Повесть

I

О своей семье сами Мироедовы любили говорить так: «У нас все грамотные и мудрые!» И вскоре Илья Сергеевич окрестил их про себя «грамомудрыми».

Алмазов Илья Сергеевич попал к Мироедовым, женившись на Сашеньке, миловидной блондиночке, недавно выпущенной из института. Окончив курс по специальности «библиотековедение и библиография», Александра Ивановна Мироедова — Сашенька — ни дня не работала в библиотеке, но, заручившись рекомендациями каких-то общих с генеральным директором знакомых, прямёхонько явилась в контору, где служил тогда Алмазов. Александру Ивановну определили подносить гостям кофей и набирать на компьютере какие-то договоры, в содержание и суть которых Александра Ивановна не утруждала себя вникать. Жалованья Александре Ивановне положили пятьсот американских долларов и полторы тысячи рублей по ведомости. И Александра Ивановна, вполне довольная своей участью, незамедлительно приступила к исполнению новых, служебных обязанностей.

Первое время Алмазов почему-то не замечал Сашеньки и, если случалось, говорил про неё просто: «новая девочка». «У нас новая девочка», «спросите новую девочку», «пусть новая девочка кофейку сварит». Но однажды, зашедши по каким-то своим делам в приёмную, Алмазов встретился с Сашенькой глазами и тотчас забыл, куда и зачем шёл.

«Новая девочка» оказалась удивительно милым и свежим созданием. И во взгляде её, и в цвете румянца, и в чуть угловатых движениях проглядывала невинность, всё было так нежно и трогательно. И подметив это, Алмазов испытал вдруг безотчётную сильную радость, как если бы вдохнул аромат первых весенних цветов. А потом, в продолжение нескольких секунд, он успел подумать, что в свободе, когда можно в любой момент оставить одну женщину, чтобы заняться другой, нет в сущности ничего хорошего. И то, что в свои тридцать пять лет он ещё неженат, и вечерами никто не ждёт его дома, показалось Алмазову странным и неприятным. Он вдруг понял, что любит и хочет взаимной любви.

Илья Сергеевич начал ухаживать за Сашенькой. Поначалу он робел её и изо всех сил старался вести себя осторожно и деликатно, как если бы Сашенька была дорогой китайской вазой. А Сашенька принимала его ухаживания очень ласково и с наивным кокетством.

Прежде Алмазов думал о женщинах как о существах исключительно коварных и низменных. Теперь же он не уставал умиляться, и не проходило дня, чтобы он не был тронут или восхищён. И даже когда Сашенька говорила что-нибудь очень глупое или вдруг горячо принималась спорить о предметах, в которых ничего не смыслила, даже тогда Алмазов любовался ею или, отыскав в её суждениях крупицу разума, думал что-то вроде: «А ведь, пожалуй, она в чём-то права!..»

Да и зачем требовать от существа наивного и непосредственного каких-то скучных и глубокомысленных суждений, когда вся прелесть его, может, в том и состоит, чтобы говорить всякий вздор и оставаться при этом прекрасным и любимым!

Через две недели Алмазов сделал Сашеньке предложение, и в ближайшую за тем субботу она повезла его знакомить с семьёй.

II

Алмазов Сашеньке очень понравился, потому что, по её мнению, походил на Тома Круза — любимого актёра Сашеньки. Сашенька давно уже поклялась, что выйдет замуж за человека необыкновенного, который только и достоин быть её мужем. Но до сих пор необыкновенные люди не встречались Сашеньке. На курсе с ней учились одни лишь девицы — юноши неохотно идут в библиотекари. На других факультетах попадались, правда, молодые люди. И даже кое-кто из них заглядывался на Сашеньку, а то и делал попытки свести с нею знакомство покороче. Но ни в ком из них Сашенька не находила ничего необыкновенного. Один носил слишком старомодные ботинки, другой так и вовсе был одет супротив всякой моды, третий, жгучий брюнет с большим носом, не нравился Сашеньке именно несоразмерностью своего носа. Четвёртый был слишком робок, пятый чересчур развязен. И выбирать, таким образом, оказывалось не из кого.

Подружки Сашеньки, давно изведавшие все удовольствия, подтрунивали над её избирательностью и одиноким положением. На что Сашенька неизменно отвечала услышанной в какой-то телепередаче и понравившейся эффектной фразой: «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало!» А про себя добавляла: «Уж такой-то швали, как у вас, мне и даром не надо…» И всё-таки втайне Сашенька немножко завидовала подружкам и, случалось, воображала себя рядом с «необыкновенным человеком». При этом «необыкновенный человек» в обязательном порядке походил на одного из заокеанских jeune premier`ов. Кроме того «необыкновенному человеку» вменялось окружить Сашеньку жизнью яркой, беспечной, а обществом исключительно избранным. Под яркой жизнью понимались заграничные поездки, собственный автомобиль, а также одежда, косметика и прочие необходимые девушке вещи от известных во всём мире товаропроизводителей. Под избранным обществом — люди, о существовании которых напоминали хотя бы изредка средства массовой информации.

Ещё учась в институте, Сашенька отлично знала, что не станет работать в библиотеке, а устроится «на фирму». Вкусив же изрядно студенческой жизни, Сашенька, вышла из института с двумя серьёзными приобретениями. Во-первых, на выпускном вечере сам ректор вручил ей красный диплом. А во-вторых, за пять лет Сашенька преотлично усвоила английский язык, столь необходимый сегодня в повседневной жизни. И хоть ни красный диплом, ни английский язык не надобились ей в работе, они, тем не менее, оказывали добрую услугу, всячески способствуя росту авторитета Сашеньки среди сослуживцев. А сослуживцы теперь только и говорили, что о «новой девочке». «Вы слышали, — говорили одни, — новая девочка-то с красным дипломом окончила!» «Это что! — отвечали другие. — Она английский знает в совершенстве!»

И как-то так получилось, что среди этой суеты и разговоров ни Сашенька, ни Алмазов первое время не замечали друг друга. А потому и велико было удивление обоих, когда однажды они столкнулись нос к носу. Увидевши Алмазова, входившего в приёмную, Сашенька обомлела. «Том Круз! — только и подумалось ей. — Чистый Том Круз!» Но в следующую секунду ум её совершенно прояснился, и она сказала себе: «Да ведь это ж наш коммерческий!.. Как же я раньше не замечала, что он похож на Тома Круза?! Просто супер!..» И почему-то, не без удовольствия, она вдруг представила себя рядом с ним. Но, заметив, что вошедший смотрит на неё каким-то особенным, полным восторга и нежности, взглядом, Сашенька смутилась, потупилась и залилась краской.

Одиночество действительно начинало тяготить Александру Ивановну. И порой, не будучи способной поддерживать девичьи разговоры определённого толка, она стыдилась своей неопытности и боялась, что повстречай она «необыкновенного человека», тот непременно отвергнет её. Ведь как это, должно быть, странно и подозрительно, что до двадцати трёх лет она влачит целомудренную жизнь! Александра Ивановна уже готова была пересмотреть свои требования к сильному полу с тем, чтобы расширить для себя возможности выбора. Но здесь-то судьба и свела её с Алмазовым. И Александра Ивановна, вполне удовлетворённая его сходством с кумиром, его должностью, положенным ему жалованьем, и, наконец, его трепетным к ней отношением, сочла, что Илья Сергеевич Алмазов, пожалуй, необыкновенный человек, и решила остановить свой выбор на нём.

III

Доводилось ли вам бывать когда-нибудь в маленьких городках, коими так богато Отечество наше любезное? Ведь как хороши, как живописны бывают маленькие городки! Вообразите себе: вот главная улица, обыкновенно называемая «Ленина» или «Советская» и украшенная оспой ухабов. Все прочие улички утопают, как в перине, в серой пыли, в дождь превращающуюся в непреодолимую грязь. Стаи собак всех самых невообразимых мастей шатаются пёстрой гурьбой, переговариваясь поминутно со своими цепными приятелями. Тут же пасётся тощая, глупоглазая коза. А взлетевший на забор петух, велегласно встречает прохожих. Что и говорить!

А как причудливо разнообразна архитектура маленьких городков! Каких только строений вы не встретите здесь! И покосившиеся, вросшие в землю деревянные лачуги, чьи хозяева обыкновенно под стать своим жилищам — ветхие, убогие старики. И выстроенные из подручных материалов халупки, заставляющие приезжих останавливаться или выворачивать шеи, чтобы получше рассмотреть подобные архитектурные пассажи. И уродливые разрушающиеся муравейники, покрытые наростами застеклённых балконов, стёкла которых не пропускают свет из-за залежей всяческого хлама. Те самые муравейники, где друг над другом точно в камере хранения, обитают в тесных квартирах люди, животные и чахлые, в горстке земли, растения. И маленькие, живописные домики с резными наличниками, с мезонинами, окружённые кустами сирени и жасмина. Как, бывает, щемит сердце, когда, заглянув в щель высокого забора, увидишь аккуратный дворик с дорожками, клумбами и грядками зелёного лука! Кажется, что жизнь такого подворья тиха и безоблачна, и что не долетают сюда отголоски столичного шабаша. И новые, поражающие воображение размерами и формами, дворцы с башнями и флюгерами, со всевозможными — о двух и четырёх ногах — охранниками.

Но главное в маленьких городках — это воздух. Чудесный, волшебный воздух! Поезжайте в такой городок в мае, и вы захлебнётесь сиренево-ландышевой волной. А чуть позже, в июле, вас опьянит запах трав, чуть сладкий, чуть терпкий, от которого хочется плакать, потому что нет на свете запаха роднее. А как насчёт августа? Когда яблочный дух разливается по всем закоулкам, по всем уголкам? А то вдруг защекочет ноздри, задразнит неведомо откуда залетевший аромат грибов и грибного леса…

А как прелестны маленькие городки зимой! Когда ударит вдруг сильный мороз, и воздух зазвенит ледяными бубенцами, и снег забрызжет алмазными искрами! Дым, белый и хрупкий, как ангел, вырывается из труб к небесам. Идёшь, а под ногами ворчит снежок. Небо улыбнётся, и проглянут звёзды в блестящих кафтанах, и разольёт свой свет луна. И так светло, так тихо станет вдруг во вселенной, что уверуешь, будто наступил на Земле Золотой Век.

Что до обитателей маленьких городков, то всем прочим удовольствиям предпочитают они семечки и рыночную торговлю по выходным дням. В любое время тут и там можно наткнуться на кучки чёрной шелухи. И кажется, что полчища тараканов выползли из своих щелей на мостовую и неподвижно таращатся на дома, собак и спотыкающиеся на ухабах автомобили. По выходным важные, степенные и нарядные отправляются жители городка на рынок и долго потом прохаживаются между рядов, щупая товар и азартно торгуясь. А после, довольные, с покупками или без, получив удовольствие от одного только соприкосновения с миром вещей, разъезжаются по домам.

Вечерами в маленьких городках совершенно некуда податься. Впрочем, сегодня в каждом уважающем себя поселении есть ночные клубы…

Раз в год, по вновь заведённой традиции, устраиваются в маленьких городках своеобразные вакханалии, вспарывающие живот мирной жизни. Невозможно описать, что такое происходит с маленькими городками в «день города». Точно бесы входят в горожан. С самого раннего утра огромная толпа вываливается из своих жилищ и наводняет собою город. Странный праздник, непостижимый праздник… В самом деле, что за радость слоняться без причины по улицам, нацепив на голову поролоновые заячьи уши?! Что, какое событие отмечается в этот день — с трудом и огромной натяжкой можно объяснить себе. Зато все пьяны. Шум, гам, визг, мат. То и дело спотыкаешься о пивные бутылки или банки. Точно мыши, шуршат под ногами обёртки и пакеты. Но, чу! Внезапно сворачивается праздничная торговля, которая только называется что «праздничной», а в действительности ничем не отличается от самой что ни на есть будничной: тают в воздухе матрёшки, исчезают медведи, сходят на нет рушники. Жителей города-именинника ждёт эстрадное представление!

На площади, вся опутанная проводами возвышается эстрада. У подножия её толпится уже изрядно подгулявшая публика. А на сцене разевают по очереди рты именитые артисты, приглашённые специально по случаю «дня города». Движения их губ безобразно не совпадают со словами неизвестно откуда изливающихся на головы толпы песен. Но толпа не замечает разладицы; она сыта, пьяна и вполне довольна жизнью. Она подпевает прохвостам на сцене, хлещет пиво, жмёт девок, визжит бабьими голосами, изрыгает брань, а в завершение бешено аплодирует и почему-то кричит «Вау!» И страшно, и жалко становится тогда этих людей, то диких и необузданных, то наивных и беззащитных, веселящихся впрок, столько раз уже терявших и оттого боящихся упустить, цепляющихся за всякое подобие счастливой, насыщенной впечатлениями и благами жизни.

До глубокой ночи продолжается это неизъяснимое празднество. А лишь стемнеет, и превращается городок в капище огнепоклонников. Свод небесный озаряется гвоздиками салюта. Тут и там трещат петарды, рвутся ракеты, хлопают пистоны. Воздух оглашается гиканьем и улюлюканьем. Но… стоит встрепенуться петуху, как сгинет злой дух, попрячутся люди, и первые лучи лизнут асфальт. И городок улыбнётся солнцу, которое, потягиваясь, приподнимется на своей постели. И только шаловливый ветер, играя жестью и целлофаном, будет напоминать о том, что когда-то мирная жизнь в городке была потревожена странными событиями…

IV

Родители Сашеньки жили в собственном доме в маленьком городке к югу от первопрестольной. Иван Фёдорович Мироедов, плечистый и дородный господин с изрядным животом, нависающим над ременной пряжкой, был человеком беспокойного нрава. Более всего на свете он любил принимать гостей, которых первым своим долгом почитал накормить. Накормив же, Иван Фёдорович начинал приставать к гостям с разговорами о революции семнадцатого года и о роли личности в истории, неизменно обращаясь при этом к личности Владимира Ульянова-Ленина, которого он любил сравнивать с Петром Великим и называл «глыбой». Оно, конечно, уверял Иван Фёдорович, Ленин был, что называется, не без греха, он был живым человеком, некоторым образом homo sum: humani nihill… но зачем же теперь пасквили в газетах писать? Одни гости соглашались, другие принимались кипятиться. Выходил спор, перераставший порой в ссору. И тогда на долю хозяйки выпадало разнимать спорщиков, для чего она обыкновенно переводила разговор на более нейтральные темы.

В те дни, когда собирались гости, дом пропитывался запахом съестного. Уже в передней гостей встречал аромат свиных котлеток или жареной рыбы. И долго ещё воротники и рукава пальто напоминали своим хозяевам о том, что было в прошедший раз к столу к Мироедовых.

К появлению в своём доме будущего зятя Иван Фёдорович, которого отличительной чертой было впадать в уныние по поводу всякого новшества и предвидеть страшные беды, якобы этим новшеством накликаемые, отнёсся настороженно.

И даже накануне выразил своей супруге опасения по поводу благонадёжности нового лица.

— Как ты думаешь, — спросил он Наталью Семёновну, когда оба они собирались укладываться. — Ничего он?.. Того… Не обворует?..

На что супруга пожелала его языку типуна, но, подумав немного, добавила что-то вроде: «Увидим…» И велела мужу не спускать с гостя глаз…

В отличие от мужа Наталья Семёновна, точной копией которой была Сашенька, в гостях видела мало проку, и уж совсем ей было безразлично, о чём теперь пишут в газетах. Единственное, что она видела в газетах занимательного, это гороскоп и кроссворд на последней странице. Кроссворд она отгадывала подолгу и самозабвенно, до последнего слова. Иногда на это уходило у неё по нескольку дней, но она ничего, не торопилась, а только подходила ко всем с вопросами: «Монгольский дебошир… Кто это?» Или: «Как называется порция овса?»

К гороскопам она относилась очень серьёзно и перед тем, как начать важное дело, всегда справлялась в астрологическом календаре для своего знака, где все дни были размечены, как «хорошие», «удачные», «неблагоприятные», «тяжёлые» и «критические». О людях она тоже судила с позиций астрологических. Для того чтобы составить о человеке мнение, ей не нужно было знакомиться с ним, достаточно было выяснить, когда он родился. И всё тогда становилось ясным. Всех, родившихся в январе, она уважала за то, что «Козероги умные»; появившихся на свет в августе она недолюбливала, считая Львов, всех без исключения, эгоистами; а Скорпионов она даже побаивалась и старалась держаться от них подальше, потому что «Скорпион — самый страшный знак!» Сама она родилась под знаком Девы и была уверена, что ей крупно повезло, а родись она несколькими днями раньше и, — о, ужас! — она была бы Львом! К своим односозвездникам она относилась доверительно, как если бы все они были диаспорой, проживающей вдали от родины. Наипервейшей добродетелью человеческой Наталья Семёновна почитала ум. И умному Льву она могла бы простить все его недостатки. А умные люди, по её мнению, существовали двух категорий. Во-первых, способные заработать деньги — это называлось умом практическим. А во-вторых, могущие при помощи гороскопа объяснить любые изгибы души человеческой и любой сложности взаимоотношения. Это называлось умом аналитическим…

Ещё на подъезде Алмазов заметил, что в доме переполох: в окнах мелькали лица, то распахивались, то притворялись кем-то форточки, и даже дым из трубы валил беспокойно и как будто быстрее, чем нужно.

С шибелистой дороги, прорезавшей заросли высокой травы с запутавшимся в ней мусором: какими-то деревянными брусками, мотками верёвки, кусками шифера, — машина свернула на зеркально-гладкую площадку перед воротами дома и остановилась. Потом Александра Ивановна и Илья Сергеич вошли в калитку и по дорожке из жёлтого песчаника проследовали к дому. Миновали сени и, наконец, вступили в прихожую. Там их уже поджидало столько людей, что у Алмазова зарябило в глазах. Но Александра Ивановна одного за другим представила ему своих сродников, и рябь исчезла. Выяснилось, что две, очень похожие между собой овальными, точно маленькие яйца, глазами, дамы доводятся родными сёстрами Ивану Фёдоровичу. Две молодые дамы — их дочери, а два господина — толстый и тонкий — их мужья. С минуты на минуту ждали родного брата Александры Ивановны — Ивана Ивановича. Но он запаздывал.

Потом Алмазова всей гурьбой повели в столовую, довольно большую комнату с камином, обставленную весьма своеобразно. Мебель, сколько её ни было в комнате, вся была разнотипной. Казалось, хозяева где-то воруют её. Здесь удалось украсть стулья, здесь — шкапик и стол, здесь подобрали диван — вот и сложилась обстановка.

В столовой был уже накрыт стол. Хозяева усадили Алмазова и принялись потчевать. На закуску предлагали рыбок и разные соленья. Потом все ели очень вкусный, обжигающий борщ, который Наталья Семёновна называла своим фирменным. А после борща подали запечённого с гречкой гуся, подстреленного на охоте самим Иваном Фёдоровичем. За всё время обеда сёстры Ивана Фёдоровича очень внимательно, не скрывая своего любопытства, наблюдали за Алмазовым, так что порой даже забывали есть. В то же время обе они вели себя очень суетливо: то и дело переглядывались между собой, ёрзали на стульях, переставляли предметы на столе. И, наверное, благодаря этой суетливости напоминали Илье Сергеичу мышей.

Разговор спервоначалу не клеился. Алмазова расспрашивали о родителях, о том, где он учился, какие имеет планы на будущее. Наталья Семёновна поинтересовалась, кто он по гороскопу. А когда Алмазов ответил, что по гороскопу он Скорпион, Наталья Семёновна изобразила испуг, а затем, переведя взгляд на Сашеньку, сделала ей «страшные глаза». Алмазов, впрочем, отвечал охотно и подробно, стараясь придать своему тону дружелюбно-шутливое выражение. И рассказал даже презабавный случай из своей студенческой жизни. Но всё равно выходило натянуто: все слушали внимательно, как-то недоверчиво улыбались и кивали тоже недоверчиво.

После гуся подали чай. И когда принялись за пирог с малиной, одна из сестёр Ивана Фёдоровича, Таисия Фёдоровна, вдруг спросила Алмазова:

— Как Вам понравилась рыба?

И, не дожидаясь ответа, добавила:

— Это в нашем гастрономе продаётся. В нашем гастрономе самая лучшая рыба в городе, и цена самая приличная…

— Неправда! — вмешалась вдруг Ася, дочка другой сестры Ивана Фёдоровича, Лилии Фёдоровны. — В вашем гастрономе самая дорогая рыба. У нас в шестьдесят седьмом гораздо дешевле!..

— Гораздо дешевле! — как эхо повторила Лилия Фёдоровна.

— В шестьдесят седьмом дешёвая рыба?! — Таисия Фёдоровна даже руками всплеснула. — В шестьдесят седьмом дешёвая рыба!!! Если вы, Илья, захотите купить рыбы, так это только в нашем гастрономе! — и Таисия Фёдоровна строго посмотрела на Асю. — А в шестьдесят седьмой и «Опин» даже не заходите! Это вообще…

— Опин? — не понял Алмазов.

Тут все оживились и заулыбались, точно речь зашла о чём-то родном и немного несуразном, доставляющем хлопоты, но составляющем неизменную гордость. Ася же захохотала так громко, что Алмазов вздрогнул.

— Там вывеска на английском, — пояснила она Алмазову. — «Open». Открыто, значит… Кстати, отличный магазин! — тут уж настал её черёд бросать взгляды на Таисию Фёдоровну.

Но Таисия Фёдоровна не собиралась сдаваться без боя.

— «Опин» — отличный магазин?! — воскликнула она. — Надо же такое сказать… «Опин» — отличный магазин!..

— Да! — отозвалась Лилия Фёдоровна. — «Опин» — отличный магазин!.. Мы там и крупу дешёвую берём.

— Это в «Опине» дешёвая крупа?! — ужаснулась Таисия Фёдоровна. — С ума сойти! Чего только не услышишь!

И она засмеялась неестественным, деревянным смехом.

Захохотала и Ася. И Алмазов, снова вздрогнув, принялся украдкой разглядывать её.

Лет Аси было что-то около тридцати. Была она крупной и высокой — о таких ещё говорят «видная девка». Пальцы Асины украшались разной длины белыми ногтями, похожими на жвачные подушечки. Принадлежала Ася к тому типу людей, которые легко сошедшись с новыми знакомыми, успевают надоесть через пару минут. Шуму она производила столько же, сколько телега, едущая по булыжной мостовой. Она так часто принималась хохотать, что можно было подумать, что смех был вторым её дыханием, и она ни минуты не могла прожить не смеясь. Смех её был громким, назойливым и, казалось, проникал под кожу. Кроме того, Ася обладала манерой спорить по любому поводу. Скажете ей: «Шесть часов…» И она непременно возразит: «Нет, пять минут седьмого!» Скажете: «Тридцать километров…» И она не утерпит: «Не тридцать, а тридцать два!» А согласитесь: «Пусть тридцать два!», и она непременно станет доказывать, что два километра — это не пустяк, и что недопустимо разбрасываться километрами.

Если Ася не спорила, она смеялась, если не смеялась, то обязательно спорила. Впоследствии, общаясь с Асей, Алмазов всё вспоминал одного сумасшедшего, которого раз встретил в метро. Тот, зашедши в вагон, остановился и оглядел публику таким взглядом, точно хотел сказать: «Ну, сейчас я вам устрою!» Затем прошёл на свободное место, уселся и замер. Но как только объявили следующую станцию, он оживился.

— …Комсомольская… — раздалось по громкой связи.

— Пионерская! — выкрикнул горе-пассажир и зашёлся безудержным, неистовым смехом.

— …Красные ворота…

— Чёрные ворота!.. Ха! Ха! Ха!

— …Чистые пруды!..

— Грязные пруды! Ха! Ха! Ха!

И так далее…

Когда-то Ася была замужем, но муж оставил её. И с тех пор смыслом своей жизни Ася сделала поиск нового мужа, который отчего-то никак не находился. Хотя Ася и не оставляла попыток, то и дело отправляясь в рейд по злачным заведениям городка, а в выходные добираясь и до столицы. Время от времени у Аси появлялись какие-то обожатели, остававшиеся на некоторое время пожить у неё. Но никто из них не задерживался, и все они покидали несчастную Асю довольно скоро.

Из желания ли найти себе спутника жизни, а может, из каких-то особенных свойств беспокойной своей натуры, но только Ася, во что бы то ни стало, всегда и во всём желала казаться оригинальной и непохожей на прочих людей. В семье у неё была репутация «мужского ума», снисканная тем, что, во-первых, Ася окончила с золотой медалью школу, а во-вторых, однажды, будучи совсем юной, отремонтировала без посторонней помощи табуретку, у которой открутились все ножки. Когда же Ася, остригшись наголо, добилась, что её деликатно стали называть чудачкой, она, дабы закрепить славу, принялась чудить на все лады.

Внешне Ася походила на своего отца, Тихона Тихоновича, располагавшегося за столом как раз напротив Алмазова и всеми силами показывавшего, что разговор о крупе ему неинтересен, для чего ухмылялся чему-то своему, хмурил широкие чёрные брови и смотрел куда-то поверх голов.

Человеком он был энергичным и воинственным, никому решительно не доверяющим и во всём полагающимся только на себя одного. При том же, он был философ и большой охотник порассуждать на отвлечённые темы. Так, например, очень интересно рассуждал он о современных нравах.

— Какая распущенность! — восклицал он, просматривая газету, пестревшую скабрёзными изображениями. — Докатились! Это ж надо такое печатать!.. Разврат!.. Ужас!..

А случалось, что за просмотром фильмов двусмысленного содержания Тихон Тихоновичем овладевал гнев праведный.

— Нет, ты посмотри только! — обращался Тихон Тихонович к супруге, впиваясь глазами в экран. — Какая мерзость!.. Нет, ты посмотри только!.. Видала?.. Нет, ты видала?.. Безобразие!..

Любил Тихон Тихонович потолковать и о литературе, об экономике и даже о богословии, о котором было известно ему из брошюры «Настольная книга атеиста». Словом, это был важный и умный господин. И чтобы свернуть гастрономическую тему, чуть было не обернувшуюся перебранкой и взаимными обидами, он сказал:

— Это что!.. Я говорю, крупа — это что!.. Вот тут у одного мужика шапку украли…

И он рассказал, как некто стоял на перроне, а из окна тронувшегося поезда у него с головы сорвали меховую шапку, и шапка уехала в Архангельск.

Все засмеялись, Ася захохотала, улыбнулся и Алмазов. А муж Таисии Фёдоровны, Антон Антонович, тихо заметил:

— Кошмар, что творят!

За столом Антон Антонович расположился по левую руку от Тихон Тихоновича и являл собой полную его противоположность. Это был очень тихий и улыбчивый человек, внимательно ко всем прислушивавшийся и, в зависимости от хода беседы, приговаривавший: «Молодцы!». Или: «Кошмар, что творят!» Зато супруга его была не в пример многоречива и каждое своё обращение к мужу начинала с какого-нибудь замечания. Вот и теперь, намереваясь вступить в борьбу, свой пробный удар она нанесла по Антону Антоновичу.

— А ты бы не рассуждал, — многозначительно сказала она мужу. — Лучше бы вина всем налил.

Антон Антонович, бросившийся исполнять наставления супруги, не возражал против такого обращения, а только всё улыбался робкой, извиняющейся улыбкой. И всё казалось, что им стыдно друг за друга. Таисии Фёдоровне — что у неё такой неуклюжий и дурновоспитанный муж, Антону Антоновичу — что у него невозможная, сварливая жена.

За столом Антон Антонович пил водку. И всякий раз, выпивая, громко и с удовольствием крякал, при этом весь передёргивался и даже подпрыгивал, точно по телу его пропускали электрический ток.

Разговор, между тем, перекинулся на литературу. Алмазов так и не понял, кто заговорил о ней первым — разглядывая участников застолья, он на время терял нить разговора и, прислушиваясь вновь, удивлялся неожиданным его поворотам.

Вспомнили книги и писателей, и Алмазов узнал, что «Пушкин — это наше всё…» Потом Лилия Фёдоровна, прижав руки к груди, проговорила нараспев:

— А я люблю исторические романы!

И тут же всё с тем же увлечением и азартом перекинулись на историю. Вспомнили царей, а когда дошли до последнего, Иван Фёдорович стал бить кулаком по столу. Потом добрались до Ленина, а там и до Сталина оказалось рукой подать. Перебрали всех советских вождей, принялись за современных. И снова Иван Фёдорович бил кулаком по столу, и Алмазов видел, как пустые тарелки легонько подскакивали, а наполненные — тяжело, будто с ленцой, переваливались с боку на бок. А Наталья Семёновна, поглаживая мужнино плечо, приговаривала тихонько:

— Ну, будет, будет… Не надо так…

Но Ивана Фёдоровича никто за столом не боялся, все продолжали говорить и говорили хором. Каждый хотел быть услышанным. И даже Антон Антонович высказался в том смысле, что раньше, несомненно, порядку было больше. И добавил, имя в виду современные нравы: «Кошмар, что творят!» На что Ася тут же возразила, что теперь зато наступила свобода.

Потом внезапно все замолчали, точно выдохлись, и повисла пауза. Всем отчего-то сделалось неловко, и никто ни на кого не смотрел. И Алмазову вдруг стало жаль всех этих людей, захотелось выказать себя их другом и помочь преодолеть возникшее смятение. И он не придумал ничего лучше, как спросить у расположившейся по левую от него руку Елены, дочки Таисии Фёдоровны и Антона Антоновича, что она думает по поводу последнего фильма Кустурицы. Но Елена Антоновна посмотрела на Алмазова очень насмешливо и объявила, что «времени нет по киношкам бегать».

Елена казалась Асиной сверстницей. И лицо, и причёска, и руки её хранили следы салона красоты. Белые ногти, похожие на жвачные подушечки, были одной длины. Елена была замужем за каким-то оборотистым господином из Москвы, вот почему одевалась с большим шиком и вообще умела соблюсти моду. Каждый божий день, выпроводивши детей в школу, а мужа на работу, она собиралась, садилась за руль своего американского автомобиля и отправлялась в спортивный клуб, который неизвестно из каких причин, назывался «Элитным». Там она встречалась с подругами, такими же, как она, жёнами своих мужей, и вместе они занимались shaping`ом, а потом на тренажёрах. После занятий, случалось, шли в сауну, чтобы, по словам Елены, «как бы расслабиться». Здесь же в клубе был и салон красоты, и ресторанчик, где можно было пообедать горсткой морковного салата со свежевыжатым соком. А кроме того, просмотреть не спеша журналы и обсудить с подругами новости. После клуба Елена отправлялась «делать shopping» или «подправить ногти» — был, конечно, и в клубном салоне специалист по накладным ногтям, но Елену он не устраивал, и приходилось ехать на другой конец города к своему мастеру. Больше ни на что времени не оставалось. Нужно было ехать домой, потому что супруг, вернувшись с работы и не застав жены, мог рассердиться. Иных занятий у Елены не было. Готовить и убирать к ним ежедневно приходила её дальняя родственница, пожилая дама, копившая деньги на обучение внуку. С детьми возилась молодая няня, студентка педагогического колледжа, тоже какая-то родня.

Мечтой же Елены было сделаться business-woman, в самом настоящем смысле этого красивого слова. Мечтала Елена о собственном офисе и кабинете, о личном секретаре, подносящем ей кофе, и штате сотрудников, замирающих при её появлении. Она видела себя на деловых переговорах в строгом голубом (почему-то именно в голубом!) костюме и с рыжей кожи портфельчиком. И чтобы осуществить эту мечту, Елена не оставляла попыток начать собственное дело.

Раз в сауне одна из подруг Елены Алла объявила, что собирается организовать свой business и предложила приятельницам присоединиться к ней. Суть этого business`а заключалась в том, чтобы наладить в Москве торговлю каким-то особенным женским бельём из Франции. Алла, побывав в Париже, прикупила несколько образцов и осталась в неописуемом восторге. Неудачные попытки обнаружить пресловутое бельё в Москве подготовили рождение business-плана, обсуждаемого впоследствии в сауне. Когда же всё было просчитано и оговорено, жёны направились к мужьям за деньгами.

Сначала мужья подняли их на смех. Но женщины проявили столько упорства и настойчивости, показали такой решительный характер и поистине несгибаемую волю, что мужья их принуждены были отступить. «Пусть развлекаются, — сказали они друг другу. — Всё равно эти же деньги на тряпки изведут…»

И вскоре в Москву прибыла первая партия шёлкового белья, встреченная роскошной презентацией и восторженными откликами в прессе.

Но вопреки всяческим прогнозам и ожиданиям, торговля пошла вяло. Заходили в boutique дамы, щупали, восторженно щёлкали язычками, но покупали немногие. Цена ли их не устраивала, или было что другое, но только шелка из Франции расходились из рук вон плохо.

Предпринимательницы было отчаялись. Более всего их, конечно, пугало, что мужья насмеются над ними. Но случай помог разрешить дело.

Время от времени подруги сообща отправлялись в Австрию «принимать талассотерапию», то есть лечение морским климатом. Само собой разумеется, что в Австрии никакого нет моря. И под «талассотерапией» дамы разумели отдых на водах да ещё какие-то косметологические процедуры. Почему, однако, им вздумалось называть бальнеологию талассотерапией, объяснить затруднительно. Да и не в этом дело. А дело в том, что когда подходила пора очередной поездки, дамы, расслаблявшиеся в сауне, разговорились:

— А хорошо как бы никуда не ездить! — сказала растянувшаяся на полке Елена. — Надоело мотаться. Вот если бы под Москвой такой же Spa…

Точно какая-то сила подбросила с места Аллу, заслышавшую эти слова. В порыве она даже сорвала с головы полотенце.

— Да ведь это идея! — воскликнула она. — Ленка, ты гений! На самом деле… Чего нам теряться? А? — все дамы одобрительно рассмеялись. — Денег мы на лифчиках заработали. Ещё у мужиков своих возьмём и можно начинать!.. Свой Spa под Москвой откроем!

Все завизжали, захлопали в ладоши.

— Просто супер! — продолжала Алла. — В Австрии один день в тысячу баксов обходится, а в Подмосковье — целый курс!..

— Вау! Вау! — послышалось одобрение.

— Да к нам валом повалят! Десять дней никакой туши, никакой помады… И всего за тысячу баксов!

— И никаких мужиков! — подхватила Елена и провела рукой по воздуху так, точно хотела рассказать о светлом будущем.

И пока нераскупленные бюстгальтеры поджидали будущих хозяек своих на прилавках boutique`а, в сауне зарождался новый business-план. Правда, какие именно природные ресурсы собирались дамы задействовать, открыв аналогичный австрийскому курорт в Подмосковье, в точности неизвестно. Скорей всего, они просто не успели об этом подумать — так захватила их сама идея.

И снова подруги, проявив недюжинную волю, раздобыли у мужей денег. После торжественной закладки первого камня на месте будущего Spa снова устроили роскошную презентацию. Снова появились в прессе восторженные отклики, и даже интервью с устроительницами, о которых, кстати, было сказано: «…Этим женщинам некогда тратить время на пустяки. „Время — деньги“, — говорят они. Вся жизнь их в движении. Они мчатся по Москве в разных направлениях, а, сойдясь вместе, обсуждают, что было за день. Одной рукой они крутят баранку, другой прижимают к уху мобильный телефон. И так изо дня в день…»

Boutique же со всем содержимым решено было продать знакомому Аллы, некоему господину Барбаридзе.

Но строительство Spa очень скоро пришлось заморозить. Не сумев уладить какие-то дела с чиновниками и прочими баскаками, дамы совершенно остыли и потеряли всяческий интерес к подмосковной талассотерапии.

Так что на момент знакомства с будущим родственником, Елена не имела никаких занятий. На вопрос же Алмазова она, точно оправдываясь, поспешила изъяснить, что довольно часто ходит с подругами по выставкам. Когда же Алмазов простодушно поинтересовался, на какой выставке она была последний раз, Елена сказала, что как раз сейчас очень занята, а вот назад тому два месяца, она была в цирке на Цветном бульваре. Таисия Фёдоровна, уловившая в ответах дочери что-то несообразное, поспешила ей на помощь:

— Ну, нельзя же целыми днями по выставкам таскаться! — кокетливо сказала она. — Это только одни бездельники могут себе позволить!

И все, включая Сашеньку, засмеялись, и посмотрели на Илью Сергеевича Алмазова с сожалением, как будто он и был тот самый таскающийся по выставкам бездельник.

— Да, — сказала тут Лилия Фёдоровна, — у нас, вы знаете, семья очень большая, но все мы грамотные.

— И мудрые, — как-то очень категорично, точно с ней кто-то спорил, вставила Таисия Фёдоровна.

— Да, да… И мудрые, — поддакнула Лилия Фёдоровна.

— Ваня вот у нас… очень высокодуховный! — объявила Таисия Фёдоровна, бросив на Алмазова взгляд, полный снисхождения. — Жаль нет его!.. Такой талантливый!..

И Алмазов, вдруг почувствовав себя решительной противоположностью этого необыкновенного человека, сжался и побледнел. А Таисия Фёдоровна, между тем, продолжала:

— Вы видели его работы?.. Ах, да вот же, — и она махнула в сторону, где на стене, в окружении семейных фотографий, располагался небольшой камерный портрет Натальи Семёновны, который Алмазов уже успел рассмотреть. Сходство действительно было примечательным, одно казалось странным: хозяйка дома смотрела с портрета, так неестественно и напряжённо вывернув шею, точно художник с мольбертом стоял у неё за спиной. Глаза портрета казались полными скорби, даже слеза готова была пролиться, и создавалось впечатление, что поворот головы причиняет оригиналу невыносимые страдания…

Иван, старший брат Сашеньки, не почтивший собрание присутствием, был одновременно гордостью и проклятием своих родителей. Жил Иван тем, что писал копии с великих полотен и, когда удавалось, сбывал их через знакомых. Иногда брался писать и портреты. Искать работу он не хотел, объясняя это тем, что работа станет отвлекать его от занятий искусством и помешает личностному развитию и росту. Не гнушался он брать у знакомых безвозвратные займы или пожить на счёт очередной поклонницы своего таланта. При этом искренно верил, что «беря взаймы» или позволяя содержать себя, оказывает честь своим кредиторам, не обладающим, по его мнению, и сотой частью тех дарований, какими обладал он сам.

Иван и в самом деле был очень одарённым молодым человеком. Но это-то богатство натуры и мешало ему, и он никак не мог разобраться со своими дарованиями. Он мечтал посвятить себя какому-нибудь искусству, но всё не знал, какому именно и бросался из крайности в крайность. До того, как заняться живописью, он пытался найти призвание в резьбе по дереву, определившись вольнослушателем в художественное училище. Там, наравне со студентами, он резал всевозможные фигурки, панно и вазы, экспериментируя с формой и материалом. Наталья Семёновна показала Алмазову высокий кубок, изготовленный самим Иваном и поднесённый им Наталье Семёновне ко дню рождения. На стенках кубка рельефно изображалась предыстория казни Иоанна Крестителя. Венчала кубок крышка, представлявшая собой отсечённую голову Предтечи.

Но увлечение резьбой быстро прошло, и Иван решил попробовать свои силы в музыке. Он стал писать песни, укладывая на аккорды зарифмованные в подходящем размере английские слова, взятые в случайном порядке, без связи друг с другом. Так что песня на английском языке на поверку оказывалась полнейшей абракадаброй, звукоподражанием. Но Иван уверял, что слова совершенно не важны, а главное — это музыка, написанная в стиле рок.

Лилия Фёдоровна и Таисия Фёдоровна уговорили Наталью Семёновну продемонстрировать и музыкальные способности Ивана. И пока Алмазов внимал звукам, выскакивающим из музыкального центра, Лилия Фёдоровна и Таисия Фёдоровна пытались подпевать и даже, сколько позволяло им пространство между столом и стулом, подтанцовывать. Наталья Семёновна ни разу не улыбнулась, но только всем своим видом давала понять, что сына в обиду не даст — так серьёзна и напряжена была она, столько сдержанного достоинства было в том, как опустила она глаза и застыла, безмолвная…

Из знакомых, владеющих хоть сколько-нибудь музыкальной грамотой, Иван сколотил рок-группу. Безработная виолончелистка, приехавшая из Рязани с тем, чтобы как раз-таки найти работу; вчерашний дембель с гитарой; ударник из муниципального оркестра, безразличный ко всему на свете; сектантка, певшая до недавнего времени на клиросе в церкви, но отколовшаяся от Православия и примкнувшая к заокеанской секте; и наконец сам Иван, называвший себя «клавишником», — таков был состав группы, решившей именоваться «Братья по канаве».

Каждый вечер музыканты собирались на репетицию в гараже у Мироедовых. Но дело у них не шло. Рязанская виолончель, грустная и романтическая, была напрочь лишена какой бы то ни было экспрессии, столь необходимой в исполнении рок-песен. Точно в противоположность ей развязный дембель бил по струнам с поистине завораживающим ожесточением. Равнодушный ударник стучал в свои барабаны так, как будто заколачивал в них гвозди, а сектантка, мрачная и сосредоточенная, чудом неизъяснимым согласившаяся петь в группе, привносила в звучание «английских» песен мистические, если не сказать эсхатологические, нотки, так что слушать её пение было страшно. Все вместе они походили на персонажей крыловских басен. И сколько ни бился с ними Иван, но слаженного исполнения добиться так и не смог. Группа распалась, а Иван запил. Время от времени он запивал и вёл себя при этом чудаковато…

Ещё не смолкли все песни, созданные гением Ивана Мироедова, как в дверь позвонили. Все обрадовались и засуетились, решив, что это Иван вернулся домой. Сашенька поспешила открыть дверь, остальные высыпали в прихожую. Последовал за всеми и Алмазов. Вскоре Сашенька появилась, правда, без Ивана. Вид у неё был крайне растерянный. Следом в прихожую из сеней вошли двое неизвестных покачивающихся мужчин, как-то непонятно — не то за руки и за ноги, не то за рукава и штанины — тащивших третьего.

— Ваше? — спросили они, переступая порог.

И потому, как Наталья Семёновна, Лилия Фёдоровна и Таисия Фёдоровна ахнули и всплеснули руками, Илья Сергеевич Алмазов понял, что перед ним — художник, музыкант и поэт Иван Иванович Мироедов.

— Ваше? — ещё раз осведомились мужчины.

— Ой! Наше, наше! — запричитала Наталья Семёновна. — Заносите!

Незнакомцы занесли Ивана в прихожую и оставили на пятнистом зелёном ковре, заявив, что с хороших людей они денег не берут. Однако с удовольствием взяли батон варёной колбасы, предложенной в благодарность Натальей Семёновной. С тем и удалились.

Ивана, между тем, окружили и в молчании — кто с любопытством, кто с негодованием, кто со злорадством — принялись рассматривать его. Иван, не раскрывая глаз, бормотал что-то и слабо шевелился. Вдруг Алмазов заметил, как приоткрылся левый мутный глазок и хитро уставился на него.

— У кого Armani, а у тебя — дыра в кармане, — заплетающимся языком, но всё же вполне разборчиво проговорил, обращаясь к Алмазову, Иван.

Ася прыснула.

Тут Иван перевёл взгляд на неё и, открыв правый глаз, который оказался таким же мутным как левый, замер, точно увидел нечто необычайное. Но в следующую секунду, протянув к ней руку и попытавшись подняться, вытолкнул заплетавшимся языком из осипшей глотки слова:

— Шемаханская царица!..

Но то ли поступок этот стоил ему многих сил, то ли наступил положенный предел, только вслед за тем, завалившись неловко на пол, Иван устами своими осквернил и пятнистый ковёр, и слух со зрением присутствующих. После чего перевернулся на другой бок и немедленно заснул.

V

Свадьбу решили играть в городке, для чего наняли ресторан с довольно странным названием — «Чебурашка». На вывеске, под которой размещалось заведение, и впрямь был изображён фантастический зверёк с огромными ушами, и тут же значилось: «Казино. Клуб. Ресторан. Дискотека».

Кое-кто из завсегдатаев недоумевал, отчего для обозначения такого солидного комплекса было выбрано такое легкомысленное, отчасти даже детское название? Но объяснялось всё очень просто. Когда-то в городке существовало действительно детское кафе «Чебурашка», и название его вполне отвечало назначению. Здесь выпекали сдобные булки с изюмом и приготовляли молочный коктейль. Но появился у кафе новый хозяин и счёл для себя выпекание булок занятием несерьёзным. Кафе закрыли. А после некоторых преобразований открыли снова, но уже в другом качестве. Название же затейник-хозяин оставил прежнее, очевидно, рассчитывая таким образом завлечь в своё заведение тех, кто когда-то пил в «Чебурашке» молочный коктейль…

На свадьбу явилось так много Сашенькиных родственников, что Алмазов испугался — казалось, что на свадьбу пришёл весь город. Пока гости ели, пили и говорили длинные тосты, Сашенька пыталась втолковать своему мужу, как кого зовут и кто кем кому доводится. Но Алмазов, опьянённый вином и своим счастьем, ничего не понимал и ничего не запомнил. Среди толпы родственников он узнал двух тёток с овальными глазами — Таисию Фёдоровну и Лилию Фёдоровну, — их мужей и дочерей. И чудилось ему, будто сквозь голоса и шум слышит он, что «в Опине дешёвая крупа», что «Пушкин — это наше всё» и что где-то от ударов кулака по столу дребезжит и позвякивает посуда…

В «Чебурашку» приехали прямо из церкви. На венчание приглашали немногих — только самых близких. Когда начали обряд, и молодым было велено встать на полотенце, Сашенька, к вящему удивлению Алмазова, проявила ловкость необычайную, скакнув вдруг вперёд и оказавшись на полотенце раньше жениха. И сама взыграв духом, Сашенька порадовала немало и сродников. Алмазов услышал, как за спиной у него Антон Антонович, тоном человека, который сам не может, но радуется за других, сказал тихо:

— Молодец!

И тут же, вторя ему, отозвался Тихон Тихонович:

— Молодец, Шурка!

И прибавил, зачем-то раскатывая «р»:

— Шуррёнок!..

На паперти, когда выходили из церкви, Тихон Тихонович, щурясь на солнце, сказал:

— Дурят народ…

— Кто? — с надеждой услышать что-нибудь пикантное переспросила Лилия Фёдоровна.

Тихон Тихонович кивнул головой назад, на церковь, из которой только что вышел.

— Ну почему… — неуверенно и несколько разочарованно возразила Лилия Фёдоровна, — красиво…

— Обман один, — лениво, точно устал доказывать очевидное, пояснил Тихон Тихонович.

— А про Ногтикова ты слышал? — оживилась вдруг Лилия Фёдоровна, точно и впрямь дурман с неё слетел.

— Нет. Кто это? — зевнул Тихон Тихонович.

Но Лилия Фёдоровна уже потеряла интерес к Тихону Тихоновичу и крутила головой, отыскивая кого-то. Разглядев же Таисию Фёдоровну, спустившуюся с церковного крыльца под руку с Антоном Антоновичем, она стала взывать к ней:

— Тая!.. Тая!..

Таисия Фёдоровна остановилась и повернулась на зов, ожидая в молчании, о чём поведает ей сестра. Остановился и Антон Антонович.

— Ты про Ногтикова слышала? — радостно кричала Лилия Фёдоровна, ускорив шаг и оторвавшись от Тихона Тихоновича.

— Ну, Ногтикова-то я знаю, — степенно отвечала Таисия Фёдоровна, всё ещё выжидательно вглядываясь в сестру.

— Ногтиков! — продолжала в восторге Лилия Фёдоровна. — Он ещё с Ваней нашим в одном классе учился! Ваня, помнишь Ногтикова?

Теперь обе сестры обернулись к Ивану Фёдоровичу, стоявшему подле дочери-невесты. Но Иван Фёдорович, сколько ни напрягал память, а Ногтикова вспомнить так и не смог. И сёстры, оставив попытки возродить в памяти брата образ Ногтикова, сами вплотную занялись им.

— Ну, так что он? — спросила Таисия Фёдоровна.

— Ногтиков-то? В монастырь ушёл! — открылась наконец Лилия Фёдоровна.

— Ущербный человек, — прокомментировал подошедший Тихон Тихонович. — Юродивый!

— Да я ж его на днях видела! — ужаснулась Таисия Фёдоровна.

— Ну так что из того? Он же не умер!

— Да я его в штанах видела!

— Что ж ему, без штанов, что ли, ходить? — не сдавалась Лилия Фёдоровна.

Гости тем временем уже вышли из церкви и рассаживались по машинам, чтобы ехать в «Чебурашку».

— Да он на работу шёл!

— А может, он после работы..

— Может, может, — передразнила сестру Таисия Фёдоровна, — может тебя ёжит!

И махнув на Лилию Фёдоровну рукой, поспешила за процессией. Рядом с ней засеменил Антон Антонович…

После свадьбы стали жить в Москве у Алмазова. Сашенька уволилась с работы и принялась вести светский образ жизни. Первым делом она наклеила широкие длинные ногти, как у двоюродных сестёр, и отыскала где-то дородную, туговатую на ухо женщину, согласившуюся приходить к ним убирать и готовить. Женщину звали Хриса Вениаминовна.

Прежде, бывало, Алмазов возвращался с работы домой, и если не случалось рядом прелестных сожительниц, сам готовил себе ужин, съедал его в полном одиночестве, а после, устроившись перед телевизором, запивал пивом предлагаемые зрелища. Теперь же образ жизни его решительно переменился. Каждый вечер, когда он возвращался с работы, Хриса Вениаминовна подавала им с Сашенькой ужин и, расставляя тарелки, с озабоченным видом приговаривала:

— Кушайте, Илья Сергеевич, не стесняйтесь. Сегодня очень вкусный суп… Кушайте, берите чёрный хлеб, пожалуйста. Не стесняйтесь!

Алмазов действительно несколько стеснялся её присутствием. К тому же Хриса Вениаминовна оказалась сверх всякой меры болтлива и каждый вечер рассказывала молодым супругам какие-то истории.

— А у меня вчера несчастье произошло, Илья Сергеевич, — сказала она однажды. — Вы кушайте, не стесняйтесь!

Выслушав затем заверения Ильи Сергеича в том, что, в целом и общем, он не стесняется кушать в собственном доме, и, дождавшись наконец расспросов, Хриса Вениаминовна повела свой рассказ. Оказалось, что кто-то из домашних Хрисы Вениаминовны, вытирая пыль, смахнул со столика бриллиантовые серёжки. Остаток дня семье пришлось провести в поисках. Перетряхнули одежду, обследовали каждый сантиметр пола. Наконец, кто-то догадался посмотреть в мусорном ведре. Вытряхнули содержимое ведра посреди кухни и, стоя перед мусорной кучей на коленях, ощупали каждый кусочек, каждую соринку. По счастью труд был вознаграждён, серёжки нашлись. И в семье Хрисы Вениаминовны, по случаю чудесного обретения бриллиантовых серёжек, был устроен праздник с шампанским.

— Вы представляете, Илья Сергеевич? Выбросить бриллианты в мусорное ведро! Можете себе представить? — с возмущением закончила свой рассказ Хриса Вениаминовна.

Но Алмазову отчего-то казалось, что рассказывала она об этом необычном происшествии с той лишь целью, чтобы убедить слушателей, что и в её доме имеются бриллианты.

В другой раз Хриса Вениаминовна вдруг спросила:

— Илья Сергеевич, а у вас есть дублёнка?

— Дублёнка? — удивился Алмазов.

— Ну, да, да… Дублёнка… Есть у вас дублёнка?

Вопрос был задан настолько некстати, что Алмазову пришлось задуматься и над значением слова «дублёнка», и над тем, имеется ли у него таковая. Когда же, наконец, Хриса Вениаминовна получила ответ на свой странный вопрос, она кивнула утвердительно и, приняв очень торжественный вид, произнесла:

— А у нас, Илья Сергеевич — в нашем доме — девять дублёнок! Де-вять! Я нарочно сосчитала. Нас в семье четверо, а дублёнок у нас девять. Это значит, на каждого по две, и ещё одна остаётся…

— Общая, что ли? — сострил Алмазов.

Но Хриса Вениаминовна шутки не расслышала.

Накормив семейство Алмазововых, Хриса Вениаминовна уходила домой. И каждый вечер, прощаясь, она озабоченно говорила:

— Завтра будут пельмени и рассольник… Рассольник у меня очень вкусный, Илья Сергеевич. Очень вкусный…

Едва дверь за Хрисой Вениаминовной захлопывалась, как Сашенька кидалась прихорашиваться. И вскоре они с Алмазовым уже мчались по Москве в один из ночных клубов, до которых Сашенька оказалась большой охотницей, точно когда-то родилась прямо на дискотеке или в казино. И Алмазов думал, что она, бедная, должно быть, заучилась, устала корпеть над книжками, а потому ищет лёгкой жизни. Ему хотелось предложить жене что-нибудь интересное и весёлое, а кроме того, ему нравилось, что куда бы они ни направлялись вместе с Сашенькой, со всех сторон он перехватывал обращённые на неё взгляды, полные восхищения или зависти.

Домой обыкновенно они возвращались уже очень поздно, и Алмазов падал в изнеможении в постель. Но едва он засыпал, как нужно было вставать и собираться на работу.

А Сашенька безмятежно спала до полудня, когда приходила Хриса Вениаминовна и кормила её завтраком. Потом, в два часа, Сашенька вместе с Хрисой Вениаминовной обедали, а чуть позже, в четыре, пили чай с булочками и пирожками, которые пекла Хриса Вениаминовна. Потом, когда возвращался с работы Алмазов, часов в семь, садились ужинать. А ночью, уже в клубе, Сашенька пила пиво или джин с тоником и закусывала чем-нибудь солёным. Аппетит у Сашеньки был отменным. И когда она кушала, с удовольствием разрывая или разгрызая кусок крепкими, белоснежными зубами, Алмазов зачарованно любовался ею, видя в том особую прелесть, какую-то дикую, первобытную красоту. В такие минуты она казалась ему самкой красивого хищного зверя.

Никаких дел у Сашеньки не было, и ей самой очень нравилось не иметь никаких дел. Безделье виделось ей большим шиком. Но оттого, что Сашенька ничего не делала, много кушала и подолгу спала, она довольно скоро поправилась, сделавшись белой и гладкой. Спохватилась Сашенька, когда уже джинсы перестали сходиться в талии, и пришла относительно своей полноты, которая, впрочем, немало шла к ней, в ужас. Тотчас были предприняты экстренные меры. Через Елену Сашенька записалась в спортивный клуб. И теперь каждое утро вместе с кузиной, заезжавшей за ней на своём американском автомобиле, Сашенька отправлялась заниматься shaping`ом и на тренажёрах. Кроме того, там же в клубе, Сашенька принимала сеансы массажа против целлюлита. Вскоре нагрузки и массажи дали о себе знать. И те джинсы, что ещё недавно не сходились на Сашеньке, сделались теперь велики. Чтобы всегда быть в форме, Сашенька решила не оставлять занятий. Правда, тренировки начинались довольно рано, и пришлось выбирать между ночными клубами и спортивным. Но Сашенька не колебалась в выборе. Пять дней в неделю она решила посвящать тренировкам.

VI

Алмазов с облегчением вздохнул. Не нужно больше каждую ночь мчаться по Москве, а потом сидеть до рассвета в клубе. Не нужно больше думать о том, чтобы успеть выспаться, не нужно бояться уснуть в неподобающем месте. А главное, что вечера теперь он проводил дома вместе с молодой женой. Воскресеньями они ездили в городок, а случалось, что и родственники из городка наезжали в Москву и останавливались у Алмазовых. Чаще других приезжали Ася или Иван. Каждый свой приезд Ася привозила пачку фотографий, на которых, как правило, были запечатлены сидящие вокруг стола люди. С Асиных слов выходило, что все женщины, улыбавшиеся с фотографий, суть чьи-нибудь лучшие подруги, мужчины же все непременно чьи-то любовники. И Ася считала своим долгом сообщить, чьи именно. Начинала она обычно с себя. Немного смущаясь, она тыкала пальчиком в фотографию и очень важно, точно речь шла о жизни и смерти, говорила: «Это мой любовник» или: «Это моя лучшая подруга». При этом слова «любовник» и «лучшая подруга» она проговаривала с каким-то особенным удовольствием. А дальше, но уже без особенного удовольствия, она объясняла, что блондинка в зелёной кофте — лучшая подруга Анжелы, а брюнет с голубыми глазами — любовник Альбины и так далее, пока не перебирала всех. И Алмазов с Сашенькой терпеливо выслушивали её объяснения.

Что за дела были в Москве у Ивана, Илья Сергеич понять не мог, да и не очень стремился. Иван приезжал, подолгу жил у них. Случалось, ни слова не говоря, он исчезал и подолгу не показывался. Но потом также неожиданно появлялся и, как ни в чём ни бывало, снова селился. На расспросы о том, где он пропадал, Иван никогда не отвечал, а только отшучивался и нёс какую-то чепуху, вроде той, что болел бубонной чумой и лежал в больнице. На правах гостя Иван делал набеги на бар, где Алмазов держал по нескольку бутылок разных, но неизменно хороших вин. И пока Иван не выпивал всё до последней капли, домой он не уезжал. Новый свой визит Иван наносил только тогда, когда бар пополнялся. И, точно чувствуя это на расстоянии, Иван спешил приобщиться.

Поначалу забавлявший Алмазова, Иван скоро прискучил ему. К тому же воодушевление и подъём, вызванные женитьбой, истощили себя, и мало-помалу Алмазов снова впал в то унылое состояние, с которым ещё недавно надеялся рассчитаться через новое чувство, новые знакомства и новые впечатления…

Однажды государство наше вдруг сказало своим гражданам: «А ну вас… Живите, как хотите!» Оправившись от потрясения, полученного вследствие такой выходки, граждане бросились, кто как мог, устраивать свои судьбы. Богатство, казавшееся ещё недавно недоступным, жизнь в полном достатке, как и там, у них — всё это замаячило вдруг где-то неподалёку, всё это оказалось возможным и даже легкодостижимым. Красивое, обнадёживающее слово «капитализм» волновало тогда умы. «Ещё чуть-чуть, — казалось, шептало оно, — может быть, пятьсот дней, может, чуть больше. И всё совершенно изменится, наступит другая жизнь. Жизнь с просторными домами и прекрасными автомобилями, вкусной, изобильной едой и множеством приятных, роскошных безделушек!» Благоденствие сделалось целью, смысл которой утратился, и показалось странным, что этот смысл мог вообще когда-то существовать. И взрослые, немало повидавшие люди вдруг уверились, что стоит только это самое благоденствие заполучить, как оно никуда уже не денется, и можно будет коротать дни в достатке и довольстве собой. И никто как будто не думал о том, что, бывает, случись какая-нибудь ерунда в провинциальном городке на задворках Европы, и все усилия, все попечения — всё пойдёт прахом. Исчезнут как миражи довольство собой и достаток, а покой и тишина станут сниться в самых сладких снах.

Нашлись тогда граждане, поверившие, что всё устроилось, как нельзя лучше. Что стоит только самостоятельно повести дело, начать честно и самоотверженно трудиться, наладить полезное производство или торговлю каким-нибудь необходимым для населения товаром, как тотчас труды будут вознаграждены, и благодарное население, явившись за необходимым товаром, принесёт с собою банковские билеты.

Но нашлись и такие граждане, которые очень быстро поняли, что нет ничего глупее, чем честно и самоотверженно трудиться. И что стоит только с большим чувством сказать: «Демократия!» или раздобыть огнестрельное оружие и взрывчатые вещества, как можно, не заботясь о последствиях и с чистой совестью присваивать чужое. А наградой за это будут всё те же просторные дома, прекрасные автомобили, вкусная, изобильная еда и множество приятных, роскошных безделушек. Составились два противоположных лагеря, между которыми возникло даже противостояние, закончившееся, впрочем, весьма скоро безоговорочной победой сильнейших.

И не столько бедность, сколько невозможность настичь это давно обещанное и казавшееся легкодостижимым благоденствие, распаляла в людях ненависть и какой-то злой задор, подталкивавший к тому, чтобы заполучить алкаемое благоденствие самому за счёт всех остальных.

Илья Сергеевич Алмазов только начинал в ту пору карьеру в одном из казённых учреждений Москвы. Происходил он из семейства весьма порядочного, окончил лучшее учебное заведение столицы и в казённом учреждении оказался по протекции влиятельных лиц. Но и он бросил службу и, подобно многим, решил пытать счастья. Человек пылкий и доверчивый, мечтательный и переполненный разного рода иллюзиями, всё усердие и энергию он направил к тому, чтобы сколотить небольшое предприятие по производству печатной продукции, а попросту говоря, книг — товара достойнейшего и во все времена востребованного. Скоро сложился немногочисленный, но верный коллектив, и дело пошло. Уже через полгода выпустили в свет «Дон Кихота» Сервантеса, сдобренного гравюрами Доре. Доходы от продажи книги оказались невысоки, но каково же было удовлетворение издателей, любовавшихся на дело рук своих! Однако радость их продолжалась недолго. В это самое время знакомый Алмазова привёл к нему каких-то людей, отрекомендовав их «чеченцами». «Чеченцы» были смуглы, темноволосы и смотрели гордо. Целью их визита было сделать Алмазову деловое предложение.

— Мы сами из Смоленска, — нараспев и даже как будто постанывая, проговорил один из них. — Хотим «BMW» в Москве купить… Десять штук… У нас фирма в Смоленске… Мы деньги со своего счёта на твой перекинем, с твоего за машины по безналу… По Москве деньги быстро придут… Тебе за услугу пять процентов… Обналичишь — сам машину купишь. Деньги хорошие… А то… что ты, как пацан с книжками возишься… Ты мужчина, должен, как мужчина зарабатывать.

Здесь все «чеченцы» оживились, переглянулись и рассмеялись. Очевидно, очень довольные собой.

Речь шла о таких деньгах, что у Алмазова закружилась голова. На одной только операции, несложной и безобидной, он мог бы заработать столько, сколько не заработал бы продажей и десяти тиражей Сервантеса. Но было всё-таки что-то очень сомнительное в предложении его гостей. Какой-то подвох крылся за бесконечными переводами денег со счёта на счёт. Сознающий невозможность своего участия в заведомой афере, Алмазов не захотел вникать, что за подвох может ожидать его. Но для очистки совести всё же спросил:

— А почему нельзя из Смоленска заплатить по безналу?

— Слушай, — простонал всё тот же «чеченец», — зачем спрашиваешь? Я всё, что сам знал, всё тебе рассказал, а ты спрашиваешь…

Снова все оживились.

— По Москве деньги быстро придут, — простонал другой «чеченец».

— Зачем спрашивать? — перебил его первый. — Ты мне сделаешь уважение, я тебе сделаю уважение… Ты мужчина — зачем спрашивать?

Алмазов подумал немного, попытался прикинуть, чем всё это может для него обернуться, понадеялся на «авось», этого русского бога, и решил дать своё согласие.

Через несколько дней на банковский счёт издательства поступила огромная денежная сумма. И тотчас же большая часть этой суммы ушла на счёт другой компании на оплату десяти автомобилей «BMW». На следующий день «чеченцы», погрузившись в свои новёхонькие машины, стройной колонной выехали из Москвы в неизвестном направлении. А ещё через несколько дней к Алмазову явились представители смоленской прокуратуры и объявили, что из Смоленска при помощи фальшивых банковских авизо был перечислен воздух. Что московский банк никаких денег не получал, а смоленский ничего никуда не переводил. Что «чеченцы» исчезли, как будто их и не было. А вместе с ними исчезли десять новёхоньких автомобилей «BMW». И что в связи со всем вышеизложенным, счёт издательского предприятия, как участника преступления, подвергается аресту, а само предприятие прекращает свою деятельность.

Алмазову, сумевшему убедить следователей, что и сам он жертва мошенников, что и сам он невинно пострадал, удалось, по счастью, избежать суда и, то, что называется, пройти по делу свидетелем. Но карьера издателя бесславно окончилась, деньги, бывшие настолько близко, что оставалось только протянуть руку, чтобы взять их, исчезли вовсе. Оставалось, правда, кое-что от Сервантеса, но это оставшееся было так ничтожно, так мизерно, что возбуждало скорее досаду, чем радость. И вот то ли с досады, то ли от безвыходности своего положения Алмазов, послушавшись совета одной очень опытной и деловой пожилой дамы, пристроил остававшиеся у него деньги в так называемую пирамиду.

Пирамиды, входившие тогда в большую моду, отчасти сродни банкам. Но только отчасти. Пирамида — банк мертворождённый. Банк, где вклады обольщённых высокой ставкой вкладчиков не преумножаются, но проедаются учредителями. Банк, обречённый на крах. Но в то время весь почти русский народ ничего не желал так сильно, как сделаться поскорее рантье. Этим и пользовались мошенники. Деньги принимались, взамен выдавались очень красивые бумажки, называемые «акциями». Не скупились и на рекламу, привлекая всё новых и новых простаков. Первое время за счёт непрерывно поступающих вкладов выплачивались даже проценты. А потом наступал момент, когда денег оказывалось собрано предостаточно, и мошенники, дабы не рисковать более, сворачивали всё дело и в одночасье куда-то пропадали. Пропадали и вклады незадачливых рантье.

Та самая пожилая дама, что присоветовала Алмазову отдать деньги в рост, сама вперёд отдала довольно большую сумму. И вскоре получила процент. Воодушевлённая, она рассчитала, что если процентов не трогать, а позволить им увеличивать основной капитал, то все последующие начисления неизбежно окажутся больше предыдущих. А к концу года на счету образуется сумма, с которой не страшно будет смотреть в будущее. С этим рассчётом она явилась к Алмазову и, руководимая побуждениями наилучшими, склонила и его разместить деньги в пирамиде. Получив свои проценты, Илья Сергеевич Алмазов воспрянул духом. Доход выходил приличный, а делать ничего ровным счётом не нужно было. Просчитав ещё раз всё предприятие, вместе с пожилой дамой пришли к выводу, что если вклады увеличить, взяв, например, взаймы, то всего лишь через несколько месяцев и капиталы вырастут, и долги можно будет вернуть. Так и поступили. Наделали долгов, отнесли деньги в пирамиду и стали ждать. Но в это самое время организаторы пирамиды, решив, очевидно, что довольно вкладчикам благоденствовать, пора и честь знать, свернули свою деятельность и были таковы. Алмазов вместе со своею приятельницею остались у разбитых корыт. Лишившись всех денег — и своих, и чужих — заметались они, как птички, попавшие в силок. Вскоре явились кредиторы и потребовали назад свои суммы. Последовала отсрочка, другая… А потом к Алмазову и пожилой даме стали наведываться какие-то молодые люди, очень спортивные и необыкновенно косноязычные. Изъяснялись они более жестами, нежели словами, и понять их было крайне трудно. Однако Алмазов уяснил, что жизни — его и пожилой дамы — находятся в опасности. И если не отдать в ближайшее время долгов, обоим придётся не сладко. Пожилая дама, делать нечего, продала московскую квартиру, расплатилась с кредиторами и вся в слезах укатила к родственникам в Йошкар-Олу. Что до Алмазова, он кинулся к знакомым, чтобы перезанять. Но те, зная о постигших его неудачах, а потому не надеясь получить назад свои деньги, под разными предлогами отказывали ему. Мало-помалу Алмазовым стало овладевать отчаяние. Способа погасить разом все свои векселя он не видел, как теперь выпутываться и что говорить кредиторам — понятия не имел. Что было делать? Но в этот момент совершенно неожиданно для всех объявился его старый школьный приятель. Тот успел уже сколотить неплохой капитал, а теперь ему нужны были люди, чтобы, как он говорил, «делать большие дела». Но не просто люди, людей-то по улицам много ходит, но люди умные, надёжные и расторопные. Таким и виделся ему Алмазов, которому предложил он работу, вызвавшись даже уплатить долги, и уверяя, что «всё это ерунда и скоро окупится». Выбирать Алмазову не приходилось, и он охотно принял предложение своего знакомца. И так оказался в той самой конторе, куда позднее явилась и Александра Ивановна Мироедова.

Дела у приятеля Алмазова и впрямь были большими. Трудно одним словом определить ту деятельность, которой он посвящал себя. Можно только сказать, что он, как какая-нибудь птица, хватал всё, что только плохо лежало, хватал и тут же продавал. Попадалась ли ему мороженая свинина, он продавал свинину, подворачивался алюминий, цветной металл, шёл в дело и алюминий. Раз даже попали к нему офорты Шишкина, пристроил он и офорты. В то время, когда Алмазов определился в его контору на должность директора по коммерции, он вынашивал новый замысел, воплощение которого, по всем расчётам, сулило колоссальную прибыль или как любил он говорить, «солидный profit».

Первое время, ещё не оправившись после истории со смоленской прокуратурой и пирамидой, Алмазов радовался своей участи, считал её большой удачей. Но время шло, и всё менялось…

Он стал задумываться, и странные, малознакомые мысли и образы полезли ему в голову. Какие-то витязи в островерхих шлемах и волнующихся на ветру алых плащах, какие-то офицеры в золотых эполетах. Одинокие белые церковки на повитых тихими речками бескрайних равнинах. Синие леса, светлые ночи, низкие, ползущие туманы…

— Ах, да поймите же! — восклицал он не раз, обращаясь к собеседнику. — Ведь это же пресыщенность!.. Эдакая свинская пресыщенность, когда ничего уже не хочется и ничто не радует. И неизвестно ещё, что лучше — бедность или эта самая пресыщенность. Ведь пока человек беден, он ещё может желать, и каждое сбывшееся желание, пусть даже мелочь какая-нибудь, оборачивается счастьем. А имея-то всё, и порадовать себя нечем! Вместо радости — азарт какой-то…

— Как вы можете говорить это, — негодовал он в другой раз на совершенно другого собеседника, — как вы можете говорить это, когда каждому человеку нужен в жизни какой-то великий смысл! Поймите, великий смысл, а не мелочная лавка!.. Алтарь, а не прилавок! Да я только теперь понял, как страшно это всеобщее стремление и добровольное желание быть лавочником — в царстве лавочников не родятся гении… В царстве лавочников родятся одинаковые люди, с рождения обречённые на сытость и злобное себялюбие, на ненависть ко всему, что мешает их сытости!..

И тихой грустью преисполнялся теперь Алмазов, вспоминая свою службу в казённом учреждении. Где тихо и прохладно в кабинетах, где жизнь течёт размеренно и ровно. И где все знали, что дело, которое делается сообща, нужно и важно.

Алмазов пробовал было заговаривать о своих сомнениях с бывшим приятелем, а ныне начальником. Но тот ничего не понимал, а только почему-то очень злился.

— Что ты несёшь? — кричал он. — Ну, что ты несёшь? Смысл какой-то… Нужно — не нужно! Что это за бред? Есть profit — хорошо, нет profit`а — плохо. Если нет profit`а, значит, действительно кто-то не нужен и мешает зарабатывать. А с ненужным, знаешь, как поступают?.. Вот и вся философия… А то завёл какую-то волынку, ноет, как баба. Сам не понимает, чего хочет!

— Да ведь я говорю, что без нас обошлись бы, что мы не нужны никому! — пытался объясниться Илья Сергеич.

— Да кому — никому?

— Никому! Люди без нас обойдутся. Мы не нужны никому.

— Не понимаю я! Не понимаю я, что ты говоришь! Какие люди? Кто обойдётся? Какая перепродажа? Зачем мне знать этих людей? Мне зарабатывать нужно, почему я буду думать о каких-то там людях, которым я не нужен! Бред какой-то!

— Хорошо! Значит, тебе всё равно, как зарабатывать?

— А ты что взялся мне морали читать?! Конечно, всё равно! Зачем мне об этом думать? У меня всё есть! Жена вон дома сидит, не работает. Детей на теннис отдали… Я два раза в год семью на отдых вожу, ещё и сам без семьи езжу… И я буду думать о людях! Нравится им, не нравится… Что, я похож на идиота?.. А людям, конечно, всё это не нужно, им нужно на моём месте быть!

Но, расхвалив свою жизнь, расписав Алмазову, а заодно и самому себе её прелести, он понемногу смягчался, переставал злиться и даже веселел. Уже смеясь, он обращался к Алмазову:

— А ты что, для людей хочешь жить? А? Так ты коммунист, может? Ха-ха! Даёшь ты!..

Повстречавшийся спустя годы приятель, казался теперь Алмазову человеком странным. Он был по-своему не глуп, но вместе с тем он был как-то ограничен и даже туп. Но эта тупость не мешала, а скорее помогала ему, позволяя не мучиться и не думать о том, о чём думал и чем изводил себя Алмазов. Говорить с ним о чём бы то ни было, кроме profit`ов и offshore`ов было невозможно. Побывав в Италии, он вернулся недовольным: итальянцы похожи на наших «лиц кавказской национальности», а в Венеции дурно пахнет на улицах. Он был заядлым охотником, и вёз домой чучела всех убиенных им тварей. Стены его квартиры украшали головы кабанов и волков, оленей и косуль, джейранов и лосей. А в прихожей гостей встречала голова жирафа на длинной шее, установленная на резной, красного дерева подставке и огромный табурет, ножками которому служили обрубки слоновьих ног. На охоту он тратил большие деньги и чтобы убить какого-нибудь несчастного козла, готов был ехать на другой конец света. Вернувшись как-то из Африки, он принялся ругать чернокожих. Алмазов завёл разговор о расовых особенностях, о том, что интересно было бы постичь, почему это цивилизация шагает по Европе широким шагом, а в Африку не спешит заглядывать, и почему на разных континентах столь различно эволюционировал человек. Но приятель посмотрел на него так, как если бы Алмазов заговорил вдруг по-китайски, и сказал, что не знает никакой цивилизации, а просто негры — ленивые животные. И Алмазову подумалось, что не будь уголовной ответственности, его друг с удовольствием убил бы и негра, а чучело его поставил где-нибудь у себя в спальне.

Контора, которую возглавлял теперь приятель Алмазова, была невелика. Вместе с директором и Алмазовым насчитывалось девять сотрудников: главный, она же единственный, бухгалтер, секретарша, повариха, уборщица, две девочки, бывшие у главного бухгалтера чем-то вроде денщиков, и молодой человек, гордо называвший себя top-manager`ом, и чьи обязанности секретарша определила как «размытые». Позднее в этот коллектив влилась и Сашенька Мироедова.

Наиболее значительным, интересным и наиболее постоянным лицом во всей этой компании была, несомненно, главный бухгалтер Тамара Герасимовна, пятидесятилетняя дама не без некоторой приятности в лице, но до смешного маленького роста. Поговаривали, что будто бы до того, как сделаться главным бухгалтером, Тамара Герасимовна служила где-то в горничных, и что будто бы некое влиятельное лицо — не то за какие-то заслуги, не то за какие-то услуги — способствовало выдвижению Тамары Герасимовны. Но как только бывшая горничная стала главным бухгалтером, с нею тотчас произошли необыкновенные перемены. Подчинявшаяся ещё недавно чужим капризам и выкрутасам, она вдруг удостоилась совершенно законного права самой капризничать и выкрутасничать.

Получив доступ к кассе, которой она, кстати, не стеснялась пользоваться и в личных целях, списывая свои персональные расходы на коллективные нужды; получив власть, пусть даже над несколькими сотрудниками, Тамара Герасимовна преисполнилась важности. Она всерьёз уверилась, что карьера её удалась, что теперь она то, что называется Very Important Person сиречь Очень Важная Персона, и что окружающие при одном только взгляде на её маленькую фигурку немеют от восторга и почтения к её заслугам, которые, разумеется, видны невооружённым глазом. Впрочем, если бы спросили саму Тамару Герасимовну, что за заслуги взрастили в ней самомнение, достойное разве великих полководцев древности, она едва ли смогла бы ответить что-либо связное. Единственное, что она знала наверняка, так это свою должность, занимать которую, в её представлении, само по себе было большой заслугой.

Как-то совершенно случайно Алмазов слышал такой разговор:

— Мне жаловаться не на что, — уверяла Тамара Герасимовна секретаршу. — Большего и желать, кажется, нечего… Если только самой директором стать!.. Детей подняла, мужа — идиота! — выставила… Карьеру сделала блестящую. Такая карьера чего-то стоит. Вот когда я в обществе говорю, что главный бухгалтер, — сразу другое отношение!.. Да и так видно — можно не говорить. Карьера накладывает отпечаток. Приезжаю за сыном в школу — учителя видят: мама крутая приехала, — к сыну другое отношение.

«Какая может быть карьера! — дивился про себя Алмазов. — Здесь, в замшелой конторе, которая гордо зовётся „фирмой“, а халабуду с горсткой полуграмотных сотрудников именует „офисом“!.. Крутая мама!.. И что это у неё за общество?..»

Кроме должности Тамара Герасимовна имела в себе талант литературного свойства. И, увлекаемая этим своим талантом, писала стихи. Служащие конторы частенько натыкались на испещрённые аккуратными буквами листки, которые время от времени появлялись на столе у Тамары Герасимовны, и стоило только подойти за каким-нибудь делом к её столу, как листки сами собой лезли в глаза. А то однажды уборщица подобрала с полу такой листок, разумеется, случайно оброненный Тамарой Герасимовной. На листке очень красиво было написано:

Посвящались ли эти стихи идиоту-мужу или какому-то более разумному гражданину, уборщица не поняла. Однако посчитала своим долгом показать листок поварихе.

— Ишь ты! — удивилась повариха. — Туда же!.. В её-то годы детей рожать!..

— Да! — согласилась уборщица. — Совсем, видно, без мужа-то…

Был у Тамары Герасимовны ещё один бесспорный талант. Никто не умел так ловко обходиться с начальством, так потрафить, так угодить, так прозорливо предугадать желание, как это умела Тамара Герасимовна. Сказывалась и благодарность мирвольнику-хозяину за доступ к кассе, за высокое доверие, за хороший оклад, сказывался и опыт работы в горничных. Исполненная собачьей преданности и лакейской гордости, Тамара Герасимовна оказывалась готовой на что угодно, чтобы услужить.

Прочие сотрудники Тамару Герасимовну недолюбливали и боялись. Впрочем, окажись на её месте, едва ли отличались бы от неё хоть чем-нибудь.

Алмазову казалось порой, что он один в целом свете томится и тяготится существованием в странном мире, сплетшимся вдруг из вещей ничтожных, пустячных и малозначащих, способных при этом всецело захватить и подчинить себе.

Сколько раз он слышал напыщенные, благоговейные разговоры не только от людей непосредственно с деньгами связанных, в руках их держащих, но и от тех, кто в некотором роде только сочувствовал, только рядом тёрся, только дышал одним воздухом. Всё это нагоняло на Алмазова скуку и раздражение, всё это внушало странное ощущение: словно всё бывшее значительным и ценным в одночасье обессмыслилось и обесценилось и, сдвинув тем самым какие-то пласты в сознании огромного числа людей, стало причиной наступившего хаоса и всеобщего безумия.

Появление в своей жизни Сашеньки Алмазов воспринял как награду за долготерпение. Он наслаждался, благоговел, трепетал от восторга, радовался каждой возможности угодить. Сделать жизнь Сашеньки привольной и беззаботной, устроить так, чтобы она ни в чём не нуждалась — разве не благородная и не возвышающая цель? Даже делать неприятное дело ради любимого человека показалось Алмазову легко и приятно.

Но отчего-то всё на свете так зыбко и непостоянно. Прошло немного времени, и Алмазов, к ужасу и удивлению своему, снова заскучал.

VII

Замужняя жизнь, такая лёгкая и беспечная, пришлась Сашеньке по вкусу. Одно только и расстраивало: Алмазов так и не смог окружить её избранным обществом, среди Сашенькиных знакомых не было ни политиков, ни артистов.

Как-то весной, когда Сашенька в обществе Елены и Аллы кушала морковный салатик в спортивном клубе, к ним вдруг подошёл невысокого роста и до неприличия толстый господин. Нижние веки его оттягивались вниз бульдожьими щеками, трясущимися при каждом шаге. А между этими тряпичными щеками помещался крючковатый носик, в седловине которого закрепились тяжёлые квадратные очки. Господин этот напомнил Сашеньке огромных размеров сову, и поначалу ужасно ей не понравился. Подойдя к столику, он поздоровался, перецеловал у всех ручки и, пододвинув четвёртый стул, присоединился к компании. Выпив затем стакан соку, он поболтал о том — о сём, рассказал два совершенно несмешных анекдота, рассмешивших, однако и Елену, и Аллу, отпустил парочку сальных шуток, чем опять же привёл в восторг обеих подруг, и, наконец, извинившись перед Сашенькой и Еленой, отозвал Аллу в сторону. Едва они отошли, как Елена, вытаращив на Сашеньку глаза, спросила тихо:

— Узнала?..

— Нет! — удивилась Сашенька. — Первый раз его вижу…

— Да ты что!.. — удивляться настал черёд Елены. — Это же Ливчик! Этот клуб он «держит». Он ещё депутат, что ли, какой-то… Да его по телевизору часто показывают…

Сашенька ахнула, прикрыла ладошкой распахнувшийся ротик и округлившимися от удивления и восторга глазками уставилась на Елену.

— Я просто в шоке! — только и смогла она вымолвить.

— Он бывший любовник Аллы, — перебила Сашеньку Елена.

Сашенька осторожно повернула голову в ту сторону, где беседовали Алла и господин Ливчик, и не столько поняла, сколько почувствовала, что разговор у них идёт именно о ней. В первый момент она как-то смутилась и напряглась, точно антилопа, почуявшая близость льва, но очень скоро оправилась и машинально, сама не понимая того, что делает, распустила одним движением волосы, немедленно растекшиеся по спине золотистыми ручьями. Вскоре Алла и господин Ливчик вернулись к столику. Господин Ливчик помог Алле сесть, снова перецеловал у всех троих ручки, причём Сашенькину руку задержал в своей на секунду дольше приличного, затем очень галантно раскланялся и исчез, словно его и не было. Елена и Сашенька с нетерпением уставились на Аллу, которая специально выдерживала паузу, чтобы немножко потомить своих приятельниц. Наконец, она разговорилась.

— Ты ему понравилась! — лукаво и вместе с тем торжественно объявила она Сашеньке и погрозила ей пальчиком. — Ой, смотри!.. Не упусти своего — он с тобой встретиться хочет!..

— Я так и знала! — ответила Елена, с выражением человека, которого и удивить уже нечем. — Он её не пропустил бы, конечно…

Впрочем, и лёгкая досада проскользнула в её словах.

— Умеет человек с женщинами обходиться, — продолжала Алла, — и они ему благодарны! Ведь он и деньги, и подарки, и отдыхать возит. И так всё устроит, что ни один муж не догадается!.. И что странно — вроде не красавец, толстый такой… А бабы за ним как бы косяками! А он только выбирает. Знает, что никто ему не откажет — даже не церемонится, в лоб предлагает. Баба, если не дура, своей судьбой как надо распорядится.

— Н-да!.. — заметила тонко Елена.

Но Алле это замечание не понравилось.

— Ой, Лен! — поморщилась она. — А чего резину-то тянуть? Он же понимает, что никто ему не откажет! Ну, покажи мне такую дуру… Ну, вот ты, например, отказалась бы?

Елена угодила в щекотливое положение. Она нисколько не сомневалась, что Алла имеет своей целью подловить её на какой-нибудь несуразности, и меньше всего Елене хотелось бы доставить Алле такое удовольствие. Она отлично усвоила, с мужчинами и с подругами следует держать ухо востро. Слушая теперь Аллу, она очередной раз убеждалась в правильности этого мнения и насмешливо думала: «Ничего у тебя, голубушка, не выйдет…» И поскольку Елена считала себя мудрой женщиной, и как все женщины, считающие себя мудрыми, имела в голове нечто вроде памятки о том, что следует думать и как вести себя в тех или иных жизненных ситуациях, то и поступила она, движимая собственными представлениями о мудрости. Сказать «да», рассудила Елена, значило бы сознаться в собственной глупости и непрактичности, к тому же господин Ливчик ничего ей не предлагал, и Алла отлично знала об этом и, конечно, такой ответ Елены расценила бы как отголосок уязвлённой гордости. Сказать «нет» тоже значило бы в чём-то сознаться, но Елена не могла определить, в чём именно, а потому сочла такой ответ более для себя безопасным. Рассудив, и оставшись вполне довольной своими рассуждениями, она ухмыльнулась, точно хотела сказать: «За кого ты меня принимаешь», и небрежно произнесла:

— Конечно, нет!

— Ну, вот! — обрадовалась Алла. — Так что всё правильно! — И обращаясь к Сашеньке, добавила:

— Ты не смотри, что он такой некрасивый!..

И все засмеялись…

Пока Елена и Алла решали судьбу Сашеньки, та молчала и всё никак не могла взять в толк, как отнестись ей к такому необычному предложению. Счесть ли его неприличным и обидеться или же, не будь дурой… В первом случае она не выиграет ничего, кроме насмешек Елены и Аллы. Во втором же, перед ней открывались весьма серьёзные перспективы. И, конечно, Алла права: глупо было бы упускать! Правда, он такой противный, этот господин Ливчик!.. Но странное дело! Воскресив в памяти лицо и фигуру господина Ливчика, Сашенька уже не нашла в нём ничего противного. Напротив, он показался ей милым — эдакий толстячок и пузанчик! — любезным и остроумным. Словом, душка. И Сашенька даже хихикнула, припомнив один из тех анекдотов, что рассказывал господин Ливчик. А затем, краснея и смущаясь, как всякий неискушённый человек, вынужденный говорить о скрытой стороне своей жизни с людьми посторонними, Сашенька тихо сказала Алле:

— Ты скажи ему, что я согласна! — и, озабоченно сдвинув бровки, добавила: — А он меня не обманет?

Алла и Елена засмеялись.

— Не тот уровень, — пояснила Алла и отчего-то глубоко вздохнула.

— Я же говорила! — сказала Елена и снова провела рукой по волосам Сашеньки.

— Наш человек!.. — подхватила Алла.

И Сашенька стала встречаться с господином Ливчиком. Происходило это не часто, свидания через Аллу назначал сам господин Ливчик. Но зато всё было честно. Сашенька приезжала к назначенному часу на Тверской бульвар и усаживалась в машину, которую присылал за ней господин Ливчик. Водитель увозил её куда-то за город, где у господина Ливчика был небольшой, но очень уютный и удобный домик, точно специально выстроенный для утех своего хозяина. Была ли своя семья у господина Ливчика, Сашенька не знала. Господин Ливчик очень мало говорил о себе, а если и говорил, то обыкновенно начинал словами: «Я люблю, когда…» Или: «Мне нравится, чтобы…» Потому всё, что знала Сашенька о господине Ливчике, было так или иначе связано с его предпочтениями. Когда господин Ливчик считал нужным, он объявлял: «Ну, хватит на сегодня!» Тогда Сашенька собиралась, и молчаливый водитель доставлял её на то же самое место, откуда перед тем забирал. По счастью, господин Ливчик назначал свидания только в будние дни и только в дневные часы, и Сашенька, убеждённая в завлекательности своей связи с господином Ливчиком, необыкновенно радовалась, что всё так хорошо и просто устроилось, и что именно ей выпала такая удача. И, опасаясь, как бы господин Ливчик не рассердился, Сашенька очень старалась. Со своей стороны, господин Ливчик, был очень доволен Сашенькой и подносил ей иногда духи, конфеты и прочие мелочи.

— Ты мне нравишься, — бывало, говорил он Сашеньке. — Ты маленькая, но сильная. Может, если будешь себя хорошо вести, будем из тебя певицу делать!

И Сашенька очень старалась вести себя хорошо, потому что стать певицей — это была её тайная и заветная мечта. Когда-то, ещё в институте, Сашенька мечтала о карьере top-model`и. Но модельные агентства, в которые она обращалась, все до одного отказывали ей, ссылаясь на недостаточный для top-model`и рост Сашеньки — сто шестьдесят семь сантиметров против ста семидесяти. И Сашенька ещё тогда думала, что если не модель, то непременно певица. Но как осуществить эту свою мечту, она не знала и только иногда, заслышав по радио зажигательную мелодию, принималась представлять перед зеркалом, будто поёт на сцене. При этом очень мило гримасничала, пританцовывала и даже сжимала в руке мнимый микрофон. Тем и довольствовалась…

Алмазов понятия не имел о том, как проводит время его молодая жена. Он был уверен, что она целыми днями занимается в спортивном клубе. И даже подшучивал над ней, уверяя, что при таких интенсивных занятиях может развиться непомерная мускулатура. И тогда Сашеньке придётся поступить в цирк, жонглировать гирями или поднимать лошадь. А Сашенька смеялась и всё думала, что настоящая женщина должна иметь мужа, автомобиль и любовника.

VIII

Так бы и текла их жизнь, если бы не случай, который перевернул всё. Как-то, уже летом, среди ночи вдруг раздался телефонный звонок. Алмазовы засуетились спросонья. Наконец, Сашенька схватила телефонную трубку.

— …Боря повесился!.. — только и разобрала она сквозь Асины рыдания и всхлипывания.

Этот Боря был последним из увлечений Аси. Сам он по каким-то причинам оставался совершенно равнодушным к своей обожательнице, чем доставлял ей прямо-таки невыразимые страдания. Подчиняясь малодушной потребности нравиться всем без исключения, Ася порой пускалась во все тяжкие. Но случай с Борей был особенным: желание нравиться отягощалось влюблённостью. А потому Ася действовала обдуманно и систематически, с намерением всенепременно добиться цели. Чего только ни предпринимала она! В самых соблазнительных своих одеждах Ася прогуливалась там, где только мог появиться Боря. Она зазывала его к себе на ужин, уверенная, что к любому мужскому сердцу можно добраться через желудочно-кишечный тракт. Однажды после ужина попыталась даже раздеться. Так, встала из-за стола, прошлась неторопливо по комнате, включила музыку, бросила долгий взгляд на Борю, заподозрившего уже худое, и вдруг принялась неистово раскачиваться под музыку, ероша волосы, постанывая и шаря по всему телу руками, точно отыскивая в карманах затерявшийся ключ или бумажник. А затем на пол, как листья с осеннего дерева, посыпались один за другим предметы Асиного туалета. Едва опомнившись, опешивший спервоначалу Боря, стриптиз пресёк и предпочёл убраться восвояси.

Словом, изобретательность Аси не знала границ, но хладнодушный и тупосердый Боря её чарам не поддавался. «Ну, чего ему ещё надо? — недоумевала Ася. — Не поймёшь их!»

Теперь же, со слов Аси, выходило, что третьего дня Боря вернулся откуда-то домой мрачный и раздражённый необычайно. Остановившись у подъезда с весело болтавшими о чём-то приятелями, он одним только видом своим разрушил всеобщее веселье. Перестали смеяться, заговорили о чём-то для всех неприятном, дошло даже до перебранки, как вдруг Боря заявил:

— Вот пойду сейчас и повешусь…

И тотчас ушёл. Вызвался кто-то остановить его, но почему-то не остановил и только вслед ему покрутил у виска пальцем. А на следующий день весь двор узнал, что Боря исполнил своё обещание. Обнаружившие тело согласились, что умирать Боря не хотел и надеялся, что помощь подоспеет. Такое заключение было сделано на том основании, что входную дверь своей квартиры самоубийца оставил приоткрытой.

Но Асина история не оканчивалась гибелью несчастного Бори. Примерно в то самое время, когда Боря совершал смертный грех, Асе, собиравшейся уже ко сну, вздумалось выйти на балкон — не то подышать перед сном свежим воздухом, не то полюбоваться на надвигающуюся грозу. И действительно, вечернее небо нахмурилось и понемногу затягивалось тучами. Где-то не так далеко уже погромыхивало, и вот-вот, казалось, разобьются о перила балкона первые тяжёлые капли. Ася постояла немного, посмотрела по сторонам. Перегнувшись, попыталась заглянуть на балкон к нижним соседям, потом раз-другой зевнула и потянулась. И в тот самый миг, когда она, раскинув руки, ощутила сладостное напряжение мышц, первая ослепляющая вспышка разверзла сдвинувшиеся тучи. Ася вздрогнула, опустила руки, но тут же, почувствовав какое-то неизъяснимое неудобство, поднесла левую ладонь к лицу. На среднем пальце Ася давно уже носила золотое колечко. Тоненькое золотое колечко с аметистовым глазком — подарок родителей на окончание школы. К удивлению своему, Ася обнаружила, что колечко, ещё недавно так плотно и красиво облегавшее палец, треснуло. Причём, как утверждала впоследствии Ася, произошло это с первым ударом молнии.

Молния, треснувшее кольцо — всё это подействовало на впечатлительную Асю удручающе. Полная неприятных предчувствий, долго ворочалась она в постели, пытаясь разгадать тайный смысл происшедшего. Но смысл открылся ей только на следующий вечер.

Не столько смерть Бори, сколько окружавшие её мистические совпадения, поразили Асю. К кольцу и молнии присоединилась некая старушка, подошедшая к Асе тотчас по получении трагического известия и поинтересовавшаяся, не слышала ли Ася, что в городском парке повесилась девушка. У переполненной впечатлениями Аси случилась истерика. А старушка, придя в ужас от такой бурной реакции на свой, продиктованный пустым любопытством вопрос, перекрестилась и бросилась бежать. Что имела в виду старушка, осталось неизвестным — был ли другой удавленник, или слухи достигли ушей сплетницы уже в искажённом виде, но только Ася восприняла явление старушки как ещё одно мистическое совпадение. Таким образом, выстраивался целый ряд мистических совпадений, из которых Ася в конце концов вывела, что сама судьба предназначала ей Борю, но злой рок разрушил счастье двух влюблённых.

Помимо всякой мистики, Ася, уязвлённая было равнодушием Бори, оказывалась теперь всецело ублаготворённой…

Немедленно были оповещены все знакомые, причём оповещение происходило исключительно в ночные часы. Впрочем, это понятно: телефонный звонок, раздирающий полуночную тишину, глухие рыдания в трубке и полный таинственного содержания рассказ о двух влюблённых. На только что разбуженных слушателей это производило ошеломляющее впечатление. Но Ася положила не останавливаться на достигнутом. За свой счёт она взяла на работе отпуск и принялась, точно какая-нибудь grande dame, ездить с визитами. Всюду говорила она одно и то же, всюду заливалась слезами и, конечно, всюду срывала сочувствие. Дошло даже до того, что она упросила Алмазовых сфотографировать её на кладбище. Вот она стоит, скорбно повесив руки, и в задумчивости смотрит на могильный камень. А вот она достала платок и в отчаянии прижимает его к лицу. Сашенька, щёлкавшая затвором, сама едва не плакала. И когда впоследствии Алмазов спросил её, что это за новая мода, для чего это нужно фотографироваться на кладбище, Сашенька разразилась слезами и обвинила мужа в жестокосердии.

— Давайте теперь помолчим, — сказала слабым голосом Ася, утомлённая фотосессией.

Алмазовы покорно подошли к могилке и замерли.

— Вот ты, Илья, проницательный, — проговорила, спустя минуту, Ася, — скажи, что это был за человек, — и она указала на фарфоровый овал с изображением Бори.

Алмазов попытался отговориться. Но Ася только вздохнула тяжело:

— Иногда одного взгляда бывает достаточно.

— Да, но одного взгляда на фотографию…

— Иногда фотографии говорят о человеке больше, чем сам человек.

— Ася, но ведь это даже не фотография! — взмолился Алмазов.

Но Ася была непреклонна.

— Ты же сам сказал, что, трудно по фотографии… Значит, ты имел в виду, что это фотография.

«Господи! Да что же ей от меня надо-то?» — закричал про себя Алмазов. Но тут на помощь ему пришла Сашенька.

— У него были тёмные глаза и тёмные волосы, — сказала она, щурясь на фарфоровый овал. — И ещё он был очень печальный.

«И носил он вязаный свитер…» — подумал Алмазов, радуясь тому, что Ася оставит его в покое.

Но тут же радость его улетучилась, потому что Ася вдруг зарыдала и повисла у него на руке.

Они медленно побрели с кладбища.

Было тихо и, несмотря на всю пестроту от венков, торжественно. День стоял безветренный, и безветрие только усугубляло и тишину, и торжественность, делая их суровыми и почти неестественными. Алмазову захотелось остановиться и, ни о чём не думая, прислушаться. К себе? К тишине?.. Но на руке у него висела Ася. Он покосился в её сторону и, заметив на чёрном рукаве своего пиджака её белую пухлую руку, красивые длинные пальцы с накладными неровными ногтями, отвернулся досадливо…

Мироедовы, опасаясь за здоровье и рассудок Аси, постановили её, впавшую в мистицизм, отправить на отдых за границу, где зачастую любая дурь проходит сама собой. Впрочем, Тихон Тихонович сейчас отбросил всякую мистику и, назвав её вздором, заявил, что «Аська с ума сходит, бесится. Её замуж надо бы отдать, а не по заграницам возить». Но такой негуманный подход был отвергнут остальными Мироедовыми, и судьба Аси решилась в пользу заграницы. Но чтобы и там Ася, чего доброго, не наделала бы глупостей, к ней решено было приставить кого-нибудь из родных. Ася, обрадованная такой внезапной возможностью прокатиться и развеяться, пожелала видеть в качестве компаньонки Сашеньку, о чём и упросила Алмазова.

— Сейчас мне это просто необходимо! — говорила она, заламывая руки.

Алмазов, сколько ни злился на Асю, но отказать ей не смог, к тому же и Сашенька выразила желание сопровождать свою кузину в поездке. И Алмазов, делать нечего, согласился, предоставив дамам полное право самим позаботиться о предстоящем путешествии. Сашенька и Ася предпочли отправиться в Австрию.

IX

В Вену прилетели уже вечером. Из аэропорта на маленьком автобусе отправились в гостиницу. Дорогой молча смотрели в окна, отыскивая глазами всё то необычное, что встречает путешественника, лишь только он пересекает границу своего отечества. Завидев что-нибудь интересное: массивный купол или длинное тулово башни, — также молча дёргали друг друга за рукав и указывали за окно с таким выражением, как будто имели к увиденному самое непосредственное отношение.

Мрачная гостиница напротив Южного вокзала не понравилась ни Асе, ни Сашеньке. Проснувшись на следующее утро, они поспешили на улицы Вены.

Чудесная, солнечная Вена никого не оставит равнодушным. Нарядны улицы, празднично-многолюдны площади — каждый день проведённый в Вене кажется воскресным.

Целый день гуляли сёстры по городу. И не осталось ни единой кондитерской, где бы ни выпили они по чашке кофе, ни единой лавки, куда бы не заглянули они хоть на минуту. Одно оказалось на удивление неприятным: заслышав за спиной немецкую речь на несколько голосов, Ася и Сашенька беспокойно оглядывались и ловили на лицах друг у друга недоверчивое и настороженное выражение.

А на следующий день Алмазов, подняв в Москве телефонную трубку, услышал рассказ о соборах, улочках и музеях Бельведера. Одного только он не узнал: звонила Сашенька из номера господина Ливчика.

Господин Ливчик, которому Сашенька ещё в Москве сообщила, что уезжает в Австрию, сам изъявил желание провести денёк-другой в Европе. Уладив какие-то свои дела в Москве, он следом за Сашенькой и Асей выехал в Вену. Через пару дней пребывания в гостинице напротив вокзала, сёстры переселились в самый центр австрийской столицы. Новое пристанище произвело на них колоссальное впечатление — обтянутые шёлком стены, массивная мебель, картины…

Для Аси был снят отдельный номер с двуспальной кроватью. А Сашенька разместилась у господина Ливчика, который занимал две комнаты.

На другое утро после переезда господин Ливчик куда-то уехал, и Ася с Сашенькой остались одни. Крепко позавтракав в номере у Сашеньки, они, преисполненные втайне одна — гордости, а другая — зависти, снова отправились гулять. Чтобы не терять времени даром и вернуться домой обогащёнными, решили обойти все музеи Вены, коих оказалось немало. Побывали на квартире Фрейда, после чего отправились к могиле Моцарта. Сашенька аккуратно заносила впечатления в специальную книжечку, купленную в какой-то лавке. «Посетили музей Зигмунда Фрейда, — начала она свои записи. — Тут на диване вышитая подушечка, почти как у тёти Лили в гостиной! Довольно далеко от центра…» Но после кладбища, уходившись, решили отдохнуть, и остаток дня провели в кафе и магазинах. Господин Ливчик вернулся в отель уже вечером. Втроём они поужинали и разошлись спать. Наутро господин Ливчик снова уехал. И пока Ася принимала у себя в номере ванну, Сашенька от нечего делать спустилась вниз и, расположившись в мягком кресле, принялась рассматривать публику. Внимание её сразу же привлёк молодой красавец-брюнет, кто-то из постояльцев отеля, одетый в тёмно-синий пиджак с золотыми пуговицами. Заложив руки за спину и чуть подавшись вперёд он с самым любезным видом объяснял что-то пожилой даме в белом костюме. Потом он указал куда-то рукой, и дама, благодарно ему улыбнувшись, удалилась в том направлении. Лишь только она отошла, красавец выпрямился и оглядел холл. Тут он заметил Сашеньку, не сводившую с него глаз. Вежливо ответив ей улыбкой, он отвернулся, но тут же, как бы невзначай и как бы желая проверить свою догадку, снова взглянул на неё. Сашенька ему улыбнулась. Тогда он оглянулся вокруг себя, точно опасаясь, как бы кто не заметил этот немой разговор, и неторопливо направился к Сашеньке. Внутри у Сашеньки вдруг заныло, и она поняла, что вот сейчас произойдёт что-то очень важное, неотвратимое, сопротивляться чему она не может и не хочет. Она одеревенела и впилась пальчиками в подлокотники, точно сидела не в роскошном холле, а в зубоврачебном кабинете. Брюнет подошёл к ней и, чуть наклонившись, что-то спросил по-немецки. Сашенька не знала немецкого языка, а потому в ответ только засмеялась ненатуральным смехом и кокетливо повела плечом, отчего с плеча у неё соскользнула бретелька платья. Брюнет чуть заметно шевельнул бровью, посмотрел на оголившееся плечо Сашеньки и повторил свой вопрос по-английски:

— Могу я вам помочь?

Сашенька опять засмеялась, но уже совсем иначе — было видно, что она поняла вопрос.

Не дожидаясь её ответа, брюнет спросил:

— Вы живёте в этом отеле?

Сашенька кивнула, показала ему ключ от номера и опять засмеялась.

— А вы здесь работаете? — кокетливо спросила она.

— О нет! — снисходительно улыбнулся брюнет.

— А в каком номере вы живёте? — сама от себя не ожидая, спросила Сашенька.

Он усмехнулся, оглядел её всю, так что Сашеньке показалось, что он ощупал её глазами, и проговорил:

— Пожалуйста, подождите минуту!

Потом отошёл к стойке администратора, что-то сказал там, и не спеша вернулся.

— Пойдёмте, — произнёс он, вперив в Сашеньку смородиновые глаза, — я могу показать вам свой номер.

И пошёл вперёд.

Сашенька послушно повлеклась за ним.

Вдруг он обернулся и сказал тихо:

— Мне нравятся блондинки…

Примерно через полчаса в номере у Аси Сашенька, захлёбываясь и поминутно оглядываясь, как будто опасаясь, что откроется дверь и возникнет господин Ливчик, рассказывала Асе:

— …Третий… Теперь уже трое!..

И далее с наивным бесстыдством, представляющимся ей каким-то особенным шиком, присущим только внутренне свободным людям, попыталась на словах изобразить Асе всё то, что произошло между ней и красавцем в синем пиджаке.

Ася, занятая своим макияжем, казалась безучастной к рассказу. И только, когда Сашенька присвоила новому знакомому порядковый номер, Ася фыркнула, отвернулась от зеркала к Сашеньке, и спросила:

— Ты что, рекорды бьёшь?

На что Сашенька отвечала, что «третий» — итальянец и красив как бог, и что любая девушка на её месте поступила бы также.

Когда, спустя время, сёстры отправились на прогулку, и божественный итальянец даже не взглянул в их сторону, Сашенька почувствовала себя уязвлённой. Но Асе удалось скоро успокоить кузину, внушив ей, что итальянец действительно хорош, а не смотрит, потому что… мало ли что.

Красивого итальянца Сашенька больше не встречала. И хотя она утверждала, что это ей безразлично, и она получила уже, что хотела, на самом деле она грустила, потому что мечтала о нём и в мечтах уносилась так далеко, что видела себя гражданкой Италии.

X

Каждый день повторялось одно и тоже. С утра господин Ливчик уезжал куда-то, а Сашенька и Ася отправлялись гулять. Вечером встречались в отеле, ужинали и расходились спать. Ася, едва пересекли границу, забыла совершенно о своём Боре. И во всё путешествие ни разу, ни единым словом не обмолвилась о нём. Да и Сашенька вспоминала об Алмазове неохотно, как о чём-то скучном и неинтересном, оставшемся где-то очень далеко, может быть, даже в другой жизни. И когда, уже накануне отъезда в Москву, господин Ливчик, устраивавшийся на ночлег и занявший собой добрую половину кровати, спросил у неё: «А что твой муж? Кто он?», — первым движением Сашеньки было рассмеяться. В самом деле, смешным показалось, что где-то у неё есть муж.

— Ну, а всё-таки? — повторил господин Ливчик.

Сашенька присела возле господина Ливчика на край кровати, и чтобы лучше думалось, закатила глаза и приоткрыла ротик.

— Ну… он бизнесмен, — протянула она — Похож на Тома Круза.

Здесь она захлопнула ротик и перевела глаза с потолка на господина Ливчика, давая тем самым понять, что сказано всё. Господин Ливчик молча выслушал Сашеньку и очень небрежно, точно речь шла о мелком поручении, сказал:

— Ты вот что… Давай-ка уходи от своего Тома Круза… Жениться я на тебе не обещаю — кто теперь женится? — и он посмотрел на Сашеньку с таким выражением, будто хотел сказать, что видит в ней равную и потому не опускается до объяснения очевидных вещей. Польщённая Сашенька с пониманием кивнула. А господин Ливчик продолжал:

— В Москве оформим на тебя квартиру, и переезжай… Подумай. Завтра скажешь, что решила.

Потом господин Ливчик выключил свет и с кряхтением перевалился на бок, так что кровать под ним застонала.

Предложение господин Ливчика было так неожиданно, что Сашенька в первую минуту растерялась и почувствовала, что все мысли у неё кончились. Ещё бы! Быть женой господин Ливчика — да об этом можно только мечтать! Правда, он говорит, что не обещает жениться, ну, да это ли важно! Кто сегодня женится? Только мещане, которые ничего не понимают.

Сашенька на цыпочках обошла кровать и осторожно, как будто кровать была хрустальной, легла рядом с господином Ливчиком. Натянув до подбородка мягкое душистое одеяло, она замерла и впилась глазами в темноту. Нужно было обдумать, что делать, и к утру принять решение. Конечно, она, не колеблясь, приняла бы предложение господина Ливчика, будь она свободной. Но в Москве Сашеньку ждал муж. И Сашеньке было жаль его — ведь он так её любит. Но разве она виновата, что родилась такой красивой? И неужели позволить одному только Алмазову наслаждаться её красотой, когда есть и другие желающие. Это было бы несправедливо. Ведь это всё равно, что прятать от людей прекрасные статуи и картины. Разве она виновата, что природа не наделила её другими талантами, как только талантом нравиться, пленять, кружить головы? А Сашенька теперь уж не сомневалась, что в её власти вскружить голову всякому. Список её побед был не велик, но лиха беда начало, главное, поверить в свои силы. А посвящать всю себя одному мужчине, семье — это удел некрасивых, тех, кому уж больше ничего не остаётся. Ведь всё это скучно, убого и серо в сравнении с той разноцветной, как радуга, жизнью, что доступна красавицам. К тому же Алмазов не то, чтобы беден, но и совсем не богат. Правда, он похож на Тома Круза, а господин Ливчик похож всего лишь на сову. Но одним сходством с кумиром сыт не будешь.

Потом Сашенька подумала, что откажи она господину Ливчику, Елена и Алла засмеют её. И правильно сделают, потому что упускать такую возможность было бы глупо, и любая девушка предпочла бы господина Ливчика.

«А когда у меня будет много денег, — думала Сашенька, — буду заниматься благотворительностью. Можно автобус купить для детского дома или построить в деревне церковь…»

Лишь бы только господин Ливчик не обманул её! Впрочем, залогом послужит квартира. Ой! Да ведь всё очень просто! Пусть только господин Ливчик купит квартиру, и когда Сашенька получит документы и ключи, она тут же уйдёт от мужа. Если господин Ливчик обманет и не купит квартиру — не беда, Сашенька останется с Алмазовым. А если не обманет…

— Любая девушка на моём месте поступила бы также! — прошептала Сашенька. — Любая девушка…

И вскоре она уже сладко спала, подложив обе ладони под щёку и притянув колени к груди.

XI

Господин Ливчик сдержал слово. В Москве, уже через неделю по приезде из Вены, он купил квартиру из двух комнат на имя Сашеньки. Ещё через месяц там завершили отделку, и Сашенька условилась с господином Ливчиком, что в ближайшее время она перевезёт на новую квартиру свои вещи. Оставалось лишь объясниться с Алмазовым, что для Сашеньки было самым неприятным, потому что она понятия не имела, как это делается, и боялась, что начни она разговор не с того, с чего нужно начинать в таких случаях, супруг станет её удерживать. Она почему-то была уверена, что в семейной жизни существуют какие-то особые правила поведения. Правила эти хранятся, как древними жрицами, женщинами, которые передают их друг другу, не посвящая мужчин, чтобы не потерять своей власти над ними. Сашенька знала, что нельзя упрекать пришедшего домой пьяным мужа, пока тот не проспится. Нельзя также показывать мужу, что догадываешься о его изменах. Но как следует объяснить мужу свой разрыв с ним, не вызвав скандала и не умалив достоинства, Сашенька не знала. Наконец, она составила кое-какое представление, припомнив сцены, виденные в кино. Она заготовила слова и даже произнесла их перед зеркалом и осталась вполне довольна. Теперь нужно было выложить всё это мужу. Но только она собралась поговорить с ним, как вдруг поняла, что жалеет его. Пока она раздумывала, что будет говорить, она не помышляла о жалости. Теперь же, когда нужные слова найдены, жалость мешает произнести их. Сашенька, вспоминая о том, как радовался Алмазов её приезду, с какой любовью смотрел на неё и как, соскучившись, старался угодить ей во всём, начинала испытывать нечто вроде раскаяния за то, что готовила за его спиной. Но чуть только утих первый приступ жалости, как Сашенька, неизвестно из чего, вообразила, что частая перемена мнений и влечений нехороша сама по себе. Ещё, пожалуй, назовут её ветреной! И поскольку последним её выбором было остаться с господином Ливчиком, который, кстати, уже купил ей квартиру, она решила проявить известную твёрдость в отстаивании своего выбора. Эта мысль — быть твёрдой в принимаемых решениях — очень приглянулась Сашеньке. Ей представлялось, будто кто-то всё время смотрит на неё со стороны и думает: «Вот, она молода и необыкновенно хороша собой, она изящна, и ни один мужчина не может устоять перед ней. Но этого мало. Она умна и образованна, она знает английский язык, почитывает книги и когда-то прочла „Парадоксальную этику“ Бердяева. Но и этого мало. У неё твёрдый характер и сильная воля. И уж если она что решила, то непременно выполнит!» Да. Пусть все увидят! Нельзя менять своих решений, это было бы слабостью. И как ни жалко ей Алмазова, как ни трудно с ним расставаться, она должна сделать это!

Сашенька решила, во что бы то ни стало объясниться завтра.

На другой день Сашенька выпроводила Хрису Вениаминовну, почуявшую, что затевается нечто важное, и потому никак не желавшую уходить и отыскивавшую всё новые предлоги к тому, чтобы остаться. Потом собрала свои вещи в большую синюю сумку, с которой ездила в Австрию, оделась и стала ждать.

Алмазов, вернувшись с работы и заметив первым делом синюю дорожную сумку, заволновался. Впоследствии, при воспоминании о Сашеньке, он первым делом вспоминал синее пятно дорожной сумки, точно это Сашенька стала для него чем-то вроде синего пятна.

«Зачем здесь эта сумка?», — подумал он с тоской и тревогой, причин которых не мог объяснить себе. Потом он увидел Сашеньку, одетую для выхода, и тревога в нём возросла.

Сашенька, оказавшись лицом к лицу с супругом, с которым ей предстояло объясняться, сама разволновалась и забыла, с чего хотела начать, но, заметив, что Алмазов вопросительно смотрит то на неё, то на сумку, поспешила ответить на этот немой вопрос:

— Я уезжаю, — сказала она первое, что пришло в голову, — прости, если сможешь.

— Куда? — не понял Алмазов.

Он подумал, что ничего нет странного, что она уезжает. Вот только почему она просит простить её?

— Я как бы… насовсем уезжаю. Понимаешь? Я от тебя ухожу.

И подумав, она прибавила торжественно:

— Я полюбила другого… Прости…

Эти последние слова особенно понравились Сашеньке, потому что оправдывали её в собственных глазах и придавали уверенности. Она вдруг сама поверила, что любит кого-то другого, и что из-за страстной любви своей бросает мужа.

Алмазов, которому вдруг показалось, что кто-то полоснул его плетью по внутренностям, всё ещё не понимал, что происходит.

— Кого? — спросил он, не отдавая себе отчёт, о чём спрашивает.

— Ливчика, — ответила Сашенька просто.

— Какого лифчика? — прыснул Алмазов. Ему пришло в голову, что Сашенька всё это нарочно выдумала, чтобы разыграть и помучить его.

Но Сашенька оставалась серьёзной и даже как будто обиделась.

— Сам ты лифчик, — сказала она. — Я имею в виду господина Ливчика, нашего хозяина… Э-э-э… В смысле… хозяина нашего клуба.

— Ты шутишь? — спросил Алмазов, уже совершенно уверенный, что она нисколько не шутит.

— Нет, я не шучу! — отчеканила Сашенька, которую начинала выводить из себя непонятливость супруга.

Алмазов присел на стул, потом встал, потом опять сел, потом опять встал, и было похоже, что он не знает, куда деть себя.

— А я? — тихо спросил он.

Сашеньке вдруг захотелось приласкать Алмазова или сказать что-нибудь хорошее. И она уже принялась обдумывать, что бы такое сказать или сделать, но спохватилась, испугавшись, что он задержит её, или сама она так разжалобит себя, что, чего доброго, передумает и останется.

Вид у Алмазова действительно был жалкий. Из него точно выпустили воздух — так он вдруг осунулся и обмяк. В руках он виновато, как будто ему было за что-то стыдно, сжимал свою мягкую плосковерхую шляпу. На макушке у него, из всегда аккуратно зачёсанных волос, выбилась прядка и торчала как хохолок свиристеля. Этот хохолок, трогательный, но одновременно смешной и никак не увязывающийся с привычным обликом Алмазова, привлёк внимание Сашеньки. Глядя на взъерошенные волосы мужа, Сашенька стала думать, что тот, кто не чешет волос, тот, должно быть, не чистит зубов и не моет рук. А коли так, то изо рта у него пахнет и ногти грязные. И хотя она отлично знала, что к Алмазову это не имеет никакого отношения, на несколько секунд он сделался ей неприятен. Она воспользовалась этим временем, и его оказалось довольно.

— Какой ты сегодня, — сказала она, поморщившись. — Иди лучше руки вымой… Ну, прощай. Скоро забудешь.

Она поспешно, привстав на носки, чмокнула Алмазова в щёку, потом подхватила свою синюю сумку и в следующую мгновение выпорхнула из квартиры.

XII

Алмазов остался один. Всё ещё сжимая в руках шляпу, он опустился на стул. На него нашло какое-то оцепенение — он хотел пойти вымыть руки, но тотчас забыл о том, что хотел. Потом он подумал, что только что с ним произошло самое страшное, что только могло произойти. «Как же это возможно? — спрашивал он себя. — И что теперь делать? Идти бить морду этому лифчику, а её силой волочь домой? А зачем? И откуда он только взялся, этот лифчик!.. Ах, да! Она говорила, что он хозяин клуба… Наверное, какой-нибудь мачо с кучей бицепсов…» Время от времени к нему возвращалось мучительное ощущение чего-то невыполненного, и тогда он пытался вспомнить, что же хотел сделать, так как ему казалось, что это было очень важное и полезное для него дело. Но мысли его растекались и, не успевая вспомнить, он думал, что, наверное, стоит позвонить Мироедовым, но тут же спрашивал себя, зачем. Потом он подумал, что Сашенька ещё, быть может, одумается и вернётся, что она просто запуталась, и надо бы помочь ей разобраться. А для этого необходимо узнать, кто такой этот лифчик. Но в то же время узнать это было бы страшно… И никак он не мог сообразить, что же всё-таки теперь предпринять, и надо ли вообще что-то предпринимать. Наконец, он вспомнил, что хотел вымыть руки, и отправился в ванную. И долго под струёй воды крутил в руках кусок мыла.

Утром, чуть свет, позвонила Ася и ласково поинтересовалась, как идут дела. Алмазов усмехнулся про себя этой наивной Асиной хитрости, а вслух попросил её объяснить, что же всё-таки случилось, и кто такой господин Ливчик. Ася точно ждала этого. И Алмазов узнал, что Сашенька уже давно ездила к господину Ливчику, что свела их Елена, что господин Ливчик безобразен, но замечательно богат, что в Австрию он ездил вместе с ними и что, наконец, Сашенька ходила к итальянцу.

Ни «чеченцы», ни пирамиды не вызывали в Алмазове столько ужаса и отвращения, столько горечи и обиды, сколько удалось вызвать вдруг Сашеньке — маленькому, красивому существу.

Неделю затем Алмазов не выходил из дому. На работе он сказался больным, к телефону не подходил и всё это время провёл в полном одиночестве. Вспомнил он о Хрисе Вениаминовне, что вот придёт же она со своим обедом, станет выспрашивать, а то ещё хуже, рассказывать, и его передёрнуло. Он долго искал номер её телефона, потом долго не мог дозвониться — всё занято было, — наконец, Хриса Вениаминовна подняла трубку, и Алмазов сообщил, что они срочно уезжают, и что приходить пока не нужно. Хриса Вениаминовна хотела о чём-то спросить, но Алмазов не дослушал её.

Алмазов то засыпал, то просыпался, не переставая даже во сне думать о том, что произошло с ним. Всё то, что прежде так занимало и волновало его, вдруг отступило, предоставив своё место переживаниям более сильным. Первое время он думал только о Сашеньке. Как это могло случиться?.. Но может быть, Ася всё выдумала, и ничего не было?.. Ну, да, Ася сплетница, Ася истеричка, но зачем ей врать? Ведь Сашенька ушла, чего же ещё? Да и Елена вполне способна на сводничество, даже, наверное, в заслугу себе ставит. Помогла, дескать, кузине устроиться…

Мало-помалу мысль его зашевелилась, точно пробуждаясь. Он стал думать, что надо бы выйти на работу, что уже неудобно, и что накопилось, должно быть, много дел. Но, думая о работе, он оставался равнодушным к ней, так что даже удивился этой перемене в себе. Он нарочно стал вспоминать о вещах, ещё недавно вызывавших в нём негодование, и убедился, что теперь они не трогают его. «Всё это глупо, — думал он, — но какое мне до этого дело?» Слова, что он находил, измышления, занимавшие его так живо, казались теперь смешными, хотя не переставали казаться верными. Ему было теперь неловко за ту пылкость, с которой он рассуждал, он сам казался себе смешным. Какое удовольствие доставляло ему ощущение в себе ума, способного рассуждать так здраво и независимо! И это возвышало его над прочими людьми. Он ничем не выдавал своего превосходства, но мысленно всегда делил людей на понимающих и не понимающих то, что понимает он. Непонимающих, то есть тех, кого он ставил ниже себя, оказывалось всюду больше. И только Сашеньку, которая была для него безусловно хороша, он не причислял ни к тем, ни к другим.

И вот теперь Алмазов чувствовал, как будто кто-то посмеялся над ним, оставив в дураках…

Через несколько дней Алмазов, изведшийся, раздражённый, злой на самого себя и на весь белый свет, явился на работу. Пройдя в свой кабинет, он к удивлению своему обнаружил, что там разместилась Тамара Герасимовна с девочками-денщиками. На вошедшего Алмазова Тамара Герасимовна взглянула строго поверх очков и, ни слова не говоря, вернулась к работе, продолжив щёлкать клавишами калькулятора и вносить полученные цифры в какую-то ведомость. Девочки-денщики при виде Ильи Сергеича переглянулись, захихикали и склонились каждая над своим калькулятором.

Должно быть, Наполеон после Аустерлица не имел вида столь торжественного и внушительного, какой имела Тамара Герасимовна, восседавшая за столом Алмазова. Этот стол и этот кабинет были её маленьким Аустерлицем. Не сказав ни слова, Алмазов направился за объяснениями к приятелю. Но того не оказалось на месте. Секретарша, с любопытством и злорадством оглядевшая Алмазова, объяснила, что директор уехал и будет через два дня и что велел передать, пусть Алмазов до его возвращения поработает в кабинете директора, а там они чего-нибудь придумают, потому что Тамара Герасимовна давно просила, а тут такой случай… Алмазов с секретаршей прошли в кабинет директора, где на диване валом, точно их вытряхнули из мешка, лежали вещи Алмазова, те самые, что хранил он в прежнем своём письменном столе. При взгляде на эти ненужные ему, пустячные вещи, у Алмазова сжалось сердце. Он перевёл глаза со своих сиротливых вещей на ухмылявшуюся секретаршу, вспомнил Тамару Герасимовну, важную и надменную как языческое изваяние и понял, что ему уж здесь больше нечего делать и ничто решительно удержать его здесь уже не может. Ему стало радостно, он почувствовал себя свободным, как после долгого заточения или болезни, и удивился, почему раньше не искал этого чувства. На него нашло то настроение, в котором даже слабые и безвольные натуры бывают способны на самые безумные и непредсказуемые поступки.

— Да пошли вы… — с удовольствием выругался он.

И, прислушавшись к собственному сквернословию, посыпавшемуся, как выпачканный в земле картофель из прохудившегося мешка, он испытал какое-то острое наслаждение. Точно слова, которых раньше не слышали от него, стали расплатой за навалившиеся горечи и местью, эти горечи расточившим. Что, казалось бы, таилось в особенном сочетании букв, которые, сойдясь иначе, значили бы что-то совершенно иное. И, возможно, вызвали не сиюминутную злую радость, а нежную грусть или благородное негодование. Но сейчас эти буквы, сложившиеся в определённом порядке, на какое-то совсем недолгое время облегчили, а точнее, создали видимость облегчения мук и тоски, вызванных в ничего не подозревавшем человеке внезапно свалившимися на него оскорблением и одиночеством…

Заметив, что ухмылка на лице секретарши сменилась испугом, Алмазов расхохотался. А в следующую минуту с удовольствием хлопнул дверью приёмной.

XIII

Илья Сергеевич Алмазов утверждает теперь, будто ничто не проходит даром, а главное, всё оборачивается пользой. Может быть, он и прав. Хотя прежние его знакомые говорят, что после того, как его бросила жена, он повредился в уме. Над ним посмеиваются, жалеют, а кое-кто даже пытался подыскать ему место. Но Алмазов ничего не хочет менять. Он где-то работает и увлечён своим новым делом.

На Сашеньку и Мироедовых зла Алмазов не держит. Время от времени к нему со своей выпивкой приезжает Иван и, как ни в чём ни бывало, живёт у него и с увлечением рассказывает о своих творческих планах — Иван снова вернулся к музыке и теперь жаждет поставить на московской сцене мюзикл собственного сочинения. «Вебер отдыхает!» — утверждает Иван. Алмазов как-то попытался заговорить с ним о Сашеньке, но Иван не выказал интереса, отмахнувшись только: «Да хрен с ней!.. Носится со своим лифчиком…» С тех пор они говорят исключительно о мюзиклах. Точнее говорит Иван, а Алмазов слушает. Относящийся сочувственно к чужим увлечениям, Алмазов искренно хочет, чтобы мюзикл понравился московской публике.

Только однажды Иван сменил тему и поведал Алмазову, что Ася выходит замуж и переезжает в Москву.

С будущим мужем Ася познакомилась в филармонии. Во время антракта они разговорились, после концерта обменялись телефонами. Правда, на Асю новый знакомый не произвёл должного впечатления, и она вскоре о нём забыла. Но знакомый позвонил сам и умолил Асю о встрече. Они встретились несколько раз, и Ася нашла его скучным. Чтобы отвязаться от назойливого кавалера, Ася перестала отвечать на его звонки. Тогда кавалер явился к ней самолично и торжественно преподнёс… коврик! Один из тех ковриков, о которые вытирают в прихожих грязную обувь.

— Прежде чем вытереть ноги об меня, — сказал он сурово и зловеще, — вытри их об этот коврик!

С тем и удалился.

Тут только Ася оценила его по достоинству…

Через два дня он позвонил. А через два месяца Ася стала его женой. Живут они превосходно. Муж Асин работает, она ведёт дом. Недавно у них родился младенец, и теперь Ася по целым дням возит его в колясочке по оживлённым улицам Москвы. Вид у Аси такой, будто везёт она золотой слиток. Она ни на кого не смотрит, и дорогу никому не уступает, убеждённая в том, что дорогу должны уступать ей. Однажды, настойчивая в своём заблуждении, она разрезала гражданке шубку своей коляской. Несчастная гражданка, чуть не плача, потребовала объяснений. Но Ася только фыркнула и проплыла мимо. Тогда гражданка назвала Асю коровицей. Тут уж Ася не выдержала, развернула коляску и назвала гражданку крокодилицей. Тогда гражданка назвала Асю овцой. Ася назвала гражданку козой. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы толпа, вынырнувшая из метро, не подхватила и не унесла прочь грубую гражданку.

Сашенька тоже мечтает о младенце, уверенная, что младенец заставит господина Ливчика жениться на ней. Всё-таки хочется ей стать госпожой Ливчик! Но господин Ливчик говорит, что не хочет детей. Он почти не живёт с Сашенькой — так он бывает занят. Где он ночует, Сашенька понятия не имеет — господин Ливчик запретил ей задавать вопросы. Певицу он из неё делать не стал, зато нашёл другое применение.

Сашенька считает себя женой господина Ливчика, тем более что он ездил с ней в городок знакомиться с Мироедовыми, на которых, кстати, произвёл благоприятнейшее впечатление. Все они сошлись во мнении, что о таком муже для Сашеньки можно было только мечтать. А Наталья Семёновна заметила, что это положительный и представительный господин, к тому же Козерог. Совместная жизнь этого положительного господина с Сашенькой протекает следующим образом. Время от времени он остаётся на ночь в её квартире. И обычно на другой день приглашает её ужинать в ресторан, где у него уже назначена встреча с очередным деловым партнёром. От Сашеньки в таких случаях господин Ливчик требует выглядеть comme il faut. По его настоянию Сашенька делает вечерний макияж, причёску и надевает что-нибудь особенное. Обычно в самом разгаре ужина господин Ливчик просит его извинить и ненадолго уходит, оставляя Сашеньку с новым знакомым. За то время, пока господин Ливчик отсутствует, новый знакомый успевает похвалить Сашенькину красоту и настоять на свидании. Вскоре возвращается господин Ливчик, и ужин возобновляется. На другой день господин Ливчик не приезжает к Сашеньке, зато приезжает новый знакомый из ресторана, деловой партнёр господина Ливчика. Таких знакомых у Сашеньки уже несколько, и она называет их своими любовниками. Она говорит, что жизнь её удалась, что она обеспечена, имеет мужа, любовников, и всё у неё хорошо. Она не замечает, что по странной случайности её любовники никогда не пересекаются ни друг с другом, ни с господином Ливчиком и ездят к ней строго по очереди. Она не замечает, что знакомства её с ними происходят всегда при одних и тех же обстоятельствах. Она не видит ничего странного в том, что муж приглашает её на деловые встречи. Ей кажется, что он не подозревает об её отношениях с его деловыми партнёрами. Каждый раз Сашенька наивно боится, как бы господин Ливчик не застал её с кем-нибудь из них, и не замечает, что никто из любовников этого не боится.

Елена и Алла сумели-таки организовать свой business, наладив поставку лягушек в московские рестораны. Лягушек им вылавливают в прудах мужички из серпуховской деревни и доставляют потом в Москву. Обойтись без мужского элемента не удалось, но не самим же лягушек вылавливать! Мечта Елены сбылась: она сделалась business-woman, и теперь каждый день шофёр доставляет её на работу. Когда она, в строгом голубом костюме и с рыжей кожи портфельчиком, смурная, не замечающая никого, входит в офис, сотрудники замирают.

— Наташа, сделайте мне кофейку, — устало говорит она секретарше и скрывается в своём кабинете.

Потом в офис приезжает Алла, и начинаются переговоры: сколько уже поймали лягушек и сколько ещё предстоит поймать. После работы — спортивный клуб, сауна, shopping. Случается, Елена и Алла ездят в Серпухов в командировки, осуществлять производственный контроль.

И только Мироедовы всё те же.