Ох, и хитёр же Николай Макарыч! Он утверждает, будто он – «домашняя курица»! Стоит только войти кому-нибудь в его палату, как он тотчас садится на пол и машет руками на манер крыльев.

Что ж, поневоле сделаешься хитрым, коли под матрацем у тебя лежит миллион!..

Нет ничего более удручающего в природе, чем хмурое осеннее утро. Когда кажется, что кто-то разлил по земле серую грязь, и всё: деревья, протягивающие костлявые руки к небу; бурые травы, утратившие свой зелёный наряд и не успевшие ещё одеться инеем; да и самоё небо – печальное, смурное – всё вымазано этой отвратительной серой грязью. В такие дни царит в природе уныние, и скука смертная овладевает всякой тварью.

В одно такое утро Николай Макарыч Пыткин проснулся у себя в постели. Настроение его было прескверным. Он встал и подошёл к окну. Окно его квартиры выходило во двор, замкнутый с четырёх сторон пятиэтажками. Несмотря на ранний час, во дворе возились какие-то дети. Присевший на корточки перед грязной лужей мальчик, водил по дну толстой веткой, отчего на луже поднимались гребни, и чёрные брызги, как мухи, разлетались во все стороны. Другие дети с визгом бегали тут же. То и дело из подъездов выходили люди, спешившие на работу. В незастёгнутом пальто и в калошах вышла старуха, очевидно, бабушка мальчика, возившегося в луже. Завидев её, мальчик поднялся и бросил ветку. Другие дети тоже притихли. Старуха постояла немного с детьми, затем, схватив внука, потащила его домой. Товарищи мальчика с сожалением посмотрели им вслед, и поскольку игра их была расстроена, стали разбредаться. Двор опустел. И только прибежавшие откуда-то мокрые собаки, затеяли свару. Николай Макарыч постоял ещё немного у окна, поёжился и вернулся в постель.

Обыкновенно день свой Николай Макарыч проводит так. Встаёт он, по старой привычке, часов около восьми. Умывшись, он отправляется в кухню готовить себе завтрак. Каждое утро Николай Макарыч съедает одно яйцо и пьёт чай. Затем он надевает очки в тяжёлой оправе и садится читать газету. Он прочитывает все статьи и заметки, покачивая головой и покряхтывая. И глаза его, огромные из-за сильных линз, выражают озабоченность и тревогу. Отложив газету, Николай Макарыч отправляется гулять или в магазин. Вернувшись, он включает свой старенький телевизор и смотрит последние известия, после чего садится обедать. Обед у Николай Макарыча скромный, даже скудный. Постные щи, жареная картошка или каша – вот основа его рациона. После обеда Николай Макарыч любит перечитывать «Историю Государства Российского» Карамзина или же «Иностранцев о древней Москве». Почитав часок, Николай Макарыч снова включает телевизор и уж смотрит его весь остаток дня, прерываясь разве на чай или небольшую прогулку, при условии, что выдаётся хороший вечерок. В полночь Николай Макарыч укладывается спать и забывается тяжёлым, беспокойным сном, отчего по утрам у него нередко случаются головные боли.

Друзей у Николай Макарыча нет. Смолоду он дичился людей и стремился избегать шумных компаний. И вовсе не мизантропия причиной тому. Ему казалось всегда, что множественные недостатки не дают ему права занимать достойное место среди людей.

Страшная неуверенность в себе причиняла Николай Макарычу массу страданий. Порой мнилось ему, что из-за пыльных туфель или пятна на рукаве над ним смеются. И он тушевался и старался держаться в тени. Он не был красив, но ни в лице, ни в фигуре его не было ничего уродливого. Однако он сумел убедить себя, что рассчитывать на женскую любовь ему смешно. И всеми силами он избегал женщин, боясь натолкнуться на холодность или насмешки. Мнительность вынуждала его вести жизнь уединённую.

Да и работу он выбрал себе такую, чтобы как можно меньше видеться с людьми. Николай Макарыч – архивариус. Выучившись и получив специальность, он немедленно поступил на службу в музей. Однако карьера его не сложилась. И Николай Макарыч не продвинулся выше «м.н.с.». Сколько потом ни сменилось вокруг него людей, все видели его в этой должности, среди бумаг, как если бы это был не он, а гоголевский Акакий Акакиевич.

Никогда не отмечались в музее дни рождения Николай Макарыча, и только на пятьдесят лет, спохватившись, коллеги преподнесли ему вазу, чем вогнали именинника в густую краску. Он хотел было сказать благодарственное слово, но смутился и покраснел, отчего смутился ещё сильнее и сбился. Махнул рукой и от смущения прослезился.

А когда подоспело Николай Макарычу уходить на пенсию, то сделал он это так тихо, что никто даже не заметил его исчезновения. И лишь спустя неделю, когда хватились его, распространился по музею слух, что Николай Макарыч больше не работает, ибо ушёл на заслуженный отдых.

А Николай Макарыч, уединившись в своей однокомнатной квартире, принялся читать газеты и смотреть без устали телевизор, потому что других развлечений он позволить себе не мог. Да и не хотел.

Так и жил этот тихий человек, мечтавший порой о больших деньгах, путешествиях, о женской любви и прочих удовольствиях, доступных смертным; и не имевший ни одного из них.

Так жил он до того самого хмурого осеннего утра, когда, выглянув в окно, увидел копошащихся в грязи детей. Дети ужасно раздосадовали его, и, улёгшись в постель, он никак не мог отделаться от охватившего его раздражения, которое только нарастало в нём. Спустя немного времени, Николай Макарыч готов был уже лопнуть от злости на грязных детей, на старуху в калошах, на шнырявших по двору мокрых собак и на самого себя.

Никогда и ничто так не волновало Николай Макарыча и не производило на него такого тягостного впечатления. Теперь же к чему бы ни прикасался он мысленно, всё вызывало в нём жгучую неприязнь. Ему вдруг пришло в голову, что из детей, сидящих в грязи, непременно вырастут свиньи. Да, да! Именно свиньи... Это открытие так поразило его, что он даже приподнялся и сел на постели. Что ж, эти свиньи станут жить без всякой цели, кушать щи, народят себе подобных, затем помрут... И никто не вспомнит о них. А ведь как все они, однако, ценят себя и свои грошовые жизни!.. Поразительно... Так вот откуда берутся все эти преступления, убийства и ограбления ради карманных денег – все эти зверские, примитивные пороки! Их совершают такие вот свиньи, вылезшие из грязи, неразвитые и дикие...

Николай Макарыч так увлёкся своими рассуждениями, что провалялся в постели до вечера. Размышлял он в одном направлении, но зато уж на все лады. Ему даже стало казаться, что он постиг нечто совершенно новое, важное не только для себя одного, но для человечества в целом.

С того дня идея о том, что человек есть грязное животное, живущее безо всякой цели, захватила Николай Макарыча, заслонив перед ним всё остальное. Все его мысли отныне сводились к одной – к мысли о человеческом ничтожестве. Всюду искал и находил он подтверждения тому. Мерзость виделась ему на каждом шагу. Будь то грязь на улице или хамы-лавочники, или же новости из мира криминала – всё это радовало и в то же время пугало Николай Макарыча. Радость его походила более всего на злорадство. Глядя на общественные язвы, он посмеивался и потирал руки, как человек, знающий нечто и постоянно находящий реальное подтверждение своему знанию. Он злорадствовал, но вместе с тем в нём рос страх. Страх перед толпой, могущей снести, растоптать, уничтожить. Он рассуждал так: люди, не знающие, зачем и для чего они живут, ежедневно убивают, растлевают и продают в рабство себе подобных. За деньги такие люди готовы на всё. Так где гарантия, что завтра они не выбросят его на улицу, лишив жилья, не заставят собирать милостыню, отобрав паспорт, не отнимут на улице пенсию, оставив умирать голодной смертью. На все эти вопросы Николай Макарыч не мог дать себе ответ. И потому страх взял над ним верх.

Для Николай Макарыча началась новая жизнь. Он стал бояться людей. Отправляясь за продуктами, он брал с собой длинный кухонный нож, который прятал в кошёлку. Нож прорезывал ткань сумки, и кончик его всякий раз показывался наружу. Но Николай Макарыча это не смущало. Согбенный, плёлся он по улице, вглядываясь в лица проходивших мимо людей и силясь разгадать их намерения. До ближайшего магазина от дома Николай Макарыча было, самое большее, триста метров. Но и этот отрезок казался ему Большой Дорогой. Когда встречался он с кем-нибудь взглядом, то сердце его каждый раз ёкало: «Вот оно!» – думал Николай Макарыч и прижимал к груди кошёлку с ножом. И воображение рисовало ему дикие, одна другой ужасней картины. На каждом шагу видел он угрозу своей жизни. И вынужден был крутиться, чтобы хоть как-то защитить себя. Всякий раз, уходя из квартиры, он вырывал у себя волос и слюной приклеивал его одним концом к двери, другим к косяку. По возвращении он проверял целость волоса, дабы узнать, не пытались ли в его отсутствие проникнуть в дом.

Но как только Николай Макарыч решал одну задачу, воспалённый мозг его ставил перед ним новую. Услышав однажды, что в соседнем городе зэки совершили побег из тюрьмы, он рассудил, что естественнее всего для них было бы схорониться на время, а затем напасть на квартиру с тем, чтобы завладеть деньгами, одеждой и пищей. А где удобнее всего схорониться? Конечно, на чердаке. Оттуда можно перелезть на балкон верхнего этажа (Николай Макарыч как раз жил на пятом, последнем этаже), выбить окна, убить хозяина квартиры, тем более, если тот – одинокий старик; отсидеться в квартире, питаясь запасами убитого, а потом и самим убитым – этого хватило бы надолго, – ну, а после, когда страсти улягутся, можно, как ни в чём ни бывало, отправляться на все четыре стороны. Николай Макарычем овладело сильнейшее нервное возбуждение, от которого он был не в состоянии избавиться. Он не спал ночами, а сидя в постели, всматривался в окно, не покажутся ли беглые каторжники. Рядом с собой он ставил телефон, а в руках держал тот самый кухонный нож. Свет он не гасил, чтобы с улицы было видно, что он не спит.

Болезненные переживания породили в Николай Макарыче невероятную активность и поистине гениальную изобретательность, которые, однако, носили исключительно односторонний характер. Все свои жизненные силы он направлял лишь на то, чтобы оградить свою жизнь и имущество от возможных посягательств извне.

Он заметно похудел и осунулся. Перестал следить за собой, часто подолгу ничего не ел. Книг и газет он давно уже не читал, поскольку однажды ему вдруг пришло в голову, что он достаточно уж прочёл, и теперь это занятие потеряло для него всякий смысл. Случалось, что целыми днями он не выходил из дома, где сидел, запершись, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Оттого что он перестал мыться и стирать одежду, в квартире у него распространился удушливый кислый запах. Сам Николай Макарыч ощущал его, но откуда этот запах исходит, долго не мог понять. Вскоре, однако, он сообразил, что в квартиру его кто-то – очевидно, соседи – напустил ядовитого газа. И с тех пор Николай Макарыч стал ходить по дому не иначе, как в повязке из старого полотенца.

Как-то, уже весной, он собрался за хлебом. Он оделся и уж было направился к двери, как вспомнил, что забыл включить радио. Обыкновенно, когда он уходил, то всегда включал радио, звуки которого, слышимые даже на лестнице, призваны были отпугнуть потенциальных грабителей, внушив им, что хозяева дома.

Николай Макарыч оставил сумку с ножом в прихожей и отправился на кухню, где в углу под самым потолком располагалась радиоточка. Николай Макарыч выкрутил ручку громкоговорителя, но к удивлению своему услышал, что голос диктора обращается к нему. Николай Макарыч замер и стал прислушиваться. Нет, ошибки не было. Диктор обращался к нему, к Николай Макарычу Пыткину.

– Пыткин! Пыткин! – говорил голос по радио.

– Вот я! – откликнулся Николай Макарыч.

– Слушай, Пыткин! Меня зовут Фёдор Триасучкин. Я из штаба дивизии огненных пулемётов. Я послан к тебе, чтобы руководить твоею жизнью. За особые сверхзаслуги ты принят в штаб нашей дивизии и назначаешься главнокомандующим всеми танковыми и мотострелковыми силами в мире. Вместе мы должны победить, потому что мы – творцы победы!

– А что я должен делать? – поинтересовался Николай Макарыч.

– Ничего. Живи, как жил. Ничего не бойся, ты теперь находишься под защитой нашего штаба. И ныне, и присно, и во веки веков.

Николай Макарыч, которого голос Триасучкина застал перед радиоточкой, так и остался стоять, внимая новому другу. Триасучкин понравился Николай Макарычу. Они долго беседовали, и Николай Макарыч узнал для себя много интересного. Так, например, Триасучкин объяснил природу отвратительного запаха в квартире Николай Макарыча. Действительно, завистники хотели отравить его и потому напустили ядовитый газ новейшей разработки. Триасучкин похвалил Николай Макарыча за находчивость, но посоветовал снять повязку с лица, а вместо этого замазать ноздри мылом. Таким образом газ не причинит ему вреда, потому что действует разрушающе только при попадании в организм через нос. Ещё Триасучкин сообщил, что в настоящее время в штабе проводится следствие по его, Николай Макарыча, делу. И если выяснится, что на нём нет никакой вины, его ждут «необыкновенные сюрпризы». На прощанье Фёдор Триасучкин пообещал вскоре снова выйти на связь с Николай Макарычем.

Николай Макарыч постоял ещё на кухне, обождав, не повторится ли «сеанс связи», потом прошёл в комнату и, как был в пальто и ботинках, повалился на кровать.

С тех пор каждый день он подолгу беседовал с Триасучкиным. Общение их начиналось так. Где бы Николай Макарыч ни находился, он всегда каким-то неведомым образом чувствовал, что Триасучкин ждёт «связи», и спешил на кухню. Там он выкручивал до предела ручку громкоговорителя и замирал в ожидании. Тотчас раздавался «в эфире» знакомый голос. Во время «сеансов» Николай Макарыч весь преображался. Он широко улыбался, глаза его лихорадочно блестели. Обращаясь к Триасучкину, он оживлённо жестикулировал и возбуждённо смеялся.

Однажды Триасучкин сообщил, что следствие по делу Николай Макарыча окончено. И поскольку за недостатком улик вины за ним не признали – хотя и были серьёзные обвинения, например, в поджоге музейного архива, – то отныне ему присваивается звание Трижды Героя Мира, и даруется право ношения всех существующих и несуществующих орденов и медалей всех стран, включая Антарктиду. А, кроме того, в будущем его ждёт солидная денежная премия.

Это известие очень обрадовало Николай Макарыча. Ему вдруг захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, рассказать о достижениях.

Надо сказать, что после «знакомства» с Фёдором Триасучкиным его состояние изменилось. Он перестал бояться – ведь теперь он находился под защитой штаба дивизии огненных пулемётов! А с тех пор, как он замазал себе обе ноздри мылом, его больше не беспокоил неприятный запах. Николай Макарыч повеселел и даже стал гулять.

Узнав о присвоении ему звания трижды героя мира, он отправился на улицу. Побродив немного, он остановился возле палатки, одной из тех палаток, что торгуют на каждом шагу всякого рода дурманом, и стал рассматривать людей. Внимание его привлёк парень, стоявший тут же. Парень курил. Николай Макарыч подошёл, лукаво заглянул ему в глаза и спросил:

– Знаете, кто я?

Парень смерил его взглядом, сплюнул и произнёс:

– Не знаю. И знать не хочу.

– Напрасно! – Николай Макарыч таинственно захихикал. Потом лицо его приняло торжественное выражение. – Перед вами, – строго сказал он, – Трижды Герой Мира, творец мировой победы...

Парень посмотрел на него глазами, полными – как показалось Николай Макарычу – зависти; и протянул:

– У-у-у!

Затем бросил сигарету и поспешил прочь.

Николай Макарыч тихонько засмеялся и побрёл домой. Всё же ему удалось произвести впечатление на этого парня!

Дома Николай Макарыч поведал Триасучкину о том, что случилось. Триасучкин остался недоволен.

– Никому не говори о своих наградах, – сказал он, – люди всё равно не поймут тебя. Вот если бы ты мог рассказать им о нашем штабе или о дивизии... Тогда, пожалуй, все назвали бы тебя героем... Ступай, расскажи о наших бойцах! Довольно бездельничать!..

Николай Макарыч устыдился. После разговора с Фёдором Триасучкиным он долго думал и нашёл, что не заслуживает тех званий и наград, которых удостоил его штаб. Он решил исправить положение.

На следующее утро он снова вышел из дома. С улицы доносился шум машин и людские голоса. Где-то тявкала собака. Николай Макарыч постоял немного у подъезда, прислушиваясь. Им вдруг овладело приятное чувство, какая-то неизъяснимая радость разлилась по всему телу. Он засмеялся и пошёл навстречу уличному шуму. Он шёл неспешно, глазел по сторонам и ловил взгляды прохожих, пытаясь угадать интерес к себе. Одна старуха как будто задержала на нём глаза. И он, обрадованный, поспешил за нею. Старуха немного прихрамывала. В одной руке она тащила большой пакет. Направлялась старуха к автобусной остановке, и, когда уже почти поравнялась с ней, подошёл автобус. Старуха прибавила шагу. Заторопился и Николай Макарыч. И через минуту они оба уже тряслись в автобусе.

Николай Макарыч пристроился за спиной у старухи и всё не знал, как бы ему начать свой монолог. Он наклонился к её уху и уже собрался было что-то сказать, как вдруг внутри у него шевельнулось нечто давно позабытое, шевельнулось с новой силой, и он, недолго думая, схватил старуху за грудь. Старуха ахнула, рванулась и дико завизжала. Все, кто был в автобусе, все повернулись к ним. Стоявшая рядом со старухой молодая женщина вздрогнула, закатила глаза и, схватившись за сердце, зашевелила губами.

– Ну... Чего ты? – прошептал Николай Макарыч старухе на ухо.

Но старуха не слушала.

– Батюшки!.. Помоги-и-ите! – кричала она. – Что ж это деется... Господи!.. Я уж восьмой десяток живу, а он лезет... Кобель облезлый…

Пассажиры зашевелились. Николай Макарыча оттеснили от старухи. Кто-то больно ударил его по лицу. Одновременно принялись утешать старуху, освободив ей место. Она всхлипывала и причитала:

– Восьмо-о-ой деся-а-аток...

Николай Макарыч разозлился. Он забыл уж, чего хотел от этой воющей старухи и не понимал, за что ударили его.

– Штаб дивизии огненных пулемётов!!! – закричал он.

Все повернулись к нему и замерли. Наступило молчание. Николай Макарыч обвёл пассажиров взглядом и, потрясая кулаками в воздухе, прокричал:

– Это львы Господни! Львы Господни!..

Его вытолкнули из автобуса и повалили на землю. Потом опять втолкнули в машину и долго куда-то везли. А он плакал и шептал:

– Как львы Господни...

В истории болезни Николай Макарыча Пыткина среди прочего записано:

«...Больной подолгу стоит в одной позе со склонённой головой. Часто неадекватно смеётся, делает неопределённые жесты руками. На момент помещения в клинику был возбуждён, выкрикивал набор фраз, не связанных между собой по смыслу. Ноздри больного были замазаны мылом «от воздействия ядовитых газов». Слизистая носа воспалена. Состояние больного время от времени меняется: заторможенность переходит в возбуждение, во время которого больной дурашлив. При появлении в палате медперсонала, садится на пол, машет руками и утверждает, будто он «домашняя курица...»