их ему служить. А когда водяной совсем состарится, то выросший мальчик занимает его место.

Б-рр! Березиня не хочет больше думать о злющем водяном. Лучше она постоит возле березки и будет слушать, как игриво гуляет по роще теплый, ласковый ветер. Ветер…

«Летел к тебе буйным ветром, Березиня, а ухожу с кручиной на душе, лада», — негромко произнес девушке князь Ярослав, когда отъезжал от избы.

Лицо грустное, грустное. И Березине в эту минуту стало искренне жаль молодого князя. Впервые она заметила, что лицо Ярослава с густыми русыми усами, мягко опущенными в кудрявую бородку, заметно похорошело. А его глаза? Какая же в них была печалинка!

«Летел к тебе буйным ветром…». Ладой назвал. Ладой! Богиней красоты и любви. Да что это он?! На что намекает? Тятенька как-то рассказывал, что великий князь Владимир, известный женолюб, очень чтил богиню Любви и возвел Ладе превосходный и пригоже украшенный храм. Ладу представляла младая, распрекрасная женщина в радужном венке. Волосы у ней были пышные, длинные, цвета золотого. Облачена — в сарафан лазоревый, богато убранный жемчугами. Своего сына, бога любви Лелю, она держала за руку. В дивном храме пели Ладе песни и приносили ей с лугов живописные цветы.

Князь Владимир нередко выходил из терема и возлагал на Ладу венец, и орошал руки и чело богини священной водой.

Леля считался племенным божком. Он всегда был при своей матери, изображался крылатым младенцем и рассыпал из руки искры любви.

Другой сын Лады, Полеля, с терновым венком на голове, всегда улыбался. Такой же венок он держал в руке, протягивая ее возлюбленной, своей будущей супруге. В другой руке бог Полеля держал рог пития нежности.

— Кто же тебе все так красно рассказал, тятенька?

— Княжий дружинник из грамотеев. Всё это он зрел в Киеве, а я запомнил его красные слова.

— А потом что с богами любви стало?

— Как и с Перуном, дочка. Всех — под топор. Коль от чужеземцев христианскую веру взяли, то и богов наших загубили. Кощунство! Глумление над славянами.

— Глумление, тятенька… Князь Ярослав, кажется, занимательно всё рассказывал, но наша вера самая распрекрасная.

— Истинно, дочка. Ярослав нас от пагубы избавил, но держись от него подальше. Ведь он всем нутром предан чужеземцу — еврею Христу. Да и как можно поверить, что Иисус родился не из чрева матери, а от какого-то святого духа? Как от духа может появиться на свет чадо? Бред сивой кобылы.

— Смешно, тятенька… А как мог Христос на небо вознестись? Он же не птица. Только душа может уйти к богам на небо, да и то не каждая.

В березе тоже душа. Она слышит ее и ведает все мысли.

А мысли Березини вновь перекинулись на князя Ярослава. Почему-то она всё чаще и чаще стала думать о нем. Он хоть и приверженец Христа, но человек не злой. Далеко нет. Он… он добрый и даже ласковый, всем сердцем тянется к ней. Этого не скроешь.

Отец повелел держаться от князя подальше, но ей почему-то вновь хочется видеть Ярослава. Видеть его лицо, слушать его слова, замечать его влюбленный взгляд… Ярослав! Имя-то, какое славное. Вот уже две недели ты не приезжал к своей Березине. Две недели! Она скучает по тебе, Ярослав.

О боги! Что это с ней? Неужели и она влюблена в Ярослава? Скажи, милая березонька, что же ей делать?!

 

Глава 16

УСЛАДА

На третью неделю сердце Ярослава не выдержало, и он надумал: надо хоть на часок вырваться в Белогостицы. Он не может жить без этой очаровательной девушки. Не может! И желание его было настолько острым, что он, не достояв в Крестовой палате заутреню, и не потрапезовав, кликнул в покои меченошу и приказал:

— Седлай коней, Заботка. Поедем в Белогостицы.

— Слушаю, княже. Много ли дружинников брать?

— Одни поедем.

— Но…

— Одни! Доложи о выезде лишь Могуте. Ростов на него оставляю.

Ехали тем же путем, что и накануне: берегом Неро, мимо древнего капища Велеса, а затем лесной дорогой.

За последние три дня, перед Покровом, заметно похолодало. Легкий морозец сковал землю, а минувшей ночью выпал первый снежок, наложив на мирно дремавшие поля белое покрывало. А тут и метель приспела. С темного неба на озеро, болота, реки, город и деревушки посыпал легкий снежок, покрыв мягкими белыми шапками княжеский терем, боярские хоромы, и соломенные крыши избушек ремесленного люда.

Ярослав был одет в бобровую шапку и нарядный полукафтан на дорогом собольем меху. Также тепло снарядился в дорогу и княжеский меченоша Заботка.

Из-под копыт молодых, резвых, красиво облаченных коней летели ошметки снега.

— По первопутку едем, княже. Добрая примета! — весело воскликнул Заботка.

— А на Покров всегда снежок, друже.

— Первая пороша — не санный путь, — деловито высказал меченоша.

Ярослав лишь только хмыкнул. Уж он-то и без Заботки ведал народную примету. Но к разговору его не тянуло. На сердце его было неспокойно: сегодня всё для него должно решиться. Либо Березиня даст обещание выйти за него замуж, либо он никогда больше не станет добиваться этой девушки. И так Ростов полон разговоров. Шило в мешке не утаишь, ныне каждый ведает о тайной любви князя. Кто-то уж очень постарался, чтобы его тайна как можно резвее излилась по всему княжеству. Пора этому положить конец, пора проявить твердость…

Твердость к Березине? Пожалуй, этим ее не возьмешь. Она хоть и простолюдинка, но умеет выказать и свой нрав. Не она ли так решительно отстаивала старую веру? Даже искорки гнева промелькнули в ее прекрасных глазах. Наскоком и непреклонным поступком всё можно испортить. Понадобятся надежные, убедительные слова. Но найдутся ли они при виде Березини?

Еще не подъехав к Белогостицам и не видя села, услышали стук топоров.

«Плотники церковь рубят, — подумал Ярослав. — Молодец новый тиун, спозаранку артель снарядил. И Могута его хвалил. На братчине-то худого мужика не изберут. Не князь, сам народ выкликнул! Надо бы и к другим холопам-тиунам приглядеться».

К храму Ярослав решил не заезжать: пусть плотники под приглядом церковных дел умельца Амвросия ладят храм спокойно. Умелец же, присланный из Киева, оказался даровитым зодчим. Не зря такую дивную церковь в Ростове поставил. Ныне и в других погостах ему храмы поднимать.

Ярослав рысью подъехал к избе Прохора, сошел с коня, кинул поводья Заботке и встал на крыльце. Прислушался. Ни в избе, ни на дворе никого не было слышно, лишь карканье ворон, усевшихся на старой развесистой березе, нарушало всеобщую тишину.

Ярослав глянул на всё понимающего Заботку и толкнул дверь. Она не была закрыта на внутренний деревянный засов. Значит, хозяин куда-то вышел, а хозяйка, никак, снует у печи.

Князь через сенцы вошел в избу; в ней никого нет, и она хорошо была натоплена. От печи пыхало жаром.

Ярослав снял шапку и полукафтан, оставшись в одной просторной алой рубахе, расшитой по подолу и косому вороту серебряными узорами. Сел на лавку.

А Березиня занималась в горенке рукоделием. Она вышивала отцу ворот льняной рубахи, что была по колено длиной. Березиня, как и любая славянка, верила, что рубаха должна не только согревать, но и отгонять силы зла, а душу удерживать в теле. А посему, когда она кроила ворот, то вырезанный лоскут непременно протаскивала внутрь будущего одеяния: движение внутрь обозначало сохранение, накопление жизненных сил, наружу — затрату, потерю. Последнего Березиня всячески старалась избегать, дабы не навлечь на отца беду.

Следовало обезопасить все необходимые отверстия, имевшиеся в готовой одежде: ворот, подол, рукава. Оберегом служила вышивка, содержавшая всевозможные священные изображения.

Славянская рубаха не имела отложных воротников. Разрез ворота Березиня делала прямым — посередине груди, но бывал он и косым, справа или слева. Застегивался ворот на костяную или деревянную пуговицу.

Ворот был особенно «магическим». Ведь именно через него в случае смерти вылетала душа. Желая по возможности этому помешать, ворот обильно и оснащался охранительной вышивкой.

Рукава рубахи были длинные и широкие и у запястья схватывались тесьмой, причем рукава были много длиннее руки, в распущенном виде они доставали земли, а поскольку у древних славян все праздники носили религиозный характер, нарядные одежды одевались не только для красоты — это были одновременно и ритуальные облачения.

Ременный пояс с самой древней поры был одним из важнейших для мужского престижа — женщины не носили их никогда. Взрослый мужчина в любой момент мог стать воином, а именно пояс считался едва ли не главным знаком воинского достоинства.

В Западной Европе полноправного рыцаря называли «опоясанным», пояс входил в рыцарские атрибуты наравне со шпорами. А на Руси бытовало выражение «лишить пояса», что значило лишить воинского звания. Любопытно, что позже его применяли не только к провинившимся воинам, но и к священникам, которых лишали сана.

Мужчины привязывали к поясам множество подручных предметов: ножи в ножнах, кресала, ключи.

Когда хоронили умершего, пояс обычно расстегивался, чтобы не мешать душе окончательно покинуть тело и отправиться в загробное путешествие. Если не сделать этого, мертвый, считалось, не обретал покоя и мог, чего доброго, повадиться вставать по ночам.

Ярослав поднялся с лавки и негромко кашлянул.

— Ты уже вернулась, маменька? — послышался из полуоткрытой двери горенки голос Березини.

И вновь у Ярослава учащенно забилось сердце. Девушка одна, значит, никто, не помешает их разговору.

Ярослав переступил порог горенки и задушевно произнес:

— Счастлив, видеть тебя, Березиня. Во здравии ли ты?

У девушки от неожиданности выпал моток пряжи. Она поднялась из-за прялки, поклонилась и дрогнувшим голосом молвила:

— Во здравии, князь Ярослав Владимирыч.

Березиня стояла в одной полотняной сорочке. В ее больших лучистых глазах не ощущалось никакого испуга, напротив, они излучали тепло и неприкрытую радость.

— А где ж твои родители?

— Тятенька ушел с артелью лес рубить, а маменька на реку подалась — белье полоскать.

После этого наступило непродолжительное молчание. Ярослав неотрывно смотрел на Березиню, на ее чудесные, волнистые волосы, прекрасное, взволнованное лицо, на ее нежную шею, видневшуюся в вырезе сорочки, и его охватило такое сладостное, неистребимое чувство, что он шагнул к Березине и молвил:

— Лада ты моя, лада!

Березиня, затрепетав, утонула в его ласковых словах, а он положил свои горячие руки на ее изящные плечи и всё говорил, говорил:

— Ладушка, моя любимая ладушка…

Березиня не оттолкнула, тая от его возбуждающих слов. И тогда Ярослав прижался к ней всем телом, и нежно прильнул к ее шее губами. А затем их губы слились в жарком, опьяняющем поцелуе. Обоих охватила неудержимая, всепоглощающая страсть. Они забыли обо всем на свете…

Когда хозяйка вошла в избу, то услышала из горенки упоительные мужские слова:

— Услада ты моя…

Устинья остановилась у порога горенки и оторопела. Князь Ярослав находился на постели и ласкал Березиню. Срам-то, какой!

Устинья хлопнула дверью, выскочила из избы и помчалась к супругу, ибо лес рядом. Влюбленные, услышав стук, поспешно облачились.

Березиня первая вышла из горенки и увидела груду мокрого белья на лавке. Вот теперь ее обуял страх.

— Маменька заходила. Никак за отцом кинулась. О, святые боги, спасите нас!

— Спокойно, ладушка, спокойно.

Прошка бежал с разгневанным лицом. В руке его был топор. Если князь взял Березиню силой, то он, Прошка, убьет его.

Но путь в избу ему преградил Заботка.

— Остынь, мужик, и брось топор.

— Не твоя забота! — кипятился Прошка. — Прочь от крыльца!

Но меченоша, дюжий, крутоплечий, выхватил из нарядных кожаных ножен меч.

— Остынь, сказываю! Еще шаг — и я отсеку твою неразумную голову.

Прошке тоже смелости не занимать. Хрипло выдавил:

— Лиходей твой князь. Не жить ему.

Заботка, не вкладывая меча в ножны, высказал:

— Дерзок ты, Прошка. Не забывай, на кого руку хочешь поднять. Князь тебя щедротами осыпал, а ты на него с топором.

— Щедротами, — ехидно ощерился Прошка. — Да я избу спалю к дьяволу, коль твой князь мою дочь ославил!

Из избы на крыльцо вышел Ярослав. Прошка стиснул в руке топор.

 

Глава 17

СВЕТОВИД

Еще два месяца назад, старейшина Урак собрал волхвов и ратовников.

— Вблизи Ростова нам не жить. У Ярослава всюду свои доглядчики. Силы же наши незначительны. Боги сказали мне, что надо уходить к своим братьям.

— В Медвежий угол? — спросил один из пожилых волхвов.

— Да! — твердо воскликнул Урак. — Когда-то я навещал главного жреца племени, Сиворга. Мы поклялись перед богами Световида и Велеса, что в случае беды можем сплотиться. Беда нагрянула. Иноверец Ярослав выбил нас из Ростова и разгромил Велесово дворище. На этом скверный христианин не остановится. Мне доподлинно известно, что он намерен сжечь капище Световида. Надо предупредить жреца Сиворга, чтоб готовился к войне. У него большое племя. Медвежий угол богат оружием, челнами и всякой снедью. Скоро Сиворг соберет обильный урожай с нив племени и приступит к празднеству Световида. Самая пора прибыть в Медвежий Угол.

И волхвы, и ратовники охотно согласились.

— Как с Сиворгу пойдем? — вопросил один из ратовников.

— Конно. Берегом Которосли, — решил Урак.

Выбрались к подножию высокого, заросшего лесом утеса через два привала. В селище загремели бубны.

— Жрец Сиворг поднимает воев. Чай, о Ярославе подумали. Как бы стрелы не начали пускать, — молвил, ближайший к старейшине ратовник, кой был начальным человеком над оружными людьми.

— Чепуху несешь, Илюта. Ярослав с малым войском на селище не полезет.

— И как же нам головы сберечь?

— Слезай с коня и лезь в бурьян, — усмехнулся старейшина.

Урак выехал на видное место и вскинул вверх копье с рыжей лисьей шапкой. То был условный знак.

Удары в бубны затихли.

Когда поднялись на кручу, Урак едва признал селище. Если раньше все посельники жили в землянках, то теперь над ними возвышались срубы на добрые полсажени, крытые сверху дерном. Их было столь много, что они виднелись по всему Медвежьему углу.

— Большое селище, — молвил Илюта.

Урак уже знал, что обитатели селища живут семьями, по пять-шесть человек. Прикинув число полуземлянок, Урак довольно подумал:

«Медвежий угол голыми руками не возьмешь. Сиворг, никак, сотен пять воинов может выставить. Сильных воинов! Вон и кузни с домницами виднеются. А где ковали, там и оружье».

По селищу бегали босоногие, чумазые ребятишки в длинных холщовых рубашонках, с любопытством разглядывая пришлых людей. В руках некоторых из них были небольшие луки, а за спинами — висели на кожаных ремешках колчаны со стрелами. Один из мальчонок приложил к луку стрелу и натянул тетиву, целясь в одного из ратовников.

— А ну не балуй! — прикрикнул Урак, заметив, что наконечник был настоящий, из железа.

Отметил: Сиворг даже мальцов приучает к войне. А вот ни одного мужчины не видно. Не спрятались же они в свои жилища. Да и Сиворг почему-то его не встречает. И кого? Бывшего князя Ростовской земли.

Урака никто князем и не назначал (все направления шли из Киева), но он сам себя почитал князьком, не взирая на то, что волхвы и язычники называли его старейшиной ростовского племени.

Урак, не скрывая досады, поджал губы. Мог бы Сиворг и встретить. Ведь он, Урак, совсем недавно целым городом правил. Зазнался жрец, знать проведал, что Ростовом ныне владеет князь Ярослав.

А главный жрец Медвежьего угла и впрямь не посчитал нужным встречать Урака. Не подобает вождю сильного племени прогибаться перед каким-то изгоем. Раз он явился с малым войском, то он маленький вождь и нуждается в покровительстве.

Урак увидел войско Сиворга перед капищем Световида. Оно предстало во всем блеске. Каждый воин сидел на боевом коне, имел при себе копье, меч, щит и лук за спиной, и каждый десятый был облачен в кольчугу и металлический шлем. И эта застывшая, мрачная громада заставила Урака и содрогнуться, и восхититься. Вот почему Сиворг никому не платит дань. Он чувствует в себе силу, способную дать решительный отпор любому недругу.

Главный жрец жил в единственном наземном срубе, довольно просторном и высоком, крытом толстым слоем соломы. Он сидел на деревянном кресле, облаченный в длинные белые одежды, поверх коих, продетый через голову, на черном гайтане висел на груди амулет из медвежьего клыка. Это был пожилой, худощавый человек, с продолговатым лицом в длинной седой бороде и жесткими, властными глазами. Он был и жрец, и чародей, и старейшина, и вождь Медвежьего угла, способный цепко держать в своих руках могущественное племя.

Холодные, рысьи глаза Сиворга насторожили Урака. Они подавляли и казались беспощадными и убийственными, словно к жрецу приближался злейший враг.

Урак сошел с коня и поднял руку в знак приветствия, но лицо жреца оставалось каменным; зато тотчас послышался строгий, требовательный голос одного из волхвов, стоявшего за спиной Сиворга:

— Перед тобой вождь племени, и всякий пришелец должен пасть перед ним ниц.

Этого Урак не ожидал, он с изумлением уставился на жреца, но тот застыл суровым истуканом.

— Ниц! — еще громче прокричал волхв.

И Урак, в каком-то полузабытье, смирив свою гордыню, смиренно распластался перед вождем.

— И всем твоим людям — ниц!

«Войско» Урака полегло, как по мановению волшебного жезла.

— Лежать до тех пор, пока не услышите рык священной медведицы! — раздалось новое приказание.

Урак лежал и скрипел от злости зубами. Его предали неслыханному сраму. Прежде, когда он правил Ростовом, Сиворг не допускал над ним такого унижения. Что же с ним случилось за последние годы? Почему он должен лежать, как побитая собака и ждать рыка злобной медведицы?

Урак уже знал, что жители Медвежьего угла издавна поклоняются не только богам Световиду, Велесу, но и зверю, заключенному в пещере. Когда старая медведица умирала, ее заменяли молодой и такой же свирепой… Но сколь еще терпеть срам и лежать на брюхе, не поднимая головы?

И вот, наконец, из чащобы донесся страшный рык. (Ураку, конечно, не было видно, как один из язычников селища ткнул медведицу через решетку острым наконечником копья).

Урак и его люди поднялись. Старейшина в другой раз поднял руку, приветствуя жреца.

— Я желаю тебе, Сиворг, доброго здравия и процветания твоему знатному племени.

Но и после этих слов главный жрец Медвежьего селища не поднялся из кресла. Лишь острые глаза его несколько ожили.

— Какая беда привела тебя, Урак, на мои земли?

— Двум медведям в одной берлоге не ужиться. Мне пришлось покинуть Ростов.

— Настолько силен князь Ярослав?

— Да, вождь. Он имеет довольно сильную дружину, и пришел в Ростов, чтобы люди нашей старой веры приняли религию Христа. Он начал возводить в Ростове и крупных селениях церкви, и разгромил Велесово дворище. Он наложил на всех дань, и теперь такая же участь ждет племя Медвежьего угла. Он пройдется по нему огнем и мечом, убьет священную медведицу, в куски изрубит Световида и Велеса, и заставит всех твоих жителей платить непомерную дань.

Сиворг порывисто поднялся, в его глазах замелькали яростные огни.

— Тому не бывать! Веками наша земля никому не несла дани. Никогда не изменит она и своей вере. Мои вои сумеют не допустить Ярослава в Медвежий угол. Смерть иноверцу!

— Смерть! — воинственно и оголтело грянуло войско.

— Ты веришь, Урак?

— Да, вождь. Ярославу не одолеть твое племя. Я ненавижу сего князя, и со своими воями буду биться с ним насмерть.

— На победу, Урак, и только на победу, — поправил Сиворг и добавил:

— Я укажу, где остановиться твоим людям. А завтра всем быть на великом празднике Световида. Надеюсь, что и ты не забудешь о жертвах богу.

* * *

Бог Велес стоял на луговине западной части селища, а Световид в самом его центре. Он слыл внуком Златой Матери и очень почитался язычниками. Перед богом лежал огромный плоский валун, кой посельники превратили в жертвенник, на кой жрецы доставляли в жертву животных и петухов. Лучшие куски мяса поедались, требуху сжигали на камне, кости по ночам кидали голодным собакам. (Жрецы хорошо знали свое дело!). Утром язычники приходили к капищу Световида и падали ниц перед пустым валуном: жертва угодна богам.

В Медвежьем углу истукан был сотворен из дубового дерева. Высился на три сажени. Был безбород, но четырехлик: поглядывал на восток, запад, юг и север. Голова блистала золочеными кудрями.

Грозен, оружен истукан. К его бедру прикреплен исполинский меч, в левой руке — лук, а в правой — огромный рог. По окончании жатвы все племя Медвежьего угла собиралось у Световида. Бог должен дать ответ: будет ли и следующий год обильным на урожай.

Еще заранее Сиворг зашел в нутро Световида. Два волхва привязали к груди жреца тяжелый рог бога, заполненный вином, а затем Сиворг осторожно забрался по лесенке до изголовья истукана, дабы его рот оказался напротив зёва бога.

Соплеменники с надеждой посматривали на рог, наполненный вином. От него-то все и зависит. Если в роге заметно убыло, то ничего доброго не жди: урожай будет скуден, а коль вина испарилось немного, поджидай обильной нивы.

Посельники, тесно обступив капище, волновались. Да и как тут не переживать?! Не уродят нивы — ни себе, ни коню, ни скотине корму не будет. Хлеб — батюшка, а вода — матушка. Живот без хлеба не проживет.

Все упали на колени, истово молились Световиду и с нетерпением ждали слов жреца. И тот, наконец, изрек протяжным и глухим голосом:

— Возрадуемся, люди моего славного племени. Рог почти целехонек. С житом будем!

Жителей Медвежьего угла охватило всеобщее ликование. Раздались праздничные удары бубнов, а затем понеслась радостная песня, славящая Световида и Матушку Землю-кормилицу.

Из истукана, сопровождаемый волхвами, торжественно вышел Сиворг и вылил из рога вино прошлого года под стопы Световида. Тут же к вождю подошел молодой жрец и налил в рог добрые полведра свежего вина.

Под удары бубнов и ликующие возгласы, старейшина отпил несколько глотков и громко произнес:

— Я вкусил сей дар Матушки Земли в честь священного Световида, дабы он даровал моему народу во всем изобилия, богатства и победу над врагами. Слава Световиду!

— Слава! Слава, Слава! — громозвучно отозвалось племя.

После этого священный рог был опять вставлен в руку Световида. Вновь все люди Медвежьего угла встали на колени и принялись молиться богу. Молились долго, рьяно, пока их не остановил Сиворг.

— Жертвы — Световиду!

К капищу подволокли, убитые еще утром, жертвы — от волов до овец, а затем был внесен великий пирог из пряничного теста, в кой мог поместиться во весь рост старейшина.

— Зрите ли меня? — вопросил Сиворг.

Племя ответило:

— Не видно, старейшина!

Тогда Сиворг обратился к богу:

— Умоляю тебя, Световид, чтоб меня на будущий год хотя бы немного увидели. Умоляю!..

Пиршество шло до самого вечера. Целый год ждало племя священного дня, а в другие дни оно поклонялось Велесу.

Сиворг пригласил Урака в своё жилище, где с главным жрецом праздновали приближенные вождя.

— Я не видел, чтобы ты и твои люди принесли что-то в жертву Световиду, — обратился Сиворг к гостю.

— Прости, вождь, но я не привел с собой волов и овец. Зато я приношу в жертву Световиду тридцать гривен серебра. Надеюсь, что бог будет доволен. Вот эти гривны.

Урак вытянул из кожаного мешка серебро и положил его перед жрецом.

— Световид не будет гневаться, — сдержанно отозвался вождь, хотя глаза его блеснули хищным огнем.

После пиршества Сиворг оставил у себя одного Урака.

— А теперь подробно расскажи мне о нраве князя Ярослава и его дружине. Умен ли, способен ли вести войну, и все ли верны ростовскому князю?

Ураку было что рассказать…

 

Глава 18

КНЯЖЬИ ПРИЧУДЫ

Зима выдалась лютая, морозная, перемежаясь с бешеными вьюгами. Ростов утонул в высоких серебряных сугробах.

Из княжьих теремов, боярских и купеческих хором, из изб простолюдинов тянулись к небу кудлатые дымы, — у одних из печных труб, у других — из волоковых оконцев.

На улицу страшно нос высунуть, но Ярославу было жарко. Жарко от любви, коей одарила его Березиня. Теперь три раз в неделю, несмотря на жестокую стужу, он выбирался в Белогостицы к своей ненаглядной ладушке.

Прошка смирился. Сам же когда-то сказал:

— Коль тебя моя дочка сама полюбит, мешать не стану. Но коль обижать начнешь, никогда больше Березиню не увидишь, князь.

— Я своему слову всегда был верен, Прохор. Никогда с моей стороны пагубы Березине не будет.

— Ну, ну.

А тогда был Прошка взбешен. Он влетел в горенку дочери и напрямик спросил:

— Силом тебя князь взял, аль полюбовно в тяжкий грех впали?

Березиня повалилась отцу в ноги.

— Прости меня, тятенька. Слюбен мне Ярослав. Слюбен! На князе вины нет.

Тяжело вздохнул Прошка и опустился на лавку. Глянул на вошедшего Ярослава растерянными глазами.

— Чего дале-то будет, князь?

— Да ничего худого, Прохор. Возьму Березиню в жены и позову в свой терем.

— В жены?.. Язычницу, да еще без благословения отца твоего Владимира?

— Добьюсь и благословения, — молвил князь, но в его голосе не было обычной твердости.

Заметил это и Прошка.

— Нет, князь. Из блохи голенища не выкроешь. Не благословит тебя великий князь. По нашей исконной вере ни одна дочь без согласия родителей замуж не выходит, а уж по вашей, как я наслышан, надо в Христовом храме венчаться. Но Березиня к храму и близко не подступит.

Всё, что сказал Прошка, Ярославу было хорошо известно. Объявить дочь смерда княгиней пока невозможно. Березиня хоть и полюбила его, но от своей веры она не отшатнется, чтобы он не доказывал ей о преимуществах христианства. Венчание и впрямь отпадает.

Едва ли решится великий князь и на благословение, когда не забыта судьба своего отца Святослава, кой не изведал со своей «рабыней» Малушой ни родительского согласия, ни торжественного обряда венчания в церкви. Уж на что мать, княгиня Ольга, истинная христианка любила своего первенца, единственного сына, но на свадьбу его с ключницей не отважилась. Так и жил Святослав с Малушой, как с полюбовницей.

Но такой судьбы Березине князь Ярослав не хотел. Ладушка его, несмотря на всякие людские пересуды, станет в его тереме жить, каждый день они будут видеться. Но и здесь у Ярослава ничего не получилось.

Прошка в тот же день заявил:

— Дочь моя не поедет в Ростов. И не уговаривай, князь. Она останется с родителями. Такова ее воля.

— Это правда, Березиня?

— Да, Ярослав. Я не хочу покидать родительского дома.

Ярослав сник.

Прошка, посмотрев на его потемневшее лицо, понимающе крякнул.

— Дык… Вот так, князь. Но ты можешь дочь мою навещать. Грех, конешно, но что с вами поделаешь.

В тот осенний, сентябрьский день Ярослав вернулся в Ростов. Вновь обо всем подумал, и настроение его улучшилось. Главное, что Березиня, о коей он мечтал долгие месяцы, полюбила его, а это уже само по себе счастье. Он перешагнул порог своей невинности, и теперь он настоящий мужчина. Жаль, конечно, что он не может объявить Березиню княгиней, но такая же судьба постигла и его деда Святослава. Великая Ольга не позволила жить Малуше в княжеском тереме и отослала ее в село Будутино, куда и приезжал полководец Святослав. Вот и Березиня живет в селе. Но встречаться с ней, он, князь Ярослав, будет не в избе смерда Прохора. Он превратит Белогостицы в свою личную резиденцию, как превратил в резиденцию Вышгород его отец Владимир. Сегодня же он отдаст приказ — начать постройку хором в Белогостицах — светлых, просторных, нарядных, дабы радовали глаз его ладушке. Уж в них-то Березиня перейдет: и мать, и отец под боком. Но то, всего скорее, случится летом, а пока он будет все-таки навещать Березиню в избе бывшего холопа-тиуна. А летом он, по всей вероятности, навестит отца Владимира и убедит его дать благословение. Березиню же до этого времени он попытается склонить к христианству. Коль сильно полюбит — пойдет и на этот шаг.

А пока на погосте строился терем, Ярослав ездил к Березине. Ездил даже в самые жуткие морозы. Девушка встречала его с необычайной радостью. А Прошка, глянув на закрытую горницу «грешников», учтиво уходил на двор и ворчал:

— Уж борзее бы хоромы срубили. Мать в закут забилась, а мне на дворе околевать.

И Прошка, дабы не замерзнуть, принимался яростно колоть толстенные сучковатые березовые плахи.

* * *

Боярин Колыван трапезовал с сотником Иваном Горчаком. Разговоры, как всегда, плелись вокруг князя Ярослава.

— У нашего Хромыги причуда за причудой. Принимает в дружину даже пришлых людей, никому неведомых. Да где такое слыхано? И коней им, и доспехи. Тьфу!

— Истину речешь, Додон Елизарыч. Еще какие причуды. Смердов лапотных — и тех в дружину берет. Смердов!

— Это он к войне готовится. На булгар гоношится идти. Да куда уж ему с лапотным мужичьем, кои отродясь меча в руках не держали.

— Зато дружина ныне в две тыщи. Прокорми такую ораву.

— То-то и оно, Иван. Велик ли добыток будет после полюдья? С гулькин нос, не разживешься.

— Истинно, Додон Елизарыч. Беднее сирого мужика будем. Надо старых дружинников мутить. На кой ляд нам такой князь? Дружина, коль захочет, может и скинуть неугодного Ярослава. Надо начинать потихоньку.

— Начинай, Горчак. Дружина всё сможет. И впрямь зарвался князь. Одним плотникам сколь добра отваливает. Ладью за ладьей строит.

— Да никакие ладьи ему не помогут, коль на них смердящие рыла будут сидеть. Ох, чудит Ярослав! В пух и прах разобьют его булгары.

— Разобьют, Додон Елизарыч. Пришлый люд валом валит. Почитай, всю чудь с ростовских земель вытряхнули, а та к булгарам подалась. Вкупе с ними будут супротив Ярослава биться.

— Да и купцы с южных городов понаехали. Им-де Хромыга Волжский путь откроет, добыча в мошну поплывет.

— Бред сивой кобылы. Из песка кнута не сплетешь. Вот так и с купецкой мошной получится.

Долго Ярослава костерили, но последнюю причуду князя оставили на закуску.

— Хромыга-то наш любезный совсем спятил. В блуд ударился. Девку из Белогостиц обабил. Ныне днюет и ночует в избе смерда Прошки. До чего ж докатился!

— Тут, Додон Елизарыч, как мне удалось пронюхать, дело самого великого князя касается.

— Это с какого же боку, Горчак.

— Сей мужик когда-то в деревеньке Оленевке жил, что под Киевом. А великий князь там охотился и Прошкину дочку увидел. Девка-то красы невиданной. Князь загорелся и норовил ее в свой терем увезти. Но девка перехитрила князя и в леса сбежала. Затем и Прошка из Оленевки деру дал. А потом на семью смерда наш Ярослав наткнулся и поманил в Ростов.

— Вот новость, так новость, Горчак! — возрадовался Колыван. — Выходит, вся семейка беглая, от дани великого князя избавилась. Утер сынок нос отцу Владимиру. Да он по гроб жизни такую оплеуху Хромыге не простит!

Колыван настолько оживился, что даже на радостях сотника облобызал.

— Утешил ты меня, Иван, уж так утешил! Сей новости цены нет. Надо человечка к великому князю послать.

— Мне из своих дворовых подобрать, Додон Елизарыч?

— Тебе, сотник, коль ты всё ведаешь. Обо всех княжьих причудах пусть Владимиру Святославичу поведает. Да выбери человечка надежного и толкового, и чтоб ни одна душа об его отъезде в Киев не изведала. Молвишь своим холопям, что надумал промыслом меда заняться, а человечка своего в леса бортничать отослал. То дело долгое. Поверят… Ну, держись теперь, Хромыга!

 

Глава 19

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР

Рассказ тайного гонца из Ростова поверг великого князя Владимира Святославича в негодование.

Особенно его поразила история с Березиней, кою он давно уже забыл, и коя вновь всколыхнула всю его чувственную натуру. Девушка тотчас воскресла перед его глазами — обольстительная, гордая и прекрасная, как богиня. Он был ослеплен ее красотой и уже предвкушал неслыханные удовольствия от грядущих ласк. Но Березиня, как птица, навсегда выпорхнула из его рук. Теперь богиня досталась сыну, и он тешится ее сладострастным телом. Будь ты проклят, Ярослав!

Самым зазорным казалось ему то, что сын, ведая о домогательстве отца, предал его и сам захватил Березиню. Книжник, кой только и знал глотать пыль с древних рукописей! Но он, великий князь, это дело без последствий не оставит. Березиня — беглая, как и ее родители. А беглых, не уплативших дань, можно нещадно наказать. Он прикажет привести в Киев всё семейство на веревке и силой вынудит Березиню прийти в его гарем. Эта чертова девка все-таки окажется на его ложе.

Но вскоре мысли Владимира изменились. Пользоваться девкой после сына — ударить по своему самолюбию. На это великий князь не пойдет. Он поступит гораздо умнее. Если Ярослава одолела любовь, то у него может появиться и сын, а это уж совсем некстати. Нельзя забывать о том, что старший сын Вышеслав, новгородский князь слаб здоровьем, и если вдруг Господь заберет его к себе, то наследовать Новгородом должен Ярослав. Он привезет на одно из первостепенных княжений дочь беглого смерда. Но этого вольнолюбивые новгородцы не потерпят. Возьмут да и выкликнут на вече: «Не хотим Ярослава!» И ничего не поделаешь. Его сын, как и другие, должен жениться на знатной дочери императора, кесаря или короля.

Простолюдинку же — с глаз долой. Хватит в родословной Владимира одной Малуши. Сколь издевок в отрочестве натерпелся. «Сын рабыни, холопич!». Не повезло Владимиру с матерью, кою он почти и не видел, но пятно на всю жизнь осталось. Великая Ольга упрятала Малушу в одно из своих сел ключницей, но от этого Владимиру было не легче. Надо же как подпортил Святослав достоинство своего сына, сына рабыни. Тьфу! Уж Ярослав-то должен об этом задуматься. Ведь никто не забыл, что его бабкой по отцовской линии приходится Малуша. Неужели его сие не огорчает? Вовсе нет, коль затеял прелюбы с девкой беглого мужика. Какой срам! Мало одной Малуши, ныне другая появилась. Сыновей-то Ярослава, как и его Владимира, станут «робичами» называть. Робичами!.. Не бывать тому!

Ярослав еще в Ростове должен расстаться с дочерью смерда. На уговоры, зная его упрямую натуру, он не пойдет. Но есть и другие верные средства и он, великий князь, их непременно предпримет, как отменно предпринимают их византийцы. Всемилостивый Бог простит его, поелику он тщится ради упрочения державы.

Владимир успокоился. Что же касается других «причуд» Ростовского князя, то они не вызывали тревоги, напротив, великий князь даже одобрил деяния «непутевого» сына.

Благодаря Ярославу, Ростов все больше и больше приобретает вес среди других городов. О некогда маленьком граде за дремучими лесами ныне ведает вся Русь. К берегам Неро кинулись не только смерды и купцы, но и кое-кто из «обиженных» княжьих мужей. Ростовские земли богаты, они простираются на многие сотни верст. Жизнь на них спокойна, как в застывшем болоте, не ведают они ни княжеских междоусобиц, ни вторжений печенегов. Ростов, если верить купцам, почитай, втрое расширился. Оброс новыми крепкими стенами, загудел торгами и торжищами, украсился храмами. Ныне и в ростовских весях появились погосты, в коих поднимаются не только церкви, но и ширятся сами селения, в кои съезжаются торговые люди. Теперь мужик не сидит в своей курной избе, а бежит менять свой товаришко на торжише. А коль к купцам бежит, значит, имеет и хлеб, и мед, и меха. Ожила земля Ростовская!

Ныне и дань получает Киев вдвое больше. И что отрадно слышать? Смерд не бедствует, голодом не сидит, на князя не злобится. И с чего бы злобиться, коль нивы доброе жито дают.

И с постройкой кораблей сын не зря усердствует. Чу, норовит посадить на них большую дружину и тронуться Волгой к булгарам, дабы сказать им, что Ростов уже не тот маленький городишко, а влиятельный град, с коим приходится считаться.

Трудно пока сказать, как отзовутся булгары, но если Ярославу удастся склонить их к торговле, и проложить купцам торговый путь в Хвалынское море, то значение Ростова намного повысится. Город может стать оселком, окрест коего начнут подниматься новые княжества, княжества лесной северной Руси, в челе коих встанет Ростов Великий. Его могут и новым стольным градом повеличать, забыв про мать городов русских.

Но эта мысль уже не пришлась по душе великому князю Киевской Руси. Ярослав может настолько подняться, что и затмит своего отца. Он и с отрочества-то начал выделяться среди других сыновей. Его книжной ученостью поражались не только летописцы и греческие попы, но и многие князья. Уже тогда в Киеве заговорили:

— Светлая голова у сего отрока. А в книжной премудрости его никому не достать. А уж про князя Владимира и толковать нечего. Он даже в грамоте не горазд, ни одно писание не может прочесть.

Сии слова дошли до Владимира Святославича, самолюбие его было задето, он и в самом деле был безграмотным, почему и ревностно отнесся к сыну. Никто и ни в чем не должен его, великого князя, превосходить. Ярослава надо было немедленно убрать из Киева. И как только свершилось крещение, он отослал сына в глухомань, к ярым язычникам, на озеро Неро. Повод был прост: привести язычников к христианской вере и вокняжиться в Ростове, затерянном среди болот и лесов.

Великий князь надеялся, что Ярослава потихоньку забудут, а сам он надолго застрянет в своем зачуханном городишке. Сын «застрял», но так бодро и предприимчиво принялся за дела, что великий князь не мог этого не оценить. Среди сыновей нет ему равных. А посему и в Новгород он должен прийти без сучка и задоринки. Сильным, властным и… без дочери смерда.

 

Глава 20

СЫН

По душе пришелся Березине новый терем. На высоком подклете, с просторными сенями, горницами, повалушами, солнечной светелкой.

Светелкой нарадоваться не могла. В четыре оконца из дивного заморского стекла. (Купец Силуян постарался). К какому оконцу не подойдешь — и всюду лепота. Из одного — озеро виднеется и град Ростов, из второго — река Векса, из третьего — березовая роща, из четвертого — сосновый и еловый лес. Это тебе не ростовская изба, из коей ни реки, ни леса не видно. Здесь же сердце радуется. Распахни косящетые оконца — и дыши упоительным и благоуханным воздухом. Да и во всем тереме воздух от свежих сосновых стен настолько духовит, словно в красном бору очутилась.

— Любо тебе в тереме, ладушка? — спросит Ярослав.

— Любо!

— Вот погоди, терем еще краше будет. Прикажу полы, лавки и стены бухарскими коврами украсить. Глаз не отведешь.

— Ой, не надо, Ярослав Владимирыч!

— Отчего ж так?

— Не любят наши боги чужеземные изукрасы. Чем же тогда дышать? А здесь смолой и хвой пахнет. Славянским духом!

— Славянским духом?.. Добрые слова молвила, Березиня Прохоровна.

Оба глянули друг на друга и рассмеялись.

Ярослав уже давно просил не величать его Владимировичем, но у Березини смелости не хватало, чтобы назвать князя просто Ярославом.

— Запомни, ладушка, навсегда запомни, что я тебе больше не князь, а супруг. До конца жизни моей — супруг.

— Ох, не знаю, Ярослав Владимирович. По христианскому обряду ты должен венчаться с женой. Мы же…

— Прими крещение — и обвенчаемся.

— Я всю жизнь буду предана славянской вере, как и тятенька мой с матушкой. Твою же веру принесли из чужедальней страны. Зачем же нам становиться чужеверцами? Наша вера светлая, как родник, и всем понятная, ваша же — туманная и лживая.

— В чем же она ложна, Березиня?

— Да почти во всем. Сам же рассказывал о заповедях Христа. Ваш бог говорит: «не убий», а твой отец Владимир брата Ярополка убивает. Бог говорит: «не прелюбодействуй», а тот же Владимир, презрев жен своих, блудом занимается.

Ярослав поперхнулся: напрасно он поведал Березине о жизни отца, и в который уже раз надо христианскую веру защищать.

— Человек был изначально греховен. Я тебе уже рассказывал об этом. Бог отлучил от себя грешника и осудил его на вечную погибель. И всё же Создатель замыслил спасти человечество. Он послал на землю Сына Своего, Иисуса Христа, дабы он принес искупительную жертву, приняв смерть за грехи людей и указав им истинный путь жизни.

— Трудно уразуметь, Ярослав Владимирыч.

— Не спорю, трудно. Вера начинается в разуме, мыслях, но утверждается в сердце.

— Твои слова, Ярослав Владимирыч, полностью относятся к нашей вере. Она издревле в наших сердцах.

— Христианство не отгорожено от язычества железной дверью. Всё лучшее от старой веры оно вбирает в себя.

— Хитрое же ваше христианство. Зачем же отбирать у славян самое хорошее? Ведь ваша вера и без того самая лучшая. Мы же ничего от вас не берем.

Их спор затягивался. Ни убежденный христианин, ни убежденная язычница никак не хотели уступать. А Ярославу спор нравился, он чувствовал, что его прелестная Березиня чиста душой, ее заблуждения зиждутся на искренней вере в языческих богов, кои настолько живучи, что искоренить их до конца никогда, пожалуй, и не удастся, как никогда не удастся человеку вырвать с корнями могучее дерево.

Гораздо легче было убедить Березиню, что она не прелюба, а подлинная жена.

— Дед мой, Святослав Игоревич, тоже в храме с ключницей не венчался, и всегда называл свою Малушу любимой женой. Почему внуку его примеру не последовать? Ты моя жена, жена, ладушка! Я к тебе не воровски прихожу, а открыто, и всей дружине втолковал, что ты — моя законная супруга, и никто не посмеет сие отрицать. Не величай меня больше Владимировичем.

— Хорошо, Ярослав. Я верю тебе.

Но проходило какое-то время, и Березиня вновь называла супруга полным именем. Тогда Ярослав с подчеркнутой вежливостью и почтением кланялся жене и говорил:

— Как будет тебе угодно, Березиня Прохоровна.

Березиня смеялась:

— Так только княгинь да боярынь величают, а не дочь смерда.

— А ты разве не княгиня, Березиня Прохоровна?

— Не смеши меня, Ярослав Владимирыч. Не хочу, чтобы ты меня так называл.

— Тогда окончательно договоримся. Я для тебя — Ярослав, ты — Березиня.

— Договоримся, Ярослав.

В первые недели, когда Ярослав отъезжал по неотложным делам в Ростов, Березиня чувствовала себя скованной. Надо было повелевать слугами, что ей давалось с трудом.

— Что изволишь, матушка государыня, к обеду подать? — вопрошала ключница.

Лицо Березини заливал алый румянец. Когда жила в семье, такого вопроса не возникало. Там всё было просто. По утрам они с матерью сновали у печи, варили в горшках щи, рыбью уху, репу, овсяную кашу, выпекали хлеба (в Оленевке с житом не маялись), ставили на стол ядреный ячменный квас, соленые рыжики и грузди, квашеную капусту… Мужичья еда неприхотлива. Здесь же — и яства, и питья княжеские. Березиня смущалась от обилия вкусной и разнообразной снеди.

— Зачем же столь много? Мне б чего попроще.

— Чего ж «попроще», матушка государыня?

— Чего?.. Лепешек с молоком, похлебки из белых грибочков, брусники моченой.

— А мясо из оленины, уточку жареную?

— Того не можно. Я не люблю, когда убивают птиц и зверей.

— Но я выполняю приказ князя, матушка княгиня.

— Я поговорю с князем.

Нелегко давалась Березине новая жизнь. То и дело ее хотелось выскочить из терема и бежать в милую ее сердцу рощу, туда, где ее душа обретала благостный покой и где она, забыв обо всем на свете, прижавшись к березе, могла пребывать долгими часами, вслушиваясь в трепетный шелест мягких и нежных листьев, кои в золотистых лучах солнца пели задумчивую упоительную песню. И она, ласково поглаживая теплой ладонью белоснежное древо березы, принималась тоже тихо напевать что-то светлое и жизнерадостное.

В такие минуты никого не было счастливей Березини. Она вся сияла, глаза блестели, белые мягкие волосы, слившиеся с березой, слегка колыхались на благоуханном животворящем ветру. (О боги, как же она была прекрасна!). Роща очаровывала, тянула к себе, как прекрасный цветок тянется к манящему синеокому небу.

Как-то Ярослав нашел ее в роще и невольно застыл, пораженный ослепительной красотой своей избранницы. Словно богиня любви и красоты Лада внезапно предстала перед князем. Не случайно Владимир Святославич, известный женолюб, возвел великолепный храм Ладе — в русском облачении, в розовом венке и с золотистыми волосами. Да вот же она — живая, только без драгоценного пояса и жемчужных украшений. Березиня еще прекрасней, ибо все самоцветы, нанизанные на простую полотняную рубаху, оказались бы чужеродными.

Необычайно теплое чувство охватило Ярослава.

— Березиня… Ладушка моя!

Березиня слегка вздрогнула, а затем встретилась с его восхищенными глазами и ступила встречу.

— Ярослав?.. Как ты здесь?

Ярослав нежно подхватил ее на руки и закружил, закружил, без вина опьянев от всепоглощающей любви.

Наверное, с той минуты Березиня окончательно поняла, что Ярослав без ума от нее, его чувство к ней глубокое.

— Любый ты мой.

Здесь, под сенью раскидистой березы, Ярослав страстно ласкал Березиню…

А через несколько недель, она, густо покраснев, подняла на князя робкие глаза и как-то нерешительно молвила:

— У меня… у меня будет дите, Ярослав.

— Дите? — порывисто шагнул к супруге князь. — Повтори, что ты сказала.

— Дите у нас будет.

— Боже милосердный! Как я ждал этого, Березиня, как ждал!

Ярослав осыпал супругу поцелуями. Радость его была неописуемой.

— Сына, сына хочу, ладушка.

— Это уж как боги пожелают, любый.

— Сына! Я буду неустанно молиться, и ты молись своим богам.

Ярослава захватило чувство гордости и отцовства. Березиня непременно должна родить сына. Дочь огорчит его, как и любого мужчину, ожидавшего первенца. Ему нужен наследник, княжич, а затем князь.

Радужные мысли уносили еще выше. Сыном великого князя! А что? Всё складывается к этому. Старший брат Изяслав умер. Святополк в немилости у отца, и едва ли Владимир Святославич, не смотря на лествичное право, утвердит его на Киевском столе. Вышеслав, как известно, часто недужит, и лекари говорят, что век его недолог. Жаль брата, но судьбу не обойдешь.

У великого князя не осталось выбора. Именно он, Ярослав, должен оказаться на отчем столе. Остальные — Мстислав, Судислав, Станислав, Борис и Глеб — роптать не будут, они — меньшие братья. Так что, возможно, и будет сын Ярослава наследником великого князя, старшим сыном, коему много дано.

Все последние дни перед рождением ребенка Ярослав неотлучно находился в опочивальне Березини, а когда уходил от нее, не находил себе места. Где бы он ни был, а в голове одна и та же неотвязная мысль:

«Награди мне наследником, ладушка. Награди!»

Вставал перед святой Богородицей и, наверное, уже в тысячный раз горячо молился.

А неделю назад ему пришлось искать бабку-повитуху, ибо Березиня решительно не захотела подпускать к себя княжеского лекаря Фалея.

— Дите дарует богиня Роженица. Она разгневается и принесет несчастье, если принимать младенца будет мужчина.

Ярослав не стал перечить и кинулся в Ростов. Ноги почему-то принесли его к кузне Будана, у коего было трое сыновей и двое девок.

— Посоветоваться к тебе, мастер. Прикажи, чтобы подручные вышли.

Кузнец пожал покатыми плечами: обычно Ярослав не прерывал работу ковалей, небось, что-то серьезное случилось.

— Слушаю, князь.

— Необычная просьба к тебе, Будан Семеныч… Жена моя чадо родить собирается. Подскажи добрую повитуху.

Кузнец улыбнулся, провел грузной ладонью по окладистой бороде.

— Да тут я тебе, князь, не советчик. То мою жену надо спытать.

— Спытай, Будан Семеныч, спытай!

Жена кузнеца назвала бабку Матрену. К ней, почитай, все брюхатые ростовны обращаются, рука у ней легкая.

Ярослав привез бабку в терем Березини и молвил:

— Ты уж порадей, Матрена. Избу тебе новую срублю.

Но бабка строго замахала руками.

— Перед родами ничего не сули, милок. Худая примета. Брани меня всякой скверной.

— Да ты что, Матрена? Я ж тебя не в исчадие ада посылаю.

— И-эх, милок, — вздохнула повитуха. — Худо ты наши обряды ведаешь. Прытко брани! А не то черт с рогами вылезет. И чтоб ноги твоей не было, когда я к роженице приду.

— Не будет, не будет, Матрена! — поспешил заверить сердитую старуху Ярослав.

И вот наступил час, когда по терему засновали мамки, няньки, сенные девки, а затем послышались громкие страдальческие крики Березини.

У Ярослава забилось сердце. Боже, как она мучается! Надо идти к ней, помочь, ободрить, она же может умереть!

И Ярослав распахнул дверь ложеницы.

— Березиня, ладушка, потерпи!

Но тотчас перед ним предстала разгневанная повитуха, обожгла ярыми глазами, взмахнула клюкой.

— Сгинь, нечестивец!

Ярослав попятился и прикрыл за собой дверь. Чувствуя, как все тело его покрывается потом, он прислонился к косяку, слушал болезненные стоны Березини, и, страдая душой, молился, молился.

Но вдруг Березиня на какое-то время замолчала, и тогда он услышал совсем другой крик — пронзительный и надрывный. Крик ребенка. Кто, Господи?!

Ярослав вновь распахнул дверь, оттолкнул какую-то сенную девку и метнулся к повитухе.

— Куда, нечестивец!

Но сердитый голос Матрены показался ему самым счастливым голосом на свете, ибо в руках она держала сына.

 

Глава 21

ТИХОМИР

Чем ближе к весне, тем всё больше прибавлялось дел у князя Ярослава. Проводил учения дружины, поторапливал плотников, что завершали постройку ладий, и не забывал навещать Белогостицы, где поджидала его Березиня с сыном.

* * *

В конце духмяного, цветущего мая, когда вся природа радовалась весне, Ярослав, заботливо держа на руках двухгодовалого сына, стоял у окна светлицы и раздумывал. В нем боролись два чувства. Во-первых, ему не хотелось уезжать из нового терема, где он наслаждался тишиной, безмятежьем, а главное, двумя любимыми существами — Березиней и маленьким Святославом. Он еще заранее мечтал, что когда у него родится сын, то назовет его в честь своего прославленного деда.

Князю было хорошо в этом свежем, пахнущем сосной тереме, когда рядом находится его чудесная Березиня с сияющими глазами, от коих невозможно оторваться. Желанный сын, красавица жена, покойное улежное княжество — чего еще для жизни надо?! Да ничего, Ярослав! Пусть тебя не тревожат иные мысли. Но их не отбросишь. Он в долгу перед народным вечем и дружиной, перед своими словами, кои надо выполнять.

Корабли достроены, остается их оснастить — и в путь на Волгу, к булгарам. Но выход из Которосли может быть осложнен племенем Медвежьего угла. Купцы сетуют:

— Норовили как-то на своих суденышках на Волгу выйти, да не выгорело. Из селища десятки челнов из-за крутояра выскочили и на нас, было, двинулись. Мы — вспять. И коль бы ветер не в паруса, стрелами закидали, а того хуже — и суденышками овладели. Товар бы пограбили, а нас — к царю водяному. Ну, как бельмо на глазу этот Медвежий угол. Жестокое племя!

Жестокое! Надо бы досконально изведать про это селище. Послать часть дружины? Смысла нет. Завяжется сеча, в коей язычники могут одержать верх. Идти всем войском — преждевременно. Нельзя идти на врага, не ведая всех его сил. Всего лучше послать лазутчиков, и как можно быстрее. Время поторапливает.

Простившись с сыном и Березиней, Ярослав на ладье поплыл в Ростов.

В тереме долго взвешивал, кого послать в Медвежий угол. Никто из его дружинников не знал наземных путей к селищу, а плыть на долбленке по Которосли рискованно: можно нарваться на тех же людей из Медвежьего угла. Возможно, кто-то из ростовцев ведает пути к племени?

И Ярослав отправился к деду Овсею. Вновь дотошно оглядев корабли, князь и мастер уединились в ладейной избе.

— Хочу тебя спросить, Овсей Захарыч, — не ходил ли кто из ростовцев в Медвежий угол?

Дед отозвался без раздумий:

— На моем веку из русичей никто в те края не хаживал, а вот меряне наведывались. Не страшились. В Медвежьем углу мерян проживало немало… Надо на правый берег Пижермы дойти, там и ныне кое-кто из мерян остался, а допрежь там их много было… Но чего ради пытаешь, княже?

— Никому еще не сказывал, но тебе, отец, доверюсь. Лазутчика хочу послать, дабы всё неприметно сведал.

— Дело сурьезное, княже. Мерянин отпадает. Своя рубаха ближе к телу. Он тебя с потрохами выдаст.

— Ты прав, отец… Ладно, что-нибудь измыслю.

Из открытой двери избушки заметили Тихомира, кой что-то слегка правил своим легким топориком на носу ладьи.

— Толковый у меня постоялец. Что недужных людей пользовать, что топором играть. Ловкий парень. Но есть у него одна причуда. Любит по лесам шастать, хлебом не корми. Всю неделю может в лесах пропадать. И как токмо зверья не страшится?

— Всю неделю, сказываешь? А ну-ка кликни мне его, отец.

Тихомир подошел. Прямой, ладный телом, с вольными, непокорными глазами. И как всегда не поклонился.

Но Ярослав не обиделся: он ведал, что волхвы кланяются лишь своим богам.

— Скажи мне, Тихомир, ты смог бы лесами добраться до Медвежьего угла?

— Да, — коротко отозвался юноша.

— Добро. Тогда мне надо с тобой поговорить.

— Говори, князь.

— Не здесь, Тихомир. Пойдем в мой терем.

— В терем не пойду. Твой боярин Колыван разорил Велесово дворище и убил моего деда Марея.

— Ну, хорошо, Тихомир. Поговорим здесь.

Дед Овсей вышел из кормовой надстройки и прикрыл за собой дверь.

— В Медвежьем углу живет какое-то дикое племя. Оно не пропускает купцов на Волгу. Хотелось бы скрытно изведать, что это за люди, велико ли их число и какое оружье они имеют.

— Ты хочешь, князь, их убить?

— Я ведаю, что ты — честный человек, а посему и я отвечу тебе честно. Мне не нужна война со славянами. Я желал бы учредить с племенем мир и вести с ним широкую торговлю, но коль люди Медвежьего угла того не восхотят, то у меня не будет иного выхода, как показать им силу. Но я постараюсь обойтись без войны. Ростов не может лишаться торговли с купцами Востока. Ты наведаешься, Тихомир, в Медвежий угол?

— Я еще не решил, князь. Мой ответ ты получишь через деда Овсея.

Тихомир, не сказав больше ни слова, вышел из ладейной избы.

Ярослав только головой покрутил. Необычный парень. И ведь не скажешь, что лезет из него гордыня, как из боярина Колывана, но держится с достоинством. Таких людей из простонародья, он, князь, еще не встречал… Любопытно, какие слова принесет дед Овсей?

* * *

Тихомир шел по весеннему лесу. Шел и как обычно несказанно радовался.

Лес — его страсть и приверженность, без чего он не мыслит жизни. Он готов прилечь перед каким-нибудь древом и часами слушать шум убаюкивающего лесного ветра, голоса всевозможных птиц, шорохи и звуки зверей. А запахи? О, боги! Весной особенно духовито пахнут травы и цветы, сосны и ели, клены, дубы и березы… И все он живые, в каждую травинку и древо воплотилась душа, кою надо боготворить и ласкать легким прикосновением руки. Она всё понимает, чувствует, слышит, только не надо ее обижать.

Тихомир мог бы до повечерья пролежать под сенью раскидистой березы, но надо идти дальше — до Медвежьего угла. Он не боялся заблудиться даже ночью. Если он шел на «полуночь», то посматривал на опрокинутый ковш Большой Медведицы, прокладывал прямую линию между двумя последними звездочками ручки ковша, и наверняка знал, что идет прямо на путеводную звезду «полночи» (Полярную звезду). Если его путь проходил на «полуночь» днем, то он знал три приметы: с северной стороны веток на деревьях меньше, мох гуще, а вход в муравейник находится с противоположной сторонки.

По водоемам, цветам и травам знал Тихомир и другие приметы. Если на поверхности водоема появился лист белой лилии — заморозков больше не будет. Ласточки летают низко — к дождю, высоко в небе — к солнечной погоде. Небо нахмурилось, плывут тучи, а цветки одуванчика открыты — дождя не будет. В небе солнце, а цветки одуванчика закрываются — пойдет дождь. Зацветет рябина — наступит продолжительное тепло. Зацвели яблони — земля прогрелась. Соловей всю ночь поет — будет солнечный день…

Сейчас он шел налегке: в своей белой повседневной рубахе, опоясанной кожаным ремнем, и в таких же белых портках, заправленных в мягкие чёботы. К ремню был пристегнут кинжал (с костяной ручкой) в берестяных ножнах, а за плечами висел полупустой пестерь, в коем, кроме нескольких ржаных лепешек, огнива и баклажки, ничего не было.

Тихомира не пугали ни голод, ни безводье. Он вообще мог пуститься в путь без воды и снеди, поддерживая себя дарами леса. Вот и полверсты не прошел, как увидел молодую березу, истекающую соком. Надрез сделан не человеком, а туром, кой пропорол своим острым рогом древо и впился желтыми губами к живительному напитку.

Всегда мог найти Тихомир в лесу и хрустально чистые родники, кои сами по себе были целебны. А если бы вода ему понадобилась на несколько дней, то он из бересты и луба сплел бы туесок и замочил его в воде. Вот тебе и готовое ведерко, в коем даже можно пишу сварить…

Он, обдумав предложение князя Ярослава, дал свое согласие через день. Но он не пойдет к племени лазутчиком. Он войдет в селище открыто, и поведет разговор с вождем Сиворгом. (Князю он об этом и словом не обмолвился). Он будет говорить со жрецом, как внук волхва Марея, о коем известно племени. Дед когда-то бывал в Медвежьем углу и был встречен с большим почетом. Главный жрец повесил ему на грудь священный амулет с клыком медведя.

Марей много рассказывал Тихомиру об этом гордом, свободном племени, и не только рассказывал, но и показал ночью, как разыскать его по звездам, а днем — по солнцу и расположению мха на деревьях.

— Попадутся на твоем пути и реки, но они не станут тебе преградой. Правда, ты можешь плыть на челне Которослью, но на реке на тебя могут напасть те же люди из Медвежьего угла, кои промышляют и разбоем. Единственная однодеревка для них легкая добыча.

Тихомир не боялся плыть на челне: он бы успел предварить нападение людей, но он выбрал излюбленный путь — лесом.

Когда солнце спряталась за макушками деревьев, и в лесу наступили зыбкие, дремотные сумерки, Тихомир набрал грудку нагревшихся за день обломков старой трухлявой коры, разложил их под разлапистой елью, набросал на них мху и спокойно улегся на спину, наслаждаясь убаюкивающим, тиховейным ветром. Через две-три минуты он уже погрузился в животворный сладостный сон.

На другой день Тихомир поднялся на кручу Медвежьего угла. Выбравшись из зарослей, он остановился и прислонился к сосне, чтобы слегка передохнуть.

Селище было рядом, и оно чем-то напоминало Сарское городище, где Тихомир бывал не единожды. Те же врытые в землю избенки, те же кузни и домницы.

Многие мужчины ходили в звериных шкурах, а женщины в длинных белых рубахах. Посреди селища возвышалось капище четырехликого бога Световида, о коем также рассказывал дед Марей. Подле святилища виднелась наземная бревенчатая постройка, высокая и просторная, в коей, как подумалось Тихомиру, и жил вождь племени. К ней-то он и направился.

Стоило Тихомиру двинуться к селищу, как его тотчас увидели жители племени. Забеспокоились, загомонили. Чужак в Медвежьем углу!

Набежали люди с копьями, сурово спросили:

— Ты кто и что тебе здесь понадобилось?

Тихомир окинул своими спокойными глазами окруживших его людей.

— Вам не следует тревожиться. Я внук волхва Марея и пришел сюда один.

— Волхва Марея? — понизив голос, переспросил один из пожилых копейщиков, и вплотную подошел к чужаку, разглядывая на его груди костяной амулет с изображением бога Велеса, висевший на тонкой черной тесьме.

— У Марея был такой же.

Посельники притихли.

— Я хотел бы встретиться с вождем племени Сиворгом.

— Жрец примет внука Марея. Мы проводим тебя.

Посельники довели Тихомира до самого крыльца, над коим висел деревянный божок Световид. Всё тот же пожилой воин, прислонив копье к стене жилища, произнес:

— Я доложу вождю.

Вскоре он вышел и сказал:

— Верховный жрец молится. Жди, внук Марея.

— Меня зовут Тихомиром.

— Богам твое имя будет нравно.

Вскоре Тихомир вошел в жилище жреца. Сиворг восседал в кресле, привалившись к спинке, обитой звериной шкурой. Его строгие, острые глаза пытливо осмотрели пришельца и слегка смягчились.

— Ты похож на Марея. Как здоровье твоего деда?

— Моего деда не стало три пролетья назад. Его душа унеслась к богам.

— Жаль, — откровенно посочувствовал жрец, и в эту минуту в жилище вождя не вошел, а вбежал раскрасневшийся Урак.

— Слава богам, Свигор! Ты жив!

— В чем дело, старейшина? — нахмурился жрец.

— Это человек ростовского князя Ярослава, коему он служит верой и правдой. На совете жрецов Тихомир с позором изгнан из волхвов. Он подлый перебежчик! Он…

— Остановись, Урак… Ты и вправду пришел ко мне от Ярослава?

— Да. Но я пришел с миром.

— Он лжет!

Свигор вновь остановил Урака движением руки.

— Тебя изгнали из волхвов?

— Да.

— За какую провинность?

— Волхвы поручили мне убить Ярослава, но я не решился погубить человека.

— Воля волхвов — закон! — жестко произнес Сиворг и поднялся из кресла. — Ярослав — наш заклятый враг. Он уничтожает капища святых богов. Ниц, гнусный переметчик!

Но Тихомир в жизни не падал «ниц».

— Ниц! — сорвался на крик Сиворг.

— Я прошу выслушать меня.

— Не хочу тебя слушать… Вои! Скрутите его и киньте в жертву священной медведице!

 

Глава 22

ПОХОД В БУЛГАРИЮ

Через три недели, так и не дождавшись возвращения Тихомира, князь Ярослав двинулся в поход к Булгарии. В наместниках Ростова он оставил сотника Озарку, недавно возведенного в боярский чин.

Сотник Горчак негодовал:

— И Озарко и Бренко ныне в боярах красуются. А скажи, Додон Елизарыч, чем я хуже? В сотниках десятый год хожу. Обидно! Аль, я в сечах за спины хоронился?

— Хромыга наш не на твой меч смотрит, а на твой черепок и нрав. Кумекает, что умом ты не блистаешь, а нравом спесив. Таких людей Хромыга не почитает.

— Ну, ты, Додон Елизарыч, уж тоже скажешь. Остолопов в сотники не ставят.

— Да ты не серчай на меня, Горчак. Серчай на Хромыгу. Не он ли приказал всем дружинникам за богослужебные книги взяться. Уж, коль под рубахой крест носишь, будь любезен и христовы книги познать. А ты от Библии нос воротишь. Какой же ты служитель Господа и Богородицы, хе-хе.

— Да в этой Библии черт ногу сломает. Не по сердцу мне все эти христианские премудрости.

— Во-от! А ты обижаешься. Хромыга школу надумал открыть, дабы даже мальцов грамоте научить. И откроет! Сам всё детство среди книг просидел, и ростовцев на сие наставляет. Так что, берись за Библию, коль хочешь в бояре выйти.

Язвили, злопыхали, а князь вовсю готовился к походу.

За два дня до отплытия к нему пришел новоявленный боярин Озарка.

— Оставляешь ты на меня град Ростов, княже, а сколь дружинников мне дашь?

— Малую толику, Озарка. Два десятка. Но беды особой не жди. Не думаю, что посельники Медвежьего угла на Ростов навалятся. Но на всякий случай будет у тебя и местная ростовская тысяча в челе с Буданом. В сотоварищи же тебе даю Колывана и Горчака. Один уж далеко не воин, стар, а у сотника что-то с рукой приключилось, ни меча, ни копья не поднять. Ранее ты с ними, кажись, не ссорился, но будь в своей власти тверд. Пресекай малейшее неповиновение. Ты — княжий наместник!

— Добро, — кивнул Озарка, хотя к Колывану он питал некую неприязнь, но не стал об этом заявлять князю…

Ранним утром дружинники по сходням, переброшенным на борта пристаней, проходили в ладьи и усаживались на скамьи, прочно прикованные к настилу трюма.

Кормчие уже стояли на своих местах, у кормил, готовясь к кличу: «Поднять якоря!»

Последним, простившись с Березиней и сыном, на корабль взошел Ярослав, и тотчас судовые ярыжки сбросили с колод пристаней причальные петли канатов.

Ладьи пошли в сторону реки Вексы. Ярослав стоял на корме и махал рукой Березине, коя находилась на причале, держа за руку Святослава. Из ее погрустневших очей выступили слезы.

— В добрый путь, любый мой, — шептала она. — Да помогут тебе боги возвратиться со щитом. Я и сынок очень будем тебя ждать, любый наш…

Ярослав хоть и не слышал слов Березини, но у него отчего-то худо стало на сердце, и ему захотелось крикнуть: «Лада моя, береги себя и сына!».

Но корабли были уже далеко.

Вскоре суда вышли к Вексе, а затем и к Которосли, коя приведет дружину к Волге и Медвежьему углу.

Ярослав находился на второй ладье и, стоя на высоком носу, увенчанном резным и ярко расписанным драконом, вновь подумал о Тихомире:

«Что с ним произошло? Он не должен заблудиться. Он, как никто, отменно знает лес. Угодил в звериную яму-ловушку с острыми кольями, кои ставят на туров и вепрей охотники? Такое случается. Ловушки скрытно забраны тонкими сухими жердями и запорошены мхом или листвой. Неужели Тихомир погиб? Жаль парня. Хотелось бы подробнее узнать о племени селища, но покуда не удалось. Вылазки на крутояр не будет. Не стоит терять время. Племя же не осмелится напасть на ладьи».

На ладьях плыли две тысячи дружинников. Добрая половина из них — люди, набранные из охочих людей. В настоящих сечах они не были, но прошли добрую выучку в ратных игрищах, на каждого можно положиться.

На переднем судне за веслом стоял главный кормчий Фролка. Его сердце давно истомилось по рекам, и теперь он с таким желанием наваливался на кормило, что душа его пела.

— Лепота, Силуян Егорыч! — весело кричал он купцу. — И — эх, лепота!

Длинные волнистые волосы, перехваченные на широком загорелом лбу узким кожаным ремешком, и косматая борода с седыми паутинками трепыхались на разгульном, пахнущим тиной ветру.

— Лепота, Фролка, — отрадно отзывался купец. Ему также любо. Десять лет он плавал с кормчим, но никогда еще не бывал в Хвалынском море. Князь на всякий случай приказал ему взять на ладью некоторые товары, на кои могут польститься заморские купцы Востока.

На другое утро хватились дружинника Дерябу, кой был набран из «охочих» людей. Один из воинов вспомнил:

— Ночью мне худо спалось, а подле меня содруг Деряба зашевелился. Заохал, чрево-де прихватило, никакой мочи нет. Я затем забылся сном, а на утре проснулся — Дерябу как ветром сдуло.

Дружинника на судне не оказалось.

— Никак утоп. Плавать-то он, сказывал, не наловчился. Перевалился гузном через борт и ушел к водяному. Гузно-то у него, как у брюхатой бабы, — молвил содруг утопшего.

Ничего не мог прояснить и кормчий:

— Слышал всплеск. Мнил, рыбина по воде скакнула. Крупная рыба любит по ночам играть. А боле никакого крика и шума не слышал.

О пропаже доложили князю, тот сочувственно произнес:

— Жаль, парня. Надо ж какая выпала ему судьба. Жаль!

Утром поднялся попутный порывистый ветер. Ветрила ладий упруго надулись, корабли шли легко, ходко. Мимо проплывали дикие, зеленоглавые леса.

— А вот и Медвежий угол показался, — молвил Ярослав.

С кручи донеслись глухие удары бубнов, но челнов с воями на берегу не оказалось.

— К осаде, никак, готовятся, — произнес боярин Могута.

— Узрели, что не по зубам орешки. Столько-то ладий! Где уж им на челнах нападать, — усмешливо проговорил Заботка.

Ярослав дотошно осматривал крутояр, прикидывая удобные места высадки воинов. Второй раз он плывет мимо Медвежьего угла и второй раз убеждается, что подъем к селищу довольно крут и неудобен, и весь он густо усеян дремучими зарослями.

Подумалось: нелегко к селищу пробиваться. Без секир и топоров здесь и делать нечего.

Корабли вышли на Волгу и удары бубнов стихли. Вои селища подумали: ростовский князь Ярослав направился к булгарам, но едва ли его примут с распростертыми объятиями. Булгар не захотел облагать данью даже князь Владимир.

О том же не забывал и Ярослав. Он еще с детства слышал рассказ своего дядьки-пестуна Добрыни, кой поведал:

— На берегах Волги и Камы издревле обитают булгары. Любят торговать. Через Хвалынское море везут товары в Персию и другие богатые страны. Твой отец, Владимир Святославич, желая завладеть Булгарией, отправился на ладьях вниз по Волге вместе с новгородцами. Берегом шли конные торки, наемники русичей. Сей народ кочует в степях неподалеку от Киева. Великий князь победил булгар.

На этом рассказ пестуна заканчивался, но продолжение его Ярослав изведал уже от отца:

— Когда мы начали осматривать пленников, то здесь произошел забавный случай. Добрыня Никитич, увидев булгар в добротных сапогах, сказал:

— Эти люди не захотят быть нашими данниками. Они зажиточны, а посему всегда найдут возможность обороняться. Пойдем, князь, лучше искать лапотников.

— Я уважил мнение своего пестуна и заключил мир с булгарами, кои торжественно поклялись своими богами — жить в дружбе с россиянами, утвердив клятву такими словами:

— Мы тогда нарушим свой договор, когда камень станет плавать, а хмель тонуть на воде.

Великий князь с честью и дарами возвратился в Киев…

Ярослав улыбнулся, вспоминая слова отца о Добрыне. Сапоги смутили!.. А ведь пестун был прав. Булгары живут безбедно. Никому в последние годы не платят дань. То — заслуга Святослава. Данью булгар издавна обложили хазары, но дед нанес им такой сокрушительный удар, что кочевники окончательно пришли в упадок. Булгары же зело окрепли, ныне они свободны и даже стали нападать на лесные деревеньки русичей, забыв о своей торжественной клятве.

Как большой книжник, Ярослав ведал, что булгарские племена еще в пятом веке кочевали по значительной территории Северного и Восточного Приазовья. В конце семидесятых годов одна из булгарских орд возникла на Дунае по приглашению императора Зенона, искавшего союзников в борьбе с готскими воинами. После этого булгары уже не сходят со страниц многочисленных исторических рукописей. О них рассказывали Иордан, Иоанн, Малала, Феофан, Георгий Мних и другие. Все они повествуют о постоянной напряженной борьбе Византийской империи с этими неугомонными дунайскими кочевниками.

В шестом веке в приазовские хвалынские степи вторглись орды Тюрского каганата, кои подчинили себе все булгарские племена. Булгары поднялись на борьбу, сплотили племена и основали большой и сильный союз, в челе коего стал князь Органа. При нем булгарское объединение сделалось такой грозной силой, с коей пришлось считаться Тюрскому каганату.

Наибольшего могущества достиг союз при преемнике Органы — князе Курбате, кой успешно завершил принятое Органой дело избавления булгар из-под власти тюрков.

В тридцатых-сороковых годах седьмого века под властью булгар находились земли Восточного и Северного Приазовья. Под покровительством булгар вновь возродились к жизни многие древние города Таманского полуострова, кои стали центрами международной торговли и всевозможных ремесел. Крупнейшими из них была Фанагория, ставшая столицей булгарской державы. По некоторым сведениям именно в этом городе умер Курбат. Но с его смертью распалось и созданное им государство.

Ярослав не раз задавал себе вопрос: почему такое могло случиться, и пришел к выводу: причины гибели Великой Булгарии кроются в том, что она за несколько десятилетий своего бытия не успела создать ни прочной хозяйственной основы, ни единства. Булгарский союз Курбата был обычным хищническим образованием, кончившим так, как кончали все подобные объединения до и после него. В результате длительной борьбы за власть, разделов, перекочевок и откочевок, земли и племенные союзы Курбата были поделены между двумя его сыновьями: Батбаем и Аспарухом.

В восьмом веке началось переселение части булгарских племен на Северо-Восток. Булгары, заняв Нижнее Прикамье и Среднее Поволжье, подчинили себе местные племена, в том числе мордовские и марийские. После ослабления хазарского государства (освобождение булгар от хазарской зависимости связано с победой князя Святослава над хазарами в 965 году), местные племена сплотились под главенством самого многочисленного и сильного племени — булгар, основав Волжскую Булгарию, коя со второй половины десятого века превратилось в большое государство. Булгары захватили внушительные земли к югу от Камы, правый берег этой реки, часть Чувашского Поволжья. Немного позднее они продвинулись на восток, к реке Урал.

Обитатели Булгарии сеяли рожь, пшеницу, овес, ячмень, просо, горох, занимались скотоводством.

Ярославу было известно, что сельские жители платили подати своим князьям шкурами и скотом. Большинство деревень было скоплено вокруг княжеских усадеб.

Рядом с крупными городами Волжской Булгарии, как Булгар, Биляр, Сувар, Ошель, располагались ремесленные пригороды. Кричники, кузнецы, медники, оружейники, ювелиры, гончары изготовляли в своих мастерских массу всяких предметов, кои шли не только на торги для горожан, но и для иноземных купцов, приезжавших из Хорезма, Персии, Китая, Армении, Грузии, Византии…

Арабские сочинители, с чьими книгами Ярослав был также знаком, извещали о наличии в это время Булгарского царства. Ключевым городом его был «великий город Булгар», находившийся вблизи впадения Камы в Волгу.

«Далече до стольного града плыть, — подумалось Ярославу, — но лишь бы не понапрасну. Как же ты встретишь нас, царство Булгарское?».

Волга вновь поразила князя своей величавостью и ширью. Самая крупная река Руси! Тянется на тысячи верст. Ее исток начинается неподалеку от Лавоти, коя впадает в озеро Ильмень, а устье вливается аж в Хвалынское море. А сколь впадает в Волгу всевозможных притоков!

Кормчий Фролка еще в Ростове поведал:

— Первым притоком будет Кострома, вторым — Унжа, третьим — Ока, четвертым — Сура, пятым — Ветлуга, шестым — Большая Кокшага, за ней — Малая Кокшага, потом и Кама, где нашим ладьям к стольному граду булгар приставать.

— Откуда о притоках изведал, Фролка? Ты ж, кажись, вниз по Волге не ходил.

— Ходил, князь. С новгородскими купцами в море Хвалынское. Давно это было.

— А чего ради запоминал?

— А я, князь, всю жизнь лелеял надежду по Волге пройтись. Дотошно притоки разглядывал, даже на бумагу занес. И вот сгодилась-таки!

Ярослав живо заинтересовался словами кормчего и повелел Фролке доставить «бумагу». Долго, вкупе с ним, ее рассматривал, а затем перенес чертеж на большой пергаментный лист.

— Ты не представляешь, кормчий, какое доброе дело сотворил. Молодцом!

Ныне карта Волги лежала у князя в зеленом продолговатом ларце, кой Ярослав постоянно раскрывал при приближении очередного притока.

Долгий, долгий был путь, но уже на пятый день плавания, дружинники заметили небольшую группу всадников, показавшихся на левом, отлогом берегу Волги, кои, разглядев (и наверняка подсчитав всю громаду кораблей), с гиком и свистом сорвались с места и помчались вдоль берега к Понизовью.

— С сего дня нас будут высматривать до самого стольного града, — молвил Ярослав.

Так и получилось. Не проходило и двух дней, как булгарские доглядчики, вооруженные копьями и луками, появлялись то на левом, то на правом (обрывистом и крутом) берегу Волги.

* * *

Булгар оказался мощной деревянной крепостью, обнесенной в два ряда дубовыми бревнами. За стенами и в проемах приземистых округлых башен виднелись воины, облаченные в доспехи и шлемы, из-за стен клубились густые черные дымы.

— Смолу кипятят, ждут осады, — молвил, стоявший подле князя, Могута.

— А что, боярин, могли бы мы такую крепость одолеть?

Неторопливый в движениях и рассудительный в ответах богатырь произнес:

— Коль ныне всей дружиной навалимся, крепости не одолеть.

— Чего ж так, Могута? Аль войско наше недостаточно?

— Войско доброе, князь, но половина в кипятке и смоле обварится. Да вон и колоды на наши головы припасены, и стрелы булгары умеют метко кидать.

— Вспять со срамом пойдем?

— Вспять, князь, не пойдем. Сойдем с ладий, принесем из леса тараны, наколотим осадных лестниц и, под защитой лучников, двинемся на крепость. Хоть с потерями, но городом овладеем.

Могута ведал, что Ярослав его испытывает, у него и в мыслях не было осаждать булгар.

— Добро, боярин. Так бы я и поступил. А ныне я подниму войско.

Ярослав вскинул руку, и вся окольчуженная дружина встала на каждой ладье в шесть рядов.

Теперь булгары могли с точностью подсчитать, сколь же воинов доставил ростовский князь к крепости. (По тем временам это была внушительная сила, способная навести страх на любой мусульманский город).

Повременив некоторое время, Ярослав приказал выйти к стенам крепости Могуте и трем воинам с копьями, к наконечникам коих были прикреплены алые лоскуты, что означало — идем на переговоры. Булгары ведали этот знак со времен князя Владимира.

Заскрипели тяжелые, обитые жестью ворота, из коих вышел коренастый чернобородый толмач в белой чалме.

— Говори!

— Я боярин ростовского князя Ярослава, и мне велено от его имени сказать, что мы пришли к столице знатного государства Волжской Булгарии с миром.

— А отчего твой князь привел столь много воинов?

Могута был готов и к этому вопросу.

— Князь Ярослав впервые пустился в плаванье по Нижней Волге, а посему решил идти с береженьем, ибо ему неизвестно, что можно ожидать от чужеземных народов. Но, повторяю: князь Ярослав не ищет войны, а желает начать широкую торговлю с булгарами. Я всё сказал!

— Жди ответа, боярин, от несравненного и наимудрейшего царя царей Курбата.

Толмач удалился.

Могута ждал час и два, но ворота Булгара продолжали оставаться закрытыми. Боярин зашагал, было, к ладье, но его остановил Ярослав.

— Наберись терпения, Могута Лукьяныч. Жди!

И вот ворота вновь открылись. Из них вышел какой-то важный высокий сановник в дорогом долгополом кафтане, желтых сафьяновых сапогах и белой шелковой чалме, обмотанной вокруг головы. На пальцах его сверкали драгоценные перстни. Вместе с сановником оказался и чернобородый толмач.

— Повелением светлейшего и могущественного царя Курбата мне дозволено сказать, что великий царь милостиво согласился принять ростовского князя Ярослава. Пусть он придет к дворцу со свитой в три человека, — важным и протяжным голосом произнес сановник.

Могута вернулся к князю. Ярослав, выслушав слова боярина, не стал спешить с ответом. Ему, разумеется, было понятно предложение Курбата, оно имело двоякий смысл. Вот и меченоша Заботка озабоченно произнес:

— Этот царь заманивает тебя, княже, в ловушку. Так можно и без головы остаться.

А Ярослав, подумав, молвил:

— Околесицу несешь, Заботка. Курбат поступил мудро. Если я без дружины войду в город, осады не будет. А если я устрашусь, то, ни о каких мирных переговорах и речи не может быть. Через стену значительные дела не решают.

— Пожалуй, и так, князь, — поддержал Ярослава Могута.

И всё же на сердце боярина было тревожно. Слова Ярослава разумны, но как на самом деле поступит этот «наимудрейший царь?». Мусульманские властители хитры и коварны.

На прочих ладьях еще не ведали, о чем велись речи между Могутой и булгарами, но когда дружинники увидели, что к воротам стольного града пошагали князь, Могута, Заботка и купец Силуян, то воинов охватило смятение. Князь лезет в самое пекло! Он страшно рискует!

Князь облачился в парадную одежду: на его голове была отливающая серебром соболья шапка, а на плечах голубое корзно, расшитое золотой канителью. Переоделись в нарядные одежды и сопутники Ярослава.

По городу сновали сотни вооруженных людей, по-прежнему в громадных железных чанах варилась смола, к стенам подносили тяжелые кряжистые плахи и бревна, ощетинившиеся острыми гвоздями, а также каменные глыбы.

Подле Ярослава вышагивали сановник и толмач с замкнутыми лицами.

«Булгары готовятся к осаде. Ни в какой добрый мир они не верят, черт их забодай!» — осерчал Силуян.

Неодобрительно поглядывал на военные приготовления булгар и Могута. Не случилось бы беды. Неужели Курбат вознамерился перехитрить князя?

Ярослав же шел спокойно и с любопытством разглядывал иноверцев и сам город.

Булгары ходили в длинных, азиатских халатах, без застежек и с запахивающимися полами, и все были обуты в сапоги. Прав когда-то оказался пестун Добрыня.

С высоких мечетей, увенчанных минаретами, нараспев доносились голоса муэдзинов, призывающих горожан к молитве.

Чем ближе к дворцу царя, тем всё больше город хорошел ухоженными, благоуханными садами, богатыми домами, выложенными из белого камня и диковинными фонтанами, сотворенными из разнообразных чудовищ и зверей. Вода, выбиваясь из мелко зарешеченных зевов, с негромким шумом струилась на яркие живописные цветы, видневшиеся из-за мраморных плит.

Ярослав не ожидал увидеть такого города. Булгары берут пример от персидских шахов и византийских императоров. Наверняка такая роскошь ложится тяжелым бременем на городских ремесленников и смердов.

— Где же дворец Курбата? — спросил Ярослав толмача.

Но переводчик, в присутствии сановника царя, не смел напрямую отвечать урусу. Вначале он передал слова князя приближенному Курбата, а тот уже приказал сказать:

— Летом величайший царь царей Курбат предпочитает жить не среди каменных палат, а в юрте. Скоро ты ее увидишь, князь Ярослав.

Ответ сановника показался князю странным. «Царь царей» живет в обычной юрте кочевника, пропахшей дымом и шкурами. Пышный город и — войлочная юрта степняка. Что это? Прямой вызов или преднамеренное поклонение своим далеким предкам, кочевавшим по южным землям?

Но то, что увидел Ярослав, превзошло все его ожидания. Еще издалека он изумился огромнейшей юрте, покрытой какими-то золотистыми тканями. В такое жилище могло вместиться свыше тысячи человек. Вдоль пути к шатру стояли пешие, но прекрасно вооруженные воины в дорогих доспехах, коих было не менее восьми сотен, и кои выстроились по обе стороны дороги, и непонятно было, то ли это личная гвардия Курбата, то ли царь выказывает свою военную мощь. Смотри-де, Ярослав, у меня даже пешцы облачены в отменные доспехи.

«Но этим, Курбат, ты меня не напугаешь. Твои воины неплохо смотрятся, но они были биты и Святославом и князем Владимиром. А коль вздумаешь затеять драку, то станут они биты и в третий раз. Бог любит Троицу».

Ярослав ступал неторопко, спокойно и с высоко поднятой головой. За ним — громкие победы отца и деда. Он должен войти в юрту булгарского царя не как посрамленный князь, а как продолжатель рода великих полководцев.

Перед самым входом в юрту Ярославу перегородили путь два могучих багатура, скрестив перед ним копья.

— К несравненному и светлейшему царю являются без оружия. Прошу тебя, князь ростовский, и твоих телохранителей снять мечи, — произнес через толмача сановник.

— Мечи снимут лишь мои люди. Князю же, по нашим обычаям, не положено складывать оружие ни перед византийскими императорами, ни перед заморскими королями, ни перед персидскими шахами. Надеюсь, что мой меч, вложенный в ножны, не устрашит отважного царя Курбата, — с достоинством молвил Ярослав.

— Я доложу твои слова светлейшему царю царей.

Вскоре сановник вышел и кивком головы приказал багатурам разомкнуть копья.

Изнутри кто-то распахнул вход в юрту, но он был настоль низок, что каждому входящему приходилось склонять голову.

«Хитер же Курбат, — хмыкнул Ярослав. — Но ничего, потерпим. Пусть царь хоть этим утешится».

Курбат сидел посреди юрты на золотом троне, усыпанном драгоценными каменьями. Вся юрта была устлана громадными и красивейшими азиатскими коврами. Сановники (а было их не менее двухсот человек) разместились кольцом вокруг трона на высоко взбитых подушках и тянули кальян.

На царе была белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянной крупными алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанном самоцветами, и невысокие сапоги из дорогой юфти, украшенные нарядной вязью. К поясу была пристегнута длинная кривая сабля, вложенная в яркие сафьяновые ножны со сверкающими рубинами.

Курбат, поглаживая черную бороду продолговатыми пальцами, пытливо уставился на князя своими узкими, острыми глазами. Он так и не поднялся с кресла, что не пришлось по сердцу Ярославу. Ему тотчас вспомнился рассказ отца о Святославе и византийском императоре Цимисхии. Святослав, как завоеватель многих земель, не унизил себя при встрече с императором, оставаясь сидеть в челне. Императору пришлось сойти с коня.

Вот и он, Ярослав, не будет разговаривать с Курбатом, если тот не встанет с трона. Сейчас он представляет не отдельное Ростовское княжество, а государство, великую Русь.

Царь, продолжая пристально разглядывать князя, подумал:

«Этот высокий и крепкотелый гяур держится чересчур самоуверенно. У него властное и мужественное лицо. Но он, царь царей Курбат, не будет рассыпаться перед этим князем в любезностях и покажет своим подданным, как надо принимать чужеземных князей».

— Ты пришел со многими кораблями, князь Ярослав. И много ли ты привез товаров?

Курбат заговорил на довольно сносном русском языке, и это не могло не порадовать Ярослава. Но царь, по-видимому, решил удивить своими познаниями не русских людей, а свое многочисленное окружение, кое одобрительно зацокало языками.

Ярослав кинул взгляд на бухарские ковры с подушками и пожал плечами. Его молчание и пожатие плечами были довольно красноречивы. Курбат понял, что гяур не хочет выслушивать его речи стоя.

Гордец! Неужели он думает, что булгарский царь соскочит со своего трона и побежит лобзать неверного?

Молчание затянулось. Курбат, еще молодой царь лет тридцати, занервничал. По суровому лицу русского князя было видно, что он не заговорит, пока ему не будет оказана подобающая честь, но тогда все приближенные удостовериться, что он, Курбат, не такой уж «величайший и несравненный», перед которым надо склонять головы и прогибать спины. Но тому не быть! Сейчас он прикажет своим багатурам раздвинуть пасть этого тщеславного шакала, и если после этого он не захочет отвечать на вопросы царя, то будет схвачен как нечестивый пленник…

Но это уже война. Ярослав привез с собой крепкое и многочисленное войско. И один Аллах ведает, чем всё закончится. Сановники же — послушные, раболепствующие бараны, они ничего не понимают в зарубежных делах. Начинать войну с Русью — потерять Булгарское царство. Этого же он, дальновидный и прозорливый Курбат, не допустит.

— Твой путь, князь Ярослав, был долгим и утомительным. Присядь на подушки.

С князя — гора с плеч. Курбат оказался не таким уж надутым индюком. Но надо идти до конца.

— Прости, царь Курбат, но я и мои люди не умеем сидеть на подушках.

Курбат поморщился, и всё же сумел сдержать себя.

— Принесите кресла!

По громадному шатру пошел недовольный гул, но царь тотчас подавил его, пробежавшись по лицам сановников своим беспощадным взглядом.

В полной тишине Ярослав уселся в кресло и заговорил:

— Твой пращур — царь Курбат — был могущественным властителем. Именно он в седьмом веке завершил дело Органы и нанес сокрушительный удар Тюркскому каганату. Мыслю, совсем не случайно ты, царь, носишь имя своего прославленного предка. Булгария, благодаря твоим устремлениям, еще дальше раздвинула свои рубежи.

Курбату понравились слова ростовского князя. Начал он недурно, весьма недурно! Этот урус неплохо знает историю его царства.

— Да и ты, князь Ярослав, гораздо укрепил свои земли.

— То — задача любого государя, на какой бы земле он не сидел. Только иногда, царь Курбат, соседи пошаливают, с коими мирным договором скреплены.

— И кто ж эти разбойники?

— Да те, царь, кои торжественно поклялись своими богами — жить в дружбе с Русью, утвердив клятву такими словами: «Мы тогда нарушим свой договор, когда камень станет плавать, а хмель тонуть на воде».

По смуглому лицу Курбата мелькнула скользкая натянутая улыбка.

— У тебя хорошая память, князь Ярослав. Я знаю о договоре моего отца. Он умел скреплять клятвы мудрыми и цветастыми словами. Но поверь мне, князь, я никогда не посылал своих воинов на Русь. А на Волге кто только не шалит. Ваши же новгородские ушкуйники не раз на мои торговые суда нападали. Найди тут виновного.

— Забудем о том, царь Курбат. С разбойниками, кои выбираются из Медвежьего селища, я непременно разберусь. Я же хочу предложить тебе новый договор с Ростовским княжеством, дабы он был мирным и торговым. Пусть наши купцы беспрепятственно плавают со своими товарами в твое царство, а ваши купцы в мое княжество. Мыслю, что нам есть, чем обменяться. Ростовский торг переполнен киевскими, черниговскими, смоленскими и новгородскими товарами. Не лучше ли, царь Курбат, отринуть некоторые мелкие обиды и проявить свою мудрость на благо процветания наших земель.

— Я приветствую твое предложение, князь Ярослав. Но за очи коня не покупают. Не так ли говорят твои урусы? Расскажи, что ты можешь привезти на своих кораблях.

— О том скажет мой купец, царь.

Ярослав кивнул Силуяну, тот поднялся из кресла (в кои-то веки в присутствии самого царя спокойно посидеть удалось. Ну, и Ярослав!) и, поклонившись царю, принялся бойко перечислять всевозможные товары. Говорил он настолько долго, что Курбат остановил его:

— Достаточно, купец. Я бы хотел видеть многие товары в моем царстве.

— Благодарствую, о светлейший и несравненный царь царей Курбат, могучий повелитель всяких стран и народов, но я не перечислил и половины товаров.

Ярослав улыбнулся. Силуяна понесло: он не только усладил Курбата витиеватыми, лестными словами, но и поведал о таких товарах, о коих и сам князь не слыхивал.

— Я сказал: довольно, купец. Мои уши — не вселенная, чтобы вместить все твои слова… А теперь пусть говорят мои купцы.

В тот же вечер Курбат задал в честь гостей богатый достархан, а на другой день два властителя скрепили договор не только клятвами, но и обменялись пергаментными свитками, приложив к ним свои печати.

(Это была первая крупная дипломатическая и экономическая победа князя Ярослава).

 

Глава 22

ЧЕРНОБОГ

Тосковала Березиня по Ярославу, уж так тосковала! И не чаяла, что кручина придет в ее терем. Всем сердцем привязалась она к Ярославу, и ныне не ведает, как одолеть тоску-печалинку. Кручинного поля не изъездишь. Неделя минула, другая, а на сердце Березини всё тревожней. Брала Святослава и шагала к родителям.

Устинья как могла успокаивала:

— И чего ты в затуге, дочка? Поди, скоро вернется твой супруг. Зря ты в уныние впала. Кручина иссушит в лучину, о добром думай.

Отец же и вовсе на Березиню удивлялся:

— Не узнаю тебя, дочка. Лицо удрученное. Никогда тебя такой не видел. Ярослав твой не войной на булгар пошел, а торговые дела решать. Вернется в полном здравии.

Тревога на какое-то время покидала Березиню, но тут как-то сон ей привиделся.

Шла она по солнечному красному бору и вдруг встречу — Чернобог. Напугалась Березиня, но вспять не побежала. От Чернобога не скроешься. Он — зачин всех несчастий и гибельных случаев. Ужасное божество, облаченное в броню. Лицо его исполнено ярости, в руке держит копье, неизменно готовое к нанесению удара.

Жуткий, опасный бог! Ему доставляли в жертву коней, дабы задобрить, просили миновать стороной со всем его злом. Ему воздвигали капища из черного камня. Сам же истукан был выкован из железа, и говорил он гулким, железным голосом.

Березиня прижалась к древу, а к ней, громыхая железом и сжимая в руке копье, надвигался Чернобог. Жуткий и высоченный. Какое злое лицо! Сейчас он вскинет копье и лишит ее жизни.

Березиня вспомнила заговор от лихого человека и, вскинув перед собой руку, воскликнула:

— Остановись, Чернобог! Ты не принесешь мне зла. Иду я по чистому полю, навстречу мне семь бесов с полудухами. Все черные, все злые, все нелюдимые. Идите вы, духи и полудухи, к лихим людям. Держите их на привязи, чтоб от них я была цела и невредима по пути и дороге, в дому и лесу, в чужих и родных, в земле и на воде, в радостях и беде… Уйди, Чернобог!

Чернобог не метнул копье, но утробный железный голос его прогремел над полями и лугами, над лесами и горами:

— Ты никогда не увидишь Ярослава. Ни-ког-да-а-а!

И затем Чернобог исчез, как его и не было. А Березиня очнулась от кошмарного сна. Сердце ее учащенно билось, пот заливал лицо.

А сон-то вещий, вещий! И вовсе впала в кручину Березиня. Загубят любого мужа в чужедальней сторонушке злые вороги… Нет, нет! О чем это она? Того и в думах нельзя держать. Во здравии прибудет Ярослав, прав тятенька, и надо богам молиться, много молиться.

Молилась со слезами на глазах, но языческие боги слушали и ничего не изрекали. Всё было смутно, туманно.

А, может, в храм сходить? Женщины-христианки особо почитают пресвятую Богородицу. И Ярослав о ней с большим благоговением рассказывал. «Но я же не крещеная, войду в храм как язычница. Осудит меня Богородица».

Миновала еще одна неделя, а от Ярослава ни единой весточки. Истерзалась душой Березиня, да так, что пошла к ведунье Орише, открылась.

Ведунья вздохнула:

— Непростое твое дело, голубушка, коль Чернобог привиделся, ох, непростое. Всяки люди у меня были, помогала. От сглазу дурного, от порчи, от винного запоя… Мало ли всякой напасти? Твоя ж печаль далеко сокрыта.

— Да хоть бы одно проведать: жив ли? Ты уж порадей, бабушка, сведай.

— Тяжело оное сведать, коль Чернобог… К омуту схожу, приходи позаутру.

Пришла, подарков принесла. Ведунья же даров не приняла.

— Не обессудь, голубушка. Не сведала. Уж всяко загадывала, да проку мало. Мутно всё, черно, неведомо. Молись!

Березиня и вовсе закручинилась:

— Худо мне, бабушка. Ни за прялкой, ни за молитвой нет покоя. Истомилась! Ужель и открыть некому?

Ведунья, дряхлая, согбенная, с трясущейся косматой головой, надолго замолчала, и всё смотрела, смотрела на Березиню глубоко запавшими выцветшими глазами.

— Чую, до скончания веку запал тебе в душу сокол твой. И суждено ли тебе его зреть — одним богам известно.

— Уж я ль их не просила, бабушка! Молчат, нет от них знака. Ужель так и жить в неведении? Подскажи, посоветуй!

Березиня пала перед ведуньей на колени.

— Ох уж это бабье сердце горемычное, — протяжно вздохнула ведунья и легкой невесомой рукой огладила волосы Березини. — Так уж и быть, подскажу тебе, голубушка… Есть за тридцать три версты лес дремуч. Осередь лесу — полянка малая. На полянке — кочедыжник, цветок всемогущий. А цветет он единожды в год, на Иванов день, и горит огнем ярым. И ежели кто сей кочедыжник отыщет, тому станут ведомы все тайны, и ждет его счастье неслыханное. Он может повелевать царями и правителями, ведьмами и лешими, русалками и бесами. Он ведает, где прячутся клады, и проникает в сокровищницы. Лишь стоит ему приложить цветок к железным замкам — и всё рассыпается перед ним…

Ведунья рассказывала долго. В избушке сумеречно, потрескивает лучина; пахнет сухими травами и кореньями, развешенными пучками на колках по темным закопченным стенам.

В колдовском сумраке — задумчивый, таинственный голос:

— Но взять сей чудодей-цветок мудрено. Охраняет его адская сила, и лишь человеку неустрашимому дано сорвать сей огненный кочедыжник. С другого же — злой дух сорвет голову. Не всякий дерзнет на оное.

— А я б пошла, пошла, бабушка. Неведение — хуже смерти. Молви, как найти дорогу к кочедыжнику. Не пожалею ни злата, ни серебра.

— Не нужно мне твое злато, голубушка… Помру через три седмицы. О пути же поведаю…

Всё забыто: хоромы, сынок, родители. В затуманенной голове — ведунья, поляна, цветок.

Погожее утро. Лес. Солнце брызжет через лохматые вершины. Лишь бы дойти, добраться, а там — как боги укажут.

Не идет — летит по лесу Березиня. Легкий сарафан синим облачком мелькает среди красных сосен.

Шла час, другой, не чувствуя под собой ног. Выпорхнула на угор и невольно остановилась, ахнула:

— Экое дивное озерцо!

Озерцо тихое, бирюзовое, окаймленное вековыми елями, лежало внизу под угором.

Спустилась, присела на бережок, свесила руку. Вода теплая, ласковая, манящая.

Выкупавшись в озерце, Березиня тронулась дальше. Путь еще немалый. Помогите, боги, к заветному месту не припоздать. Только бы не сбиться. За озерцом, версты через три, должны появиться овражища. За ними — дубовая чаща, срубы скитников-староверов, кои ушли в леса, напугавшись христианских попов Ростовского княжества.

— Спросишь там отшельницу Фетинью. Молвишь: бабка Ориша прислала. Фетинья тебя примет.

Миновала и овражища, и дубовый лес; вплавь одолела речку. Затем долго шла по лесной тропинке, а скитов все нет и нет. Обеспокоилась. Уж не перепутала ли чего бабка Ориша?

Лесное одиночество не страшно: давным-давно привыкла к лесу Березиня.

Вскоре почувствовала, что стала уставать: никак уж верст тридцать отмахала. Ноги отяжелели, будто к ним привязали гири.

Опустилась под сенью березы, раскинула руки и тотчас забылась, погружаясь в сладкую дрему.

«Чуть полежу и встану. Надо скит искать… Там отшельница Фетинья… А вот и пустынь. Какой причудливый терем!.. Тятенька встречу. В одной руке хомут, в другой — уздечка».

«Долгонько ты, дочка. Беги в терем!»

«Зачем, тятенька?»

«Ярослав ждет. Князь Ярослав Владимирович».

Ахнула — и птицей в терем. Сенями, переходами, и всё наверх, наверх. Лесенке нет конца. Но сколь вдруг паутины! Будто сеть рыбачья вяжет по рукам и ногам. И все же бежит, продирается, но тут саженный паучище намертво запеленал тело. Закричала:

«Ярослав! Любый мой! Где ж ты? Помоги!»

Но паук не выпускает, сжимает клещами…

— Очнись, очнись, девонька.

С трудом подняла глаза и в страхе зажмурилась.

— Да очнись же!

Очнулась, испуганно вскрикнула. Пред ней — баба Яга. Косматая, согбенная, с длинным крючковатым носом; подле нее — ступа с помелом.

— Сгинь, сгинь!

Баба Яга тихонько рассмеялась:

— Эк заспалась девонька. Аль что дурное привиделось? Кричала прытко.

Березиня поднялась, ступила из-под солнца по сень дерева. И вовсе не баба Яга. Маленькая седенькая старушка в темном одеянии; в руке плетеный кузовок, набитый пучками трав. Лицо доброе, улыбчивое.

— Уж, не ко мне ли путь торишь, доченька?

— Тебя не ведаю. Иду к отшельнице Фетинье.

— Так то ж ко мне, — вновь улыбнулась старушка. — Сон мне намедни привиделся — гостья будет. Сон-то в руку. Идем, идем, доченька.

Березиня потерянно оглянулась. Не диво ли? Никак отшельницу сами боги послали.

— А где ж скит твой, бабушка? Далече?

— Эва… Да вот же на поляночке. Вот мое обиталище. Заходи, доченька.

— Надо же! Заснула подле самого скита.

Изведав, что гостья пришла от бабки Ориши, отшельница порадовалась.

— Жива еще Ориша. Бывало, приходила ко мне. Кой год не показывается. Мнила, преставилась.

— Неможется ей, едва бродит. Велела поклон передать, да чтоб помолилась богам за упокой через три седмицы.

— Помолюсь, — вздохнула отшельница. Кроткие, усеянные мелкими морщинами глаза ее пристально глянули на Березиню. — Ведаю за чем пришла, доченька. Ну да о том опосля сказ. Допрежь откушай.

Напоила, накормила Березиню и молвила:

— Чую, не грехи пришла замаливать. Иное душу твою гложет.

— Иное, бабушка. Неведение замучило. Жив мой супруг или сгиб в чужедальней сторонушке.

— А что же Ориша? Она-то горазда. Сколь людям, чу, неведенье открыла.

— Всяко гадала бабка Ориша. Не сподобило.

— Так и подумала… На Отай-поляну Ориша послала. Сон-то в руку, — задумчиво высказала отшельница и сняла с колка небольшое деревянное божество.

— То богиня Макошь. Помолись ей и с собой возьми.

Помолилась Березиня.

— Чую, сердце у тебя доброе. На Отай-поляну Ориша худого человека не пошлет.

Отшельница подала Березине посох.

— А теперь в путь, доченька. Посошок-то рябиновый, его черти боятся. Без него — ни-ни!

Чуть отошли от скита, и дорожка оборвалась. Лес стоял сплошной стеной — темный, замшелый, неприступный.

— А куда ж дале, матушка? — недоуменно глянула на отшельницу Березиня.

— Есть тропка заветная, — успокоила Фетинья и, раздвинув мохнатые колючие лапы, нырнула в чащобу.

Сколь пробирались, Березиня не ведала. Тропка была настолько узкой, петлявой и неприметной, что Березиня диву давалась, как это не заплутает в таких дебрях скитница.

Становилось все глуше и сумрачней, а вскоре и вовсе стало темно. Над самой головой вдруг что-то громко и протяжно застонало.

Фетинья присела на поваленное буреломом деревцо.

— Экая напасть. Не повернуть ли вспять?

Голос скитницы показался Березине испуганным. Ужель оробела отшельница, ужель не доведет ее до Отай-поляны?

— Нет, нет, матушка Фетинья. Веди дальше.

— Вот и добро, доченька. Одержима ты. Доведу, — ободряющим ласковым ручейком выплыли из тьмы слова отшельницы.

Березиня села обок; рука старушки легла на ее плечо.

— Одержима, — довольно повторила скитница. — Вот то и славно, славно, доченька. Отай-поляна хилого духом не примет… Передохнем маленько.

— Идти бы надо, матушка Фетинья. Ночь!

— Да ты успокойся, доченька, не тормошись. Пришли мы. Дай-ко руку. Идем.

И десяти саженей не прошли, как лес поредел, раздвинулся, и перед Березиней предстала довольно обширная поляна, высеребренная лунным светом.

— Отай-поляна, — прошептала отшельница и пала на колени, забормотала молитвы.

Березиня же с трепетом оглядела поляну, густо заросшую кочедыжником. Сердце учащенно забилось. Вот и дошла, дошла-таки! Вот он, чудодей-цветок! Но засветится ли, вспыхнет ли жарким огнем?

Скитница поднялась, ступила к Березине и чуть слышно молвила:

— Нельзя мне боле тут. Пойду я, доченька, пойду, — почему-то заспешила отшельница.

— А когда же настанет час полуночный, матушка?

— О том боги укажут… Ну, спаси тебя, Макошь.

Молвила и бесшумно скрылась в чащобе.

Березиня осталась одна, одна среди дикого леса. Какое безмолвие! Застыл воздух, застыли травы, деревья, луна, яркие звезды. Всё спит: птицы, звери, нечистая сила… Но что это? Березиня вздрогнула: неподалеку кто-то гулко, взахлеб захохотал, а затем раздался пронзительный визг, от которого пробежал озноб по всему телу. Захотелось убежать, нырнуть в чащу, спрятаться.

Зашептала в страхе молитву Макоши:

— Пресвятая богиня Макошь, сохрани меня и помилуй. Придай силы, обереги от нечистого духа…

Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка — тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий крик.

Березиня окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.

«То — зловещая птица, сыч», — догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем всё больше и больше выползает нечистой силы.

Запыхтело, забурчало, забулькало.

«Див болотный проснулся. Пузыри пускает с лежбища… А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть… О, боги, а вот и волчица завыла. Чу, к поляне бежит».

Страхи обрушились со всех сторон, и, казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась в глубь поляны.

Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее, еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится, позванивает серебряным бубенчиком.

А вот и кочедыжник!

«Выбирай, доченька, самый высокий. Он-то и вспыхнет ополночь».

Выбрала, очертила круг рябиновым посошком, молвила заговор и облегченно вздохнула. Теперь набраться сил — и ждать, ждать, не выходя из круга.

«Из круга, доченька, и на вершок не ступи. Зри вовсю на кочедыжник, на почку-родильницу. Она-то на широк-листе явится, махонькая, с ноготок. Допрежь чуть двинется, засим остановится, зашатается и начнет прыгать, как пьяный скоморох. Опосля же защебечет тихонько. И все оное вытворяет адская власть, дабы не допустить чистую душу до цветочка. Крепись, осеняй кочедыжник Макошей, а в самую ополночь, почка с треском разорвется и все покроется огненным цветом так, что очи не могут вынести, жар разливает на версту. И тут уж не зевай, срывай немедля цветок. Но в сей же миг вылетят из ада черти, вылетят и примутся упрашивать, чтоб отдала цветок. А коль не отдашь, начнут пужать, грозить, скрежетать зубами. Прибегут ведьмы и русалки, бесы и лешие, оборотни и злые духи. Вся нечисть к кругу прибьется. Не ведай страха, не оборачивайся, не вступай в разговор. Коль отзовешься на голос, аль переступишь круг — тотчас вырвут у тебя цветок и лишат жизни. Злой дух сорвет с тебя голову и пошлет твою душу в ад на вечные мученья за то, что удумала похитить цветок. Будь тверда, доченька».

Березиня сидела в кругу и неотрывно глядела на листья кочедыжника. Уж пора бы и почке показаться. Где ж она, «махонька, с ноготок»?

Сидела час, другой. На коленях ее покоилось божество Макоши. Подул ветерок, вначале робкий и тиховейный, но затем всё сильней и порывистей. Заколыхались травы, качнулись ветви елей и сосен. На блеклое небо набежали тучи, упрятали луну и звезды.

Березиню, кочедыжник, Отай-поляну окутало темное покрывало. Стало совсем черно, но страхи исчезли, улетучились. Шум леса убаюкивал, дурманили голову травы. Какой медвяный запах! Будто у отца, на заимке. Тятенька подает соты, улыбается в густую бороду.

«Вкуси, дочка».

Она ж бежит с сотами к Ярославу. Тот — подле терема, в голубой льняной рубахе, ладно облепившей широкую грудь.

«Угощайся, Ярослав».

Ярослав обнимает ее за плечи, целует в уста и вдруг… вдруг исчезает. А вместо него — Чернобог со своим железным, раскатистым голосом:

«Не видать тебе! Не вида-а-ать!..».

«Прочь, прочь!» — кричит Березиня и просыпается.

Утро солнечное, а на душе ее — горечь полынная.

 

Глава 23

ХУДАЯ ВЕСТЬ

Через месяц в Ростов прибежал отощалый человек в лохмотьях и кинулся к боярским хоромам Озарки. Крикнул караульным у дубовых ворот:

— Немедля зовите наместника!

Караульные, глянув на бродягу, засмеялись:

— Аль лишку меду хватил, хе-хе!

— Не до смеху, браточки. Я — дружинник князя Ярослава.

Караульные пригляделись.

— Кажись, из охочих людей… Неуж ты, Деряба? Ну, ты и исхудал.

— Я, братки. С черной вестью. Кличьте наместника.

Караульные поторопились. У Озарки дрогнуло сердце в предчувствии беды, когда он увидел дружинника Ярослава в жалкой одежде.

— Сказывай, Деряба.

— На погибель свою ушел князь Ярослав. Булгары все корабли огненными стрелами сожгли.

— А дружина? — обмирая, вопросил Озарка.

— Дружина в воду прыгнула, наместник. Многие в кольчугах-то утопли, а другие от стрел загинули. Метко кидали, поганые. Князю Ярославу стрела в шею угодила. Сгиб наш князюшка, — утирая слезы, всхлипнул Деряба.

Озарка побелел от жуткой вести. Он аж застонал и, весь поникший, убитый горем, опустился на ступеньку крыльца.

— Сам-то как в живых остался?

— Я-то припозднился в доспех облачиться, то меня и спасло. Вынырнул в кустах. Поганые меня не приметили. На челнах плавали и всех раненых копьями добивали. Вечером я в лес подался. Мекал, до Ростова не добраться. Ни снеди, ни огнива. Добро, орехов и малины ныне много. Приладился и рыбу ловить. Связал из ивняка вершу и сырой рыбой кормился. Выжил-таки.

— Надо вече собирать, — угрюмо молвил Озарка и вновь отчаянно застонал. — Господи, творец всемогущий, как же мне Березине о смерти князя рассказывать? Как ей вынести?!.. Ступай, Деряба.

Деряба пришел в дружину из села Угодичи, коим был наделен боярин Колыван. Был он из смердов и четвертым сыном мужика Силантия. Если на старших сыновей отец не серчал (работящие, ко всякому делу свычны), то младшим был недоволен. С ленцой парень, и всегда богатым людям завидует. А когда клич прошел, что князь охочих людей в дружину набирает, Деряба тотчас отцу в ноги бухнулся:

— Отпусти, тятенька. Хочу близ князя Ярослава ходить.

— А коль воевать доведется? Ведаю тебя. Чуть где драка меж парнями, а ты отлыниваешь, харю и чресла свои оберегаешь. Ни разу тебя с орясиной не зрел. Храбрец из тебя никудышный.

— Наш князь на войну не ходит. В городе сидит.

— Ага. Меды распивает и пирогами закусывает. Дурень ты, Дерябка.

Но сын на своем стоял:

— Ради бога Велеса отпусти, тятенька. В кои-то веки князь в свою дружину смердов кличет. Отпусти! Век за тебя Велесу буду молиться!

Силантий поглядел, поглядел на сына и махнул рукой:

— Ступай. Всё равно от тебя проку нет.

Деряба принялся отцу ноги лобзать.

— Когда разбогатею, нового коня тебе приведу, тятенька.

— Дождешься от тебя, как от козла молока, — рассмеялся Силантий.

В дружине Дерябе поначалу пришлось туго: уж слишком заездил сотник Горчак. Что ни день, то ратное ученье, да такое тяжкое, как будто сражались в настоящем бою. Не обходилось без синяков и шишек, и даже без мелких ран. Уж на что Деряба был молод и силен, но он стал проклинать «княжескую службу» уже на пятый день.

Старшие дружинники посмеивались:

— А ты чаял, Деряба, что дружинники едят в три горла, в цветных кафтанах щеголяют да по девкам шастают. Обмишулился, отрок. Терпи, коль княжеским воином помышляешь стать.

И Деряба решил терпеть. Через три месяца учений он все-таки приноровился к ратной службе. А Горчак исподволь приглядывался к отроку и пришел к выводу: до деньги жаден. Все разговоры его с «охочими» людьми, как набить пока еще скудную калиту гривнами.

— Чу, князь в поход собирается. Живота щадить не буду, без добычи не вернусь. Горло перегрызу за монету.

Говорил среди отроков без стеснения, а те пытали:

— А зачем тебе богатство наживать?

— Как зачем? До боярского чина дослужусь, отгрохаю себе хоромы, с золотого блюда стану есть и пить. Нет, славно быть с тугой мошной. Богатый и в будни пирует, а бедный и в праздник горюет.

Горчак надумал отрока проверить: мало ли всяких пустобрехов на белом свете. Подозвал Дерябу к пруду и молвил:

— Сказывают, что есть такие чужеземные народы, кои лягушек едят.

— Может, и едят.

— А ты сможешь?

— А на кой ляд? Лягушка — не калач.

— А коль я тебя шапкой из бобра награжу?

— А не проманешь?

— На кресте поклянусь. Уж больно хочется мне глянуть, как люди живых лягушек трескают.

— Сымай шапку, сотник.

Горчак протянул шапку Дерябе, а тот бережно положил ее на берег и полез в пруд.

— Покрупней выбирай!

Вскоре Деряба вылез с желто-зеленой лягушкой чуть ли не в ладонь, глянул на нее желудевыми глазами, покривил губы. Пакость!

— Возвращай шапку, Деряба.

— Да ни в жисть!

И, на удивление сотника, молодой отрок-гридень сунул лягушку в рот. С потрохами умял! Вот алчность-то одолела.

Поделился об архижадном воине с боярином Колываном, на что тот высказал:

— Такой человек, сотник, нам может зело сгодиться. Сей жадень, родную мать за деньгу продаст.

— Сгодится, толкуешь?

— До поры-времени не хотел тебе сказывать, но ныне откроюсь. Мы с тобой одной ниточкой повязаны… Был ко мне тайный гонец от великого князя. Знать, пришла наша пора, Горчак. Проведав о полюбовнице Ярослава, и его незаконном сыне, Владимир Святославич страшно разгневался, и повелел отправить Березиню с чадом в преисподнюю.

Сотнику стало не по себе. Всякого ожидал от великого князя, но такого!

— Да Ярослав, коль узнает, нам головы отрубит.

— Не узнает, сотник, коль всё умненько обстряпаем. Комар носа не подточит… Хромыга скоро на булгар тронется. То нам на руку. В его отлучку всё и порешим.

— Да мы ж вкупе с ним пойдем.

— Не пойдем. То — моя забота. Я на старость сошлюсь, а ты на руку поплачься. Зело-де недужит, с экими ученьями совсем отвалилась. С сегодняшнего часу рукой не маши. Перевязь повесь. Уразумел?

— Дубиной в темечко не колочен, Додон Елизарыч.

— То-то… А Дерябе посули злата и серебра. Много посули. Дельце, мол, надо одно провернуть, но какое, пока не сказывай. Поразмысли, как следует — и посули, да будь осторожлив. Уразумел?

— Опять ты за свое, боярин.

— Не супь брови. Дельце, конечно, тяжкое, но коль всё будет ладненько, ждут нас великие почести от великого князя. Велено немедля к нему прибыть. Станешь ты одним из первых княжьих мужей державных, а здесь при Хромыге мы и вовсе захиреем. Готовь, сотник, Дерябу.

Деряба при тайной беседе с сотником на всё был согласен.

— Язык за зубами умеешь держать?

— Не сумлевайся, сотник. За такие-то гривны?! Да режь меня на куски — буду нём, как рыба.

— А куда с богатой мошной подашься?

— Не к тятеньке же. Русь велика. Далеко уйду, в земли полуночные. Ни одна собака не сыщет. Как ты посоветовал, так и сделаю. А там уж развернусь, в купцы подамся. Будет и Деряба спереди горбатеть.

Затем разговор Горчака вновь переместился в опочивальню Колывана. Выслушав сотника, Додон оглядел своего подручника дотошным взором. Доверился, ох, как доверился он Горчаку. Не промахнулся бы где-нибудь этот сотник. Уж слишком важное поручение дал Владимир Святославич.

Малейшая погрешность — и всё закончится жуткой казнью заговорщиков. Но исполнять приказ великого князя надо. Он, как известно, недолюбливает сына, но лелеет надежду выдать Хромыгу за императорскую или королевскую дочь. Так он поступает со всеми сыновьями. Приказ его жесток, но справедлив и для Руси выгоден.

— Значит, Деряба готов выполнить твое повеление, Горчак?

— Наше повеление, боярин.

— Твое, Горчак, твое! Мое имя ты даже под самой лютой пыткой не должен выдать.

— Я-то не выдам и до пытки, надеюсь, дело не дойдет. Но Ярослав — не глупендяй, он тотчас догадается, когда мы отъедем к великому князю.

— То не беда, сотник. Поздно! Хромыге нас у Владимира не достать. Тебя не должно это волновать. Мы ради великой державы старались… А продумал ли ты, как Деряба в Ростове останется? Хромыга всех дружинников, кои из охочих людей набраны, намерен взять на булгар.

— Всяко прикидывал, но до самого хитроумного пока не дошел.

— Тогда меня слушай и набирайся мудрости. Доживешь до моих лет, и у тебя умишка прибавится… Деряба должен пойти в поход.

— А кто ж тогда полюбовницей займется? — недоуменно вскинул сросшиеся брови сотник.

— Деряба. Не я ль тебя сказываю, что мудрость приходит со старостью. Где просто, тут ангелов со сто, а где мудрено, тут нет ни одного. Внимай, сотник…

* * *

Весть о гибели дружины князя Ярослава потрясла вече. Ростовцы в кой раз расспрашивали Дерябу, но тот ничего нового добавить уже не мог, каждый раз повторяя одно и тоже.

На помост, сооруженный неподалеку от храма, поднялся бывший кузнец, а ныне тысяцкий Будан.

— Не чаяли мы такого горя, ростовцы. Нравен был нам князь Ярослав. Строг, но справедлив, обид не чинил, и дружина его никогда ростовцев не притесняла. В добром согласии мы жили с Ярославом. Одного не могу умыслить — как же князь так мог оступиться? В голове не умещается. Но как не скорби о павших, их уже не вернешь. И другое худо. Ныне надо ждать непрошеных гостей. Булгары, одолев Ярослава, в покое Ростов не оставят.

Горожане закричали:

— Встанем от мала до велика, Будан Семеныч!

— Защитим крепость! Защитим наших матерей, жен и детей!

— День и ночь будем оружье ковать!

Будан поклонился народу и вновь заговорил:

— Добро, что не оробели. Спасибо вам, братцы. И всё же мекаю, что маловато нас, надо бы войско множить. Послушаем боярина Озарку, что за Ярослава остался.

— Беду нашу ничем не измерить, но тысяцкий прав. Надо о завтрашнем дне думать. Сегодня я уже послал гонца к великому князю, дабы сообщить ему о гибели сына, и дабы немешкотно прислал в Ростов нового князя с дружиной.

— Дело говоришь! — закричал боярин Колыван. — Сироты мы без князя Ярослава!

— Сироты! — вторил боярину сотник Горчак. — Не могу слез сдержать. Никогда такого умного и доброго князя нам не видать. Неслыханное горе, ростовцы!

А Озарка продолжал:

— Но до Киева не малый крюк. Пока новая дружина придет, булгары могут под стенами Ростова оказаться. Надо заново охочих людей кликнуть. По всем селам и деревеньками вестовых послать. Думаю, что мужики отзовутся. Коль булгары навалятся, никого не пощадят. Ни жен, ни детей!

— Немедля звать мужиков! — вновь заорал на всю Торговую площадь Колыван…

 

Глава 25

РАДМИРА

Тихомир напрягся, как пружина, и пристально впился своими зеленоватыми, вспыхнувшими глазами на разъяренного зверя. Голодная медведица, со страшным ревом поднявшаяся на задние лапы, двинулась, было, на человека и вдруг… остановилась, а затем и вовсе отошла в угол клетки.

Сиворг глазам своим не поверил: впервые священная медведица не захотела принять жертву. Что с ней случилось?

— Может, она сыта? — спросил, стоявший у пещеры Урак?

Сиворг глянул на него с открытым пренебрежением.

— Ты совсем не знаешь, Урак, наших обычаев. Прежде, чем принести в жертву человека, мы не кормим медведицу целых три дня, даем ей лишь воду. Она должна была разодрать Тихомира на куски.

Вокруг пещеры сгрудились все жрецы племени. Они были в явном замешательстве и не знали, как теперь поступить.

— Потычьте ее копьями. Разозлите медведицу! — отдал приказ Сиворг.

Но медведица лишь глухо урчала и не приходила в ярость.

Сиворга охватила злость.

— Довольно! Медведица сама знает, когда ей принять жертву. Ступайте прочь!

Вечером к клетке пришел служитель священной медведицы с большой бадьей воды. Он хмуро посмотрел на узника и проворчал:

— Отойди в дальний угол.

Тихомир отошел, а служитель, сторожко поглядывая на покойно лежавшую медведицу, принялся отпирать огромный замок, а затем отодвигать пудовый засов на двери, забранной толстенной решеткой, кою не мог даже одолеть зверь.

И вновь Тихомиру пришлось напрячь всю свою чудодейственную волю, способную повелевать человеком.

«Забудь про засов. Забудь про засов…»

У служителя, кой поставил бадью, почему-то вдруг закружилась голова. Он на какой-то миг ухватился обеими руками за решетку, а затем медленно повернулся и всё так же медленно, покачиваясь всем телом, направился к селищу.

— Прощай, добрая медведица, — молвил Тихомир и, задвинув засов, поспешил в лесные пущи.

Через две-три версты он встал на колени среди малой, залитой серебряной росой полянки, поднял руки к звездам и принялся молиться богам. Молился долго и усердно. Бледно-зеленый, дремотный лунный свет озарял его продолговатое, утомленное, сосредоточенное лицо.

Затем ночное светило завалилось за косматые вершины деревьев, и в лесу стало темно, зато звезды замерцали еще ярче, как бы ласково говоря молящемуся: мы слышим тебя и поможем преодолеть все невзгоды.

После истовых молитв, Тихомир почувствовал, как у него сильно разболелась голова. Он знал, отчего это произошло. Еще покойный дед Марей говорил:

— Боги наделили тебя чудотворным внушением на людей и зверей. Ты на какое-то время можешь подавлять их волю, но применяй дар богов лишь в редчайших случаях, иначе после каждого внушения ты получишь сильные головные боли. Постарайся как можно быстрее их снять.

— И как же снимать, дедушка?

— Есть разные способы, кои содействуют избавлению от боли. Всё зависит, в какое время дня ты находишься после внушения. Утром — одни приемы, днем — другие, а ночью — третьи. Я научу тебя, но ты никогда не забывай о них. Никогда! Ибо забытье может привести к твоей погибели.

И Тихомир не забывал. Сейчас он доложен окунуться головой в росистые травы и лежать до тех пор, пока голове не станет легче; но и это не всё. Надо подняться, разыскать березу и на добрый час прижаться к ней спиной и затылком. А чтобы окончательно избавиться от боли, следует обвязать голову венком из трав и листьев горицвета, кипрея и мелисы, от коих голова станет совсем ясной. Можно сделать и настой из этих пользительных растений.

Когда Тихомир пришел в себя, то ощутил чувство жажды и голода. Но это уже были обычные заботы, кои его ничуть не беспокоили. Летний лес всегда и напоит, и накормит.

Вскоре он шел по направлению к Ростову и думал. Прежде о Сиворге. Этот верховный жрец и вождь Медвежьего угла оказался чересчур жестоким и… непоследовательным. Он отменил свой прежний приказ и под усиленной охраной воев, заточил Тихомира в какой-то смрадной, обветшалой хижине.

На другой день пришел Сиворг.

— С какой целью тебя прислал, Ярослав?

— Он хочет установить с твоим племенем мир и начать торговлю.

— Но почему он прислал ко мне внука волхва, а не своего человека?

— То мне неизвестно.

— Лжешь! Ты прислан сюда, чтобы выглядеть мое войско, и ты выглядел. А теперь, если хочешь остаться жить, расскажи мне о числе воев Ярослава, и все ли они имеют доспехи.

— Этого я не знаю. Я никогда не интересовался дружиной князя Ярослава.

— Опять лжешь, подлый переметчик! Я прикажу выдавать тебе на день по одной кружке воды, но ты не получишь ни единой крошки хлеба. А когда начнешь издыхать с голоду, покличешь меня и всё расскажешь о дружине ростовского князя.

Больше верховный жрец не появлялся. На четвертые сутки Тихомир начал ослабевать, но это его не тревожило. Он спокойно умрет и его душа переместится к богам, где она обретет вечную жизнь.

На пятый день Сиворг приказал снять охрану, а Тихомира велел заковать в цепи. И в ту же ночь в хижину проскользнула молодая девушка. Лучи трепетного лунного света, проникнув через отверстия хижины, осветили ее длинные черные волосы.

— Я принесла тебе кувшин молока и лепешек.

— Не надо. Я уже готовлюсь отойти к богам.

— Ты очень молод, и тебе еще надо долго жить на земле, а не на небесах.

— Ты рискуешь. Быстро уходи.

— Я не покину тебя до тех пор, пока ты не начнешь принимать пищу.

В голосе девушки прозвучала такая непреклонность, что Тихомиру ничего не оставалось, как приступить к еде.

— Почему теперь не уходишь?

— Мне нужен пустой кувшин. Нельзя оставлять его в хижине.

— Разумно.

Опорожнив кувшин и съев лепешки, Тихомир поблагодарил девушку:

— Спасибо тебе, милая душа.

— Завтра я снова приду.

— А жреца тебе не страшно?

— Нет. Сейчас все спят. К тому же жрец знает, что к твоей хижине никто не смеет подойти.

— А ты?

— И я, но… А впрочем, я тебе в другой раз расскажу. Жаль, что твои ноги закованы.

И с этими словами девушка удалились из хижины.

На другую ночь (кроме молока и лепешек) она принесла Тихомиру добрый кусок жареной оленины.

— Угощайся, Тихомир.

— Ты знаешь мое имя? А тебя как звать?

— Радмирой.

— Странно. Но наши имена похожи… А теперь ты расскажи о себе.

— Пока ты будешь есть, я постараюсь рассказать. Недалеко от Волги, в лесах, с давних времен проживало небольшое славянское племя. Новгородские ушкуйники, кои поселились в Медвежьем углу, каким-то образом проведали про наше маленькое селище, разорили и погубили его, а меня привели в подарок вождю. Это случилось два года назад.

Сиворг задумал обесчестить меня, но я впилась зубами в его шею и едва не перекусила его жилу. Вождь избил меня и выкинул из своего жилища. Хорошо, что не приказал убить. Меня подобрали добрые люди, и с тех пор я у них и живу. Они стали мне вместо родителей. Отец промышляет охотой, а мать — рукоделием.

— А Сиворг так и простил тебя?

— Едва ли. Когда он видит меня, его глаза наполняются злобой. В минувшем году он заставил меня дать клятву священному Световиду, что я никогда не покину племя Медвежьего угла.

— Он что-то задумал.

— Может и так, Тихомир.

— Почему ты захотела, чтобы я остался жив?

— Когда я впервые увидела тебя, то сразу поняла, что у тебя доброе сердце. К тому же, — Радмира запнулась, — к тому же… ты очень красивый юноша.

— Я никогда не обращал на это внимания.

— Так обращай… Впереди тебя ждет большая любовь.

— Откуда тебе знать?

— Сердце подсказывает.

Тихомир лишь плечами пожал.

 

Глава 26

СЕРДЦЕ ВЕЩАЕТ

Через две недели к нему вновь пришел верховный жрец. Тот осмотрел узника и с ненавистью произнес:

— В твою душу вселился дьявол. Он изгнал из тебя голод и сберег твою жизнь… Ты расскажешь о дружине Ярослава?

— Я отвечу теми же словами.

— Тогда дьявол уже не спасет тебя. Вои! Киньте этого нечестивца священной медведице!..

…Сиворг! Ты будешь очень удивлен, когда увидишь, что в пещере нет пленника. Не хочется больше о тебе вспоминать. А вот Радмиру никогда не забыть. Он мог бы прокрасться к ее жилищу ночью и уйти вместе в лес. Но Радмира осталась бы верна своему зароку. Клятва богу Световиду нерушима.

А вот с чем он, Тихомир, придет к Ярославу? Вождь племени не поверил, что князь хочет мирно жить со своим соседом. Напрасно: Ярослав, коль задумал вывести свои корабли на волжские просторы, так или иначе попытается поладить с племенем. Неужели жрец считает, что князь оставит его в покое? Едва ли… Тогда быть войне. Но этого Тихомиру не хотелось. Он никогда не воевал, никого не убивал и всем своим существом ненавидел любую войну.

Ярослав, как предсказывают ему звезды, уже увел ладьи от Ростова. Тем лучше. Ему не хочется объясняться с этим князем, тем боле, он ни за что не поверит его удивительному спасению. Посчитает Тихомира обманщиком. Не раскрывать же ему ту тайную для других людей силу, которая способствовала избавлению. Нет и нет! Еще дед Марей предварял:

— Никогда, внук, не раскрывай своего сверхъестественного могущества, данного тебе богами. Даже умирая, никому об этом не рассказывай. Таких людей, как ты, очень мало во всей вселенной, так пусть их тайна не становится явью. Иначе многие люди, не обладающие таким волшебным даром, начнут примерять его к себе, и появится множество лжекудесников, которые начнут кричать, что они всё могут, и бросятся к ним люди со своими недугами и станут погибать, не получив истинного исцеления.

— Клянусь богами, что я никогда не открою своей тайны, дед, — твердо заверил тогда Марея внук.

Нет, честного разговора с князем не получится, а, значит, нет нужды с ним и видеться. Видимо, боги намеренно не желают такой встречи. Он не останется жить в Ростове. Простится с дедом Овсеем, которого полюбил, и уйдет жить в леса. Именно в леса, где он чувствует себя совершенно вольным и счастливым человеком.

Когда Тихомир появился в Ростове, то город его встретил кручиной. По улицам ходили люди с молчаливыми сумрачными лицами; не слышалось обычных громких выкриков с шумной Торговой площади, зато тягуче и скорбно гудел колокол со звонницы дубовой соборной церкви Успения Богородицы.

О черной вести ему поведал дед Овсей, коя привела Тихомира в замешательство. Почему-то звезды не предсказали ему такой большой беды, он бы почувствовал ее в ту же ночь, но этого не произошло. Звезды были покойны.

— Вот так, внучок. Поник Ростов.

Дед Овсей, прикипев всем сердцем к своему постояльцу, стал называть его внучком.

— Долго же тебя не было, внучок. Князь Ярослав так и не дождался. Аль путь твой оказался тяжким?

— Тяжким, дед Овсей. Но не пытай меня о нем.

— Добро, внучок… Но вот что хочу тебе молвить. Наместник Озарка захочет повидаться с тобой, и разговор, чую, будет не из легких. А коль новый князь придет, он может и с пристрастием потолковать. И с боярином Колываном тебе лучше не сталкиваться.

— Я никого не боюсь, дед Овсей. Я честен перед князем Ярославом. Но я еще в лесу надумал навсегда уйти из города… Сейчас я обниму тебя, и мы расстанемся. Ты — славный дед, и я буду молиться за тебя перед богами.

Овсей сокрушенно вздохнул. Он уже ведал: Тихомир не меняет своих решений. Он действительно покинет Ростов.

— Буду скучать по тебе, внучок. Небось, в леса уйдешь?

— В леса, дед.

— Пожил бы недельку.

— Не могу, дед. Почему-то сердце вещает — надо спешить. Прощай, и пусть хранят тебя боги.

 

Глава 27

СПАСИТЕЛЬ

Тихомир решил проститься не только с городом, но и с озером Неро, кое он также любил, как и сам лес. Он шел берегом в сторону Белогостиц, за которым, если пройти от села версты три, когда-то находилось Велесово дворище. Там он родился, там рано умерли его отец и мать, наткнувшись в лесу на медведя-шатуна, там с малых лет взращивал его дед Марей. Там всё ему было родным и близким, и он никогда не думал, что настанет время, и злые люди сожгут его очаг. Но самое горькое — убьют деда Марея. И как только поднялась рука у изверга Колывана?!

В первые дни после смерти деда Тихомиром овладела месть. Ему неистребимо захотелось уничтожить злосердого боярина, и он бы впервые сделал это, но, когда он обратился к богам, те сказали: «Не проливай крови, Тихомир. Останься незапятнанным. Мы сами накажем его».

И он послушался богов.

Не доходя Белогостиц с полверсты, Тихомир вдруг остановился: совсем неподалеку, в березовой пуще, он услышал песню. Она была негромкая, тягучая, и удивительно печальная.

«Кто же так горестно поет? — подумалось Тихомиру. — А какой чистый, грудной и чудесный голос… Но, сколько в нем кручины!.. Голос женский. Голос язычницы. Ведь только язычница, находясь среди берез, может так тосковать и передавать свою боль Матери Земле, и лесным богам, кои всенепременно слышат измученную душу, испепеленную выстраданным, пронзительным напевом… О, всемилостивые боги! Принесите же упокоение этой измученной душе!»

Тихомир тихо, сторожко двинулся на голос и вновь застыл, потрясенный увиденным. Девушка в траурном платье, со скорбными, но прекрасными чертами лица, обвила невесомой гибкой рукой раскидистую задумчивую серебряную березу и, закрыв затуманенные очи, роняла из глубины своей чувственной души грустную песнь.

У Тихомира заныло сердце. Как ему захотелось подойти к этой страждущей девушке и облегчить ее душевные терзания. Но того он не сотворит: девушка ведет беседу с богами, и никто не волен помешать этому созвучию с Матерью Землей.

Песнь смолкла. Девушка поклонилась березе, затем с нежным трепетом прижалась к ней губами и тихо удалилась вглубь пущи.

А Тихомир так и стоял, зачарованный — и девушкой, и молчаливой серебряной березой, и проникновенной песней, оставшейся в его растревоженном сердце. Что-то смутное, взволнованное и досель неизведанное происходило в его душе. Ему почудилось, что боги не зря привели его к этой неведомой девушке.

Еще сам не зная почему, Тихомир, после продолжительного раздумья, повернул к озеру и вскоре увидел на берегу дивно изукрашенную, изящно сотворенную, открытую с озерной стороны беседку, коя появилась, по-видимому, совсем недавно. В чудесном строении, увенчанном легкой крышей, покрытой чешуйчатым осиновым лемехом, никого не было.

Тихомир никогда без приглашения не входил в чужие жилища, но сейчас будто что-то подтолкнуло его. Он поднялся на крылечко, а затем и вошел внутрь. Уютно, чисто, красиво. Стены обиты богатой цветной паволокой, на полу разостлан широкий иноземный ковер; ближе к левой стене придвинут небольшой стол, крытый белой льняной скатертью, вокруг него — три кресла; одно — совсем приземистое, но с высокой спинкой. На столе, — заполненная каким-то напитком, братина, расписанная узорами, ковш и две чаши.

Ход к противоположной стене отгорожен парчовой занавесью. Тихомир слегка отодвинул ее, и перед ним оказалось ложе с мягкой постелью и двумя подушками.

«Да это же всё для Березини», — догадался Тихомир, кой уже ведал о любви к ней князя Ярослава. Ведал он от деда Овсея и о том, что Березиня любит приходить с сыном Святославом к озеру. Вот поэтому-то и появилась на берегу Неро сказочная беседка.

Тихомир хотел, было, уже выйти из-за занавеси, как вдруг услышал чьи-то шаги. И были они какие-то сторожкие, крадущие, как будто человек пришел что-то похитить из этого строения.

Тихомир вновь, и совсем бесшумно, слегка отодвинул занавесь, и то, что он увидел, привело его в изумление. Чернявый незнакомец вытянул из-за пазухи зеленого полукафтана стеклянный пузырек и вытряхнул из него в братину добрую треть жидкости.

— Теперь издохнешь, полюбовница. И приблудок твой пусть откинет копыта, — зло и глухо произнес незнакомец и поспешил выбежать из беседки.

Тихомира осенило: кто-то пытается отравить Березиню и ее сына. Он хотел, было, кинуться за злодеем, но передумал. Тот может далеко убежать, а в это время в беседке окажется Березиня. Надо ее обождать.

Она (так вот кто оказалась грустной певуньей!) появилась с сыном все в том же черном траурном облачении, с бескровным измученным лицом и потухшими очами.

Березиня приходила в беседку каждый полдень, а именно с той поры, когда узнала о гибели Ярослава. В этой беседке она провела с любимым весь последний день, а на другой — оба отплыли в Ростов, откуда Ярослав ушел в поход.

Теперь, возвращаясь сюда, она вспоминала каждую минуту, каждое словечко, вышедшее из уст Ярослава.

«Я изведал, что ты любишь вишневый напиток, ладушка моя».

«Люблю. И Святослав его любит».

«Теперь каждое утро твой напиток будет приносить слуга… Тебе хорошо здесь, ладушка?».

«Да, мой любимый. Мило смотреть на озеро. Отсюда даже Ростов виднеется…»

Вот и сегодня Березиня поначалу постояла у озера, а затем вошла с сыном в беседку.

— Прости, Березиня. Мне надо с тобой поговорить.

— Что? — тусклым, рассеянным голосом произнесла Березиня, подняв на Тихомира безжизненные, опухшие от слез глаза.

— Не пей напитка. Он отравлен.

— Что? — Березиня пребывала, будто во сне.

— Напиток отравлен.

— Напиток?.. Ты кто?

— Тихомир.

Мальчонка что-то залепетал и потянул мать к столу.

— Сейчас, дитятко. Я напою тебя.

Но Тихомир преградил Березине путь к столу и провел перед ее затуманенными очами ладонью.

— Остановись! Тебя и сына задумали отравить.

— Отравить? — очнулась Березиня и заговорила тихим и слабым голосом. — Тебя зовут Тихомиром. Я видела тебя в Ростове. И кто ж нас хочет отравить?

— Пока не знаю. Но в напиток подлит яд.

— Кто ж захотел нашей смерти?

— Этого мне неизвестно.

— А впрочем, я и сама не хочу жить.

Несколько дней назад в терем пришли наместник Озарка, сотник Горчак и молодой дружинник Деряба. Наместник и сотник долго переминались с ноги на ногу. Озарка так и не смог ничего сказать, тогда о гибели Ярослава поведал Горчак.

Березиня обмерла, у нее подкосились ноги, и она упала на ковер. Озарка долго приводил ее в чувство. Войдя в рассудок, Березиня с трудом вымолвила:

— Не хочу жить. Не хочу… Кто-нибудь… Найдите в поставце темный пузырек с зельем.

Горчак кивнул Дерябе, и когда у того в руках оказался пузырек с какой-то жидкостью, сотник строго спросил:

— Что это, молодка?

Но Березиня была настолько подавлена, что у нее не было сил отвечать. Она в каком-то тумане вспомнила, что Ярослав, еще до своего похода, пожалел одну из своих любимых собак, коя состарилась и медленно умирала. Приказал, дабы она не мучалась, усыпить ее, но зелье приготовили такое сильное, что собака умерла в одночасье.

— Что это? — показывая на пузырек, переспросил Горчак.

— Зелье для собаки, а теперь для меня. Дайте мне пузырек! — в безумном отчаянии произнесла Березиня.

— Не дело говоришь, молодка. Ишь, чего придумала. Деряба, спрячь зелье, и чтоб его здесь больше не было.

— Спрячу, Горчак, — поклонился Деряба и сунул пузырек себе за пазуху.

— Сама изготовлю. Не хочу жить!

Горчак и Деряба переглянулись, а Озарка всё успокаивал и успокаивал осиротевшую хозяйку терема.

— И в голову не бери, матушка княгиня. Сколь людей полегло, но ни одна жена не кинулась в омут. Перетерпели, и ты перетерпишь. Жить надо!

А Горчак внутренне усмехался:

«Нашел Озарка „княгиню матушку“. Не дурак ли? Рабу княгиней называет… А вот слова ее прытко уместны. „Сама изготовлю“. И изготовит! Всю жизнь в лесах прожила, поди, любые травы ведает. Всё-то ладненько складывается…».

…Услышав последние слова Березини, Тихомир участливо посмотрел на молодую женщину. Велико ее горе, но она останется жить. Так подсказывает сердце.

— Какой у тебя красивый сын, Березиня. Он весь в тебя.

— Сын?

Глаза женщины заметно оживились.

— Сын. Любый мой сын. Чадо Ярослава. Сыночек!

Березиня прижала к себе белокурого Святослава, а Тихомир спросил:

— И ты хочешь оставить его сиротой?

Наверное, Березиня только в эту минуту осознала, что значит для нее сын, и будто пелена с ее заплаканных глаз спала.

— Никогда, никогда Тихомир!

— Слава богам. Теперь я спокоен за тебя.

Тихомир взял ковш и наполовину заполнил напитком обе чаши.

— Что ты делаешь?

— Убийца должен сюда вернуться, чтобы увериться, что ты с сыном мертва.

— И что же нам делать?

— Ждать. Когда он войдет, ты, Березиня, притворись мертвой.

— А как же сын? Он же совсем махонький и не умеет притворяться.

— Это не должно тебя заботить. Я погружу его в сон. Я легко смогу это сделать.

— Но тебя же увидит убийца.

— Меня здесь не будет. Сейчас я выйду на улицу и буду следить за душегубом. Сидите покойно, и ничего не пугайтесь. Как только замечу лиходея, я немедля войду к вам.

— Но…

— Положись на меня, Березиня.

Тихомир хотел уже, было, осторожно сойти с крыльца, но Березиня вдруг вспомнила:

— Погоди.

Она поднялась из кресла и повела Тихомира за занавесь.

— Здесь в стене есть малое оконце. Оно откладывается.

— Оконце может сгодиться, Березиня.

Оконце выходило как раз на обратную сторону, откуда и должен был появиться злодей.

— Это Ярослав так велел сделать. Когда было душно, он отодвигал оконце настежь.

Ждали добрый час, и вот Тихомир увидел в щелку крадущегося из зарослей человека в зеленом полукафтане. Он выскочил из-за занавеси и коротко молвил:

— Идет.

Тихомир усыпил мальчонку буквально в считанные секунды и положил его на ковер.

— Я боюсь, — прошептала Березиня.

— Откинься на спинку кресла и ничего не бойся. Закрой глаза.

Тихомир свесил ее руку так, что она казалась безжизненной, а на пол положил опрокинутую чашку.

— Постарайся замереть, Березиня.

После этого Тихомир юркнул за занавесь.

Деряба, обогнув беседку, тихо ступил к крыльцу и нерешительно остановился. Он не ведал пока, что ему делать. Нет, он не страшился войти в постройку, ибо был готов ко всему. Если полюбовница князя мертва, то он возрадуется, но если она еще до сих пор не вкусила напитка, то он скажет ей давно заготовленные слова, что его-де, попросили проведать вдовицу и спросить: не надо ли ей чего принести.

Деряба прислушался. В беседке застыла мертвая тишина. Ни единого звука, ни шороха. Пора!

Когда он вошел в постройку, его охватило ликование: и вдовица и ее сын были мертвы.

Деряба не удержался и на радостях воскликнул:

— Сдохла, паскудница! И приблудок сдох. То-то сотник утешится.

Деряба вынул из-за пазухи пузырек с зельем, поставил его на стол, вышел из беседки и зашагал к лесу. Душа его ликовала. Скоро он будет сказочно богат. Горчак даст ему много злата и серебра, и он тотчас навсегда скроется из этих мест. Тяжко ему пришлось, но всё окупится богатством.

Вспомнился разговор с сотником.

— Среди ночи, когда все будут спать, ты должен исчезнуть с ладьи. А допрежь всем посетуй, что плавать не умеешь. Придумай так, дабы все поверили, что ты утонул. Затаись в лесах и возвращайся в Ростов лишь недели через четыре.

— Сдохну в лесах-то.

— Не сдохнешь. С тобой будут огниво, кинжал, лук и колчан со стрелами. Дичи в лесах видимо невидимо, да и рыбы не переловить. В деревне жил, нечего тебя учить.

— А чего эку доль?

— Раньше нельзя, не поверят.

Деряба кивнул, но на языке вертелся вопрос:

— А зачем худую весть приносить?

— А ты сам прикинь. Девку Ярослава нам будет легче прикончить, когда она будет ни жива, ни мертва от такой вести. Станет ходить, как полоумная. Да и слуги, почитай, все от нее разбегутся. Допрежь о гибели Ярослава сам наместнику доложи, а потом уж я найду повод с тобой свидеться.

Свиделись (и не раз!), о многом толковали, изведали повадки вдовицы, и вот всё благополучно разрешилось.

На глухой тропинке Дерябу поджидал сотник.

— Ну?

Деряба довольно осклабился.

— Была полюбовница, и нет ее.

— А приблудок ее?

— Чай, с понятием.

— Добро. Сейчас награжу тебя щедро.

Глаза Дерябы жадно блеснули. В руках Горчака находилась увесистая кожаная сума.

— Тут слитки золота и серебра… Да, забыл спросить. Далеко ли ты увез новопреставленных на челне?

Деряба похолодел: он допустил грубейшую ошибку. Ему подобало утопить мертвецов в озере, накинув на них петли с тяжелым каменьем, но он, обрадованный исполненным поручением, поспешил к Горчаку. И теперь сказать правду — себе во вред. Сотник может озлиться, а того хуже, вдвое убавить казну.

Все эти мысли пролетели в голове Дерябы в считанные секунды, он совладал с собой, и ответил всё также уверенно:

— Челн из тростника вывел. Девицу и чадо ее кинул рыбам на корм.

— Добро, Деряба. Получай награду.

Сотник вытянул из сумы один из золотых слитков и протянул его дружиннику.

— То первый, а получишь десяток.

Деряба вцепился в слиток, как клещ.

— Блестит-то как, дорогуша. Порадовал ты меня, сотник, ох, порадовал!

— Тихо. Чу, кто-то идет.

Деряба резко повернулся и тотчас почуял, как острый кинжал глубоко пронзил его спину. Минуту спустя, Горчак ухватился за ноги мертвеца и потянул его в трущобу…

Тихомир поднял Святослава на руки и отнес на ложе.

— Пусть поспит.

— Как тебе это удалось?

— Да он и так уже глазенки тер… Не о том речь сейчас, Березиня. Тебе нельзя уходить из беседки в терем. Пусть лиходеи думают, что ты мертва.

— Лиходеи? Разве злодей был не один?

— А ты слышала, что убийца сказал о каком-то сотнике?

— Да.

— Он может оказаться в тереме, и тогда тебя и твоего сына доподлинно погубят.

— Но что же делать, Тихомир?

— Хочешь знать истину? В Ростове тебе не жить. Есть злые люди, кои после гибели Ярослава, решили и с тобой покончить. Пока я еще многого не разумею, но я помолюсь богам, чтобы кое-что прояснить.

— Я понимаю тебя, Тихомир. Ты прав. Надо уходить в леса. Но как мне предварить тятеньку с маменькой?

— То моя забота, Березиня. Я попытаюсь скрытно проникнуть в избу твоих родителей. Лишь бы благополучно дождаться ночи. А пока я буду здесь тебя охранять…

Среди ночи к беседке подъехала лошадь с телегой.

— Да как же ты, тятенька, в чащи с телегой?

— Лесную дорогу ведаю. По ней мужики за сеном ездят. А далее уж как боги помогут.

— Я поеду с вами, — решил Тихомир.

* * *

Беглецы забрались в такие далекие дебри, где их так никто и не обнаружил.

Прошка и Тихомир срубили новую избу. Через год Березиня оттаяла сердцем и вышла за Тихомира. Судьба свела двух людей, безоглядно влюбленных в лес. Они прожили долгую и счастливую жизнь.

 

Глава 28

КНЯЗЬ И ВОЖДЬ ПЛЕМЕНИ

Князь возвращался в Ростов. На душе его было безмятежно. Он сотворил важное дело, обезопасив Северо-Восточную Русь от набегов Булгарского царства.

Курбат, убедившись в мощи Ростовского княжества, перестанет мечтать о захвате земель богатых соседей. Через несколько дней он пришлет свои корабли в Ростов, что положит начало большой торговле между двумя бывшими врагами. Волга отныне открыта и ростовским купцам. Уже сейчас Силуян двинулся к Хвалынскому морю. Отчаянный человек! Но кому-то надо начинать торговлю и со странами Среднего Востока.

Через Ростов втянутся в торговлю Смоленск, Киев, Чернигов и другие южные города. От Смоленска привезут товары лесной дорогой, а из Неро — на кораблях. Надо еще больше изготовить ладий. Дело потребует новых умельцев и денег, но всё окупится. С каждой ладьи — пошлину, и немалую. Пришлые купцы скупиться не будут. Торговля с булгарами и с азиатскими странами принесет солидные прибытки.

Пора и Суздальщину из дремотного состояния выводить. Утерялась за лесами, реками и болотами и живет, что Бог послал, да старыми обрядами. И никто-то о Суздали почти ничего не ведает, летописцы ничего о ней не сказывают, как будто и нет на Руси затерянного в лесах небольшого городишка язычников.

А ведь Тихомир (уж этот пропавший Тихомир!) когда-то сказывал:

— В Ростов можно и не волжским путем попасть, особенно новгородцам. Есть короче дорога. Через Суздаль.

— Поясни, Тихомир, — заинтересовался Ярослав.

— От озера Ильмень — в реку Мсту, оттуда через Вышний Волчок в реку Медведицу, далее по Нерли Волжской до Плещеева озера, потом волоком в Нерль Клязьменскую, подле которой и находится город Суздаль. Более близкий для новгородцев путь.

— А в Ростов?

— Суздальцы ведают тропы к Ростову. Дед Марей рассказывал, что до твоего приезда, князь, суздальцы хаживали в твой город.

— А почему перестали ходить?

— Ты привез с собой иноземных попов, кои захотели обратить ростовцев в христианскую веру. Суздальцы того не желают.

Ярослав с помощью Тихомира набросал на пергаменте чертеж и тогда еще задумал: не глухие тропинки нужны от Суздаля к Ростову, а большая лесная дорога, верст в сто двадцать, по коей могут идти торговые караваны. Возможен и водный путь, но для этого опять-таки следует проложить лесную дорогу от Сары до реки Нерль. Здесь и прорубаться не столь уж много.

Но задумка его на какое-то время была отложена, а ныне пора ее осуществить. Суздаль — самый ближний славянский сосед, и если он изрядно окрепнет, то в Северо-Восточной Руси появятся два крупных княжества, кои в случае единства и согласия, могут создать Ростово-Суздальскую Русь, способную приумножить мощь славянской державы.

И эта мысль настолько захватила Ярослава, что он твердо решил в самое короткое время побывать в Суздале. Северо-восточному ополью потребуются новые города, и ставить их надо на Верхней Волге, коя богата неприступными крутоярами.

На обратном пути Ярослав находился на передней ладье, коей правил кормчий Фролка.

— Верст через пять подойдем к Которосли, — молвил он князю.

— Которосль повременит, — неожиданно для всех произнес князь. — Давай-ка, кормчий, верст на десять вверх прогуляемся.

— Как повелишь, князь, — недоуменно отозвался Фролка.

Пожимали плечами и гребцы с дружинниками. Поустали за дальний путь, по домам своим стосковались. Ростов уж близок, а князь, с какой-то стати, в верховье Волги приказал идти.

Ярослав спустился с кормы к воинам, пояснил:

— Хочу еще раз на левый берег глянуть, дабы присмотреть, где новый град поставить. Руси, как воздух, нужны волжские города.

— Дело, князь, — поддержал Ярослава боярин Бренко, недавно ходивший в сотниках. — Волга велика, а русских городов на ней нет.

— Давно пора поставить, — молвил меченоша Заботка.

О том же заговорили и другие дружинники.

Вскоре корабли поплыли мимо Медвежьего угла. На сей раз, ударов в бубны не было слышно, лишь сиротливо чернели вдоль берега пустые челны-однодеревки.

— Затаилось племя, носу не кажет, — сказал Могута.

— А чего им зря в бубны грохать, когда мы мимо идем? Поди, понять ничего не могут. Куда это вдруг князь Ярослав подался? — усмешливо произнес Бренко.

Ярослав же в третий раз дотошно вглядывался в высокий, неприступный крутояр с выходом к Которосли, и каждый раз брала его в плен одна и та же мысль:

«Именно здесь надо град рубить. Племя тут жестокое и воинственное, без драки не обойтись, но лучшего места не найти. И если здесь появится крепость, то она станет надежным щитом не только Ростову, но и всей Северо-Восточной Руси».

Продвинувшись вверх по Волге с десяток верст, Ярослав окончательно решил:

«Есть добрые кручи, но ни одна из них не превосходит Медвежий угол. Там и стоять новому граду».

Поделился своим решением с Бренко и Могутой, на что первый молвил:

— Слышал я, что сей народ злой и разбойный. Каждое суденышко грабежом берет.

— О том и я наслышан, — кивнул Ярослав и, слегка подумав, добавил. — Это мы сейчас изведаем. Надо повернуть одну из ладий вспять, а мы немного подождем.

* * *

К Сиворгу прибежал запыхавшийся воин.

— Одна ладья возвращается в Ростов!

— Где ж остальные?

— Не видно. Никак, пошли к Киеву или к Новгороду.

— Бить в бубны. Всем воям — на челны!

Вскоре свыше сотни однодеревок ринулись на одинокую ладью.

Дружинники поспешно облачились в доспехи, ощетинились копьями, но челны облепили судно, как пчелиный рой. Бесстрашные посельники Медвежьего угла, вплотную осадив судно, принялись кидать на него багры с острыми наконечниками и, зацепившись за борта, полезли по ним на корабль. Завязался бой…

Ладьи Ярослава подоспели уже тогда, когда сеча разыгралась внутри корабля. Осаждавшие вынуждены были сложить оружие. Лишь нескольким челнам удалось проскользнуть мимо окруживших их кораблей, большинство же было захвачено в плен.

Сиворг и Урак, наблюдавшие за битвой с крутояра, были поражены хитростью и проворством Ярослава. Он так ловко расставил суда, что воям племени деваться было некуда. Лучшие силы Медвежьего угла захвачены в плен, и теперь их ждет худая участь. Ярослав прикажет всех уничтожить…

Но что это? Князь подогнал свои корабли к берегу и теперь высаживает на него свою дружину и соплеменников со связанными руками. Внушительная у Ярослава дружина! Она застыла у Медведицкого оврага, поблескивая серебристыми кольчугами. О, боги! Сколь же воинов у Ярослава!

— Сейчас они полезут наверх, — оробевшим голосом произнес Урак.

— Трусливый заяц! — зло воскликнул Сиворг. — У меня еще остались настоящие воины. Мы примем сражение и сбросим людей Ярослава в овраг. Ударить в бубны!

— Но что это, Сиворг? Я ничего не могу понять.

Дружина осталась на месте, а на кручу стали подниматься лишь семеро воинов.

Сиворг поднял руку, и бубны затихли.

Добрых полчаса преодолевал Ярослав, Могута, Бренко, Заботка и еще трое дружинников Медведицкий овраг, и вот наконец-то они оказались на вершине крутояра. Перед ними оказались около трехсот добротно вооруженных воинов. Многие из них были в шлемах и кольчугах, со щитами, мечами и копьями, другие стояли с тугими луками.

Обратил внимание Ярослав и на капище Световида, подле коего стояли на коленях несколько волхвов, вздымая к богу руки.

Сиворг не думал, что среди дружинников может оказаться сам князь Ярослав. Поднялись его посланники, и все они явились без доспехов, но белую рубаху каждого опоясывал меч, коим они прорубались через дремучие заросли оврага.

Конечно же, князь не мог здесь появиться, ведая о том, что вождь племени может отдать приказ о сражении, и Ярослав будет умерщвлен в первую же минуту.

Так думал Сиворг, пока пораженный Урак не шепнул ему:

— Зришь высокого воина, с русой бородкой, что стоит впереди всех? Это — князь Ярослав.

Сиворг был обескуражен. Ростовский князь бесстрашен до безрассудства. Неужели он не подумал, что любой человек племени может не выдержать присутствие лютого врага и пронзить его грудь стрелой?

Племя, после рассказов Урака, озлоблено тем, что Ярослав выгнал из Ростова вождя-старейшину, разгромил капище Велеса, поставил в городе и больших селениях иноверческие христианские церкви и понуждает весь народ принять крещение.

Христиане поливают грязью всё, во что веками верил народ и чему поклонялся. Народные обычаи и праздники они объявили бесовскими, а богов — бесами. И теперь длинная рука ростовского князя тянется к Медвежьему углу.

Ярослав же узнал вождя племени сразу. Он также стоял чуть впереди жрецов, опираясь правой рукой на посох. Вольный быстролетный ветер шевелил его длинную серебряную бороду, амулет с медвежьими клыками на груди и трепыхал широкое белое облачение. Глаза вождя пронзительны и беспощадны.

«Тяжек будет разговор», — подумалось Ярославу.

— Что вам нужно от моего племени? — спросил посланников верховный жрец, как будто не ведая, что среди них находится ростовский князь.

— Я, князь Ярослав, пришел к тебе, вождь Сиворг, с миром. Нам давно пора установить добрые отношения. Разбой же — не украшает соседей.

— Мои люди, князь Ярослав, не знали, что это твой корабль. Они подумали, что это судно новгородских ушкуйников.

— Но твои люди видели все мои ладьи, и они не могли ошибиться. Но если даже принять твои слова за правду, твое племя не должно грабить никакие судна. И я, Сиворг, больше не потерплю на Волге разбоя.

— А если мое племя не захочет исполнять твоего повеленья?

— Тогда мира не будет.

— И ты применишь силу, Ярослав?

— Да, Сиворг. У меня не будет другого выбора.

— А что ты сделаешь с пленниками, князь? Казнишь или увезешь в Ростов?

— Ни то, ни другое. Я верну их тебе, но при одном условии. С сегодняшнего дня я объявляю Медвежий угол своей землей и облагаю его ежегодной данью.

Глаза Сиворга стали отчужденными и еще более злыми.

— Мое племя никогда не сидело под властью чуждых нам князей. Мы вольные люди и не желаем терпеть никакой дани.

— Я понимаю тебя, Сиворг, но и ты пойми меня. Все славяне когда-то жили отдельными племенами. Каждое племя имело своих вождей, богов и воинов. Зачастую племена враждовали, обильно текла славянская кровь, чем не преминули воспользоваться инородцы. Они нападали на ослабевшие народы, грабили их, сжигали их жилища, предавали сраму женщин, уводили в полон тысячи людей. И тогда племена решили объединиться. Так возникла Киевская Русь под одной мощной десницей великого князя. Он положил конец междоусобицам, собрал единое и великое войско, укрепил рубежи, построил много городов и учинил обширную торговлю с другими державами. Ныне Русь — мощное государство, коему подчинены все славянские племена. Правда, осталось единственное племя, кое считает, что в состоянии противоборствовать великой державе. Но это глупо, лишено всякого смысла. Селище Медвежьего угла войдет в состав Киевской Руси и станет платить положенную дань. Сие неизбежно. Нельзя не изменить, ни переломить ход нынешнего времени.

Сиворг, поглаживая на груди священный амулет, некоторое время молчал. Этот ростовский князь довольно умен. В облике его чувствуется сила, честолюбие и уверенность. Такие люди не отступают от своих слов.

— Я выслушал тебя, Ярослав, а теперь послушай меня. Слова твои разумны, но добрая воля сильнее рассудка. Мое племя ни в чем не нуждается. У нас есть всё: охота, рыболовство, скотоводство, богатые нивы, бортные леса, болотная руда, железо, умелые ковали и гончары. Зачем нам ходить под десницей великого князя и платить дань?

— Я не люблю повторять дважды, Сиворг. Либо ты примешь мое условие, либо я захвачу Медвежий угол силой.

— Ты чересчур отважен, Ярослав, но не думай, что ты не уязвим. Сейчас я подниму руку, и ты будешь убит.

— Еще раз скажу: глупо. Моя смерть ничего не изменит. Дружина одолеет твоих воинов и прольет много крови. Ты потеряешь всё, Сиворг, даже свою голову. Теперь я хочу услышать твое окончательное решение.

Сиворг понимал, что Ярослав не отступится. Война же не принесет племени пользы. Он глянул в лица жителей селища и увидел в них смятение. Соплеменники не пойдут на сражение с дружиной ростовского князя. И тогда вождь сказал:

— Я принимаю твоё условие, князь Ярослав. Мои люди не станут больше нападать на корабли и готовы приносить тебе дань.

Летописец напишет: взяв с племя клятву «жить в согласии» и платить ему дань, Ярослав «отыде в престольный град свой Ростов».

 

Глава 29

МУКИ ЯРОСЛАВА

Первыми заметили ладьи, вошедшие из Вёксы в озеро Неро, ростовские рыбаки. Они во всю мочь погнали свои легкие челны к посаду, всполошено закричали:

— Булгары, булгары идут!

В городе ударили в набат. Тысяцкий Будан тотчас приказал собирать войско, а затем взобрался на стены крепости.

«Вот и пришел грозный, недобрый час», — подумал он и крикнул горожанам:

— Смолы, бревен и глыб поболе! Всё сгодится!.

Прибежал на стены и наместник. Зоркие глаза его, наполненные тревогой, вдруг стали изумленными, а затем веселыми.

— На первой ладье княжеский стяг, Будан Семеныч. Княжеский!

— Да быть того не может, — растерянно произнес тысяцкий. — Булгары с умыслом стяг Ярослава подняли. Издеваются, нехристи!

— Ты в своей кузне, почитай, половину зрения потерял. Да то ж наши ладьи, наши!

И чем ближе подходили корабли к крепости, тем всё радостней становилось на ее стенах. Когда князь Ярослав вышел с ладьи на причал, на него обрушился торжествующий гвалт:

— Жив!

— Жив наш князь!

— Слава Ярославу!

С колокольни храма Успения пресвятой Богородицы забил праздничный перезвон.

Ярослав глянул на стены и почему-то не увидел Березини со Святославом. Никак, за озером в новом тереме дожидаются. Уж так соскучился он по своей ладушке и ненаглядному чаду!

Настежь открыли входные ворота крепости. Встречу выбежали наместник Озарка и дружинники. Их лица хоть и были разутешенными, но что-то в них князя и настораживало.

— Здрав буде, княже. С добрым возвращением, — с поясным поклоном приветствовал Ярослава наместник.

— И тебе доброго здоровья, Озарка.

Обнялись, облобызались по древнему русскому обычаю.

— Как вы тут? Что-то боярина Колывана не вижу. Аль недуг одолел?

На лицо Озарки набежала тень.

— Да как тебе сказать, княже… В хоромах поведаю.

И поведал, тяжело, неспешно, с мрачным лицом. Вначале о появлении в Ростове дружинника Дерябы, о всеобщей скорби, о посылке к великому князю гонцов, дабы прислал новую дружину, а затем — об исчезновении из Ростова Колывана, сотника Горчака и прибежавшего в город дружинника.

Ярослав хмуро слушал и не мог внять, для каких целей всё это понадобилось?

— Ты что-нибудь понимаешь, Озарка?

— Да, княже… Мне трудно поведать. Язык не поворачивается… Ты уж, княже, крепись.

— Березиня?! — вскочил с кресла Ярослав.

Боярин отвел глаза.

Князь так тряхнул наместника за ворот малинового кафтана, что от него оловянные пуговицы отлетели.

— Да сказывай же!

— Крепись, Ярослав Владимирович… Березиня и сын твой Святослав отравлены.

— Что-о-о? — закричал Ярослав и в безумном отчаянии, с побелевшим лицом, опустился на лавку. Из глаз его потекли слезы. Жуткая весть, боль и терзание исказили его лицо. Ему стало трудно дышать, и Озарка побежал к оконцу, дабы распахнуть его, в покои плавными птицами залетели багряные осенние листья. Затем боярин кинулся к дверям и увидел в сенях Заботку.

— Лекаря зови!

Потрясение было настолько тяжелым, что оно свалило Ярослава. На какие-то минуты он даже потерял сознание.

Лекарь Фалей засуетился и перепугался. Он никогда не мог подумать, что могучий организм молодого князя может быть подвержен тяжелому недугу.

Ярослав никогда ни на что не жаловался, и Фалею, дабы не забыть свое лекарское искусство, приходилось исцелять людей из княжеского окружения.

Князь распростерся на ложе и тихо бредил:

— Березиня… Какая ты у меня пригожая… Сыночек. Ступай же ко мне, сыночек…

* * *

Ярослав встал с ложа на третьи сутки. Лицо его осунулось, глаза провалились, на лбу прорезалась глубокая морщина.

— Рано тебе подниматься, батюшка князь. Полежал бы еще, — сердобольно молвил Фалей.

— Належался. Кличь Озарку.

Боярин находился в соседней комнате. Он так и не отлучался в свои хоромы.

— Немедля отошли в Киев послов, чтобы отец мой дружину не высылал. Пусть гонцы скачут дорогой к Смоленску.

Когда Озарка отдал приказание, он вновь вернулся в покои князя.

— А теперь повтори всё, что мне поведал, но более подробно.

— А может, не вспоминать, княже?

Боярин боялся, что Ярослав вновь начнет жутко переживать, что приведет его к новому потрясению.

— Досконально, Озарка. А за меня не тревожься. Выдержу.

После длительного рассказа, наместник заметил, что на лице князя исчезло смятение, лишь глаза оставались измученными.

— Я не допускаю даже мысли, что Березиня могла отравить себя и сына. Пузырек с зельем, оставленный на столе, всего лишь хитроумная задумка Колывана.

— Но челядь слышала, как Березиня говорила, что она не хочет больше жить.

— Вот на эти слова и полагались Колыван и Горчак. Но им меня не провести… Тела искали?

— Искали, княже. Недалече от беседки обнаружили в камышах челн. Но вот что странно. На челне оказались две веревки с тяжелыми каменьями. Тоже загадка, княже.

— Загадка, — сумрачно протянул Ярослав. — Возможно, Колыван со своими подручными, увез Березиню и Святослава в лес и зарыл в земле. Иуда!

— Но Прошка с Устиньей тоже исчезли.

— Здесь я загадки не вижу. Прохор понял, что убийцы тоже не оставят его в живых. Вот он и скрылся в лесах. Не в первой ему в глухомань забиваться… Завтра я поплыву за озеро, а сейчас оставь меня, Озарка. Мне о многом надо подумать.

Разговор с боярином дался Ярославу с трудом. Душа его по-прежнему мучительно страдала, но он не подавал виду, и когда Озарка вышел, князь стиснул ладонями свою голову и застонал. Застонал горько и безутешно.

— Березиня!.. Сыночек!

Сейчас ему не хотелось жить, и он признал безжалостную правоту слов своей возлюбленной. Бывают такие минуты, когда человек не способен уже управлять своими чувствами и готов на самый безысходный шаг…

Нет, нет! Надо гнать из головы черные мысли. Березиня не могла отравить своего сына: она души в нем не чаяла. Вот и он должен жить, жить с глубокой раной в сердце. Колыван нанес ему едва ли не смертельный удар… Но как он сумел придумать такое злодейство? Для этого нужна необыкновенная смелость. Неужели он думает, что бегство спасет его? Он привык жить в роскоши, и в леса не кинется. Подастся в Киев? Но это громадный риск. Отец, проведав о его злодеянии, прикажет боярина жестоко наказать. Как бы Владимир Святославич не относился к своему сыну, он не пощадит Колывана. (А уж про сотника и Дерябу и говорить нечего). На что тогда уповал старый боярин?

Ярослав не находил разумного ответа.

На другой день он приплыл на ладье к беседке, к месту гибели Березини и сына. Он присел на ложе и закрыл глаза, вспоминая нежные слова своей лады и милое лепетанье сына. Его сердце опять заныло, душа застонала, и он впал в тягостную кручину.

И час, и два Ярослав не выходил из беседки. Озарка с Могутой забеспокоились.

— Нельзя князя оставлять одного, — молвил Озарка.

— Надо его чем-то отвлечь, — кивнул Могута.

Оба вошли в беседку. Лицо Ярослава было чернее тучи, взгляд потухший, страдальческий, на щеке застыла скорбная слеза.

«Крепко же любил князь свою Березиню», — подумалось Озарке.

При виде бояр, Ярослав отвернулся, смахнул со щеки слезу и глухо спросил:

— Что скажете?

— Был тут из Белогостиц священник. Просил новый храм святого Георгия осмотреть.

— Осмотрю… И вот что, други. Прикажите дружинникам, чтобы окрест леса оглядели. Каждую пядь!

У храма Ярослава встречал весь церковный клир. Молодой священник, облаченный в серебряную с золотыми крестами ризу, присланную киевским митрополитом, осенил князя крестным знамением и обходительно произнес:

— Спаситель не забудет твой богоугодный вклад на святое дело возведение храма, князь Ярослав Владимирович.

Приняв благословение, Ярослав вошел в церковь, запалил свечу от лампадки, тотчас подошел к иконе Пресвятой Богородицы с младенцем на руках и принялся молиться.

Как истинный христианин, он ежедневно посещал в Ростове или крестовую палату в своем теремном дворце, или соборную церковь Успения, но никогда еще он не молился с таким рьяным усердием, ничего не слыша и никого не видя, кроме опечаленных, всё понимающих глаз Божьей Матери.

Священник смотрел на его изнуренное, страдальческое лицо и клал земные поклоны перед Господом, умоляя его облегчить душевные муки раба Божия Ярослава.

Князь молился до изнеможения, и когда ему показалось, что из глаз Богородицы скользнула на голову сына горючая слеза, он принял это близко к сердцу, и на душе его посветлело. Значит, дошли его молитвы. Березиня и чадо ее хоть и были не крещеными, но Богородица смилуется и не допустит, чтобы их души угодили в исчадие ада и оказались в светлом, лучезарном раю.

Отступив от иконы, Ярослав тихо молвил священнику:

— Отслужи, отче, заупокойный молебен по рабам Божиим Березине и Святославу.

— Но…

— Отслужи! Они не успели принять крещение, но были готовы к оному. Бог отпустит их прегрешения.

— Отслужу, князь.

Ярослав отправился к причалу. На встречу ему шел Могута. За последнее время он свыкся со своим новым чином, но в поступках своих продолжал оставаться всё таким же простодушным человеком. Холопов своих не только не обижал, но, порой, и сам брался за какую-нибудь работу, дабы силу свою не потерять.

Бьет молотом кузнец по наковальне и Могута добрый час покует; рубят холопы амбар, и боярин берется за топор.

Челядь с доброй улыбкой говаривала:

— Чудной у нас боярин. Отродясь, такого не видывали.

Любил поработать Могута, а вот богослужебные книги давались ему с трудом: уж больно писания мудреные, заучить и вникнуть в них тяжко. Хорошо, что он еще холостяк, чад не имеет, а то князь Ярослав детей бояр, сотников и купцов за книги посадил, целую школу для них открыл при храме Успения Богородицы.

Заходил как-то в эту школу Могута и видел, как ребятня, сидя на деревянных скамьях, под строгим взором батюшки, царапает на кусках бересты какие-то витиеватые буквицы костяными писалами. Вот труд так труд! Это тебе не кожи мять…

Подойдя к князю, Могута произнес:

— В одной из чащоб обнаружили труп дружинника Дерябы.

Ярослав остановился, лицо его не выразило никакого удивления.

— Дивиться нечего, Могута. Я так и мыслил. Колыван не мог оставить в живых этого мерзавца. Да и Горчак у Колывана на крючке. От этого хитроумного и каверзного боярина всего можно ожидать. Собака! Пестун треклятый… Однако запомни, Могута: копающий яму под ближнего своего — в неё и упадет… А поиски Березини и сына моего продолжайте.

 

Глава 30

ЧЕЛОВЕК БЕЗ НАРОДА, ЧТО ДРЕВО БЕЗ ПЛОДА

Свои задумки о Суздале князь Ярослав не стал откладывать на другие времена. Он решил без остатка окунуться в работу, иначе непрестанные, худые мысли могут ввергнуть его в затяжной недуг и обратить в немощного человека.

Но воспоминания о тяжелой утрате будут преследовать Ярослава очень длительное время, и даже из его предсмертных слов слетит имя Березини.

(Забегая вперед, скажем, что монах-летописец, сидевший у одра старого умирающего князя, ничего не понял, лишь пожал плечами: Ярослав о какой-то березе бредил).

Князь велел Заботке позвать к себе тысяцкого Будана, но того дома не оказалось.

— В своей кузне меч мастерит.

— И чего ж ко мне не явился?

— Нельзя-де от изделья отрываться. Меч добрую закалку потеряет. Сызнова бежать?

— Не нужно. Сам прогуляюсь.

Ярослав, в сопровождении Озарки, Бренко и Могуты (теперь, куда бы князь ни отправлялся, рядом с ним находились не только семеро дружинников, но и бояре; да и обычай того требовал) шел к кузне и размышлял о Будане. Честолюбив, по-хорошему честолюбив кузнец, а ведь простолюдин, из черни. Другой бы опрометью побежал, а этот достоинство свое чтит. Сколь бы не встречался с ним, всегда степенен, деловит, разумен в суждениях, и никакой тебе лести. Не зря его народ в тысяцкие выкликнул…

Народ! А ведь всё зависит от народа. Будь у тебя семь пядей во лбу, но любой властитель — что телега без колеса. Все его княжеские задумки осуществлял народ: крепость ставил, дороги прорубал, храмы возводил.

А кто на брань ходил? Не даром говорят: человек без народа, что древо без плода. А взять вече. Вот уж где во всю мощь проявляется народная воля. Князь же, как былинка в поле. Что народ порешит, так тому и быть, а коль князь заартачится — того могут с помоста скинуть и из града выдворить. Какая же силища в народе! Вот кто подлинный властитель.

И от этой неожиданной мысли Ярослав даже остановился. Почему-то раньше никогда и в голову не могла придти к нему такая думка.

— Что-нибудь понадобилось, княже? — тотчас спросил Заботка.

Ярослав молча отстегнул золоченую пряжку корзно и подал плащ меченоше, оставшись в коротком, чуть ниже колен голубом зипуне.

— Что-то в жар меня кинуло.

Молвил неправду. Зачем парадное облаченье, когда идешь в кузницу? Так положено, сказали бы бояре. Любой выход князя в народ должен показывать черни, что идет их господин, чье корзно подчеркивает его безграничную власть, ибо никто, кроме князя, не имеет права накидывать корзно на плечи.

«Глупость всё это, — вкралась в голову Ярослава новая крамольная мысль. — Власть там, где молотом грохают».

Будан не вышел из кузни даже при виде князя. Он продолжал колдовать над мечом, не доверяя свое дело даже подручным. Но Ярослав не осерчал, напротив, вновь подумал о кузнеце по-доброму.

— Здрав будь, Будан Семеныч.

— И тебе здоровья, князь. Прости, что встречать не вышел. Оторваться не могу. Задумал я знатный меч сладить, дабы дамасский клинок как травинку пересек. Тут ко всяким премудростям надо приноровиться.

— Добрая задумка, — одобрил Ярослав.

— Добрая, князь. Коль слажу — сотни мечей можно наковать. На любую сечу неустрашимо выходи.

Будан поминутно совал меч в особый горячий взвар, то его вынимал, придирчиво осматривал и шаркал острием по стальной пластине, то вновь держал над раскаленными угольями и потом опять совал в железный чан с взваром.

На закоптелом медном лбу коваля выступили капли пота. Лицо напряженное, сосредоточенное.

Заботка накинул на широкую дубовую плаху, лежащую у ворот, свой полукафтан и пригласил присесть князя.

А кузнец всё колдовал и колдовал над своим издельем.

«Великий умелец. В ратный час он тысяцкий, а в мирное время — опять-таки кузнец. Творит! Творит, забыв обо всем на свете. Лучше его не трогать. Сиди — и любуйся его работай».

Ярославу и сказывать не надо, что звание кузнеца-оружейника самое почетное среди ремесленного люда, ибо он кует доспех и меч для защиты Руси. А сколь для того нужно сотворить?! Допрежь надо найти добрую железную руду…

Ранним утром, пока еще легкий туман не стал росой на траве, выезжает Будан с сыном-подручным в свое заветное местечко — в Меленковские болотца. Рассвет, но жаворонки уже мечут свои быстрые стежки в поднебесье. Легкий возок, в кой запряжен серый в яблоках конь, кормилец и баловень семьи — Серко, едет вдоль темно-зеленого тростника Неро, мимо дымниц и кузен, разбросанных по берегу, затем огибает Велесово капище на конце города и вступает в густой лес.

От Ростова до болот едва ли не десяток верст. Через мохнатые лапы сосен и елей чуть пробивается редкий солнечный луч. Часто приходится останавливаться и помогать коню, перетаскивать возок через толстые корневища деревьев…

Наконец, добрались до места. Закусили луком, лепешкой и квасом, чуток отдохнули, вытянули из возка лодчонку и столкнули ее на бурую, ржавую воду.

Руду черпали с самого дна черпаками на длинных ручках, а гущу сливали в деревянные бадьи. Потом Будан готовил времянку — печь-домницу, а сын добывал огонь. После того сели на поваленное дерево и взялись за ремни, приводящие в движение волчок.

Печь задымилась, а вскоре загорелась, подсыпанная под крутящийся волчок сухая трава. От нее разожгли костер, дабы обжечь на угли заранее приготовленные березовые полешки.

Толстым слоем высыпали жаркие угли на дно домницы, вырытой прямо в земле. Сверху положили железный лист, а на него высушенную уже руду из болота, выплавляя из нее железные крицы, величиной с добрую лошадиную голову.

Ночевали в лесу, у костра, а чуть рассвело, повезли домой десяток железных криц…

В кузнечном горне гудит пламя, будто дикий зверь из клетки рвется наружу. Сын раздувает его мехами, домотканая рубаха на его спине уже промокла от пота.

Мехи — две сердцевидные планки, соединенные собранной в складки кожей. И, кажется, будто они дышат, как живые. Раздвигает сын — вдох, сдвигает — выдох.

Воздух выходит из мехов через сопло — глиняную трубку на узком конце планок, и сквозь отверстие в горне нагнетается туда.

Вот уже вишнево-красные полосы становятся белыми, и Будан останавливает сына-подручного. Огромными клещами он выхватывает из горна эти полосы, одну бросает на наковальню, другие закаливает: опускает в большой чан с холодной водой. Вырывается облако белого пара и, медленно растекаясь в воздухе, поднимется к закопченному потолку кузни.

Князь Ярослав уже ведает: полосы, закаленные таким образом один раз — железо, несколько раз — сталь.

Мечи же на Руси появились еще в девятом веке. Варяги похвалялись, что изготовление мечей «туземцы-славяне» позаимствовали от них, забывая о том, что на славянской равнине обитали не дикари, а даровитый и гордый народ, владетель мощной культуры, за коей, как и у всех соседних племен, стояли века традиций — воинских и ремесленных. Викинги никогда Русь не завоевывали, а русские кузнецы-оружейники в своих мастерских создавали не жалкие «варяжские» подражания, а собственные подлинные шедевры…

Вот Будан с сыном (дабы обрести металл с необходимым составом углерода) берут полосы железа и стали, скручивают их вместе через один, а затем множество раз проковывают, вновь складывают в несколько раз, вновь перекручивают и собирают «гармошкой»; затем режут вдоль и проковывают еще раз. Получается полоса красивой и очень прочной узорчатой стали, кою травили для выявления рисунка «елочкой». Меч получался не только крепким, но и гибким: распрямлялся, будучи согнутым вдвое.

Меч Будана способен был рассекать панцири и кольчуги врага, ибо их, как правило, делали из стали или железа более низких сортов. Перерубали они и клинки мечей, изготовленных менее тщательно.

Будан постукивает маленьким молотком то по раскаленному бруску, то по краю наковальни. И как бы в ответ на перезвон его молота грохает кувалдой сын, опускает ее на то самое место, куда указывает отец.

Дин-динь-дон! — разносится далеко вокруг.

Летят во все стороны искры, все отчетливее вырисовываются очертания лезвия, рукояти меча. Сын снова берется за кленовые, отполированные до блеска его ладонями ручки мехов. Он нагнетает воздух в печь, поддерживая гудящее пламя без передышки.

Меч почти готов: темная полоса железа на его лезвии чередуется со светлой — стальной полосой. Сталь дает крепость, железо — гибкость. Никогда не сломается такой меч в бою…

— Пора! — подает знак Будан.

Сын передает ручки мехов другому подручному, а сам уже бежит во двор, выводит из клети Серко, торопливо седлает его, вскакивает на коня.

Отец выносит из кузни пышущий жаром меч и рукояткой, обмотанной мокрой овчиной, передает ее сыну. Тот выезжает со двора, галопом направляет коня вдоль озера и мчится во весь опор. Склонившись к луке, сын крепко держит в руке пламенеющий меч, дабы хорошенько охладили его воздушные струи. И кажется ему, в этот счастливый для него миг, что он — это не он, а сам Перун летит на своем грозном скакуне навстречу несметным полчищам, и одного за другим поражает врага своим харлужным мечом.

— Скажи, Будан Семеныч, а случаются подделки?

— Таить не буду, князь. Встречал я за свою жизнь и жуликоватых ковалей. Сотворить настоящий меч — и ума, и много времени требует. Вот тут-то жуликоватый кузнец и выявляется. На торгах купцы за булатные мечи золотом расплачиваются. Весит меч три фунта — выдай да положи три гривны золотом. Деньжищи!

— А как настоящий меч проверить?

— Дабы купцу не обмануться, он должен первым делом проверить меч по звону. Хороший меч от легкого щелчка по клинку издает чистый и долгий звук. Чем он выше и чище, тем лучше булат. Затем надо испытать на упругость, не останется ли он искривленным после того, как его положили себе на голову и пригнули к ушам за оба конца. Напоследок же меч должен легко, не тупясь, перерубить толстый гвоздь или разрезать тончайшую ткань, брошенную на лезвие.

Будан взял у вернувшегося сына меч и протянул его Ярославу.

— То дар тебе, князь, почитай, от всего ремесленного люда. И коль наступит для Руси самая грозная пора, то не посрами сего меча, Ярослав Владимирыч.

— Спасибо, мастер. Не посрамлю, и навсегда запомню твои слова, — тепло отозвался князь.

— Меч можно испытать. И на звон, и на гвоздь, и на паволоку.

— Да я верю тебе, Будан Семеныч.

— Ну, тогда пусть твои дружинники опробуют.

— Сам меч опробую.

Ярослав посмотрел на дружинников, выбирая «супротивника», и вдруг его взгляд остановился на Могуте.

— Давай-ка, погреемся, боярин. Вынимай свой меч.

Могута замешкался. Напрасно того захотел князь. Все ведают о его богатырской руке. Не дело задумал.

— Ты чего остолбенел? Вынимай меч, Могута Лукьяныч!

И Могута вынул: князь приказывает. Ярослав скинул зипун и остался в одной синей льняной рубахе.

— И чтоб слабину мне не давать!

Сшиблись! Зазвенела сталь, посыпались искры. Будан, переживая за свой меч, привалился к косяку ворот кузни.

— Наддай, крепче наддай, боярин! — входя в азарт, прокричал Ярослав.

И Могута наддал. Не срамиться же ему перед честным народом и дружинниками. Размахнулся, с силой ударил по мечу князя, надеясь выбить его из рук Ярослава, и… оторопел. Его меч переломился надвое.

Кузнец удовлетворенно крякнул, а Ярослав подошел к Будану и крепко обнял его за плечи.

— Спасибо, Будан Семеныч. И впрямь знатный меч сотворил. Будет тебе особый заказ.

Могута же обескуражено смотрел на остаток меча и бормотал:

— Дела дивные… Сей меч мне сам князь Владимир вручил… Ну и кузнец.

— Меч княжеский, но изготовлен, знать, не совсем изрядно, — молвил Будан.

— Не горюй, Могута. Будет и у тебя знатный меч. И другим дружинникам подскажу, дабы не скупились на заказы.

Ярослав глянул на довольное лицо кузнеца и молвил:

— А теперь, тысяцкий, хочу о делах с тобой посоветоваться.

— Так, может, в терем, князь?

— Тайн нет, здесь потолкуем. Задумал я к суздальцам дорогу проторить. Самые близкие наши соседи. Давно пора им из лесов выбраться. Плотники понадобятся. Будем вече собирать или допрежь с дровосеками переговорить?

— А какой путь сам выбираешь, князь? — уклонился от прямого ответа тысяцкий.

— Мнится мне — водный. Допрежь Сарой плыть до устья, а затем прорубаться к реке Нерль. Да вот не ведаю, велика ли будет просека. От нее всё и будет зависеть: и число плотников, и кормовые запасы.

Помолчав некоторое время, Будан молвил:

— Жаль, Тихомир пропал. Но в Ростове есть люди, кои встречались с суздальцами. Потолкую кое с кем, а затем в твои хоромы приду. Вече же скликать рано.

— Ну что ж, Будан Семеныч, на том пока и сговорились.

Тысяцкий появился в покоях Ярослава на другой день.

— Выискал, князь. Когда-то один суздалец ночевал у плотника Маркела, и поведал, что городишко стоит на реке Каменке, что вблизи Нерли. По Нерли он и плыл на челне. Затем челн спрятал в кустах и пошел к устью Сары. Добирался до реки верст шесть-семь, не больше. Вырубил топором однодеревку и добрался по Саре до Неро.

— Порадовал ты меня, Будан Семеныч. Верст шесть просеки — не велика забота. А чего ж Маркела не привел?

— А я, сказывает, в гости к князьям без просьб не хожу. Человек он с задоринкой, ныне в челе плотничьей артели ходит, ломать шапку не любит.

— Да здесь, почитай, все ростовцы с задоринкой. Своенравный народ.

— Не без гординки, в хомут головой не кинется. Так уж исстари повелось. Но люд справедлив и праведных князей чтит, а коль унижение изведает, может и за топор схватиться.

— Ведаю, Будан Семеныч. По неудачному крещению ведаю… Так ты пригласи ко мне Маркела. Вкупе приходите.

 

Глава 31

ОСНОВОПОЛОЖНИК РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОЙ РУСИ

Еще через два дня Ярослав беседовал с Озаркой.

— Вновь оставляю на тебя Ростов, а сам на двух ладьях отправляюсь в Суздаль. Мыслю, боярин, что такой беды больше не приключится. Как зеницу ока береги ладьи и крепость. Вернусь, если всё, слава Богу, недели через четыре, пока реки не сковало. Надо как следует изведать водный путь. Хорошо бы Нерль оказалась без опасных отмелей и судоходной. Да и на Каменку надо дотошно глянуть.

На прощанье не забыл напомнить о торговых людях:

— Не упускай купцов из виду. Ныне в Ростове торговля бойкая, даже варяжские гости наведываются. А не сегодня-завтра булгарские купцы нагрянут. Встреть с хлебом-солью, на торгу лучшие места отведи, но приглядывай за ними. Царь Курбат поклялся своим богом, что будет в мире с нами жить, но доверять ему полностью нельзя. Среди купцов и лазутчики могут оказаться. Держи ухо востро.

— Не подведу, князь, — заверил боярин. — Ты мне, почитай, всю дружину оставил.

— Не на врага иду, а к другу… И вот что еще, Озарка. — Торг наш стал тесноват, и Торговая изба маловата. Задумал я для чужеземных купцов новый Гостиный двор срубить. Место тебе Будан укажет. Мы уже с ним, как с тысяцким посада, дело сие обговаривали. Начинайте рубить.

— Начнем, князь… Только вот что хочу сказать. Может, мне Суздальщину довершь?

— С какой стати?

— Ты из одного дальнего похода в другой уходишь. Отдохнул бы малость, а я бы к Суздалю добрался. Справлюсь!

— Не сомневаюсь, Озарка. Но я сам всё должен поглядеть. Надо Ростово-Суздальскую Русь создавать, и без князей тут не обойтись.

— Ну, тогда с Богом, Ярослав Владимирович.

На двух ладьях было больше гребцов и плотников, чем дружинников. Последних — всего три десятка. Князь отобрал самых молодцеватых и крепких, дабы и перед суздальцами в лучшем виде предстать, да и при любой работе могли помощь оказать. Все они не из «княжьих мужей», кои за последние годы заметно состарились и начали терять бойцовские качества.

Гридни же из «молодшей» дружины во всем были усердны, и старались показать князю свою нерастраченную удаль.

Река Сара — не Которосль, она гораздо уже, мельче и почти не имеет крутояров. Кормчий Фролка вел ладьи с большой осторожностью. Было тихо и безветренно. Зоркие глаза кормчего не отрывались от речной глади.

Когда проходили мимо сиротливо застывшего Сарского городища, Ярослав вспомнил об Ураке. В самом неожиданном месте оказался бывший князек Ростова. Прятался за стенами древнейшего поселения и вдруг очутился в Медвежьем углу, на службе у Сиворга. Нелегко ему придется у этого жесткого жреца. Но его пребывание в волжском племени недолговечно: Урак привык к власти и вряд ли ему удастся ужиться с Сиворгом. Да и вождю не столь уж долго управлять племенем. Он, Ярослав, так или иначе, поставит крепость в Медвежьем углу.

На другой день Фролка пришел в ладейную избу и доложил:

— Еще час, другой — и мы подойдем к истокам, князь. Сара резко поузилась.

— Вижу, кормчий. Прикажи гребцам, чтоб шли сторожко. В случае отмелей, приставай к берегу.

За полверсты от истоков Фролка остановил корабли, приткнувшись к пологому берегу, заросшему камышами. Гребцы принялись вытаскивать челны и кули с кормовыми припасами. Не утерпел и Могута: где потяжелей, туда и суется. Челн, можно сказать, один на берег выволакивал.

Ярослав взял на ладьи всего шесть однодеревок. Сойдя на берег, отдал приказ:

— Пять дружинников под началом десятника Васюка и треть гребцов оставляю для охраны кораблей.

— Не маловато, князь? Вдруг какое-нибудь дикое племя навалится? — озаботился боярин Бренко.

— По рассказам суздальцев, кои с ростовцами виделись, на их землях никаких диких племен нет. Вблизи деревеньки могут оказаться, но в них живут мирные оратаи. Часть гребцов с кулями и топорами пойдут на челнах до самого истока. Оттуда начинайте прорубаться к нам. Жмитесь ближе к берегу, выискивайте удобицы. А коль на болотину набредете, дайте знать. Мы же с плотниками встречу вам сечь дерева примемся. Готов, Маркел?

Маркел повел широкими плечами, пощипал грузной ладонью окладистую бороду, кинул оценивающий взгляд на лес, тянувшийся вдоль берега, и молвил:

— Допрежь, князь, лес глянуть надо.

— Глянь, Маркел.

Вскоре вдоль Сары застучали топоры.

Ярослав подошел к молодым дружинникам.

— Не поиграть ли и нам топоришками, добры-молодцы?

— Да мы всегда готовы, князь! — охотно отозвались гридни.

— Топоров на всех хватит, и на гребцов и на бояр. Купно будем дерева валить!

Боярин Бренко хоть и взялся за топор, но отнесся к предложению князя неодобрительно. Вот уже не впервой Ярослав делает ошибку.

Князья и бояре не должны уподобляться мужикам, иначе всякую сановность можно легко потерять. Ну, дело ли о бок со смердом топором махать?! Ладно, Могуте простительно. Его великий князь Владимир Святославич сразу из черни в бояре возвел. Не бывало такого случая на Руси. Но зачем Ярослав в мужичью работу впрягается? А коль он втягивается, то и боярам приходится пример с него брать. Негоже!

Нет, Бренко был верен Ярославу, готов был за него живот положить, но его некоторые «причуды» порицал.

А князь, врубаясь топором в дерево, знай покрикивал:

— Вали, ребятушки, вали!

Могута поглядывал на усердного Ярослава и ублаготворено думал:

«Слава Богу. Когда князь рьяно трудится, то о Березине забывает. Пока же на ладье без дела сидел, то лицо его было сумеречным, наверняка ладу свою вспоминал. Почаще его надо тормошить».

На другой день едва не случилась непоправимая беда. Ярослав, увлекшись работой, не заметил, как на него стремительно падает чье-то срубленное дерево. Спас Могута. Кричать было уже поздно. Он сжался в комок и принял толстенную макушку сосны на свои руки. Остановил падение и захрипел:

— Отбегай, князь…

Ярослав почувствовал, как на него довольно ощутимо обрушились сучья дерева. Но он, увидев, как из последних сил удерживает Могута многопудовое, смертоносное бремя, не отскочил в сторону, а решил и сам предотвратить тяжелый напор сосны.

— Тяни в сторону, князь. Тяни!.. Отпускаем!

Сосна, треща сучьями, рухнула наземь.

Ярослав отделался двумя неглубокими царапинами на щеках и ушибом плеча, а вот лицо Могуты истекало кровью.

К князю и боярину набежали дружинники, гребцы и плотники. Маркел повел суровыми глазами по вырубщикам.

— Кто не упредил?

Молодой гридень, побледневший, насмерть перепуганный, упал перед Ярославом на колени.

— То моя вина, князь. Норовил толкнуть древо к берегу, а оно в другую сторону полетело. Помышлял крикнуть, а у меня язык присох от страха.

— Твой язык вырвать надлежит. Ведь ты князя едва не загубил. Не подскочи Могута Лукьяныч — и прощай князь. Дубина! — зло насел на дружинника Заботка.

— Оставь его, меченоша. А ты, гридень, встань. Впредь будь осмотрительней.

Могута сидел на земле и утирал лицо рубахой. Ярослав подсел к нему, обнял рукой за плечи.

— Спасибо тебе, Могута Лукьяныч. Отныне жизнью тебе обязан… Глаза целы?

— Бог миловал. А вот лицо сучьями поободрал. Но то не беда, до свадьбы заживет. Главное, ты, князь, целехоньким остался.

Маркел метнул взгляд на упавшее дерево и покачал головой.

— Однако ж медвежья силища у тебя в руках, боярин. Другого бы — в лепешку.

Глянул на плотников.

— Поищите стрекавы и подорожников. Добро руду останавливают. Поборзей, мужики!

Далее прорубались к Нерли с большими предосторожностями. Через неделю дорога была готова.

— Впереди самое трудное, братцы. Вернемся к ладьям и будем их тащить волоком. А допрежь изготовим бревна и толстые, крепкие жерди.

— Не впервой, князь, — молвил Бренко. — Как на катанцах ладьи поволочем.

— А чтобы днища не драть, надо дерева ошкурить и каждый сучочек вырубить, — посоветовал Маркел.

Одолели и волок. Тут уж всем пришлось изрядно попотеть, а когда вновь забрались на корабли, приподнято заговорили:

— Экое великое дело справили.

— Отныне и по Нерли начнем плавать.

— Далече ли она идет?

— Князь сказывал, до реки Оки, а по ней уже до самой матушки Волги.

— Вона!.. А дале?

— Дале — два пути. Хочешь — вспять к Ростову добирайся, а хочешь — к булгарам иди, или к морю Хвалынскому.

— Вот те и просека! Вновь скажу: великое дело сотворил Ярослав Владимирыч…

Князь слушал разговоры дружинников и плотников, и вновь его осенила всё та же неожиданная мысль:

«Не князь сотворил, а опять-таки народ».

Подле Ярослава находился боярин Могута. Всё лицо его было иссечено свежими шрамами, но он не унывал, отделывался шутками:

— В народе говорят: с лица не воду пить. Были бы руки да ноги целы. А ланитами ни меча не держат, ни ложку в рот не суют… Жаль, тебя, княже, поранил.

— Рана от верного друга достойнее, чем поцелуй врага, Могута.

Ярослав всё больше и больше проникался доверием к этому степенному, рассудительному богатырю.

Не любил Могута лесть, не глядел властителю в рот, зато нередко давал разумные советы, к коим прислушивались не только старшие дружинники, но и сам князь. Другие княжьи мужи назойливо набивались к нему в друзья, но Ярослав таких сторонился, и даже как-то высказал:

— Друга ищи не того, кто любезен с тобой и кто с тобой во всем соглашается, а умного советника, кто полезного для тебя ищет и противится твоим необдуманным словам.

Могута ближе всего подходил к данному определению Ярослава.

На третий день пути завиднелся Суздаль. Все с большим интересом стали разглядывать небольшой городок, раскинувшийся на высоком крутом повороте Каменки. Суздаль был обнесен деревянным частоколом, но не был поднят на оборонительные земляные валы.

Выглядел городок сиротливо. Украшала его единственная церквушка, возведенная в детинце в 990 году.

Через Каменку был перекинут неширокий деревянный мост на дубовых сваях. От начала моста тянулась короткая дорожка, упираясь в открытые ворота острога.

Никто из суздальцев новопришлых людей даже не заметил: дозорных у ворот не было.

— Покойно живут, не стерегутся, — молвил Бренко.

— А кого им стеречься? Разве что леший из пущи прибежит, — рассмеялся Заботка.

Перейдя мост, Ярослав обратился к дружинникам:

— Дорожную одежду снять и облачиться в нарядные кафтаны. Войдем, как и положено входить дружине. Впереди со мной бояре, остальные — по четыре гридня в ряд. Заботка! Подавай княжеское корзно.

* * *

Неведомых людей встретил у красного крыльца небольшого терема наместник Суздаля, Дорофей Григорьевич. Он был явно изумлен. Никакой дружины, а тем более княжеской, он не поджидал.

— Вижу, что русичи, но кого Бог послал — не ведаю.

— Ростовский князь Ярослав Владимирович.

— Боже ты мой! — обрадовано раскинул руки властитель Суздаля. — Сын великого князя. А я тут твоим отцом наместником поставлен. Кличут меня Дорофеем. Немедля прошу в покои, а дружину твою в гридницу!

Было наместнику немногим за пятьдесят лет; невысок ростом, кругленький, большеголовый, с толстым мясистым носом и курчавой русой, с проседью, бородой, закрывающей чуть ли не всё лицо. Был он в зеленой шапке, подбитой бобровым мехом, в синем кафтане на лисьем меху и в таких же синих портках, заправленных в сафьяновые сапоги. Глаза живые, улыбчивые.

Вскоре весь терем наместника пришел в движение. Шум, гам! Дорофей Григорьевич приказал пир учинить, да такой, коего не было со времен приезда великого князя. Забегали тиуны, ключники, повара…

Сам наместник, оставив отдыхать князя в своих покоях, сновал среди челяди и покрикивал:

— Лучшие меды ставьте!.. Гусей забейте! Поросеночка закоптите!..

Наместник бегал, отдавал распоряжения, а на Ярослава напала смешинка. Ну, будто колобок катается. Совсем на хозяина Суздаля не похож.

Обстоятельные разговоры начались лишь на другой день после шумного пира.

— Давно ли в Суздале, Дорофей Григорьевич?

— Да уж, почитай, десятый год здесь сижу, князь. Прибыл сюда вкупе с великим князем и попами местный люд крестить.

— И как только отец сюда снарядился?

— Да по пьяному делу, — простецки рассмеялся наместник. — Пир был по случаю именин его сына Бориса. Великий князь, изрядно охмелев, похвалился, что ныне вся Русь Христову веру приняла, а старшой сын Вышеслав, что из Новгорода прибыл, возьми и брякни: не вся-де, батюшка. В Суздале народ без креста живет, тебе его не достать. Сынок-то тоже с немалого перепою вякнул, а великий князь по столу кубком громыхнул. «Нет той земли, в кою бы я не прошел! Сам пойду язычников крестить!» Сказывали, утром похмельем оклемался, а про Суздаль-то запамятовал. Постельничий напомнил. Владимир Святославич призадумался, дорога-то дальняя и тяжкая. Однако честь выше всего. При всем народе похвалялся. Слово выпустишь, так вспять и вилами не втащишь, вот и довелось на Суздальщину продираться.

— Ты сам-то, Дорофей Григорьевич, как в наместники угодил?

— Великий князь помышлял одного из своих сынов в Суздаль посадить. А когда на пальцах прикинул — и послать некого. Вышеслав в Новгороде царствует, Изяслав — в Полоцке, Святополк — в Турове, ты — в Ростове, Мстислав — в Тмуторокани, Станислав — в Смоленске, прочие же — мал мала меньше, от горшка три вершка… Не ведаю почему, но выбор князя на меня пал. А ведь я не из родовитых людей. Допрежь у князя в тиунах ходил, засим в ключниках, а потом, когда старый постельничий Богу душу отдал, великий князь меня в покои взял. Чин-то немалый! Ей Богу не ведаю, чем только я князю приглянулся. Поди, за нрав веселый. Владимир Святославич страсть любит развеселые пиры, вот на пирах он меня и заприметил.

Ярослав слушал наместника с улыбкой: этот «колобок» и впрямь весельчак, да и говор у него далеко не гладкий. Но каков он правитель?

— Неужели о Ростове ничего не слышал, Дорофей Григорьевич?

— Давно наслышан. Дружинники мои все уши прожужжали. Надо бы в Ростове побывать, засиделись без дела. Но я так и не собрался. Чего, мекаю, князя беспокоить? Да и народишко у тебя, сказывают, не без гордыни. Злой даже! На попов-то, чу, с рогатинами кидались, едва не поубивали. Греки еле выбрались — и бежать, только пятки сверкали, хе-хе.

— А суздальцы как Христову веру приняли?

— Под копьями княжеской дружины, вот как. Окружили народ, а тут Владимир Святославич подъехал на коне. Свои косматые брови грозно сдвинул и молвил: «Кто крещение не примет, врагом моим станет. Чтоб все до единого шли на Каменку!» Куда люду деваться? Полезли в Каменку. Попы всем кресты на шею накинули, и в тот же день храм Успения начали возводить.

— Уверовал народ во Христа? В церковь ходит?

— Какое там! Не успел великий князь с дружиной в Киев отбыть, как людишки кресты посрывали и вновь в старую веру окунулись. В церковь же я, да мои дружинники ходят, да и то не всяк день.

— Ясно, Дорофей Григорьевич. И много ли тебе отец дружинников оставил?

— Четыре десятка.

— Не расщедрился батюшка.

— По мне и такая щедрота впрок. И всех-то делов у дружины — в полюдье сходить… А чего это у тебя свежие язвы на щеке?

— Пустяк. О сучок поранился… А не ведаешь ли ты, отчего твой град Суздалем назван?

— Местные людишки всяко толкуют, но я больше старикам верю. Сказывали, что когда-то Хомут Каменки облюбовал какой-то мужик Суздол из дальнего лесного селища.

— А почему «Хомут»?

— Так людишки крутой изгиб Каменки прозвали, уж слишком на хомут похож. Так вот тот Суздол, со своими сыновьями, избу здесь поставил, а засим и другие мужики сюда подселились. Места-то здесь чудные, лепота, всякими угодьями богаты. Целое поселение выросло, кое Суздалем стали называть. Но, бывает, не всякое лыко в строку. Так или не так было — один Бог ведает… Дозволь справиться, князь Ярослав Владимирыч. Ты-то с какой стати в Суздаль наведался? Аль, какую грамоту от великого князя получил?

— Кстати, отец тебе ничего не наказывал, речь обо мне не держал?

— О тебе и словом не обмолвился. А наказ был один — Христово учение по всем селам и деревенькам разблаговестить.

— Удалось?

— Как попы не усердствовали, ничего у них не выгорело. Не желают смерды кресты напяливать.

— Не желают, — согласно кивнул Ярослав. — Народ тысячи лет без христианства жил, и одним махом его к новой вере не приучишь. Нужны просвещенные проповедники и величайшее терпение. Мыслю, еще долго Русь останется языческой… Грамоты же я насчет тебя никакой от отца не получал. Сам надумал тебя навестить.

— Так, ить, князь, прямых дорог ко мне нет. Есть какие-то лесные тропы.

— По тропам ни сани, ни телега не проедет. Пришлось от Сары до Нерли просеку прорубать. Неделю топорами махали. Теперь любую подводу запускай. Через Каменку помышляли на челнах перебраться, да мост увидели.

Дорофей скребанул короткими жирными перстами потылицу и радостно произнес:

— Дорога к Саре вылупилась! Дозволь я тебя, князь, облобызаю… Да ведь я теперь без особого труда в Ростов попаду. Допрежь купцов пошлю, они у меня совсем закисли. Торговля позарез нужна!

— Добрые слова сказываешь, Дорофей Григорьевич. За тем к тебе и пришел. В Северо-Восточной Руси нас пока двое, и давно пора пребывать нам в крепкой дружбе. Будем не только торговать, но и во многих делах помогать друг другу, дабы о нашем единении по всей Руси заговорили. О челнах забудь. Станут у Суздаля и свои корабли, и добрая дружина, и надежная крепость, и дивный град. Помогу тебе славными мастерами, розмыслами и зодчими. Готов ли ты к таким новинам, наместник?

— Да я весь град всколыхну. Буде в спячке пребывать! — загорелся Дорофей. — Мудры и державны твои слова, Ярослав Владимирович.

— О державе ты к месту вспомнил, наместник. Власть нам дана не для того, чтобы сладко есть, и пить, а для того, дабы неустанно державу крепить. На Юго-Западе есть Киевская Русь, а у нас будет Ростово-Суздальская, как мощный оплот от внешних недругов. Вольются в нашу Русь и другие города, и начало тому мы в ближайшие лета положим.

 

Глава 32

БЫТЬ НОВОМУ ГРАДУ!

И трех лет не минуло, как Суздаль заметно окреп и вырос. Всё, что сулил князь Ярослав, воплощалось в жизнь. Появились в Суздале и корабли, и торговые люди, кои начали ходить через Нерль в страны Ближнего Востока, и новые ремесла.

Приходили суздальские ладьи и к Ростову, еще больше насыщая товарами городской торг и торжища погостов. Некоторые купцы умудрялись сходить волжским путем даже на Днепр, не страшась мучительного волока. Плыли к Смоленску и Киеву. Возвращались с богатыми кладями. С каждым годом крепла и оживала Ростово-Суздальская Русь, о кой заговорили по всей державе, что не могло не радовать Ярослава. Грандиозным делом обернулась его очередная новина.

Дорофей Григорьевич, побывавший в Киеве, весело рассказывал:

— Батюшка твой зело доволен Суздальщиной. Ты, бает, Дорофей, как из звериной ямы выкарабкался. Реки, моря и окияны начал бороздить. Золотым кубком и шубой со своих плеч меня пожаловал. Я же ему о тебе обмолвился, сын-де твой меня из ямы вытащил, а он чего-то нахмурился — и ни слова о тебе. Не понятно мне, Ярослав Владимирович.

— Зато мне всё понятно, Дорофей Григорьевич, но о том умолчу… И кто ж ныне в ближних людях у великого князя ходит?

— Боярин Колыван.

— Додон?!

— Он самый. Спесью исходит, будто царь какой.

— А о сотнике Горчаке что скажешь?

— О Горчаке не слыхивал. Нет такого в княжеской дружине.

После беседы с суздальским наместником, Ярослав укрепился в мысли, что боярин Колыван убрал и Корчагу… Но сотник был послан в Ростов самим великим князем. Дерзость Колывана поражала. Не чересчур ли неустрашимо для осмотрительного боярина? Одно дело — какой-то местный дружинник из смердов. Горчак же входил в «княжьи мужи» великого князя, и Додон не мог запросто убить знатного воина. Здесь что-то не так.

И вдруг Ярослава осенила ужасающая мысль: гибель Березини и Святослава произошла по приказу отца. Тогда все последние злоключения становились предельно ясными. Только с посыла великого князя Колыван стал вдруг безбоязненным человеком.

Ярослав стиснул ладонями голову. Отец! Как ты мог так поступить?! Креститель Владимир! Ты уничтожил у сына самых любимых и дорогих людей. Так поступают только омерзительные злодеи… С этого дня у него, у Ярослава, нет больше отца. Не-е-ет!

Ярослав сорвался на душераздирающий крик. Он испытал новую чудовищную боль.

В покои вбежал встревоженный Заботка.

— Что случилось, княже?

Смятение, отчаяние, ненависть исказили лицо Ярослава.

«Господи, да что это с князем? На него страшно глянуть. Неужели повторился приступ?».

— Княже! Лекаря позвать?

— Уйди, ради Бога, уйди, меченоша!

Заботка тихонько вышел и тотчас побежал за лекарем.

Новый, чудовищный удар судьбы надолго вывел Ярослава из равновесия.

Бояре и лекарь Фалей ничего не могли уразуметь. Если причиной первого потрясения явилась утрата Березини и сына, то сейчас князь никому ничего не рассказывал. Он пребывал в каком-то странном забытье, никого не видя перед своими мрачными глазами.

«Ну, как же ты мог?! — терзала его одна и та же назойливая мысль».

А затем пришла новая: еще как мог! Князь Владимир убил отца и братьев матери Ярослава, Рогнеды, а потом на глазах дружинников и Добрыни изнасиловал ее. Но Владимир не завершил свои преступления. Он убил родного брата и вновь принялся осквернять убитую горем женщину, теперь уже жену Ярополка. Как сие пакостно и омерзительно, князь Владимир! Гнусный насильник.

Продолжая мстить Рогнеде (она еще раньше отвергла его сватовство), Владимир выгнал ее из Киева и отослал в село Предславино, а сам продолжал прелюбодейничать. Одна из новых жен Владимира, чехиня, родившая Вышеслава, попыталась слегка усовестить развратного супруга, но тот был взбешен, отдав неотложный приказ — отправить чехиню в обитель.

Как-то после пира, горя желанием еще раз попользоваться молодой и роскошной Рогнедой, он приехал в Предславино, но та решительно ему отказала и, не побоявшись, высказала ему в лицо о его отвратительных поступках. Тогда Владимир решил убить Рогнеду. Но мать защитил он, Ярослав. С той-то минуты великий князь и возненавидел своего сына. Не случайно он оказался в Ростове, в самом удаленном уделе, на краю необжитой Северо-Восточной Руси. Наверное, Владимир, надеялся, что Ярослав, проведя многие годы в захолустье, не получая даже мизерной помощи из Киева, либо совсем затеряется, либо будет убит в одной из сеч с булгарами.

«Не получилось! Не получилось, князь Владимир! — ожесточенно размышлял Ярослав. — Ты скверный человек. Ты даже не сообщил сыну о смерти матери, коя упокоилась совсем молодой, в тридцать четыре года».

Известие о кончине Рогнеды Ярослав получил также от купцов, когда матери уже не стало полгода назад.

Душевная боль не покидала Ярослава.

* * *

Праведно говорят: время приглушает раны. Ярослав окунулся в новую неистовую деятельность. Его сызнова начал заботить Медвежий угол.

Сиворг все последние годы сидел тихо, пропуская торговые корабли в Волгу, и вдруг, как с цепи сорвался: напал на две суздальские ладьи, разграбил их, а затем та же участь постигла некоторые ростовские поселения, раскинувшиеся по берегам Которосли. Мужики прибыли на челнах в Ростов, загалдели на Торговой площади:

— Сиворг на дворишки наши налетел!

— Подчистую разграбил!

— Защити, князь!

Разгневанные речи мужиков дошли до Ярослава. Он тотчас позвал Заботку и повелел:

— Собирай дружину в гридницу. Совет буду держать.

Князь давно уже решил для себя: надо ставить крепость в Медвежьем углу, и, видимо, долгожданная пора приспела.

Но за какое бы большое дело он не принимался, он прежде советовался с дружиной. Так повелось с исстари. Без дозволения дружины ни один князь Руси не мог приступить ни к войне, ни к другому значительному занятию.

Дружина ведала помыслы Ярослава, а посему ее долго уговаривать не довелось.

— Пора, князь, тут и спора нет. Но одной дружиной нам не обойтись. Надо городскую тысячу поднимать, — произнес Могута.

— Ты хочешь сказать — мастеровых людей, боярин?

— Да, князь. Стены рубить, храмы возводить, дома ставить. Уж, коль Медвежий угол в свои руки брать, разом всё и зачинать. Великая работа ожидает ремесленных людей.

Всё, что предлагал Могута, давно уже сложилось в голове Ярослава. Боярин прав: после покорения племени Медвежьего угла, сразу надо приниматься за постройку города.

Поблагодарив дружину за поддержку, Ярослав подозвал Озарку.

— Сходи, боярин, к тысяцкому Будану и покличь его в мои покои.

Тысяцкий без колебаний дал согласие на созыв вече.

— Буде нам грабежи терпеть.

На вече князь Ярослав молвил:

— Вождь племени Медвежьего угла преступил клятву, кою он дал богам Световиду и Велесу. Несколько лет Сиворг не отваживался разбойничать, но неделю назад разорил две суздальские ладьи и разграбил пять наших поселений, кои входят в Ростовское княжество.

— И не только разграбил, а убил двух посельников, и увел в полон наших дочерей! — гулко прокричал один из потерпевших мужиков.

— Слышите, ростовцы? — продолжал Ярослав. — Доколь мы будем мириться наглых разбойников, посмевших поднять на ростовских оратаев меч? Ныне эти клятвооступники, предавшие своих богов, вновь норовят перекрыть нам и суздальцам путь на Волгу. Согласны ли вы сносить такие обиды?

— Не согласны, князь Ярослав! — дружно отозвалось вече.

— Веди нас на Медвежий угол!

— Спасибо, братья! Надо бесповоротно покончить с разбоем на Волге и Которосли, и поставить в Медвежьем углу город-крепость. И станет та крепость той твердью, коя надежно защитит не только Ростов и Суздаль, но всю Северо-Восточную Русь. На великой Волге у Руси нет ни единого города, так ныне он непременно будет, и возведете его на неприступном мысу-крутояре, именно вы — ростовцы, и будет вам за то вечная слава!

Зажигательная речь князя еще больше всколыхнула и воодушевила вече:

— Мы поставим град на Волге, Ярослав!

— Быть новому граду!

— Готовы его посельниками быть.

Ярослав низко поклонился вече.

 

Глава 33

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Дегтярно-черная, кромешная ночь. Черный лес. Черная, вытоптанная луговина капища; лишь трепетное пламя неугасимого огня кидает багровые отблески на безмолвного бога Велеса.

Подле костра на дубовом чурбаке сидит старый волхв Шугра. Сегодня он «караулит» огонь последнюю ночь, затем, всю следующую неделю, на его месте будет оберегать Велеса, и отгонять злых духов другой волхв.

В руке Шугры длинный рябиновый посох с рябиновой веткой. Трижды за ночь волхв должен обойти с посохом капище: злые духи боятся рябины и не посмеют переступить очерченный круг.

Шугра хорошо знает все обереги: он прожил долгую жизнь и скоро отойдет в иной мир. Его тело, потеряв силу, стало немощным, ноги едва передвигаются.

Обойдя святилище, Шугра надевает на посох железный наконечник и подходит к костру. Надо пошевелить красные уголья и кинуть в них очередную охапку дров, и только после этого вновь сесть на чурбак.

Шугре нужен отдых. Он опирается обеими узловатыми, одряхлевшими руками на посох и закрывает усталые глаза.

Задумчивая, комолая луна выплывает из туч и высвечивает согбенную фигуру волхва с косматой серебряной бородой.

Нет, волхв не дремлет, бдит, но в закрытых очах его всплывают живые, радостные картины молодости. О, боги, как они были прекрасны!..

Ранним утром один из волхвов разбудил Сиворга.

— Нарушен древнейший обычай, верховный жрец!

— Что приключилось? — встревоженным голосом вопросил старейшина.

— Шугра уснул у бога Велеса. Вечный огонь погас.

— Что-о-о? — поразился Сиворг. — Быть того не может. Повтори!

— Вечный огонь погас.

Старейшина впервые испугался: случилась страшная беда. Многие годы неугасимый огонь пылал у священного капища, защищая племя Медвежьего селища.

Волхвы и посельники давно уверовали, что пока горит вечный огонь, племени ничего не угрожает, ибо оно находится под покровительством Световида и Велеса.

И вот священный огонь угас.

Взбудораженный старейшина, торопливо облачаясь в одежду верховного жреца, властно приказал:

— Немедленно поднимай к капищу племя!

Вскоре все посельники Медвежьего угла сбежались к Велесу. Лица у всех были встревоженными: произошла непоправимая беда.

Побледневший и перепуганный Шугра, попытался, было, раздуть остывшие уголья, но его остановил жесткий голос Сиворга:

— Прочь!

Поникший Шугра упал на колени, обратившись жалким, понурым лицом к идолу.

— Прости меня, бог Велес. Меня подвела старость. Я…

— Замолчи, Шугра! — прервал убитого горем волхва верховный жрец.

Сиворг, как того требовал обычай, опираясь на посох (вождя племени в последнее время одолевал недуг), обошел капище, помолился, а затем обратился к племени:

— От Шугры отвернулись боги, и он погрузил наше селище во мрак. Но сможем ли мы жить без священного огня?

— Не сможем, вождь!

— Мы погибнем!

— Упроси богов возродить вечный огонь!

Сиворг ступил к погасшему костру.

— Взмолитесь! Все взмолитесь!

Посельники упали на колени, а старейшина принялся разгребать руками седой, еще теплый пепел. Он верил (наверняка знал!), что отыщет не успевший потухнуть уголек. В широком рукаве его были припрятаны лоскуты сухой тонкой бересты.

А племя неистово молилось. И вдруг — чудо свершилось! — над черными угольями взметнулся огонек. Священный огонек!

Довольный Сиворг поднялся. Боги услышали «его молитву».

— Слава верховному жрецу! — радостно воскликнуло племя, и распростерлось перед вождем ниц.

Как долго ждал Сиворг этой желанной, торжественной минуты! Отныне его будут почитать как бога.

Племя будет лежать до тех пор, пока вождь не соизволит поднять его на ноги.

Насладившись своим величием, верховный жрец повелел:

— Встаньте, соплеменники!.. Что мне делать с Шугрой?

— Наказать обычаем!

Обычай был жесток. Вначале жрецы должны исключить провинившегося Шугру из волхвов, а затем принести его в жертву Велесу.

Ночью, при свете задумчивой, комолой луны, подле святилища запылал огромный костер.

Шугру должны были довести до огня волхвы, но старец сам шагнул в жаркое пламя…

 

Глава 34

И ПОДНЯЛСЯ ГРАД НАД ВОЛГОЙ!

Человек в короткой звериной шкуре стрелой летел к жилищу верховного жреца.

Тот сидел у очага и ждал, когда женщины сварят в котле оленье мясо.

— Беда, вождь! По Которосли плывут ладьи. Их много. Двадцать! На передней — стяг Ярослава.

Соплеменник специально был послан Сиворгом на Которосль, дабы тот, под видом рыбака, сидел на челне и следил за рекой.

Вождь после набега на ростовские села опасался появления на Которосли войска князя Ярослава. А всему виной — Урак.

Он воспользовался затяжным недугом Сиворга и уже начал мнить себя вождем племени. Ему и его ратовникам надоело без дела сидеть в Медвежьем углу и он, не спросясь верховного жреца, подбил племя, привыкшее к разбою, к нападению на две купеческие ладьи и ростовские поселения на Которосли.

Избавившись от недуга, Сиворг не слишком-то и прогневался на Урака. Племя давно уже находилось без крупной добычи и давно косо поглядывало на верховного жреца, кой, по настоянию Ярослава, запретил всякие грабежи.

— Мы — вольные люди и не хотим быть под рукой какого-то Ярослава. Мы будем жить так, как и раньше жили, — поговаривали жители селища.

Настроение племени было известно Сиворгу. Он и поддерживал его и в тоже время осуждал. Воля — дороже всего. Ярослав же накинул на племя оковы. Но Медвежий угол никогда в железах не ходил. Гордое и сильное племя не желает жить по законам Ярослава, и вот оно вновь показало свои зубы.

Ростовский князь едва ли простит недружеский выпад. Он пошлет своих дружинников — и не для разговоров о новом мире, а для полного покорения жителей Медвежьего угла. Предстоит лютая сеча, в коей племени победы не одержать. Теперь вся надежда на богов. У бога Световида племя собирается лишь раз в год, надо звать соплеменников к капищу Велеса.

Сухощавое, будто высеченное из камня, лицо Сиворга стало суровым.

— Созывай племя к Велесу. Поднимай воев и волхвов!

Под глухие удары бубнов, вождь, опираясь на посох, пошел к обрыву селища. Выглянув из зарослей, Сиворг увидел под крутояром два десятка кораблей с рослыми, бородатыми воинами в кольчугах, попов с хоругвями и ремесленный люд с топорами.

Верховный жрец всё понял: Ярослав пришел не только покорить племя, но и поставить в Медвежьем углу свою крепость. Не зря он когда-то присылал в селище Тихомира. Доглядчик самым удивительным способом исчез из пещеры священной медведицы. Ее служитель клялся богами, что пещеру он замкнул на засов. Но вождь не поверил, заявил селищу, что служитель отпустил Тихомира, и Сиворг принял решение принести провинившегося посельника в жертву зверю…

Но сейчас не время думать о Тихомире. Надо готовиться к битве. О, боги!

Сиворг еще некоторое время наблюдал за высадкой ростовцев. Вот они сошли на берег Которосли и принялись разводить костры. Никто из них не стал подниматься на утес.

Сиворг поспешил к капищу Велеса, куда уже сошлись все жители Медвежьего угла.

Вождь встал у деревянного идола.

— Слушай меня, соплеменники! Вы уже знаете, что люди князя Ярослава вновь высадились у нашего селища.

Посельники зло закричали:

— Не хотим Ярослава!

— Он пришел за данью!

Но Сиворг закачал головой:

— Не совсем так, соплеменники. Ярослав прибыл сюда, чтобы уничтожить наше племя и заложить здесь город.

— Мы будем биться, вождь!

— Мы отстоим свою землю!

Многие из жителей селища успели облачиться в доспехи; старики же были в овчинных и оленьих шкурах, у каждого на груди — подвеска с фигурками зверей, птиц и клыками медведя; в мочках ушей — продолговатые кольца.

Сиворг повернулся к капищу.

— Молитесь Велесу!

Посельники упали на колени, подняв лица на истукана, внутри коего (по тайному приказу вождя) уже находился один из волхвов.

Из глазниц и ушей бога повалил густой сизый дым.

Бескровные губы жреца шептали молитву. Он просил Велеса отвести беду от племени. Пусть Ярослав вернется в свой Ростов. Но смилостивиться ли Бог?

Племя ждало, уставившись на идола. И вот изо рта Велеса посыпались огненные искры, а затем вырвалось пламя. Племя устрашилось:

— Бог гневается!

— Велес требует жертвы!

— Что повелишь, верховный жрец?

— Велес уже повелел. Он хочет богатой жертвы. Надо выбрать красивую девушку, отдать ее священной медведице, и тогда князь Ярослав покинет нашу землю.

— На кого ты сам укажешь, жрец?

Сиворг ответил без раздумий:

— На Радмиру. Это из-за нее идут раздоры юношей, ибо каждый хочет заполучить красавицу в жены. Так пусть же не будет раздоров. Радмира достанется священному зверю.

Девушку окружили волхвы; сняли с нее одежды и украшения, и кинули их в костер.

— Мужайся, Радмира. Тебе выпала большая честь послужить всему племени. Скоро ты уйдешь в другой мир и станешь вечным духом бога Велеса, — сказал один из старых волхвов.

Загремели бубны. Обнаженную Радмиру повели на окраину селища, откуда начинался глубокий Медведицкий овраг. Здесь, под узловатыми корнями вековой сосны, была вырыта огромная пещера; вход в нее был забран крепкой и очень толстой металлической решеткой, увешанной фигурками богов.

За решеткой, внутри пещеры, виднелись голые черепа и обглоданные кости. Каждый месяц племя убивало в лесах зверя и приносило его медведице. Жертву кидали через верхнее отверстие.

Послышалось злое рычание. Медведица вышла из тьмы пещеры и обхватила передними лапами решетку.

Посельники упали на колени, а волхвы с Радмирой поднялись на пещеру и отодвинули решетку. Медведица, обнажив клыки, свирепо заревела, сотрясая утробным рыком селище.

Радмира отшатнулась.

— Нет, не хочу! Не хочу быть духом! Это — месть Сиворга!

Верховный жрец взмахнул рукой, и Радмиру кинули в пещеру. Раздался страшный, отчаянный крик, а затем всё смолкло.

Священная медведица приняла жертву.

* * *

Дьяконы и пресвитеры во главе с епископом сошли на берег с иконами и хоругвями.

С других судов выбрались на берег деревянных дел мастера с топорами.

— Вот это брег! — изумленно ахнул один из плотников.

Глава же артели Маркел оглядывал лес.

— Добрая сосна. Высокая и звонкая.

Слегка прихрамывая, подошел Ярослав.

— Доброе ли место для крепости, мастера?

— Доброе, князь, — отозвался Маркел. — Поставим крепость — ни одному ворогу не взять.

— И я в то верю, мастера.

Ярослав, в сопровождении бояр и Заботки, неторопко прошелся вдоль крутояра и вернулся к дружинникам.

— Самое удобное место — подниматься через овраг. Священникам и плотникам пока оставаться на берегу. Городская тысяча пойдет вслед за дружиной. Мыслю, что Сиворг без сечи Медвежий угол не уступит, но Бог будет с нами.

Ярослав подошел к епископу.

— Пора, владыка, выносить икону Богоматери, сотворить перед ней молебен, освятить воду и окропить сей водой землю и воинов.

— Добро, сын мой. Повели дружине и тысяче встать на молебен.

Но как ни сгрудились воины вокруг отцов церкви, слова епископа для многих оказались не слышны. Вся дружина была крещеной. Даже «охочие» люди могли попасть в дружину лишь тогда, когда примут крещение. Таково было строгое условие Ярослава.

Городская же тысяча, собранная из посадских людей, осталась преданной старой вере. Даже Будан, как ни уговаривали его попы, не захотел перейти в христианство.

— Жизнь покажет, чья вера справедливей. Пока же, как я наслышан, Русь не шибко торопится принять Христа. Да и нельзя мне, коль народ в тысяцкие выкликнул.

Дружина крестилась и кланялась вслед за владыкой, а люд посадский потихоньку молился богу войны Перуну. Однако всех потряс зычный громовой глас дьякона:

— Ниспошли нам Бог на враги победы и одоление!

— Ну и глотка! — крутанул головой Маркел. — Никак, и на горе услышали.

После трехкратного рева дьякона, владыка и священники принялись кропить воинов святой водой из медных кувшинов.

Молебен завершился. Ярослав, облаченный в серебристую кольчугу, надел на голову шелом и вновь обратился к воинам:

— Настал решающий час! Я верю в вашу отвагу и победу над враждебным племенем. На кручу, други! С Богом!

Медведицкий овраг, густо заросший высоким бурьяном, кустарником и деревьями, был глубок, глух и угрюм. По дну оврага змеился холодный ручей, подпитывая заросли.

Поднимались с трудом, цепляясь руками за сучья, коряги и узловатые корни. Дальше лес слегка поредел, но зато пошел плотный саженый бурьян.

Ярослав взял у Заботки секиру и стал прорубать себе дорогу.

— Остерегись, князь, — заворчал меченоша. — Лезь позади дружинников.

— Никогда позади воинов не ходил, — широко размахивая острой секирой, отозвался Ярослав.

— Весь в деда Святослава, — продолжал бурчать Заботка, норовя прорубаться впереди князя.

А сзади дружины, не послушавшись Ярослава, лезли на кручу плотники в челе с Маркелом.

Когда, наконец, поднялись из оврага, то увидели перед собой сотни оружных воинов. Лица их были угрозливы и враждебны.

От воинов отделился Сиворг. Прошел несколько шагов и остановился, отыскав глазами ростовского князя.

Ярослав также отделился от дружины, встав супротив вождя племени.

— Зачем ты пришел сюда князь?

— Ты нарушил клятву, Сиворг, и вновь занялся разбоем. Не привез ты мне в Ростов и дань.

— На этой земле жили наши деды и прадеды, они никому не собирали дань. И мы не будем. Уходи, князь!

Верховный жрец почему-то резко отошел в сторону.

Ярослав не заметил, как волхвы отодвинули решетку, закрывающую вход в пещеру. Послышалось грозное рычание. Из пещеры выскочила огромная медведица, поднялась на задние лапы и с неистовым ревом двинулась на Ярослава.

«Конец тебе, ростовский князь. Никто не устоит перед владычицей лесов. Сейчас священная медведица разорвет Ярослава, и воины его бросятся в бегство», — подумал Сиворг.

Дружина ахнула, опешила. Кто-то метнул в зверя копье, но оно упало чуть впереди Ярослава. Князь не отступил, не кинулся вспять. В этот страшный миг его, как молнией, ослепила необоримая ярость, придавшая ему нечеловеческие силы. Он тотчас вспомнил свою первую схватку с медведем в ростовских лесах, кой был также свиреп и велик. Как же важен оказался этот поединок, придавший Ярославу уверенность к встречам с таким опасными зверями.

«Помоги и на сей раз, Господи», — мысленно произнес он и поднял копье, оставшись один на один с разъяренной медведицей. Возле ног Ярослава лежала секира.

Матерая, темно-бурая медведица, с оскаленной пастью приближалась к князю. Он не видел, как к нему на помощь бежали, вышедшие из оцепенения, Могута с богатырским мечом, Озарка и Заботка. Ярослав же, подпустив зверя, сильным и размашистым ударом вонзил острие копья в живот медведицы. Зверь раскатисто заревел и ткнулся мордой в землю. Ярослав схватил секиру, а медведица вновь поднялась на задние лапы, но новый могучий удар поверг ее наземь.

Тяжелый меч запыхавшегося Могуты уже не пригодился.

Потрясенное племя пало ниц. Священная медведица лежала у ног князя.

Последним опустился на колени Сиворг.

— Не пугайтесь меня, люди Медвежьего селища! — громко произнес Ярослав. — Я не хочу идти на вас с мечом.

— Мое племя в твоей воле, князь, — склонив голову, покорно произнес Сиворг.

— Вот и добро.

Ярослав подошел к воинам вождя.

— Встаньте! Мы не сделаем вам зла. Мы хотим, чтобы вы стали нашими содружниками. Здесь мы заложим крепость, заживем воедино, и будем вкупе защищаться от недругов, ежели такие найдутся.

Первым поднялся Сиворг.

— Повторяю: отныне мы в твоей воле, князь Ярослав. Но скажи моему племени, как ты поступишь с нашими богами?

— Не рушь, князь, будет больше пользы, — прошептал Могута.

В Медвежьем углу зависла тишина. И ростовцы и племя ждали княжеского слова. Ярослав понял: здесь совет дружины не поможет, ибо дружина, хоть и приняла христианство, но до сих пор осталась полуязыческой. Ремесленный же люд яро придерживается старой веры.

Но владыка и отцы церкви, находящиеся пока у подножия крутояра, настроены решительно. Еще перед походом они в один голос заявили:

— Никаких языческих истуканов не должно быть в Медвежьем углу, поелику они сотворены от бесов и диавола. Всех сбросить с кручи в Волгу! А потом — крестить от младеня до старца.

Как же поступить тебе, Ярослав? Отец, князь Владимир, повелел в Киеве изрубить всех богов пантеона и кинуть обломки в Днепр. Как истинный христианин и ты так должен поступить, иначе церковь не поймет тебя и донесет великому князю, что Ярослав приверженец язычников. То-то вскинется Владимир Святославич! Затопает ногами, закричит: «Слать гонца! Немедля изрубить всех идолов! Так и скажите упрямому сыну!»

Сыну… Нет у тебя сына, великий князь. Убийца! Он, Ярослав, поступит так, как подсказывает сердце.

— Выслушай меня, племя Медвежьего селища! Я уже сказал, что не хочу идти на вас с мечом. Нам нужен мир и согласие. В народе мудро сказывают: мир — во славу, война — в отраву. Так пусть же стоят ваши боги, они никому не помешают. А тот, кто помыслит креститься — милости прошу, то дело попов. Кто же не захочет расстаться с деревянными и каменными богами — пусть с ними и живет, пока сам не осознает, что вера во Христа — лучшая религия на белом свете. И я искренне верю, что придет пора, когда вы станете истинными христианами. Да будет так! И да рассудит нас Бог!

Воины племени стали подходить к Ярославу и бросать возле его ног мечи и щиты, копья и боевые топоры, стрелы и колчаны…

— Мудрен же, князь, — одобрительно молвил плотник Маркел.

В тот же день в Медвежьем углу зазвенели топоры. Сам же князь водрузил на той земле деревянный крест, заложив основу храма пророка Ильи, поелику именно в его день был побежден хищный и лютый зверь.

Затем Ярослав повелел рубить деревья и расчищать место, на коем решил град поставить. Искусные умельцы начали возводить церковь и град созидать. Город сей князь назвал в свое имя Ярославлем.

 

Глава 1

ДУМЫ ВЛАДИМИРА КРЕСТИТЕЛЯ

Из Великого Новгорода прибыл гонец с черной вестью: преставился князь Вышеслав.

Для Владимира Крестителя сие известие не стало неожиданностью: все последние годы старший сын пребывал в тяжелом недуге. Великий князь не ударился в слезы, но о смерти Вышеслава опечалился. Тот, не в пример Ярославу, Мстиславу и Святополку, сидел в Новгороде тихо, с гордыми новгородцами не ссорился, исправно присылал дань. Нравом был смирен и сговорчив, во всем слушался отца. Жаль такого покладистого сына, но ничего не поделаешь: от смерти не откупишься и не спрячешься. Ныне пришел черед Ярославу в Новгороде быть.

Ярослав!.. 22 года он просидел на Ростовском столе и давно уже стал зрелым мужем. Как давно великий князь не видел своего сына, коего считал самым умным и сильнейшим из князей удельных. Он многое, очень многое сотворил, этот непокорный и дерзкий сын!

Чего стоит возрождение Ростова и Суздаля? Ныне эти зело окрепшие княжества некоторые летописцы стали именовать Ростово-Суздальской Русью, надежным оплотом Северо-Восточной русской державы.

А волжский град Ярославль, кой только что основал ростовский князь в диком Медвежьем углу? Зело велико значение этого города, кой станет цитаделью на крутом волжском мысу. Даже булгары забеспокоились. Веками считали себя хозяевами на Волге, Оке и Каме, а ныне узрят мощную крепость едва ли не перед носом. Не сунешься! Ай да Ярослав! А ведь как умненько всё провернул. Допрежь корабли построил, дружину, почитай, удесятерил, мирный договор с булгарами заключил, мятежное племя покорил, а затем и за Рубленый город принялся. Такое лишь толковому и здравому мужу под силу.

А торговлю как всколыхнул! Купцы с Днепра в Ростов и Суздаль кинулись. Да и не только свои, даже иноземные торговые люди. Ныне Волгу бороздит чуть ли не вся Европа. Булгарский царь Курбат, связанный договором, никого не трогает, пропускает корабли в Хвалынское море.

Громадные усилия понадобились Ярославу, дабы проложить дороги к Смоленску, Новгороду и Суздалю. Оторвать мужиков из насиженных мест и отправить их за сотни верст к далеким городам! По дебрям, болотам и урочищам! Уму непостижимо. Но Ярослав сумел уломать смердов и навел-таки торговые пути. По новым дорогам не только купцы тронулись, но и многие мелкие чины, коим на юге земли не хватало. У Ярослава же земли немереные. На них и смерды ринулись. И ничего не поделаешь. Смерды — людишки малые, но вольные. Коль дань сполна отдал, его в железа не закуешь. Хоть ты и князь, но нет такого права. Вот и потащились смерды и бродники в самую глухомань, где и жизнь покойная и землицы вдоволь.

А Ярославу лишний прибыток, дань-то его чуть ли не вдвое возросла. Он ныне едва ли не самый богатый князь. Калиту набивает и с дани, и с торговых пошлин, и с судных дел, и с торжищ, открытых на погостах, и с личных сел, и с податей со всех ростовских людей. Десятая часть доходов — хлеба, мяса, меда, воска, сушеной и соленой рыбы (озеро богатейшее, да и рек не перечесть!), льняной пряжи и кудели, дорогостоящей мягкой пушнины — стекается в обширные княжеские клети. Разбогател, зело разбогател Ярослав! Не зря начал Ростов, Суздаль и Ярославль новыми храмами и монастырями украшать, чего, кажись, совсем недавно и в помине не было. Куда ни кинь глаз — и всему зачинатель.

Крепкий, ухватливый хозяин! Не стыдно такому Великий Новгород доверить. Он изрядно укрепил и приумножил державу. Ныне Русь превосходит своей обширностью едва ли не все европейские государства. Завоевания Олега, Святослава, и его, князя Владимира, распространили ее владения от Новгорода и Киева к западу до Двины, Буга и гор Карпатских, а к югу до порогов днепровских и киммерийского Босфора; к северу и востоку примыкала она к финским и чудским народам, а также к мордве и булгарам. К последним народам рубежи державы приблизил Ярослав.

Владимир Святославич гордился сыном, и в тоже время его постоянно угнетала тревожная мысль. Ярослав честолюбив. Если в отроческие годы его уважали за усердие к книгам, то ныне — за умение вести государственные дела. Ни один из сыновей не был так неспособен. Он же, Владимир Святославич, за последние годы заметно сдал: и походами больше не увлекался, и здоровьем ослаб. Многие князья и бояре сие почувствовали (черные вороны!) и готовы встать под руку того же Ярослава.

Конечно, не все. Мстислав Тмутороканский и «зол плод» Святополк Туровский, спят и видят себя великими князьями. Особенно Святополк, коего он, Владимир, все-таки усыновил, чуя за собой великий грех. Конечно же «зол плод» никогда не простит великого князя, и постарается ему отомстить. Он стал старшим сыном после смерти Изяслава Полоцкого, кой умер еще в 1001 году, и Вышеслава Новгородского, и коль великий князь его усыновил, ему и отдавать стол второго города Руси.

Но он, Владимир Святославич, того не сделает. Не бывать Святополку ни в Новгороде, ни великим князем. Киевский престол займет совсем другой избранник, о коем пока еще мало кто и ведает. То — великая тайна Владимира. (Однако не знал он, что тайна его и супруги Анны стала уже просачиваться из дворца).

Святополк же зело повинен. Совсем недавно он, не попросив благословения великого князя, женился на дочери польского короля Болеслава Храброго, и ныне ведет с тестем какие-то тайные переговоры.

Болеслав же давно зарится на русские земли. Любопытно, что привезут из королевского двора и Турова тайные доглядчики Владимира. Но что бы они не поведали, Святополку в Новгороде не сидеть, а то, глядишь, тот и на Киев замахнется. Неужели что пронюхал о его скрытном завещании?

Великий князь всегда опасался соперников. Не случайно посадил он старшего сына от Рогнеды, Изяслава, в Полоцк, понеже город сей был провозглашен самостоятельным. А коль такое дело, то князь полоцкий теряет право сесть на отцов стол в Киеве.

Сын Мстислав… Он не был великим книжником, как Ярослав, но рос дерзким и самонадеянным, и уже в одиннадцать лет, играя в «сечу» с челядью, обронил:

— Все вы будете моими холопами. Я же стану великим киевским князем!

Другой бы отец не обратил внимания на тщеславные слова отрока, но Владимир Святославич их без последствий не оставил. Мстислав чересчур властолюбив, и его надо куда-то отослать подальше от стольного Киева. Долго ломал голову и, наконец, позвал к себе сына и сказал:

— В лета входишь, Мстислав. Богатырем растешь. Пора давать тебе княжение.

Мстислав и в самом деле наливался богатырской силой. По лицу его пробежала довольная улыбка. Скоро, совсем скоро он станет не княжичем, а князем какой-то волости. Князем!

— С превеликой охотой, тятенька!

— Как самому храброму сыну выпала тебе большая честь, Мстислав. Княжить станешь в Тмуторокани, у Сурожского моря. Не заробеешь сидеть близ печенега?

Владимир, дабы сын не успел изумиться его волей, нарочито налегал на его разудалый нрав.

— Коль дружину дашь, никакой степняк мне не страшен, тятенька.

— Умница. Добрую дружину выделю, тебя своим лучшим мечом одарю…

Владимир скорехонько, не дав сыну опомниться, задвинул его в Тмуторокань. И только там повзрослевший Мстислав осознал, чем «наградил» его «родный тятенька…».

Затем наступил черед Ярослава… И вот ныне «сильнейший из сильнейших» должен оказаться в Новгороде. Ростов Великий князь передаст своему любимцу Борису, изредка сидевшему в Муроме, а в Муром посадит младшего Глеба.

Завтра Владимир Святославич отправит гонцов к Ярославу. Любопытно, как он отнесется к решению отца. Править Великим Новгородом — большая честь, и Ярослав, конечно же, не замешкает с отбытием. Но Новгород для любого князя не подарок. Такого своенравного, вольного и буйного города нет на Руси. Всеми делами управляет вече да боярин Константин Добрынич. Князь Вышеслав был всего лишь игрушкой в их руках. И Ярославу не быть в Новгороде соколом, его честолюбивые крылья вмиг отсекут, а коль заартачится, Константин поднимет новгородцев на вече — и вылетит с треском Ярослав из города, если не попросит у Господина Великого Новгорода прощения. Но новгородцы словам не верят, им договор подавай, да такой примут, что Ярославу боле и рта не раскрыть. Вдругорядь не закобенится, тогда и вовсе под новгородский жернов угадает. Вот и станет сидеть смирнехонько, как волк под рогатиной. Тут уж о Киеве и помышлять забудет. Вот то и ладненько. У великого князя не разгуляешься. Поглядывай в рот тятеньке да жди его мудрых указаний.

Первым наперво надо Ярослава оженить, нечего ему до сих пор в холостяках разгуливать. В зрелые лета вошел, а в храме под венцом еще не стоял.

Правда, когда-то помышлял на дочери смерда жениться, да Бог от сего малоумного поступка отвел. Бог и Колыван. Доброе дело боярин сотворил…

А девка все-таки и лицом, и телесами была прелестна. Сроду такой красы не видывал. Смачная! Выскользнула-таки из его рук, а Ярослав подобрал, утер нос отцу. Как тут на сына было не разгневаться? Бог наказал нечестивца. Так ему и надо. Пусть ведает, как рабыню великого князя уводить, коя жила в подвластном ему селище.

Долго серчал Владимир Святославич на сына. Слава Богу, что Колыван оказался молодцом. Так всё хитро обделал, что у Ярослава, поди, никакого сомнения не осталось. Девка сама себя жизни норовила лишить, то многие дворовые люди слышали. Сама на пузырек с зельем показывала.

На Колывана не должно быть подозренья. А то, что к великому князю ушел, его воля. Любой дружинник, как исстари повелось, может перекинуться к другому князю, тем паче, что Ярослав отшил своего дядьку от опекунства. Колыван оскорбился и ушел. Ныне в дворских служит, приближен, обласкан, в почете старость доживает, да потихоньку грехи замаливает.

«Сотник Горчак где-то в лесу затерялся, никак, со зверьем столкнулся». Лукавит Додон Елизарыч. Ну, да не велика потеря, лишь бы всё шито-крыто было.

Но иногда к Владимиру Святославичу приходила недобрая мысль:

«А что как Ярослав обо всем догадался? Умишком его Бог не обидел. Додон, мол, не мог без приказа великого князя такое злодейство осуществить. Что тогда?».

Но он тотчас гнал от себя эту думу. Нет и нет! Колыван не оставил после себя никаких следов. И нечего забивать голову дурными мыслями. Надо покойно поджидать Ярослава в Киеве. Он встретит сына с радушием, как князя Новгородского. Сколь лет не виделись!

 

Глава 2

ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД

Неожиданной для ростовского князя была грамота отца. Ему, Ярославу, велено отбыть на княжение в Новгород вместо умершего брата Вышеслава.

Стоял конец октября 1010 года. Гонец нашел князя в Ярославле, где третий месяц рубился новый град. Ростовцы возводили крепость, ставили храм Илье пророку, закладывали детинец… Звон и стук топоров оглашал Медвежий угол. Дел — хоть пруд пруди.

Ярослав, забыв о Ростове, дневал и ночевал в строящемся граде. Жил в наскоро срубленной избе, в доранье поднимался, наскоро молился перед кивотом, наскоро снедал и спешил к дровосекам. Надо всё оглядеть, дотошно проверить, подстегнуть работных людей, кои и без понукания усердствовали на совесть.

— Крепость на века ставим, ребятушки, — говаривал плотникам Ярослав. — Постарайтесь. Зодчих и розмыслов слушайте. Радение ваше не забуду, никого не обижу.

— Да ты не сумлевайся, княже, — степенно отвечал глава артели плотников Маркел. — Изрядно изладим.

Ярослав обходил постройки, и сердце его радовалось. С каждым днем поднимается на крутом мысу новый град. Через год-другой появятся здесь и новые храмы, и терема, и целые улицы с избами для ремесленного люда, и зашумит торговая площадь. И будет стоять первый русский град на Волге во славу Отечества.

В приподнятом расположении духа пребывал Ярослав. Помышлял остаться в Рубленом городе и в зиму (на полюдье хотел боярина Озарку отправить), и вдруг — грамота из Киева. Вельми огорчился смертью брата. Так больше с ним и не повидался. Долго же он пребывал в Ростовском княжестве!

А вот к решению отца Ярослав отнесся без отрады. У него было много задумок на будущее Ростово-Суздальской Руси. Ныне всё ломается. От приказа великого князя не отмахнешься, как от назойливой мухи. Он — правитель державы, и ему видней кому сидеть на хлопотном новгородском столе. Надлежит собираться в дальнюю дорогу. Водный путь отпадает. Вот-вот зазимок нагрянет, реки льдом скует. Придется добираться до Новгорода на санях, благо лесная дорога появилась, добираться… без дружины. Великий князь в своей грамоте указал оставить воинов для оберега северо-восточного сумежья. Ярославу же велено ехать с двумя десятками воев, поелику Новгород имеет свою сильную дружину.

К «тятеньке», усмехнулся Ярослав, не придерешься, всё-то, кажись, им до пустячков продумано, но будь у него к сыну доброе отношение, он бы оставил при нем всю его дружину, ибо сын ее и создавал и крепко родниться с ней. Воинов же умершего брата Вышеслава можно бы передать в другие руки. Но у Владимира Святославича свой взгляд. Он-то отменно ведает, как нелегко будет Ярославу среди непослушной новгородской дружины. (О буйных «княжьих мужах» с реки Волхов Ярослав Владимирович давно был наслышан).

Эх, великий князь, великий князь! Худо, что ты, Владимир Креститель, до сих пор мстишь своему сыну.

* * *

Прощальный пир в Ростове не был шумным и развеселым. Дружина и городская «тысяча» под началом Будана тяжело расставались с Ярославом Владимировичем.

Приказ великого князя осуждали, но Ярослав, хоть нелегко было на его сердце, высказал:

— Я отменно вас понимаю, други мои, но повеленье Владимира Святославича не подлежит пересудам. Истина на его стороне. Ни одно войско Киевской Руси не знакомо с ситуациями жизни сурового севера. Только вы можете быть полновесной защитой от северо-восточных врагов. Я зело крепко надеюсь на вас, други, и всегда буду вас помнить. Бог милостив, и он, как мне думается, еще сведет нас.

— И на кого ж нас киевский князь оставляет, Ярослав Владимирович? — спросил дружинник Васек.

— На младшего брата моего, Бориса, что прибудет в Ростов из Мурома. Дружина у него совсем малая, и сотни не будет. Князь же он славный и душевный, мухи не обидит. Ссориться с вами не станет. Примите его с добрым сердцем и будьте ему надежными советчиками…

Новый град князь оставил на боярина Бренка, а с собой взял Озарку, Могуту и неизменного меченошу Заботку. Среди дружинников оказался и десятник Васек.

Еще за неделю до отъезда к князю пришел купец Силуян.

— Когда-то, князь Ярослав Владимирыч, ты меня пригласил в Ростов. Привык я к тебе за эти годы, а посему ныне челом бью — возьми меня с собой в Новгород. Я ведь там пять лет обивался, град сей, как свои пять пальцев ведаю. Пригожусь, князь!

— Да ты ж человек вольный, Силуян Егорыч. Можешь и без просьбы в Новгород уехать.

— Уехать бы можно, но там своих купцов, как в черной избе тараканов. В порошок сотрут чужака — соперника. А коль я стану княжьим торговым человеком, меня не тронут. Глядишь, помогу тебе с новгородскими купцами мосты навести, а купцы там громадный вес имеют. Возьми, князь!

— Убедил, Силуян Егорыч. Возьму с превеликой охотой.

В начале декабря 1010 года князь Ярослав подъехал к Великому Новгороду. Крикнул кучеру, восседающему в бараньем полушубке верхом на кореннике:

— Остановись!

Ярослав вышел из возка и зоркими глазами глянул на город. Как же изменился Новгород за четверть века! Когда-то он был здесь совсем мальчонкой, куда его привез к отцу Добрыня Никитич. Город был не так уж и велик, чуть побольше Ростова, в кой он прибыл на княжество в 988 году. Оба города почти ровесники. Летописец отметил возникновение Новгорода в 859 году, а Ростова — через три года.

Сам Новгород вырастал исподволь. Поначалу несколько мелких сельских поселений слились в три более крупных поселка, затем три древнейших конца сплотились вокруг общих языческого капища, могильника и места вечевых собраний, и возвели Детинец.

Ныне Новгорода не узнать. Заметно раздался, засверкал золочеными крестами новых храмов; радовали глаз десятки высоких боярских теремов, нарядно изукрашенных причудливыми зверьками и резными петухами.

Владения Новгорода с его городами и пригородами, селами и деревнями, как уже ведал Ярослав, были обширными. Но земля Новгородская была малоплодородная — болотистая и глинистая, местами сплошь заросшая непроходимыми лесами. Зато без числа водилось в этих лесах всякого пушного зверя. Охотой на зверя, торговлей дорогими пушными мехами и занимались больше всего новгородцы.

Сам Новгород расчленяла на две части река Волхов, сейчас закованная голубоватым льдом, вытекающая из озера Ильмень.

Город делился на три конца. На правой стороне находились Славенский конец, большая Торговая и Вечевая площади, на левой — Детинец (кремль) с дубовым храмом Святой Софии, возведенном в 989 году, Неревский и Людин концы.

Торговая сторона и Софийская связывались Великим мостом, о коем была наслышана едва ли не вся Русь. Место шумное, буйное и даже жуткое.

Маленький Ярослав хорошо помнит, как после одного вече, происходившего на площади подле Софии, отец вбежал в терем и приказал своему пестуну Добрыне:

— Запирай ворота! Спускай с цепей собак! Ну что за народ!

А в городе творилось что-то невообразимое. Новгородцы, недовольные решением вече, подняли такой неистовый гвалт, что его хорошо было слышно через цветные стеклянные оконца хором.

— Не желаем боле пускать немецких купцов!

— Весь торг заполонили!

— Бей Славенских!

— Это еще поглядим. Бей Неревских!..

Столкнулись на Великом мосту — и загуляло несусветное побоище! Бились люто, как будто с печенегами сошлись. Кровенили носы, выдирали бороды, разрывали рубахи и кафтаны, скидывали с высокого моста в глубокие воды Волхова. Некоторые, сильно избитые, искалеченные, уже не выплывали. Почитай, после каждого бурливого веча погибали в реке по несколько человек.

Новгородское вече! Его не сравнишь с другим городским сонмищем. И в Киеве, и в Смоленске, и в Ростове князья чувствуют себя куда уверенней, ведая, что вече крайне редко может пригрозить князю или совсем выдворить его. В Новгороде же совсем по-другому.

Здесь никогда не ведаешь — князь ты или не князь. Князю, кажись бы, принадлежит право суда, но не тут-то было. Никакой самостоятельности! Пока не заявится от вече посланец-дозиратель, и к суду не приступишь, и судебную пошлину целиком не отхватишь: добрую половину отдай новгородцам.

А дань? Она князю как воздух надобна: для прокорма своего содержания, дружины, дворовых людей, для выплаты великому киевскому князю. Но не молвишь Господину Великому Новгороду: «На полюдье отбываю. Ждите!». Тут же тебе палки в колеса. «Мы, новгородцы, и сами с усами. Дань через нас обретешь».

А пригороды? Сидят там, допустим, бездеятельные посадники, а князь их и подстегнуть не может, ибо посадников ставит Новгород. Ничего-то не может князь без согласия вече — ни войну огласить, ни рать собрать, ни земельные угодья закупить. Ломай шапку перед новгородцами, а они так начнут выкобениваться, что и сам будешь не рад. Уж лучше бы и не унижаться.

В любом городе при князе есть свои торговые люди, коих он волен направить в любые земли. В Новгороде же — не смей! Веди торговлю лишь через новгородцев, про своих же купцов забудь.

Всем управлял посадник. Он — царь и Бог Господина Великого Новгорода. Ныне, как уже известно было Ярославу, на вече посадником был избран сын покойного Добрыни Никитича, Константин.

Новгородские купцы, побывавшие в Ростове Великом, рассказывали:

— Не в батюшку пошел. Тот-то был и тверд, нравом веселым. Константин же зело спесив, жаден и хитер, как лиса. Он быстрехонько князя Вышеслава под себя подмял.

Ярослав всё стоял подле возка и думал:

«Спасибо за награду, великий князь. Будет тягостно, будет борьба, но сломить меня не просто. Не видать тебе, Владимир Святославич, князя Ярослава побитой собакой. Не видать!»

Дружинники поглядывали то на Новгород, то на князя. Лицо Ярослава напряженное, как перед решающим броском. Знать, не шибко-то и рад он встрече со вторым, после Киева, градом Руси.

Наконец, Ярослав вновь уселся в крытый зимний возок, и поезд двинулся к Новгороду.

* * *

На лице Константина застыла льстивая, расплывчатая улыбка.

— Господь всемогущий! Сам Ярослав Владимирыч! А мы всё поджидаем. Ты бы упредил меня, гонца послал.

Посадник — такой же высокий, как отец, дюжий, крутоплечий, а вот глаза совсем иные — наглые, холодные и прощупывающие.

— Не к чему город будоражить.

— Напрасно, Ярослав Владимирыч. Я бы знатных людей позвал, тысяцкого, кончанских старост, попов с хоругвями, — покачал головой Константин, а Ярослав подметил: вдругорядь князем не назвал. Случайно или с умыслом?

— Успею с каждым повстречаться, посадник. А ныне познакомься с моими содругами. То — бояре, старшие дружинники: Могута, Озарка и Забота. (Перед поездкой в Новгород, князь наделил боярским чином своего неизменного меченошу, кой 22 года был его телохранителем. В меченоши же произвел молодого гридня Славутку, к коему приглядывался пару лет).

— Рад повитаться с дорогими гостями.

Встреча совершалась в детинце, тереме покойного Вышеслава.

Ярослав, проехав Великий мост, сразу же, под пытливыми взглядами уличан, не извещенных о прибытии нового князя, миновав Владычный двор, подкатил к хоромам брата, где его и увидел посадник Константин.

— Когда пир зачинать, Ярослав Владимирыч?

— Дня через три, посадник.

— Не поздно ли? Я же, мыслю, завтра пиру быть? Я распоряжусь.

«С умыслом. Видимо, он и Вышеслава князем не величал. Хочет сразу взять быка за рога».

— Вижу, ты, посадник, туговат на ухо. Через три дня! Таков мой приказ.

— Но… Господин Великий Новгорода может и обиду затаить. Обида же Новгорода, — ухмыльнулся посадник, — может дорого для тебя стоить.

— Никаких «но». Князю лучше ведать, когда знати бражничать, — резко произнес Ярослав и сурово добавил. — Это, во-первых. А во-вторых, запомни, посадник: перед тобой повелитель громадного княжества и будь любезен, называть меня князем. Другого обращения я не потерплю.

Глаза Константина стали до такой степени холодными и враждебными, что Ярослав подумал:

«Вот оно — истинное лицо посадника. Он явно зол и ошеломлен. Но по-иному с ним нельзя. Надо сбить с него спесь при узловой же встрече, иначе будет поздно. Таким людям, как он, давать волю заказано».

— Добро, князь, — с кислой миной выдавил из себя посадник, хотя в его душе бушевал огонь.

— Вот так-то лучше, Константин Добрынич… А ныне оставим моих бояр и перейдем в опочивальню. Намерен потолковать с глазу на глаз.

Могута проводил князя удовлетворенными глазами. Молодец, Ярослав Владимирович! Хватко посадника поставил на своё место. Тот аж позеленел и, думается, затаил на князя злобу. Ох, еще и нагорюется с этим посадником князь!

В опочивальне Ярослав уселся в пустовавшее кресло брата, и указал рукой Константину на лавку, хотя в покоях находилось еще одно кресло, видимо предназначенное для посадника.

На самом деле так и было. Ранее Константин заходил к Вышеславу как в свои хоромы и, не дожидаясь пока усядется князь, первым разваливался на почетном для высоких гостей кресле. Ныне же он оказался на лавке, как какой-нибудь приглашенный купчишка.

«Привыкай, привыкай, посадник. Ты всего лишь ставленник города, можно сказать, староста, я же властитель, присланный великим князем всея Руси. И властвовать Господином Великим Новгородом не тебе, а мне».

Честолюбие не покидало Ярослава, но он твердо уложил, что пресмыкаться перед посадником, как это делал брат, ни в жизнь не будет. Не для того он в Новгород назначен, дабы быть подручником бояр и Константина.

Посадник сидел букой, такого сорома он не ожидал. Но это тебе не сойдет с рук, Ярослав, зло думал он. Здесь тебе не послушный Ростов, а вольный Новгород, в коем на первом же вече тебе дадут по шапке.

— Ну, будет супиться, Константин Добрынич, — миролюбиво заговорил Ярослав. — Ссора никогда к добру не приводит. Нам надлежит в одной упряжке быть, как коренник с пристяжным. Помысли на досуге.

Покои были едва натоплены, а посаднику вдруг стало жарко. Ярослав хочет видеть его своим доброхотом. Ишь, чего удумал!

Константин расстегнул золоченые пуговицы и слегка распахнул лазоревый кафтан, но капли пота со лба продолжали скользить по упругим щекам, скрываясь в густой, не тронутой еще сединой, русой бороде.

— О чем мыслишь потолковать, князь? О делах новгородских?

— О киевских, Константин Добрынич. Ты, как мне сказывали, всякий год в Киеве бываешь.

Посадник пожал широкими плечами. Слова Ярослава его немало удивили: только что в Новгород приехал, а до Новгорода ему и дела нет. Киевские новости ему подавай.

— О чем хочешь изведать, князь?

— Не знаю, правда или нет, но до меня дошла весть, что моего брата Святополка великий князь в темницу заключил.

— И поделом ему! — почему-то в сердцах воскликнул Константин. — Брат твой помышлял ляхов на Русь напустить.

— Ляхов на Русь?!.. Изреки подробней, Константин Добрынич.

Посадник изрекал неохотно и хмуро, а в конце же сказал:

— То дело великого князя. Ему видней.

Константин что-то не договаривал, не договаривал что-то весьма важное, и это чувствовалось по его лицу.

Отпустив посадника, Ярослав надолго ушел в думы.

Нет, Константин, то дело не только великого князя. Русь на грани войны. Король Болеслав не простит Владимира и в нужный момент пойдет на Киев. А виной всему — и великий князь и Святополк. (Ярослав даже в мыслях не называл Владимира Святославича отцом). Святополк не напрасно гневался на Крестителя. Тот убил его отца и обесчестил беременную мать. Как тут не обозлиться Святополку? Казалось бы, Креститель приютил малолетку и даже усыновил его, но затем… сделал заложником половцев, где старший сын пребывал едва ли не пять лет. Можно представить, о чем передумал Святополк за эти годы.

Великий князь, в конце концов, вернул заложника в Киев и немедля отослал в небогатое Туровское княжество с неисчислимыми болотами и скудной землей.

Ярослав лишь позднее изведал, что польский король Болеслав, женатый на одной из дочерей Владимира Святославича, чутко следил за всеми событиями, творящимися на Руси. Прознав об обидах Святополка, нанесенных великим князем, он разработал четкий и взвешенный план действий, устремленный на далеко делать ход цели против Руси.

Болеслав приглашать к себе Святополка и показал ему свою младшую дочь от последней жены Эмнильды.

Шестнадцатилетняя красавица Регелинда, произвела на Святополка самое благоприятное впечатление.

— Готов ли ты жениться на моей дочери? — спросил Болеслав.

— Я буду тебе, ваше величество, преданным рабом, если позволишь породниться с твоим семейством.

— Я пришлю к тебе Регелинду, — благосклонно произнес король, — но ты должен написать мне некоторое поручительство.

— Я готов, ваше величество.

В Туров прибыла не только невеста, но и ее духовник, католический епископ Рейнберн.

Свадьба состоялась тайно, без уведомления великого князя. Не терял времени и епископ, кой принялся обращать туровцев в латинскую веру.

Владимир Святославич был взбешен, и стал собирать дружины, дабы пойти войной и на Святополка и на ляхов, но его отговорил воевода Вышата, человек умудренный, искушенный в сечах:

— Болеслав ныне влиятельный король. У него большое войско. Война может надолго затянуться. А вот Святополка надо наказать изворотом.

— Как?

— Пошли гонцов в Туров с твоим благословением на брак Святополка, и пригласи молодых погостить в Киеве.

— Но тот может не поверить.

— Поверит, коль к нему послать дворского Колывана и влиятельных попов с иконами, хоругвями и крестами.

Великий князь поразмыслил, поразмыслил и согласился. Предложение Вышаты удалось. Через три недели к Киеву тронулись не только молодые, но и епископ Рейнберн, кой мечтал изрядно потрудиться в пользу римского папы.

Но едва Святополк, его жена и епископ добрались до Вышгорода, как немедля были схвачены дружинниками великого князя и брошены в темницы.

— Каждому по порубу, — приказал Креститель. — Пусть околевают по отдельности.

В тот же день Владимир Святославич направил в Польшу высокое посольство, вожделея уладить дело со своим зятем Болеславом.

* * *

На Руси бытовал обычай: каждый князь, прибывая в назначенный ему город, давал «въездной» пир для бояр, купцов и «добрых» ремесленников. В Новгороде же на княжеский пир были приглашены и отцы церкви, и кончанские старосты, и тысяцкие (каждый «конец» поставлял на войну тысячу ратников), и уличанские сотники, и гости заморские.

Ярослав не поскупился: столы ломились от яств и питий: не зря он, руша традицию, перенес торжество, потребовав для его подготовки целых три дня. Пировать, так пировать!

Новгородцы хоть и были недовольны переносом празднования, но когда глянули на щедрые столы, ворчать перестали. Пили, ели и дотошно разглядывали нового князя. Далеко не Вышеслав! Крепок здоровьем, немногословен, глазами властен. Такого нелегко будет приручить. Но никуда не денется: Господин Великий Новгород любого князя обломает.

Пытливо посматривал на гостей и Ярослав. Все, начиная от посадника до ремесленника, держатся без лести, с достоинством, хвалебных речей не изрекают, да и пьют в меру, словно чего-то выжидают. Даже владыка Иоаким, кой только и всего-то благословил князя и трапезу, помалкивает. А ведь как уже довелось изведать, новгородский епископ зело речист, на других пирах так глаголит, что удержу нет. Ярый приверженец грека-митрополита Феопемта, что сидит в Киеве, ретиво выполняет все его указания, заполонив храмы иноземными священнослужителями. Даже дьячков и пономарей старается поставить из греков. Зело усердствует владыка.

Не подрезать ли ему крылья? Новгороду потребен русский епископ. Чем меньше чужеземцев окажется в храмах, тем крепче станет христианская Русь. Ведь как ни говори, чтобы добраться до глубин русской души, надобна чистая, безупречная русская проповедь, а греки, с трудом осилив далеко не простой, чужой язык, путаются в богослужебных, нравоучительных речах, затрудняя и без того религиозные наставления. Где уж таким проповедникам проникнуть в душу русича?!..

Менять, менять надо греков. Но дело сие зело сложное. Как-то еще поведут себя новгородцы, а уж про великого князя и говорить не приходиться. Тот надежный друг Византии, митрополита, присланного в Киев из Константинополя, высоко чтит. Опять предстоит тяжкая борьба.

Вечор близился. Князь обладал правом уйти с пира, а гости могли оставаться не только до утра, но и пировать всю неделю; упившись, ночевали прямо в гриднице, а то и под столами. В подобном случае князь должен выходить к загулявшимся бражникам всякое утро.

Перед уходом в опочивальню Ярослав обязан был сказать прощальное слово. И он, поднявшись из кресла с наполненным кубком, молвил:

— Благодарен вам, господа честные новгородцы, что приспели ко мне на пир. Всегда рад с вами пообщаться. О делах же будем изъясняться на трезвую голову. Да быть вам во здравии!

— И тебе быть во здравии, князь! — следуя обычаю, прокричали бражники, и вслед за Ярославом осушили рога, чары и кубки.

До опочивальни князя должен проводить посадник. Константину не так уж и хотелось выбираться из-за стола, но вылезать надо: нельзя старину рушить. Встал и молча проводил Ярослава до самой двери.

После пира князь поехал по ремесленным улицам и слободам. Его подивило, что весь Новгород сплошь, включая дворы, замощен дубовыми плахами и пригнаны они так плотно, что конское копыто в расщелину не попадет, мелкая монетка не проскочит.

— Похвально, новгородцы, — одобрительно молвил Ярослав.

Мастеровой люд, увидев перед собой князя, диву дивился: Вышеслав долго сидел в Новгороде, но никогда не посещал трудников. Этот же полез в дымные, чадные кузни. Глазасто рассматривал изделия, расспрашивал: велики ли бывают заказы, много ли остается изделий на торги, не обременяют ли пошлины…

Набегали старосты, сотские и десятские, норовили оттереть князя от мастеров, пытаясь сами отвечать на все вопросы, но Ярослав приказал им помалкивать.

Трудники же, настороженно поглядывая на начальных людей, отвечали скупо, а то и вовсе держали рот на замке.

Уверившись, что от мастеровых людей ничего толком не добьешься, Ярослав строго повелел:

— Дружинники! Дабы мне не чинили помехи, прошу никого к мастерам не пропускать. Мне надо с умельцами без сторонних поговорить.

После этого мастера были откровенны. Особливо напирали на высокие пошлины, именуя их обременительными.

Добрую неделю обходил Ярослав ремесленный люд, а затем собрал в тереме Вышеслава всю городскую знать.

— Работные люди в большой обиде, господа честные новгородцы. Не чересчур ли большую плату собираете с мастеров?

— Лишку не берем, князь. Пошлины идут в дань, а она висит на Новгороде тяжким грузом. Каждый год мы собираем по три тысячи гривен серебра. Две — отсылаем в Киев великому князю, остатную тыщу передаем на прокорм дружине, — откликнулся посадник Константин.

— Немалую калиту в Киев отваливаете.

— По договору, князь. Вот уж десятый год из кожи вон лезем.

— Кто такой договор учинил?

— Отец мой, Добрыня Никитич. Сумел он и вече уломать. Так что пусть мастера не жалуются.

— Надо жаловаться! Такую дань ни один город не платит. Договор и пересматривать можно. Всё от вас зависит, господа новгородцы.

— Всё да не всё. Ты допрежь с великим князем поговори. Он язык-то разом укоротит. Не так ли, бояре и тысяцкие?

Посадник промолвил с усмешкой и даже грубо, питая надежду на подмогу знатных людей города.

— Вестимо, Константин Добрынич, — закивали бородами бояре. — Порушить договор — пойти войной на великого князя. Потерпим.

— Терпя, и камень треснет, — резко произнес Ярослав. — Хорошенько поразмыслите о ремесленном посаде. Он-то от дани и ломаной монеты не получает. Вы как хотите, но я буду добиваться уменьшения дани.

— Воля твоя, князь. Но мы с Киевом в распрю не пойдем.

Распустив знать, Ярослав вновь углубился в думы. Он так и предполагал, что новгородские богатеи не будут вкупе с посадскими ремесленниками. Дань их устраивает, немалый куш, оставляемый для города, оседает в их мошне. Знать не бедствует. Каждый из богатеев занимается выгодной торговлей и владеет доброй «вотчинкой», с коей также собирает жито и мед, мясо и рыбу, воск и пушнину…

Таких роскошных боярских теремов Ярослав нигде еще не видел. А вот многие ремесленники живут на посаде в курных избенках, они недовольны пошлинами. Не так уж и много у них остается денег на покупку железа, меди, кож, полотен, серебряных и золотых отделок для доспехов и конских украшений.

Скуден и выход с издельями на торги. А коль так, торгами в основном завладели купцы и бояре. Худо! Ремесленник, коль не будет сбывать свой товар, много не сотворит, а посему и торг новгородский значимо теряет. Сие надо выправлять. Торгом процветают города, о том им, Ярославом, уже не раз было сказано. Пропасть между знатью и ремесленным людом надобно гораздо заузить. Бояре, разумеется, возмутятся, неизбежно возникнет борьба. Но он, Ярослав, будет полагаться на поддержку посада.

 

Глава 3

ТАЙНОЕ УБИЙСТВО, ИЛИ ПРАВДА О БОРИСЕ И ГЛЕБЕ

Прежде, чем перейти к сценам убийства князей Бориса и Глеба, и борьбе Ярослава со Святополком, автор предлагает читателям «политическую главу», которая существенно меняет наши представления о событиях описываемой эпохи, преднамеренно затененных летописцами и русскими историками.

В наши дни прочно укоренилось воззрение, что князья Борис и Глеб не могут считаться как мученики ради Христа либо ради веры, ибо они стали святыми по политическим обстоятельствам, не имевшим касательства к их вероисповеданию. Борис и Глеб были жертвами государственного злодеяния. Причины свершенного канули в Лету, но потаенное смертоубийство Бориса и Глеба споспешествовало культовому восприятию их поведения. Их подвиг, как сказал историк, ставился основой христианского мироощущения древнерусского человека.

Годы правления князя Владимира выглядели весьма значительно.

Военно-политический союз Руси с Византией 987 года, обеспечивший Македонской династии императорский престол в Константинополе и скрепленный религиозно-церковными и династическими узами, придал княжеской власти на Руси державный характер.

Христианизации Руси в ее ключевых центрах споспешествовала византийская поддержка, поощряемая супругой великого князя Анной, дочерью императора Константина Багрянородного и его жены, знаменитой Феофаны. При этом поразительно, что память о насаждавшей веру христианскую вкупе с равноапостольным князем Владимиром его царственной супругой окончательно запропастилась уже в первой половине XI столетия.

Ознаменованное чрезвычайными в историческом охвате успехами правление князя-крестителя завершилось открытым бунтом двух его старших сыновей, гибелью двух младших и междоусобицей, потрясшей устои Руси в течение пяти лет.

Знаменательно, что в борьбе за киевский стол ни один из князей не выдвинулся под знаменем отступничества. Христианство на Руси основополагалось государственным актом Владимира, и 28 лет его введения при жизни князя засвидетельствовали неотвратимость переменить. Собственный пример Владимира захватил частные верхи, многочисленную дружину, челядь, а также важную часть населения городов.

Отчего же были тайно умерщвлены Борис и Глеб? Мы находим простой и убедительный ответ в посвященных им произведениям: зачинщик «скрытоубиения», их брат Святополк, желал принять всю власть на Руси, устраняя из жизни всех своих братьев.

Но в древних текстах не найти ответа, почему Святополк, коему по старшинству полагался киевский стол, едва заняв его, поручил убить именно Бориса и Глеба, хотя по своей молодости не они угрожали власти старшего брата над Киевом. Разве что в порядке престолонаследия произошли изменения, кои и в летописи и в их житиях обойдены странным молчанием.

Примечательно, что опричь обоих сыновей Владимира, никто из ожесточенно боровшихся за Киев его сыновей, включая и «окаянного» изгнанника Святополка, не был лишен жизни.

Убийство Бориса и Глеба было сугубо политическим преступлением. Но тот факт, что они были умерщвлены подосланными убийцами, а не погибли в схватке за власть, придал их уделу свойства мученичества и жертвенности. Поэтому потаенный смертный приговор, хотя и был обоснован политически, в живом предании стал восприниматься как подвиг страстотерпцев, скрепивших своею кровью акт рождения христианской Руси.

Оформление этого предания в письменном виде и введение зарожденного культа новоявленных святых Бориса и Глеба в церковно-религиозную жизнь страны произошло в пределах того же XI столетия.

Но в чем сокровенная тайна безвременного ухода из жизни Бориса и Глеба, каковы обстоятельства и время их праведного вхождения в святость?

* * *

Согласно достигнутому ранней осенью 987 года соглашению, русский князь 6 января 988 года принял таинство святого крещения. Летом 988 года Владимир встретил у Днепровских порогов багрянородную невесту и обвенчался с ней в Киеве христианским браком.

«Цесарица» Анна, как называет ее летопись, «дщерь Священной империи», как назвал ее будущий папа Сильвестр Второй, сестра византийских императоров Василия и Константина, стала единственной законной супругой женолюбивого Владимира.

Родившейся 13 марта 963 года Анне к моменту замужества шел двадцать шестой год, она была несколькими годами моложе Владимира.

Летопись упоминает Анну лишь дважды: в корсунском эпизоде о крещении Владимира и в сообщении о ее кончине в 1011 году. Загадочное умалчивание становится особенно странным в «Слове о законе и благодати».

Накануне своего поставления в митрополиты, Илларион, прославляя Владимира и не забыв упомянуть его отца Святослава, деда Игоря и бабушку княгиню Ольгу, сына Ярослава с его женой Ириной и их чадами, ни словом не обмолвился о царственной супруге прочить на место им в святые государя. А ведь Илларион произносил свою похвалу, стоя над мраморным саркофагом Владимира в «княжем» соборе — Десятинной церкви, где еще в августе 1018 года посреди храма рядом покоился прах его византийской супруги.

Вероятно, к середине XI века саркофаг Анны с центрального места под куполом был сдвинут под спуд. Складывается впечатление, что как саму Анну, так и ее просветительскую деятельность в новообращенной стране пытались «задвинуть» в небытие.

Косвенные улики позволяют полагать, что Владимир с Анной не были бездетны. Подозрения и догадки насчет царственного происхождения Бориса и Глеба высказывались издавна. Уже в XV столетии летописец утверждал: «да от царевны Анны Борис и Глеб».

Единственным источником, отчетливо намекающим на царственное происхождение Бориса, следует признать замечание автора древнейшей «Службы Борису и Глебу»: «цесарским венцем от юности украшен пребогатый Романе, власть велия бысть своему отечеству». Это крестильное имя Борис мог получить по отцу Анны, императору Роману Второму. Борис-Роман родился около 990 года, когда Василий Второй при действенном участии русской дружины начинал завоевание Болгарии. О младенце рассуждали и в Царьграде и в Киеве. Есть основания приписывать Анне и Владимиру план предоставления своему первенцу болгарского стола.

Глеб родился около 1000 года. Для Анны было очевидно, что стол Владимира полагался в наследство ее сыновьям, но без борьбы это право не удастся водворить в жизнь. Стремление королевы-матери обеспечить трон своим сыновьям было столь обычно для той эпохи, что его следует признать морально-политическим императивом.

Византийский институт цесаря-соправителя подсказывал, как слаженно соблюсти интересы обоих сыновей Владимира и Анны. Именно предоставление несовершеннолетнему Глебу места соправителя, то есть прямого наследника, объясняет, почему подосланные исполнители приговора вслед за Борисом «заказали» и юного князя.

На стремление Анны византизировать наследование киевского стола указывает еще одна существенная подробность.

Попав в крестившийся Киев, багрянородная Анна не пожелала снизойти до положения архонтиссы (византийский придворный титул, которым нарекали в Константинополе русских князей), но стремилась возвести своего супруга в равное ей достоинство и увенчать его главу стеммой.

Это не ставило русского князя на равную ногу с императором ромеев, но обозначало место рядом с ним в семье христианских государей. Раз болгарские цари Симеон и Петр смогли стать признанными в Царьграде венчанными василевсами, тем паче такая честь полагалась киевскому государю — супругу «дщери Священной империи».

Киев не отказывался от этой возможности, чему свидетельством златники и сребреники, на коих Владимир изображался с византийскими императорскими регалиями — в стемме с крестом посередине, с подвесками по сторонам, на троне, с нимбом вокруг головы и скипетром в руках.

Сыновья Владимира — Святополк со временем, а Ярослав с самого начала — отреклись от почести быть изображаемыми на монетах с царственными регалиями. Налицо реальный отказ от «византизации» киевского престола.

Можно предполагать, что оформленное хлопотами Анны Владимирово завещание позволило по византийскому обычаю торжественно поставить Бориса и Глеба в соправители еще при их жизни. Старшие же сыновья, заинтересованные в сохранении династической традиции права старшего в престолонаследии, искоренили греческие следы и в знаках княжеской власти. На небытие в первую очередь был обречен царский венец, а затем забыт так основательно, что столетия спустя, когда в Москве решили ввести чин венчания на царство, книжники в поисках традиции в родном прошлом связали свои домыслы с внуком императора Константина IX, Владимиром Мономахом.

Постепенно под влиянием Анны, ее византийских придворных чинов, не без участия дворцового духовенства пролегала себе дорогу мысль, что единственными законными наследниками престола являются сыновья Владимира от «дщери Священной империи». Факт же их кровного родства с Македонской династией (их дядей был сам император Василий Второй) решающим образом повлиял на политическое завещание Владимира Святославича. Оно должно было обеспечить Борису и Глебу киевский стол и верховные права на всю Русь, в то время как остальные его сыновья должны были довольствоваться периферийными уделами. Такой распорядок престолонаследия, скорее всего, оформился после 1008 года. Вероятно, еще при жизни Анны, то есть до 1011 года, состоялась церемония «настолования» по византийскому образцу, а быть может, и венчание на киевское княжение Бориса, как прямого наследника Владимира, и Глеба, как соправителя. Во всяком случае, к моменту смерти киевского князя при нем в Киеве был «цесарьскимь венцемь от юности украшеный» Борис, коему отец поручил противодействовать печенежским набегам.

В связи с ослаблением «византийской партии» после смерти Анны, среди других сыновей Владимира от не освященных церковью браков назревало брожение. В большей части Европы тогда всё еще преобладала давняя традиция брака без участия священника и вне церкви (иногда с его благословением на дому). В этом традиционном порядке принадлежность к династии за редчайшим исключением определялась по отцу.

Сам Владимир, рожденный от связи Святослава с придворной ключницей Малушей, не лишился от этого своих наследственных прав, хотя не только в разграбленном им Полоцке, и полтора столетия спустя, не забывали упрекнуть этим обстоятельством потомков «робичича» — сына рабыни.

Протест против решения отца перерос в заговор обиженных с участием Святополка, Ярослава и, вероятно, сидевшего в Тмуторокани Мстислава. О поведении остальных обойденных сыновей Владимира ничего не известно.

Узнавший о сговоре Владимир в первой половине 1013 года заточил в темницу Святополка. Планируемый Крестителем Руси в 1014 году поход на Новгород имел целью призвать к послушанию строптивого Ярослава, который, по точному замечанию С. М. Соловьева, «не хотел быть посадником Бориса в Новгороде и потому спешил объявить себя независимым».

Почти шестидесятилетний князь киевский часто недужил, и выступление не состоялось. В связи с предпринятыми Владимиром против Святополка и Ярослава шагами показательно сообщение Титмара Мерзебургского о том, что киевский правитель «всё свое наследие полностью оставил двум сыновьям, тогда как третий пребывал в заключении».

Толковать Титмара можно по-разному, тем более, что сведения саксонского хрониста отрывочны, но вес их достоверности особый, так как эти данные появились в хронике из-за беспокойства Титмара за судьбу его собрата и друга епископа Рейнберна, угодившего в эту авантюру заодно со Святополком и умершего в заточении в Вышгороде.

Сама запись позволяет судить, что Титмар располагал этим известием еще при жизни князя Владимира.

К моменту кончины отца Борис находился в Киеве практически в роли соправителя.

 

Глава 4

ЦЕСАРИЦА АННА

Двадцатипятилетняя «дщерь Священной империи» была довольно недурна собой и многими своими чертами лица напоминала свою мать, Феофану, и не только обликом, но, пожалуй, и нравом.

Сразу после обряда венчания в храме, Владимир Святославич, любуясь новоиспеченной супругой, молвил:

— Поздравляю, Анна. Отныне ты великая княгиня.

Но супруга тотчас поправила:

— Не желаю называться великой княгиней. В Византии я была царевной, а теперь я стала цесарицей.

— Но здесь не Византия.

— Но и не Тмуторокань, а великая держава. Болгария намного меньше и слабее Руси, но правители ее именуются царями. Не пора ли и на тебя, супруг, возложить царский венец?

Тщеславия у Владимира Святославича хоть отбавляй, но слова Анны заставили его лишь усмехнуться:

— Чужеземные князья ныне взяли в обыкновение нарекать себя царями и королями, хотя у иных и земель — кот наплакал. Пусть потешатся, а мы посмеемся. Великий князь — князь над князьями, и это звучит куда царственней.

— И все же я не позволю себе согласиться с твоими насмешливыми словами. Русь превращается в империю, и если нас судьба связала, я все силы приложу, чтобы ты стал монархом.

— Я и так единодержавный правитель.

— Не увенчанный короной.

— Ты упряма, Анна. Оставим этот пустой разговор.

Но Анна преследовала далеко идущие цели. Она не только привезла из Херсонеса иконы, кресты, богослужебные книги, но и многих греческих священников, а затем, шаг за шагом, ее «двор» наполнился византийскими вельможами.

Князь Владимир смотрел на «причуды» супруги сквозь пальцы. Анна скучает по родине, так пусть ее двор напоминает Византию. Ничего в том худого нет. Он и сам большой сторонник империи.

Анна же сблизилась с греческим митрополитом Феопемтом, сидевшим в Киеве. Их душеспасительные беседы стали частыми и долгими, и через некоторое время Анна стала такой деятельной христианкой, что ей могла бы позавидовать и великая проповедница Ольга. Именно благодаря супруге Владимира, в Киеве и в других южных городах Руси всё больше становилось храмов и верующих людей.

Но не все были довольны великой княгиней. Византийские вельможи постепенно оттеснили от двора ближних бояр Путшу, Еловита, Талеца и Ляшко.

— Царицей себя возомнила, — недоброжелательно толковали те меж собой. — Древние устои рушит. Наводнила двор византийцами, а на нас, как на неотесанных мужиков смотрит. Надо великому князю пожаловаться. Пусть укротит свою строптивую супругу.

Но Владимир Святославич не внял уговорам бояр. Урезонил:

— Вы бы, господа бояре, вместо того, чтобы великую княгиню хулить, почаще бы ее Богом чтимые дела славили, да мошной своей на возведение храмов помогали. Вам бы только языками чесать. Слушайтесь великой княгини!

— Какой? У тебя их много, — сорвалось с языка Путши.

Не хотел говорить, но сорвалось. Ныне ожидай беды: конь вырвется — догонишь, а сказанного слова не воротишь.

Владимир Святославич крепко осерчал:

— У меня, да и у вас — одна великая княгиня. С остальными же женами я в храме не венчан. Вы это на всю жизнь запоминать… А коль моя супруга вам не угодна, то перебирайтесь-ка в Вышгород. Мошной тряхните, да крепость кое-где подлатайте. Там вам будет покойно.

Бояре позеленели. Вот и поговорили! Слова великого князя означают ссылку. Вышгород давно знаменит опальными людьми. Добро еще в поруб не приказал кинуть.

С отъездом самых знатных бояр в Вышгород, влияние Анны во дворе князя еще больше укрепилось. А через полтора года, после крещения Руси, она родила Бориса.

Великий князь, глянув на сына, улыбнулся:

— Еще один княжич.

— Цесаревич, супруг, цесаревич! Племянник византийского императора Василия.

И Анна произнесла это так твердо, что у Владимира Святославича исчезла улыбка с лица.

— На твоей родине, в Византии, цесаревичем, как мне известно, нарекают наследника престола. Наследника!

Анна положила младенца в колыбель, подошла к мужу и нежно обвила его шею своими бархатными грациозными руками.

— Поверь мне, милый супруг, наш Борис будет самым любимым твоим сыном. И ты сам захочешь сделать его наследником престола.

— Сломав обычай?

— Не всякий обычай приносит государю радость. Тому пример — твой старший сын Святополк. Ну, чисто волчонок.

— Не тебе судить, — нахмурился Владимир и добавил. — В каком народе живешь, того и обычая держись.

Анна, вельми умная Анна, не любила вступать в затяжной спор. Она просто промолчала и поцеловала мужа в губы. Ее оружие — ласка и терпеливое, но настойчивое (без назойливости) умение идти к своей заветной цели.

И это ей пока удавалось. Воспитанная на щекотливых интригах византийского Двора (чего только стоила ее мать Феофана!) Анна, исподволь для супруга, вела чрезвычайно тонкую игру, коя всё больше и больше сближала ее с Владимиром.

Постигнув его характер, она раз и навсегда осознала, что его пороки останутся с ним до смерти. Похотливых людей не исправишь ни заговором, ни собственными ласками. И она прощала Владимиру его распутные похождения, старалась словом о них не обмолвиться, разумея, что это может повредить ее основным устремления, ее высочайшей задаче.

У великого князя было немало детей, но все они были рассеяны по городам Руси. Владимир Ярославич помногу лет не видел своих сыновей, отвыкал от них, и этим воспользовалась цесарица. Редкую неделю она не приходила с Борисом к Владимиру и всегда говорила:

— Ты посмотри, милый супруг, какой прелестный у нас сын. Он никогда не плачет и улыбается своему чудесному и великому отцу. Возьми его на руки, Владимир.

Князь, поддаваясь ласковой просьбе супруги, принимал младенца на свои крепкие, большие руки, всматривался в лицо Бориса и довольно высказывал:

— Славный княжич подрастает. Время стрелой летит. Не заметишь, Анна, как и постриг подойдет. Уведу от тебя Бориса. На коня посажу, меч ему подберу, и стану из сына доброго воина ковать.

— Дай-то Бог, милый супруг. Сын должен жить на половине отца.

И Анна вновь горячо целовала князя. Она была счастлива: Владимир привыкает к сыну. Вскоре он должен его полюбить, и тогда она всё чаще будет ему напоминать, что Борис — настоящий цесаревич, и что только он может быть наследником престола. На помощь ей придет митрополит Феопемт. Он довольно искусный политик и сумеет уверить Владимира…

Шли годы. Деятельность Анны и владыки не прошли бесследно. Великий князь до такой степени полюбил Бориса, что не мог долго держать его в Муроме, куда он посадил его на княжение в двенадцать лет. Он опять вызвал Бориса в Киев и больше не отпускал его от себя до смерти новгородского князя Вышеслава.

Великий князь не смог выехать на похороны сына: приболел. Вскоре он пригласил к себе любимца и сказал:

— Как ни жаль, Борис, но тебе надлежит отправиться на княжение в Ростов.

— Но там же мой брат Ярослав.

— Ярославу я отдаю Новгород. Тебе надо ощутить себя властителем большого княжества, ибо тебе оное весьма пригодится.

В словах отца Борис уловил какой-то скрытый смыл, но он не стал допытываться.

Владимир провожал сына в Ростов с немалой печалью: он и в самом деле искренне полюбил Бориса. (Ох, уж эти старания дочери Феофаны!)

Отъезд сына в Ростов омрачил душу цесарицы Анны. Супруга все чаще одолевают недуги. Перевод же Ярослава в Новгород гораздо усилит его притязания на киевский стол.

Святополк — в порубе, но Ярослава пророчат в великие князья все отнесенные от Двора вельможи. Их много, очень много! Надо принимать незамедлительные меры.

Никогда еще не была Анна так ласкова с увядающим супругом. Владимир Святославич довольно говаривал:

— Не узнаю тебя, Анна. Ты ведешь себя в постели, как самая искушенная сладострастница. Такова, говорят, была твоя мать, Феофана.

— Не знаю, какова была моя мать, но я тебя очень люблю, Владимир. Ведь ты тоже способен на большую любовь. Я же вижу, как ты тоскуешь по нашему Борису, единственно верному тебе сыну, который готов жизнь за тебя отдать. Я права, Владимир? — нежно произнесла Анна, покрывая Владимира горячими поцелуями.

— Да, да, Анна. Борис — мой самый надежный сын.

— Это не Ярослав, который даже не пожелал тебя увидеть. А Борис — очень верный сын, и не ему ли наследовать престолом?

Владимир Святославич все еще колебался с принятием окончательного решения, но убаюкивающие речи Анны и беседы с митрополитом Феопемтом не прошли даром.

Ростовский князь Борис был вызван в Киев. Церемония настолования по византийскому образцу и венчание двадцатилетнего Бориса на Киевское княжение состоялись.

Цесарьский венец украсил будущего великого князя. Соправителем был объявлен младший брат, Глеб.

А двумя месяцами раньше на седую голову великого князя была возложена греческая стемма с крестом посередине и подвесками-иконками по сторонам.

Цесарица Анна торжествовала.

 

Глава 5

СОДОМ

Великий князь не ведал, на что и подумать. Ярослав, получив грамоту на новое княжение, должен был явиться из Ростова в Киев, а он сразу отъехал в Великий Новгород.

Что это? Зазнался, полное пренебрежение отцом? Но такого случая еще не бывало. Любой сын, где бы он ни находился, тотчас прибывал по приказу родителя в стольный град. Даже «зол плод» Святополк, у коего были веские основания задержаться в Турове, и тот приехал в Киев. Ныне сидит в порубе, подлый изменник! Но сейчас речь не о нем. Старый боярин Колыван, пожалуй, прав:

— Уж не пронюхал ли чего о твоем приказе, великий князь?

— О каком таком приказе, Колыван?

Дворский замялся. Дернул же его черт за язык! Но надо договаривать:

— По поводу Березини и ее приблудыша.

Владимир Святославич схватил дворского за грудки.

— Совсем из ума выжил, старый пес! Аль не я упреждал, что никакого приказа тебе не поручал!

— Прости, великий князь. Чаял, чтобы ты вдогад взял. Ярослав-то…

— Молчи! — сорвался на крик Владимир Святославич. — Еще раз вякнешь — поганый язык вырву. Своими руками!

— Не вякну, великий князь, не вякну, — побледнев, заверил Колыван, и в знак подтверждения сотворив крестное знамение, попятился к сводчатой двери…

«Прав, прав, Колыван. Ярославу ума не занимать, он и в самом деле мог догадаться. Вот почему ему не хочется видеться с отцом. Но тайну, видимо, он держит при себе, и за то ему многое простится. Если бы Русь изведала еще об одном скверном деле Крестителя, то у него прибавилось бы смертных грехов. „Не убий!“ — завещал христианам Иисус Христос».

А грехов у Владимира — ни одному звездочету не перечесть. Еще два месяца назад он почувствовал, что похоть его умерщвлена, он уже не в состоянии овладеть самой сладострастной наложницей.

И тогда ослабевший князь повелел Колывану тайно привести к нему ведуна-знахаря, с коим поделился своим горем, и тот изрек ему заговор от бессилия:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь! Есть святое Окиян-море, на том святом Окиян-море стоит остров, на том острову стоит дуб булатный, у того дуба булатного — корень булатный, сучья булатные, вершина булатная. Того дуба булатного ветром не согнет, вихрем не сломит, так бы и у раба Божия Владимира стояли семьдесят жил и едина жила… на женский лик красной девицы… что турий рог, что еловый сук, чтобы тот раб Божий Владимир стал пылок и ярок на женскую похоть, на полое место, во веки веков, аминь!

В тот же день знахарь бесследно исчез. Никто не должен ведать о половой немощи великого князя.

А через два дня, Владимир Святославич, опрокинув рог фряжского вина и забыв о державных делах, помчал в свою резиденцию, любимое село Берестово, в коем находился его дворец с тремя сотнями наложниц. Но как не усердствовала его любимая похотница, великий князь потерпел неудачу. Он огрел наложницу плеткой и ушел из ложеницы в свои покои.

Великий князь был в отчаянии. Неужели его сладострастию пришел конец?! Тридцать пять лет он наслаждался женами и бесчисленными наложницами, и вот настал горестный час, когда он утратил ни с чем не сравнимое блаженство.

Напился Креститель до одури. На другой день бушевал: кто бы ему ни попадался на глаза из челяди, жестоко избивал, а затем, вконец обессиленный, рухнул на лавку, крытую медвежьими шкурами и заснул беспокойным сном.

Очнулся, а в голове всё та же неотвязчивая мысль:

«Нет! Не могу без девок. Не могу!»

Приказал позвать из своих дворовых плотника.

— Вот что, Минька. Сотвори-ка мне малое оконце в покоях. Да чтоб оконце задвигалось.

Минька пожал плечами.

— Так дверь есть, великий князь.

— Оконце, дурья башка! И чтоб борзо сделал!

«Чудит наш князюшка», — подумал плотник и побежал за сручьем.

Когда оконце было вырублено, задвинуто и прикрыто парчовой занавесью, довольный Владимир Святославич пошел в людскую и молвил:

— Нерадивы стали. Эк, рожи без дела отъели. Накажу нещадно!

Холопы упали на колени.

— Не ведаем, чем и прогневали тебя, батюшка великий князь.

— От изделья отлыниваете, лежебоки. Будет вам особая поруха.

Владимир Святославич отобрал с десяток самых крепких холопов, и повел их сенями к одной из многочисленных комнат дворца, в коей располагались семь наложниц. У дверей остановился и отдал приказа:

— Девки мои зело провинились. Ступайте к ним, сорвите одежки и силуйте.

Холопы оторопели. Вот приказ так приказ!

— Ступайте. Дверь я закрою на засов, дабы ни одна девка не выскочила.

Отдав повеление, Креститель поспешил в свои покои и тотчас приоткрыл потайное оконце. То, что он увидел, привело князя в неслыханное возбуждение.

Девки кричали, визжали, норовили выскочить из комнаты, но мужики изрядно ведали своё дело. Насиловали так дерзко и грубо, что весь дворец огласился несусветным девичьим воплем.

Владимир с необычайным вожделением наблюдал за развратным содомищем и до изнеможения занимался… рукоблудием.

 

Глава 6

ЖЕНЫ ЯРОСЛАВА

«Оженить Ярослава, немешкотно оженить, — надумал великий князь. — Нечего сыну столь долго в холостяках ходить. У византийского императора две дочери на выданье. Теперь не откажет».

В челе послов направился в Византию тертый, видавший виды боярин и воевода Вышата. Наделив императора щедрыми дарами и проведя искусные переговоры, Вышата привез в Киев старшую дочь «царя царей» Елену.

Царевна, в отличие от Анны, второй жены Владимира, почему-то охотно поехала на Русь.

— Отцу твоему всегда надобна помощь Руси, сказала Анна. — У него много врагов. Но Новгород — не Киев. Там суровые зимы. Тебе, Елена, будет трудно в этом варварском городе. Да и Ярослав, сказывают, нравом не мягок.

— Привыкну. Мне надоело смотреть на бесконечные интриги царедворцев.

— Как знаешь, Елена. Я благословлю тебя на брак, и дай Бог, чтоб у тебя появились сыновья.

Сама Анна свою жизнь в Киеве считала весьма удачливой. Она добилась всего, о чем мечтала. А ведь так ей не хотелось выходить замуж за Владимира! А тот, захватив в 988 году византийский город Корсунь (Херсонес), послал сказать братьям-императорам Василию и Константину:

— Я взял вашу мощную крепость и ведаю, что у вас есть сестра Анна. И коль вы не отдадите ее за меня, то и стольному граду вашему будет то же, что и Корсуню.

Братья, конечно же, огорчились и ответили:

— Недостойно христианам выдавать сестер своих за неверных. Если не захочешь креститься, то не можем выдать за тебя сестру.

Владимир сказал послам:

— Молвите царям, что я готов креститься, потому что и прежде испытывал ваш закон, и мне нравится ваша вера и богослужение.

Цари, услышав это, успокоились и послали к Владимиру свою сестру, кою насилу уговорили ехать, и она с плачем поплыла через море. Когда царевна прибыла в Корсунь, Владимир принял христианскую веру, а после крещения направился в Киев, где и обвенчался с Анной христианским браком.

И вот теперь другой византийской царевне предстоит венчание с русским князем.

Еще заранее Владимир Святославич отправил послов к Ярославу со своим благословением на брак.

Свадьба состоялась в конце 1011 года.

Ярослав был обязан жениться. Ему уже за тридцать, пора и семьей обзавестись, особенно сыновьями.

Но на шумной свадьбе князь сидел за столом не столь уж и веселым, на что сразу же обратили внимание новгородцы.

— Знать, не по сердцу невеста.

— А ведь, кажись, при телесах и лицом пригожа.

Никто из новгородцев не ведал об истинном расположении духа Ярослава. Он сидел с Еленой, а в глазах его стояла Березиня…

Была и веская другая причина. От послов князь узнал потрясающую новость: Владимир Святославич завещал престол брату Борису, венчав его на великое Киевское княжение.

Как же до такого шага мог додуматься князь Владимир?! Он грубо нарушил стародавний обычай престолонаследия. Так вот почему возмутился старший брат Святополк.

Дело, оказывается, не в женитьбе его на дочери польского короля и тайных сношениях с Болеславом, а в злодейском намерении великого князя. Он начал расчищать путь к трону своему любимому сыну Борису и кинул Святополка в темницу. Ну и жесток же, «родный тятенька!». И в кой раз он свою жесткость показывает. Теперь он наверняка направит свои жгучие стрелы на его, Ярослава, сына своего.

Рассуди, Господи! Зачем же так несправедливо поступает великий князь? Неужели он не понимает, что может столкнуть лбами родных братьев? Ныне Святополк Борису — злейший враг. Да и он, Ярослав, если честно признаться, не захочет ходить под рукой «младеня». Как же Борис мог согласиться на великокняжеское венчание? И на что же надеялся великий князь, завещая Борису престол?

Хитрец! Теперь отец надумал задобрить его, Ярослава, женив на дочери византийского императора. Не задобришь, Владимир Святославич, и никогда не вернешь сыновнюю любовь.

Великая княгиня Анна как в воду глядела, предупреждая родственницу о суровых новгородских зимах. Родив сына Илью, Елена вскоре застудилась в лютые морозы, да так и не одолела тяжкий недуг.

Через полгода к новгородскому князю проявил большой интерес шведский король Олаф, весьма хитрый и дальновидный человек, кой уже в те годы предвидел, что после дряхлеющего Владимира Крестителя на киевский престол все-таки сядет князь Ярослав.

Король прислал в Новгород посольство, кое намекнуло Ярославу, что Олаф желал бы породниться с новгородским князем.

Ярослав тотчас вспомнил своего брата Всеволода, коего великий князь отправил отроком на княжение во Владимир Волынский. Когда Всеволоду исполнилось семнадцать лет, он изведал, что после смерти шведского короля Эрика осталась юная вдова Сигрида, о коей вся Европа говорила, что она необычайно прекрасна.

Впечатлительный Всеволод, никогда не видя королевы, воспылал к ней пылкой любовью и, не раздумывая о последствиях, кинулся на корабле за море.

Шестнадцатилетняя вдова встретила русского князя обольстительной улыбкой. Сигрида была действительно восхитительной красавицей.

— Моей руки домогаются многие знатные люди. Во дворце дожидается моего слова король Гренландии Гаральд. Он — зрелый муж и отважный рыцарь. Ты ему не соперник.

— Я готов с ним сразиться! — воскликнул Всеволод.

— Я ненавижу кровь. Поединка не будет. Я отдам свое сердце тому, кто меня страстно полюбит.

— Я люблю тебя, Сигрида. Страстно люблю! — горячо вскричал Всеволод. — Ты проживешь со мной счастливую жизнь!

— Время покажет, юноша, — загадочно произнесла королева и добавила:

— А теперь я отведу тебя, русский князь, к Гаральду. Познакомься с ним, дружески побеседуй, и оба повеселитесь моими чудесными винами. Тот, кто больше вкусит моих напитков и останется более трезвым, тому я и стану женой.

Оба претендента на руку красавицы так напились, что не могли из кресел приподняться.

Сигрида велела запереть несчастных женихов и своими руками подожгла палату. Юная королева стала жестокой убийцей, но скандинавские саги в своих поэтических сказаниях во всю стали прославлять гордое величие северных дев. С тех пор к новому шведскому королю Олафу, имевшему трех дочерей, никто уже не сватался.

Послы не ожидали от Ярослава положительного ответа, но тот, дотошно изведав, что собой представляет дочь короля Ингигерда, дал согласие.

— Мыслю, что дочери Олафа не такие полоумные, как Сигрида, — на чистом скандинавском языке отозвался Ярослав Владимирович.

Шведы одобрительно закивали русыми головами: этот новгородский князь достаточно образован.

— Ингигерда умна и рассудительна, обладает мягким нравом, князь Ярослав.

Послы, конечно же, кое в чем приврали. Невеста оказалась не такой уж и мягкой. Она была миловидна, но от лица ее так и веяло холодностью и гордостью.

«Ничего, обломаю. Такие женщины любят твердую руку. Всё образуется», — подумал Ярослав.

Перед венчанием Ингигерда взяла русское имя Ирина. Её приданым стали Ладога и дружина, прибывшая с ней во главе с Эймундом и Рагнаром.

«Ладога — одна видимость, усмехнулся Ярослав. — Управлять городом всё равно будет русский посадник. А вот варяги скоро могут зело пригодиться. Польский король не внял мирной грамоте великого князя и двинул свои войска на Русь».

* * *

Болеслав, уязвленный жестоким поступком Владимира, заточившего его зятя Святополка, дочь Регелинду и епископа Рейнберна в темницы, позвал на подмогу печенежскую орду.

Соединившись с кочевниками, Болеслав захватил Червенские города и помышлял уже выступить на Киев, дабы не только завладеть самым богатым княжеством Руси, но и освободить пленников.

Болеслав Храбрый предвкушал блестящую победу: никогда еще у него не было столь огромного войска. Под его стягами «собралась вся земля печенежская».

Но тут в стане короля начались жуткие раздоры. Печенеги, не дожидаясь похода на Киев, решили забрать себе добрую половину взятой добычи. Ляхи соглашались лишь на треть. Между степняками и поляками завязались схватки за добычу, кои Болеслав едва унял. Вечером он поначалу переговорил со своими воинами, а далее собрал и печенегов.

— Нам не нужны свары. Поступим по честному. Вы, славные печенеги, отважно сражались с русскими полками и заслужили половину добычи. Такая же половина ждет вас и в Киеве. Забирайте всё, что вам полагается, а затем устроим великое пиршество.

Кочевники обрадовано загалдели. После пира, когда печенеги свалились на свои переполненные добром чувалы, король отъехал к своим отборным отрядам, и приказал:

— Перебейте этих жадных кочевников, и вся добыча достанется нашим воинам.

Кровавая резня длилась всю ночь. А на другой день к Болеславу подоспели послы от великого князя Владимира. Он предложил новый мир, с условием, что выпустит из темниц узников.

Болеслав, после недолгого раздумья, просчитав ситуацию, согласился с договором Владимира и увел свои войска в Польшу.

 

Глава 7

И ПОШЕЛ СЫН НА ОТЦА

Великий князь был настолько самонадеян, что в войне с ляхами не стал просить помощи у сыновей.

Обойдусь без их дружин, мнил он. Все князья слишком далеко сидят. Киевское же войско — одно из самых могучих. Ему под силу любой ворог.

И обошелся-таки! Слава Богу, король Болеслав печенегов умял. Без степняков он не дерзнул продолжать войну. Король позабыл даже про своих пленников. Правда, Святополк и его жена ныне вызволены из глухих порубов и сидят в избах под усиленной охраной. (Епископ же Рейнберн так и умрет в темнице). Как мог такое запамятовать Болеслав? Неужели одной добычей прельстился?

Недоумевал Владимир Святославич, и утешал себя мыслью, что не пришлось на старость лет вновь садиться на ратного коня.

Но его покой был недолгим. Из Новгорода пришла весть, что Ярослав вознамерился отказаться от дани Киеву.

Да быть того не должно! Это же неслыханное дело! Надо немедля слать гонцов в Новгород. Своеволие Ярослава переходит все пределы.

* * *

Ярославу с первой же недели не приглянулось жить в хоромах покойного Вышеслава.

Шумное место! С какой стороны не выгляни из оконца — и тотчас упрешься в боярские хоромы, кои заполонили весь Детинец. А кремль многолюден, тесен. Даже по ночам покоя нет. Какой-нибудь подзагулявший боярин едет от соседа к своему тыну, а холопы орут во всё горло:

— Гись! Гись!

Но хуже того бывает, когда встречные возки никак не разъедутся — и загуляла тут драчка. Несусветный гам на весь Детинец!

Не выдержал Ярослав и приказал боярину Могуте:

— Приглянул я местечко на правом берегу Волхова. Дойди до плотников и снаряди добрую артель. На оплату не скупись. Сколь гривен запросят, столь и заплачу.

— Они могут и вдвое заломить. Каждый себя великим умельцем мнит.

Князь Ярослав и сам ведал, что новгородские плотники зело искусны, прославились на всю Русь. Люди прочих городов дразнили новгородцев, нарекая всех без разбору, «плотниками».

— А я, сказываю, не скупись, Могута Лукьяныч. Пусть возведут такой дворец, кой и киевскому не уступит. Не всё Киеву кичиться. Новгородские плотники даже цареградских мастеров за пояс заткнут.

Князь Ярослав имел пристрастие возводить все постройки основательно, крепко и красно, дабы веками творением рук умельцев любовались. (А сколь он еще возведет диковинных храмов и монастырей в последующие годы!).

Жену Ирину он уже привел в новый дворец, кой был поставлен неподалеку от реки и подле дубового храма Ивана Предтечи, что на Опоках.

Новое жительство князя народ окрестил «Ярославовым дворищем», кое сохранилось на многие века, и кое позднее станет любимым местом Александра Невского и других новгородских князей.

Ремесленный люд нахваливал плотников и говаривал:

— Ярослав своей калитой с древоделами расквитался, а князь Вышеслав на поборы терем ставил. Ярослав не захотел посадский люд обременять.

— Нравом не тот. Редкий день к мастерам не заглянет. Лучшую долю сулит.

— Покамест что-то не видно. Обещал бычка, а даст тычка.

— Ну, ты это напраслину возводишь. Князь, чу, от дани норовит отрешиться. Дабы никаких пошлин от нас Киеву не шло.

— Тяжеленько Ярославу приведется. Князь-то Владимир спуску не даст.

Таковские разговоры по Новгороду давно шли, но Ярослав пока еще не решался бросить отцу открытый вызов. Надо было подготовить и купцов, кои в большинстве своем держались посадника Константина, тысяцкого и бояр, что коноводили на вече.

Ярослав нередко вел с купцами беседы, но большого сдвига от них пока не ощущалось: торговые люди часто навещали Киев и ведали о силе великого князя.

И все же разговоры с купцами не закончились даром. Как-то князь пригласил к себе Силуяна и спросил:

— Ты все дни проводишь на Торговой площади. Кто самые богатые купцы в Новгороде? Не вощаники?

— Вощаники, князь.

— Пошлиной обложены и льгот никаких не имют.

— Никаких, князь.

— Собери мне их, Силуян. Задумка есть. Надо нам купцов на свою сторону перетянуть.

— Да я тоже норовлю чем-то помочь тебе, князь. Слово давал. Старые купцы меня припомнили. И так и сяк судачим, но покуда купцы осторжливы, трудно их прошибить.

Вощаников князь рассадил на втором ярусе дворца, в сенях, кои обычно заменяли гридницу, и где князья принимали почетных гостей и послов. В сенях, как в самых парадных теплых палатах, постоянно стоял княжеский трон, здесь же собиралась дружина, и проходили пиры.

Никогда еще для вощаников не оказывалась такая честь.

— Позвал я вас, господа купцы, не для почестного пира, а для основательного разговора, — начал Ярослав.

— Да уж, почитай, наговорились, князь, — хмуро произнес один из старших купцов.

— О прежних беседах вспоминать не буду, Мефодий Аверьяныч. О новом деле поговорим.

Купцы переглянулись. Ишь ты, князь даже по отчеству торговых людей запоминать.

— Все вы занимаетесь важным издельем — готовите воск, кой нужен каждому человеку, от бедняка до князя. На одни только новгородские церкви, как мне поведал епископ Иоаким, требуется десятки тысяч пудов. Вас около сотни вощаников. Но вы разобщены и вас облагают пошлинами, кои приносят убытки.

— И немалые, князь, — загудели купцы. — Житья нет от поборов.

— Я предлагаю вам объединиться, и получать немалые льготы.

— Как это?

— Какие еще льготы?

— Растолкую. Можно сотворить общину или братство при храме Ивана Предтечи. У храма же установить специальные весы для взвешивания воска. Тот, кто покупает у общины воск, тот поневоле должен взвесить его на общинных весах и заплатить пошлину, коя целиком пойдет братству. Получится довольно неплохой прибыток. Да вы сами прикиньте. В торговых делах больше меня разумеете.

Купцы посидели, пораскинули умом, а затем поднялся купец Мефодий.

— Дело, князь. Прибыток будет… Но тогда многие в нашу общину полезут.

— Полезут. А вы за вхождение высокую плату учредите. В десятки гривен серебра. И такая плата не сдержит. Пошлина-то богатая набегает. Вот и прикиньте, стоит ли за такую общину браться. Весы будут храниться в храме. Опричь того, в церкви станут храниться и другие мерила, за право пользования коими — особые пошлины. Примолвлю и другое. Община получит ретроградно вершить суд по торговым делам и разбирать тяжбы, кои часто бывают при свершении сделок. А за оное вновь братству пошлина.

— Дивны дела твои, Господи! — воскликнул Мефодий. — Умно задумано князь. Но благословит ли братство при храме владыка Иоаким?

— Благословит. Я уже беседовал с епископом.

— Ну, тогда мы еще разок обо всем потолкуем, и коль на братстве сойдемся, рядную грамоту напишем, а тебя, князь Ярослав Владимирыч, попросим печать свою приложить. Дашь ли на ряд печать?

— Дам, господа купцы.

Купцы, шумно переговариваясь, подались из княжеских сеней, а довольный князь удалился в свои покои.

Купцы непременно за братство ухватятся. Спасибо епископу, коего не пришлось долго упрашивать…

А вот как отнесется к этому великий князь? Но его поджидает более худая весть. Пришла пора отмежеваться от дани, кою платили новгородцы, начиная со Святослава Игоревича. Князь Владимир поразмыслит, что его сын надумал отшибить Новгород от Руси, но он, Ярослав, даже в мыслях своих того не допускает. Русь должна быть единой, но Новгород больше не будет скапливать Киеву дань. Правда, такое дело без вече не решишь. Что-то теперь скажет, Господин Великий Новгород?

 

Глава 8

ВЕЧЕ

Киевский князь никогда не отрешится от Новгородской земли, размышлял Ярослав. Уж слишком важно для Руси сие княжество. Городов, правда, под челом Новгорода не столь и много, и к тому же все они раскинуты на дальние пространства. Самая ближняя, в семидесяти верстах — Старая Руса, да и та отделена мощной водной преградой озера Ильмень. Остальные же новгородские города — Ладога, Торжок и Псков и вовсе удалены на двести — двести пятьдесят верст.

Сам же Новгород разнился невиданными размерами, если его сопоставлять с прочими городами Северной Руси. Что же повлияло на его прыткий рост?

Ярослав давно уже уяснил, что редкостный рост Новгорода истолковывается допрежь всего его узловым положением на разветвленной водной сети Ильменя и Волхова. Город лежал на великом пути «из варяг в греки», как раз в том месте, где к этому пути ближе всего подходит верховье Волги. Новгород оказался местом стыка двух величайших водных дорог Восточноевропейской равнины.

Река Волхов соединила Новгород с Ладожским озером и далее через Неву — с Финским заливом: откуда корабли шли в Варяжское море.

Волховские пороги не представляли непроходимой помехи для торговых судов, управляемых местными кормчими, но затрудняли в то же время вероятность неожиданных наскоков корсар, кои весьма часто выступали на берега Финляндии и никогда не могли продвинуться в новгородские пределы далее Ладоги.

На юг от озера Ильмень шло несколько водных дорог по крупным рекам, сходившимся к озеру. На запад от Новгорода шла река Шелонь, близко подходившая к Череху, притоку реки Великой, на коей стоял Псков.

Озера и реки соединяли Новгород с русским севером. Путь от него шел к Белому озеру, Сухоне, Онеге, Белому морю, Заволочью, Печере, Югре.

Побывал в стране «полнощной» и купец Мефодий. Его рассказ князь выслушал с необычным интересом:

— Снарядили мы артель на Студеное море. Охотников было мало, и не потому, что далеко. Купцы и в Царьград, и в немецкие, и свейские земли раньше плавали. К опасностям давно привыкли, с бурей не единожды спорили на море, когда ладью, как ореховую скорлупку швыряет. Но то ведь ладья, большой корабль, на коей сорок коней помещается и людей до сотни. А тут ушкуи рыбацкие, утлые суденышки, на коих лишь можно сети ставить близ берега. И ни на чем другом, как на ушкуях, долгие каменистые перекаты северных рек не пройти. И надо пройти проворно, ибо северное лето короткое, надо успеть туда и обратно вернуться. Не обернешься до того, как льды скуют воду, — сам превратишься в ледышку. Ни на коне, ни пешим до Новгорода уже не доберешься. Вдали же от дома, ни за какие богатства не перезимуешь.

— Мыслю, Мефодий Аверьяныч, многое зависело и подбора артели.

— Воистину, князь, — огладил бороду купец и многозначительно глянул на Ярослава.

— Артелью гору поднимешь, а один и камень не сдвинешь. Так и в княжьем деле. Соберутся округ верные содруги, жди удачи, а коль разлад пойдет — беда скрутит.

— Толковые слова, Мефодий Аверьяныч.

А купец продолжал:

— Тяжко подбиралась артель, самых надежных людей выискивали, и все же сколотили три десятка людей. Риск велик, но северная пушнина и моржовый зуб цены не имеют. Добрались до Печеры, а затем и до Югорской земли, коя соседствует с Самоедами. Здесь сказочное богатство пушных зверей, и звери те ручные, никем не пуганы. Соболь же — красоты невиданной. А далее обнаружили чудо на берегу океана: там, где огромные горы, возвышающиеся до небес, подходят к заливу океана, был услышан говор и крик многих людей. Язык их был неведом, но они, указывая на наше железное оружие, просили отдать его им. Мы отдавали нож или топор, а они взамен — много драгоценных мехов, зубы и клыки моржей.

Путь к этим горам лежал через непроходимые пропасти, снега и леса, но мы упорно шли. В Новгород вернулись на пять человек меньше, но наши ушкуи были набиты несметным богатством. Тебе, князь Ярослав, даже трудно представить, что нож с ручкой из малого зуба моржа можно обменять на пять «высоких головок», пять «меньших головок» и пять «подголовков». На пятнадцать соболей!

— Головок?

— Да, князь Ярослав. Так новгородцы подразделяют сорта соболей. Высокая головка — черный мех, меньшая головка — черно-бурый мех, подголовок — темно-бурый.

— Высока же цена моржового зуба. Но как же все-таки его приходится добывать, Мефодий Аверьяныч?

— Самоеды помогли. Оказывается, полунощные люди зимой моржей не забивают. Моржи в эту пору собираются на льду моря, у полыней, как нерпы, но самоеды на них не охотятся.

— Почему?

— Всё дело в том, князь, что зимой кожа моржа становится еще толще, и костяной гарпун не пробивает до сердца.

— Но весной и летом, как я слышал, моржи уплывают в море.

— Истинно, князь.

— Не разумею, Мефодий Аверьяныч. Как же твоя артель смогла с моржовым зубом прибыть?

— Вот я и толкую, что самоеды помогли. Бесхитростный народ. Мы им подарили железные изделия, а они нас до моржового могильника довели. Тяжел был путь. Поднялись с самоедами на какую-то высоченную гряду, и сердце захолонуло. С другой стороны круча обрывалась отвесной стеной. Внизу от суши в Студеное море врезался гладкий берег, окруженный полукольцом непроходимыми скалам, кои запирали берег дикими мысами. Залив был довольно обширный, а вся земля была усеяна камнями, валунами и погибшими моржами. Именно в этот залив они и приплывали умирать.

— Но как удалось спуститься с отвесной кручи?

— Самоеды захватили с собой канаты, перевитые узлами для рук и ног. Когда спускались в могильник, страху натерпелись, зато потом увидели такую сказочную добычу, что глаза разбегались. Моржовые клыки — и на полсажени, и длиной в аршин, и в ладонь, ибо с матерыми зверями находились и детеныши. Моржовых зубов на могильнике было столько, что и на сотню артелей хватит… А потом был обратный путь. Пятерых людей потеряли. Приходилось с лихими людьми сражаться, князь. Мы их называем «соловьями-разбойниками», коих бояре нанимают.

Лицо Мефодия посуровело, пальцы сжались в кулак, и он потряс им, словно кому-то угрожая.

— Башку бы оторвать этим боярам!

— Вижу, недоволен боярами?

Мефодий вновь испытующе глянул на князя. Дерзко прозвучали его слова:

— А ты, князь, доволен новгородскими боярами? Они не только от своих вотчин кормятся. У них все клети пушниной и рыбьим зубом забиты. Вот и посылают к Студеному морю лихих людей, а потом в торговлю пускаются. Новгородские бояре — самые богатые и самые лютые на Руси. Мы же добрых людей теряем. Иногда подумай, князь, на кого в Новгороде опираться. С купцами ты не худо потолковал, они на вече свое слово скажут. С боярами же ты лад не найдешь, но и ремесленный люд всяко может повернуть.

Истину высказал купец Мефодий, но такие назидательные слова не каждый человек князю произнесет. И, слава Богу, что такие люди есть в Новгороде, и их надо всемерно поощрять, приближать к своему двору.

— Спасибо за слово правое, Мефодий Аверьяныч. Возьму на замету… И как же вы от лихих отбиваетесь?

— На Югру идем как на бой с печенегами. Со щитами, луками, колчанами, копьями и мечами. В узких горловинах рек ограждаем ушкуи с товарами неприступной стеной. Плечо к плечу, щит к щиту, а длинные копья — вперед! Чтобы ни пешие, ни конные не могли прорваться к ушкуям. Лиходеи тучи стрел пускают, но наши щиты длинные, прикрывают всего человека, обиты кожей и медными пластинами. Не взять! А кончится узкая горловина или перекат, тут уж мы сами разбойников стрелами отгоняем. На реке же мы недоступны. Гордыми лебедями плывут наши ушкуи.

— А что северные люди?

— Восторгаются нами, князь. Ведь мы прошли тысячу верст. Добрый, безобидный народ, и весь в меха закутан. От мала до велика выходят нас провожать в обратную дорогу.

— Однако смел же новгородский купец. Честь ему и хвала! Таких отважных купцов, мнится мне, во всем мире не сыскать…

Велико значение Господина Великого Новгорода для Руси. Самый большой город после Киева, один из главных «данников». Как тут великому князю не грозиться войной, коль он останется без самого смачного куска. Да он горло перегрызет…

Прежде чем собирать новгородцев на вече, Ярослав Владимирович провел совет со своими ближними боярами: Могутой, Озаркой и Заботкой. Каждого молча выслушал, а потом произнес:

— По речам вашим утвердился в мысли, что войны с великим князем не избыть. Но дань мне самому позарез нужна. Буду изрекать об этом на вече. Но допрежь попрошу собрать всех старост, кои над ремесленным людом поставлены. Разговор будет не так уж и прост. На большом разговоре без промаха не бывает, а посему надо найти веские слова. Вас же попрошу на вече не горячиться. Криком избы не срубишь. Крикунов и без нас будет предостаточно. Высказывайтесь степенно и твердо. И чтобы на вече не случилось, будьте непоколебимы.

* * *

На другое утро на Торговой стороне звонко и всполошено загремело вечевое било, подвешенное на двух деревянных столбах.

С обеих сторон Новгорода, побросав самые неотложные дела, побежали к помосту горожане: посадник, бояре, тысяцкий, кончанские старосты, купцы, соцкие и десяцкие, ремесленники, мелкие церковные служители, за коими вышел и епископ Иоаким.

Бежали со всех концов: Неревского, Людина (Гончарского), Славенского, и со всех улиц.

Знатные люди могли приехать к помосту и на конях, но того не делали, ведая, что на вече и без того не протолкнуться. В нередких кровавых драках, когда люди были разъярены, могли убить не только человека, но и лошадь. Лишь одному князю дозволено было прибыть на вече верхом на коне, но бояре его шли вслед за ним пешком.

Сознавая, что в его жизни наступает переломный час, кой либо укрепит власть князя в Новгороде, либо вышибет его из седла, Ярослав долгие ночные часы простоял в Крестовой палате дворца, рьяно молясь и Спасителю, и Богородице, и триединой Троице, и святым чудотворцам. Он истово, как никто из русских князей, верил в Бога и с чистым сердцем полагал, что именно Бог придает ему силы и всячески помогает во всех его деяниях.

Без искренней веры в Христа, думал Ярослав, невозможно приступать к любому благому намерению, и он не только неизменно перечитывал Библию, но и ревностно соблюдал посты: Великий, Петров, Успенский, Рождественский, и однодневные, в среду и пятницу, в течение всего года, а также в крещенский сочельник, в день усекновения главы Иоанна Крестителя, в день воздвижения креста Господня.

Исключение составляли сплошные седмицы: Мытаря и Фарисея, Сырная неделя (масленица), Прощеное воскресение, Пасхальная неделя, Троицкая, Святки.

Никогда не забывал Ярослав Владимирович причащаться и исповедоваться. После исповеди лицо его становилось просветленным, душа ублаготворенной.

Близкие люди князя ведали, что его вера не была показной, он никогда не стремился подчеркнуть своё боголюбие, и всем казалось, что Ярослав большую часть времени проводит не в молитвах, а в неустанных мирских делах. Вот и ныне он решился на такую дерзкую новину, на кою не удосужились прежние новгородские князья.

Ярослав ехал на знаменитое Новгородское вече, коего еще не существовало даже в Киеве. В Новгороде же вече избирало князей, заключало с ним «ряд-договор», решало вопросы управления, суда, войны и мира.

Князь подписал «ряд» в первую же неделю своего пребывания в городе. Сим договором новгородцы оформляли защиту своих сословных прав. Ярослав в знак нерушимости своего слова целовал крест на «грамоте новгородской».

Прочитав грамоту прежде ее подписания, он был крайне раздосадован, но лезть на рожон с Господином Великим Новгородом не возжелал: дело может принять опасный оборот, в коем победы ему не снискать. Надо приручать новгородцев постепенно, и шаг за шагом, подсекая новгородские вольности, укреплять свою власть. Иного выбора нет.

В Новгороде на вече люди собираются по своему ряду и стоят не зряшной толпой, а по улицам. Между собой улиц нельзя путать, а своим улицам следует расставляться по городским концам. Каждой улице стоять за своим уличанским старшиной под общим старшиной каждого городского конца.

Каждый, услыхав зов, тянется на вече в чем был. Одежду люди носят по достатку и по работе. На вече же у всех новгородцев равное место. Так навечно положено по древнему закону, так пошло со старого города Славенска. Один за всех обязан стоять всей своей силой и достоянием, и за него все так же стоят… Нет голоса купленным рабам и закупу, который продался за долг, пока он не отработается. А вольные люди все равны…

Вскоре Ярослав очутился на Вечевой площади. Меченоша Славутка привязал коня обочь помоста и тут же остался, с любопытством наблюдая за шумными новгородцами. С недоуменных уст простолюдинов слетали одни и те же слова:

— Чего приключилось?

— Аль войной кто прет?

Осмотрительные старосты ремесленных слобод пока помалкивали: они не донесли до мастеров разговор с князем Ярославом: мастеровые — народ увертливый, всякое может статься.

— Посадник, чего рта не открываешь?..

Но посадник Константин лишь разводил руками. Он, как член Совета Господ, некогда избранный вече, сидел на лаве помоста вкупе с именитыми боярами и тысяцким.

Молчание посадника еще больше подогревало интерес новгородцев. Отродясь не было, дабы глава города не ведал, отчего загремел вечевой сполох. Гам все больше усиливался.

Ярослав неторопко взошел на помост, снял шапку, отороченную собольим мехом, в пояс поклонился святой Софии, а затем всему люду новгородскому.

Вече примолкло, а князь глянул на людское море, и сердце его дрогнуло. От вече веяло такой бешеной силищей, что Ярославу на какое-то время стало не по себе.

А вече нетерпеливо взревело:

— Говори, князь!

И князь, придя в себя, заговорил:

— Я горячо приветствую тебя, Господин Великий Новгород! Впервые мне приходиться выступать с такого знатного места. Прошу выслушать меня, господа честные новгородцы, и рассудить. Не буду ходить вдоль да около, а молвлю прямо. Великий киевский князь собирает с Новгорода три тысячи гривен серебра. Ежегодно сорок пудов! Ни один город Руси столь не платит. Не слишком ли тяжкое бремя несет на себе Господин Великий Новгород?

— Тяжкое, князь! — первыми закричали мастеровые и старосты слобод.

— Ремесло хиреет!

— На торги нечего вынести! Едва концы с концами сводим!

Долго гомонил ремесленный люд. Богатеи же пока помалкивали, ожидая дальнейших княжеских слов.

— По голосам вашим чую: бремя тяжкое. А посему я прошу согласия вече — отказать киевскому князю в дани.

Немедля резво вскочил с лавки посадник Константин.

— Худые слова сказал князь Ярослав! Многие годы мы платим князю Владимиру дань, и будем платить! Будем! Иначе Киев на нас войной пойдет. Не желаем проливать кровь!

— Не желаем! — вторил посаднику Совет Господ.

И тут загомонили боярские доброхоты:

— У князя Владимира великое войско!

— Всю Русь на нас соберет!

— Костьми ляжем!

— Гнать Ярослава!..

Тогда закипел и ремесленный люд:

— Не позволим!

— Ярослав дело говорит!

— Стоять за Ярослава!..

Вече раскололось.

Бояре Ярослава жаждали поддержать своего господина, но «степенных» речей не получилось: поднялся такой несусветный гомон, кой, казалось, уже никому на свете не остановить.

Дело дошло до драк. Уличане Славенского конца схватились с уличанами зажиточного Неревского, в коем проживал посадник.

Князь, сохраняя выдержку, продолжал стоять на помосте.

Набежал свежий упругий ветер, взлохматил на голове Ярослава густые русые волосы, вскинул голубое корзно за плечи.

Один из боярских доброхотов, всему Новгороду известный богатырь Вахоня с Неревского конца, вскочил на помост и с дерзкой руганью обрушился на князя.

— Долой Ярослава! Прочь из Новгорода!..

Едва с кулаками на князя не полез.

Пришлось вмешаться Могуте. Он, на голову ниже местного богатыря, обхватил Вахоню за поясницу, оторвал от дощатого настила и играючи перекинул через помост.

Вече вначале ахнуло, а затем неудержимо расхохоталось.

— Ай да княжой боярин!

— Экого силача выбросил!

Смех на некоторое время растопил людскую свару, но вскоре она вновь забушевала, пока на помост не вошел купец Мефодий, уважаемый новгородцами торговый человек.

Он вскинул руки и, дождавшись, когда вече утихомирится, произнес:

— Знать, у некоторых людей умишка не хватает. Аль князь Ярослав не целовал грамоту? Аль не он за вольный Новгород неустанно печется и помышляет дать ремесленным мастерам льготу? Надо всем миром стоять за Ярослава!

— Стоять! — дружно закричали ремесленники и мелкие торговые люди.

— Стоять! — дружно отозвалось купечество.

Посадник Константин, тысяцкий и кончанские старосты норовили переломить настрой вече, но их потуги не увенчались успехом. Совет Господ «переорали», переорали впервые за последние годы.

Мефодий в другой раз вскинул руки и обратился к Ярославу:

— А скажи-ка нам, князь, начнется ли по осени полюдье?

— Непременно, Мефодий Аверьяныч. Но дань я буду собирать с подвластных мне городов и земель не для Киева, а для Новгорода.

— А делить как будешь? — выкрикнул один из ремесленников.

— Треть — на войско. Без него, сами ведаете, Новгороду не стоять. А две трети — на возведение обветшалой крепости, на постройку храмов и монастырей, на поддержку мастеров, кои славно трудятся, но перебиваются с корки на квас. Купцам же ладий не достает, а торговлю надо еще больше расширять. Гривны надобны как воздух, и коль вы меня поддержите, буду Новгороду верным содругом.

— А войны-то не избыть, — подначил Ярослава посадник.

— Лгать не привык. Не избыть! Но Новгород не тот город, коего можно шапками закидать. Киевский князь десятки раз подумает, прежде чем с Новгородом войну зачинать, и коль все же двинет на нас дружину, то, мыслю, за новгородские вольности и нам предстоит крепкое войско выставить.

— Не желаем войны! — опять закричали бояре из Совета Господ.

— Хотим в покое сидеть!

Но голоса знати не долго слышались с помоста: вече не захотело слушать бояр. Многие новгородцы стали поглядывать на молчаливого епископа. Порой его слово было решающим.

— Тебе слово, владыка!

— Говори!

Владыка, облаченный в серебряные ризы, поднялся со святительского кресла и, опираясь на кипарисовый посох, пошел по настилу помоста, крытому малиновым сукном, к выходу. Остановился у самых сходней и немногословно изрек:

— Внимайте, дети мои, Ярославу. Сей князь, как досточтимый христианин, будет преданно служить Новгороду и святой Софии. Я благословляю князя на богоугодные деяния. Аминь!

 

Глава 9

КНЯЖЬЯ ОХОТА

Вернувшись к обеду в терем, Ярослав позвал к себе дворского и приказал:

— Завтра спозаранку надумал я на охоту съездить. Упреди ловчих и выжлятников, Могута.

— На сколь дён припасов брать, князь?

— На охоте пробуду дня три. Припасов же — самую малость. Надеюсь, вепря выследить.

Для охоты Ярослав выбрал самую удачную пору: смерды давно уже завершили сенокос и управились с жатвой. Ни луга, ни нивы не попадут под конские копыта.

Собрались у красного крыльца в доранье.

Ярослав был одет в коричневую кожаную куртку, отороченную по вороту бобровым мехом, такого же цвета кожаные порты, заправленные в желтые сапоги из юфти; на голове — лисья шапка с зеленым верхом. В одежде, в дни охоты, ничего не должно быть броского и яркого: лесные звери не только исключительно чутки, но и необычайно зорки. Охотники их могут отпугнуть своим приметным видом.

Ярослав придирчиво осмотрел ловчих и выжлятников, и приказал одному их них сменить меховую шапку с малиновым околышем.

— Прости, князь. Обмишулился, я мигом!

— Догонишь. Ждать не будем.

Не оставил Ярослав без дотошного внимания и коней. Обычно дорогую сбрую, позвякивающую на добрую версту, охотники поменяли на простую, «мужичью». Хоть тут-то главный ловчий, отвечающий за снаряжение охотников, не проявил смятения, а то досталось бы ему еще за один оплох. Даже позолоченные и посеребренные седельные луки пришлось обвязать зелеными тряпицами.

За оружие князь не беспокоился. У каждого к перепояске пристегнут меч и кинжал, каждый — с копьем, тугим луком и колчаном, набитым стрелами.

— С Богом, други!

Охотники, выехав из ворот крепости, подались к лесу. Ярославу невольно вспомнилась охота на медведя в Ростовском княжестве. Знатный был поединок! Первый навык зело помог единоборству с медведицей мятежного племени.

Ярослав нередко поминал сей поединок в Медвежьем углу. Недавно даже во сне привиделся. Он один оказался в диком неприютном лесу. И вдруг из мрачных трущоб на него со страшным рыком двинулась огромная медведица. Он был без оружия, и его ждала неминучая погибель. И вдруг небо разверзлось и он явственно увидел Спасителя, услышал спокойный глас Его: «Осени зверя крестным знамением». Он осенил и… зверь исчез, как будто его и не было. А затем он очутился на солнечной опушке и увидел впереди себя какой-то неведомый город. И на том сон его оборвался.

«Да то ж Рубленый город», — подумал он.

Ярославль! Новый град на высоком красивейшем крутояре. Как там боярин Бренко наместничает? Господи, так бы ныне и оказался в Рубленом городе. Обнял бы всех своих бывших дружинников, посидел бы с ними в гриднице, осушил чару за их здравие, а затем непременно бы вышел на край обрыва и полюбовался бы величавой Волгой. И до чего ж раздольная река. Куда уж там до нее Днепру и Волхову. Такой величественной реки во всей Руси не увидишь. И с каким благолепием будет возвышаться над ней град Ярослав. Но работы впереди еще через край. Сколь дивных храмов и теремов надо возвести.

Когда уезжал в Новгород, наказывал:

— Никакой казны на храмы не жалей, Бренко, и украшай их безмерно, дабы были красоты несказанной. В чудные храмы и язычники к Христу потянутся. Не все же им закоптелым истуканам поклонятся. Уж ты порадей, боярин. Сотвори так, дабы Ярославль своими искусными храмами Новгород превзошел…

— Пора, княже, с коней слезать, — прервал раздумья Ярослава Могута.

Князь остановил коня. Теперь всё будут решать выжлятники с обученными псами, коим надо выйти на след тура или вепря. Случалось, звери сбивались в стадо и уходили в наиболее кормовые места, уходили за много верст, по только известным им тропам, а потому выжлятники и разделились на пары, направив собак за длинные ременные поводки в разные стороны.

Князь должен стоять и прислушиваться до тех пор, пока до него не донесется лай гончих. Значит, собаки вышли на зверя и устремились за ним в погоню. Тут уж не зевай! Натянув шапку на самые брови, торопи коня и не обращай внимания на всевозможные валежины, высокие муравьиные преграды-обиталища и колючие ветки.

Конные выжлятники могут настичь зверя и убить его копьями, но каждый из них ведал, что князь сам любит сразить разъяренного кабана или оленя, а поелику и старались псари учинить гоньбу на Ярослава.

Князь лез напродир. Его охватил всепоглощающий азарт, и он, низко пригнувшись к луке, всё лез и лез через заросли. Он чувствовал, как по щеке струится в короткую курчавую бородку кровь, но Ярослав и не подумал смахнуть ее кожаной рукавицей. Им завладела лишь одна неотвязная мысль: «Встретиться со зверем, непременно встретиться!»

Заросли слегка поредели, и князя вынесло на обширную лядину, где он и увидел крупного вепря, на коего яростно лаяла собака, побаиваясь наскакивать на зверя.

Выжлятник не показывался. Гончая, видимо, вырвалась из его руки, либо непролазная чащоба заставила охотника отпустить от себя пса, иначе бы вепря было ему не достичь. Он мог понадеяться на лай собаки, коя привлечет внимание ловчего или самого князя.

Дикий, разъяренный кабан страшно рычал, обнажая беспощадные, убийственные клыки. Стоит дрогнуть, промедлить, а тем более промахнуться, и эти жестокие клыки до костей разорвут ногу охотника, скинут его с коня наземь и загрызут насмерть.

Ярослав упруго выпрямился между передней и задней луками, цепко ухватился за ратовище копья с острым стальным наконечником, зорко прицелился (на что отводился лишь какой-то миг) и с силой метнул копье в щетинистую бочину вепря.

Попал! У кабана хватило еще сил добежать до коня, зло разрушавшего копытами мшистую землю, и тут вепрь, издав предсмертный рык, рухнул.

Ярослав неторопливо спустился с коня и ступил к поверженному зверю, в коего, не прекращая свирепо лаять, вцепилась собака. Вепрь умирал с оскаленными зубами, глаза его начали стекленеть, мохнатые уши обвисли.

Князь вытянул из вепря копье, победно вскинул его над головой и громко воскликнул:

— Ко мне, други!

Это была не первая удачная охота Ярослава, коей он всегда радовался, как мальчишка.

Быстрее всех подле князя оказались Могута и Заботка. Первый, оглядев лядину и не увидев ловчих и выжлятников, довольно молвил:

— Однако, князь. С блестящим полем тебя. Вот то поединок!

— Метко копье кинул, Ярослав Владимирыч. Чуть бы оплошал — и беды не миновать. Горазд же ты, князь, — сказал своё похвальное слово и Заботка.

Ловчие и выжлятники появились не вдруг. Ахали, удивлялись и чествовали князя. А тот повелел:

— Обед близится. Вепря освежевать — и на вертел.

Пока выжлятники возились с кабаном, разводили костер и подвешивали многопудовую тушу на вертел, ловчие готовили место для пиршества.

Неподалеку от костра накидали грудки соснового лапника (по числу бражников), набросали на них мягкого мху, достали из переметных сум баклаги с медом, рогами и оловянными кубками, и с шутками да прибаутками стали выжидать, пока выжлятники не разрежут поджаренную полть мяса на розовые сочные куски. Казалось, нет вкусней трапезы, когда она свершается в лесу у костра, после удачной охоты.

И вскоре началось пиршество! Первый рог, наполненным крепким ставленым медом, всегда поднимали за князя, второй — за успешное поле, третий — за благополучный исход в следующей охоте, а потом издревле установленный порядок ломался и каждый говорил то, что ему захочется.

Первый рог (отделанный серебром) Ярослав осушал всегда до дна, остальные лишь пригублял: не хотел оказаться пьяным, когда делаешься развязным, болтливым, а то и того хуже — вдребезги напившимся до одури.

А вот богатырь Могута мог и бадью до донышка выпить и не свалиться с ног, но того он никогда не делал, памятуя слова Ярослава:

— Коль душа запросит, пей, но разума не теряй. Ныне ты у всех на виду.

Но веселее молодого боярина никого не было. Чуть охмелев, он всегда первым зачинал какую-нибудь разудалую песню, а то и пускался в лихой пляс, да еще поддразнивал:

— А ну, есть ли среди добрых молодцев настоящие плясуны? Кто меня перепляшет, того своим мечом награжу. (У Могуты в тереме хранилось несколько богатырских мечей).

Охотники ведали: не шутит Могута, но переплясать его так никто и не смог.

 

Глава 10

СЧАСТЬЕ СИЛУЯНА

Изба Силуяна добротная, не хуже чем у других именитых купцов. Во дворе, обнесенном островерхим тыном, и конюшня, и хлев для скотины, и амбары для товаров, и медуши, и погреба-ледники, и колодезь с журавлем, и баня-мыленка. Весь двор вымощен дубовыми плахами. В самую разгрязь ноги не выпачкаешь.

Довольна житьем Настена, довольны сыновья, Егорка и Томилка. Подросли за последнее время, в плечах раздались. Счастливые! Вот уже другой месяц они дружинникам не прислуживают, не носят за ними оружие, не водят запасных коней.

Ярослав, приглядевшись к сыновьям Силуяна, приказал Могуте:

— Пора отроков в гридни принимать. Собирай младшую дружину.

Принимали Егорку и Томилку в воины по древнему обычаю. Молодшая дружина, встав в полукруг, в полном ратном облачении воссела на боевых коней, а Ярослав и княжьи мужи, опираясь на рукояти обнаженных мечей, сидели на креслах.

Перед ними в напряженном ожидании застыли молодцеватые отроки.

На торжество был приглашен и Силуян. Для него тоже принесли кресло, и он, одетый в богатый кафтан, отороченный собольим мехом, любовался ладными сынами.

«Что злато? Вот она — самая щедрая княжеская награда», — подумалось ему.

На шее Силуяна — золотая гривна — непременный атрибут купца. Носить гривну имел право не каждый торговый человек, а лишь тот, кто, разбогатев, был принят в гостиную или суконную сотню.

Диковинные это были гривны. Чего только на них не изображалось! То Змий Горыныч, то падрус, а то и неприкрытая женщина с шикарными волосами до пят.

Княжеский конюший в белоснежном кафтане, застегнутом на серебряные пуговицы, подвел отрокам в поводу двух белых стройных коней, обряженных драгоценной сбруей и роскошными седлами с серебряными луками. (Парадные кони предназначались только для обряда).

По медно-красной, загорелой щеке Силуяна скользнула слеза. Господи, какая отрада! Лица сыновей сияют, глаза блестят. А вот и доспехи несут из княжеской оружейной кладовой. Каждого облачают в кольчугу, водружают на голову шлем, подают меч, копье, щит и боевой топор.

Князь подходит. Новоиспеченные воины, придерживая обеими руками обнаженные мечи, опускаются на колени.

Ярослав острием своего меча касается шлема, живота и плеч (совершает крестное знамение), а затем, как смычком, проводит мечом по мечу новобранца, словно передает тому свое ратное мастерство.

— А теперь встаньте, воины, и садитесь на коней.

Счастливый Силуян смахнул со щеки другую слезу. Какими же удальцами смотрятся его сыновья!

А те, поцеловав мечи, произносят торжественные слова:

— Клянусь Господом и оружием, что буду верно служить князю и своему славному Отечеству!

Вбив мечи в нарядные сафьяновые ножны, Егорка и Томилка, трогают поводья и делают круг почета по княжескому двору.

Дружина восклицает:

— Служить во славу! Служить во славу!

А затем Ярослав, княжьим мужи и вся молодшая дружина идут в гридницу, дабы новобранцам «усы медами обмочить».

Не забыт и Силуян. Ярослав усадил его среди княжьих мужей.

Вернулся купец в свою избу разутешенный. Теперь и помирать не страшно. В избе полный достаток, сыновья стали княжескими дружинниками. Чего еще надо?.. Внуков, внуков, Силуян Егорыч!

И тут напала на купца стародавняя кручина. Весь свой век он промышлял торговлей, в знатные купцы выбился, немалым добром обзавелся, а передать дело своих рук некому. У сынов, как ни уговаривал, не лежало к торговле душа, о воинской славе грезили. Ныне в добрых молодцев вымахали, пора им и жен подыскать. А чего? Дело доброе. Внуки появятся, глядишь, кто-то из них и по торговой части пойдет. Так что, рано тебе помирать, Силуян Егорыч. Жить да жить надо!

 

Глава 11

ПОДГОТОВКА К ВОЙНЕ

Великий князь Владимир Святославич, изведав, что Ярослав склонил новгородское вече к отказу дани стольному граду, был настолько разгневан, что, ни дня не медля, приказал воеводе Вышате готовить войско для выступления на ослушника.

— Кличь и дровосеков. Пусть поправляют дороги и наводят мосты. И дабы борзо! Я хочу раздавить Ярослава, как клопа!

Великий князь проговорил эти слова с яростным запалом, но задыхаясь. В последние недели он стал крепко недужить. Лекари, таясь бояр, между собой сокрушенно толковали:

— Плох стал наш великий князь. Грудная жаба его гложет.

Все чаще Владимир Святославич хотел видеть близ себя своего любимого сына Бориса, кой вновь, по вызову отца, прибыл в стольный град из Ростова Великого.

Борис, как и многие из сыновей Владимира, в свои юношеские годы вымахал в рослого отрока и уже обладал мужской силой, показывая свою удаль в ратных игрищах, но нравом слыл чересчур мягким и покладистым. Он нежно любил отца, а тот отвечал ему взаимностью.

— Один ты меня понимаешь, Борис. Правда, и брат твой Глеб, что сидит в Муроме, мне по нраву. Он, как и ты, надежной опорой мне будет.

— А вот Ярослав, — продолжал Владимир Святославич, — как кость в горле. На родного отца руку поднял. Честолюбец!

— Да ты так не переживай, тятенька, — старался успокоить отца Борис. — Недужен ты. Всё уладится. Ярослав вгорячах так поступил. Он одумается.

— Худо ты ведаешь Ярослава. Этот книжник мне еще из Ростова даней не высылал. Сижу-де за лесами и болотами, до Киева не добраться. Несколько лет хитрил, а ныне и вовсе от отца отшатнулся. Изничтожу, негодника!

К хворому и раздраженному отцу всё чаще стала заходить дочь Предслава. Была она среднего роста, вся светлая и ясная, в голубом, вышитом серебром сарафане; на голове — легкий изящный венец, а за спиной — длинная роскошная русая коса ниже пояса.

Хороша была Предслава, недаром польский король Болеслав на нее зарился, но Владимир Святославич решительно отказал ляху, помышляя выдать дочь за более дружественного чужеземного правителя.

Нежна и ласкова была Предслава. Вот и сейчас она поцеловала в щеку отца и молвила:

— Я напишу брату письмо, тятенька. Он же у нас разумный.

— Чересчур разумный. Быть войне!

* * *

Во всю готовился к предстоящему сражению и Ярослав, но на душе его было сумрачно. Ни на врага он собирает войско, а на родного отца, коего когда-то он так возненавидел, что перестал поминать его имя. С годами ненависть его поулеглась, но жестокий поступок великого князя он никогда не запамятует. Уж слишком глубокую душевную рану нанес ему родитель! До смерти будут жить в его сердце Березиня и сын Святослав.

Отец как бы для него раздвоился. В одном — Ярослав видел великого блудника, «Соломона в женолюбии», в другом — умного, порой жестокого правителя и воина, способного цепко держать в руках великую державу.

При Владимире Русь основательно окрепла. Византийская империя и Европа считали за честь породниться с великим русским князем. Киевская Русь богата, обширна и едина, она не страдает междоусобицами, укрепляется с каждым годом, прирастая всё новыми землями и городами.

И вдруг стало известно, что Владимир Креститель собирает на сына свое мощное войско и уже расчищает дороги и мостит мосты к Новгороду.

Ярослав еще надеялся, что отец не пойдет на него войной из-за дани. Но упование рухнуло.

Дело оказалось не только в дани. Завещав Борису престол, великий князь надумал убрать с дороги младшего сына не только Святополка, но и Ярослава, решив показать, именно показать всем княжествам, что ни одно из них не смеет выходить из-под его властной руки. Никто не должен оспорить завещание государя Русской державы.

Правда, «за старших сыновей был обычай, однако же, закона о престолонаследии не существовало. Владимир Святославич сам землю собирал, и слово его могло явиться законом».

Но так ли уж справедлив его закон, поставленный с головы на ноги? Вовсе не справедлив. Старшие братья, в угоду младшему, вышвырнуты за борт. Стародавний обычай напрочь отвергнут. Но такая внезапная ломка не истечет безболезненно. Он, Ярослав, не одобрит грубейшую оплошку отца и дань ему не повезет.

Новгороду, хотя бы временно, необходимо оставить дань для себя. Город под боком у западных и северных стран, кои отлично ведают о значении для Руси Новгорода и давно вынашивают планы нанести ему ощутимый урон. Город же не выдержит мощной осады. Старый дубовый Детинец его не спасет. Новгород надо обнести водяным рвом и земляным валом, на коем соорудить сильную крепость, и лучше всего из камня. На это понадобятся огромные деньги.

Да и торговля, и ремесленный люд зело в деньгах нуждаются. Вот и получается, Владимир Святославич, что не видать тебе дани годика три-четыре. Поймешь ли ты неотложные нужды Новгорода, кои будут направлены на укрепление Руси?..

Надо родителю письмо отписать и немедля снарядить гонца в Киев.

Всю ночь Ярослав просидел за пергаментом, а затем позвал к себе Могуту и поведал ему о содержании письма.

— Немедля отправляйся в Киев с грамотой, Могута Лукьяныч. Хотелось бы верить, что великий князь остановит войско. Поспеши. Тебя он в поруб не кинет. Ты ведь когда-то изрядно помог Владимиру, одолев богатыря печенегов. Поспеши и постарайся убедить великого князя.

— Сделаю всё, что в моих силах, княже.

А тем временем Новгород, согласно решению вече, собирал войско. Но тут случилась беда, коя едва не погубила все задумки Ярослава. И виной тому стали предводители варягов — Эймунд и Рагнар.

 

Глава 12

КОЗНИ ПОСАДНИКА И КРОВАВОЕ ПОБОИЩЕ

Посадник Константин так был раздосадован результатами вече, что с горя напился. Три дня пил хмельные меды, выходил во двор, буянил, стегал плеткой холопов, кричал, что плохо баламутили народ. Даже вольным людям крепко досталось. Наорал на тысяцкого, сотников и всех своих доброхотов, да так, что едва и по ним плеть не прошлась.

— Охолонь, Константин Добрынич! — с трудом осадил посадника тысяцкий Гостомысл. — Мы к тебе не затем пришли, дабы на пьяного посадника глядеть, а чтобы совет с тобой держать.

Угомонился Константин. Тысяцкого он зело ценил и всегда считался с его суждениями. Тот был степенен и здрав умом. Почитал Гостомысла и народ новгородский.

— А позвал я вас, господа честные, — протрезвев, начал свою речь посадник, — за тем, дабы помыслить, как от войны с Киевом уйти. Сказывал и ныне скажу: не нужна нам драка с великим князем.

— Вопреки вече? — вскинул крылатые, колосистые брови Гостомысл.

— Вопреки! Перехитрил нас Ярослав. Чернь ныне готова на руках князя носить, да и купцы, как сами видели, на его сторону переметнулись. Купцы! В кои-то веки было, чтоб они супротив Совета Господ пошли. Заманил их Ярослав в ловушку.

— Никакой ловушки я не вижу. Князь Ярослав втянул их в торговую братчину, коя даст купцам и Новгороду немалую пользу. Разумом Ярослава Бог не обделил.

— Да ты что, тысяцкий? Куда ты клонишь? С какой стати тебе князя восхвалить? Вот уж не ожидал, — сердито покрутил головой посадник.

— Что Бог Ярославу дал, того не отнимешь. А вот на счет войны надо подумать. Мыслю, ни князю, ни Новгороду она не надобна.

Долго ломали головы, в конце концов, остановились на суждении посадника:

— Ярослав уповает не только на новгородское войско, но и на варягов. Ничего не скажешь: воины отменные, в каких перепалках только не были. Не зря себя лучшими меченосцами кличут. Надо вбить клин между Ярославом и викингами. Сии люди наглые, ведут себя охально. Как мог сдерживал их, ныне же отпущу вожжи. Пусть варяги и вовсе возмутят народ, да так крепко, что новгородцы не стерпят разбоев и перебьют незваных гостей. Вот тут-то Ярослав и призадумается, как без викингов войну начинать. Да и сами новгородцы, наглядевшись на заморских друзей Ярослава, не пойдут в его войско.

— Ловко придумал, Константин Добрынич, — поддержали посадника его доброхоты.

Один лишь Гостомысл уходил из хором Константина с озабоченным лицом: не слишком понравилась ему речь посадника. Варяги и без того распоясались. И во что выльется затея Константина, одному Богу известно.

* * *

Ярослав ступил к оконцам, коими любовались все новгородцы. Обрамлены полосным оловом, а заморские стекла, словно драгоценные каменья, так и сверкают на солнце диковинным разноцветьем: то янтарным, то зеленым, то малиновым…

Князь распахнул одно из оконец и увидел Торговую площадь. Подле храма Иоанна Предтечи толпились купцы. «Иванова братчина!». Совсем недавно Ярослав в подкрепление своих слов составил для братчины особое «Рукописание», или «Уставную грамоту», в коей оговаривались для купцов торговые «мерила», льготы и привилегии.

В Новгороде для измерения тканей стал применяться «еваньский локоть», — узкая деревянная пластинка, шириной в полвершка.

Особо разнились такие меры веса и длины, как пуд медовый, гривенка рублевая для взвешивания серебра, меры вощаные и, уже выше упомянутый, локоть.

Наблюдение за взвешиванием товаров возлагалось на «добрых» людей из Иванова братства, кои должны были «вывесить по правому слову». Им причиталась специальная пошлина. За искажение торговых мерил на весчего налагалась большая пеня, коя делилась на три части: одна шла на храм святой Софии, вторая — церкви святого Иоанна Предтечи, третья — Новгороду.

Храм Иоанна имел и чисто светское значение — был хранителем мер и весов, за точность коих по статье «о мерилах градских» должен отвечать сам владыка, поелику часть пошлин шла и ему.

Иваново братство, кое уже насчитывало свыше ста человек, брало за вступление пятьдесят гривен серебра. Деньги громадные! Но богатые купцы, кои и за малую толику не расщедрятся, на братчину серебра не жалели. Ведали: и полгода не минует, как калита окупится льготой. (Эк, чего угораздило придумать князю Ярославу!).

Братство заимело свой общинный праздник — 11 сентября. В этот день из общей казны тратили на устройство пира 25 гривен серебра, зажигали в храме Иоанна Предтечи 70 свечей и приглашали служить в церкви самого владыку, кой получал за это гривну серебра и доброе сукно.

По предложению князя братство учредило при храме совет из трех старост, причем один из них был из «черных» людей.

— «Рукописание» дает вам, господа честные купцы, самоуправление и суд по торговым делам.

— И без посадника можем обойтись?

— Никакого посадника! Все решает братчина. Что же касается торговых пошлин с воска и других товаров, кои поступают в Новгород со всей Руси, как я и обещал, все они пойдут в пользу общины, или гильдии. Ведомо вам такое слово?

— Наслышаны, — отозвался Мефодий. — У свеев так рекут.

— И не только у свеев, а во всей Западной Европе. Гильдия — объединение купцов и ремесленников, защищавшее интересы своих членов. Вот так и у вас отныне станет. Ремесленник и торговый человек — оселок, на коем Русь держится. Без этих людей, да еще без оратаев любое княжество рухнет.

— Воистину, князь. Если бы все правители так понимали. Вышеслав, бывало, одну охоту ведал. Ни с умельцами, ни с купцами не общался. Всеми делами посадник управлял. Ныне, чуем, другая пора наступила. Всё бы ладно, но одна забота нас тяготит. Уж слишком варяги обнаглели, начали купцов задирать, — произнес Мефодий.

Не первый раз слышит Ярослав худые слова о викингах. Надо бы их урезонить, но сейчас не приспело время. Рыцари отменно вооружены и представляют большую силу. В войне с великим князем, коль она всё-таки приключится, варяги значительно укрепят его войско. Надо пока потерпеть их озорство.

Но Ярослав, делая немалую ставку на иноземных воинов, пожалуй, впервые в своей жизни столь опрометчиво отнесся к «озорству» наемников.

12 августа 1015 года князь решил побывать в своем подгородном имении, селе Ракове, но ладейных дел мастера пригласили князя оглядеть новые корабли, изготовленные умельцами на «киевскую дань», не отосланную после зимнего полюдья (как это полагалось) в стольный град.

Ярослав охотно согласился, но на берегу Волхова осматривать ладьи не захотел.

— Ветер поднимается. Быть разгульной волне, вот и пройдемся по Ильменю. Намерен два дня на озере пробыть, тогда все огрехи станут видны.

— Сомневаешься, князь? На совесть ладили. Ведаем — оным кораблям по морям ходить.

— Верю, мастера, не подвели. Не первый корабль на воду спускаете.

На ладью Ярослав прихватил и своих «ростовских» бояр: Могуту, Озарку и Заботку. На таком большом озере они никогда еще не бывали. Пусть привыкают.

Ярослав помышлял заиметь в Новгороде большой флот. Город стоит на крупнейшем водном пути и без десятков ратных и торговых кораблей ему не обойтись. Пора большими караванами и за Варяжское море ходить, дабы Европу постигать.

Весть о том, что князь два дня будет бороздить Ильмень, разнеслась по всему городу. Посадник Константин повеселел, как будто сундук золота нашел. Позвал в свои обширные хоромы викингов и заявил:

— Ведаю, доблестные рыцари, что князь Ярослав вас жалует, вот и я надумал к себе на угощенье пригласить. У меньшого сына моего первый зубок прорезался. Не ведаю как у вас, свеев, но на Руси первый зубок всегда медами и винами отмечают. Не угодно ли почтить сына моего, славные рыцари?

«Славных рыцарей» и просить не надо. Кто ж откажется погулять на даровщинку? Они за тем из-за моря и прибыли, чтобы в русских землях всегда с сытым желудком ходить и гривнами кошели набивать.

Посадник не поскаредничал: хмельных медов и вин — море заливное. А уж про яства и сказывать не приходится.

Весело погуляли викинги! В крепком подпитии разъехались по Новгороду. И началась тут буча!

Колбяги и варяги, вооруженные мечами, копьями и треугольными щитами стали угрожать новгородцам своим оружием, «хватать чужих коней, угонять на свои дворы чужую челядь, выдирать усы и бороды, рубить руки и ноги, убивать, насилие делати мужатым женам».

Новгород возмутился, и августовской ночью изрубил многих варягов на Парамоновом дворище, что в Славенском конце. Известнейший двор Новгорода! Добрых пятьдесят лет Парамон торговал с немцами, готами и свеями. Несказанно разбогател. Его усадьба, обнесенная дубовым тыном, вмещала в себя десятки дворовых строений и соперничала лишь с двором посадника Константина.

Два года назад Парамон преставился, оставив сказочное богатство сыну Воропану. Но тот перестал за море ходить и ударился в гульбу. Хитрые варяги вошли к Воропану в доверие и стали его частыми гостями.

В злополучную ночь десятки викингов оказались на Парамоновом дворе. Неспроста оказались. Сами едва на ногах стояли, и Воропан в стельку упился. Викинги отнесли хозяина в ложеницу, а сами занялись излюбленным делом, благо было чем поживиться. Тут-то и напали на варягов новгородцы.

Разгневанные горожане лишили живота не только десятки варягов, но и разрушили гостиные дворы, в коих жили иноземные купцы.

Гости обосновались в Новгороде добротно. За заостренным в два бревна частоколом поставили теплые избы для жилья и клети для хранения товаров, покрыв срубы тесовыми кровлями.

Гостиные дворы ставились на правом берегу Волхова, близ вымолов и пристаней, выходя воротами к Торговой площади.

Еще лет пятнадцать-двадцать назад неподалеку от Славенского холма появился целый иноземный городок, напичканный Готландским, Варяжским, Свейским, Немецким гостиными дворами. Обнесенный крепким дубовым острогом, городок напоминал небольшую крепостицу, прозванную в народе «Варяжским дворищем», ибо варяги первыми поставили свой торговый двор.

К приезду Ярослава в Новгород иноземный купеческий городок настолько стал тесен, что гости пожаловали к князю.

— Дозволь, Ярослав Владимирович, нам новые гостиные дворы поставить.

Ярослав, как известно, купцам завсегда рад: и пошлина немалая в казну идет, и торговые связи крепнут.

— Место приглядели?

— Вблизи вымолов.

Гости «приглядели» самое удачное место. И пристани рядом, и торговые ряды под боком.

— Но там же кузни ремесленников.

— Всё в твоей воле, князь. Можно их и передвинуть, а мы за ценой не постоим.

Но Ярослава слова купцов не удовлетворили. Новгородцы и без того на Варяжское дворище косо смотрят. Самое выгодное место варяги отхватили. Князь Вышеслав проморгал. Он не больно-то в торговые дела вникал, да и не хотел вникать. Гораздо вникал посадник Константин. Он своей выгоды нигде не упустит. Сунули ему заморские гости мзду — и в тот же день топоры на Волхове застучали.

Новгородцы опомнились, да поздно: старосты концов и улиц в крепкой руке посадника, им тоже от варяжских купцов изрядно перепало. Одни кузнецы пошумели, но сторонников посадника на вече не перекричали.

И вот теперь иноземные купцы надумали испытать нового князя.

— Сожалею, господа честные купцы, но трогать кузнецов и другой мастеровой люд, что разместились в городе по Волхову, не дозволю.

Но купцы, уже ведая пристрастие Ярослава к торговым людям, не отступались:

— И всего-то десяток кузниц передвинуть. Волхов всех примет. Без новых же гостиных дворов Хольмгарду большие убытки нести.

Купцы били по больному месту. Ярослав, как никто из русских князей, гостей боготворил, ради них он на всё пойдет.

— И кузнецы в накладе не останутся. Денег столь отвалим, что им и за три года не заработать. Чернь будет довольна.

Купцы перестарались. Последние слова покоробили Ярослава.

— Чернь? Таким словом на Руси подневольных людей и холопов называют. Ремесленник — не холоп, а свободный человек. И кузня, и изба, и земляной надел, кои навсегда закреплены за мастером, в полной его собственности. И никакой князь мастеровому человеку не указ. Так что вновь повторю: ни кузнецов, ни других ремесленников трогать не намерен.

Гости сникли. Убытками Ярослава не напугать, ведает: никуда-то купцам не деться. Новгород — не тот город, который можно и стороной обойти. Не обойдешь! Все северные и западные торговые пути в Новгород сходятся. Но как быть? Не за крепостными же стенами гостиные дворы ставить.

— А вот как, господа честные купцы. Бывал я на вашем дворище. Не спорю, тесновато, избы и клети впритык. Но коль пораскинуть мозгами, дворы ваши можно и удвоить.

Гости недоуменными глазами уставились на князя.

— Как удвоить? Сам же сказывал: впритык.

— Да очень просто, господа честные купцы. Разбирайте кровли и возводите срубы в три яруса. Верх — под жилье, а два нижних — под товары. И лесом, и плотниками помогу.

Купцы оживились. Как сами не додумались? Вот уж действительно: не ищи мудрости, ищи простоты. Да и лес Ярослав посулил. Новгородский же лес немалых денег стоит. Новгородцы сплавляют его по десяти рекам: Ловати, Полымети, Мшаге, Шелони… Древесина плотами перегонялась через Ильмень к истоку Волхова, где несколько предприимчивых артелей держали большие лесные склады, кои тянулись по берегам Волховского истока на несколько верст.

Сюда на торги приплывали княжеские и боярские тиуны, купцы и ремесленники. Кто запасался дровами, кто — деловым лесом для возведения изб, клетей, хором и всевозможных построек, кто — сухим, выдержанным под навесами лесом для различных поделок. Особую выделку и особую цену имел корабельный лес.

Плотников же в Новгороде — не занимать. Не прошло и года как поднялись над Варяжским частоколом трехъярусные гостиные дворы.

Купцы поставили себе особую церковь («божницу Варяжскую»). Ярослав от имени новгородцев заключил договор с немцами и готландцами. Немецкие купцы разделялись на две гильдии — морскую и сухопутную. Как те, так и другие делились еще на зимних и летних. Зимние приезжали осенью, по последнему пути, и зимовали в Новгороде. Весной они отъезжали за море, и на смену им приплывали летние купцы.

* * *

Месть новгородцев была страшной. Натерпелась унижений и зла русская душа. А коль она взорвется — удержу нет. Крушит и ломит всё, что под горячую руку попадет. Угодило под нее и Варяжское дворище. Красного петуха не пустили (огонь может переметнуться и пожрать весь город), но торговые клети подчистую опустошили.

Сторожа, застигнутые врасплох, норовили остановить ожесточенную толпу, но их перелобанили дубинами и сторожа пали.

Обрели смерть и два купца. Один — из свеев, другой — из земли немецкой.

Ярослав вернулся в Новгород на другой день после побоища. К нему тотчас явился ярл, властитель Дротнингхольм-фиарда, Рагнар, второй предводитель (после Эймунда) варяжского войска. Он был взбешен:

— Треть моих воинов перебита новгородцами. Мы не хотим больше служить новгородскому князю. Через день я заберу своих викингов к морю, но прежде мне нужно предать погребальному костру павших.

Тяжело было в этот час Ярославу. Он мог бы возразить ярлу:

«Варяги наняты князем и Господином Великим Новгородом на три года. Золотые и серебряные гривны заплачены. Викинги поклялись своим богом Вотаном и оружием, что будут верно служить Новгородской земле весь урочный срок».

Но спорить с ярлом бесплодно: викингов Рагнара, привыкших разбойничать без страха за свои жизни, уже не остановить.

— Поступай, как знаешь, Рагнар. Мой боярин укажет, где захоронить твоих воинов.

Викингов хоронили по варяжскому обряду, в пяти верстах от Новгорода, на одном из холмов Ильменя. на котором были сложены огромным костром сосновые, еловые и березовые деревья, очищенные от сучьев.

Убитых доставляли на носилках, покрытых черными покрывалами. За носилками следовали Эймунд и Рагнар, а уже за ними воинским строем, «кабаньей головой» — викинги. Все — в полном ратном облачении: в шлемах с узкими прорезями для глаз и рта, кольчугах, с овальными щитами, копьями и мечами. Поверх доспехов развевались на говорливом ветру длинные черные плащи, отороченные мехами.

Встречу похоронной процессии изредка попадались поводы огнищан. Мужики, завидев закованных в железо викингов, поспешно уступали дорогу.

Варяги! Наплывают будто черные зловещие тучи. Пронеси, отведи от беды, боги!

Варяг для северного огнищанина, что печенег для южного оратая. Он грозен и жесток, его меч и копье не щадят ни седого старца, ни дитя малое. Сколь раз уже бывало, когда викинги нападали на беззащитные селения, уничтожая всех и вся, забирая годами нажитое добро и сжигая жилища.

Злые, надменные варяги… Сейчас они, бряцая тяжелой броней, идут молча, идут на свою тризну. Позади «кабаньей головы» тянутся со связанными руками понурые, полуголые рабы. Варяги подталкивают их острыми наконечниками копий. Рабы стонут, вскрикивают, по их телам струится кровь. Их восемь человек — по два на каждую сторону погребального костра.

Тела викингов уложили на деревья. Их много, очень много! Получилось четыре кольца из мертвецов. Их восковые лица с открытыми глазами обращены к небу, к великому богу Вотану.

Эймунд снял с головы двурогий шлем и сбросил с себя черный плащ. Его стальная броня состояла из двух частей. Одна, украшенная золотой и серебряной насечкой, закрывала грудь, другая — спину.

Эймунд кивнул Рагнару, и тот подошел к нему. Он должен подойти, ибо Эймунд предводитель всей варяжской дружины, знатный конунг, в котором течет кровь скандинавских королей.

— Твое войско, Рагнар, потеряло многих славных викингов, моих — меньше, а значит, тебе выпала честь достойно наградить бесстрашных потомков Вотана. Начинай, ярл!

Рагнар также снял шлем. Его рука в железной чешуйчатой перчатке потянулась к мечу.

Дружина замерла, дожидаясь действий ярла. А тот пошел вокруг погребального холма. Павшие викинги, казалось, сопровождали вождя своими остекленевшими глазами.

Рагнар подошел к первой паре расставленных рабов и вытянул из драгоценных ножен меч. Варяжский меч! Он короче русского, зато тяжелей и шире.

Глаза ярла при виде рабов стали жестокими. Нет, рабы не виноваты в гибели викингов. Павшие жаждут мести, они должны услышать беспощадные слова, увидеть казнь «убийц».

— Славные дети Вотана! Прежде, чем уйти к богу, вы насытитесь кровью коварных людей Хольмгарда и услышите их отчаянные вопли. Радуйтесь, дети Вотана!

Казнь «коварных людей» была жуткой. Душераздирающие крики огласили притихшие воды Ильменя. Вначале острие меча вонзилось в правый глаз раба, затем — в левый. Невольник корчился по земле, а немилосердный меч отсекал ступни ног и кисти рук, и чем безумнее кричал «хольмгардец», тем все больше ожесточались холодные сердца викингов. Они не испытывали жалости, ибо с детства их приучали к кровавым войнам, грабежам и насилиям, что они и успешно делали в приморских землях Британии, Франции, Италии, Сицилии, Сардинии, Испании, Северной Африки, Сирии, выполняя заветы отца богов Вотана.

Рагнар ступил к следующему невольнику, а к обезображенному телу подбежали викинги и принялись рассекать его на куски.

Павшие дети Вотана будут довольны. Они отомщены и теперь могут спокойно переселиться на небо.

Окровавленные останки рабов были брошены к ногам мертвых героев. Вскоре запылал гигантский костер и обратил героев в пепел.

Викинги расселись вокруг погребального костра, пили из баклажек терпкое, красное вино и слагали сагу о своих бывших соратниках. К вечеру, когда потускнели угли, и пепел остыл, варяги набросали на прах воинов высокий курган…

 

Глава 13

СМЕРТНЫЙ ГРЕХ

Угодил Ярослав меж двух огней. Правда была на стороне новгородцев. Одним махом остановили бесчинства варягов. Не привык Господин Великий Новгород сносить обиды, вот и обрушился на заморских наймитов. Воинственно обрушился, оголтело: новгородский люд самый буйный, пойдет крушить — никакая преграда не удержит.

Переусердствовали. Под дубину попали не только викинги, но и два гостя. Среди заморских купцов — переполох и небывалое смятение. Гостиные дворы разграблены. Стоном исходят гости.

— Ни в одном граде такого разбоя не видели. Лиходей — град! Нищими стали. Так оскудели, что не на что домой возвратиться. Ноги больше не будет в Новгороде!

Тяжело Ярославу выслушивать такие речи. И от кого? От гостей, коих, он, Ярослав, всеми силами приглашает торговать в стольный град Северной Руси, и не только приглашает, но и потворствует, дает немалые льготы. Недаром вся Европа ринулась в богатый Новгород.

Ныне же ограбленные купцы засобирались домой. Новгороду будет нанесен ощутимый удар. Во всех странах заговорят о новгородском погроме. И не только заговорят, но кое-где и расправятся с новгородскими купцами. Издревле существовал негласный договор: гости были как бы заложниками за торговых людей Новгорода, кои забирались в чужие земли.

Убит свейский и немецкий гости. Та же участь теперь ждет в Скандинавии и Германии новгородских купцов. Господи! А ведь к немцам только вчера отъехал Силуян Егорыч. Добрый содруг. Император Генрих, изведав о гибели своего соотечественника, прикажет казнить Силуяна.

Ярослав тотчас позвал Могуту.

— Спешно снаряди за Силуяном бывалого вершника. Пусть мчит одвуконь, и чтоб без купца не возвращался.

— С купцом прибудет, князь, — спокойным голосом молвил боярин. — Силуян торопко не ездит, не так уж он и далече.

Могута удалился, а князь вновь углубился в думы. Конечно он, Ярослав, постарается найти виновных, и каким-то образом возместить убытки купцов, но славу гостеприимного торгового города не вдруг вернешь… Не вернешь и дружину Рагнара. Его викинги уже снаряжают корабли. Уйдут с Новгородской земли в поисках более безопасного места. Конунг Эймунд остался, но уход викингов Рагнара скажется на силе новгородского войска.

Теперь новгородцев и наймиты, и купцы опасаются, и сие недоверие к городу надо истреблять. Жестоко истреблять, иначе не будет больше веры ни княжескому слову, ни Господину Великому Новгороду. Как никогда сурово наказать зачинщиков погрома. Через смертную казнь.

На душу Ярослава, словно многопудовая гиря навалилась. Он должен принять жестокое решение. Гости и варяги воспрянут духом, новгородцы же озлобятся. Могут и в вечевой колокол ударить, да так шумнуть, что князю покажут от ворот поворот. И никакая дружина не поможет. Народу всё под силу, тем он и держится.

Но что же делать, милостивый Господи?!

Ярослав удалился в Крестовую палату и встал на колени перед Поклонным крестом и киотом. Послышались его мольбы:

— Пролей, Господи, святейшей капли крови твоей в мое сердце, иссохшее от грехов, страстей и всяких нечистот, душевных и телесных…

Молился рьяно, прося Спасителя и Богоматерь простить его тяжкое прегрешение, кое совершит он в завтрашний день.

Разум подталкивал: надо, надо пролить кровь. Другого выхода нет. Коль дрогнешь, не проявишь волю, то нанесешь Новгороду непоправимую пагубу. Отвернутся от него, отвернутся!

А сердце изнывало от жалости. Не губи! Не нарушай заповедь Христа. Ты ж — один из самых неистовых поборников христианства. Смирись! Не отталкивай от себя Господа, не бери смертный грех на душу…

Сердце боролось с разумом, разум боролся с сердцем. Тяжелое, порой, приходиться принимать решение государственникам и властителям!

* * *

Ярослав «разгневался на гражаны» и приказал своей дружине выявить убийц и казнить их в отместку за смерть наемников и погромы купцов.

К концу трагической ночи в Новгород прискакал гонец из Киева с письмом к Ярославу его сестры Предславы, извещавшей о том, что 15 июля скончался Владимир Святославич, а между братьями уже возникла кровавая борьба за престол. В Киеве сел Святополк.

На душе Ярослава стало беспокойно. Всё смешалось в его голове: кончина отца, гибель варягов, восхождение на престол Святополка.

Неожиданной стала смерть великого князя. Доходили слухи, что в последнее время отец стал недужить, но Ярослав, ведавший про его богатырское здоровье, и в мыслях не допускал, что отец вдруг как-то внезапно умрет. Ведь он собирался выступить в поход на Новгород, был полон сил.

Впервые Ярослав осознал, что великая Киевская Русь осталась без своего многолетнего властителя.

Святополк — не тот человек. Да и не достоин он того, чтобы управлять громадной державой. То несколько лет у печенегов сидел, то с ляхами польского короля Болеслава сносился, помышляя с их помощью завладеть заветным троном.

И почему Святополк овладел киевским столом, коль великий князь завещал его Борису? Что же могло произойти?

Находясь далеко от Киева, Ярослав многого не ведал. Ныне же его главная забота — новгородцы. Казнь нескольких десятков людей озлобила их. Они-то вины за собой не чуют. Варяги вели себя чересчур жестоко и разгульно. Они не только убивали горожан, но и насиловали девушек и замужних женщин. Такого унижения новгородцы стерпеть не могли.

Письмо Предславы многое изменило. Если раньше, ожидая выступления великого князя на Новгород, он, Ярослав, нанял викингов и относился к ним излишне благосклонно, то теперь все поменялось.

Войны с великим князем не будет, а посему ныне варяги сами станут напрашиваться в поход на богатый Киев. Им, как и печенегам, в первую очередь нужна добыча. У них грабеж, разбойный промысел и наглое поведение заложены, наверное, с рождения. Особенно поражали Ярослава кичливость и заносчивость предводителя норманнов Эймунда, с коим у князя произошел горячий спор.

Конунг высокомерно заявил:

— Мы, доблестные варяги, создали державу Русь, и все ваши князья, и князьки должны об этом всю жизнь помнить. Помнить и прославлять наших знаменитых викингов.

— То, что вы, варяги, умеете воевать, спору нет. Но вы никогда не создавали Руси. Держава создавалась из племенных союзов восточных славян, — твердо высказал Ярослав.

— Каких еще племенных союзов? — усмехнулся Эймунд.

— Наберись терпения конунг и выслушай меня. Восточные славяне в восьмом и девятых веках расселились на громадной территории. Они не только заселяли плодородную лесостепь, но и продвигались далеко в глубь лиственных лесов, где можно было не бояться набегов степных кочевников.

Середину Днепра занимали поляне, где ныне Киевщина, восточнее их жили северяне; на запад от полян жили волыняне и бужане; на северо-запад — древляне. На самом юге, на море и у Дуная, находились уличи и тиверцы. В лесной зоне расселились дреговичи, радимичи — по рекам Сож и Десне, вятичи по Оке. На Западной Двине жили полочане, у истоков Волги, Днепра и Двины — кривичи. Самым северным союзом славянских племен были словене, поселившиеся на известном тебе, Эймунд, озере Ильмень, где они и воздвигли Новгород. Соседями восточных славян опять-таки были не варяги, а западные славяне — поляки, словаки, чехи и часть южных славян — болгары. На северо-западе жили ливы и эсты. Северо-восточные леса и тайга были заняты финно-угорскими племенами: мордвой, весью, карелой, чудью. На Средней Волге сложилось государство Волжской Булгарии. Какие же норманны, Эймунд, заполонили Русь?

— И всё равно слово «русь» произошло от варягов! — возбужденно произнес конунг.

— Сказка, конунг. Первые исторические сведения о Руси, о народе «рус» или «рос» появились к шестому веку. В Среднем Приднепровье, где в Днепр впадает река Рось, и находилось славянское племя Русь.

— Не знаю, не знаю, это какие-то убогие дикари!

— Убогие дикари? А ты ведаешь, конунг, как писали об этом славянском племени еще в шестом веке? «Русы мужественны и храбры. Ростом они высоки, красивы собой и смелы в нападении. Народ русов могучий». Племя русов возглавило союз приднепровских славянских племен, называемых полянами, и летописец записал: «Полян теперь называют Русью».

Эймунд загорячился, даже мечом о деревянную половицу пристукнул.

— Ложь, князь! У русичей короткая память. А не мы ли основали на морских берегах королевства Франции, Англии, Испании, Ломбардии и Сицилии?

— Не согласен, конунг. Варяги — превосходные мореходы, но они внезапными наскоками не создавали княжеств, а лишь грабили прибрежное население некоторых европейских стран. У народов Запада сложилась особая молитва: «Господи! Избави нас от норманнов!». В глубь же Европы норманны никогда не проникали. А Русь и вовсе далека. Для того, чтобы вам добраться до славянских земель, надо было войти в Финский залив, где все ваши корабли просматривались с берега, а затем варягам предстоял огромный путь в полтысячи верст по рекам и озерам против течения Невы, Волхова и Ловати. Ни о какой внезапности не могло быть и речи. На всем долгом пути норманнов могло разить стрелами с обоих берегов местное население. Мыслю, что возразить, Эймунд, тебе нечем.

Конунг промолчал, а Ярослав продолжал:

— В конце громадного похода перед варягами вставали две тяжелейшие преграды — варяжско-ладожская и варяжско-русская. Приходилось ставить корабли на катки и посуху, волоком тащить их тридцать-сорок верст по земле. Ваши победоносные мореплаватели становиться беспомощными и беззащитными. Никакой грозной внезапности не существовало. Киевскому князю достаточно было поставить, например, на месте Новгорода, Русы или Смоленска свою заставу, дабы преградить путь на юг «сухопутным мореходам». Только дотащив ладьи до Смоленска, они оказывались на прямом пути в Киев, до коего оставалось еще около пятисот верст. Но и здесь, на Днепре, они были легко уязвимы.

Варяги, конунг, появились у нас тогда, когда Киевское государство уже сложилось, и для своих торговых походов на Восток они применяли дальний обходный путь через Мсту, Шексну и Верхнюю Волгу, кой огибал с северо-востока владения Киевской Руси. Проникновение же ваших отрядов в славяно-финские земли были ограничены тремя северными озерами: Чудским, Ильменем и Белоозером. Но на этих землях шли постоянные стычки. То варягам удавалось взять дань со славян и чуди, то местные племена изгоняли незваных гостей вспять «не даша им дани».

— Но наш доблестный конунг Олег захватил власть в Киеве!

— То было единственный раз, Эймунд, и то обманным путем. Ваш Олег прикинулся хозяином купеческого каравана и завладел Киевом, убив законного князя. Этот конунг достоверно известен нам только по походу на Византию в 907 году. Но в этом походе, кроме варягов, участвовали войска девяти славянских племен и двух финно-угорских (марийцы и эстонцы). Поведение Олега после взятия большой добычи с греков крайне странно и никак не вяжется с обликом строителя державы, как он заявлял. Олег просто исчез с русского горизонта. Сразу же после похода он ушел к Ладоге. Другие же сказывают, что, идя к морю, его «уклюну змиа в ногу и с того умре». Никто не ведает могилы этого мнимого основателя государства.

Ярослав говорил спокойно и убедительно, но Эймунд продолжал злиться. Он никак не хотел признавать правоту слов новгородского князя.

— Достоверно и то, конунг, что варяги использовались на Руси лишь как наемная военная сила. Князь Игорь в 942 году позвал варягов из-за моря, дабы идти войной на Византию. Ты хорошо ведаешь, что нанимал викингов и Святослав, и великий князь Владимир. Но при Владимире варяги повели себя хамски, и тогда великий князь выдворил их из Киева за пределы Руси.

— Мы — отважные воины, и если нас пригласили, будьте любезны терпеть наши шалости, — грубо отозвался конунг.

— Шалости? Мягко сказано, Эймунд. Вы способны на самые грязные убийства. Не вы ли убили князя Ярополка в городе Родне, не вы ли врывались в дома киевлян и предавали бесчестью женщин? Такие шалости русичи не спускают.

(Разговор шел еще до варяжских погромов в Новгороде).

— Вашим народом всегда надо управлять, — продолжал горячиться конунг.

— А я тебе скажу так, Эймунд: кто помышляет другими управлять, пусть сначала научится владеть собой. Ваша жестокость переходит все границы. Вот что написал французский хронист Дудон Квинтийский. Я это хорошо запомнил:

«Выполняя свои изгнания и выселения, они, норманны, сначала совершали жертвоприношения в честь своего бога Тора. Ему жертвуют не скот или какое-нибудь животное, не дары отца Вакха или Цереры, но человеческую кровь. Поэтому жрец по жребию назначает чужеземных людей для жертвы. Они оглушают их ударом бычьего ярма по голове. Особым приемом у каждого, на которого пал жребий, выбивают мозг, сваливают на землю и, перевернув его, отыскивают сердечную жилу. Извлекши из него всю кровь, норманны, согласно своему обычаю, смазывают ею свои головы и быстро развертывают паруса своих судов на очередной разбой».

Воины варяга Олега проявляли такую же свирепость в походе против греков. «Много убийств сотворили грекам. Завладев пленниками, долго мучили и рубили на куски… Много зла творяху».

— У тебя не только отличная память, но ты прекрасно владеешь и варяжским языком, князь. Не является ли это доказательством того, что весь твой народ мог называться Варяжской страной. Мы, норманны, пустили на Руси глубокие корни.

— Чушь, Эймунд. На твоем языке говорят единицы русичей. Если признать варягов создателями государственности для «живущих звериньским образом» славян, как сказано в ваших хрониках, будет весьма трудно истолковать то обстоятельство, что языком Руси был не шведский, а русский. Договоры с Византией заключались посольством киевского князя, и, хотя в составе посольства были варяги, нанятые Русью на службу, писались они только на двух языках — русском и греческом. Более того, в шведских бумагах сбор дани обозначался словом, заимствованным варягами из языка русичей — «полюдье», что убедительно доказывает о первичности у славян такого древнего обычая, как сбор полюдья.

Конунг норовил спорить, но все его возражения разбивались о доводы Ярослава, как волны о неприступные скалы.

Самый образованный князь своего времени непоколебимо ведал, что варяги никакого отношения к созданию державы Русской не имели. Эймунд ушел посрамленным…

Ныне же, отрезвев от гнева, Ярослав ломал голову, как замириться с гордыми новгородцами. И сколь он не думал, но не находил выхода.

Боярин Могута, ведавший сыском мятежа, рассказал:

— Варягов крепенько подогрел посадник Константин. Позвал их к себе на пир.

— На пир?

Обычно на всякий боярский пир непременно приглашался князь, а тут посадник и словом не обмолвился.

— Странно, Могута.

— Вот и мне показалось странным. Пир начался утром, и повод оказался диковинным, княже. У младшего сына-де зубок прорезался. Курам на смех. Да не таков Константин добрячок, дабы по никчемной малости щедрые пиры задавать. Почитай, всех варягов на зубок кликнул. Нарочито и с подоплекой.

— Пес! — ожесточился Ярослав. — Вот кого бы надо первым зарубить. — Еще не поздно.

— Поздно, князь. Казнь посадника еще больше разозлит новгородцев. Ныне надо перед городом шапку ломать. Уж тут не до Константина.

— Да сам ведаю, сам! — вновь закипел Ярослав и быстро, слегка прихрамывая, заходил по покоям.

Редко, крайне редко зрел Могута своего князя таким раздраженным, и даже растерянным. (Бывают и у сильных, невозмутимых людей свои слабости). Князь и злится, и мучается. Злится на посадников и варягов, мучается за свой яростный всплеск, закончившийся казнью новгородцев. По лицу видно, что Ярослав оказался в затруднительном положении.

Вдруг князь встал прямо перед Могутой и ожег его своими мрачными глазами.

— Жутко мне, боярин. Новгородцы страшны в гневе своем… Не за себя боюсь. Всё равно когда-то Бог к себе призовет. За Русь жутко. Святополка, кой ляхам продался, некому остановить. Мстислав сидит у Сурожского моря. Он отважный богатырь, но свыкся со своей Тмутороканью и не любит Киева. Борис же, хоть и увенчан короной, нравом мягок, он и пальцем не пошевелит супротив Святополка. Глеб и вовсе не ратоборец. Сидит в своем Муроме с дружинкой в триста человек. Святополк же вновь короля Болеслава позовет, и почнут ляхи державу грабить… Кому же Русью управлять?

— А ты, никак, помирать собрался, Ярослав Владимирович? Встряхнись! Тебя же все Разумником кличут. И ни отнять твоего разума никому — ни Святополку, ни новгородцам. Ступай к ним, повинись, и они простят тебя.

Так откровенно Могута никогда еще с князем не разговаривал.

— Ты прав, кожемяка… Надеюсь, что твоими устами народ глаголет. Я выйду к новгородцам. Один, без дружины.

За всю историю Новгорода стекались горожане на вече столь молчаливо и угрюмо. В немом ожидании восседал на помосте и Совет Господ.

Всех больше был напряжен Константин Добрынич. Он жевал крепкими белыми зубами нижнюю губу и злорадно думал:

«Конец тебе пришел, Ярослав. Сколь добрых людей погубил! Надо бы шумнуть, поднять люд на мятеж, но новгородцы, кажись, и без того озлоблены до предела. Недолго пришлось умнику продержаться на новгородском столе. Это — не в Ростове сидеть. Ныне же тебя из вольного града вышибут, а того хуже — с Великого моста в пучину волховскую скинут. Вон уже и двухпудовый камень с веревкой у помоста припасен, хе-хе».

При могильной тишине Ярослав сошел с коня и неторопливо взошел на помост.

Следуя обычаю, перекрестился на дубовый храм святой Софии, поклонился новгородцам на все четыре стороны и… бессловесно застыл, всматриваясь в лица горожан.

В который раз за последние двадцать семь лет он поднимался на вечевой помост, и всякий раз, очутившись в окружении многолюдья, его охватывали мурашки. Всегда какая-то неукротимая силища исходила от народа, кой, как всемогущий Господь, может из любого человека сотворить всё, что будет ему угодно. Вот и в сию минуту народ на всё способен.

Князь всё молчал, молчало и грозное вече. Не послышалось привычного: «говори, князь!», — словно та и другая сторона не решалась прерывать затянувшееся безмолвие.

И только Ярослав собрался попросить у новгородцев прощения, как его глаза увидели подле сходней камень с веревкой, что круто изменило его намерение.

— Гляжу, господа честные новгородцы, мне уже и булыжник на шею приготовили. Спасибо за честь! — насмешливо проронил он. — Не маловат будет?

— А мы добавим! — ехидно выкрикнул кто-то из сонмища.

— Кой булыжник?

— Не видим!

Ярослав кивнул своему боярину.

— Покажи, Могута Лукьяныч.

Боярин принес камень на одной ладони, будто пушинку с земли поднял.

— И маловат, и легковат, — всё с той же усмешкой молвил Ярослав и, приняв камень от боярина, поднял (откуда только силы взялись!) обеими руками над головой и швырнул его на середину стола, за коим расположились два вечевых писца-дьяка. Стол с треском рассыпался, а длинногривые писцы в страхе отскочили в стороны.

И вот тут многолюдье (куда только злость пропала!) рассмеялось:

— Ай да князь!

— Таким камешком только крепостные ворота вышибать!

— Есть силенка!

А когда смех и выкрики стихли, к помосту пробился купец Мефодий.

— Откуда, господа честные новгородцы, камень приволокли?

Ответа долго не было, но затем кто-то не выдержал и громко растолковал:

— С Неревского конца! Сам видел, как два послужильца посадника камень к помосту тащили. С Неревского!

Все почему-то уставились на посадника, кой проживал на Неревском конце.

Константин поднялся со скамьи и, сердито зыркая черными глазищами по толпе, прокричал:

— Это кто там поганый рот раззявил? Кто облыжные речи несет? Ни кончанский староста, ни соцкие никакого камня не видели. Господам честным новгородцам ведомо, что утопный камень можно принести к помосту только по решению вече. Нет вины на Неревском конце!

Вече слегка погалдело и опять смолкло. Ярослав вдругорядь заговорил:

— Виноват я перед вами, господа честные новгородцы. Я нарушил одну из самых главных заповедей Бога. «Не убий!». И нет мне за то пощады. Я совершил тяжкий грех и готов сам надеть камень на шею. Человеческие жизни не вернешь ни за какие богатства. А ныне вы вправе отнять мою жизнь!

Народ молчал, обдумывая слова князя.

«Ну же! Ну же, новгородцы!» — хотелось крикнуть во всю мочь посаднику.

Народ молчал.

— Перед смертью своей намерен сказать вам черную весть. Отец мой, Владимир Святославич, скончался. Киевским престолом овладел Святополк. Станете ли вы верой и правдой служить новому великому князю?

Новгородцы — народ не только гордый и вольнолюбивый, но и ушлый, всегда прибыток чует. Намечавшийся поход Ярослава на Владимира, был выгоден новгородцам: они избавлялись от дани Киеву. Отказать в помощи Ярославу — приневолить его к уходу из Новгорода и, значит, возобновить старые отношения с Киевом, вновь принять посадника киевского князя, простого мужа, чего весьма не любили русские города.

А коль Ярослав отплывет к свеям, то может вернуться с варягами, как Владимир прежде, и уж конечно он не будет доброжелателен к гражданам, кои приневолили его к бегству. В случае же победы Ярослава над Святополком, новгородцы были в праве ожидать, что Ярослав не заставить их платить дань в Киев, поелику сам отказался ее оплачивать. Злодей же Святополк, кой провозгласил себя великим князем всея Руси, и вовсе новгородцам не по нутру.

И вече взорвалось:

— Не хотим Святополка!

— Он прислужник короля Болеслава!

— Не нужон Руси лизоблюд ляхов!

— Прощаем тебя, князь Ярослав!

— Веди нас на Киев!

— Тебе быть великим князем!..

Земно поклонился вече Ярослав.

 

Глава 14

СВЯТОПОЛК ОКАЯННЫЙ

За две недели до кончины Владимира Святославича в его ложеницу спешно вошел дворский, боярин Колыван.

— Беда, великий князь! Печенеги хлынули на Киев!

Владимир Святославич стиснул голову ладонями. Да что же это деется, Творец всемогущий! Только собрался наказать Новгород, а тут вновь печенег наваливается.

— От лазутчиков вести? Что они сказывают, Додон?

— Хан проведал, что на Руси разгорается усобица, и что ни Новгород, ни Псков, ни Ладога не придут Киеву на подмогу, да и дальние княжества не успеют прислать свои дружины стольному граду. Вот и двинули свои орды.

— Проклятье! Кличь Бориса!

Сына Бориса долго искать не пришлось: теперь он постоянно находился в великокняжеском тереме.

После недолгой беседы с отцом, он молвил:

— Я готов выступить, батюшка. Ты шибко-то не тужи. Дружина твоя самая большая и сильная. Побью степняков.

— Я в тебя верю, сынок. А дружине моей не впервой с погаными биться. Да и укрепления из моих порубежных городов степнякам будет тяжело пройти. Вернешься со щитом!

На другой день дружина с Горы, обнесенной мощной крепостью, спустилась на Подол к Днепру, где митрополит Феопемт отслужил напутственный молебен и благословил войско на добрые рати.

* * *

Печенеги просчитались. Они-то надеялись, что князь Владимир увел своё войско на Новгород, и тут же пришли в движение.

Опустевший Киев, где чернь даже «золотыми ложками ест», манил печенегов своими несметными богатствами. Хана Алая не страшили русские города-крепостицы, поставленные Владимиром вдоль степей.

— Для змеи нет преград и препятствий, так и мы проползем меж крепостей и бродов, — самонадеянно заявил своим военачальникам Алай.

Но когда степняки проделали уже несколько поприщ, им стало известно, что войско князя Владимира не ушло на Новгород, а выступило им навстречу.

Алай не стал рисковать. Дружины киевского князя побаивалась даже великая Византия, и Алай… повернул вспять.

Великий князь Владимир Святославич скончался под вечер 15 июля 1015 года в своем любимом селе Берестове, после очередного… изнурительного рукоблудия. Умер в одночасье, без причастия и исповеди.

«Был же Владимир побежден вожделением… И был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц. Был он такой же женолюб, как и Соломон, ибо говорят, что у Соломона было семьсот жен и триста наложниц… (Но Соломон) мудр был, этот же был невежда…».

Но сей «невежда», кой не постиг грамоты, оставил после себя могучее русское государство, и не случайно был воспет народом в былинах.

Ближние бояре тотчас поспешили на совет и сошлись на том, чтобы скрыть смерть Владимира.

Старейший из бояр Додон Колыван молвил:

— Надо содеять так, дабы Святополк не изведал о кончине Крестителя, пока не вернется наследник престола.

Ближние бояре, кои после смерти Анны оттеснили со Двора византийских вельмож, хотели служить «увенчанному» Борису.

— Пусть допрежь узнают о том граждане киевские, коим не по нутру Святополк, — молвил другой боярин. — Да и нам не поздоровится, коль содружник ляхов усядется на престол. Нам нужен на киевском столе только Борис. Надо спешить слать к нему вестника, дабы борзее возвращался.

Бояре знали, что делали. Из Бориса можно веревки вить, а Святополк властолюбив, жесток и мстителен. При таком великом князе доброй жизни не видать.

Бояре думали только о собственном животе.

В ту ночь (по древнему языческому обряду, как повелел перед смертью сам Владимир, оставшийся в душе язычником), проломав пол между двумя клетями, на вожжах спустили тело Владимира на землю, завернули в бухарский ковер, положили на сани, запряженные восьмью парами белых волов, как требовал стародавний полянский обычай доставили в Киев и захоронили в Десятинной церкви, положив в мраморную домовину в пределе Святого Климента.

На плачи и стенания нищих, убогих и калик перехожих, начал сбегаться киевский люд.

На какое-то время упредили бояре Святополка, и все поджидали Бориса. Тот вот-вот должен примчать в Киев.

Но перехитрить Святополка не удалось. Усыновленный племянник Владимира и недавно им прощенный, как только услышал о смерти Крестителя, сунул щедрую мзду митрополиту и заявил:

— Венчай меня на престол, владыка.

— Но… покойный князь завещал трон Борису.

— Не тебе ли ведать, Феопемт, что мой отец лишился рассудка и нарушил закон престолонаследия.

— Но…

— Никаких «но!», владыка! Коль откажешься венчать законного наследника, уйдешь в иной мир.

Феопемт был умен, но труслив. Этот человек может и впрямь его живота лишить. Если не сам — то его прислужники.

И митрополит услужливо произнес:

— По вашему древнему закону столом должен наследовать старший сын.

— Вот так-то лучше, владыка.

В тот же день напуганный Феопемт объявил Святополка великим князем, а тот собрал киевлян и, стараясь добиться их расположения, принялся раздавать из отцовской казны богатые подарки: золото, серебро, меха, дорогую одежду, самоцветы. Восклицал:

— Крест целовал на том, что буду вам добрым, заботливым князем и во всем блюсти отцовский обычай!

Киевляне подарки брали, но без радости. Сердце их не было со Святополком, поелику братья их находились на войне с Борисом. Хмуро толковали:

— Задабривает нас Святополк, но не к добру его злато и серебро.

— Не к добру! Сколь отчей казны опустошил, кою князь Владимир десятками лет собирал.

— Своих братьев пугается, нас заставит на них ополчиться. Зря, что ль казну расточает? Вылез из погреба и давай отцовские гривны швырять. Ох, не к добру братцы!

— Скорей бы Борис с дружиной вернулся…

Святополк, почувствовав, что престол его не такой уж стойкий, помчал в город Вышгород, где он просидел в порубе несколько лет. Это Святополка не смущало: в Вышгороде проживали бояре, некогда выдворенные князем Владимиром из Киева. Там их было немало.

Великий князь превратил бывший город великой княгини Ольги в узилище, место заключения людей, провинившихся или оклеветанных перед Владимиром, оказавшихся на долгое время «в забытьи», в глубоких погребах, под замком, в железных оковах.

Опальные бояре с сочувствием относились к Святополку, а когда его выпростали из поруба, усыновленный племянник стал частым гостем городской знати. А вскоре и вовсе бояре перешли к нему на службу.

В Прощеное воскресенье великий князь вызвал племянника из Вышгорода и сухо произнес:

— Я прощаю тебя, Святополк, и даю тебе Вышгородскую волость.

Вышгород славился своей мощной крепостью, стоял выше Киева на правом обрывистом берегу Днепра, в пятнадцати верстах от стольного града.

Милость великого князя не утешила Святополка. Он надеялся вновь оказаться в Турове, дабы сидеть неподалеку от своего тестя, короля Болеслава. Конечно, он поблагодарил Владимира Святославича, но душу его переполняла злость. Теперь сидеть ему под боком у Киева, каждый шаг его будет на виду. Князь Владимир ничего без хитрого умысла не делает.

Бояре же Вышгорода встретили нового князя с превеликой радостью:

— Все к тебе на службу перейдем. Здесь тебе не долго сидеть. Чу, великого князя все чаще недуг прихватывает, и коль он тебя усыновил — ты самый старший сын. Не Борису, а Святополку киевским престолом владеть…

«Завладел, да вот престол шатается. Бояре крест целовали, верой и правдой-де служить будем. Ну что ж, поглядим», — раздумывал Святополк, поспешая в Вышгород.

Прибыл в город ночью, и тотчас таем, воровски позвал к себе бояр Путшу, Талеца, Еловита и Ляшко.

Усевшись в княжеское кресло, обвел испытующим взглядом бояр и спросил:

— Перед образом Христа клятву давали. Так преданы ли вы мне всем сердцем?

Бояре без колебаний ответили:

— Согласны головы сложить за тебя, князь Святополк.

— Испытаю вашу преданность, и коль выполните мое поручение, сидеть вам старшими боярами в великокняжеской думе.

— Что от нас надобно, Святополк Владимирыч? Мы на всё готовы.

— Киевляне жаждут видеть на престоле моего младшего брата Бориса. Найдите способ убить его.

— Мы исполним твою просьбу, князь! — твердо заявили бояре.

(О таких людях вспоминаются слова Соломона: «Спешат они на пролитие крови без правды, ибо принимают они участие в пролитии крови и навлекают на себя несчастия. Таковы пути всех, совершающих беззаконие, ибо нечестием изымают свою душу»).

Святополк возненавидел Бориса еще с тех пор, когда был узником Вышгорода. Доброхоты нашептывали:

— Брат твой осыпан щедротами и ласками Владимира. Любимец! А за какие заслуги? В Муроме и Ростове, почитай, и не сидел, пока его тятенька к себе не призвал. Даже новый град Ярославль не посетил, кой князь Ярослав на Волге основал. Ныне только и знает на своего батюшку, как на икону, молиться, а тот, в обход старших братьев, его своим наследником провозгласил.

Злость на Бориса всё возрастала и возрастала.

* * *

Не найдя печенегов, Борис повернул войско вспять. На дневке у крепости Альты, что на левом берегу Днепра, в тридцати верстах от киевской переправы, к его шатру примчал вестник на взмыленном коне. Остановившись, конь так и рухнул наземь.

Гонец обрушил на голову юного князя страшную весть:

— Твой отец, великий князь Владимир Святославич, скончался в Берестове. Поспешай в Киев и займи отчий стол.

«И плакался по отцу горько, поелику любим был отцом больше всех».

В тот же день примчали гонцы от Святополка с красноречивыми убеждениями не вносить меч между братьями, не губить свою душу и русские души в междоусобной войне.

До вечера безутешно рыдал Борис в шатре, пока к нему не вошел знатный воевода Вышата.

— Всем нам зело жаль Владимира Святославича, но слезами горю не поможешь. У тебя, князь Борис, отцовская дружина и войско. Киевский престол был завещан тебе, но его захватил Святополк. Однако ни киевляне, ни Русь не хотят видеть его великим князем. Киев ждет тебя. Пойди в стольный град и сядь на отчее место.

Бывшая с Борисом дружина Владимира, бояре, старые думцы предпочитали Бориса всем его братьям, потому что он постоянно находился при них, «привык с ними думу думать», тогда как другие князья привели бы с собой иных любимцев (что и сделал Святополк).

Но залитый слезами Борис ответил отказом:

— Не хочу сидеть на троне. Так мать моя желала, а я не хочу. Никогда не подниму руки на брата своего старшего. Он добрый. Он клянется в братской любви и обещает прибавить к Ростовскому княжеству новые волости. Он — истинный христианин. И коль отец у меня умер, то пусть Святополк будет мне вместо отца.

Откровенное малодушие князя покоробило дружину, и она покинула его. Борис остался на реке Альте «с малым числом приближенных служителей».

А вскоре к нему просочилась еще одна худая весть, что Святополк надумал погубить его. Борис же, к всеобщему удивлению, не предпринял никаких действий.

«Знать, так Богу угодно», — всего лишь смиренно подумал он.

Убийцы, в сопровождении многочисленной челяди, пришли к шатру Бориса ночью, и когда подступили ближе, то услыхали, что Борис поет заутреню.

«И вот напали на него, как звери дикие и пронзили его копьями».

Князя норовил защитить отрок Георгий. Борис его сильно любил, возложив на его шею большую золотую гривну, в коей отрок и служил ему. Георгий также был пронзен копьями.

— Снимите с него гривну, — приказал Путша.

Но прислужники его так и не могли снять гривну, она будто приросла к шее. Тогда поступил новый приказ:

— Отрубите голову!

И только тогда прислужники добыли гривну, а голову отбросили прочь.

Бояре умертвили и других отроков, кои не успели спастись бегством.

Тело Бориса завернули в ковер и привезли к Святополку, кой заранее подъехал к Альте. Услышав, что брат его еще дышит, он приказал двум варягам довершить злодеяние. Один из них вонзил меч в сердце умирающего князя.

Но Святополк не довольствовался смертью Бориса. Он задумал убить и младшего брать, Глеба Муромского, «соправителя». Направил к нему гонца с ложным письмом:

«Приезжай в Киев скорее, отец тебя зовет, ибо сильно недужит».

Глеб, получив грамоту, тотчас снарядился с малой дружиной в Киев. А к нему летело послание от князя Ярослава, в коем он писал, чтобы Глеб ни в коем случае не ездил в Киев, ибо там его поджидает погибель от Святополка. (Грамота Ярослава опоздала на один день).

Глеб шел сушей до Смоленска, затем перебрался в ладью. А когда стал на реке Смыдне, на корабль напали посланники Святополка с обнаженными мечами.

Отроки Глебовы пали духом. Предводитель убийц, некий Горясер, приказал зарезать юного князя.

Среди его челядинов выискался на убийство повар Торчин, кой, желая угодить Святополку, вынул мясницкий нож и «зарезал Глеба, как безвинного ягненка».

Убитого князя увезли в Вышгород и положили его рядом с братом Борисом в церкви святого Василия.

Убрав наследника престола и соправителя, Святополк всё еще не насытился кровью братьев.

Древлянский князь Святослав, предвидя его намерение овладеть всей Русью, и будучи не в силах ему сопротивляться, решил бежать в Венгрию, но убийцы Святополка настигли его близ Угорских гор и лишили жизни.

Чем больше Святополк убивал, тем всё жесточе становилось его сердце.

«Перебью всех своих братьев и стану один владеть Русской Землей», — зловеще раздумывал он.

На очереди был новгородский князь Ярослав.

 

Глава 15

«РУССКАЯ ПРАВДА» ЯРОСЛАВА

На Великом мосту столпотворение. Соцкий Славенского конца, приземистый, широколобый человек с темно-русой окладистой бородой и мясистыми, оттопыренными ушами, показывая короткопалой рукой на грузного, рыжебородого мужика в сермяжной поддевке, громко восклицал сбежавшейся толпе:

— Сей печник Базыка выкладывал у меня печь и таем снес серебряную чашу из моего поставца.

— Навет! Никакой чаши не брал! — закричал печник.

— Сыск был? — вопросили зеваки.

— Доподлинно.

— И видоки имеются?

— Всё, как и положено. Обычаи ведаю, — степенно отвечал соцкий. — Вот вам и видоки.

Из толпы выдвинулись четверо дворовых, пояснили:

— Днем чаша на поставце стояла. Не единожды в покои заходили, где Базыка печь лепил, а вечор, как печник ушел, чашу как ветром сдуло.

— Крест целовали?

— И перед государем нашим, и перед уличанами, кои по старине были созваны. Уличане вынесли решение — учинить суд на мосту.

— Праведный суд, — одобрительно загалдели новгородцы.

Базыка упал на колени.

— Не праведный, честные новгородцы! Оболгали меня видоки, сами чашу снесли. Я ж, отродясь, ничего чужого не брал. Навет!

— Суд покажет. Кидай в реку, ребятушки! — повелел соцкий.

Базыка кричал, что плавать не умеет, супротивился, но дюжие молодцы перекинули его через мост. Течение же реки под мостом резвое, глубина в добрые пять-шесть сажень, да и закрутней тьма.

Новгородцы кинулись к ограждению моста. Как-то свершится суд? Коль Базыка утонет — он виноват, а коль выплывет, то чаши не похищал.

Грузный печник не выплыл. Не праведный оказался человек. Сыск и суд учинены по древнему обычаю.

О случае на Великом мосту стало известно Ярославу.

Сколь же беззакония творится на Руси! — посетовал князь. — Печник не умел плавать, а его в воду. Сколь безвинных людей калечат и убивают! Давно пора составить Свод законов, кой бы оградил честных людей от дремучих обычаев и несправедливых судей.

До времен Ярослава каждый своим судом расправлялся с обидчиком. В спорных делах начальные люди судили по обычаям, исстари заведенным. Много зла и неправды жило от этого в народе.

«Без твердых законов никогда не будет суда праведного. Надо написать, как наказывать за убийство, за увечье, за побои, за воровство; как делить наследство, кому именно и за что мстить дозволяется».

Уже не в первый раз раздумывал Ярослав о написании «Судебника» или «Устава». Еще на Ростовском княжестве о том помышлял. Сейчас такой свод законов нужен, как воздух, и не только для русских людей, но для чужестранцев, особенно варягов, столь разнузданно ведущих себя в русских землях.

Новгородцы простили его, Ярослава, но норманны не останутся в городе смиренными овечками, и надо пресечь их малейшие притязания на бесчинство. В этом деле огромную роль может сыграть «Устав». Ни один чужеземец не посмеет больше помыкать русским человеком! И первыми сие почувствуют новгородцы. Изведав, что Законы защищают их жизнь, честь и имущество, они обретут подлинное достоинство и уверенность от посягательств всякого рода беззаконных сысков, а тем более иноземных наемников. Вот тогда можно с уверенностью сказать, что новгородцы смело пойдут за своим правителем против любого недруга. И такие законы нужны не только для одного города, а для всей Руси. Правдивые законы…

Может, и назвать их «Русской Правдой»? Кажись, емкое, доброе название. Но хватит ли умения составить всё это на бумаге? Ведь за сие никто еще на Руси не брался. За исполинское дело берешься, Ярослав!.. Но допрежь надо посовещаться с здравыми, вдумчивыми людьми, да со всем тщанием разобрать разрозненные и разночтивые древние уставы, кои уже давно изжили себя и взывают к новинам.

Через пять дней, после долгих советов и раздумий, Ярослав взялся за «Русскую Правду», за первый Свод Законов на Руси.

На четырнадцатый день князь внес некоторые поправки, а на следующий — глашатаи огласили «Русскую Правду» новгородцам.

Горожане чутко выслушали и заявили:

— «Правда» Ярослава — истинная правда!

Эймунд скрипел зубами.

Отныне варяги и колбяги поставлены законом Ярослава в неполноправное положение. Теперь новгородца даже толкнуть нельзя. А толкнешь, будешь сурово наказан: новгородцу достаточно одной клятвы. Умен же этот князь.

Святополк завладел в Киеве огромной властью. Идти на него с малой дружиной — быть битому. Теперь же Ярослав без труда может опереться на более надежное войско. Новгородцы после такой «Правды» выставят на Святополка тысячи людей. Пойдут и варяги. Но о грабежах и лишней добыче придется забыть. Чертов Ярослав!

 

Глава 16

СЕЧА ПОД ЛЮБЕЧЕМ

Летописец воскликнет: «Скоро нашелся мститель. Ярослав, сильнейший из князей удельных, восстал на изверга!».

Никогда еще так основательно не приходилось Ярославу готовиться к битве со Святополком. Лазутчики донесли: киевский князь призвал в свое войско печенегов, тем самым, удвоив рать.

— Ничем не брезгует, ирод, — с омерзением высказал Могута.

— Такого подлого князя Русь еще не ведала, — вторил Могуте боярин Озарка.

— Ничего, други. Будет и у нас мощное войско. На призыв новгородцев отозвались пригороды наши — Псков и Ладога. Да и немалая часть бывшей отцовской дружины по Днепру к нам плывет.

— И кто ж в челе? — спросил Озарка.

— Воевода Вышата.

— Добрый муж, — кивнул Могута. — Не захотел-таки братоубийце служить. Слава об этом воине многим ведома… Войско крепкое сбирается. Но сколь корму понадобится.

— Все меры примем, други.

В лесах забивали туров и вепрей, вялили, коптили и пополняли мясные припасы. С Ильменя и Ладоги везли лосося и осетрину; сушили хлеб на сухари, выпекали лепешки, бортники доставляли мед в липовых кадушках…

Готовились к сече и воины: вырубали сухие клинышки и подбивали ими насадку боевых топоров; звенели точильные круги, на коих ратники острили мечи, ножи и копья, примеряли и дотошно осматривали кольчуги, подбирали под свой рост щиты…

Откликнулись и крестьяне — огнищане. Ныне не до обыденных дел. Нагрянет Святополк с печенегами — всех посельников поубивает и избы сожжет. А посему мужики готовили луки, шили из кожи колчаны, в кузнях «обували» стрелы железными наконечниками, точили топоры, ножи и рогатины, набивали рогожные кули съестными припасами.

Пришел и Вышата с дружиной. После продолжительной и невеселой беседы с воеводой, Ярослав вновь надолго ушел в думы:

«Решения отца были зачастую непредсказуемы. То, что он приказал убить Березиню и Святослава — не принесло урона державе, а вот то, что предуготовил на трон Бориса — сделал грубейшую оплошку. Младший брат чересчур кроткий и слабодушный, нельзя было такому князю Русь вверять. И двух дней не прошло после кончины Владимира, как Святополк ополчился на брата. Как же об этом не подумал отец?».

Резанула другая мысль:

«А ты бы пошел войной на брата, Ярослав? Честно скажи… Честно. Не стал бы посадником Бориса в Новгороде. Не стал! И что тогда? Влез в междоусобицу?.. Пожалуй, нет. Огласил бы себя самостоятельным князем от Киева».

В девятом и минувшем веке Новгород был стольным градом Верхней Руси, известным арабским географам, византийским книжникам и скандинавским сагам. Он возвышался как центр северных племен, превратившийся в одно из раннегосударственных образований восточных славян. Это было мощное объединение.

Другим раннегосударственным образованием было Киевское. Объединение в конце девятого века Новгорода и Киева под властью южнорусских князей стало началом единого государства Руси. Киев на юге, а Новгород на севере как бы замыкали тот стержень, вокруг коего складывались земли этого государства.

Пока киевский князь прочно удерживал Новгород в своих руках, относительное единство Руси было обеспечено. Неспроста уже князь Игорь сажает в Новгороде своего наследника Святослава, Владимир — старшего сына Вышеслава, а затем — Ярослава.

«Зело велика роль Новгорода! — продолжал думу князь. — Сей град и в нынешнее время слывет столицей Верхней Руси. Но что будет, коль он, Ярослав, вновь провозгласит независимость? Если Киев — мать, то Новгород — отец… Независимость… Но что ныне сие принесет Руси? Ничего доброго. Раскол, коему возрадуются чужеземцы, ибо разбить Русь по частям станет гораздо легче. Какой же выход? Он — единый. Поехал бы в Киев и убедил Бориса добровольно уйти с престола».

Ответив на вопрос: «А ты бы пошел войной?», Ярослав высоко оценил поступок Бориса, кой отказался от престола еще на Альте.

Брат соизмерил свои силы и характер, и сам уверился, что великое княжение не для него. А вот Святополк поступил, как изувер. Ведь он отменно знал об отказе Бориса. Зачем же тогда он убил его, а затем Глеба и Святослава?

Каин! Жди возмездия от Бога.

* * *

В начале сентября, со словами: «Да скончается злоба нечестивого!», Ярослав выступил на Святополка.

Войска сошлись под Любечем, на Днепре. В этом месте река не столь широка, ибо многоводную Припять она принимает в шестидесяти верстах ниже, а Десну — под самым Киевом.

Святополк явно не ожидал, что брат его приведет такую внушительную рать. Он-то помышлял сразу же ударить на Ярослава, всенепременно убить его, а потом двинуться на Мстислава Тмутороканского, последнего опасного врага.

Ныне же наскоком Ярослава не возьмешь, с битвой надо обождать. Да и печенежский хан Алай закачал головой:

— Много урусов привел Ярослав. Этого шакала надо хитростью да измором брать.

Простояв два дня со Святополком, хан отвел свои войска за озеро, кое было в двух верстах от Днепра. Другое озеро было гораздо ближе к реке. Святополк посоветовался с воеводами и расставил свое войско между двух озер.

Не спешил с началом битвы и Ярослав. Враг силен. Начать сечу — потерять тысячи воинов. Надо осмотреться, получше изведать, где и как стоят полки Святополка, изведать слабые стороны самого изувера — кровопийцы. О Каине может что-то рассказать воевода Вышата, кой еще в Киеве нагляделся на нового «великого князя».

Вышата поведал:

— О жестокости говорить не буду: все о том знают. Властолюбец. Чванство из него прет через край. Большой любитель шумных пиров и рыбной ловли. Это его страсть и причуда. Сказывают: и в мальцах, и в отроческих летах от Днепра его не оторвешь. Вот и нынешним летом, — изловит на уду крупную рыбину, тотчас ножом ее вспорет и начинает икрой насыщаться. А коль без икры попадется, глаза рыбине выколет и прикажет кому-нибудь съесть. А, бывает, куда-то уставится молчком и вдруг без причины хохотать начнет, да так долго, будто его русалки щекочут.

— Аль в безумие впадает? — спросил боярин Озарка.

— Трудно сказать, но во здравии так с человеком не бывает.

— Братоубийства даром не проходят, — молвил Ярослав. — Человек и рассудка лишиться может.

За частые пиры и «причуды» рыбалки князь зацепился. Когда-нибудь они сыграют со Святополком злую шутку.

Не покидали мысли Ярослава и о печенегах. Ненадежное войско. Степняки не любят лобовые сечи. Их удел — неожиданные набеги. А когда они встречают крепкую, сплоченную преграду, рассыпаются и поворачивают вспять. И уж коль они вступили в смычку со Святополком, тот посулил им золотые горы. Но долго ли степняки могут выжидать сражения? Они нетерпеливы, сидение у озера, если оно затянется, им может показаться пустым препровождением времени. Здесь есть о чем поразмыслить.

И день, и два, и три стояли войска, разделенные Днепром. Пока еще была сухая погода, и Святополк, видимо, выжидал осенних дождей, ибо он увидел, что у Ярослава гораздо меньше шатров и палаток. Левый берег был открыт для разгульных ветров и любой непогодицы. Войско Ярослава долгого стояния не выдержит и отдалится в более благоприятный стан, а то и вовсе разбредется. Вот тут-то Святополк и навалится всей громадой на отступающих ратников.

Долго стояли войска без всякого действия, не смея в виду неприятеля переправляться через глубокую реку. К Святополку уже дважды приезжал посыльный от хана Алая, и раздраженно высказывал:

— Наш несравненный и лучезарный хан не может так длительно торчать у озера. Наши бурдюки истощаются, махан едим лишь раз в день, число запасных лошадей тает.

Святополк говорил:

— Передай твоему лучезарному хану, что надо потерпеть. Скоро войско Ярослава разбежится. Мы придем в Киев, и чувалы каждого вашего воина будут заполнены гривнами, золотой и серебряной посудой и дорогими поволоками. Киеву богатств не занимать.

Печенеги на какое-то время утихомирились.

Святополк подобрал горластых крикунов и приказал им подойти к самому берегу. Те постарались обидными и грубыми насмешками вывести из терпения новгородцев:

— И пошто только вы пришли сюда со своим хромым князем?! Ваше дело не сражаться, а плотничать. Приневолим вас хоромы нам рубить!

Новгородцы оскорбительную брань не снесли:

— Наш князь хоть чуток и прихрамывает, но родных братьев не убивает. Недолго вашему кровопийце осталось жить! Вас же мы заставим назем из под нашей скотины жрать!

Долго продолжался сором.

На другую ночь, на Козьму и Демьяна, Святополк закатил развеселый пир. Он и раньше едва ли не каждый день ходил во хмелю, но всеобщего пира еще не учинял.

«Наконец-то!» — подумал Ярослав, и собрал княжьих мужей на совет.

— Час настал, други. Всё вражье войско пирует. Даже нам слышны разгульные песни. На рассвете мы переправимся через Днепр и оттолкнем от берега суда.

— Зачем? — с удивлением спросил Озарка.

— А тебе разве невдогад, боярин? Дабы ни у кого и мысли не возникало отступить. Все ратники должны быть уверены в победе. И мы будем со щитом. Треклятый Святополк должен быть наголову разбит.

— Разумно, княже, — поддержал Ярослава Могута. — Без судов надежней.

Затем взял слово Вышата:

— Оба войска вооружены, почитай, в одинаковой мере. Надо обвязать головы белыми повязками, дабы различать в сече своих и неприятелей.

— Толково, — одобрил Ярослав и продолжил. — Печенеги отделены от стана Святополка озером, а посему они могут и не приспеть к нему на помощь. Нашему же войску надо взять врага в полукольцо, дабы тот попятился за подмогой к степнякам. Тогда войско Святополка непременно побежит через озеро, а лед тонок.

— Ловко придумал, князь, — одобрил, искушенный в битвах, Вышата. — То — достойно ратным хитростям Святослава. Лишь бы все заладилось.

— Заладится! — уверенно бросил Ярослав. — А теперь, други, прошу неотложно поднимать войско и облачаться в доспехи.

Княжьи мужи и сотники разошлись по рати, а Ярослав, с помощью меченоши Славутки, натянул поверх нательной рубахи подбронник, затем — кольчатый панцирь, кой, точно серебристая чешуя, плотно облепил его сильное здоровое тело; сверх кольчуги сверкало до блеска начищенное зерцало — броня из двух булатных половинок, прикрепленных на плечах и по бокам серебряными пряжками с золотыми насечками.

Славутка помог пристегнуть князю и кольчатую металлическую сетку для защиты лица и затылка, подал и богато украшенные наручи, и перщатые рукавицы, и высеребренный шелом с железным забралом, и харлужный меч в драгоценных ножнах, и круглый червленый щит с солнечным кругом, обтянутый воловьей кожей и обитый медными пластинами.

Ярослав проверил, легко ли входит и выходит из сафьяновых ножен меч, и по лицу его скользнула улыбка. Меч ростовского кузнеца Будана, доброго советчика и знатного умельца.

«Сей меч, князь, никакому врагу не перерубить. Зрел, как мой сын на коне его воздухом закалял? Огнем полыхал. Не посрами меча богатырского!»

«Не посрамлю, Будан Семеныч!»

«Да сопутствует тебе бог Велес».

Ростов до сей поры предан старой вере. Да и в Новгороде едва ли треть христиан наберется. Покойный Добрыня постарался. Всех бояр, дружинников, купцов и прочих торговых людей вынудил в Волхове креститься. Ремесленный же люд и деревенские смерды, несмотря на все усилия Добрыни, крест на шею надевать не захотели, а поелику и нынешнее войско наполовину языческое.

На рассвете рать Ярослава высадилась на враждебном берегу и оттолкнула суда шестами. Шелом князя, как и у всех воинов, был перевязан повязкой.

Князь ступил к стягу, на коем был изображен архангел Гавриил по голубому полю, поцеловал хоругвь и воскликнул:

— С нами Бог! Вперед на ирода!

— Вперед! — воинственно отозвалось войско и ринулось на врага.

Рать Святополка не ожидала внезапного нападения Ярослава. В стане завязалась паника. Всё получилось так, как и задумал на совете новгородский князь.

Воины Ярослава, направляемые воеводами Могутой, Вышатой и Озаркой, были взяты в полукольцо. Понимая, что из него не вырваться, ратники Святополка, придя в себя, начали отчаянно отбиваться.

«Была сеча жестокая, и не могли из-за озера печенеги помочь».

В Ярослава, будто дьявол вселился. Он сражался с необычайной яростью. Сейчас он мстил, мстил люто за братьев Бориса, Глеба и Святослава. Его окровавленный меч не знал пощады. А в голове одна неотступная мысль: прорубиться к ироду, пленить и передать на суд людской и Божий.

Богатырю Могуте не хватало одного крыжатого меча, тогда другой рукой он схватился за пудовую палицу. Мечом рассекал врага надвое, а палицей мозжил черепа.

Неистовствовали Вышата, Озарка, Заботка, Васек… Каждый понимал, что с воинами братоубийцы надо поступать со всей жестокостью.

Теснимые войском Ярослава, киевская дружина, дабы соединиться с печенегами, вступила на тонкий лед и почти вся обрушилась.

Святополку удалось скрыться в Польше.

— Лучше на родине костьми лечь, чем на чужбине быть в почете, — молвил Ярослав.

Печенеги, с оскудевшими бурдюками и чувалами, бежали в степи. Вновь им не удалось поживиться.

Ярослав, после 28-летнего проживания на севере, с торжеством вошел в Киев и щедро наградил мужественных воинов, дав каждому новгородцу, псковитянину и ладожанину по десять серебряных гривен.

Надеясь княжить мирно, он распустил войско по домам.

 

Глава 17

КОРОЛЬ БОЛЕСЛАВ

«Каин», бежав в Польшу, не думал уступать Ярославу престола, и прибегнул к защите короля Болеслава.

Сей король, справедливо названный Храбрым, был готов поквитаться за своего посрамленного зятя и желал возвратить Польше Червенские города, отнятые Владимиром Святославичем.

Победно вступив в стольный град, Ярослав не долго задавал пиры. Получив весть, что Святополк находится у ляхов, великий князь без длительных раздумий понял, что надо готовиться к войне с Болеславом.

Если в первый год своего королевства Болеслав продолжал войну с киевским князем, то она вскоре исчерпалась, поелику Болеслав, занятый сложными отношение с немцами и чехами, не мог с успехом вести еще войну и на востоке.

Но дальновидный и хитрый король, пребывая в беспрестанных войнах, захотел увидеть Русь мирным соседом. Мир с Русью даже был скреплен родственным союзом: дочь Болеслава, Регелинда, вышла за Святополка, князя Туровского, сына Владимира.

Однако этот союз привел к крупному раздору, и виной тому был сам Болеслав. Лучшим оружием для собственного могущества король находил внутренние смуты у соседних стран; как воспользовался он ими у чехов, так же хотел употребить их и на Руси.

Совместно с дочерью он прислал в Туров и епископа Рейнберна, кой сблизился со Святополком и, с ведома Болеслава, стал подбивать того к войне против Владимира. Успех сей войны был чрезвычайно важен для Болеслава как в политическом, так и в религиозном (для западной церкви) отношении, ибо с помощью Святополка юная русская церковь могла быть отторгнута от восточной. Но Владимир изведал о враждебных замыслах Болеслава…

Киевские дружинники, некогда ходившие с Владимиром на Болеслава, поведали Ярославу:

— Сам король зело тучен, чрево у него так велико, что в него можно влить два бочонка вина. Конь его едва держит, Болеслав забирается в седло с помощью слуг, но нрав имеет пылкий и похотливый, ни одну девку не пропустит.

— Великий прелюбодей. О разврате его, почитай, все соседние страны наслышаны. Рожден не от чистого брака. Отец-то его, Мечислав, взял Дубравку беременной, да и то в тридцать лет. А от этакого брака дети вырастают блудниками.

— Болеслав поменял десятки жен, да и наложниц заимел тьму тьмущую. Ныне на сестру твою, князь, Предславу, зарится. Пронюхал, что юна и прекрасна, вот и задумал подмять красавицу под себя. Распутник, каких свет не видывал!

«Видывал, — подумалось Ярославу. — Дружинники хорошо ведают о разврате отца, кой крест целовал и знал Закон Божий, но не желают сие при мне высказывать».

Дотошно поразмыслив о Болеславе, великий князь пришел к выводу: польский король воистину умен и лукав, как хитрый лис. Непоседлив и жесток. Неимоверно злокознен.

Сколь раз он, к примеру, заключал договоры с немецким императором, дабы (еще и чернила не высохли на бумаге) коварно ударить ему в спину. Человек без совести и чести. Груб, заносчив, нетерпелив в своих действиях, но как воин — отменный. Не зря его прозвали Храбрым. Воевать с ним будет нелегко, но надо всемерно использовать все его недостатки.

 

Глава 18

В КИЕВЕ

В покои вошла великая княгиня Ирина. Миновало три года, как Ярослав женился на дочери шведского короля Олафа.

Высокая, стройная, миловидная, с легкой походкой. Многое изменилось после первых дней брака. Вначале была Ингигерда высокомерной, капризной и холодной. Свейская принцесса, мечтавшая стать супругой короля или самого германского императора, свысока посматривала на новгородского князя, на свадьбу коего даже отец не захотел приехать.

В Швеции Ингигерда была баловнем короля, кой ничего не жалел для своей любимицы. Она постоянно находилась в окружении прекрасных фрейлин, и каждый вечер, облаченная в драгоценные наряды, принимала молодых, знатных вельмож, набивавшихся к ней в женихи.

Она была горда, счастлива и ощущала себя неземным существом, коему всё дозволено. Она купалась в роскоши, изобилии и расточительности.

И вдруг избалованная Ингигерда оказалась в суровом Новгороде, где не было ни высшего света, ни фрейлин, ни увеселительной музыки, ни пышных, беззаботных поездок. Все показалось ей настолько обыденным и безрадостным, что она почувствовала себя в заточении.

Да и муж не оказался рыцарем. Где его ухаживания и нежные ласки? Совсем чужой, черствый человек, вечно погруженный в какие-то неотложные дела, перемежая их сидением за древними книгами и чтением молитв.

Но больше всего Ингигерду поразило то, что князь не заходил по ночам в ее светлицу целых три месяца. Он не посещал ее ложе, и у принцессы зародилось подозрение, что ее муженек плотский недосилок.

Как-то не выдержав, она открыто сказала Ярославу о его физическом изъяне, да еще со злой гримасой на лице:

— Ты не только хромец, но и не мужчина. Удивляюсь, как еще от тебя появился Илья, да и тот чахнет.

Ярослав с трудом сдержал гнев. Если бы эти ядовитые слова были высказаны кем-то из его приближенных, он выхватил бы меч.

Сейчас же он подошел к жене и, не скрывая гнева, произнес:

— Если еще раз я услышу от тебя такие слова, то в тот же день отправлю в монастырь, в темную келью, где будешь сидеть на воде и хлебе.

Ингигерда вспыхнула, норовила высказаться еще более зло, но, увидев перед собой суровые глаза супруга, промолчала.

Она уже знала, что Ярослав тверд характером и никогда не бросается пустячными словами.

Ингигерда, вся пунцовая от возмущения, резко повернулась и побежала в светлицу. Вдогонку услышала:

— И никакой король тебя не спасет!

В светлице она дала волю своим чувствам:

— Быдло, неотесанный мужик! — яростно сжимая холеными длинными пальцами подушку, восклицала она.

В ложенице Ярослав появился ночью после какого-то пира и… молча овладел ею. Она пыталась сопротивляться, но тотчас почувствовала необыкновенную силу в руках мужа. А когда он уснул, она пристально разглядывала его лицо, и впервые улыбнулась: крепкий же оказался у нее супруг! Но почему он не приходил на ложе раньше?

Не знала, не ведала заморская принцесса, что Ярослав до сих пор вспоминает дочь смерда, Березиню. (Он никогда не расскажет ей о своей первой любви).

После этой ночи их встречи на ложе стали более частыми. Ирина (такое получила она православное имя) родит Ярославу девятерых детей…

— Я тебя так долго не видела, великий князь, — молвила Ирина, и добавила с нескрываемым удовольствием. — Ты ведь теперь король всей Руси.

Ирина прибыла в каменный дворец, возведенный еще Святославом Игоревичем, только вчера, прибыла в зимнем возке по окрепшему льду Днепра.

Долгое время она ожидала известий в Новгороде, пока супруг стоял у Любеча, а когда радостная весть пришла, она безотлагательно сорвалась в Киев.

Томительное ожидание в Новгороде окончательно утвердило Ирину в мысли, что она всё больше и больше привязывается к своему вечно сдержанному супругу и скучает по нему. Его смерть на поле битвы привела бы Ирину в истинную печаль, и даже… к страданию, и это удивило ее, и вместе с тем обрадовало: ее муж не такой уж «дикий» рыцарь, если в сердце ее появилось к нему теплое чувство. Он хоть и немногословный, но не мямля, а мужественный человек, и не какой-нибудь вальяжный и развязный вельможа, на которых она нагляделась в столице Швеции.

Ярослав сдержанно обнял супругу, и, дольше обычного задержавшись своими пытливыми, голубоватыми глазами на ее лице, произнес:

— Ты всё лучше и лучше говоришь на русском языке. Похвально, Ирина. Но на Руси королей не бывает.

— Зато я слышала, что на Руси могут короновать кесарем. И ты, как мне подсказывает сердце, им будешь, великий князь.

Ирине нравилось называть Ярослава «великим князем».

Сам же Ярослав к своему новому титулу не мог еще привыкнуть.

Великий князь Руси! Какие громкие и ко многому обязывающие слова. Он стал им справедливо, следуя старшинству, «в отца место». Изменник Святополк в расчет не идет. Подлость Богом наказуема. Он не только убивал братьев, но и наводил на Русь злейших врагов — печенегов. А ныне подался к ляхам и вновь затевает набег на Отчизну. Он не достоин имени Великого Князя. Народ уже прозвал его Окаянным, то есть проклятым, отвергнутым церковью. И он, Ярослав, приложит все силы, дабы этот нечестивый человек никогда больше не поднимал меча на Русь.

Великий князь! Какая же громадная ответственность ложится на его плечи. Какое это тяжкое бремя!

Раньше он относился к сему высокому титулу несколько иначе. Почетно, полнейшая независимость от других князей, неисчерпаемая власть, от коей может и голова закружиться… Но ныне, когда честолюбие уступило месту величайшего долга перед всем народом русским, Ярослав взглянул на свое великое княжение совсем с другой стороны. Теперь вся жизнь его меняется. Если в своё время он отвечал за один только Ростов, потом за Новгород, то сейчас за всю Русь. «Первый в совете — первый в ответе». Вот и завтра надо уже собирать думцев и старцев градских. Дела предстоят непомерной важности…

Великая княгиня молча сидела в кресле, поглядывая на задумчивого супруга, ходящего взад-вперед по покоям. Она уже подладилась — когда муж, забыв о жене, о чем-то начинает мыслить, лучше его не отвлекать. Приспеет момент, когда он сам вспомнит о супруге.

— Ты что-то хотела, Ирина?

— Да, Ярослав. Ты не покажешь мне Киев?

— А ты не боишься замерзнуть? На дворе крепкий морозец.

— Да ты что, Ярослав? Ты, наверное, забыл, что я приехала из северной страны, где бывают такие морозы, что никакие шубы не спасают. У тебя, великий князь, надеюсь, найдутся для меня теплые и красивые меха?

— Меха? — переспросил князь, и лицо его вновь стало озабоченным.

— Святополк нещадно опустошил казну. Он оставил лишь десятую часть, коя полагалась на храм пресвятой Богородицы.

— Десятую часть на один храм? — удивленно вскинула пушистые насурьмленные брови Ирина.

— В 996 году, когда Владимир Святославич поставил в Детинце храм Богородицы, то от собственных имений и своих городов дал храму десятину, отчего его и называют «Десятинным». Переданы были церкви и некоторые слободы, и даже села с данями.

— Воистину королевский подарок.

— Вот сиим подарком и довелось мне расплатиться с войском. Едва владыку уговорил… Что же касается соболей и прочих дорогих мехов, то их Святополк киевским боярам, градским старцам, и купцам раздал, дабы подарками притянуть на свою сторону. На войну же со мной он пошел с отцовской казной, как будто предчувствовал, что в Киев ему не вернуться.

— И где ж теперь эта казна, Ярослав?

— У ляхов. Окаянный не только свою голову уберег, но и сундуки на подводах увез. Вор!

Ирина сокрушенно покачала головой.

— Как же ты без казны править будешь, Ярослав?

— Ныне дружинники разъехались на полюдье. Добро бы до весны перебиться.

— А что как Святополк с польским королем двинется?

— Вижу тревогу на твоем лице, Ирина. Но ты не волнуйся. Народ не даст пропасть. Коль Святополк и в самом деле пойдет войной, обращусь к Киеву и пригородам. Вновь повторю: русичи в беде не оставят… Ну, а град сей я тебе покажу. В медвежьей шубе не замерзнешь.

* * *

Прежде чем выйти из терема и усесться в зимний возок, Ярослав поведал Ирине историю становление Киева:

— Киевская земля зело обширна и богата. Захватывает пространство по правому берегу Днепра с его притоками Росью и Тетеревом, а также по нижнему течению Припяти. В Киевской земле немало городов. Назову наиболее крупные: Вышгород, Белгород, Овруч, Коростень, Василев и Переяславль. Они окружают стольный град кольцом сплошных укреплений. Уместно сказать: ни одна часть Руси не имеет столь городов, как в Киевской земле. И другое отмечу: Киев — величайший и красивейший русский город. Он стоит чуть южнее впадения в Днепр его последнего притока — Десны. Могучий Днепр с Березиной, Припятью, Сожем и Десной создают обширный водный бассейн, ключ к коему находится в Киеве. Этот город царит над всеми землями, кои прилегают к названным рекам. Недаром летописец назвал Киев «матерью русских городов».

Любопытно предание по поводу поселений на месте Киева. Но допрежь поведаю тебе об Андрее Первозванном. Святой апостол Андрей был простым рыбаком из города Вифсаиды в Палестине, первым из апостолов, отсюда и его название «Первозванный», последовал за Христом вместе со своим братом Петром. После дня Пятидесятницы он проповедал веру Христову в причерноморских странах. Когда святой Андрей, прибыв в Корсунь, изведал, что неподалеку от города находится устье Днепра. Он отыскал это устье и отправился с учениками вверх по Днепру. И случилось так, что к ночи он пришел и стал под горами на берегу. Утром поднялся, и молвим своим ученикам:

— Видите ли вы эти высокие горы? На них воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог многие храмы.

Взошел святой Андрей на эти горы, благословил их, поставил крест, помолился Всевышнему, и сошел с тех гор, где после возник Киев, и направился по Днепру вверх. Пришел к славянам, где ныне Новгород, и увидел местных жителей. Посмотрел на их обычаи, как они моются, и хлещутся, и несказанно удивился. Пришел в Рим и поведал о том, что увидел:

— Диковинное видел я в Славянской земле. Зрел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и люди разденутся донага, и обольются квасом кожевенным, и возьмут прутья гибкие и бьют себя сами, и до того себя изобьют, что едва выйдут, еле живые, обольются водой студеной, и только тогда оживут. И истязают так всякий день, никем не мучимые, но сами себя мучат.

Ирина рассмеялась:

— Чудной твой святой Андрей. Нашел чему удивляться. Увидел бы он еще и шведскую баню!

— Дело не в бане, Ирина, а в том, что он первым предугадал место будущего Киева. Судьба же Андрея Первозванного трагична. Его апостольский путь завершился в Греции, в городе Патры, где он был в 62 года распят на кресте.

— Распят на кресте?! — поразилась Ирина. — Я полагала, что такая участь досталась лишь одному Иисусу Христу. И подумать не могла.

— Не только ты, Ирина, об этом не ведаешь, но и многие русичи.

После кое-какого молчания, Ирина спросила:

— А кто же возводил Киев?

— Создали же его поляне.

— А кто такие поляне?

— Восточнославянские племена, кои объединялись с шестого по девятый века по берегам Днепра и низовьям его притоков, от устья Припяти до Роси. Им принадлежит главенство в создании раннего общества славян Среднего Приднепровья — Русской земли — ядра Древнерусского государства. Поляне тогда жили родами, особняком от других, и каждый род управлялся сам собой.

И были три брата. Один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, и была у них сестра Лыбедь. Кий сидел на горе, на коей ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, коя ныне зовется Щековица, а Хорив — на третьей горе, коя прозвалась Хорвицей. И построили они городок во имя старшего своего брата и нарекли его Киев. Был около града лес и бор велик, и они ловили зверей. Отличались те мужи мудростью и назывались «полянами», от них и доныне поляне в Киеве.

Город, основанный Кием и его братьями, был небольшим поселением. Летописец называет Киев даже не городом, а «градком». Но Киев рос и распространил свою власть на окрестных полян, стал серединой «Польской земли». Уже в девятом веке Киев стал крупнейшим древнерусским центром, вокруг коего начали сплачиваться восточнославянские племена.

В минувшем же веке о Киеве даже иноземцы изрекали, что он имеет громадное население. А ты ведаешь, сколь выставил город воинов, когда совсем недавно князь Борис пошел на печенегов? Восемь тысяч! Немудрено высчитать всех жителей. У каждого воина осталась семья, а семьи в Киеве — по шесть-семь человек. Если в иных городах в наличии всего одна торговая площадь, то в Киеве их около десятка. Главный торг располагается на Подоле, а другой на Горе и называется «Бабьим торжком».

— Грубовато, великий князь.

— Укоренилось название простолюдинов… Когда меня не бывает в городе, и на случай набега ворогов, запомни, Ирина, что крепость Киева зело мощная. Стены сделаны из деревянных срубов, наполненных землей, так называемых «городниц», плотно приставленных одна к другой. На верху стен, составленных из городниц, имеется довольно широкая площадка, кою с внешней стороны, от вражеских стрел и камней, прикрывает деревянный забор, «забрало». В нем устроены щели для стрельбы в противника. Городские же стены и вал в наиболее опасных местах дополняются водяным рвом или «греблею». Через греблю к городским воротам изготовлен мост, кой поднимется с помощью «жеравца», особого подъемника.

Есть и третья особинка Киева. Он изобилует церквами. Владимир Креститель поставил десятки храмов. Опричь того, здесь каждый боярин заимел свои личные моленные — божницы. Иногда бояре и боярыни перед смертью постригаются в своей церкви.

— Когда я подъехала к городу, то увидела в Киеве множество церквей. Но была метель, и я плохо разглядела заснеженный Подол.

— Подол стал пригородом, кой, пожалуй, раз в пятнадцать больше крепости. Он зело многолюден, здесь самая большая торговая площадь. Весной на Днепре скапливаются сотни купеческих ладий.

— Когда я смотрела на высоченную гору, то увидела в ней множество пещер.

Ярослав улыбнулся.

— Таких пещер, Ирина, ты едва ли где-нибудь еще увидишь. Они сказочно богаты.

— Шутишь, Ярослав.

— Ничуть, Ирина. В этих пещерах купцы складывают с кораблей свои товары, защищая их со своими торговыми людьми мечами. Когда мы поедем по Киеву, то ты сама увидишь купцов, опоясанных мечами. На Подоле и лиходеев хватает. Сам же Подол раскинулся на берегу реки Почайны, притока Днепра. Мастеровым людям требуется много воды. Деревянными бадьями в Гору много не натаскаешь, а водопровода, как в Новгороде, в Киеве нет. На торжище речная вода ценится весьма дорого, поелику ремесленники и селятся на самом берегу. И дома у них не такие, аки в Детинце. Построены не из дубовых бревен, а вылеплены из глины, что ласточкины гнезда. Встречаются и просто землянки. Подле такой мазанки или землянки имеется небольшой дворик, обнесенный глиняным же забором, а во дворе — мастерская, а то и просто навес от дождя и снега. Одни горшки и корчаги на гончарном кругу лепят, другие кожи мнут и калики тачают.

— Калики?

— Это — кожаные подошвы на ременных завязках. Не случайно странники считают их самой лучшей обувью, поелику эти люди и прозываются каликами перехожими. Другие изготовляют серебряные и стеклянные кольца — сережки, запястья и браслеты для киевлянок. Но особым почтением на Подоле пользуются кузнецы — оружейники. Уж слишком нередко печенеги на Киев набегают. Всадники на мохнатых лошаденках появляются зачастую неожиданно. Едва успевают подольчане собрать свои нехитрые пожитки в узелки, вывести коня или корову из стойла и укрыться в крепости. Прогонят степняков, вернутся мастера на родной Подол и заново отстраивают свои жилища и мастерские, разрушенные печенегами. Так что жизнь ремесленного люда здесь нелегка и опасна.

Каменный же терем, в коем ты находишься, Ирина, — древнейшая каменная постройка в Киеве. И поставил его мой дед, полководец Святослав. А для Владимира Святославича дворец стал отцовским теремным двором.

— Очень богатый дворец. Все палаты украшены дивными росписями, а лавки застланы драгоценной парчой… Слышала я, что князь Владимир возле терема устроил языческое святилище?

— Устроил. И о том поведаю, и о крещении Руси, и о крепостях для обороны Киевской Руси…

Рассказ Ярослава затянулся, но он предумышленно хотел, дабы супруга как можно больше изведала о Киевской земле, на коей предстоит ныне жить, и не просто жить, а разделять все тяготы и всевозможные напасти, кои придется преодолевать ее мужу. Надо дать ей почувствовать, что не просто быть в Киеве великой княгиней. Князь часто отлучается на всевозможные войны, вот тут-то и надо проявить княгине характер. Ей управлять Киевом. Не худо бы из Ирины вторую великую Ольгу вылепить. Но на всё нужно время…

А потом Ярослав и Ирина, в сопровождении десятка дружинников, поехали по Киеву. Радовали глаз сани, в коих еще ездил великий князь Владимир. Сани расписные, изукрашены золотом и серебром, даже полозья расписаны серебряными травами.

 

Глава 19

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ И КОЛЫВАН

За последние месяцы боярин Колыван заметно сдал, всё чаще стал недужить. Старость — не радость, заменушки нет, а на старости и немощи валятся. Частенько отлеживался Додон на пуховиках и сетовал на грудь.

Князь Святополк даже не взял своего дворского на войну с Ярославом.

— Сиди в Киеве и дозирай терем.

Долго сидел Додон Елизарыч, и всё поджидал победного возвращения Святополка. Из терема же носу не показывал.

После ухода князя из Киева, народ на крестцах и торжищах шумел:

— Святополк — мерзопакостный князь!

— Трех братьев убил, а ныне на четвертого ополчился!

— Каин!

Где уж тут из терема выйти? Дело дошло до того, что одного дворового, побывавшего на Бабьем торгу, едва не до смерти ослопьем побили.

Додон Елизарыч и вовсе надолго слег. Никогда не вызывал лекаря, а тут довелось пить пользительные отвары и настойки. А когда полегчало, поднялся и пошел терем дозирать.

Святополк хоть и увез с собой казну, но дворец его стоил немереных денег. У великого князя Святослава Игоревича всё проще выглядело, а Владимир Святославич, когда сел на престол, ударился в роскошь. Вызвал из-за моря византийских умельцев и приказал:

— Сотворите такую отделку дворца, дабы царьградскому не уступал.

Мастера постарались: было бы из чего творить.

Владимир же не поскупился. Злато, серебро, мрамор, драгоценные ковры и ткани сыпались, как из рога изобилия. Сказочный получился дворец! Вот теперь ходи и приглядывай за челядью: не уворовали бы чего-нибудь.

А Святополк всё не возвращался и не возвращался. Извелся Додон Елизарыч! И вдруг, наконец-то, примчался гонец.

— Войско Святополка разбито. Сам же князь бежал к королю Болеславу!

Остолбенел Додон. Лицом побелел. То — жуткая беда, для него беда! Скоро вернется в Киев князь Ярослав, и первое, что он сделает — взашей вытолкает своего бывшего пестуна. Не сможет он простить уход Колывана из ростовской дружины. Конечно, любой дружинник волен уйти к новому князю, так издревле заведено, но он, Колыван, ушел таем, воровски, не предварив Ярослава.

Прощай звание первого боярина, прощай сказочный дворец, самая пора в свои хоромишки подаваться. Нечего пинка Ярослава ждать, лучше самому княжеский терем покинуть…

Ничего, можно и в своих покоях старость доживать. Ярослав не тронет. Экое дело, не простившись с князем, в Киев укатил. Других проступков у Колывана нет.

Ярослав никогда не помыслит, что его «дядька» приказал Березиню отравить. Кабы ведал, давно бы своих людишек к нему подослал.

Князь твердо уверовал, что его девка сама на себя руки наложила, и вычадка своего зельем напоила. А посему надо успокоиться, и теперь жить своим домом.

В тот же день Додон Елизарыч перебрался в свои хоромы, кои стояли подле владычного двора.

* * *

Когда истекла неделя, Колыван и вовсе повеселел: не до него теперь новому великому князю. Ныне в дворских кожемяка Могутка ходит. (До сей поры Колыван исходил злостью, когда вспоминал своего бывшего работника).

И вдруг… из княжеского терема прибыл посыльный Ярослава, сотник Васюта, кой в Ростове десятником ходил.

— Великий князь Ярослав Владимирыч кличет тебя, боярин, в терем.

Колыван похолодел.

— Аль, какая надобность во мне, сотник?

— Великий князь не был в отчем тереме много лет. Тебе, бывшему дворскому, надлежит отчет дать за дорогую посуду и утварь.

У Колывана отлегло от сердца. Из дворца ничего не могло пропасть: каждая вещь в особую книжицу записана.

Ярослав не стал приглашать боярина в свои покои, а встретил его на сенях, сидя в кресле. Ни ближних слуг, ни княжьих мужей в сенях не было, что несколько озадачило Колывана.

— Здрав будь, великий князь. С победой тебя! — радушно выдавил из себя Додон.

Ярослав ничего не ответил и даже не приподнялся из кресла. Глаза его были холодны. Он в упор смотрел на боярина, и всё больше мрачнее становилось его лицо, окаймленное густой, темно-русой, кудреватой бородой.

Колывана охватило недоброе предчувствие. Глаза его вильнули, не выдержав пристального взгляда князя.

— Как ты посмел, христопродавец, загубить жену мою и сына?

Колыван тотчас покрылся холодным потом, сердце его бешено застучало, как будто он изо всех сил взбегал с Подола на высоченную Гору. Блеклые морщинистые губы его задрожали.

— Навет… навет, великий князь, — тихим, прерывистом голосом выдавил из себя боярин. — Меня… меня оболгали.

— Лжешь. Правду сказывай!

— Правду, великий князь… Твоя жена сама отравное зелье приняла. О том каждый ростовец ведает. Сама.

— Не хочешь правду сказывать, пес, тогда я тебе скажу. Когда я ушел к волжским булгарам, ты повелел сотнику Горчаку отравить Березиню и Святослава. Горчак же нашел Дерябу из младшей дружины, кой пришел из охочих людей, и кой польстился на твои гривны. Ты послал сего отщепенца на одну из моих ладий и придумал для него хитроумный ход, дабы тот ненароком утонул, а затем, переждав некоторое время, вернулся в Ростов с черной вестью о моей погибели. Березиня… ты даже не можешь представить, пес, ее нечеловеческие страдания, и в самом деле помышляла покончить с собой. Но это было сказано вгорячах, и она одумалась. Но её слова пришлись убийцам кстати. Отщепенец Деряба исполнил твое повеление, отравив Березиню и чадо моё в беседке.

— Наве — ет! — закричал Колыван, и, весь бледный, трясущийся, упал на колени. — Ты всё выдумал, князь, выдумал!

— Не елозь по ковру, боярин. А кто ж Дерябу убил, дабы прикрыть злодеяние?

— Дерябу?.. Деряба в полунощные земли сбежал, — забывшись, не отдавая отчета своим словам, всё тем прерывистым, напуганным голосом высказал Колыван.

— Вот ты и выдал себя, мерзкий паук. Лучше ногами споткнуться, чем языком. Дерябу нашли неподалеку от беседки. Слишком худо вы его с Горчаком закидали ветками. Он убит ножом в спину. А вот как ты сотника Горчака живота лишил, мне неведомо. Впрочем, и знать не хочу… Поднимайся, пес.

Колыван с трудом поднялся и тотчас схватился за грудь, захрипел и замертво рухнул на ковер.

— Собаке — собачья смерть, — сплюнул Ярослав.

 

Глава 20

И ВНОВЬ ПЕЧЕНЕГИ!

Святополк, дабы как-то загладить вину перед печенегами, коих оставил без добычи, и в тоже время, норовя ослабить перед польско-русской войной войско Ярослава, послал своих людей к степнякам, кои поведали им, как успешно обойти крепостицы, поставленные князем Владимиром, и неожиданно оказаться перед стенами Киева.

Хан Алай несколько раз переспросил гонцов Святополка, а затем собрал в шатре знать.

— Последние годы не принесли нам желанной добычи. Урусы чересчур коварны. Святополк обещал нам много золота, но сам оказался разбит и едва спасся, убежав к королю Болеславу. Мы вернулись в степи нищими. Наши бурдюки легки и порожние, как пустые бочки. Нынче мы пойдем на урусов одни. Святополк указал нам быстрый и безопасный путь на Киев. Теперь мы не будем преодолевать городки неверных. Мы, не доходя Переволочены, переплывем Днепр, минуем Залозный шлях и набежим на Киев с левого берега, откуда нас урусы никогда не ждут. Внезапные нападения неизменно приносят нам удачу. Урусы не успеют ополчиться и вновь наши чувалы наполнятся золотом и поволоками. Мы уведем в полон сотни красивых девушек, и выгодно продадим их на невольничьих торгах. А затем мы сделаем набег и на ромеев. Когда-то мы были частыми гостями византийцев. Самая богатая страна уже истосковалась по нашим прогулкам.

Алай рассмеялся, а за ним угодливо рассмеялась и все знатные военачальники.

Хан надеялся на успешный набег. Его славные воины — лучшие во всей вселенной. Никто не может сравниться с ними в сабельной рубке и стремительной скачке, когда они на бешеном ходу метко пускают стрелы с седла, и также метко кидают копья; никто лучше печенегов не бросает волосяные арканы; никто лучше кочевников, сбитых в орды, не знает раздольных степей и своих коней, на которых они родятся и умирают.

Печенеги бесстрашны, и когда они сражаются, то не просто добиваются смерти противника, а стараются своей саблей отсечь голову врага, привязывают ее к луке седла, а затем несутся к хану, хорошо зная, что властелин непременно поощрит их ценной наградой. Может дать дорогую саблю в роскошных ножнах, оправленных серебром, красивый халат или даже молодого, резвого скакуна.

И тогда обрадованный воин, костистый, плосконосый, смуглый, с узким ртом и двумя курчавыми прядками, ниспадающими по щекам, упадет в своей железной, набранной из колец, рубахе, ниц перед ханом и прижмется губами к кончику его желтого кожаного сапога, а затем поднимется и горячо воскликнет:

— Да будет жизнь твоя вечной, несравненный хан!..

Весной 1017 года орды кочевников ринулись на своих неприхотливых мохнатых коньках на Русь.

* * *

И все же внезапно напасть на русичей степнякам не удалось. А подвела их неуемная жадность. Успешно обойдя заставы и крепостицы, кочевники растеклись по русским селениям и принялись за разбои и грабежи.

Так было всегда: стоит замаячить добыче, как строй степняков рассыпался, а хан смотрел на своевольство печенегов сквозь пальцы: большая доля добычи шла на властителя.

Из одного селения удалось охлюпкой примчать к Киеву молодому смерду на пегой лошаденке. Его тотчас доставили к Ярославу Владимировичу.

— Беда, великий князь! Печенег в двух поприщах от Киева!

Ярослав незамедлительно собрал думных людей и градских старцев. Лица некоторых думцев были растерянными. Одна половина княжеской дружины ушла в Вышгород, другая — в Белгород, где воины две недели назад, вернувшиеся с полюдья, по приказу великого князя вынуждены были ехать в пригороды, дабы собирать супротив Святополка и ляхов войско из охочих людей.

Поездка части дружины к Вышгороду имела и другой повод: надо было привезти в Киев тамошних бояр: Путшу, Еловита, Талеца и Ляшко — непосредственных убийц братьев Ярослава.

— Тяжко без дружины от печенега обороняться, — удрученно молвили думцы.

— Покличем торговых людей и простолюдинов, и поднимемся на стены. Пока в осаде отбиваемся, и дружина подоспеет, — степенно молвил Могута.

Киевские же бояре и градские старцы не сводили глаз с Ярослава. Впервой ему довелось на Думе «сидети». Пока помалкивает и людей слушает, а сам что-то напряженно обдумывает. Что он выскажет? Беда-то и впрямь нагрянула страховитая. Печенег, почитай, неподалеку от Киева, и как токмо он с левобережья Днепра попер? Отродясь такого не было. Хватит ли сил от степняков отбиться? Ох, лихо!

— Вот что я надумал, честные бояре и градские старцы. И в осаде надо умеючи сидеть. Пятая часть крепости оказалась у нас безо рва. Надо его выкопать, пустить в него воду и завалить сверху тонкими жердями, трухлявыми валежинами и землицей припорошить. Печенеги не в первый раз подступают к Киеву, они ведают все подходы и непременно ринутся через нашу ловушку. К крепостным стенам следует прикрепить как можно больше зеленых ветвей. Степняки искусны в стрельбе из лука, и надо их лишить сего преимущества. Мы же будем разить печенегов через щели забрала, но и щели частично прикроем ветвями. Добрых лучников, слава Богу, наберем достаточно. Киевляне — народ к войне привычный. Почитай, у каждого найдется меч и лук.

— Хорошо придумал, княже! — воскликнул Могута.

Но думцы усомнились:

— Да как за два дня можно выкопать ров?!

— Можно! — уверенно бросил Ярослав. — На Подоле тысячи людей. Слышите за окнами гул? Я уже отдал приказ, дабы ремесленный люд со своими пожитками, сручьем и скотиной перебирались в Детинец. И часу не пройдет, как они заполонят всю крепость. Я скоро выйду к ним и попрошу всех взяться за заступы. И дабы трудились днем и ночью, и не тяготились заботой о пище. Пищу перекладываю на ваше попечение, господа думцы. Пусть ваши повара подносят сытный корм прямо к работным людям. И чтоб не скаредничать! Всех кормить вволю. Сам проверю… А за дружинами я уже вестников послал. Не видать степнякам победы!

Убежденные слова великого князя вселили уверенность в думных людей.

А Ярославу вспомнилась вчерашняя ночь, в кою он просматривал грамоты, присланные Владимиру иноземными государями. Особенно его заинтересовало послание византийского императора, кой, доведенный до отчаяния печенежской опасностью, обращался за помощью и на Запад, и на Восток:

Святейшая империя христиан греческих, писал он, сильно утесняется печенегами. Они грабят ее ежедневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, неисчислимы и так страшны для слуха, что способны возмутить самый воздух… Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция с верхними азиатскими областями подверглись их нашествию… Константинополь подвергся опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать перед лицом печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближенные не заставят меня искать убежище в другом.

Итак, именем Бога и всех христианских провозвестников умоляю вас, воины Христа, кто бы вы ни были, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки… Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем печенегам… Спешите со всем вашим народом, напрягите все усилия, чтобы наши сокровища не достались в руки печенегов.

Владимир Святославич послал на помощь Византии отборное русское войско, кое разбило не только печенегов, но и отряды заговорщиков императора.

Степняки несколько лет не тревожили больше ромеев, переключившись на Русь…

Задумка великого князя удалась. И ров успели выкопать, и водой из Днепра заполнить и забрало зелеными ветвями завалить.

Киевляне потрудились на славу, давая себе отчет, что своей тяжелой работой они спасают от разорения не только город, но и свои жизни.

А Ярослав (в который уже раз!) с теплотой подумал:

«Вот и опять всё решили простолюдины, коим надо в ноги поклониться».

Хан Алай, как и предугадал князь, большую часть кочевников кинул на город через открытое пространство и угодил в западню. Сотни печенегов, провалившись вместе с навьюченными конями, оказались во рву. Послышалось отчаянное ржание лошадей, рев и вой искалеченных степняков.

Другая часть войска попыталась обстрелять крепость стрелами, но они застревали в плотно прикрепленных ветвях. В ответ же киевляне метко разили врагов из узких щелей забрала своими стрелами.

Хан жутко бранился:

— Проклятые неверные! Шакалы! Всё равно вам не остановить мое войско. Тащите осадные лестницы. Взбирайтесь на стены!

Но в это время подоспели дружинники.

Ярослав приказал открыть ворота, из коих на печенегов хлынуло свыше пяти тысячи оружных киевлян.

Хан дрогнул:

— Всем отступать! Уходим в степи!

 

Глава 1

СТАВКА НА ЗАПАД

Изведав, что польский король Болеслав Храбрый как никогда готовится к войне с Русью, Ярослав вознамерился заполучить поддержку у германского императора Генриха Второго. К немцам было отправлено большое посольство под началом бояр Вышаты и Могуты.

У Германии было немало врагов, и такая крепкая держава, как Русь, могла бы войти в военный союз с императором.

Посольство вернулось с радужными новостями: Генрих Второй согласился на мирное соглашение, и намекнул, что не прочь бы жениться на дочери Ярослава.

— Да он же женат на дочери Болеслава, — молвил Ярослав Владимирович.

— Видели мы императрицу, — усмехнулся Вышата. — Подсунул же Болеслав невесту. Уродливая калека. Вот Генрих и заикнулся о твоей дочери, княже.

— Да ей и четырех лет нет. Чудит Генрих. Пусть ждет, когда моя дочь подрастет. А вот союз с немцами нам зело выгоден.

В знак этого события Ярослав Владимирович приказал поставить для немецких гостей «божницу» в Киеве.

— А почему бы ни предложить императору твоих сестер, Предславу и Марию Добронегу? — спросила великая княгиня.

— Пусть они сами и ответят, Ирина.

Красавица Предслава, славившаяся своей добротой и веселым нравом, засмеялась:

— Мне, киевлянке, обретаться с немцем? Да ни в жизнь того не будет!

— А если тебе прикажет великий князь? Ты и тогда не послушаешься?

Предслава метнула на брата свои серые лучистые глаза и, согнав улыбку с румяного лица, серьезно высказала:

— Надеюсь, у брата хватит ума, чтобы не выдавать меня замуж против моей воли. Я не хочу расставаться с Киевом, и собираюсь жить здесь до смертного одра.

Ирина вопрошающе взглянула на супруга, как бы говоря ему: «Ну-ка, великий князь, выдай своей строптивой сестре».

Но Ярослав Владимирович любил Предславу, и слова его были мягкими:

— Запомни, сестра, я никогда не стану тебе врагом. Никогда! Живи, как сердце подскажет. А коль придет к тебе большая любовь, и ты сама выберешь суженого, я буду рад за тебя.

— Спасибо, брат.

Предслава подошла к Ярославу и поцеловала его в щеку.

Ирина же подозрительно взглянула на супруга. Почему в его словах такая необычайная мягкость? В них скрывается какая-то давняя тайна, о которой она еще не знает.

— А вот мне Киев уже наскучил. Уж так хочется на чужеземные страны глянуть! — молвила младшая сестра, Мария, и, прося, добавила. — Выдай, великий князь, меня за Генриха немецкого. Говорят, он очень привлекательный.

Теперь уже улыбнулся Ярослав Владимирович.

— Будет тебе жених, егоза. Дай срок.

— Уж поскорее бы!

Марии шел пятнадцатый год, и она мечтала о заморском женихе.

Ирина обладала довольно прозорливым умом, и ей было понятно намерение Ярослава, касательно дочери: императоры и короли Западной Европы хотели жениться не на детях покойного русского государя, а на дочерях нового властителя. Герман Второй предпочтет несколько лет подождать, нежели связывать свою судьбу с дочерью усопшего Владимира Святославича. Так что, едва ли когда-нибудь Мария Добронега станет женой чужеземного правителя.

Когда супруги остались одни, великая княгиня спросила Ярослава:

— Ты искренне веришь в союз с Генрихом?

— Хотелось бы верить, Ирина. Немцы не худо воюют. Их войско могло бы зело пригодиться в борьбе с ляхами, но полной уверенности у меня нет. Как поведали мне Могута и Вышата, император — неустойчивый человек. Этим могут воспользоваться другие государи. Хватит ли у Генриха приверженности нашему договору, и найдутся ли у него добрые советчики, кои бы наставляли императора не поддаваться на ухищрения других государей.

— Ты имеешь в виду короля Болеслава?

— Да. Он, вне всякого сомнения, уже проведал о посещении Германии нашего посольства, и примет все меры, дабы перетянуть немецкое войско на свою сторону. Болеслав — страшный и злокозненный человек. Он забудет все обиды, нанесенные когда-то ляхам Германией.

— Я такого же мнения, Ярослав, но помешать Болеславу мы уже ничем не сможем. Надо молиться, чтобы этого не свершилось. У меня недоброе предчувствие на будущую войну.

— Время покажет, — уклончиво отозвался Ярослав Владимирович, и посмотрел на стол, заваленный пергаментными свитками. Среди них была еще одна грамота, предназначенная бывшему великому князю Владимиру Святославичу.

Болеслав просил, чтобы Владимир выпустил из порубов своего зятя Святополка и дочь Регелинду.

Великий князь узников (кроме епископа Рейенберна) из темниц выпустил.

Нетерпеливый Болеслав, еще не дождавшись приезда зятя и дочери, решил преподнести в обмен за милость великого князя, чисто королевский подарок, изъявив желание жениться на Предславе.

— И что же было дальше? — спросил Ярослав Владимирович дворцового летописца.

— Бог не упремудрил великого князя грамотой, зато он заимел многих переводчиков. Владимир Святославич поведал о просьбе короля Предславе, молвил ей, что она может стать королевой Польши. Но дочь так осерчала, что едва не разорвала грамоту, и обругала Болеслава «толстым похотливым боровом».

— Молодчина, сестра! — весело воскликнул Ярослав Владимирович. — Не видать ему Предславы, как собственных ушей…

— Могута вернулся из Вышгорода без убийц твоих братьев. Они так и останутся безнаказанными? — прервала мысли супруга Ирина.

— Они, как и Каин (с некоторых пор Ярослав Владимирович стал называть Святополка только Каином) бежали к ляхам, но кара Божья убийц не минует.

— Возможно, они появятся в войске Болеслава, и тогда тебе представится возможность покарать вышгородских бояр.

— Не думаю, что Путша, Еловит, Талец и Ляшко отважатся пойти в войско Болеслава и Каина.

— Значит, выхода нет?

— Я не считаю, что у нас нет выхода. Надо пораскинуть головой. Убийцы не должны жить на белом свете.

* * *

Предчувствие Ирины и сомнения Ярослава оказались не бесплодными.

Пронюхав о мирном договоре и военном союзе Германии с Русью, Болеслав, искушенный интриган и политик, сразу же почувствовал угрозу своему молодому государству. Если русичи и немцы сойдутся в одном войске и двинут на Польшу, то ей несдобровать. Краковская шляхта лишь при королевском Дворе воинственна, но когда дело дойдет до превосходящих сил неприятеля, надменная знать побросает свои тяжелые доспехи и ударится в бегство. Надо неотлагательно сорвать соглашения Руси с немецкой империей.

Болеслав, едва разместив свое тучное тело в кресло, высказал своему зятю:

— Я тебе вчера говорил о происках Ярослава. Они опасны. Надо склонить Генриха к разрыву соглашения с Русью. Нам не нужен лишний враг.

— Но Генрих женат на твоей дочери. У тебя с императором — родственный союз, — без малейшего беспокойства произнес Святополк.

— Какой к черту союз! Моя увечная дочь давно очерствела Генриху. Плевать он на нее хотел!

Болеслав говорил грубо и раздраженно, его громадное чрево, затянутое коричневым камзолом, расшитым золотыми галунами, колыхалось в такт забористым словам.

— Генрих с первого года женитьбы недоволен моей Сабышкой. Я подсунул ее пьяному отцу Генриха, когда моя дочь смотрелась довольно смазливо. И не моя вина, что Сабышка вскоре заболела, а затем и вовсе зачахла, превратившись в калеку. Но есть и другая причина недовольства императора. Под его боком из нашего княжества образовалось молодое государство. Отец Генриха Второго собирался подмять под себя все наши земли, и ему удалось отхватить один из лакомых кусков на Висле. Но тогда Польшей правил князь, а теперь — король, но император Генрих до сих пор смотрит на нас свысока.

Святополк был горазд в убийствах, но стратиг из него был никудышный.

— Что же предлагаешь, король?

— Генриху нужна молодая и красивая жена.

— А как же с твоей дочерью?

— Самое прекрасное место для моей старшей дочери в тихой обители.

— Но у тебя нет больше незамужних дочерей. Император же на невесту шляхтича и взглянуть не подумает.

— Генрих, мой дорогой зять, не так уж и щепетилен. Он большой любитель прекрасных замужних дам. Но дочь графа, действительно, не очень-то желательна в качестве императрицы. Чопорное светское общество ее не примет. А вот дочь короля…

Болеслав вскинул над своей массивной широколобой головой мясистый палец и добавил:

— Дочь короля, да еще с обольстительным телом, вполне могла бы стать императрицей.

— Какого короля?

— До тебя долго доходят мои мысли, дорогой зятек… Я имею в виду мою дочь Регелинду.

— Мою жену?! — поразился Святополк.

Болеслав с трудом выбрался из кресла и, поскрипывая широченными сапогами, с серебряными подковками, заходил по палате и назидательно высказал:

— Когда речь идет о судьбе государства, жертвуют не только женами. Если немцы и в самом деле объединят свои усилия с Русью, то моя страна окажется под игом, а все мои подданные люди станут рабами. Тут уж не до женской юбки, дорогой зятек. Надеюсь, ты меня понял?

— Но…

— Никаких «но!», Святополк. Ты и так висишь на волоске. Сейчас ты укрылся за моей широкой спиной, и я помогу тебе вернуть Киевский престол. Взамен ты пожертвуешь моей дочерью Регелиндой. Генрих не устоит перед ее чарами. Тебе же я подыщу не менее соблазнительную деву.

Святополк давно уже ведал о распутной жизни короля. Соблазнительных дев у него столь много, что и за неделю не перечесть. Он и покойный Владимир Святославич — два сапога пара.

Святополк не скрывал своего огорчения. Его жена была настолько хороша собой, что он не желал никакой другой супруги.

И всё же ему пришлось уступить: ничего нет заманчивее Киевского престола. С великим князем огромного государства ныне считаются даже самые могущественные державы мира.

— А тебе удастся, король, вернуть мне Киевское княжение? Не останусь я с носом?

— Что значит «остаться с носом?». Я не всегда понимаю русских выражений, — с недовольным видом произнес Болеслав.

— Сие означает — быть одураченным.

Король рассердился:

— Ты сомневаешься в Болеславе Храбром?

Святополк спохватился: король вспыльчив и мстителен, и если в него вселится гнев, то он может пойти на самые жестокие меры — отравить, задушить, ослепить, как он проделывал это со своими братьями и родственниками. Чего уж тут остается какому-то русскому изгою, бежавшему из отчей земли?

— Прости, король, — униженным голосом заговорил Святополк. — Мне даже в дурном сне не привидится, что я сомневаюсь в знаменитом полководце Болеславе Храбром… Я отступаюсь от Регелинды. Дела державные — превыше всего.

— Давно бы так, — омягчил голос Болеслав. — Мне надоело воевать с немцами, надоело кидаться из стороны в сторону. Не удалось присоединить Богемию — и черт с ней. Проживем и без этой земли. Есть враг похитрей и поискусней. Русь! И видит пресвятая дева Мария, что война с ней будет нередко вспыхивать. Такова судьба двух стран, а судьбу не проведешь. В нынешние же времена я все силы приложу, чтобы замириться с Германией и вместе с ее воинами выкину Ярослава с Киевского престола. Князь Владимир отобрал у меня богатейшие Червенские города, но я их опять-таки верну Польше. Немцам тоже есть, чем поживиться на Руси. Сегодня же отошлю послов к императору.

Генрих Второй долго не колебался. Предложения польского посольства были более предпочтительны, чем русские обещания. Во-первых, император уже знал о прелестях восемнадцатилетней Регелинды, которая могла свести с ума всех государей Европы. Во-вторых, ему тоже надоели брани с воинственным соседом, а в третьих, рыцари давно уже порываются пройтись огнем и мечом по южным и западным землям Руси, которая чересчур окрепла, и которую (пока не поздно!) пора обессилить. Иначе Русь полезет на захват приваряжских стран, чтобы пробиться к морю.

Договор с Ярославом был брошен в пылающий камин.

 

Глава 2

ОСНОВАТЕЛЬ ЮРЬЕВА ДНЯ

Ведая, что война будет тяжелой и кровопролитной, и Ярослав Владимирович, и Болеслав Храбрый собирали для сечи крупные войска.

К Киеву подтягивались дружины из южных городов и Великого Новгорода. Чтобы нападение не было внезапным, великий князь направил к вражеским рубежам своих лазутчиков.

В многочисленных храмах Киева, по повелению митрополита Феопемта, проходили молебны во славу русского оружия.

Всё чаще с амвонов звучало имя святого Георгия Победоносца.

Как-то за семейным ужином великая княгиня обратилась к Ярославу:

— Тебя называют большим знатоком христианской религии. Мне мало что известно о святом Георгии. Почему каждый день в церквах произносится его имя?

Ирину поддержала и Предслава:

— Расскажи, брат. А то ходим в храм Богородицы, слушаем Анастаса, а жития святого Георгия не ведаем.

— Кстати, нравен ли вам Анастас?

Великая княгиня пожала плечами, а Предслава напрямик высказала:

— Все свои службы он проводит холодно и сухо, без истинной страсти, не затрагивает душу прихожанина.

— А ведь ты права, Предслава. Анастас слезу из очей прихожанина не выбьет. Ты, Ирина, не ведаешь, а вот своим дочерям князь Владимир, очевидно, рассказывал, что Анастас — именно тот человек, кой помог великому князя овладеть Херсонесом, пустив из осажденной крепости стрелу с надписью: «За вами, к востоку, находятся колодези, дающие воду херсонцам через подземельные трубы; вы можете отнять ее». Владимир Святославич поспешил воспользоваться советом и приказал перекопать водоводы. Осажденные оказались без воды, их мучила жажда, и они сдали крепость. Великий князь щедро наградил Анастаса. А когда воздвиг в Киеве храм пресвятой Богородицы, кой называется и Десятинной церковью, посоветовал митрополиту рукоположить в соборную церковь Анастаса, а затем возвел его и в епископы. Такова необычная судьба самого богатого на Руси владыки.

— Но он изменил своему родному отечеству, — многозначительно молвила Ирина.

— Да. Византийская церковь весьма недовольна епископством Анастаса. Она хотела бы видеть в Киеве другого владыку, но мы теперь не то государство, дабы прогибаться перед каждым понуканием греков.

И сестры, и великая княгиня уже ведали, что Ярослав Владимирович дал понять всем иноземным правителям, что Русь — независимая держава, и никто не имеет права вмешиваться в ее внутренние дела.

Ведали они и о том, что Ярослав мечтает заменить всех греческих священнослужителей на русских церковников. (Позднее так и произойдет).

— А теперь послушайте о святом Георгии. Имя сие стало одним из излюбленных не только среди киевских князей, но и простолюдинов. Георгий — это и Егор, и Егорий, и Юрий. Он родился в Каппадокии, что в Малой Азии. Отроком он попросился в войско римского кесаря Диоклетиана и свершил немало подвигов. Но за проповеди христианства Георгия безжалостно казнили в 303 году, когда ему исполнилось 30 лет.

У христиан Руси широко ведом один из подвигов святого Георгия, когда он одолел библейского Змия-чудовища, служителя дьявола. Это тот самый Змий, кой искусил Адама и Еву на грехопадение. Когда он повстречался с чудовищем, то не устрашился и вознес молитву Спасителю, а засим услышал глас с небес: «Георгий, дерзай, не останется напрасным твой глас, когда ты попросишь». И великий воин победил Змия не мечом, но, допрежь всего, крестом и словом. Он начертал на земле знамение Христово и молвил: «Во имя Иисуса Христа, Сына Божия, покорись жестокий зверь». И страшное чудовище безвольно рухнуло к стопам Георгия. Таким образом победа была завоевана истинной верой и Божьей помощью, сотворившей чудо.

Засим Георгий пришел к жителями Гевала, кои поклонялись идолам, отшатнувшись от Бога, и Бог отвернулся от них. Пока был жив Змий обитатели Гевала отдавали на пожирание чудовищу непорочных детей, столь же смиренно вручали свои души в услужение дьяволу и не уповали на вечное спасение.

И тогда святой Георгий решил избавить обитателей Гевала от Змия, дабы с Божьим содействием избавить людские души, устремив их в христианскую веру: «Тобою веруем в единого Бога Вседержителя и в единого Сына Его, Господа нашего, Иисуса Христа, и в Святой животворящий Дух», — возгласили жители Гевала. Услышав сие Георгий отрубил мечом голову чудовища. Змий был повержен поначалу Словом Божьим, а следом мечом человеческим. Победу Георгию доставило единство Слова и оружия, единство веры и воинской доблести. Поелику Господь, услышав молитву Георгия, спас людей, даровав им упование на вечную жизнь.

На Руси имеется еще одно покровительство святого Георгия — как покровителя земледелия и скотоводства. Те оратаи, кои приняли Христову веру, а их ныне уже немало в южных киевских землях, от проповедников изведали, что само имя Георгий, в переводе с греческого, означает «возделывающий землю». С днем его поминовения — 23 апреля на Руси связывают зачин полевых работ. Святой Георгий перетянул к сему дню много старых языческих обычаев. В сей день ему служат молебны и верят, что он и от сглазу, и от зверя, и от лихого человека скот спасает. К Егорию обращаются с мольбой о здравии душевном и телесном, о плодородии земли, о помощи и заступничестве в битве с врагами отчей земли, об ограждении от происков дьявола. Его лицезрят стоящим пред престолом Господа, как помощника и защитника людей, ибо он Христов угодник.

У меня есть давнишняя задумка: основать в Киеве в честь святого Георгиевский монастырь, — заключил свой рассказ Ярослав Владимирович.

Позднее Ярослав, принявший при крещении имя Георгия (Юрия), действительно возведет в Киеве Георгиевский монастырь. День освящения первого храма святого Георгия — 26 ноября 1051 года — был отмечен установлением ежегодного празднования и вошел в народную память под названием «Юрьева дня», или «осеннего Георгия». Ведал бы основатель Юрьева дня, что с этим днем произойдет в позднейшие века!

 

Глава 3

НЕУДАЧА ЯРОСЛАВА

Дружина новгородцев под началом воеводы Будия оказалась малочисленной. И всего-то пришло в Киев сто пятьдесят воинов. Ни одного ратника, кои храбро сражались с дружинами Святополка на Днепре подле Любеча, в стольном граде не очутилось.

Ярослав Владимирович был раздосадован, на что Будий ответил:

— Дело рук посадника. Новгородцы помышляли тебе помочь, князь, но Константин Добрынич заявил, что Новгороду угрожают ляхи и немцы, а у Ярослава-де и без новгородцев достаточное войско. Повелел кликнуть охочих людей. Вот я их и привел.

— Ну что ж, Будий, новгородскому посаднику и на том спасибо, — в сердцах высказал Ярослав Владимирович. Про себя же подумал:

«Ответит мне Константин, зело крепко ответит».

А через три дня на город навалилась ужасная беда. Лето стояло жаркое и сухое. Страшный пожар обратил в пепел большую часть Киева. Старожилы говорили, что такого лютого пожара не было добрых тридцать лет.

— Худая перед войной примета, — толковали удрученные киевляне. Многие из них потеряли не только свои жилища, но и лошадей, скотину, мастерские.

Княжеский терем и каменные постройки Детинца уцелели, но лицо Ярослава Владимировича выглядело крайне озабоченным. Погорельцам пришлось выделить значительную часть казны. Киевское войско резко сократилось: набранные уже в рать воины подались на возведение новых жилищ.

И тут, надо же было такому случиться, от императора Германа Второго пришла срочная грамота, в коей он просил спешно выступить на польский город Брест. Затем же, писал император, немцы соединятся с русскими и пойдут войной на Болеслава.

Хитрый Герман надумал испытать великого князя, насколько он будет верен своему слову и военному союзу.

И Ярослав Владимирович, всегда твердо соблюдавший договоры, вышел с войсками из Киева. Но когда он прибыл к Бресту и увидел перед собой хорошо укрепленную крепость, то помрачнел: взять Брест будет непросто, с большими потерями, тогда рать и вовсе оскудеет. Может, как-то уговорить ляхов сдать город без боя?

Но переговоры никаких положительных результатов не принесли. Ярослав Владимирович оказался в затруднительном положении. Стараясь не обмануть Генриха, он все же надумал осадить крепость, и принялся готовить войско к штурму, надеясь (хотя в это слабо верил) взять Брест малой кровью.

В то же время он послал к рубежам Германии лазутчиков: изведать, идет ли к Руси немецкое войско.

На счастье Ярослава Владимировича осада крепости не состоялась: лазутчики вернулись на другой же день и принесли дурную весть:

— Король Болеслав выдал свою дочь Регелинду за императора и заключил с ним военный союз.

Предательство Генриха Второго потрясло великого князя. Так могут поступать лишь низменные, подлые люди. Иуда!

Ярослав Владимирович тотчас отдал приказ об отходе войска на Русь. Следует подкрепить его новыми дружинами. Надо вернуться в Киев и кинуть клич не только по южным городам, но и по северным. Неплохо бы обрести ростовскую дружину — крепкую, обученную, надежную, оставленную им для оберегания восточной окраины Руси от неприятельских набегов.

Ярослав часто вспоминал красивый, тихий Ростов на озере Неро, Ярославль с его Медвежьим углом и своих дружинников — содругов. Он давно уже понял, что его 22-х летняя жизнь в Ростове, была самой счастливой за все годы.

С тяжелым сердцем уезжал он в буйный и вольный Новгород. Ныне же он проводит свою жизнь в беспрестанных, изнурительных войнах, начало коим положил его брат Святополк — Каин. Этот изувер, убивший трех его младших братьев, загорелся необузданным желанием сесть на Киевский стол и, идя навстречу своей злой мечте, предался ляхам. Ныне же, преследуя свои корыстные цели, он предался и немцам, безжалостно (а что можно ждать от убийцы!) отдав свою жену в руки чужеземца.

Еще через день пришла новая весть: ляхи и немцы стремительно приближаются к русскому войску.

Собрав совет княжьих мужей, Ярослав Владимирович остановился на суждении Могуты и Вышаты — дождаться врага на Буге. В тот же день выбрали стан.

Ярославу Владимировичу пришлось опять-таки подивиться. Среди польских войск, приспевших к обратному берегу реки, оказались не только ляхи и немцы, но и венгры и печенеги. В особенности князя поразили степняки. Уже сколь раз они были биты русичами и уходили, не солоно хлебавши, но ничто их не удерживает в степях.

Каин в очередной раз поманил их перстом, и печенеги, вновь уповая на богатую добычу, снялись со своих кочевий.

Вражеское войско едва ли не втрое превышало рать Ярослава.

— Что скажете, воеводы? — спросил великий князь.

Воеводы от увиденного войска удовольствия не ощущали.

— Тяжко будет, княже. Уж больно силы неравны, — молвил Вышата.

— Не одолеть противника. Надо уходить без сражения — вздохнув, произнес черниговский воевода.

Его поддержали военачальники и других южных городов.

— А ты что скажешь, Могута?

— Надо биться.

— Без надежды на победу? — кисло спросил старший дружинник из Любеча.

— Век живи — век надейся. А коль пятки врагу покажем, то и вовсе костьми ляжем. Бегущее войско — не управляемое стадо. Всей Русской земле срам.

— Справедливы слова твои, Могута. Уж лучше в сече голову сложить, чем в бегстве от меча вражеского. «Мертвые сраму не имут!» — так сказал великий полководец. У нас нет иного выхода. Примем бой, но встретим врага на своей стороне.

На том и порешили.

Неприятель не спешил наступать. С чужого берега, как и под Любечем, вновь посыпались издевательские подковырки крикунов Святополка:

— Горшки киевские! Вылезли из своих нор и бегите в свои пещеры!

— Ба! Да тут и плотнички новгородские! Сгодятся ваши топорики. Все ваши башки пучеглазые ими порубаем!

Новгородцы измывательств не выдержали. Воевода Будий, один из кончанских старост, зашел по колени в Днепр и, размахивая копьем, басовито, с глумом, закричал:

— Слышь, Болеслав! Я хочу проткнуть копьем твое чрево толстое! Ха! Да твое пузо уже и конь не держит!

Король рассвирепел. Он терпеть не мог даже малейшего намека на свою непомерную тучность. Оскорбленный сей дерзостью, он приказал воинам: — Отомстим, или я один погибну! — сел на коня и бросился в реку; за ним ринулось все войско.

Изумленные таким стремительным нападением, россияне были приведены в беспорядок. Ярослав уступил победу и ушел в Новгород.

Южные города Руси, оставленные без защиты, не смогли выстоять. Киев решил обороняться. Болеслав взял город в осаду. Киевляне осады не выдержали и открыли ворота.

Епископ Анастас с крестом и иконами встретил Болеслава и Святополка, кои 14 августа въехали в стольный град, где находились жена и сестры Ярослава Владимировича.

Поляки, немцы, венгры и печенеги разгулялись на славу. Начались такие чудовищные грабежи, от коих киевляне приходили в ужас.

Шустрее всех оказались степняки. Их несметные чувалы были уже переполнены, когда они разбойничали по южным городам. В Киеве же они заполняли добычей огромные рогожные мешки, перекидывая их через спины лошадей.

Святополк, получив благословение на великое княжение от митрополита Феопемта и, ощутив, что ремесленный и торговый люд может подняться на мятеж, высказал свою тревогу Болеславу.

Король, завоевав южную Русь своему зятю, выслал печенегов, немцев и венгров из Киева, велев им разъезжаться по своим землям. Свое же войско разослал по киевским городам «для отдохновения и продовольствия», а сам на некоторое время решил остаться в стольном граде.

Не привыкший жить без женских утех, Болеслав приказал привести к нему Предславу. Окинул ее сладострастным взглядом, запыхтел. Хороша! Такая дева может украсить его краковский дворец.

— Не забыла, Предслава, как я к тебе когда-то сватался? Напрасно ты мне отказала. Видишь, как судьба повернулась? Ныне я хозяин твоего отцовского терема и могу сделать с тобой всё, что мне пожелается. Но я не хочу тебе зла. Я вновь предлагаю тебе стать моей женой. Королевой Польши!

— У тебя и без меня достаточно жен, Болеслав.

— Не велик грех. Твой отец, как известно всей Европе, имел десяток жен, не говоря уже о несметном количестве наложниц. Повторяю: предлагаю тебе стать королевой Польши. Ты будешь моей любимой женой.

— Твоей женой? — рассмеялась Предслава. — Моему отцу Владимиру византийцы привезли в подарок зеркало. Подойди к нему и взгляни на себя.

— На что ты намекаешь? — изменившись в лице, повысил голос Болеслав. — Говори!

— И скажу! — бесстрашно воскликнула Предслава, достойная дочь гордой Рогнеды. — Ты безобразен и омерзителен.

— Я убью тебя! — вне себя, закричал король.

— Сделай милость. Смерть покажется мне желанней, чем твое присутствие. Убивай же, страшилище!

— Слишком легко хочешь отделаться, мерзавка!

Болеслав аж захрипел от ярости, ступил к Предславе, повалил на пол, разодрал на ней алый сарафан из паволоки и грубо обесчестил.

— Так ее, так ее! — злорадствовал Святополк, находясь в княжьих покоях.

Надругавшись над Предславой, король повелел своим слугам:

— Отвезите ее пока в Берестово.

Берестово было излюбленным селом покойного князя Владимира, в коем до последнего дня находились его наложницы.

Святополк, до сих пор пылавший местью к своему отцу, кой изнасиловал его беременную мать, помышлял, чтобы такое же глумление произошло и с супругой Ярослава…

Отмечая победу, Святополк намекнул разомлевшему Болеславу:

— Ты уже ведаешь, тесть, печальную историю с моей матерью. А не сотворить ли оное с женой Ярослава? Она вполне еще смачная.

— Смачная, сказываешь? — осклабился король, опрокидывая в толстенное чрево очередную чашу вина. — Люблю смачных баб. Я никогда не видел жену Ярослава. Прикажи, чтоб привели ее на ложе. Утешу!

Но ни Ирины, ни младшей сестры Ярослава, Марии Добронеги, на женской половине терема не оказалось.

Перед тем, как король и Святополк въехали в Киев, великая княгиня позвала к себе обеих сестер Ярослава.

— Облачайтесь в платье служанок и поспешим на Подол. Здесь оставаться опасно. Нас приютят. Мир не без добрых людей.

Но Предслава заупрямилась:

— Я никуда не пойду из отчего дома. Останусь в светелке, и буду спокойно заниматься вышивкой. Мне нечего бояться.

Предслава говорила непререкаемым голосом. Великая княгиня расставалась с сожалением:

— Ты очень рискуешь, Предслава. Польский король — великий прелюбодей.

— Я не боюсь этого борова. Он не посмеет тронуть дочь Владимира Крестителя. Он ведь тоже христианин.

Слова великой княгини оказались пророческими…

— Разыскать! — гремел по терему злой голос Святополка.

Но великая княгиня и Мария, как сквозь землю провалились.

 

Глава 4

БОЖЬИМ ПРОМЫСЛОМ

Стыд и ярость смешались в голове Ярослава. Всю дорогу до Новгорода он не мог прийти в себя. Его пытались успокоить и Могута, и Озарка, и Вышата, но всё было напрасно. Вину за поражение на Буге Ярослав Владимирович полностью взял на себя.

— Это я грешен, княже, — пытался внести свою лепту в успокоение князя воевода Будий. — И дернул же меня черт этого толстобрюхого короля разозлить. Вот он и повалил валом.

— А мы рты раскрыли. Даже исполчиться не успели.

— Но и Болеслав еще не расставил полки. Обычно он очень тщательно готовится к сече. Два дня дает войску отдохнуть, а уж затем исполчается. Он не любит спешных наскоков, — высказал Вышата.

— Болеслав был подивлен, когда изведал, что наше войско втрое меньше. Наверняка, он весело разъезжал среди своих воинов и предвкушал победу. Вышата прав: Болеслав и не чаял торопиться, ведая, что мы не станем переходить реку, — произнес Могута.

— Всё это так, воеводы. Я всё зрел своими глазами и так же мыслил, что битва произойдет гораздо позже. В том вижу свой промах. Надо было неотложно готовить полки к сече. Никогда б не подумал, что Болеслав, едва подоспев к берегу, сразу кинется на наше войско. И впрямь, крепко же ты зацепил короля, Будий. Но не вешай голову. Вновь повторю: в сороме нашем сам виноват. Сам!

— Но кто ж ведал, что Болеслав такой обидчивый, и что он кинется в реку? — сокрушался Будий.

Неожиданный бросок неприятельских войск внес сумятицу в дружины Ярослава, они дрогнули, отступили и, преследуемые врагом, рассыпались в стороны. По сути большого сражения не произошло, но битва была проиграна.

Ярослав с окружавшими его княжьими мужами и меченошами, убедившись, что бросаться в сечу уже бесполезно, подались в сторону Новгорода. Коней меняли в каждом селе.

Даже в пути Ярослав не переставал думать о проигранном сражении.

«Если бы к Бугу пришла полная дружина новгородцев, — внезапно подумалось ему, — тогда бы я сейчас не бежал к Новгороду, а праздновал победу. Будь же ты проклят, посадник Константин! Твои сто пятьдесят воинов оказались каплей в море. Да ты же преднамеренно прислал мелкотравчатую дружинку. Надеялся на мою погибель, коварный Иуда, дабы стать полновластным хозяином Великого Новгорода. Иуда!»

Гневу Ярослава не было предела. Когда он, разгоряченный, достиг Новгорода, а затем вбежал в свои покои, на его лицо было страшно смотреть. Он отстегнул от пояса меч и швырнул его на столешницу, красиво набранную из клена, ясеня и северной чудской березы.

Но сейчас Ярославу было не до красот. Вновь мучительные страдания исказили его лицо.

(Не ведаем, что дальше было бы с князем, если бы в его покои не вошел священник Илларион, кой прибыл в Новгород еще две недели назад).

Ярослава, казалось, ни чуть не удивило появления благочинного. А тот умиротворенным голосом произнес.

— Рад тебя видеть во здравии, князь.

— Да чего стоит мое здравие, когда Русь осталась в руках ляхов и Каина? Чего?!

Ярослав не сказал, а выкрикнул слова с необычным для него озлоблением, словно перед ним оказался не друг, а заклятый враг.

Ничего не произнес на это мудрый Илларион, ведая, что в данный час всякие утешительные слова бесполезны.

А Ярослав метался по покоям, аки барс в железной клетке. Затем он остановился перед излюбленным священником и глухо, растерзанным голосом вымолвил:

— Меня одолевают позор, страдания и муки. Мне не хочется жить, отче. Не хочется жить!

— Не узнаю тебя, Ярослав Владимирович, — осуждающе покачал головой Илларион, и вдруг заговорил суровыми словами:

— Да разве это страдания и муки? Не ведаю полководца, кой бы за свою жизнь не проигрывал хотя бы одну сечу. Видите ли, жить не хочется великомученику. Зазорно, князь, слышать от тебя такие слова… А как же Иисус Христос, о коем ты не устаешь глаголить?

— Что, Христос, что?

— Вот до чего помутился твой рассудок, сын мой.

Илларион твердой рукой надавил на плечо Ярослава, и тот невольно опустился на лавку.

Благочинный же сел обок и произнес длинную речь в надежде, что она приведет в себя растерявшегося князя.

— … Воины взяли Иисуса и принялись бичевать его, засим возложили на священную главу его венец, сплетенный из терния, надели на него багряницу, а в руки вложили трость вместо скипетра царского; вслед за тем, подходя к нему для большего посмеяния, один по одному преклоняли перед ним колена и злословили: «Здравствуй, царь иудейский!» После того плевали ему в лицо, били по ланитам и тростью по голове, причем терния венца должны были еще более вонзаться. Иисус переносил всё сие с безропотным терпением. А иудеи кричали: «Распять его! Он должен умереть, ибо выдает себя Сыном Божиим».

Пилат уступил запросам толпы. Воины совлекли с Иисуса багряницу, одели в собственные его одежды и повели на распятие. С ним вкупе вели двух разбойников. По преданию, Христос до того изнемог на пути под тяжестью креста, что упал. В это время, выходившие из города с Иисусом, встретили некоего Симона Киринейского, шедшего с поля своего. Воины принудили его нести крест Господен. Когда же привели Иисуса на место казни, называемое Голгофа, тогда давали ему пить вино, смешанное со смирною, но Иисус не принял сего питья. После того Иисуса распяли, а вкупе с ним и двух разбойников, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус, вися на кресте, претерпевал ужасные мучения, а проходящие злословили и издевались над ним. Первосвященники с книжниками и старейшинами, лаясь, говорили: «Других спасал, а себя не может спасти. Пусть спасет себя, если он Христос, избранник Божий, пусть теперь сойдет с креста — и уверуем в него». Такие же поругания дозволял себе и народ. Всё сие происходило около шестого часа дня: и сделалась тьма по всей земле, и продолжалась до часа девятого.

Иисус воскликнул: «Жажду!» При кресте стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку, навязали ее на трость и поднесли к устам Иисусовым. Вкусив уксусу, он сказал: «Совершилось!». Потом возгласил громким голосом: «Отче! В руки твои предаю дух мой». Преклонил главу и испустил дух. И вдруг завесы в храме Иерусалимском разорвались, камни распались, гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли.

Распятие и смерть Господа свершилась в пятницу, накануне пасхальной субботы. Из уважения к наступающему дню великого праздника иудеи не хотели, дабы тело Господа Иисуса Христа и распятых с ним злодеев оставались на кресте до следующего дня. Иудеи просили Пилата, дабы он велел перебить голени распятым и снять их с креста. Согласно сему прошению и было так сделано. Воины, пришедшие на место казни, перебили голени разбойникам, но у Иисуса голени не перебили, понеже увидели, что он уже опочил. Но один из воинов пронзил ему копьем бок, и из раны сей потекла кровь и вода. Так исполнились ветхозаветные предсказания Спасителя мира: «кость его да не сокрушится»..

В это время жил в Иерусалиме некто Иосиф. Он был знатен, но вкупе с тем был одним из тайных учеников Иисуса. Сей Иосиф предстал пред Пилатом и просил у него тело Иисусово для погребения… Пилат, узнав, что Иисус Христос поистине умер, приказал отдать тело его Иосифу. Тот пришел к кресту для взятия тела Иисусова, приготовив для сего чистую плащаницу. Сюда же пришел и Никодим, тот самый, кой в свое время приходил беседовать с Иисусом ночью. Он принес с собою состав из смирны и алоя, фунтов около ста. Они взяли тело Иисусово и обвили его пеленами с благовониями. Близ того места, где Иисус был распят, находился сад Иосифа, и в этом саду была высечена в скале Иосифом для себя погребальная пещера. В сию-то пещеру и перенесли тело Иисуса, и вход в нее, по окончании погребения, завалили большим камнем. Мария Магдалина и другие благочестивые жены проводили тело Иисуса до гробницы и присутствовали при его погребении.

На другой день после пятницы собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и сказали ему: «Мы припомнили, что обманщик сей, еще, будучи в живых, сказал: после трех дней воскресну. Прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики его, пришедши ночью, не украли тело и не сказали народу: воскрес из мертвых; и будет последний обман хуже первого».

Пилат приказал: «Возьмите стражу». Они так и сделали: пошли и приставили ко гробу стражу, а сверх того приложили печать свою к камню, кой заграждал вход в пещеру.

Наступило утро третьего дня по смерти Иисуса. Нежданно сильно потряслась земля. Ангел Господен, сошедши с неба ко гробу Иисусову, отвалил от его входа камень и сел на нем. Лик его блистал, как молния, и одеяние его было бело, как снег. Устрашенные стражи упали на землю, как мертвые…

Ярослав покойно лежал на лавке, подперев голову ладонями. Глаза его были закрыты. Благочинный подумал, что князь уснул, но тут послышались его тихие слова:

— Между тем, некоторые благочестивые жены с купленными благовониями шли ко гробу Иисуса, дабы помазать его тело. Они в горести говорили: «Кто ж отвалит нам камень от дверей гроба?». Но пришедши ко гробу, они нашли вход в пещеру открытым. Они вошли в пещеру и не нашли там тела Иисусова, но увидели прекрасного юношу в белой одежде, сидящего по правую сторону гроба. Это был ангел. Они ужаснулись. Ангел же сказал им: «Не бойтесь: знаю, что вы ищете Иисуса распятого. Нет его здесь. Он воскрес… Воскресение Христово есть залог нашего воскресения. Смерть есть плод греха, а плод искупления, совершенного Иисусом Христом, есть жизнь вечная, и все искупленные кровью Христовой имеют несомненную надежду воскресения к жизни обновленной. Надобно только, чтобы мы жизнью своей и делами полнее отвечали сему высокому состоянию, купленному для нас бесценной ценой пречистой крови Спасителя».

Ярослав поднялся с лавки и обнял Иллариона за плечи.

— Прости меня, отче. Теперь я вновь обрел в себе покой и силу. Я ведаю, что мне делать, и моя твердость будет насыщена Божьим промыслом. Святая Русь скинет бремя изменника и богоотступника.

— Я благословляю тебя на сей подвиг, сын мой.

* * *

Ярослав пришел к ладьям, стоявшим на реке Волхове.

«В Швецию за дружиной. В Швецию! Тесть не оставит в беде и даст большое войско. Каин не должен княжить в Киеве. Бог не простит его тяжкие грехи. Он должен понести заслуженную кару. Надо как можно быстрее уговорить на поход к свеям новгородских купцов, коим принадлежат ладьи».

Горожане, прознав о прибытии Ярослава, прибежали к причалам. Посадник Константин — сама любезность:

— Рад зреть тебя в добром здравии, князь Ярослав Владимирыч.

Ярослав, увидев перед собой улыбающееся, с едва прикрытой ухмылкой лицо Константина, вспылил:

— А я тебе не рад, посадник. Ты отчего не выслал мне большое новгородское войско?

— Не гневайся, князь. Сам ведаешь: и лях, и немец под боком. В любой час беда навалится.

— Не навалилась?

— Пока Бог милостив… Ты, князь, как слух пролетел, к свеям решил податься. Новгородцы недовольны. Вишь, с топорами набежали. Надумали изрубить ладьи.

Десятки новгородцев полезли на корабли; тотчас послышался стук топоров.

— Прочь! — закричал Ярослав, выхватив из сафьяновых ножен меч.

— На ляхов бы выхватывал, — негромко, дабы его не услышал князь, буркнул Константин, но Ярослав издевку всё же услышал и с ожесточенным лицом ступил к посаднику.

— Уходи с глаз моих! И чтоб никогда я тебя больше не видел!

Константин недобро сверкнул глазами. Ярослав разговаривает с ним, как с холопом. И с кем? С сыном Добрыни, любимцем Владимира Святославича! Да кто он такой ныне, этот князек, побитый Святополком и Болеславом? Он же, Константин — новгородский посадник, выбранный всем народом на вече. Стоит кликнуть супротивное слово, и незадачливого князька поволокут на Великий мост.

Из уст Константина едва не вырвались негодующие, повелительные слова, но его вовремя тряхнул за рукав лазоревого кафтана тысяцкий Гостомысл:

— Охолонь, посадник. Не держи сердца на князя. Он нам «Правду» учинил, а ты ему палки в колеса ставишь. Негоже! Ныне Новгороду не до свар.

— Заступник, — процедил сквозь зубы Константин и, махнув рукой, удалился в свои хоромы.

А народ всё прибывал и прибывал. Со всех концов сбежались новгородцы к вымолам Волхова. Много было купцов, а среди них — глава «Ивановского братства» Мефодий.

Торговый гость протолкался через толпу к тысяцкому и о чем-то потолковал с ним.

Ярослав Владимирович, поле ухода посадника, поднялся на ладью, недолго помолчал, вглядываясь в лица горожан, и произнес:

— А прибыл я к вам, господа честные новгородцы, в недобрый час. Моим дружинам не удалось разбить вражье войско. Велико оно было. Святополк привел на Русь не только ляхов, но и немцев, венгров и печенегов. Смяли они нас, но в том и моя вина. Ныне Каин уселся на киевский престол, а чужеземцы грабят наши земли, бесчинствуют и захватывают в полон мирных жителей. Слишком много врагов оказалось на Русской земле. Надобно собрать большую рать, дабы изгнать Каина и короля Болеслава из Киева. Вот и вознамерился я сплавать к свейскому королю Олафу, дабы попросить у него воинов. Надеется больше не на кого. Южные города захвачены неприятелем, один лишь Ростов сможет выделить крепкую дружину, но и ее будет мало. Поплыву к варягам!

По сходням на корабль вступили тысяцкий и торговый гость Мефодий.

— А ты что, князь Ярослав Владимирыч, про Великий Новгород и думать забыл? — начал свою речь Гостомысл. — Поди, чаешь, что новгородцы обиду на тебя затаили? Тогда худые твои мысли. Новгородцы добро помнят. Ты и дань городу оставил, и Устав для торговых людей написал, и льготу всему ремесленному люду дал и справедливую «Правду» учинил, по коей вершим ныне праведные суды. Ныне чужеземцы, кои прежде буянили в Новгороде, угомонились, живут тише воды, ниже травы. Благотворны твои деяния, князь Ярослав. Так нежели мы не ответим на добро добром?

После этих слов тысяцкий обернулся к новгородцам.

— Неужели мы станем терпеть Святополка Окаянного, кой очередной изменой и кровью русских людей вновь захватил Киевский престол?! Неужели этого иуду и убийцу признаем великим князем?!

Горячие новгородцы и отозвались горячо:

— Не хотим Святополка!

— Соберем казну на войско!

— Кличь, князь Ярослав, новгородцев на вече!

— Выдворим Иуду и Болеслава из Киева!..

Долго гомонили волховские вымолы.

Вече состоялось в тот же день. Второй раз за последние годы ремесленники и торговые люди «перекричали» боярский Совет Господ и постановили — собрать на войско с каждого простолюдина по четыре куны, с бояр по семнадцати серебряных гривен, с купцов по десять, и со старост по десять. «Немедленно призвали корыстолюбивых варягов и сами вооружились».

Крепкое войско собралось под стяг князя Ярослава.

 

Глава 5

ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ

Ирина и Мария Добронега спустились с Горы на Подол. Здесь было шумно и смятенно. Всюду, как муравьи, сновали люди — со скотом, скарбом, ремесленным сручьем…

— Все они уповают скрыться от печенегов в Детинце. Степняки в первый черед разбойничают в Подоле, — высказала великая княгиня.

— А как же мы? — остановилась Добронега. — Люди от печенегов, а мы к ним. Куда ж мы идем?

— Не спрашивай, Мария. Я потом тебе всё разъясню. Лишь бы купец на месте оказался.

— Какой купец?

— Наш спаситель. Поспешим!

На обеих — грубое сермяжное облачение, в коих ходят по Подолу жены захудалых ремесленников или холопов.

Великая княгиня поначалу помышляла переодеться в одежду служанок, но тотчас передумала: служанки слишком хорошо одеты, и на Подоле они станут бросаться в глаза.

Схватив за руку Добронегу, Ирина широким двором кинулась к жилищу женатых холопов. Там они и переоделись, оставив удивленным женщинам свои роскошные платья, золотые и серебряные украшения: колты, мониста, перстни, сережки, браслеты…

Великая княгиня предварила:

— Вы нас не видели. Всё припрячьте. Мы еще вернемся, так что не проговоритесь.

— Можешь довериться нам, княгиня, — заверили жены холопов…

Вскоре они оказались перед добротной избой на высоком деревянном подклете. Дверь была распахнута настежь, в жилище раздавались громкие голоса.

На крыльцо выскочил дородный мужчина в льняной рубахе и, не замечая каких-то простолюдинок, побежал, было, к амбару.

— Не признал, купец Силуян? — крикнула вдогонку великая княгиня.

Силуян оглянулся и пожал дюжими плечами.

— Не признал. Да и недосуг мне!

— Не торопись, купец. Перед тобой великая княгиня Ирина.

Силуян вернулся к женщинам и ахнул:

— Батюшки светы! Да разве тебя признаешь матушка княгиня?

В тот зимний день, когда Ярослав Владимирович показывал Ирине Киев, их возок остановился подле одной избы.

— Здесь живет весьма близкий мне человек.

— Не в Детинце, а на Подоле?

— Купцы предпочитают жить поближе к реке, Ирина.

— Так он из купцов, твой близкий человек?

— Когда великий князь Владимир отправил меня в Ростов, то никто не ведал туда дорог. Проводить выискался киевский купец Силуян. Он не вернулся в Киев, а остался в Ростове и зело много сделал для развития торговли в этом языческом городе. Когда ж меня Владимир Святославич отозвал в Новгород, со мной попросился и купец. А вот ныне он и в Киев за мной потянулся. Славный человек. Давай-ка, заглянем к нему, Ирина.

Вот так и познакомилась великая княгиня с купцом Силуяном.

— С большой просьбой к тебе, Силуян. В Киев вот-вот войдут Святополк и король Болеслав. Люди без чести и совести. Если сможешь, укрой нас с Добронегой.

У купца же были другие намерения. Он, ведая, что Святополк не простит ему дружбы с Ярославом, вознамерился переждать лихое время в одной из тайных пещер Горы, переждать вкупе с женой Настеной и двумя сыновьями, а когда печенеги Киев покинут, ночью перебраться на Почайну (притоку Днепра), и плыть на суденышке до истока реки, а затем уж добираться лесными дорогами до Великого Новгорода, куда, как слух прошел, удалился после неудачной битвы с ворогами князь Ярослав.

Ныне же обстоятельства поменялись. Лихое время может затянуться на несколько месяцев. Святополк Окаянный любит печенегов и те, привыкшие к суровым условиям жизни, не найдя места в тесном Детинце, могут надолго расположиться на Подоле.

Княгиня же и Добронега длительное пребывание в темной, сырой и холодной пещере не вынесут, быстро занедужат и, не приведи Господи, уйдут в мир иной.

О пещере придется забыть. Но туда уже снесено годами накопленное добро. Оставлять «скрытню» без присмотра — дело рисковое. Вот незадача!

Но, взглянув на встревоженные лица великой княгини и Добронеги, Силуян немедля всё переиначил:

— На Подоле укрываться опасный. По Днепру на ладье плыть ныне тоже нельзя. Всюду рыскают вражеские суда. У нас один путь, великая княгиня — лесами на Новгород. Только в Новгороде наше спасение.

— Но, — заколебалась Ирина. — Так далеко и без яств?

— Без снеди не останемся. Ведаю немало лесных сел. А денег у меня хватит. Пойдете с моей семьей. Где-нибудь и лошаденок прикуплю. Доберемся! В Новгороде, чу, и супруг твой Ярослав Владимирович.

— В Новгороде? — искренне обрадовалась великая княгиня. Она пока еще ничего не ведала о судьбе супруга.

— На Подол примчал с Буга один из ратников князя Ярослава. Сказывал, что слышал слова воеводы Вышаты: «Уходим-де на Новгород, княже». А затем ратника враги оттеснили. Но ему удалось вырваться.

— Да сохрани моего мужа, всемилостивый Господи! — перекрестилась Ирина, и с этой минуты всякие сомнения у нее отпали. — Веди, Силуян.

* * *

Настена шла по лесу хмурая. Вот уж впрямь: судьба придет — по рукам свяжет. Только собрались в пещеру от недругов податься, а тут великая княгиня с сестрой князя Ярослава пожаловали. И муженек повернул оглобли. Плевать ему на добро, кое наживалось еще с ростовских времен. Сберегла даже приданое отца Будана. Ныне же — всё псу под хвост.

Пещеру хоть и скрытно рыли, но шило в мешке не утаишь. Всё равно кто-то из подольчан приметил, как в пещеру пожитки затаскивали. Если бы в Горе спрятались, никто бы из своих не сунулся, но ныне «скрытня» осталась без присмотра, а у печенега нюх, как у собаки, все добро выпростает. Ладно еще, что Силуян кое-какие золотые и серебряные украшения да серебряные гривны в куль собрал. Помышлял куль в последнюю ходку в пещеру унести, да тут княгиня, как из-под земли выросла. Вот и растаял муженек. Он, вишь ли, князю Ярославу великий доброхот. Теперь тащись воровски до самого Новгорода, а не подумал, неразумная голова, что путь дальний, всякое за дорогу может приключиться. Даже ребятню не пожалел. Каково-то им, четырнадцатилетним?

(Егорка и Томилка были двойняшками, и росли настолько похожими друг на друга, что их иногда сам Силуян не мог различить). Слава Богу, что в отца пошли. Крепенькие, неприхотливые, нравом веселые. Идут себе и над чем-то насмешничают. Их звонкие голоса оглашают сосновый бор.

Настене вдруг вспомнился ее отец, знатный ростовский коваль Будан, а затем и тысяцкий, коего ростовцы выкликнули на своем вече. Он почитай каждую неделю встречался с князем и, придя в избу, одобрительно говаривал:

— А князь-то наш смекалистый. До всего ему дело есть.

И чем больше отец встречался с Ярославом, то всё сердечней становились его слова:

— Держаться надо ростовцам такого князя. Праведный государь! Ты запомни мои слова, Настена.

— Зачем запоминать, отец?

— Сватает тебя купец Силуян. Человек он добрый. Будешь за ним, как за каменной стеной. Но купцы на одном месте не сидят, могут и в иной град перебраться. А в граде том государит другой князь, от коего народ стоном исходит. Вот и помянешь тогда нашего Ярослава.

Многие города объездил Силуян, но всякий раз возвращался в Ростов, и как-то сказал:

— Никуда-то я от князя Ярослава не уеду. Уж, коль меня с ним сама судьба связала, буду при нем, куда бы он ни пустился.

Идет ныне Силуян в Новгород, и коль он так решил, надо и жене смириться. Куда иголка, туда и нитка.

После таких раздумий полегче стало на душе Настены. Затем ее мысли перекинулись на знатных попутчиц.

Дивилась: и как это они вознамерились на такой тяжкий путь отважиться! Всю жизнь пребывали во дворцах, ели и пили с золотого блюда, пешком и версты не преодолели, и вдруг на своих не натруженных ноженьках пустились через леса в далекий Новгород. А как ночи коротать, от гнуса отбиваться, на скудном корме сидеть? Пока тепло и сухо, но могут и проливные дожди навалиться. Всякое бывает. Непогодь как обрушится, так всю неделю может стоять. А вскоре дни начнут убывать, холода наступят, морозы ударят. А для попутчиц даже плохоньких шубеек не найдется, перемерзнут, как мухи.

Настене даже стало страшно, и сызнова она принялась молча бранить своего опрометчивого супруга. И семью, и попутчиц загубит.

Глянула в лицо Силуяна, а у того никакого беспокойства на лице, будто к соседу на гулянку снарядился.

А великая княгиня шла, и ни о каких невзгодах и напастях не думала. Ласковое солнышко в щеку светит и думы ее светлые. Она идет к мужу, коего давно полюбила. Он — сильный и мужественный, он преодолеет любую беду и вновь вернет себе Киевский стол. С Ярославом всегда надежно. Скорее бы увидеть его! Надо спешить, спешить.

Киевские боры красивые, светлые и просторные. Сухой, мягкий мох под ногами. Шагать приятно. Ирина чувствовала себя, как на прогулке. Да и Добронега не ощущала пока никакого смятения.

Часа через два Силуян сделал первый привал.

— Поснедаем, что Бог послал, и далее тронемся.

— А мне пить хочется, — сказала Добронега.

— Изволь, княжна.

Силуян протянул деревянную баклажку с водой, упредил:

— Воду беречь надлежит.

— Тут же Днепр невдалеке. Сыновья твои сбегают, — беспечно молвила Добронега.

— Сбегать, княжна, не велика нужда, но с оглядкой. Я уже толковал: на вражьи суда можем напороться.

Добронега промолчала, а княгиня, откинувшись гибкой прямой спиной к широкой и высоченной сосне, сказала:

— Насмотреться не могу на этот прекрасный лес.

— Сожалею, великая княгиня, но скоро красоты кончатся. Дня через два вслед за бором начнутся густые леса, где даже тропинки не разыщешь. Глушь пойдет.

— Глушь? — вскинула темные, еще во дворце насурьмленные брови Ирина. — А как же тогда к Новгороду идти? Где воды набирать?.. Да и яства твои, Силуян, надо признать, в рот не просятся.

— Да уж не с княжеского стола, — признался купец. — Горячего варева нет. Хлебушек, калачи, куриные яички, лучок. Да и такая снедь через день закончится.

— Да ты что, Силуян?! Да мы же с голоду умрем, — ужаснулась Добронега.

— Не умрете, — невозмутимо ответил купец. — Уж, коль я взялся до Новгорода вас проводить, в полной красе и целехоньки останетесь.

— Но как, Силуян? — спросила великая княгиня, и впервые в ее глазах промелькнула тревога.

— Положитесь на меня. Главное — три дня на скудной трапезе продержаться, а там я в село пойду и о дальнейшем пути помыслю.

— А ты и села здесь ведаешь?

— Я ж купец, великая княгиня. Почитай, в каждом днепровском селе побывал. Закиньте кручину. И ночами ничего не страшитесь.

Вечером Силуян выбрал место для ночлега под разлапистой сосной, соорудил шалаши, набросав в них густой слой мха.

— Как на перине будете почивать, любезные мои. Даже еще лучше. Воздух-то какой духовитый.

— А одеяла? — поджала пухлые губки Добронега.

— Чего нет, того нет, княжна. Ночи покамест теплые. Но могу до головы всё тем же мхом закидать. Как в стогу сена окажешься. Спать будешь мертвым сном.

— Закидай… А медведь нас не учует?

— По таким борам медведь не ходит. По ночам же он в чащах спать заваливается.

— А вепрь или тур? — не унималась Добронега. — Возьмет и раскидает шалаш.

— Да не пугайся ты, княжна. Ночью бдить стану. При мне и меч (киевские и новгородские купцы опоясывали себя мечами), и нож, и топорик. Так брякну о дерево, что любой зверь с перепугу на версту отскочит. Но никто сюда не пожалует. Почивай спокойно.

Для себя и своей семьи Силуян состроил отдельный шалаш. Егорка и Томилка вскоре уснули, а Настена, прижавшись к мужу, вздохнула и посетовала:

— Сколь добра пропадет, Силуян Егорыч. Годами наживали.

— Не жалей, Настена. Ты ведь никогда скрягой не была. Наживем. Была бы голова на плечах, да крепкие руки.

— А путь-то до Новгорода осилишь? Уж очень идти далече. И княжна, и княгиня легко одеты. Боюсь я за них.

— Не переживай, Настена. И снедь и одежонка теплая будет. Дай срок… Ты почивай. А я маленько подле шалаша посижу.

Выполз из шалаша, поднялся и глянул на небо, усыпанное крупными золотыми звездами.

«Слава Богу. И завтра непогодья не будет», — подумал он.

В бору было тихо, пахло древесной смолой и хвоей, лишь легкий ветерок гулял по густым и лохматым вершинам сосен.

Силуян привалился к шалашу, посидел часок и… задремал. Очнулся под утро, когда в бору было еще сумеречно, прислушался и полез досыпать в шалаш.

На другой день и великая княгиня и Добронега шагали не так споро: не привычные к долгой ходьбе ноги тяжелели с каждым часом.

Силуяну всё чаще приходилось делать привалы.

Княгиня крепилась, отмалчивалась, а Добронега капризничала:

— Ноженьки отнимаются, Силуян.

— Потерпи, княжна. Завтра всё может измениться.

— Да что изменится, Силуян?

— Отвечать не стану. Не сглазить бы. Бог терпел и нам велел.

Через три дня, как и предсказывал купец, бор стал более густым и тенистым. Вначале в нем появились ели, а затем и другие деревья. Еще через час лес предстал перед путниками сплошной стеной.

Великая княгиня вопросительно глянула на Силуяна.

— Что дальше, наш проводник?

— Как и сулил — дойду до села. Никуда с сего места не отлучайтесь и ждите меня… Настена, ты тут приглядывай.

До села было версты две. Когда лес кончился, Силуян увидел курные избенки, разбросанные по берегу Днепра. На холме виднелся одноглавый деревянный храм. Курнатовка!

Силуян уже несколько раз был в этом селе по своим торговым делам. Пригляделся. Безмятежно, покойно, храм и избы на месте. Слава Богу: печенег здесь не бывал.

Силуян смело направился к избе старосты. Увидел его возле повети. Староста, простоволосый, кудлатый, в белой рубахе до колен сурово отчитывал неказистого мужичонку в пеньковых лаптях, кой застыл с березовыми полешками в руках:

— Я тебе сколь раз буду вдалбливать, что на баню и двух охапок хватит. А ты что деешь, обалдуй!

— Сам пожарче велел истопить, — оправдывался мужичонка.

— Не зима!

— Всё воюешь, Неклюд? Полешко пожадничал, — весело молвил купец.

Староста немедля обернулся, распялил рот в улыбке.

— Никак, Силуян Егорыч. Дорогой гостенек!.. А чтой-то ладьи на берегу не вижу.

Вновь обернулся:

— Ступай в баню, обалдуй… Какими судьбами, Силуян Егорыч? Не ждал ныне тебя.

— Видно, так на роду написано, Неклюд… Улежно в селе?

— Пока Бог миловал.

— Печенег всё в Киеве сидит?

— О том мне неведомо. Но до нашего села пока не докатился.

— Может, вниз, в степи уйдет?

— Бес его знает. Печенег — он выкрутной, может и кругами отходить. Сам ведаешь его повадку, Силуян Егорыч.

— Ведаю, почему и без ладьи.

— Значит, без всякого товаришка?

— Истинно, Неклюд, но к тебе пришел за большим товаром.

— Да какие ныне у нас товары? Война, Силуян Егорыч! Еще со времен великой княгини Ольги наше село «погостом» учинили, дабы торжищам быть, а ныне вся торговля рухнула. А тебе-то, Силуян Егорыч, какой товар понадобился?

— Шесть лошадей с седлами и переметными сумами, шесть кафтанов осенних, шесть полушубков на бараньем меху, теплой обувки с шапками, меду туеска три, лук с колчаном и стрелами, ну, и всякой снеди, кою укажу.

Неклюд уставился на купца ошарашенными глазами.

— Никак, спятил, Силуян Егорыч. Где я тебе всего наберусь? Я, чай, не боярин.

Староста, конечно, не бедствовал, но столько «товара» и впрямь не имел.

— Покумекай, Неклюд. На селе, почитай, четыре десятка изб. Я не поскуплюсь, втридорога заплачу.

— Втридорога?! — изумился староста. — Да где ж ты таких деньжищ наберешься.

Купец скинул с плеча довольно тяжелую кожаную котомку, развязал и вытянул одну из серебряных гривен.

— Зришь, Неклюд?

— Зрю, Силуян Егорыч. Но ты и впрямь втридорога купишь? Ранее ты, кажись, на торгах деньгами не швырялся.

— У меня выхода нет. По обычной цене мужики ни лошадь, ни другой товар не продадут. А коль втрое больше посулю — ломаться не станут.

— Какое там! Продал одну лошадь, а за такие деньжищи купит три… Но что-то я не уразумею тебя, Силуян Егорыч. О таких купцах у нас и слыхом не слыхивали. На кой ляд тебе такие убытки нести?

— Нужда привела. Но о том тебе, Неклюд, знать не ведомо. У меня свой резон.

— Ну-ну. Не ведал, и ведать не хочу.

Глаза старосты загорелись жадными огоньками.

— Пойдем на конюшню. Кое в чем выручу тебя. А чего не хватит, у мужиков прикупим…

* * *

Великая княгиня несказанно удивилась Силуяну. Вот это купец! Большой казны не пожалел. Теперь никакой долгий путь не страшен.

Ирина даже расцеловала проводника. А тот деловито высказал:

— Допрежь краем леса тронемся, а потом, коль всё, слава Богу, и берегом поедем. Открыто!

— Поясни, Силуян, — попросила княгиня.

— Будем жаться к лесу, пока не уверимся, что печенег ушел в степи.

— А как ты узнаешь, Силуян?

— По селам, мимо коих станем проезжать. Коль степняк набежит, он все избы пожжет.

— А как с овсом быть? — спросила супруга практичная Настена. — Припас для лошадей не столь уж и велик.

— Переметные сумы не бездонные, жена. Но овес в тех же селах будем прикупать. Добро, лошадей удалось закупить не заморенных.

Великая княгиня и Добронега были бесконечно рады лошадям. Ирина в свое время любила выезжать верхом на лошади из шведского замка, а задорная, порывистая Добронега нередко выбиралась из Киева и подолгу скакала меж вековых приднепровских дубрав.

Не привыкать сидеть на лошадях и Егорке с Томилкой, а вот Настена никогда на лошадь не взбиралась, напугано вскрикивала:

— Свалюсь кулем и расшибусь!

Силуян подъезжал к незадачливой «всаднице», подбадривал:

— Привыкнешь, Настена. Не горбись. Тесней ноги к бокам лошади прижимай. Не дергай бестолку поводьями…

Добронега смеялась, а великая княгиня, сдерживая улыбку, думала:

«Добрый человек этот Силуян. Заботливый и не жадный. Не зря его Ярослав почитает».

Теперь привалы стали гораздо реже, но ночи становились всё прохладнее, однако, укрытые меховыми полушубками, путники не замерзали.

Ночевали по-прежнему в лесных шалашах, углубляясь в пущи на сотню сажен. Силуян все еще остерегался внезапных вражеских нападений: в селах до сих пор не ведали — ушли печенеги из Киева или нет.

Но чем чаще лес, тем больше гнуса. Силуян не стал скрывать:

— Надо выстоять. Здесь такая злопакостная мошка, коя не только лезет в рот и нос, не дает дышать, но и кожу точит.

— Даже воды не дает напиться, — капризничала Добронега. — Не успею ковшик с водой к губам поднести, а гнус уж плавает наверху. Тьфу!

Силуян лишь вздыхал. Вскоре мелкую мошку заменят тучи комаров. Вот тогда княгиня и княжна и вовсе падут духом. От тучи комаров рукой не отмахнешься, укусы их стремительны и болезненны, отекают руки, шея, лицо, и если не принять мер, опухоли примут угрожающие размеры. Княгиня и Добронега на крик начнут кричать.

Добронега вновь закапризничала:

— Что будет с моим лицом, Силуян?

— Единственное спасение — закрыть шею и лицо тряпицами.

— Но я задохнусь!

— Потерпи, княжна.

— Сколь же можно? Эти проклятущие комары ужасно нападают! Когда мы избавимся от этих мук?

— Скоро приспеет и лучшая пора, княжна, а пока надо потерпеть.

Великой княгине хоть и доставалось от гнуса, но она не возмущалась, напротив, всячески подбадривала Добронегу:

— Твое лицо слегка припухло, Мария. Но то ж не смертельно и временно. Оно будет чистым и белым. Наберись мужества.

Силуяну всё больше нравилась великая княгиня. Отважная женщина эта заморская королевна. Не скулит, как Добронега. Стойко переносит все невзгоды.

Миновали еще несколько сел, и Силуян, наконец, решился продолжать дальнейший путь вдоль самого берега.

Открытая езда и отсутствие гнуса так разутешили Добронегу, что она даже песню запела.

Купец улыбнулся. Наконец-то! А то ехала со слезами на глазах. Но Силуян не забывал о предосторожности. Частенько оглядывался на реку. Днепр в этом месте не петлял и был виден на многие версты.

Печенеги, вероятно, достаточно награбили и не стали подниматься в верховья реки. Всего скорее, они ушли в степное понизовье. Добро бы сейчас перебраться на попутную ладью и плыть до Волоки. То-то бы сократили путь.

Но миновало еще три дня, а ладий с Низу так и не было.

Почему, недоумевал Силуян. Обычно в эту сентябрьскую пору Днепр изобилует торговыми кораблями. Снуют взад вперед. Одни спешат до зазимья добраться в Новгород, другие — в Киев. Ныне же всё замерло.

И тут Силуяна осенило. Киев и Новгород готовятся к войне, и она уже близка. А когда война начинает дышать в затылок, купцы не осмеливаются выходить на речные торговые пути. Попробуй, сунься из Новгорода в Киев! Враг не только ладью захватит, но и весь товар себе заберет. Та же участь ждет корабли и из Киева. Ярослав и Святополк острят друг на друга мечи.

В одном из сел Силуян приобрел железный чугунок и треногу.

— Зачем тебе? — спросила Настена.

— Скоро пойдут березовые пущи, а в них белых грибов видано невиданно. Нет ничего смачнее грибной похлебки.

— Грибная похлебка? — переспросила Ирина. — Никогда не пробовала. Окажи милость, Силуян.

— Как будет тебе угодно, княгиня. А коль разбавить молоком, то и вовсе язык проглотишь.

Баклагу молока купец принес из очередной деревни. Порадовал:

— Пожалуй, с завтрашнего дня снедать и ночевать станем в избах. Ныне страшиться некого.

Добронега аж в ладошки захлопала, а княгиня кинула на Силуяна одобряющий взгляд. Про Настену, Егорку и Томилку и говорить нечего: надоело им трястись на лошадях.

После полудня показалась и светлоокая березовая пуща.

— Ну, вот и к белым грибкам подошли. Я тут пока костер разведу, а ты, Настена, грибы покажи, — молвил Силуян.

— Бать, а мы с тобой хотим посидеть. Наскучил нам лес. Можно, бать?

Отец глянул на сыновей и кивнул:

— Оставайтесь, бесенята. Лошадей стреножьте и бегите за сушняком.

Княгиня, Добронега и Настена поднялись на угор, и направились к лесу. Неторопко прошли треть версты, но ни одного белого гриба так и не отыскали.

— Перепутал мой муженек, — виновато молвила Настена. — А ведь сказывал, что непременно гриб будет.

— Давайте дальше поищем, — сказала княгиня. Уж так ей вдруг захотелось попробовать «русской похлебки» из грибов.

— Попался-таки! — радостно воскликнула Настена.

— Покажи! — тотчас подбежала к ней Добронега.

Внимательно осмотрела гриб и княгиня.

— Какой красавец!

Вскоре Настена обнаружила и другой гриб, и вновь к ней метнулась Добронега, а Ирина слегка уклонилась в сторону. Ей самой пожелалось найти добычу. И вскоре она наткнулась на целых три гриба, притулившихся к березе. Но пуща быстро оборвалась, правда, впереди, через обширную поляну, завиднелся новый березняк.

Настена и Добронега, увлеченные поиском грибов, забыв про княгиню, оторвались от Ирины. А княгиня, оказавшись в каком-то чахлом березняке, ничего не найдя в нем, обуреваемая страстью поиска, пересекла кочковатый березняк и оказалась в хмуром густом лесу.

Тут снова стали попадаться грибы, правда, не очень похожие на белые, но всё такие же красивые, крепкие, с красными шляпками. Они тоже должны быть вкусными. Силуян похвалит. И она пошла еще дальше…

Набрав полный подол, Настена спохватилась:

— Что-то княгиню не вижу.

— Да здесь где-нибудь, — беспечно молвила Добронега и окликнула:

— Ирина!

Но княгиня не отозвалась. Мария прислушалась и окликнула громче:

— Ирина! Где ты?

Тишина.

Настена встревожилась:

— Ты ступай по правую руку, а я по левую, и будем кричать, дабы самим не потеряться. Как назло и солнце за тучи спряталось.

Но поиски ни к чему не привели. Настена побледнела от страха.

— Беги за мной, княжна. Надо Силуяну сказать.

Но и розыски Силуяна не увенчались успехом. Великая княгиня исчезла.