Хватит быть наивными!

В России, как известно, недавно прошёл Год Литературы, по окончании которого были подведены итоги. А итоги, надо признать, получились неутешительными. Власть, объявив о проведении Года Литературы, хотела, очевидно, как лучше. Но вышло, к сожалению, как всегда.

Президент говорил, что «наша задача – привлечь особое внимание общества к отечественной литературе, сделать русскую литературу, русский язык мощным фактором идейного влияния России в мире». Удалось ли решить задачу, поставленную президентом? Едва ли.

Даже сама по себе идея проведения Года Литературы кажется странной. Ведь проблема литературы как искусства заключается в том, что она может быть хорошей и никчёмной; она может хранить культурный код, а может его разрушать. Может стать национальным достоянием, а может – национальным позором. Так вот, плохая литература не в состоянии быть мощным фактором идейного влияния. Она способна служить каким-то своим целям, вызывать любопытство или удивление у иностранцев, создавать репутацию страны как сборища бездарей, придурков и маньяков, но усилить идейное влияние ей не под силу. Просто потому, что у неё нет для этого необходимой составляющей. А дело-то именно в том, что в стране, причём не без помощи государства, в частности, Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям, поддерживается и даже культивируется именно плохая литература. И неважно, либеральная или почвенническая. Речь, скорее, идёт о косноязычии и вторичности. И как раз таки об отсутствии идей. Написано и сказано об этом было предостаточно. Что же касается Года Литературы, то общее впечатление таково, что выделенные средства на его проведение – это и есть объяснение необходимости в таком «Годе».

Несмотря на все мероприятия, на встречи в библиотеках и даже на Красной Площади, Год Литературы не решил принципиального вопроса: если вы не «проект», если литература для вас не business, а способ самовыражения, то поиск читателя превращается в ловитву жемчуга. Писатели сетуют и вспоминают советские времена, когда государство содержало Союз тружеников пера и толстые журналы, а ЦДЛ напоминал дореволюционный московский «Яр». Но времена изменились, ненавидимого многими социализма нет, а капитализму литература интересна не более как отрасль экономики. Но писатели не сдаются и продолжают настаивать на возвращении социализма в один отдельно взятый профсоюз. А точнее – в общественную организацию. Как будто не понимая, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. И вместо того, чтобы свыкнуться с мыслью, что дело помощи писателям – дело рук самих писателей, литераторы продолжают активное выражение недовольства.

Последним ярким проявлением такого недовольства стали письма одного молодого литератора из Подмосковья – сначала президенту, затем министру культуры, заместителю министра связи и массовых коммуникаций, советнику президента по культуре. И если письмо президенту носило рекомендательный характер, то обращение к советнику по культуре стало уже своего рода требованием разобраться, потому что вопросы, заданные В.И. Толстому – а вопросов получилось около тридцати – содержат недвусмысленный намёк на финансовые преступления, совершаемые чиновниками Роспечати и крупными издателями. Обращение молодого литератора к советнику по культуре, опубликованное в интернете, было поддержано и другими писателями. В частности, сам автор письма пишет, что по поводу своих эпистолярных намерений советовался с уважаемыми им авторами, и они – эти авторы – его поддержали и одобрили.

Что ж, неизвестно, кто эти советчики, но совет они дали плохой. Почему? Очень просто. Потому что власть может заинтересоваться вопросами нецелевого использования бюджетных средств, махинациями и аферами. Но, например, поглощение холдингом «ЭКСМО» других издательств и полиграфических комбинатов, невежество устроителей ММКВЯ, пытавшихся вызвать на сцену Николая Заболоцкого, безразличие чиновников РКС к смыслу и содержанию писаний популяризируемых ими авторов может заинтересовать власть как собрание любопытных фактов и не более того. Да и обращаться куда-либо с просьбой о проверке не стоит, основываясь на предположениях, слухах и догадках. А письмо, где обвинения начинаются со слов «правда ли, что…», напоминает именно пересказ слухов. Нужно отдавать себе отчёт, что такого рода письма могут писать страдающие от безделья пенсионерки. Можно написать президенту или его советникам о необходимости ввести войска на Украину или в Турцию, о высоких ценах на гречку, о подозрительно роскошном особняке соседа или о применении американцами климатического оружия. И много о чём ещё можно написать по адресу «Москва. Кремль». Но рассчитывать на серьёзное отношение к таким петициям наивно. Разве вы уличили кого-то или представили факты – документы, перехваченные письма, аудио-и видеозаписи, на которых злокозненные чиновники признаются в преступлениях? Нет, вы пишите: «правда ли?..» А другими словами: «говорят, что…», «мне кажется…» и т. д.

Помимо всего прочего, есть закон, запрещающий чиновникам заниматься предпринимательской деятельностью. Но короли печати и бароны прессы, описанные молодым подмосковным писателем как злые гении отечественного книгоиздания, не являются чиновниками. Даже Российский книжный союз – это всего лишь негосударственная и некоммерческая организация. Вот почему власть не станет указывать издателю, как именно вести свой business. Власть никого не может заставить издавать хорошие книжки и не издавать плохих. Да и почему вы уверены, что в случае отбора, хорошими признают именно ваши?..

Вам не нравится «сращивание монополий с государством и соединение их в один механизм»? Так ведь это и есть капитализм или, точнее, империализм, как высшая стадия капитализма – читайте основоположников. Пора наконец понять: социализма больше нет и в ближайшее время не предвидится. В СССР была создана уникальная система поддержки властью и государством культуры. В частности, изящной словесности. Но в других условиях такая система существовать не может по определению. И если сегодня вы не добьётесь «раскрутки» и превращения всеми мыслимыми и немыслимыми способами своего имени в brand, вы не сможете собирать гонорары за публикации и выступления, как бы хорошо и верно вы ни писали и ни говорили. Хватит быть наивными! Пора понять, что книжные магазины устроены не ради народного просвещения. Литература сегодня существует по законам рынка. Из имени производителя текста, как из названия, например, модного дома, формируется brand – своего рода гарантия качества. То есть качества-то, может, никакого и нет, но потребителю текста при помощи технологий манипуляции сознанием вдалбливают, что это не что иное, как национальный bestseller, большая книга и так далее в том же роде. Читатель идёт в магазин за книгой, а покупает хорошо разрекламированный товар.

Капитализм – это не то, что мы о нём думаем, а то, что он есть на самом деле. И надо исходить из того, что есть, а не из того, как бы нам хотелось, чтобы было. Пора уже понять, что происходит вокруг, чтобы не испытывать иллюзий и не питаться фантазиями. Вы не заставите издателя вести свой business по вашим правилам. И не заставите государство вмешиваться в business издателя. И вообще война с издателем похожа на войну пенсионерок с ценами – войну со следствием, не с причиной.

В конце концов, эта упорная наивность вызывает уже недоумение. То мы жалуемся, что издатели издают не те книжки, а премии дают не тем писателям, то бежим сломя голову проверять свою грамотность на «Тотальный диктант», не понимая, что это такой же коммерческий проект по популяризации нужных издателю авторов, как и любой другой. Крупный современный издатель – это предприниматель, а не благотворитель. И что бы мы ни кричали, он будет вести свои дела так, как сочтёт нужным. И мы ничего с этим не сделаем. Да, на всякий случай: Microsoft поглотил Nokia Devices & Services, Volkswagen – Porsche, Fiat – Chrysler. И с этим мы тоже ничего не сделаем.

Кто бы спорил: наша словесность переживает не лучшие времена. Беда в том, что кроме литературы, издаваемой литбуржуями, до читателя ничего другого почти не доходит. Но почему бы самим писателям не попытаться создать альтернативу литературной тусовки, назначенной издателем-монополистом? Почему бы не направить энергию в созидательное русло и перестать требовать невозможного? А то складывается впечатление, что речь идёт не о реорганизации всей системы, а о перераспределении благ.

Ведь существует, например, Союз писателей России.

И объединившимся писателям вполне по силам вывести русскую литературу из подполья. И пусть будет много писателей, разных направлений и разной одарённости. Пусть будут честные и незлобные критики. Пусть при Союзе появится система издания и распространения книг. Например, при каждом региональном отделении свой магазин, куда присылают книги члены Союза со всей страны. Пусть критики пишут о том, что поступает в эти магазины. Думается, что продумать и создать такую систему возможно. Дело за организацией процесса.

То же и в отношении премий, которые несколько раз в год с большим шумом и помпой раздаются в узком и замкнутом кругу. О них, кстати, не писал только ленивый. И только весьма неискушённый человек продолжает думать, что жюри добросовестно отбирает лучшие произведения и награждает за них авторов. Но Союз писателей смог бы и здесь если и не переломить ситуацию совершенно, то, во всяком случае, сдвинуть её с мёртвой точки. Институт премий давно стал инструментом книгоиздательского business`а. А издательский business – это такой же business, как и любой другой. И руководствуется он в своём деятельном существовании извлечением прибыли и более ничем. Ни просвещение народное, ни слава Отечества как литературной державы не могут и не должны волновать коммерсанта в сфере его прямых интересов.

Литература – не стиральный порошок, о котором достаточно снять ролик с участием сумасшедших людей, стирающих всё подряд до полного изнеможения. Мало сказать: «Читайте, ведь вы этого достойны». Поэтому используются своеобразные приёмы вроде премиальных «раскруток», «тотальных диктантов» и пр. придумок. Коммерция в литературе на сегодня победила саму литературу. Как следствие – упорно и на всех уровнях корявые, пустые, вторичные тексты преподносятся как лучшие. Авторы, либо начисто лишённые чувства слова, либо ловко жонглирующие словесами, называются классиками. Здесь кроется прямо-таки издёвка, но русский человек, по своему извечному простодушию, принимает и это за чистую монету.

Возможно, что и премии были бы не лишним звеном в цепи литературного процесса, если бы были организованы как-то иначе. Например, оценка текстов была бы безличной. То есть для участия в таком процессе нужны писатели, жюри и организатор. Писатели присылают рукописи организатору. Тот безличные распечатки передаёт членам жюри. Жюри формируется из филологов, историков, философов, но, ни в коем случае, не из медийных персон. Окончательный состав жюри определяется лотереей в последний момент. Члены жюри знакомятся с текстами, не зная авторства. И, конечно, в смысле премиального фонда примером могла бы послужить Гонкуровская премия.

Разумеется, здесь не предложены какие-то окончательные проекты. Это всего лишь идеи, которые хорошо бы обсудить и прийти к какому-то нужному для всех решению. Но главное, Год Литературы, хоть и не решил поставленную президентом задачу, зато ещё раз доходчиво разъяснил писателям: возврата к социализму не будет. А потому пора наконец-то понять: хватит уже ходить с протянутой рукой, надо делать что-то самим, никто никому ничего не должен. Не потому что это правильно, а потому что по-другому всё равно не будет.

 

В переплёте

Герои нашей истории не имеют имён. Это устроено нарочно, дабы не превращать попытку разобраться в склоку.

История началась ещё в 2014 году, когда президент Российской Федерации торжественно объявил грядущий год Годом Литературы. Писатели заволновались как детвора перед Новым годом и принялись ждать чуда. Но чуда не воспоследовало, Дедушка Мороз явился не ко всем. Тогда писатели разочарованно разбрелись по своим углам, дружно обиделись и… вот тут-то и началось.

Следует, впрочем, сделать отступление, объяснив природу писательских обид. Дело в том, что в советское время профессиональными писателями называли тех, кто состоял на учёте в Союзе писателей СССР. Все остальные пишущие считались любителями и на поддержку государства не рассчитывали даже в самых дерзких мечтах. А между тем, поддержка государством писателей-профессионалов могла вызвать не только зависть, но и настоящий восторг. Вспоминает, например, писатель Леонид Чигрин, живущий в Душанбе: «В Таджикистане издали роман Юлиана Семёнова “Горение” о первом чекисте Советской страны Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Писатель хотел получить причитающийся ему гонорар. Сумма была немалой по тем временам – сорок тысяч рублей…» Сорок тысяч рублей. За одну книгу в одном издательстве. Дело происходило в 70-е годы прошлого столетия. В те благословенные времена «Волга» стоила около десяти тысяч рублей. В общем, можно составить представление об уровне благосостояния советских тружеников пера, которых на время распада СССР насчитывалось почти десять тысяч человек. Конечно, не все получали гонорары как Юлиан Семёнов, но всё же…

Но почему и зачем советское государство содержало такое количество пишущих? Неужели только «из любви к искусству и по чистой совести»? Отнюдь. То есть насчёт совести утверждать не берёмся, а вот любовь к искусству имела весьма рациональное объяснение.

Например, в первом Уставе (1934 г.) Союза писателей говорилось, что «Союз советских писателей ставит генеральной целью создание произведений высокого художественного значения, насыщенных <…> пафосом победы социализма, отражающих великую мудрость и героизм коммунистической партии». А более поздний Устав утверждал, что советские писатели участвуют «в борьбе за построение коммунизма, за социальный прогресс, за мир и дружбу между народами». Советские писатели были идеологической армией, сражавшейся за умы и души советских граждан. Это были люди нужные государству. Их положение и роль впору сравнить с положением и ролью военных. Но можно ли себе представить, чтобы член Союза писателей СССР занимался антисоветской пропагандой? Или открыто выражал своё несогласие с политикой партии и правительства? Пред-ставить-то, конечно, можно. А заодно воображение подскажет и последствия такого свободомыслия. И дело не в том: хорошо это или плохо. Важно именно представить себе картину и понять, что же именно происходило тогда и может ли то же самое произойти сегодня.

Ведь нынешние писатели, оглядываясь на своих советских коллег, только облизываются. А ещё требуют от российского государства советской «любви к искусству», выражающейся, конечно, в рублёвом эквиваленте. В противном же случае предрекают государству крах, а обывателю – глады и моры. На вопрос, «какой же должна быть поддержка государства?», писатели ответа не дают.

Так в чём же загвоздка? Ведь, казалось бы: повторите советский опыт и вся недолга. Однако сделать это таким образом, чтобы соблюсти справедливость и никого не обидеть, не представляется возможным. Это в Советском Союзе писателей считали. А сегодня писателей такое множество, что «и не сосчитаешь». Для поддержки всего этого сообщества потребуется бюджет небольшого государства. Каков же будет смысл в этом финансировании? Правильно: никакого. Разве возможна идеологическая армия в стране, отказавшейся от идеологии?.. Формирование нужного общественного мнения государство с успехом осуществляет посредством телевидения и интернета. И содержать для этих целей писателей, что совершенно очевидно, ему не нужно.

Есть мнение, будто государство должно поддерживать писателей-государственников. Определение, надо признать, весьма размытое. Допустим, что это означает людей, поддерживающих государственную целостность и блюдущих историческую правду. Но литература сама по себе не является абсолютной ценностью. Как и всякое искусство, она может быть хорошей и плохой, талантливой и бездарной. Так неужели всякая писанина на тему «Марш… вперёд… ура… Россия…» заслуживает государственной поддержки? Да и кто будет решать: кого из писателей считать талантливым и при этом государственником, а кого не считать?

Но предположим, что государство решит поддерживать на постоянной основе Союз писателей России. Но ведь существуют ещё Союз российских писателей, Российский союз писателей, Союз писателей XXI в., Союз русских писателей. Как быть с ними? А есть ещё гильдии писателей, есть литераторы, группирующиеся в интернете. И они наверняка тоже заявят о своих правах и будут совершенно правы. Неужели писатели не понимают, что настаивая на государственной поддержке по образцу СССР, они тем самым провоцируют грандиозную склоку? Потому что сосчитать и содержать всех пишущих никому не под силу. А в случае выделения денег одним, немедленно обозлятся другие. И в стране появится ещё одна партия обиженных и недовольных.

Получается, что государство и вовсе уклоняется от своих социальных обязательств, в частности, от обязательства по поддержке культуры? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит заглянуть в бюджет. С 2011 по 2015 гг. на поддержку культуры и кинематографии государство выделяло (ежегодно) от 76,4 до 90 млрд. руб. На поддержку СМИ – от 50 до 62,6 млрд. руб. Не все эти средства пошли на поддержку литературы. Да и суммы невелики. Но утверждать, что государство вовсе не поддерживает культуру и литературу, было бы откровенной ложью. Обругать государство мы всегда успеем, давайте лучше сначала разберёмся, за что именно будем его ругать.

В первую очередь поддержку получают бесспорные объекты культуры. Например, Государственный Большой академический театр или Музеи Кремля. Другими словами – несомненное и безусловное культурное достояние. Хочется надеяться, что никто не поставит в этот ряд писания современных сочинителей. Потому что если мы договоримся до того, что всякий написанный, изданный и даже премированный текст – это культурное достояние, мы деградируем очень скоро. И даже гораздо скорее, чем предрекают обойдённые премиями литераторы.

Понятно, что помощь государства культуре недостаточна. Не все музеи-усадьбы и музеи-квартиры восстановлены. Непонятные дела творятся с библиотеками. Мало издаётся классической литературы, недостаточно проводится мероприятий, ей посвящённых. Почти ничего не делается по возрождению и популяризации забытых имён.

Но было бы опять же обманом утверждать, что российская словесность ничего не получает от государства. Литература у нас находится в ведении Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям (Роспечать). Например, в 2014 г. Роспечать по статье «Периодическая печать и издательства» потратило 4,6 млрд. руб. Для сравнения – примерно столько же получило ФГУП «Международное информационное агентство “Россия Сегодня”». А по статье «Телевидение и радиовещание» было потрачено 57,8 млрд. руб.

Подробный отчёт Роспечати можно найти на сайте Агентства. В отчёте рассказывается о мероприятиях, связанных с литературой. Так, в 2014 г. на издание «социально значимой литературы» с издающими организациями был заключён 771 договор на сумму 142 494 600 рублей. Выделялись средства на организацию переводов российской литературы на иностранные языки, на проведение проектов, «направленных на повышение уровня востребованности за рубежом российской художественной литературы». Были вручены премии, в частности, «Большая книга». Кстати, бытует мнение, что государство финансирует эту премию. Однако на сайте «Большой книги» можно найти опровергающую информацию. В конце 2015 г. Роспечать объявила приём заявок на получение в 2016 г. государственной поддержки в области электронных средств массовой информации. Интересно, Союзы писателей подали свои заявки?..

Так можно ли говорить, что государство не поддерживает в общем-то ненужных ему писателей? Нет, это было бы неправдой. Вот и Год Литературы провели. А писатели всё недовольны и недовольны. Но позвольте, о том, что сама по себе идея проекта под названием «Год Литературы» абсурдна, почти никто не сказал вслух. Однако стоило Году Литературы подойти к концу, как отовсюду послышались крики о поддержке государством не тех писателей. Вдумаемся: государство поддерживает не тех писателей. То есть писателей оно поддерживает. Но не тех. Кричали-то, разумеется, те или правильные писатели, кого надо было бы поддерживать, но кто поддержки так и не дождался. И тут снова возникает вопрос: а разве вы, правильные, не знали, что литература, в самом широком смысле слова, это письменный авторский текст? И когда объявляли Год Литературы, вам не приходило в головы, что литература – это не только Достоевский и Бондарев, Диккенс и Сартр, но и маркиз де Сад, и Э. Елинек, и В. Ерофеев, и Вл. Сорокин, и много кто ещё? Так отчего же вы молчали? Почему не говорили, что государству не обойтись не просто без литературы, а именно без хорошей, высокой литературы, которая не узаконивает косноязычие, не сводит русский язык к инородному лепету, не превращает текст в подобие архива при психиатрической лечебнице? Нет, вы ждали: а не поддержит ли и вас государство в Год Литературы. И если бы оно поддержало, если бы издавали, переводили и награждали именно ваши книжки, такой проблемы как «отсутствие государственной поддержки» для вас просто не существовало бы.

К концу Года Литературы «правильные» писатели, осознав, что рассчитывать им не на что и что государственная поддержка им не грозит, бросились в разоблачения. Стали появляться пугающие статьи о грядущей духовной катастрофе, о том, что государство литераторов не поддерживает, что закрываются библиотеки и что книжных магазинов в России меньше чем во Франции. При этом никто не уточнял, что именно с чем сравнивается: «Дом книги» на Новом Арбате с парижским аналогом или с какой-нибудь лавчонкой на два стеллажа. Показательной в этом смысле была бы, например, информация о количестве купленных за год книг во Франции и России. О том, сколько книг покупают читатели обеих стран в интернет-магазинах. Или, наконец, о том, сколько книг, изданных за год, приходится на одного француза или одного русского. Что же касается библиотек, никто так и не объяснил, какова связь между государственной поддержкой писателей и библиотек. Ведь можно помогать библиотекам и не обращать внимания на писателей. А можно взять на содержание всех писателей и закрыть при этом все библиотеки. Во всяком случае, современное книгоиздание не является основой библиотечных фондов: дай Бог каждому прочитать всё, что там хранится. Конечно, здорово, когда библиотеки могут предложить читателю литературные новинки. Но речь о том, что поддержка библиотек и писателей – это две разные проблемы, которыми занимаются разные ведомства. И не надо, вздыхая по писателям, показывать пальцем на библиотеки.

Но апофеозом недовольства «правильных» писателей стали «послания» одного молодого литератора, адресованные им президенту Российской Федерации, министру культуры, заместителю министра связи и массовых коммуникаций и советнику президента по культуре. Если коротко, в посланиях своих молодой литератор предложил президенту расформировать Роспечать и набрать честных чиновников. У советника по культуре молодой литератор поинтересовался, правда ли что известное издательство-монополист поглощает другие, более слабые издательства и правда ли, что директор издательства-монополиста не интересуется творческими союзами и «толстыми» журналами.

Неизвестно, как президенту и его советнику, но писателям «послания» понравились. Их стали обсуждать. Как водится, кто-то с одобрением, а кто-то с неприятием. В частности, в «Литературной Газете» появилась статья, в которой «послания» и писатели, их поддержавшие, назывались наивными. Свою позицию автор объяснял тем, что поскольку государство всегда является выразителем интересов господствующего класса или господствующей идеи, а в России господствующей идеей стал ныне капитал, то и действовать государство будет, исходя из интересов капитала. Кроме того, государство не вмешивается в частный бизнес и не станет указывать предпринимателю, как вести дела, а поглощение одной корпорацией других – явление нормальное для капитализма. Так не проще ли писателям не ждать милости от государства, а взять инициативу в свои руки и самим о себе позаботиться?

Но тут писатели, называющие себя носителями духовности, культуры и правосознания, принялись оскорблять друг друга и всё путать. Договорились до того, что даже некоммерческую организацию «Институт перевода» признали акулой бизнеса, а господдержку переводов сочли за доказательство государственного права вмешиваться в дела монополистов. Словом, «андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку». Особенно же почему-то писателям не понравились рассуждения о капитализме и социализме. Так что один литератор, величающий себя «государственником» и являющийся постоянным автором целого ряда патриотических изданий, назвал социализм… «нафталином». Аккурат перед тем этот «государственник» сообщил, что некий университет отказался купить тридцать его книг. Но каков символ!.. Выходит, что современный писатель-патриот за тридцать книжек и социализм продаст? Да и только ли социализм?.. Хочется, однако, напомнить так называемым «государственникам», что предшественник ваш за тридцать сребреников счастья не обрёл.

Но чем же так не понравились писателям разговоры о капитализме? И неужели кто-то решил, что с отменой в ВУЗах политэкономии «капитализмы» и «социализмы» ушли в прошлое?

Что ж, попробуем понять, какое отношение капитализм может иметь к литературе.

Государство, основой экономики которого является частная (не личная!) собственность, существует для того, чтобы выражать интересы частных собственников. И чем больше собственность, тем охотнее государство выражает интересы. Помимо этого государство регулирует отношения в обществе, охраняет правопорядок и выполняет ряд социальных обязательств. При социализме частной собственности нет, вся собственность находится в руках самого государства, поэтому, в первую очередь, социалистическое государство занимается хозяйственно-организаторской деятельностью и социальным обслуживанием населения, а кроме того, культурно-воспитательной, правоохранительной, природоохранительной деятельностью, регулирует труд и потребление. Другими словами, социалистическое государство вникает во всё по необходимости полноправного хозяина, а не по обязанности регулятора отношений. Социалистическое государство само зарабатывает и само распределяет заработанное. Капиталистическое государство позволяет гражданам зарабатывать кто как может, после чего собирает налоги, на которые исполняет свои социальные обязательства перед теми же гражданами. Образно говоря, социалистическое государство подтирает носы, заставляет вовремя поесть и хорошо учиться. Капиталистическое – следит, чтобы не дрались. Социалистическое государство вмешивается во всё. На этом фоне капиталистическое – почти ни во что. Во всяком случае, оно не станет указывать частному издателю, а тем более издателю-монополисту, какие именно книги издавать, а какие не издавать. И даже если писатели не понимают разницу между рейдерским захватом и поглощением, между частным издательством и некоммерческой организацией, это ровным счётом ничего не меняет.

Зачем социалистическому государству нужны были писатели, мы уже выяснили, а вот нужда капиталистического государства в писателях, скорее, формальная. Литература – необходимая часть культурного пространства и дополнение к телевидению. Поэтому государству, по большому счёту, всё равно, кого поддерживать. Телевидение и так всё сделает. Но, впрочем, если писатели тоже поучаствуют в общем деле – почему бы и нет.

Регулируя отношения между гражданами, капиталистическое государство создаёт с этой целью механизмы, которые должны работать независимо от персоналий. Но с этой своей функцией наше государство никак не справится, и многие его механизмы сбоят по причине как раз таки личного или человеческого фактора. Вот и в Роспечати кадры решают всё. Начиная с позднесоветского времени, важнейшие посты в СМИ и прочих инстанциях, имеющих влияние на умы, заняли люди определённых взглядов и убеждений. Эти люди, или их последователи, остаются на своих местах до сих пор. А взгляды и убеждения обеспечивают писателям допуск и к престижным премиям, и к государственной поддержке – изданию книг и переводу на другие языки. Взгляды эти, в первую очередь, сосредоточены на двух предметах: антисоветизм и русофобия. Плюс к этому котируется антигосударственное и античеловеческое вообще. Ну что-нибудь в этом роде: «Небольшая кучка кала лежала в траве, маслянисто поблёскивая. Соколов приблизил к ней своё лицо. От кала сильно пахло. Он взял одну из слипшихся колбасок. Она была тёплой и мягкой. Он поцеловал её и стал быстро есть, жадно откусывая, мажа губы и пальцы» (Вл. Сорокин. «Сергей Андреевич»).

Начитавшись современной литературы, человек рискует остановиться в развитии, впасть в инфантилизм, усвоить, что возврат к социализму невозможен и вреден, что советское прошлое было кошмаром и что только сейчас началась нормальная жизнь. Русофобия поможет стравить народы России, поддержать так называемый «управляемый хаос» да и просто лишить Россию, путём дискредитации, главной опоры в лице русского народа. Потому что целостная Россия нужна прежде всего русским.

Существует всем хорошо известный «план Даллеса».

Известно также, что никакой это не план и никакого не Даллеса. Однако то, что написано в этом странном комбинированном документе, сбывается на наших глазах. Кто, например, возразит против этого: «…из искусства и литературы мы постепенно вытравим его социальную сущность; отучим художников и писателей – отобьём у них охоту заниматься изображением и исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности <…> Национализм и вражду народов – прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, – всё это мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом…» Вот и мы о том же…

Но что же скажут нам умники, для которых социализм – это нафталин? Что всё это делается ради спортивного интереса? Или всё-таки ради обогащения, то есть опять же капитала? Ответ, думается, очевиден.

Создаётся впечатление, что писатели просто не в состоянии сформулировать свои чаяния. Говорят о господдержке, а имеют в виду чиновников-русофобов. Пишут о закрытии библиотек, а подразумевают господдержку. Но всё это – совершенно разные проблемы!

Итак, проведя небольшое расследование, мы установили, что а) государство не может и не хочет воссоздать систему поддержки литературы, аналогичную существовавшей в СССР; б) средства на литературу государство выделяет; в) средства эти стараниями чиновников попадают к писателям, исповедующим определённые взгляды и транслирующим определённые идеи; г) суть этих идей – искажённое представление о мире, а конечная цель – отупление и превращение читателей в управляемую массу (с этой задачей вполне справляется и телевидение, литература же выступает лишь вспомогательным средством); д) верховная власть в эти дела не вмешивается, предоставляя чиновникам и писателям разбираться самим, к тому же капиталистическое государство является выразителем интересов капитала, а не народа; е) громче всех кричат об отсутствии господдержки те из писателей, кто также хотел бы получать премии, издаваться большими тиражами и переводиться на иностранные языки. И если бы все эти лица получили такую возможность, то крики и страшные пророчества прекратились бы сами собой. И неважно, что другие писатели остались бы в прежнем положении. Мы же понимаем: 30 книжек и всё такое…

Государство наше действительно заслуживает всякого порицания. Для многого, что было сделано им в постсоветское время, не находится другого слова, кроме как «вредительство». Потому что именно государство изуродовало систему образования, бывшего когда-то лучшим в мире. Государство проделывает какие-то манипуляции с бесплатной медициной, в результате чего бесплатная медицина тает как снег в разгорячённых ладонях. Государство, хоть и переломив ситуацию 90-х, так и не вывело благосостояние граждан на уровень, например, той же Франции. Так что до сих пор в провинции сохраняются зарплаты, на которые можно не умереть, но полноценно жить нельзя. А минимальная пенсия, выплачиваемая государством, и вовсе выглядит пугающе.

Однако при всём государственном несовершенстве граждане тоже далеки от идеала. И зачастую тот, кто представляется страдальцем, на поверку таковым не оказывается.

Ведь многих писателей волнует не снижение уровня литературы, а пресловутая господдержка. О качестве текстов не спорят так горячо, как о деньгах из казны. И вместо того, чтобы писать, то есть заниматься прямым своим делом, вместо того, чтобы попытаться создать систему книгоиздания, распространения и переводов при своём Союзе, писатели клянчат деньги и пугают грядущими бедствиями.

Стыдно, граждане литераторы.

 

Могильщики словесности

На вопрос: «Есть ли сегодня в России литературная критика?», невозможно дать определённый ответ. Существует целая армия филологов, обожающая терминологию и готовая с её помощью проанализировать любой текст. Есть рецензенты, на заказ или по просьбе то ругающие, то восхваляющие коллег-писателей. Но критика, то есть независимого обозревателя выходящей литературы, честно и в доступной для читателя форме анализирующего произведение, авторский стиль и авторскую осведомлённость – такого критика в общем-то нет. Счастливое исключение составляет Александр Кузьменков. Но одному ему просто не под силу охватить разросшуюся, как кусты шиповника, отечественную словесность. Те же, кого мы привыкли называть критиками, а по сути – филологи и рецензенты – не просто не занимаются своим делом, но зачастую откровенно вредят.

Критики любят повторять: «прекрасный стиль…», «чудесный язык…» Но редко подтверждают свои восклицания примерами. В том-то и дело, что современный писатель зачастую вовсе не владеет литературным языком. И в деградации отечественной словесности виноваты, в первую очередь, критики. Это с их, не то, что молчаливого согласия, а велеречивого славословия посредственные, не слишком талантливые и умные и даже не очень мастеровитые авторы стали сегодня лучшими писателями России. В то же время, множество действительно хороших писателей до публики просто не доходят. Это именно с подачи критиков отпала для писателя необходимость владеть языком как инструментом. С подачи критиков стало нормальным писать кое-как. Критик развратил писателя. Почему? Потому что наиболее удачливые критики стали лакеями книгоиздательского бизнеса. Те, кому повезло чуть меньше, открывают перед бизнесом, как перед тучным барином, двери в надежде получить монетку славы. Другими словами, проще всего примазаться к «раскрученному» писателю, чтобы и на себя обратить внимание. Можно примазаться и ругаючи. Но ведь и ругать нужно уметь, поскольку необходимо понимать, на что обратить читательское внимание, необходимо обладать кругозором, необходимо и самому иметь чувство языка, чтобы судить об авторском стиле. Хвалить же гораздо проще, достаточно просто сообщить, что некто – прекрасный стилист и пишет не хуже Чехова.

О литературе, как и любом другом искусстве, можно говорить, отвечая на вопросы «о чём» и «как». Прежде чем рассуждать – о чём произведение, важно увидеть и понять – как оно сделано. Есть такая легенда об И.Е. Репине: когда к нему приходил художник и называл себя абстракционистом, Репин просил нарисовать лошадь. Если художник не справлялся, Репин выгонял его, будучи уверен, что такой абстракционизм – от неумения рисовать. Умение рисовать, владение техникой рисунка – это основа изобразительного искусства. Владение словом – основа искусства слова. Если пишущий человек не владеет словом, не имеет так называемого чувства слова, писатель из него никудышный. Примеров косноязычия бывает довольно в школьных сочинениях. Не раз эти ошибки школьников публиковались и становились предметом всеобщих насмешек. Вот лишь несколько из них:

«Когда туман рассеялся, князь увидел татаро-монгольское иго»; «Великий писатель Лев Толстой одной ногой стоял в прошлом, а другой приветствовал настоящее»;

«Ёж, жаба и ласточки помогают садовнику поедать насекомых».

А вот примеры из сочинений современных писателей, лауреатов, кстати, многих премий: «Голубев так и этак пытался проникнуть внутрь, и пока подпрыгивал и лез, выпил всю водку»; «…Лесные пожары в Забайкалье, катившиеся огненной стеной…»; «Наши девушки целомудренны, а многие невинны»; «Он развёлся с женой, питался на пенсию своей матери»; «Первое, что делает деревенский житель, всю жизнь вкалывавший до бесчисленного пота…»; «В городской душной заразе сигарета идёт за милую душу, а в деревне, когда лёгкие получают полный разлив свежести, никотин сразу становится неуместным»; «Галя сидела в гимнастёрке и больше без всего»; «Всё это играло не меньшее, а большее значение»;

«Насладившись заключёнными в янтарь богатством природы». И так далее, и тому подобное. Не многим лучше, не правда ли? И это не опечатки, не шероховатости и не ошибки, пропущенные редактором. Это стиль, кочующий из книги в книгу. Это стиль, который хвалят и справа, и слева, убеждая почтеннейшую публику, что так написали лучшие российские писатели современности. Но если мы ратуем за такую литературу, тогда всё прекрасно, не о чем и горевать. Непонятно только одно: почему нам так не нравится, что власть нас обманывает, что не хочет совершить геополитический прорыв, что узаконивает либеральную экономическую модель и пр., пр., пр.? Почему мы недовольны, когда мы сами – такие же? Каждый из нас на своём месте не хочет честно и добросовестно заниматься своим делом. Но тогда зачем удивляться, что того же не хотят другие? Вас, господа критики, устраивает в русской литературе «бесчисленный пот», «полный разлив свежести», который получают лёгкие? А кого-то вполне устраивает чьи-то там нищета и бесправие. Конечно, это не одно и то же. Просто видеть чужую наглость, чужой непрофессионализм и чужую алчность нам невыносимо. А вот со своими мы как-то уж очень легко уживаемся.

Критику ли не знать, что литературный, художественный язык – это первое сущностное качество художественной литературы. К сожалению, сегодня художественному языку уделяется критикой всё меньше внимания. То есть порассуждать абстрактно – это пожалуйста. И вот порассуждали критики о проблемах литературы и пошли дальше хвалить косноязычие, а по сути – добивать нашу несчастную литературу. Остаётся надеяться, что литература выживет и сохранится не благодаря критике, а вопреки ей.

Без художественного языка, без индивидуального почерка нет писателя и нет, соответственно, художественной литературы. Но кроме владения языком, писатель должен уметь создавать миры. Литература – это и есть параллельные миры. Только в настоящей художественной литературе – это живые миры. Они могут быть населены кем угодно. Но читая, не сомневаешься, что существа из этих параллельных миров живые, что они ходят, дышат и говорят именно так, как должны это делать. В живых мирах нет места шаблону или ходульности, зато всё здесь происходит, подчиняясь внутренней логике. А если и появляется ходульность, то она всегда логически обоснована и преподнесена так, что читатель верит: иначе и быть не могло. Все персонажи – как в жизни – имеют своё лицо, свой характер, свои достоинства и недостатки, разговаривают, в конце концов, каждый по-своему. Кроме того, художественная литература говорит языком образов, пряча многое в детали, цвета, в символы. Всё это, конечно, нужно уметь прочитывать. Беда в том, что прочитывать зачастую нечего да и некому.

И конечно, произведение литературы – это всегда что-то цельное, служащее общему замыслу. Это может быть самый крутой авангард или самая немыслимая абстракция, но цельность – проявление способности видеть целое, а не куски, и потому никак не связана со стилем и подходом. Разорванное, нецельное повествование – всегда признак плохой литературы, слабой одарённости автора, неумения подчинить своему замыслу текст.

Вот это, пожалуй, главное, что отличает художественную литературу от схожих по форме занятий. При этом литература может быть и серьёзной, и чисто развлекательной, и какой-нибудь экспериментальной. Главное, чтобы это было живое, цельное повествование, написанное хорошим языком. Если же художественная литература учит худому – это вовсе необязательно свидетельствует о том, что перед нами не литература. Не нужно путать литературу с моралью. Сегодня очень много появилось православных писателей, пишущих о святых угодниках или о том, как человек ходил-ходил мимо церкви, а потом решил в неё зайти… К литературе это, как правило, не имеет никакого отношения. В то же время и большой художник может служить Злу, и это уже на совести художника.

Но вернёмся к нашим… критикам. Ну нет сегодня критиков, которые, как, например, Белинский, читали бы не своих приятелей и не тех, кто готов платить за рецензии, не тех, кого «продвигают» по самым разнообразным, не связанным с литературой мотивам – от родственных до политических – но общий массив литературы. То есть книги, издаваемые не только ЭКСМО и АСТ, но и множеством других издательств. И читали бы, опять же, не корысти ради, а для объективной оценки; для того, чтобы представить действительный обзор литературы, а не повторять как мантру навязший в зубах список; чтобы объяснить читателю, на что стоит потратить время, а от чего следует держаться подальше. А также и для того, чтобы в литературе существовала некая планка, ниже которой опускаться автору не следовало бы. Но как относиться к ведущим и всем известным критикам, которые поют осанну «раскрученным», но плохим книгам? Что это, как не вредительство? Зачем это делается? Зачем плохое настойчиво выдаётся за хорошее? Если учиться музыке на расстроенном инструменте, можно подвергнуться риску испортить слух, потому что настоящее «до» вскоре будет восприниматься как «до-диез». Если читать то, что нахваливают критики, можно в скором времени и ресторанное меню принять за изящную словесность.

Только хочется обратиться к этим критикам: неужели вы не понимаете, что перечисляя через запятую на авторитетных площадках плохие романы плохих писателей, вы убиваете литературу? Вы, которые твердите о «литературоцентричности» России, не совершаете ли вы преступление, разрушая эту самую «центричность»? Конечно, пусть будет много писателей – и хороших, и разных. Но зачем чёрное выдавать за белое? Утверждая на примере малоодарённых авторов, что есть ещё порох в пороховницах, вы разрушаете или опрощаете читательский вкус, вы задаёте планку письма и тем самым плодите никудышных, местечковых писак.

Если ничего не менять в литературном процессе, если оставить всё так, как есть сегодня, критика в скором времени обесценится полностью. И не нужно ждать милости от государства. Нужно хотя бы не манкировать своими обязанностями и не называть медийных персон, балующихся литературой, лучшими писателями. Но чем дальше, тем увереннее критик превращается в обслугу книгоиздательского бизнеса. А в этом случае критика как жанр изживает себя. Критик должен ориентировать читателя в море литературы, а не перечислять через запятую своих приятелей или, как ему кажется, единомышленников. Сегодня, когда пишут все, это особенно важно. Ни читатель, ни единичный критик не могут охватить весь тот объём литературы, что попадает на прилавки магазинов плюс публикуется в интернете. Пишущих людей стало так много, что для осмысления всего написанного нужно содержать целое министерство критики. Получается какой-то замкнутый круг, преодолеть который можно только, совершив рывок.

 

Герой нашего времени

Современное литературоведение не оставляет попыток обрисовать «героя нашего времени», отображённого в произведениях сегодняшних писателей. Многие, как, например, филолог Вера Расторгуева, считают, что «с отказом современного прозаика от реалистического письма образ героя времени как воплощение определённого исторически сложившегося типа сознания кажется невозможным». Она же, ссылаясь на писательницу Ольгу Славникову, утверждает, что в быстро изменяющемся мире понимать образ героя времени как «тоже человека, только почему-то бессмертного», как «существование тайной сети засланных из литературы в действительность “специальных агентов” действительно нельзя».

Существует и другая точка зрения. Например, критик Николай Крижановский пишет об отсутствии героя в современной русской литературе и уверяет, что «настоящий герой нашего времени, как и любого другого, для русской литературы – человек, способный пожертвовать собой ради ближних, способный “душу положить за други своя” и готовый служить Богу, России, семье…» По мнению критика, героем нашего времени в литературе может быть «кадровый военный, спасающий солдат-срочников от разрыва боевой гранаты, предприниматель, не желающий жить только для обогащения и собственных удовольствий и безоглядно отправившийся воевать в Новороссию, семьянин, воспитывающий в национальных традициях своих детей, школьник или студент, способные на большой и самоотверженный поступок, пожилая сельская учительница, которая ещё держит корову и не продаёт, а раздаёт молоко своим нищим соседям, священник, продающий свою квартиру, чтобы достроить храм и многие другие наши современники».

В поисках «героя нашего времени» Вера Расторгуева обращается к произведениям так называемых медийных, то есть активно издаваемых и широко цитируемых прессой, писателей. Николай Крижановский, помимо медийных, называет несколько имён из своего окружения. Расторгуева действительно описывает «героя нашего времени», встречающегося в современных произведениях. Крижановский уверяет, что в современной литературе настоящих героев осталось немного, что «идёт процесс дегероизации отечественной литературы» и что, наконец, «доминирующая в современной литературе тенденция к выхолащиванию положительного героя сегодня понемногу преодолевается» усилиями некоторых писателей.

Существует также точка зрения, в соответствии с которой вина за исчезновение героического из современной литературы возлагается на постмодернизм. Тот же критик Крижановский считает, что «проникновение в отечественную литературу постмодернизма ведёт к исчезновению героя в первоначальном смысле этого слова».

Однако ни одна из приведённых точек зрения не представляется убедительной, причём по нескольким причинам сразу. Прежде всего, следует указать на понятийную путаницу: говоря «герой нашего времени», многие исследователи имеют в виду «героическое», понимаемое как самоотверженность, отвага, бескорыстие, благородство и пр. Но понятие «герой нашего времени» отсылает нас, конечно же, к М.Ю. Лермонтову. В предисловии к роману Лермонтов нарочно оговаривается, что «герой нашего времени» – «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Там же, в предисловии, Лермонтов иронично отмечает, что публика имеет обыкновение понимать каждое слово буквально и что «героем нашего времени» сам он называет своего современника, а точнее – чаще других встречающийся тип современного человека. И если уж образ Печорина вышел малопривлекательным, то в том нет авторской вины.

Другими словами, «герой нашего времени» – это вовсе не синоним «героического». Так, со времён Лермонтова, принято называть образ, вобравший в себя типические черты эпохи, отобразивший дух времени, что совершенно необязательно должно быть связано с героизмом, благородством и бескорыстием. Поэтому исследования «героя нашего времени» и «героического» должны идти по двум разным направлениям. Замена одного понятия другим не просто ничего не проясняет, но только умножает путаницу.

Той же путанице способствует и неверное понимание творческого процесса, когда критики простодушно заявляют о необходимости побольше описывать инженеров, врачей и учителей. Попробуем, например, представить современное художественное произведение, написанное в духе и истине раннего Средневековья. Понятно, что в лучшем случае, это будет комично, а в худшем – жалко, потому что современный нам человек исповедует иные истины, движется иным духом. Изобразить «героя нашего времени», то есть, по Лермонтову, современного человека, слишком часто встречаемого, можно, руководствуясь духом и истиной своего времени. Но в этом случае инженеры, учителя и врачи совершенно необязательно окажутся «положительно прекрасными человеками».

Каждая эпоха создаёт свою картину мира, свою культуру, своё искусство. Выражение «сейчас так не пишут» уместно именно в тех случаях, когда художник пытается творить в духе чужого ему времени. И речь не о конъюнктуре, но о способности художника чувствовать своё время и передавать эти чувства в образах. Даже работая над историческим произведением, чуткий и талантливый художник сделает его понятным для современников, при этом ничего не опошляя и не опрощая. Это значит, что художник сумеет передать дух чужого ему времени в понятных для современников образах.

Искусство меняется вместе с эпохой, поэтому античное искусство отличается от средневекового, а современное российское – от советского. В произведениях культуры человек всегда отображает себя и свою эпоху, творческий акт не существует в отрыве от культуры, а культура – в отрыве от эпохи. Именно поэтому исследователь произведения способен выявить черты и своеобразие человеческого типа той или иной эпохи. Исходя из этого, логично предположить, что если современное искусство не предлагает героические образы, то героическое не свойственно, а точнее – не типично для нашей эпохи. И дело тут не в отказе от реалистического письма.

Проще, конечно, винить писателей, которые не желают описывать героев. Но делать это уместно будет лишь в том случае, если писатели, выполняя заказ, нарочно дегероизируют литературу. Если же речь идёт о непосредственном творческом акте, то гораздо вернее было бы исследовать эпоху через произведения, а не пытаться превратить литературу в передачу «По заявкам».

К тому же, для получения более или менее объективных результатов, необходимо исследовать творчество не только медийных авторов. Дело в том, что современная отечественная литература очень напоминает айсберг со сравнительно небольшой видимой частью и совершенно непредсказуемых размеров невидимой. Видимая или медийная часть – это, как правило, литература проектов. Такая литература не должна быть хорошей или плохой, с точки зрения качества текста. Она просто должна быть, состоя из отпечатанных книжек и авторов, чьи имена, благодаря частому и многократному упоминанию во всевозможных СМИ, становятся постепенно brand`ами. Так что, даже не читая произведений, люди очень хорошо знают: это модный, известный писатель. Есть такое понятие «поп-вкус», то есть предпочтение не хорошего, а успешного, того, что тиражируется, транслируется и обсуждается. Современная литература проектов рассчитана именно на «поп-вкус», цели же её существования самые разные – от коммерческих до политических. Автор цикла статей о современном литературном процессе писатель Юрий Милославский, анализируя особенности современного искусства, отмечает, что, помимо всего прочего, «профессиональная art-индустрия по самой своей природе не могла бы действовать успешно в условиях переменчивости, непредсказуемости и произвола индивидуальных творческих достижений, действительной борьбы творческих групп и т. п.». Именно поэтому «постепенно достигнута полная и абсолютная рукотворность (<…> эрзац, имитация) художественного и/или литературного успеха». Другими словами, та самая медийная литература или литература проектов – это искусственно созданное пространство, охарактеризованное Юрием Милославским как «искусственный культурный контекст», где «лучшим, наиболее качественным будет объявлено в данный момент то, что art-индустрия по чьим-то заказам, стратегическим или тактическим выкладкам, и согласно сформированным на основании этих выкладок собственным расчётам произвела, приобрела и назначила для последующего внедрения. Сегодня этим “лучшим” может быть назначено всё, что угодно. Абсолютно всё». Кроме того, Юрий Милославский ссылается на данные опроса, проводимого с 2008 по 2013 гг. интернет-проектом «Мегапинион». Участникам опроса, а их оказалось свыше двадцати тысяч человек, был предложен вопрос «Кого из этих писателей вы читали?» и список из девятисот писательских фамилий. Выяснилось, что процент действительно читавших произведения медийных писателей колеблется примерно от 1 до 14. Российский читатель, оказывается, до сих пор отдаёт предпочтение классике или развлекательному (главным образом, детективному) чтиву.

Возможно, основными потребителями медийной литературы являются исследователи, берущиеся, например, выяснить, каков он – «герой нашего времени». Но такого рода исследования касаются только писателей и критиков, не задевая обычного читателя. Ведь если читатель знаком с современной литературой, главным образом, на уровне имён и газетных дифирамбов, то и влияние на него такой словесности окажется весьма незначительным. В то же время, исследования, основанные на медийной литературе, представляются неполными и ни о чём не говорящими, поскольку медийная литература – это, как было сказано, лишь вершина айсберга и судить по ней о глыбе в целом не представляется возможным. Строить исследование о литературе исключительно на её публичной составляющей – это всё равно, что изучать мнение граждан страны, опрашивая поп-звёзд.

К пониманию «героя нашего времени» можно подойти не только через исследование произведений литературы, но и с теоретической стороны. Зададимся простым вопросом: какой человек чаще других встречается в наше время – бескорыстный смельчак, мятущийся интеллигент или азартный потребитель? Конечно, встретить можно любого человека, а у каждого из нас прекрасные друзья и любящие родственники. И всё же, кто более типичен для нашего времени: губернатор Хорошавин, специалист по анализам Родченков, какой-нибудь «распиаренный» деятель искусства с сомнительными заслугами или, по слову критика Крижановского, «священник, продающий свою квартиру, чтобы достроить храм»? Повторимся: встретить, особенно на российских просторах, можно решительно любого человека, но для того, чтобы понять, кто такой «герой нашего времени», важно выявить типическое, найти выразителя духа времени.

Не будет ли верным предположить, что типичным представителем нашей эпохи является человек, предпочитающий материальное идеальному, приземлённое возвышенному, тленное вечному, земные сокровища всем прочим сокровищам? И если это предположение верно, то «героем нашего времени» можно смело назвать Иуду Искариота. Образ его становится понятен через совершённый им выбор. Поэтому важно разобраться не в том, почему и зачем он предал, а в том, что именно он выбрал. Предательством своим Иуда отказался от Христа и от предложенного Христом. Сумма в тридцать сребреников была настолько мала, что едва ли Иуда мог соблазниться ею. Зато он оказался перед выбором: символическая сумма, значащая отказ от Учителя, или Царствие Небесное. Другими словами, как раз таки материальное против идеального, приземлённое против возвышенного, дольнее против горнего. Иуда оказался прообразом «общества потребления», для которого, так же как и для Иуды, невозможно, оставаясь собой, сохранять верность высоким идеалам.

Героического в современной литературе действительно немного. Но это именно потому, что героическое перестало быть типичным. Увы, не в каждую эпоху чаще других встречаются защитники Родины, покорители космоса и честные труженики. Бывают эпохи, когда всюду снуют потребители благ, развернувшиеся от идеалов к комфорту.

Между тем героическое необходимо. Хотя бы как пример для подражания, повод для гордости, образец для воспитания. Но какие уж герои в стране оптимистического патриотизма! Разве что те, кто при отсутствии денег дольше всех продержался. Или те, кто отвесил больше пинков английским пьяницам, вопя громче других «Россия, вперёд!» Власти некого предложить в герои, а обществу – некого выдвинуть. Остаются отдельные случаи героизма, проявленного рядовыми гражданами, но не становящегося от этого типическим. Об этих случаях и пишет критик Крижановский, причисляя, среди прочего, к героям просто порядочных людей.

И всё же в герое именно нашего времени, то есть в чаще других встречаемом современнике, нет ничего героического. Но, как отметил ещё М.Ю. Лермонтов, Боже нас сохрани пытаться исправить людские пороки. В конце концов, человечество – это всего лишь глина в руках истории. И кто знает, какие черты примет оно в следующем десятилетии.

Что же касается рекомендаций относительно того, как и о чём писать, то, думается, стоит попробовать писать интересно и хорошим языком.

 

Каким быть искусству слова

В феврале-марте 1981 г. в Москве состоялся XXVI съезд КПСС. Само собой, советская пресса не замедлила откликнуться на это событие. Не осталась в стороне и газета «Советская Россия», поместившая статью «Оружием слова», ведь на партийном съезде шла речь и о литературе, а среди докладчиков был Г.М. Марков, первый секретарь правления Союза писателей СССР. Кстати, в том же 1981 г. проходил съезд советских литераторов.

К материалам партийных съездов, издаваемых книгами с красными обложками и продававшихся во всех книжных магазинах, многие тогда относились с иронией – одна, дескать, говорильня, «взвейся да развейся». Но в статье, о которой идёт речь, нет бравурных фраз, отдающих казёнщиной. Напротив, материал касается нескольких важнейших для искусства тем, от объективных законов развития до участия писателя в литературном процессе. Во-первых, в статье говорится о связи между искусством и порождающей его эпохой; во-вторых – о необходимом предпочтении таланта идеологии и актуальности; в-третьих – о проблеме национального в искусстве или о том, что ещё В.Г. Белинский называл «народностью». И, как это часто бывает при знакомстве с размышлениями из прошлого, сказанное вчера звучит набатом сегодня.

«Художественная литература в своём развитии запечатлевает наиболее яркие страницы в истории народа», – говорится в статье. Продолжая эту мысль, стоит отметить, что художественная литература, как и любое другое искусство, как и культура вообще, является зеркалом эпохи, в которую создаётся. В разные исторические периоды культура претерпевает изменения. Меняются способы мышления, эстетические ценности, способы художественного видения. Культура отображает так называемый «дух времени», то есть ту часть духовной жизни, которая овладевает значительным числом людей и торжествует над ними. Более того, культура не просто отображает перемены, происходящие с человеком, но оказывает обратное влияние, выступая уже причиной изменения мировоззрения. В качестве примера можно вспомнить советскую рок-культуру, возникшую на волне протестных настроений и превратившуюся затем в силу, влияющую на умы.

В каждой культуре складывается своя система взглядов, своя система образов и смыслов, свой язык, понятный не только творцам, но и современной им аудитории. И художественное произведение внутри той или иной культуры определяется состоянием умов и нравов. Неспроста археология сознания пытается реконструировать мировоззрение древних по «материальным остаткам». В произведении всегда находит отражение единство психологического, художественно-стилистического и социологического. Исследователь произведения способен выявить черты и своеобразие человеческого типа соответствующей эпохи. Поскольку образ типичного человека является наиболее заметным, он входит в культуру, становится предметом искусства и мысли. Даже не изображая его прямо, культура так или иначе постоянно обращается к нему.

Новый человеческий тип складывается в соответствии с новой системой взглядов, с новыми идеями и направлениями мысли. Но любое мировоззрение со временем исчерпывает себя. Не исчезая окончательно, оно переходит в пассивную фазу существования. Вместе с угасанием очередной системы ценностей и взглядов уходит на второй план и человеческий тип, сформированный ею, в то время как вперёд выдвигается человек, подчинённый новым идеям. Так было с советской культурой и появлением новой российской. Современная культура говорит о новом человеке, о новых ценностях и взглядах. И общего с советской у этой культуры совсем немного. Можно утверждать, что её основной чертой является подражательность или имитация. Например, часть писателей стараются имитировать западные литературные образцы. При этом речь идёт не просто о школе или заимствовании, но именно об имитации, когда либо достаточно поменять имена героев произведения – Ивана на Джона, чтобы произведение перестало восприниматься частью российской культуры; либо имитация столь явная, что автор даже не пытается её скрыть. Как, например, в случае с книгой о девочке-волшебнице Тане Грот-тер.

Часть писателей, уверяющих, что придерживаются «почвеннического» направления, имитирует прозу советских писателей-деревенщиков, которые были заметным явлением именно советской эпохи. Но нельзя бесконечно писать о том, что деревня пьёт, дрова потрескивают, а блины духмяные. Во всяком случае, отечественную словесность имитация деревенской прозы ни в коей мере не обогащает. Более того, любое яркое явление в искусстве, включая писателей-деревенщиков, интересно, прежде всего, личностью творца. Литература – это не схема, она стихийна и во многом непосредственна, она создаётся, в первую очередь, на бессознательном уровне. Если автор намеренно стремится к оригинальности или, наоборот, к традиционности, его произведение рискует стать надуманным и мёртвым. Литература – это реализация интуиций, она интересна автором, а не стилем как таковым. Индивидуальность автора создаёт и стиль, и содержание, и новизну, и оригинальность. И если бы разным, но сопоставимым по дарованию авторам из разных эпох предложили написать произведение на одну и ту же тему, то получились бы несколько совершенно непохожих, но талантливых, каждое по-своему, произведений. В каждом были бы и свой оригинальный стиль, и своя новизна по отношению к предшественникам.

Любая система взглядов порождается человеком и вбирает в себя психическое своеобразие человека конкретной исторической эпохи, одновременно оказывая влияние на современников. Такая взаимозависимость характерна для культуры вообще: в каждом своём творении человек запечатлевает себя, своё мировоззрение, свою систему ценностей, свои способы ориентации в мире – всё то, что усвоено и вынесено им из повседневной жизни. В повседневной жизни наша страна с некоторых пор превратилась в имитатора. Но имитация – это не ученичество, когда перенимается действительно необходимое и недостающее. Сегодня Россия копирует то, что ей, казалось бы, совершенно не нужно: западную демократию, западное законодательство, западную экономическую модель, западную систему администрирования, Болонскую систему образования… Кто-то умудряется копировать образ жизни и образ мысли дореволюционной России. На первый взгляд, это непонятно – нельзя же всё на свете объяснять вмешательством Сороса. Но стоит помнить, что имитация – это признак неспособности к творчеству, это свидетельство деградации, это проявление состояния, когда человек или народ не уверен в себе и отвергается себя, пытаясь найти что-то настоящее на стороне. Как пишет С.Г. Кара-Мурза, «к имитации склоняются культуры, оказавшиеся неспособными ответить на вызов времени, и это служит признаком упадка и часто принимает карикатурные формы. Так, вожди гавайских племён при контактах с европейцами обзавелись швейными машинками, в которых видели символ могущества – и эти машинки красовались перед входом в их шалаши, приходя в негодность после первого дождя».

Наше искусство (да и культура в целом) тоже основано на имитации. И в этом нет ничего удивительного. Нужно оговориться, что обобщения не строятся на стопроцентном подтверждении. Иногда в качестве аргумента приходится слышать: «А у меня хорошие друзья!» или «А моя бабушка так не думает!» Всё это прекрасно, да и в самом деле: в любую эпоху возможны проявления разных взглядов и способов самовыражения. Но речь не идёт о крайностях, важно увидеть именно срединное и общее. Любую эпоху отличает своя характерная черта или духовная сила, что действительно оказывает влияние на культуру. Такой силой для античного периода явилась вера в гармонию космоса и божественную предопределённость судьбы. Для эпохи Возрождения – это вера в силу и красоту человека. Хотя наверняка и в те времена водились инакомыслящие друзья и бабушки. Для постсоветской России характерным и общим стали упадок и деградация, потеря веры в себя и как следствие – неспособность к самостоятельному творческому акту. Не станем останавливаться на причинах упадка, это относится к процессу, нас же интересует результат, сводимый к тому, что в силу ряда причин Россия пережила тяжёлый и затяжной кризис, проявлением чего стали творческое бессилие и потеря самостояния и самобытия.

Конечно, любой кризис преодолим. И российский кризис, рано или поздно, должен закончиться. В этом случае изменится человек, а культура приобретёт иные черты. Ведь любые произведения отображают понятные символику и стереотипы, реагируют на смену настроений в обществе. И никакие произведения не могут быть случайными при изучении исторической психологии, отображающейся разными своими сторонами как в шедеврах, так и в произведениях массовой культуры. О том же говорит и статья «Оружием слова», характеризуя советскую литературу как «летопись дел человека, рождённого Октябрём». Кстати, в статье приводится цитата из Отчётного доклада ЦК КПСС XXVI съезду: «Важно… добиваться того, чтобы актуальностью темы не прикрывались серые, убогие в художественном отношении вещи». Можно подумать, что Центральный Комитет обращался к постсоветской России: «серые, убогие в художественном отношении вещи» давно и уверенно составляют сердцевину отечественной словесности, оттеснив на обочину куда более яркие и талантливые произведения и прикрываясь как актуальностью, так и партийностью. Только под «партийностью» следует понимать, конечно, не принадлежность к КПСС.

Раскол литературы на «либеральную» и «почвенническую» или «патриотическую» привёл к тому, что на серость и убожество никто не обращает внимания, главным стало деление писателей по принципу «свой – чужой». Причём деление это стремится к бесконечности, чем напоминает деление клетки. Ведь мало быть просто признанным либералом или патриотом. Важно ещё оказаться в нужной и влиятельной группировке, важно выказать лояльность редактору, важно доказать свою готовность принять бремя славы, важно установить с нужными людьми хорошие отношения, важно соответствовать. О принципах соответствия либерала написано очень много. Взять хотя бы Л.Е. Улицкую, знаменитую, в частности, «Детским проектом Людмилы Улицкой “Другой. Другие. О других”», где в доступной для детей форме рассказывается, что «мужчина, которому женщина не досталась, берёт в “жёны” мальчика». Не пиши Людмила Евгеньевна о мальчиках, берущих в жёны мальчиков, и кто знает, как сложилась бы её литературная карьера. Какой уж тут талант, какая там серость – не до жиру.

В противоположном лагере какой-то самоцелью стало «почвенничество». Талант тоже уходит на второй план. Главное – свой автор или нет, достаточно в его произведении «почвенничества» или не хватает. Ничем хорошим для литературы это обернуться не может. Требования к прозе стать беллетризованной публицистикой убивают прозу. Что мы и видим: «почвенническая» проза – это главным образом очерки. Зачастую нет ни вымысла, ни сюжета, ни яркого художественного языка – одно сплошное «почвенничество». В книгах «о нашей жизни» находишь набор штампов о вымирающей деревне, о пьянстве, о драках, о батюшке, который был раньше десантником, о воинах Чеченских кампаний, о тюрьме и об армии, заодно немного о церквушках, берёзках и колосках. О нашей жизни или не о нашей – это не может быть мерилом качества литературы. Патриотическая проза наводнена воспоминаниями о безмятежном деревенском детстве, о родственниках, разбросанных по просторам бывшего СССР, об обретении веры, о том, как герой был неверующим, а потом стал верующим. И т. д. и т. п. Одни и те же образы, одни и те же сюжеты, даже порядок слов один и тот же… Как будто всё написано под копирку или одним автором. Разница с либералами в том, что те оскверняют всё, к чему прикасаются, а патриоты неумолчно оплакивают. То есть заданность существует и с той, и с другой стороны.

Чего же не хватает? Не хватает именно непосредственного, свободного и самобытного творчества. Знамя «почвенничества» – это, в первую очередь, Достоевский. Но разве Достоевский не выдумщик? Разве он занудно описывает одно и то же? Нет! Он выдумывает невозможные ситуации и невозможных героев, но превращает всё в возможное. Он исследует психологию отдельно взятого человека и сталкивает разные психологические типы. Он мистик и фантазёр, но главное – он абсолютно раскрепощён в своём зрелом творчестве.

Проблема современной русской литературы, в частности, в том, что она не обновляется. И сколько ни говори «новый реализм», во рту слаще не станет и ничего реально нового не появится. Если продолжать настаивать, что хорошая русская проза или поэзия – это непременно что-то плаксивое о нашей жизни, написанное каким-то неслыханным языком, если считать колоски в рассказах и стихах и таким образом измерять «почвенничество» – литература и вовсе зачахнет. И на русской литературной почве не произрастёт ничего нового, масштабного и интересного. Оговоримся: «свобода самовыражения» – это вовсе не патологические излияния и право городить бестолково и неумело. Это когда пишут хорошо и по-разному, а не все на один манер. С точки зрения современного «почвенничества», «Пиковая дама», «Портрет», «Преступление и наказание» – неправильные произведения. Ни колосков, ни берёзок, одни беспокойные выдумки.

Возникновение и существование литературы связано с человеческим желанием найти подход к тому, что недоступно. Литература создаёт иную реальность. Восприятие и осмысление этой реальности преобразует культурный контекст. Происходит это в том случае, когда художник не просто списывает с действительности или подражает кому-то, но когда свободно и непосредственно творит, когда его фантазия проникает в глубины человеческого сознания и повседневного мира. Именно так воображаемое получает форму.

Какой же должна быть литература? Как разобраться: хорошее перед нами произведение или современное? Прежде всего, без художественного языка, без индивидуального почерка нет писателя и нет, соответственно, художественной литературы. И конечно, литература не может быть косноязычной. Но кроме владения языком, писатель должен уметь создавать живые миры, пользоваться языком образов и символов, видеть и описывать целое, подчинять повествование замыслу.

Литература относится к области изящных искусств.

Литературу иначе мы называем «изящной словесностью». В искусстве речь может идти о мастерстве, но не о профессионализме. Творец, вполне овладевший своим инструментарием, становится виртуозом. Виртуоз и профессионал – разные явления, как Моцарт и Сальери. Один творит и делает это более или менее виртуозно. Другой «музыку разъял как труп» и стал профессионалом. Только творцом от этого не стал. Например, очень много профессиональных, но не слишком талантливых стихов. А встречаются стихи талантливые, живые, но, однако, не отделанные, не виртуозные. Различать писателей можно по степени одарённости, что проявляется во вполне определённых, конкретных вещах, и по уровню мастерства или виртуозности. Поздний Пушкин – виртуоз по отношению к самому себе раннему. Но и по ранним его творениям можно было сделать вывод об одарённости. То же и с Достоевским. Некоторые ранние его произведения не вполне хороши. Но талант в них бесспорно присутствует. А бывает, что произведение гладкое, отделанное, но совершенно мёртвое.

Казалось бы, давать оценку издаваемым и широко популяризируемым произведениям должен литературный критик. Но, увы. Сегодня практически нет критиков, которые читали бы не своих приятелей, не тех, кто готов платить за рецензии и не тех, кого «продвигают» по самым разнообразным, не связанным с литературой мотивам. Более того, критик, вынужденный зарабатывать своим ремеслом, хвалит, как правило, то, что нужно издателю. А ведь критик – это главный читатель, он должен уметь читать и обязан научить этому других. Самое же смешное, когда критики, превозносящие посредственность и косноязычие, опрощая тем самым читательский вкус, соловьями разливаются о «литературоцентричности» России и стенают о потере интереса к чтению. Смешнее только критики-«почвенники», состоящие на учёте в ПЕН-центре.

Недовольство современной отечественной литературой стало каким-то общим местом. Об этом говорят и пишут, но ничего не меняется. Издаются книги, раздаются премии, критики хвалят писателей, писатели – друг друга. Словом, жизнь идёт своим чередом. Когда-то министр образования Е.В. Ткаченко заявил, что целью написания новых учебников было разрушение российского менталитета. Очевидно, и новая российская литература либерального толка служит тем же задачам, одновременно позволяя книгоиздателю зарабатывать на одурачивании читателя.

Но и писатели-патриоты, перегнувшие палку с подсчётом колосков, вызывают много нареканий. Их усилиями литературная традиция превращается для многих в жупел, потому что, заслышав о традиционности, читатель тут же вспоминает бесконечную кадриль вокруг деревни. Между тем литературная традиция – это только ориентир. На что ориентирована русская классическая литература? На возвышенную красоту, на справедливость. Всякая литература, как и любое другое искусство, есть плоть от плоти народа, её породившего. Народа не в смысле простонародья, а в цивилизационном, ценностном смысле. Эта связь, если она есть, проявляется всегда в точном понимании и ощущении всего национального. Примеры опять же – в русской классической литературе.

Иван Сергеевич Тургенев. Аристократ, западник, подолгу живавший за границей. Тем не менее – неподражаемое чувство языка, чувство родной природы, чувство национального характера и национальной истории. Чтобы быть хорошим писателем, не надо писать «как Тургенев», надо обладать теми же качествами и писать о своём. Традицию нельзя обновить – она либо есть, либо её нет. Традицию можно сохранить или от неё отказаться. В нашем случае это означает, что либо мы продолжаем ценить талант, врождённое чувство русского слова и виртуозное владение этим словом, продолжаем ценить возвышенную направленность литературы, либо мы от всего этого отказываемся и признаём, что Автор умер, а литература должна развлекать. Либо мы признаём значение Красоты в нашей литературе, либо сквернословим, кто как умеет, и смакуем физиологические отправления. Многие писатели сегодня напоминают попавших под дурное влияние подростков, которые вырвались из-под родительской опеки (традиции) и пустились во все тяжкие. Но чтобы кем-то стать, нужно, прежде всего, оставаться самим собой.

«Национальное искусство – в запахах родной земли, в родном языке, где слова имеют как бы двойной художественный смысл – и сегодняшний, и впитанный с детских лет. В тех словах, которые на вкус, на взгляд и на запах – родные. Они-то и рождают подлинное искусство», – читаем в статье «Оружием слова». Казалось бы, вполне естественно, что произведения, созданные на русском языке, адресованы, прежде всего, русскому читателю. Но в том-то и странность, что написанные о России произведения зачастую не имеют с ней ничего общего. Причина в том, что значительная часть современной литературы создаётся за пределами национальной эстетики, современный писатель, в отличие от Тургенева, не национален, он не обладает чувством языка, чувством родной природы, чувством национального характера и национальной истории. Такой автор ориентирован совсем на другую эстетику, он не любит и не знает то, о чём пишет.

С другой стороны – «почвенники» с любовью к застывшим формам, с бесконечными перепевами одного и того же, с подражательством и эпигонством. Ну, не надо понимать «почвенничество» буквально как описание почв. Любая хорошая литература на русском языке – это и есть почвенничество. Патриотизм писателя – не заявления и не причитания, а бережное отношение к родному языку и «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам».

Талант подарит хорошую литературу, его отсутствие произведёт суррогат. Нельзя отталкиваться от темы, заданность – это прекрасная основа для агитации, но не для искусства. Иначе получится как у Булгакова в «Записках покойника», где герою предлагают «разразиться революционным рассказом». Ничего хорошего из этого выйти не может. Например, с точки зрения патриотизма, педагогики и воспитания, произведения о героях настоящего и прошлого, конечно, нужны. Но если это опять будет написано кое-как, если актуальность прикроет «серые и убогие в художественном отношении вещи», пострадает уже не только литература, но и патриотическое воспитание.

В литературе происходит обратный процесс: хороший, настоящий писатель не отталкивается от тем и коллизий, он творит непосредственно, пишет о том, что его задевает и вдохновляет. И если его вдохновляют какие-то события, то и выйдет талантливое произведение, которое, прежде всего, не будет скучным и серым.

Но оторваться от своего времени у писателя всё равно не получится, происходящее вокруг так или иначе войдёт в его творчество. Вот уже после, исследуя совокупное творчество эпохи, можно будет судить о том, что волновало писателей, какие темы и коллизии их занимали и нашли своё отражение в их произведениях. А главное – что это были за люди и что за силы торжествовали над ними.

 

Подмена

В редакцию одной газеты пришло письмо от учителя русского языка и литературы из подмосковных Мытищ. «Женская проза» – так озаглавлено это письмо, содержащее как прямые утверждения или вопросы, так и не высказанные прямо соображения или представления о положении дел в современной литературе.

С первых же строк автор сокрушается об оскудении женской прозы. «Женская проза, мне всегда казалось, – пишет уважаемый учитель словесности, – это нежные и хрупкие строки. Это красота слога и его изящество. Как я ошибался!» В самом деле, далее автор приводит цитаты из произведений Л. Улицкой и Т. Толстой, изобилующие обсценной лексикой, а попросту говоря – матом. «На уроках русского языка, – заканчивает своё письмо возмущённый преподаватель, – дети изучают язык, а на уроках литературы познают его. Названные книги Улицкой и Т. Толстой познанию не способствуют».

Что ж, сложно не согласиться с этим финальным утверждением: едва ли подобного рода чтение может поспособствовать изучению и познанию русского языка. Но… Но хочется всё-таки возразить учителю словесности.

Кроме сквернословия Улицкой и Толстой, из небольшого сравнительно письма нам открывается довольно многое: например, отношение автора к либеральной интеллигенции и Соединённым Штатам Америки, к роману В.П. Астафьева «Прокляты и убиты» и отечественным литературным премиям. Мы узнаём о симпатичных автору певцах и писателях, об опасениях по поводу сокращения школьной программы по литературе и, наконец, о твёрдом убеждении, что авторы книг, напичканных нецензурщиной, «способствуют вытеснению русской классической литературы из учебного процесса в школе». Начав с дамской копролалии, автор постепенно переходит к другим темам и персоналиям, так что по прочтении письма не остаётся цельного впечатления, зато повисает вопрос:

«При чём здесь “женская проза”, если В.П. Астафьев десятилетием ранее писал отборным русским матом?..» Понятно, что от женщины обычно ждут изящества и красоты, но две, пусть даже очень известные матерщинницы, никак не тянут на обобщение. Не встречается мат ни в романах Олеси Николаевой, ни в рассказах Инны Собакиной или Екатерины Наговицыной. Вы скажете, что не всем известны Собакина и Наговицына? Так вот это и есть настоящая беда современной русской литературы.

Беда эта в том, что существует медийная, всем известная и доступная литература, и литературная резервация, в которой, по слову писателя и филолога Ю. Милославского, «пребывает всё то, что не вписывается / не допускается в паралитературный процесс». Ситуацию эту Ю. Милославский связывает с государственным переворотом 1993 г., когда в качестве культурной программы, пусть и с поправками, было принято «Письмо 42-х». Конечно, радикальные рекомендации оказались смягчены, и «повседневный внутренний режим в “русской литературной резервации” <…> был и остаётся щадящим». Но тем не менее современный читатель знаком именно с медийной литературой или премиальной паралитературой. Всё остальное до него попросту не доходит. Читателю порой просто невдомёк, что книги, которые заполняют прилавки, это отнюдь не всё и далеко не лучшее, что создаётся сегодня на русском языке. Забавно бывает слышать, как человек, знающий десяток «раскрученных» и пяток «нераскрученных» имён, заявляет о новом для себя авторе: «Никогда не слышал прежде о таком писателе». Как будто белый свет исчерпывается тем, о чём он слышал. Весь мир знает «Кока-Колу», и только в России пьют «Байкал». Значит ли это, что «Кока-Кола» лучше «Байкала»? Нет. Это значит только то, что американцы – хорошие коммерсанты, умеющие всему миру навязать своё и получать с этого дивиденды.

Но неужели ничто кроме мата не смущает учителя словесности? Неужели только мат может воспрепятствовать полноценному изучению и познанию русского языка? Давайте обратимся к произведениям авторов, не слишком увлекающихся обсценной лексикой. Вот лишь несколько цитат: «…Лесные пожары в Забайкалье, катившиеся огненной стеной…»; «…Убедительно сгораемая жизнь…»; «Первое, что делает деревенский житель, всю жизнь вкалывавший до бесчисленного пота…»; «…Пламя хлюпало под ногами…»; «…Какая-то птица начинает кружить на предмет его печени…»; «…Солнце уже сквозило краем сквозь лиственничный лес…»; «…Мужская пухлая кисть в обручальном кольце…»; «…Сквозь валежник прядей, из-под чёлки, выкарабкался коричневый глаз, огромный, как медвежонок…». И так далее, и тому подобное. Как можно изучать и познавать русский язык на подобных примерах?

Приведённые цитаты – не случайные ошибки. Это не ошибки, о которых писал Ю.Н. Тынянов – ошибка как новый конструктивный принцип. Это стиль, кочующий из книги в книгу. Это, скорее всего, признак чуждости избранному занятию, своего рода – отсутствие слуха. Приведённые цитаты отнюдь не из ранних или не самых удачных произведений, каковые имеются у многих прозаиков, пример тому – «Хозяйка» Ф.М. Достоевского. Цитируются книги, получившие престижные премии или вошедшие в премиальные короткие списки. В том числе, и в короткий список «Национального бестселлера». Кстати, уважаемый учитель, не доверяющий «Русскому Букеру», которым, по его мнению, премируют тех, «кто лжёт и клевещет на прошлое <…> Родины», испытывает отчего-то доверие к «Национальному бестселлеру». Между тем премию эту в разное время получали (или попадали в её короткие списки) такие литераторы как М. Шишкин, Д. Быков, А. Аствацатуров, Л. Улицкая, Вл. Сорокин, И. Денежкина, М. Елизаров и пр. Не станем касаться литературных достоинств, отметим только, что граждане эти не хуже букероносцев лгут и клевещут на прошлое (и не только) нашей с вами Родины. Да вот, не угодно ли: «Разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия – бросовая страна с безнадёжным населением…» (Д. Быков). «Страна, где власть захватил криминальный коррупционный режим, где государство является воровской пирамидой, где выборы превратили в фарс, где суды служат начальству, а не закону, где есть политические заключённые, где госТВ превращено в проститутку, где самозванцы пачками принимают безумные законы, возвращая всех в средневековье, такая страна не может быть моей Россией. Я не могу и не хочу участвовать в официальной российской делегации, представляя такую Россию» (М. Шишкин). С Улицкой, кажется, и так всё ясно, обойдёмся без цитат.

Критик А. Кузьменков утверждает, что «Нацбест всегда обслуживает клановые интересы». А несколько лет назад писатель И. Стогов попросту вышел из жюри Нацбеста со словами: «Предоставляю разбираться в этом компосте более опытным ассенизаторам!» Так что отсылка к литературным регалиям это, мягко говоря, не лучшая рекомендация в наши дни. А сами премии – не лучший указатель в литературном мире. С таким же успехом можно ориентироваться на болотные огни в лесной чаще. А ведь помимо той самой клановости, о которой пишет критик Кузьменков, существует обыкновенная субъективность. Л. Толстой, например, недолюбливал Шекспира, Набоков – Достоевского. Ну и представим, что Толстой и Набоков – члены жюри конкурса, в котором участвуют Шекспир с Достоевским. Тема о премиях претендует на отдельное исследование под рубрикой «Психология масс» или «Манипуляция сознанием», поскольку психология тех, кто премии раздаёт и получает, ясна и понятна. Интересны же те, кто верит в эти игры и принимает всё за чистую монету.

В наше скорбное время многие явления приобрели новые черты. Не стала исключением и литература заодно с окололитературной жизнью. Симулякры завладели и сферой прекрасного. Означающее повсеместно отрывается от означаемого, виртуальное подменяет реальное, имитация явления – его суть. Писателей заменили проекты, а стало быть, литературу – лжелитература. Именно поэтому ни премиальные жюри, ни редактора давно не обращают внимания на авторское косноязычие. Награждая, выбирают не писателя, а проект.

Почему учитель словесности не замечает подмены – это вопрос. Получается, что без мата любой текст хорош. Но неужели словесное бесчувствие может способствовать изучению и познанию русского языка? Неужели приведённые выше цитаты – это и есть та самая «чистая русская речь», о которой уважаемый преподаватель написал, что навсегда полюбил её? Не будем касаться содержания и стиля современных произведений, ведь речь в письме идёт именно о языке, о красоте и чистоте его. Вспомним писателя-середнячка из группы «Стальное вымя»: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился». Никакого мата, эдакая посконная русская речь. Но разве тут красота слога и его изящество? Разве на подобном образце можно изучать или познавать язык? Едва ли. Зато вполне можно освоить косноязычие, убожество и пошлость.

Грустным показалось письмо учителя словесности.

Грустным не только из-за двух сквернословиц, но ещё и потому, что современный читатель совершенно дезориентирован и запутан. Само название письма – «женская проза» – что оно значит? В истории литературы остались имена Джейн Остин и Жорж Санд, Эмилии и Шарлотты Бронте, Мэри Шелли и Жермены де Сталь, Тэффи и Астрид Линдгрен, Любови Воронковой и Веры Пановой. Стоит ли называть наследие этих выдающихся писательниц «женской прозой», тем самым принижая и зауживая значение созданного ими? Конечно, ни новый «Франкенштейн», ни новый «Грозовой перевал» у нас на сегодня так и не появились. Так ведь и мужская проза не балует нас ни «Идиотом», ни «Двумя капитанами». Может, в таком случае, не стоит и внимание останавливать на гендерных особенностях современного литературного процесса?

Существует мнение, что нет мужской или женской литературы, есть литература хорошая или плохая. С этим сложно не согласиться. Ведь любое дело, за которое берётся человек, он может сделать хорошо или плохо. А вовсе не по-мужски или по-женски. То есть, конечно, возможен и такой взгляд. Но применим он исключительно к подходам, а не к результатам. Как уж достигается результат, мужской ли грубой силою иль женской красотой, вопрос второстепенный. Не бывает женской или мужской стрельбы. Стрельба может быть более или менее меткой. А если речь идёт, например, о хирургии, то операции получаются более или менее успешными, а не мужскими или женскими.

Женской литературой называют не столько книги, написанные женщинами, сколько написанные для женщин. Ведь никто не может с точностью сказать, каков процент мужчин среди «литературных негров», пишущих под женскими brand`ами. Кто бы ни писал все эти штабеля иронических детективов, подписанных одним именем, или маленькие книжки про «любовь и разные страдания», подписанные другим, а рассчитаны они, в первую очередь, именно на женщин. Поскольку книги – это товар, а всякий товар рассчитан на своего покупателя. Любой человек охотнее купит вещь, о которой известно, что она создавалась именно для него – нехитрый торговый приём.

Кому-то очень не нравятся рассуждения о капитализме – проще вину за все беды валить на Сороса. Но даже если бы и не было вездесущего финансиста, положение дел в нашей литературе оставалось бы примерно тем же. Помимо всех прочих участников литературного процесса, есть книгоиздатель, который работает не за спасибо и нацелен не на просвещение народное. С учётом всех возможных источников прибыли – продажи книг, получения государственной поддержки и грантов, работы с премиальными фондами и писательскими brand`ами – книгоиздатель и выстраивает свою деятельность. С целью обезопасить себя от разного рода рисков он создаёт систему. Например, книги издаются в сериях (любовный роман, иронический детектив, современная проза), внутри каждой серии существуют свои проекты или brand`ы. Проекты эти рассчитаны на «поп-вкус», то есть на предпочтение успешного, обсуждаемого, тиражируемого, что с успехом и организуется для простодушного читателя. А кроме того, проекты предназначены для целевой аудитории. Читатель всегда выбирал автора, но Достоевского он знал по его книгам. Сегодня автор – это симулякр, имитация самого себя. Это тиражи, премии и некая роль: утончённый интеллектуал; уставший от мерзости жизни меланхолик; брутальный пацан, защищающий правду; православный, а главное, воцерковлённый христианин и пр. И читатель ценит не произведение, а образ. Потому что это «свой», это – «наш», условно белый или красный, в зависимости от предпочтений. Для какой-то аудитории и Улицкая с Толстой – «свои». И неважно, что и как они там пишут, важно, что они «наши».

И вот в пику матерщинникам и клеветникам, «своим» подчас оказывается не шибко даровитый, зато шустрый малый, в задачу которого входит именно не материться и не лгать на Родину, потому что не этого ждёт от него целевая аудитория. В солидарность, за милый и приятный образ публика готова простить и косноязычие, и плагиат, и пустоту.

Когда любимые советские писатели оставили свои автографы под печально знаменитым «Письмом 42-х», когда они, как А. Дементьев, Б. Васильев, Г. Бакланов, принялись лгать и клеветать на прошлое, их многие разлюбили и отринули. Не потому, что их тексты испортились на солнышке и стали вдруг непригодными, а потому, что сами они стали чужими. С тех пор так и повелось: читают, любят и хвалят у нас по преимуществу «своих». Что, впрочем, совершенно неудивительно для страны с вялотекущей, холодной гражданской войной.

Почему всё так происходит? Дать какой-то исчерпывающий ответ невозможно. Мы видим ситуацию извне, а не изнутри, не будучи ни монополистом или хотя бы крупным игроком книжного рынка, ни чиновником соответствующей государственной инстанции. Но мы видим, что русской литературой сегодня называют откровенно плохие тексты, что литературы как таковой у нас нет, а есть какой-то грандиозный междусобойчик, и что, наконец, читатель принимает за литературу то, что ею не является.

Откровенно плохие тексты – это вовсе необязательно мат-перемат. Это и отсутствие чувства языка и стиля, это безвкусица и пустота, это пугающее невежество и плагиат и много чего другого. А. Кузьменков как-то заметил: «Я давно говорю, что скоро у нас литературные награды начнут давать за знание алфавита». Добавим к этому: а за изящную словесность в скором времени начнут принимать ресторанное меню.

На самые разные группы читателей находятся свои писатели. И если читатель отвращается от Улицкой, то ему немедленно предложат что-нибудь другое, но по сути ничем не лучшее. Всё те же косноязычие и пустота. Поэтому по большей части современная медийная литература не может ни научить языку, ни служить делу воспитания и образования. Вольно или невольно эта литература достигает одной-единственной цели: оболванивает своих читателей, прививает им дурной вкус. И уж кому как не учителям словесности стоило бы в первых рядах выступить против катящихся стен, бесчисленного пота и мужских кистей в обручальных кольцах.

Так что же это такое? Кому это выгодно? Зачем нужно всеобщее опрощение и появление пользующихся доверием проводников нужных идей? С одной стороны, это, пожалуй, выгодно родной власти, с другой – геополитическим противникам. Но не будем сбрасывать со счетов и книгоиздателя, который никогда не утверждал, что занимается благотворительностью. Литературные проекты создаются в расчёте на разную аудиторию, но ведь и участники этих проектов должны обладать особыми качествами. Во всяком случае, индустрия не может иметь дело с сомневающимся творцом, который – кто его разберёт? – возьмёт да и сожжёт рукопись в самый неподходящий момент. Индустрии неудобно работать в условиях неконтролируемого развития стилей и направлений, в условиях противостояния разных творческих течений и групп. Проще объявить, что на дворе постмодернизм, что нет ничего абсолютного, а шедевры назначать по мере необходимости. Словом, своеобразию современного литературного процесса поспособствовало единство идеологического с коммерческим.

Понятно, что читателю недосуг разбираться во всех этих окололитературных перипетиях. По старинке воспринимает он всё происходящее всерьёз. Между тем все давно знают, что телевизор обманывает и оглупляет. Никто же не удивляется рекламному вранью, никто не торопится «сникерснуть» и не верит, что «чистота – это чисто Tide». Телезритель понял, что за последнюю четверть века многое изменилось и существует по новым правилам. А вот читатель почему-то знать не желает, что современный писатель – это отнюдь не то же самое, что писатель сто или пятьдесят лет назад; что, как правило, это не инженер человеческих душ, виртуозно владеющий словом, а show-men, отягощённый текстом. Текст для значительной части литераторов становится атрибутом и начинает играть второстепенную роль. На первый план выходит именно авторский образ. И чем ближе образ той или иной группе читателей, тем охотнее ему доверяют и принимают за «своего». Неважно, что на поверку интеллектуал окажется невеждой, патриот – сребролюбивым честолюбцем, а в ироническом детективе иронии отыщется не больше, чем в папской энциклике. Ведь известно, что с иллюзиями не так-то просто расстаться. Собственно на этом и преуспевают манипуляторы общественным сознанием.

Уже в постскриптуме своего письма учитель словесности написал: «Слабо напечатать? Печально. А нет большей беды, чем печаль». Нет, уважаемый преподаватель. Гораздо печальнее, что «мы ленивы и нелюбопытны», что сами потворствуем вырождению любезной Вам чистой русской речи, заигравшись в войнушку и потакая всем подряд, рядящимся «своими», что до сих пор позволяем манипулировать собой, не желаем понимать смысла происходящего вокруг и крестимся только в том случае, когда гремит гром.

 

Испытание премией

Странная это штука – Нобелевская премия. То вдруг премию мира получает Барак Хуссейн Обама, только что избранный президентом США и ещё не успевший проявить себя ни миротворцем, ни поджигателем войны. То ЦРУ публикует документы о своей причастности к выдвижению на премию по литературе Бориса Пастернака с романом «Доктор Живаго». А то вдруг той же премией по литературе награждают Э. Елинек (2004) – даму, судя по её текстам, страдающую расстройствами психики; или Г. Мюллер (2009), тоже даму и автора, среди прочих, такой книги: «Странный взгляд, или Жизнь – это пердёж в фонаре». Название столь многообещающее, что рядовой читатель поневоле задумается: а вместит ли сознание все эти откровения и смыслы…

Словом, Нобелевский комитет загадочен и полон сюрпризов. Да вот, к примеру, премию мира в 2015 г. получила организация «Квартет национального диалога в Тунисе» «за решающий вклад в создание плюралистической демократии в Тунисе вскоре после “жасминовой революции” 2011 года». А мы было гадали, кто же получит: Абу Бакр аль-Багдади или сенатор Джон Маккейн. Хотя, по слухам, главной претенденткой до последнего оставалась Ангела Меркель, которая для этого очень старалась и даже фотографировалась с африканскими беженцами. Но премия досталась революционерам. Причём не только премия мира, но и премия по литературе, присуждённая русскоязычной писательнице из Белоруссии Светлане Алексиевич. Впервые постсоветский литератор, да ещё пишущий на русском языке отмечен Нобелевским комитетом. С чем, конечно, мы поздравляем и союзную республику, и лично Светлану Алексиевич.

Но сюрпризы на этом не заканчиваются. Дело в том, что Нобелевская премия, вопреки завещанию её учредителя, вручается не просто так, а с формулировкой. Сам Альфред Нобель распорядился вручать премии «тем, кто в течение предыдущего года принёс наибольшую пользу человечеству». В частности, литературная премия, по желанию Нобеля, должна вручаться «тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистического направления». Однако Нобелевский комитет с первых же лет существования откровенно игнорирует заветы своего учредителя, о чём говорит и тот факт, что первая же премия, вручённая при жизни Л.Н. Толстого, присуждена была французскому поэту А. Сюлли-Прюдому. Витиеватыми формулировками Нобелевский комитет всякий раз объясняет свой странный выбор и заодно отводит нарекания. Если кому-то не нравится язык или сюжет романа «Доктор Живаго», то ведь премию дали не за язык и не за сюжет, а «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и в области великой прозы». А заслуги, как известно, могут быть самыми разными. Так вот, за какие надо заслуги, за такие и дали…

Или Барак Обама удостоился премии мира «за огромные усилия по укреплению международной дипломатии и сотрудничества между народами». В конце концов, даже не будучи президентом США, человек может прилагать усилия по укреплению сотрудничества между народами. Попробуйте возразить.

Светлана Алексиевич – автор документальной прозы и публицистики, что тут же стало поводом для упрёков в адрес Нобелевского комитета. Как отметил журналист Михаил Бударагин: «Если же мы полагаем литературой метод создания убедительного художественного мира посредством обращения к языку, то любой текст Алексиевич – не более литература, чем инструкция к утюгу». Но уважаемый журналист погорячился. Прежде всего, литература – это вовсе не метод, а вид искусства. Кроме того, «создание убедительного художественного мира» относится именно к художественной литературе. Однако Нобелевский комитет присуждает премию по литературе, а не премию по художественной литературе. Поэтому наградить могут и прозу, и стихи, и публицистику. Не будем забывать и про формулировку. Ведь Светлану Алексиевич наградили не за «создание убедительных миров», а «за её многоголосное творчество – памятник страданию и мужеству в наше время». Почти по Пушкину:

«…Что чувства добрые я лирой пробуждал, / Что в мой жестокий век восславил я свободу / И милость к падшим призывал…»

В том, что творчество Светланы Алексиевич и в самом деле многоголосно, мы ещё успеем убедиться. Пока же остановимся на «памятнике страданию». Нобелевский комитет уверяет, что белорусская писательница воспела страдания и мужество современников, с чем, конечно, нельзя не согласиться. Например, книга «У войны не женское лицо» (1985) посвящена женщинам Великой Отечественной войны. Книга «Цинковые мальчики» (1989) – войне в Афганистане. «Чернобыльская молитва» (1997) – трагедии в Чернобыле. Автор сосредотачивает внимание на катастрофах XX в., затронувших всю или почти всю страну (Советский Союз и впоследствии то, что от него осталось). Она пытается понять природу страданий, исследовать причину их возникновения, что, конечно же, является серьёзным замахом. «Философия страданий и жертвенности» – да ведь это тема философского трактата! Но постичь глубины и высоты заявленной темы автору так и не удалось. Перечислить страшные факты – ещё не значит осознать природу зла. В книгах Светланы Алексиевич действительно все страдают и мучаются, но вывод, к которому приходит автор – не нов и банален: виновником страданий является государственная машина. Помнится, ещё в школе учили: «Государство – это аппарат насилия». Но и сами страдальцы тоже не безвинны, поскольку для того, чтобы прекратить страдания им не хватает культуры. Они от природы – варвары, их мнимая жертвенность есть не что иное, как проявления дикости. Такое впечатление, что Светлане Алексиевич очень хочется призвать к выдавливанию из себя раба. Но это было бы слишком явственным эпигонством.

Утверждение насчёт дикости имеет восходящую направленность, и если сначала Светлана Алексиевич просто фиксирует страдание, сочувствуя и сопереживая, то от книги к книге голос её звучит всё более уверенно и категорично, пока наконец во «Времени секонд хэнд» (2013) не зазвенит в полную силу, зло и напыщенно: «Мой отец до девяноста лет дожил. Говорил, что в его жизни ничего хорошего не было, только война. Это всё, что мы умеем»;

«Русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть»; «На великие стройки ехали одни голодранцы, как мы. У кого ни кола ни двора. “За туманом и за запахом тайги” – это из песен… из книжек… а мы от голода пухли. Голод нас погнал на подвиги»; «Украинцев убивали за то, что они не хотели идти в колхозы. Убивали голодом. Теперь-то я это знаю»… И так далее, и тому подобное. Философский замах на постижение сущего свёлся к пропагандистским штампам Коха – Латыниной – Новодворской.

Но несмотря на то, что исследования Светланы Алексиевич получались мелкотравчатыми, сводимыми к тому, что главное для человека – ценить свою жизнь и жить в достатке, чего в России не знают и не умеют, она их не оставляла и, пользуясь излюбленным полевым методом, продолжала писать. Её книги – это собрание рассказов простых людей о пережитых страданиях и бедах. Так что Нобелевский комитет не соврал: многоголосное творчество присутствует, памятник страданию и мужеству тоже имеется. Остаётся вопрос: почему же именно Светлана Алексиевич и почему же именно сейчас? Ведь писательница уже не первый раз номинируется на Нобелевскую премию, но только в 2015 г. Нобелевский комитет дрогнул перед страданиями. К тому же таких певцов страданий у нас и у самих хоть отбавляй. Так в чём же дело? Видимо, спросить об этом стоит саму лауреатку. Не впрямую, а попытаться найти ответ в уже написанном и сказанном.

Но сначала, как писал М.А. Булгаков, разрешите ещё один крохотный номерок. Непременно с разоблачением.

Ни для кого не секрет, что российские учёные, литераторы и миротворцы довольно редко удостаиваются Нобелевской премии. Более того, если учёного непросто наградить за политические взгляды и симпатии, то с писателями и миротворцами дело обстоит совсем иначе. Неугодных учёных просто не замечают, для угодных гуманитариев придумывают формулировки. Взять хотя бы М.С. Горбачёва, награждённого накануне распада СССР «за вклад в снижение международной напряжённости и осуществление политики гласности». Но чудеса случаются в лотерее, а не при награждении солидными денежными премиями.

В своё время не были отмечены заслуги ни Л.Н. Толстого, ни Д.И. Менделеева. А в 2007 г. на пресс-конференции Международной ассоциации Нобелевского движения доктор физико-математических наук Владимир Чёрный сообщил, что: «…Нобелевская премия по физике за доказательство неоднородности реликтового излучения досталась американцам, тогда как первые результаты по этим исследованиям были получены в России, но это никак не учитывается. Такая же ситуация была с открытием российским физиком Летоховым нового явления лазера: американский физик Ли из Стэнфордского университета работал у Летохова в лаборатории, затем самостоятельно опубликовал результаты, Стэнфордский университет его выдвинул, и он получил Нобелевскую премию. На протест Российской академии наук ответ Нобелевского комитета был очень простой: “Вы должны сами подавать бумаги в комитет”. Аналогичная ситуация произошла с бактерией Helicobacter pylori, которая была открыта российским врачом Морозовым, и за которую премировали австралийских учёных…»

Кстати, сравнительно небольшое число нобелевских лауреатов из России – это один из аргументов в информационной войне. Например, на украинских сайтах это обстоятельство считается весомым аргументом в пользу ничтожества России и её народа. Понятно, что додумались до этого не козак Гаврилюк с Рогнедой Карповной, для таких случаев существуют специальные инструкции с подборками интересных фактов.

В более серьёзных кругах, нежели украинские сайты, подобное положение дел объясняется тем, что фонд премии формируется из процентов с Нобелевского капитала, размещённого преимущественно в американских финансовых структурах. А уж если американские финансовые структуры вершат судьбы мира, то что уж говорить о премиях вообще и выборе лауреатов в частности. Кроме того, логично предположить, что награждаются не просто симпатичные писатели и учёные, а в чём-то даже полезные этим самым «финансовым структурам», а может быть, даже и нужные. Разве, например, садо-мазо Э. Елинек или та самая «жизнь в фонаре» Г. Мюллер не встраиваются в европейский mainstream с гей-парадами, инцестами, расчленёнкой в зоопарках и прочими чудными делами? А не является ли награждение М.С. Горбачёва, в полной мере ответственного за развал СССР, своего рода благодарностью «финансовых структур»? Чудеса, повторимся, конечно, бывают. Но только не в случаях распределения денежных знаков. Кстати, когда записные отечественные патриоты получают от либеральной общественности крупные денежные вознаграждения в виде литературных или любых других премий, простодушным согражданам следовало бы задуматься: может ли это быть, и не обманывают ли их с неясной целью.

А что же сегодня волнует американские «финансовые структуры»? Какова повестка дня? Не ошибёмся, предположив, что это Россия, Украина, Сирия, Путин. Но какое отношение ко всему этому имеет Светлана Алексиевич? Как ни странно, самое прямое. Но почему же в таком случае не Людмила Улицкая? Потому что есть ещё и Лукашенко.

Но обо всём по порядку.

Итак, Светлана Александровна Алексиевич родилась в 1948 г. в г. Станиславе (Ивано-Франковск). В 1961 г. её семья переехала в Белоруссию. После окончания школы Светлана Александровна работала воспитателем, учителем истории и немецкого языка в школах, журналистом. В 1967 г. поступила на журфак БГУ. После его окончания была распределена в г. Берёзу, в районную газету «Маяк коммунизма». С 1976 г. работала в минских газетах и литературных журналах. В 1983 г. принята в Союз писателей СССР. В настоящее время живёт в Минске.

Светлана Алексиевич – лауреат многих международных премий, например Литературной премии им. Н. Островского (СССР, 1985 г.), премии Ленинского комсомола (СССР, 1986 г.), премии им. Курта Тухольского (Шведский ПЕН, 1996 г.), премии «Триумф» (Россия, 1997 г.), премии «Самый искренний человек года» (Россия, фонд «Гласность», 1998 г.), премии «За лучшую политическую книгу года» (Германия, Бремен, 1998 г.), премии «За европейское взаимопонимание» (Германия, Лейпциг, 1998 г.), премии «Свидетель мира» (Международное французское радио, Париж, 1999 г.), Премии мира им. Э.-М. Ремарка (Германия, 2001 г.)

Сложно сказать, когда именно Светлану Алексиевич заинтересовала тема страданий. Но совершенно очевидно, что исследованию этой темы, пусть не философскому, а всего лишь журналистскому, на уровне сбора информации, посвящено всё её творчество. О страданиях и мужестве она говорит не только в книгах, но и в многочисленных интервью. В самом деле, Светлана Алексиевич так часто и подробно беседует с журналистами, что по ответам вполне можно проследить её внутреннюю эволюцию, то, как менялись её взгляды и восприятие жизни.

Например, в интервью сетевому журналу «Вестник» в 1998 г. Светлана Алексиевич так рассказала о своём понимании страдания, о разнице, существующей, по её мнению, между русским и европейцем: «Пренебрежение жизнью – очень русское понятие. У нашего человека как бы и нет своей жизни, мы всё время не в себе. Приходишь к человеку, спрашиваешь о нём. А он говорит: “Да, вот мы построили, победили”, и так далее. Приходите к западному человеку, он говорит о своей жизни, а не о жизни коллектива. <…> Страдание становится оправданием, чтобы не спасать себя, свою семью. Защититься от этого культа страдания можно только культурой, культурой отношения к своей жизни. Мне всё меньше хочется преклоняться перед страданием». Кроме того, писательницу восхищают молодые литовцы, отказавшиеся участвовать в ликвидации Чернобыльской аварии.

Но спустя несколько лет Алексиевич уже иначе относится и к европейцам, и к русским, и даже к страданию. В 2004 г. в интервью газете «Известия» она говорит: «Мои книги – о силе человеческого духа, а у европейского человека появились с этим проблемы. Люди стараются не тревожить себя. Западный человек склонен выбрать не сострадание другому, а помощь: я даю деньги, участвую в какой-то инициативе, но в чужие проблемы не вхожу и в душу их не пускаю. И вот этот практичный, рациональный европейский ум ощущает собственный крах: стало ясно, что рациональный человек не выживет, возникла потребность в гуманитарном человеке».

«Я ведь человек русской культуры. Но наша цивилизация посылает в мир и какие-то иные импульсы – о прочности человека, о жизненных ценностях».

«Объяснять смысл жизни только необходимостью приобретения комфортного жилища, престижной машины означает свести её к биологическому существованию. Это тупик».

Тогда же писательница поделилась своим отношением ко многим явлениям. Обратим на это внимание только для того, чтобы проследить, как менялись взгляды Алексиевич.

«То, что происходит сейчас, свидетельствует: мир не вступил в XXI век. Путь, предложенный миру Америкой, – путь назад. Вместо того чтобы низвергать идеи, – убиваем людей. Для меня то, что происходит в Ираке, – полное поражение цивилизации».

«На Западе всё чаще говорят о том, что у демократии есть свои тупики. Если альтернатива диктатуры есть демократия, то альтернативы демократии нет. И это тоже одно из потрясений сегодняшней жизни».

«Если в твоих руках телевидение, смешно говорить о демократических выборах. И так не только в России или в Белоруссии».

«Я недавно была в Испании, у басков. И окончательно похоронила остатки симпатии к национализму».

«Всё-таки у социализма было много преимуществ.

Особенно в социальной сфере. И ради чего тогда было пролито столько крови в XX веке, чтобы так просто это потерять?.. То же бесплатное всеобщее образование, здравоохранение. Я не говорю, что реформы не нужны. Но они большей любви к человеку требуют».

«Все люди похожи и проблемы всё те же. Живут, умирают, кто-то кого-то любит, кто-то – нет, точно так же дети после смерти родителей или дружат, или делят всё, начиная от штор и табуреток».

Но прошло время, встал вопрос о получении Нобелевской премии, на которую писательница собирается, по её словам «купить свободу», то есть свободно перемещаться, работать и отдыхать, и ответы переменились. Всё чаще стали они напоминать репортажи западной прессы, всё больше слышится в них набивших оскомину клише и откровенной лжи, порой смешной и нелепой. Всё отчётливее сходство Светланы Алексиевич с публикой, предпочитающей свободу на западные деньги.

«Мы имеем дело с русским человеком, который за последние 200 лет почти 150 лет воевал. И никогда не жил хорошо. Человеческая жизнь для него ничего не стоит, и понятие о великости не в том, что человек должен жить хорошо, а в том, что государство должно быть большое и нашпигованное ракетами. На этом огромном постсоветском пространстве, особенно в России и Беларуси, где народ вначале 70 лет обманывали, потом ещё 20 лет грабили, выросли очень агрессивные и опасные для мира люди» («Хартыя’97», 2015). Значит, величие – это жить хорошо и беречь свою жизнь. А как насчёт тупика и биологического существования?..

«Я не верю ни Путину, ни Лукашенко. В наших краях политикам нельзя верить. А тем более таким тоталитарным. Мы видим, что есть переодетые российские военные в Украине. А Путин, глядя миру в лицо, говорит, что там их нет» (Радио «Свобода», 2014). Интересно, где это Вы, Светлана Александровна, видели российских военных, а главное – как Вы их, переодетых, опознали?..

«Я ездила по России, видела, что написано на автомобилях: “Обама – чмо”, “Поднялся бы Сталин”» («Известия», 2015). Найдётся ли ещё хоть один человек, который бы видел то же самое?..

«Мне вспоминаются документальные кадры ввода русских войск в Крым: шли КАМАЗы, военные тягачи, бронетехника. Вокруг раскрытых люков сидели солдаты, у них на всю мощь гремели магнитофоны. Неслась на всю мощь песня: “Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит!”» («Deutsche Welle»). Конечно, «Deutsche Welle» ещё и не то проглотит, но вообще-то сложно себе представить, чтобы солдаты на бронетехнике с упоением слушали песню из рекламы «Кока-Колы».

«То, что мы говорим на русском языке – это наши глубокие исторические проблемы. Небольшой народ был всегда угнетён, никогда не жил своей жизнью. Поэтому русскоязычность не политическая затея, это наши внутренние исторические проблемы, наши собственные комплексы. Меня очень радует нынешний интерес к белорусскому языку, столько людей записывается на курсы. Сегодня это форма сопротивления» (Радио «Свобода», 2014). «200 лет нам не дали жить как полноценной нации, уничтожили национальную элиту, уничтожали язык, но я не думаю, что белорусы – это умирающая нация» (из интервью на Минской книжной ярмарке, 2014). Не то же самое постигло и украинцев? По крайней мере, именно этому их учили последнее время. А как же похороненная Светланой Алексиевич симпатия к национализму?..

«Обама и Европа ведут себя очень разумно. <…> Это политики, которые представляют общество, которое совсем не хочет обуть дурацкие сапоги, взять автомат и идти куда-то. Люди любят жизнь и умеют жить. У них совсем другие ценности» (Радио «Свобода», 2014). В самом деле?..

«Лукашенко выглядит меньшим диктатором, чем Путин. Во всяком случае, у нас нет этих диких законов о сексуальных меньшинствах, о защите православия» (Радио «Свобода», 2014). Во-первых, у нас тоже нет закона о защите православия. А во-вторых, вот вам навскидку несколько действительно диких законов: в Великобритании нельзя умирать в здании Парламента. В США, в штате Мэриленд в городе Балтимор, нельзя приходить в театр со львами. В штате Калифорния под угрозой штрафа нельзя в черте города Чико взрывать ядерные устройства. В штате Алабама запрещено водить машину с завязанными глазами. Эти законы принимают свободные, культурные люди?..

«Не надо быть в отчаянии, всё-таки главное мы сделали – коммунизм побеждён» (из интервью на Минской книжной ярмарке, 2014). Конечно, люди могут иметь разные взгляды, могут не соглашаться друг с другом. Но будьте вы честны, как сами же и призываете! Не нравится вам коммунизм – откажитесь от его наград, верните его дипломы, вышвырните его деньги. Или это, по-вашему, честно: пользоваться благами ненавистного режима? Светлана Алексиевич не скрывает, что награждалась премией Ленинского комсомола. Но это означает, что она брала деньги у диктаторов, добытые, быть может, трудом заключённых. Какие уж тут цинковые – тут кровавые мальчики должны в глазах прыгать. А кроме того: как быть с преимуществами социализма?..

Уроженка Западной Украины, Светлана Алексиевич призналась: «Я очень люблю Украину. Это тоже моя земля. Моя украинская бабушка (она – из Винницкой области) всегда мне говорила, что я должна любить Украину. Всё детство она мне рассказывала про Голодомор, какой это был кошмар» (пресс-конференция в редакции белорусской оппозиционной газеты «Наша нива»). Речь, заметим, не о голоде, случавшемся в разных частях страны, а именно о Голодоморе, то есть писательница подчёркивает, что с детства знает о «тюрьме народов», о том, как Россия сознательно и целенаправленно уничтожала украинцев. За последнюю пару лет Светлана Алексиевич не раз делилась с журналистами мнением о происходящем на Украине: «Мне нравился и первый Майдан, и второй Майдан» (Радио «Свобода», 2014); «Я очень поддерживаю Украину, была на Майдане и плакала над фотографиями Небесной сотни» (Радио «Свобода», 2014); «Они там, в Кремле, не могут поверить, что на Украине произошёл не нацистский переворот, а народная революция. Справедливая» (Радио «Свобода», 2014); «Недалеко от моего дома в Минске стоит памятник украинскому кобзарю Тарасу Шевченко. Каждое утро я вижу, что памятник обсыпан цветами, догорают поминальные свечи. Первые дни на тех, кто приходит сюда, составляли протоколы, везли в полицейский участок. Тогда таких людей было десятки, а теперь сотни. Полицейские не могут арестовать всех людей, утром к памятнику приезжает машина и арестовывает цветы. Но я знаю, что утром будут новые цветы» («Deutsche Welle»).

Ну цветы-то, конечно, арестовывают по приказу диктатора Лукашенко, о котором в интервью швейцарской газете «Neue Zuercher Zeitung» Светлана Алексиевич высказалась следующим образом: «Для меня он психопат, и все его действия – патологические. <…> Он – политическое животное».

После известия о присуждении Светлане Алексиевич Нобелевской премии по литературе в сети появилось множество публикаций. Кто-то радуется и искренне поздравляет писательницу с наградой. Кто-то негодует и недоумевает. Высказываются разные соображения по поводу причудливого выбора Нобелевского комитета. Но Светлана Алексиевич – это не просто хороший или не очень писатель. Это восточноевропейский писатель, утверждающий превосходство европейских ценностей и европейского образа жизни перед ценностями и образом жизни русскими. Это продолжение кампании, развернувшейся в 2013 г. на Украине, когда украинцам тоже внушали, что они победили коммунизм, а теперь должны победить коррупцию и бескультурье, должны выйти на улицы, потому что «Украина – це Европа». Подальше от диктаторов и приносимых ими страданий, вперёд к свободе и достоинству, к европейской жизни. Ведь главное для человека – это хорошо жить и уметь беречь собственную жизнь.

Точнее всех, отозвавшихся на награждение Алексиевич, ситуацию описал журналист Олег Кашин: «Появляется человек, голос которого звучит заведомо громче, чем голос любого из россиян, – конкурировать с нобелевским лауреатом в мировом медийном контексте может только Владимир Путин, причём такая конкуренция для Путина будет заведомо проигрышна. Путин скажет “Да”, нобелиат скажет “Нет”, и это будет последнее слово. Русский нобелевский лауреат по литературе – это не просто очередной коллега Марио Варгаса Льосы и Эльфриды Елинек. <…> В 2015 году русский нобелевский лауреат по литературе – это будет абсолютный моральный авторитет, тем более абсолютный, что в России 2015 года конкурс моральных авторитетов давно закрыт по неявке одних участников и в связи с дисквалификацией других».

Правда, попасть в одну компанию с Э. Елинек – честь, надо признать, сомнительная. Да и нобелевских лауреатов отнюдь не все боготворят. Словом, в России этот механизм едва ли сработает. А вот каковы настроения в Белоруссии, ставшей обладательницей своей первой Нобелевской премии, сказать трудно. Поэтому если в рассуждении Олега Кашина заменить «Путина» на «Лукашенко», а «Россию» на «Белоруссию», то модель представляется вполне жизнеспособной. И если на Украине переворот состоялся силами полоумного Кличко, ущербного Яценюка и невменяемого Тягнибока, то у белорусской революции есть все шансы благословиться у Нобелевской лауреатки. А тут ещё путевой звездой светит, подбадривает премия мира, присуждённая, как мы помним, в связи с «жасминовой революцией». Но схема цветных и цветочных революций несколько устарела за последнее время и определённо нуждалась в свежих идеях. Оказалось, «их есть у меня».

Неважно, станет ли Светлана Алексиевич толкаться на Майдане или нет. Ленин ведь тоже не участвовал во взятии Зимнего. Важно, что для маленькой Белоруссии лауреат Нобелевской премии по литературе действительно может превратиться в абсолютный и непререкаемый моральный авторитет.

 

Сплошь пёсьи головы

Лауреат Нобелевской премии по литературе за 2015 г. Светлана Алексиевич стала после награждения едва ли не самой цитируемой и обсуждаемой в рунете персоной. Присуждение ей премии буквально всколыхнуло Россию и Белоруссию. Ещё бы! Не каждый год Нобелевский комитет награждает русскоязычных писателей. Реакция на награждение Светланы Алексиевич оказалась пёстрой: кто-то ругался, кто-то ликовал, а признанные русские патриоты – очевидно, не разобравшись – восклицали:

«Ура Светлане Алексиевич, товарищи!», и только что в воздух чепчики не бросали.

Потом о писательнице забыли. А потом опять вспомнили. И снова началось: «ура!», «долой!» и кто во что горазд. Оказалось, что новый всплеск интереса к белорусской писательнице и зашкаливание эмоционального фона связаны с произнесённой ею традиционной Нобелевской речью или, как ещё говорят, лекцией. Лекция получилась довольно пространной, по сравнению, например, с выступлениями М.А. Шолохова (1965 г.) или И.А. Бунина (1933 г.) К тому же, если речь И.А. Бунина стала в значительной мере выражением благодарности, речь М.А. Шолохова – рассуждением о литературе и предназначении писателя, то свою речь, ни в чём не изменяя себе, Светлана Алексиевич посвятила России и русскому народу.

Нет, сначала-то она пересказала и процитировала несколько своих книжек, напомнила слушателям, как они интересны, эти книжки, и как важны для понимания России. Намекнула, что она и есть главный специалист по русской душе, посетовала на свою советскую судьбу и только после этого принялась смачно оплёвывать шестую часть суши со всеми её обитателями. В общем-то, эту речь можно даже не комментировать – она сама за себя говорит. Но всё же есть кое-что, о чём стоит сказать особо.

Прежде всего, каждый писатель – это колониалист, эдакий англичанин в Индии. Он захватывает некие территории и вовсю начинает их эксплуатировать. Писателю нужны колонии, откуда он мог бы вывозить свои сокровища. Колонии, как и сокровища, могут быть самыми разными, да и поверяются они временем. Но творчество любого писателя – это эксплуатация тех или иных условных территорий. Что касается Светланы Алексиевич, то своей колонией, случайно или расчётливо, она с самого начала писательской деятельности избрала Россию и русский народ. Судя по книгам и интервью Светланы Алексиевич, человек она достаточно простой и прямолинейный. А потому, не утруждая себя «колониальными поисками», она когда-то решила, что будет эксплуатировать одну-единственную территорию: «Россия. Страна, населённая людьми с пёсьими головами». Благо, территория огромна, сокровищ много, до сих пор хватало всем желающим.

И началось. Книга о Великой Отечественной войне… Книга о Чернобыльской катастрофе… Книга об Афгане… И всюду одно и то же: русские только страдают, потому что они рабы. И так далее, и тому подобные пропагандистские штампы. А потому, о чём бы ни говорила и ни писала Светлана Алексиевич, получается у неё только про пёсьи головы. Даже в Нобелевской лекции она заявила буквально следующее: «Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой…» Многие из нас жили в одной стране с Алексиевич. Но есть ли ещё хоть один человек, которого бы тоже учили смерти? Да и что это такое: «учить смерти»? Кстати, о самопожертвовании. Прежде всего, этому учит христианство: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15:13). Более того, Сам Основатель христианства принёс Себя в жертву, отдал Себя за грехи мира. Так что здесь Светлана Алексиевич пока ещё христианскую Европу не удивила. А кроме того, каким бы делом человек ни занимался, чему бы ни служил, нужно именно сгорать, отдавать себя этому делу. Иначе ничего путного не выйдет. И неважно кто перед нами: советский солдат, британский физик, учительница из Кении, влюблённый мужчина или многодетная мать. Не отдаёт себя только тот, кто ничего и никого не любит. Человек, осуждающий самопожертвование и самоотдачу есть законченный эгоист и гедонист, потому что любовь – к человеку ли, к делу ли – это и есть самопожертвование и самоотдача. И получается, что помимо непонимания Светланой Алексиевич смысла проговариваемых слов, опять пёсьи головы. Ведь утверждение, что «нас с детства учили умирать» равносильно утверждению, что Россию населяют люди с пёсьими головами.

Светлана Алексиевич пишет, как она уверяет, со слуха – в Нобелевской лекции она даже назвала себя «человеком-ухом». Происходит это следующим образом: либо разные люди добровольно рассказывают о себе страшные истории, либо ухо подслушивает в толпе, а после добросовестно или не очень записывает. Любопытно, что коллекционирует Светлана Алексиевич исключительно страшные истории, создавая у читателя впечатление, что ничего хорошего ей попросту никто и никогда не рассказывал – не о чем было рассказывать.

Вообще, что касается записи на слух, метода эта хорошо известна по деятельности другого Нобелевского лауреата и называется «Один старый лагерник рассказывал». Проверить эти рассказы не представляется возможным: старый лагерник давно замучен, а «ухо» не разглядело, что там и кто в толпе вякнул. Вот и получается у Светланы Алексиевич: «Модернизация у нас возможна путём шарашек и расстрелов… Русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Что же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он… Честного человека у нас не найдёшь, а святые есть… Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть… Два главных русских слова: война и тюрьма. Своровал, погулял, сел… вышел и опять сел… Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознаёт, что не принадлежит этому миру… Чем грязнее и кровавее, тем больше для неё простора… Для новой революции нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Куража нет. Русскому человеку нужна такая идея, чтобы мороз по коже… Так наша жизнь и болтается – между бардаком и бараком. Коммунизм не умер, труп жив…»

Про кнут, кстати, Горький написал. Видимо, Светлана Алексиевич слышала это, когда прогуливалась возле Литературного института во время сессии. Ну а если серьёзно, то почему, живя в «этой стране» да ещё бывая в разных городах, никогда ничего подобного не слышишь? Да, люди ругают власть; да, недовольны пенсиями и зарплатами. А в какой стране люди власть не ругают? Но чтобы кто-то сказал о себе: «Своровал, погулял, сел… вышел и опять сел…» или, другими словами: «Украл, выпил, в тюрьму… Украл, выпил, в тюрьму…» – нужна уж очень специфическая среда, чтобы услышать от человека что-то подобное о самом себе. Но допустим, что Светлана Алексиевич действительно всё это слышала на улицах российских городов. Тогда возникает вопрос: если ты приехала в страну с населением в сто сорок миллионов человек, услышала что-то в толпе и решила, что это общее мнение, кто ты после этого?..

Возможно, мы чего-то не поняли. А художника, как известно, всякий может обидеть. Возможно, Светлана Алексиевич – это борец за мир и свободу. Ведь она прямо так и сказала в Нобелевской лекции: «Признаюсь, я не сразу стала свободной. Я была искренней со своими героями, и они доверяли мне. У каждого из нас был свой путь к свободе. До Афганистана я верила в социализм с человеческим лицом. Оттуда вернулась свободной от всех иллюзий. “Прости меня, отец, – сказала я при встрече, – ты воспитал меня с верой в коммунистические идеалы, но достаточно один раз увидеть, как недавние советские школьники, которых вы с мамой учите (мои родители были сельские учителя), на чужой земле убивают неизвестных им людей, чтобы все твои слова превратились в прах. Мы – убийцы, папа, понимаешь!?” Отец заплакал». Всё-таки она стала свободной, и это выразилось в понимании, что социализма с человеческим лицом не бывает, что советские люди – убийцы. Так, может быть, она призывает человечество прекратить воевать? Может быть, осуждает всякую военщину? Но нет! В том-то всё и дело, что это именно советские и русские люди – убийцы. Вот и в Афганистане писательница увидела ребёнка без рук и упала в обморок. «Это твои русские бомбили», – объяснила ей молодая афганка. А что же Светлана Александровна не расскажет Нобелевскому комитету о последствиях американских бомбёжек в афганском Кундузе? Уж бороться с военщиной, так бороться. Или писательница думает, что в Югославии не было детишек с оторванными ручками?

А и правда, что же поделывает светоч демократии?

Оказывается, не сидит без дела. С конца XVIII в. Соединённые Штаты более двухсот раз осуществляли вооружённую агрессию. Но пацифистке Алексиевич это неинтересно. Ведь история ещё не знала случая, чтобы за антиамериканизм давали Нобелевскую премию.

Съездила женщина на войну, упала в обморок и всё поняла. И с тех пор с присущей ей простотой и прямолинейностью делает своё дело: обличает. Простенько, но со вкусом, дёшево и с огоньком: вот общая беда, а вот виноватые. Кто всё время воюет? Кто больше всех пьёт? Кто постоянно ворует? Ну и, конечно, пару звонких куплетов о свободе и рабстве. Только разговоры эти без статистики ничего не стоят, превращаясь от слова к слову в пустой трёп. Хотя в то же время это весьма действенный приём в информационной войне. Ведь человек, воспринимающий информацию, не всегда успевает задуматься, и тогда голос разума тонет в хоре эмоций, и люди с пёсьими головами начинают мерещиться на каждом шагу. А значит, цель достигнута, и всё было не зря.

Ну а что же нам-то делать? Продолжать утираться? Нобелевская речь Светланы Алексиевич плюс её интервью и книги дают все основания к следующим действиям: во-первых, используя её же опыт, то есть выписывая приглянувшиеся факты, стоит, пожалуй, собрать всё враньё, посеянное Светланой Алексиевич, и выпустить отдельным изданием. Сюда войдут отрывки из книг, цитаты из Нобелевской лекции, выдержки из интервью. Ну как, например, пройти мимо такого: «…Недавно я была в Москве и решила сходить в храм на службу. Вижу возле собора большое количество полицейских, бойцов подразделений по пресечению беспорядков, толпа гражданских. Думаю, что-то случилось: покушение или ещё что. Но мне отвечают: “Нет, просто мы все идём в церковь помолиться во славу российского ядерного оружия”. Представляете? Помолиться за ядерное оружие русских! Полиция вместе с военными и политиками! Это отвратительно! На следующий день сажусь в такси, водитель меня спрашивает, православная ли я. Отвечаю, что нет. “Тогда извините, вам придётся освободить машину, поскольку это православное такси и мы обслуживаем исключительно христиан-ортодоксов”. Вечером отправляюсь в театр – у входа – группа казаков с нагайками, требующих отменить спектакль по Набокову. И это я говорю всего о нескольких днях в Москве. Вы понимаете – красный человек жив! Мы должны выдавить всё это» (интервью испанской газете «La Vanguardia»).

Сюда же через запятую войдут и все оскорбления, произнесённые С.А. Алексиевич в адрес русского народа. Назвать можно так: «Белая книга Светланы Алексиевич». А уж потом, во-вторых, передать эту книгу в Европейский Суд по правам человека с иском на гражданку Алексиевич в связи с клеветой, оскорблением чести и достоинства, а также призывами к насилию («выдавить красного человека»). Средства, как мы знаем, у гражданки Алексиевич имеются. Мелочиться не надо, пусть сумма возмещения ущерба не превышает сумму, выделенную гражданке Алексиевич Нобелевским комитетом. Деньги пойдут в Фонд помощи малоимущим гражданам России, о которых так печётся белорусская писательница.

И ещё об одном. Светлана Алексиевич – признанный мастер афористичных заголовков и определений. «У войны не женское лицо»… «Цинковые мальчики»… «Время сэконд-хэнд»… «Красный человек»… Эти формулировки не всегда удачны. Например, «время сэконд-хэнд» похоже, скорее, на какой-то набор слов, чем на осмысленную метафору. То же и с «красным» человеком. Вроде бы, судя по цвету, понятно, что речь идёт о советском человеке. Была «Красная Армия», советскую хоккейную команду называли «красной машиной», об СССР говорили: «красная империя». Отсюда, конечно, следует, что житель «красной империи» и есть «красный» человек. Но Светлана Алексиевич вкладывает в это какой-то свой смысл. Даже из её Нобелевской лекции понятно, что «красный» человек – это тот, кого необходимо «выдавить». Причём не из себя, как предлагал обходиться с рабом Чехов. «Выдавить» «красного» человека нужно вообще, отовсюду. И сделать это, по мнению Светланы Алексиевич, должны «мы», то есть Алексиевич и европейцы. Потому что «красный» человек – это раб, завистливая и лживая сволочь, злая, ничтожная, копошащаяся в грязи, всё своё время проводящая в убийствах или воровстве. Это, между прочим, о каждом из нас. И всё это сказано белорусской писательницей напрямую в Нобелевской лекции. Почему это так, а не иначе – писательница не объясняет. Она вообще только констатирует. Но именно поэтому «красный» человек так и останется фантазией, ещё одной пёсьей головой. Что это такое на самом деле – «никому не известно и никого не касается». Зато всем очень хорошо известно, что такое «подлый человек», «низкий человек», «дрянной человек», «неблагодарный человек».

Кстати, в разное время в своих Нобелевских лекциях писатели обращались к Шведской академии со словами благодарности: «…Любовь к искусствам и к литературе всегда была традицией для Шведского королевского дома, равно как и для всей благородной нации вашей.

Основанная славным воином, шведская династия есть одна из самых славных в мире. Его величество король, король-рыцарь народа-рыцаря, да соизволит разрешить чужеземному, свободному писателю, удостоенному вниманием Шведской академии, выразить ему свои почтительнейшие и сердечнейшие чувства» (И.А. Бунин). «…Я хотел бы, чтобы мои книги помогали людям стать лучше, стать чище душой, пробуждать любовь к человеку, стремление активно бороться за идеалы гуманизма и прогресса человечества. Если мне это удалось в какой-то мере, я счастлив. Благодарю всех, кто находится в этом зале, всех, кто прислал мне приветствия и поздравления в связи с Нобелевской премией» (М.А. Шолохов). Но ни слова благодарности не высказала Светлана Алексиевич. С трепетом рассказала она о себе и с ненавистью – о стране, населённой людьми с пёсьими головами. Больше ей, очевидно, сказать нечего.

 

Война и муза

Отечественная война 1941–1945 гг. во многом, как не раз уже было отмечено, походит на Отечественную войну 1812 г. Дело, конечно, не в дате начала вторжения, сходство связано именно с характером войны и особенностями этого характера. Отечественная война – война всеобщая. «Вставай, страна огромная…» Огромной многомиллионной стране нужно встать, подняться на смертный бой. И бой этот в Отечественной войне предстоит принять каждому на своём месте. Кто как может, кто как умеет должен оказать врагу сопротивление. Важно, что это сопротивление добровольца – не наёмника. Сопротивление порой инстинктивное, когда далёкий от политики и военного дела человек избирает для себя тот поступок или тот взгляд, что единственно согласуется с общими чаяниями, с общим благом.

Л.Н. Толстой в «Войне и мире» показал, что выигранное сражение не есть признак победы одних и поражения других. Окончательный исход Отечественной войны зависит не столько от военных успехов, сколько от особого состояния, которое суждено или не суждено пережить атакованному народу. Военный успех станет уже следствием такого состояния, как это было в 1812–1813 гг., как это было, например, в декабре 1941 г. Если пользоваться аллегорией Толстого, то сопротивляться в правильной позе фехтовальщика можно лишь после того, как поднимется дубина народной войны. Причём дубина не в смысле партизанского движения, происходящего против всяческих военных правил, но в смысле широкого осознания необходимости сопротивляться любыми способами и всеми доступными средствами. Когда такое состояние овладевает большинством народа, можно сказать, что Отечественная война началась и будет закончена только в одном случае из двух: при абсолютной победе или абсолютном исчезновении сопротивляющегося народа. Это состояние, раз овладевшее большинством, есть своего рода болезнь, которая не проходит до тех пор, пока не будет устранена причина, породившая её.

Может показаться парадоксальным, что Великая Отечественная война оказалась музой, ведь советское искусство обогатилось новым жанром – военным. Но конечно, никакого парадокса тут нет. Не война как таковая, не убийства стали источником вдохновения. Но состояние, переживаемое народом, определённая гамма чувств и сосредоточенность на одном предмете. Сначала живопись, кино, скульптура, музыка, театр, литература – каждое из искусств говорило своим языком только о войне, и это было понятно. Но вот война закончилась, а тема оказалась неисчерпанной. Военная поэзия и военная проза, думается, всем хорошо известны. Уже и в наше время много пишут стихов о войне, появляются очерки-рассказы о воевавших дедах и прадедах. Но и в советское время к военной теме обращались не только ветераны. Ведь и стихи В.С. Высоцкого, и повесть В.Г. Распутина «Живи и помни» написаны спустя десятилетия после Победы не бывавшими на фронте и не знавшими войны авторами.

Сегодня, как и в послевоенный период, литература о войне – это память, это исследование, это восхищение лучшими человеческими проявлениями и неприятие худших, это, наконец, лирика. Другими словами, это просто литература. Но в годы сопротивления поэзия, проза, публицистика стали настоящим оружием, задачей которого было поддержать боевой дух, помочь перенести ратные тяготы, внушить пущую ненависть к врагу и не позволить советскому человеку отчаяться. Не только публицистика, рассказавшая, например, о подвигах Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, Александра Матросова, служила поставленной цели. В поэзии, прозе появлялись героические образы. Уже в 1942 г. вышли из печати первые главы «Василия Тёркина» А.Т. Твардовского. «Редкой книгой» назвал «Книгу про бойца» И.А. Бунин. В те же годы работает над романом «Они сражались за Родину» М.А. Шолохов. В 1943 г. в газете «Правда» была опубликована статья А.А. Фадеева «Бессмертие». Речь в статье шла о казнённых фашистами в Краснодоне молодогвардейцах, тела которых были извлечены из шурфа шахты № 5 после освобождения города советскими войсками. Через несколько лет вышел роман «Молодая гвардия».

Многие писатели оказались на фронте, как, например, А.А. Сурков, писавший о себе:

А в блокадном Ленинграде звучал по радио тихий голос О.Ф. Берггольц:

И всё-таки невозможно не удивиться, как много стихов появилось во время войны! Во фронтовых окопах, в голодном тылу… Стихи звучали по радио, их публиковали центральные и фронтовые газеты, стихи переписывались бойцами и заучивались наизусть… В этой тяге к поэтическому слову проявились и любовь к жизни, и сопротивление врагу, так и не смогшему уничтожить главное в народе, не сумевшему расчеловечить его. Нам нужны стихи, а значит, нам нужно всё то, что мы любили до войны, а главное – мы и сами те же.

Вот ответ тем, кто считает поэзию ерундой и пустым занятием. Поэт И.А. Белоусов в своих воспоминаниях об ушедшей, дореволюционной Москве рассказывает, как ребёнком читал портным из мастерской отца стихи Н.А. Некрасова, с каким удовольствием и вниманием эти простые люди внимали поэтическому слову, как быстро запоминали многие места из некрасовских поэм. С таким же вниманием и удовольствием читали, запоминали и пели на фронте «Землянку», «Жди меня», «Соловьёв», «На солнечной поляночке». И так же, как Некрасов, рассказывая о жизни простого народа, находил отклик в народной душе, военные поэты были понятны и близки солдату. Понятны и близки были стихи о Родине, о любви и верности, о скорой победе, о солдатском братстве и солдатских чувствах. И не просто близки, но и нужны были стихи солдату, уставшему, наверное, от близости смерти, от нелёгких буден и кочевой жизни.

Но война закончилась, и вместе с Победой советскому народу достался огромный культурный пласт – литература о войне.

Уже после 45-го года выходит первый роман Ю.В. Бондарева, появляются повести В.В. Быкова, В.О. Богомолова и других писателей-фронтовиков. Но война в их произведениях – это не просто память и напоминание другим, это огромное пространство и бескрайний материал для исследования человека. Например, повесть В.В. Быкова «Сотников» можно отнести к исследованию «анатомии предательства». Внимательно и даже пристально, рассматривая каждый шаг, каждое душевное движение, следит писатель за человеком, решившимся в итоге на отступничество. Повесть эта, как нередко бывает, стала сегодня едва ли не более актуальной, чем в семидесятые годы прошлого века, когда и была написана.

Предатель – не какой-то изначальный злодей и не Мальчиш-Плохиш, при одном взгляде на которого очевидной становится вся его суть. Даже Иуда был избран Христом в числе двенадцати, и ходил по Иудее и Галилее вместе с апостолами за своим Учителем. Но наступает какой-то миг, и человек, ко всеобщему удивлению, переворачивается, оказывается не тем, за кого его принимали долгое время. «Я вот думаю всё… <…> ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже…» Это рассуждения одного из героев повести, Петра, приговорённого немцами к смерти за связь с партизанами и укрывательство еврейской девочки. Но как современно звучат эти слова! «Ну а наши?.. Как их понимать?..», – то и дело думаешь сегодня, когда слышишь или читаешь, что-то вроде: «Я считаю русских мужчин в массе своей животными, существами даже не второго, а третьего сорта» (Артемий Троицкий). Или, например, узнаёшь, что «Русский мужчина деградировал и превратился в малоинтересный отброс цивилизации – в самовлюблённого, обидчивого, трусливого подонка» (Альфред Кох), что «Я не знаю ни одного другого народа, у которого бы деградация зашла так далеко, как у русских…» (Виктор Ерофеев). А как их понимать, когда они мечтают: «Лучше бы фашистская Германия в 45-м году победила СССР»? (Александр Минкин). Возразят: «Какие они “свои”!» Да ведь они как раз из тех, кто «жил, ел который, людям в глаза смотрел…» Предательство – это всегда потеря достоинства, и не здесь ли деградация, не здесь ли третьесортность? Но как же всё-таки их понимать? Делают ли они это за тридцать сребреников или, по слову А.М. Горького, «чтоб их заметили, подали им милостину внимания», как и всякие пустые, ничтожные люди?

«…А теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже…» Именно так обстоят дела сегодня на Украине, где позавчерашние коммунисты и вчерашние регионалы выкрикивают нацистские лозунги и клянутся, что «на свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть» Степана Бандеры.

Где грань между «в глаза глядел» и «застрелить норовит»? Исследованию этой грани, незаметному подчас переходу человека из одного состояния в другое посвящена повесть В.В. Быкова. Герой повести Николай Рыбак тоже не похож на предателя. Но попав с товарищем в плен, он никак не может смириться с мыслью, что перед ним – обрыв. Он не в состоянии помочь себе ничем – ни смелостью, ни находчивостью, столько раз уже выручавшими его в трудные времена. Но он не хочет принять мысль, что смерть порой – единственный выход из безвыходного положения, и соглашается стать полицаем, чтобы поторговаться, чтобы потом уйти к своим. Сначала всё это только мысли, фантазии, страхи. Но вот ему пришлось не стрелять даже, а только вытолкнуть подставку из-под ног висельника – своего товарища – и тут, именно в этот миг и свершилось. Рыбак перешёл черту, назад за которую вернуться невозможно. И теперь «уйти к своим» уже не получится, потому что «своих» у Рыбака больше нет. Можно быть чем-то недовольным, с чем-то несогласным. Можно порой прийти в отчаяние от происходящего вокруг. Но важно помнить: где-то рядом есть невидимая черта, перейдя за которую, уже нельзя будет вернуться обратно. И тогда всё изменится, но совершенно не так, как того хотелось бы изначально.

Война в повести «Сотников» – скорее, фон, окружающая героев обстановка, задающая условия раскрытия персонажей. В центре же исследования – человеческая психология и одно из худших человеческих проявлений, которое по странной закономерности становится в наши дни чем-то обычным. Война – это особые обстоятельства, когда у человека не получается обособиться, когда человек вынужден находиться в постоянном и довольно близком соприкосновении с ближним. Невозможно спрятаться, уйти в себя, волей-неволей приходится раскрываться и быть собой, да ещё к тому же – постоянно совершать выбор. Война – время страшного напряжения не только из-за близости смерти, в условиях войны человек узнаёт о себе то, чего не узнал бы он в мирное время. И это знание не всегда бывает приятным. Говорят, что чужая душа – потёмки. Но во-первых, далеко не всегда человек хорошо знаком с самим собой, а во-вторых, война высвечивает любые потёмки, вытаскивая наружу то, что очень бы хотелось запрятать поглубже.

Человек на войне, человек в условиях войны… Тема эта неисчерпаема, как до конца неисчерпаем и непознаваем сам человек. Вот почему литература о войне была не только идеологическим и психологическим оружием во время боевых действий. Она интересна не просто историей или фактами, но, главным образом, психологией и философией. Не описательность делает произведение понятным и занимательным для последующих поколений. Глубокая литература предлагает читателю пути к самопознанию и пытается осуществить невозможное – нащупать и достоверно отобразить человеческую суть.

 

Бритва Оккама для «нового реализма»

Рассуждая о каком-либо явлении, недостаточно сказать «нравится» или «не нравится» – всякое суждение должно быть на чём-то основано. И чем крепче основание, тем убедительнее прозвучат приводимые доводы. Для того чтобы показать, что понятие «новый реализм» не объясняет подразумеваемое явление, обратимся в первую очередь к понятию как таковому. В чём разница между «словами» и «понятиями»? Почему одни понятия приживаются, а другие исчезают?

К основным направлениям, занимающимся исследованием понятий, могут быть отнесены немецкая школа Begriffsgeschichte и английская History of Concepts. Основоположником немецкой школы «Истории понятий» стал Р. Козеллек. У истоков английской школы стоят К. Скиннер и Дж. Пококк. Опираясь на принципы и подходы, сформулированные Р. Козеллеком, мы и попытаемся разграничить слова и понятия, а также указать на неуместность использования понятия «новый реализм» применительно к литературному процессу в современной России.

Прежде всего, необходимо отметить, что любые социальные изменения отображаются в понятиях. История любой эпохи заключена в понятиях, распространённых и широко употребляемых в соответствующий исторический период. В то же время сами понятия имеют свою собственную историю. Исследование эпохи не должно основываться исключительно на изучении текста. Текст может быть истолкован розно, в зависимости от господствующих взглядов на тот или иной предмет. Именно поэтому всегда важно проследить историю зарождения смыслов, то есть историю возникновения самих понятий. Подобный подход возможен по отношению не только к прошлому, но и к современности. Исследования новейших понятий поможет избежать неверного их использования, а также объяснить причины их появления, связанные, возможно, с изменениями в общественном сознании.

Исследовать историю зарождения понятий призывал ещё Л. Февр, утверждавший, что история – это история значений основных понятий. Слово, изменившее со временем смысл, меняет и весь контекст. При этом речь идёт не только о буквальном значении слова, но и об эмоциональной нагрузке его восприятия. Так, например, отношение в разное время к марксистской идеологии способно менять восприятие соответствующих текстов от совершенно серьёзного до сугубо ироничного.

Именно поэтому понятие может и должно быть предметом исследования не только с точки зрения смысла, но и как самостоятельная единица, обеспечивающая существование идей. Слова, как и люди, имеют своих современников и единомышленников. И любое понятие связано с современными ему понятиями. Более того, любое слово существует в цепочке «слово – смысл – реальность». То есть через смысл слово отсылает ко вполне определенной реальности. Слово, привязанное к реальности, неповторимо и уникально. Другое дело, что восприятие слова и связанное с этим восприятием расширенное применение не могут быть уникальными или застывшими, а потому имеют свою историю.

Однако взаимоотношения понятия и реальности могут быть разными, так что реальность далеко не всегда имеет нужду в новом понятии, а понятие не всегда поспевает за реальностью. Последнее возможно, когда, например, в рамках одной идеологии динамически меняющаяся реальность описывается при помощи неизменного набора понятий. В то же самое время новые понятия подчас присваиваются явлениям или объектам, не нуждающимся в понятийном обновлении. В таких случаях новое понятие может оказаться несоответствующим историческому или социально-политическому контексту. Рассматривать такое понятие как рациональное, находящееся в связи со своим временем, не имеет никакого смысла. Оно оказывается пустым, либо, если речь идёт о переломных эпохах, может свидетельствовать о неких скрытых процессах общественного сознания.

Примером явления, не нуждающегося в понятийном обновлении, но тем не менее удостоившегося нового понятия, является направление современной российской литературы, опрометчиво и необоснованно названное «новым реализмом». Следует отметить, что «Историю понятий» отличает как раз таки интерес к понятиям, влияющим на культурный контекст и на формирование культурного опыта. Р. Козеллек отмечал, что многие понятия не просто являются «индикаторами» общественных и исторических процессов, но «могут напрямую влиять на исторические изменения как “факторы” этих процессов».

Следует также указать на специфику культурного опыта, имея в виду тесную взаимосвязь «производителя» и «потребителя» культурного «продукта». В любые времена культура являлась результатом взаимодействия разного рода представлений человека о мире и разных способов постижения мира. Другими словами, культура находится на стыке сознательного и бессознательного. Культуру можно назвать зеркалом исторической психологии, сохраняющей традиционные черты и вбирающей в себя новые. Психика и творчество являются одновременно причиной и следствием друг друга.

Тем интереснее обратить внимание на контекстуально нерелевантные понятия или на понятия, не соответствующие историческому контексту, и попытаться проследить их влияние на культурные процессы. Исследование понятий позволяет интерпретировать как знание, так и его восприятие.

Понятие «новый реализм» имеет отношение исключительно к современной российской словесности и как нельзя лучше демонстрирует расхождение между смыслом и реальностью. Иллюстрируя развитие одного понятия или, точнее, рассматривая историю восприятия одного понятия, Р. Козеллек приводит в пример аристотелевское понятие «kolonia politike». Это понятие связывалось Аристотелем с равномерным распределением благ между свободными гражданами государства. На латынь понятие было переведено как «societas civilis». А начиная с Нового времени, аристотелевские слова зазвучали как «civil society», «sociétè civile» или «гражданское общество». Однако во времена Аристотеля речь шла о рабовладельческом обществе, в Новое время – об обществе сословном. В современной истории смысл понятия снова несколько изменился. Но различные толкования аристотелевского понятия вполне закономерны и объяснимы: меняется структура общества, но неизменной остаётся идея справедливого распределения благ. Смысл понятия меняется со временем, по мере изменений, претерпеваемых самим обществом, обращающимся к данному понятию. Иначе можно сказать, что понятие обрело органичную или естественную темпоральную структуру, разрешающую вопрос об уникальности понятия и позволяющую проследить его историю. По отношению к своему изначальному смыслу понятие меняется, причём история этих перемен может быть исследована.

Более того, Р. Козеллек утверждает, что все сколько-нибудь значимые понятия имеют темпоральную структуру и отсылают не только к настоящему, но и к прошлому и к будущему. Любой социально-политический контекст, куда, конечно же, включён и культурный контекст, требует устойчивой семантики, то есть согласия носителей одного и того же языка относительно значений используемых слов. Поскольку в противном случае язык рискует стать элементарно непонятным или отторгаемым частью его носителей.

Рассматривая одно и то же понятие в различных языках, Р. Козеллек фиксирует разное понимание носителями языков, разные темпоральные структуры и разные коннотации. Перевод с языка на язык многих ключевых понятий, общих, казалось бы, для разных народов, оказывается лишь примерным или векторным, то есть только задающим смысловое направление. Тем не менее, любой язык способен к восприятию новшеств. Но гораздо важнее появления новых, пусть даже переводных понятий, является их привязка к реальности. Так, заимствованные, но описывающие новый, чётко понимаемый феномен, слова встраиваются со временем в семантическое пространство, постепенно принимая на себя груз темпоральной структуры.

Пример появления такого понятия приводит Ж. Гийому, описывая изобретение во времена Французской революции 1789 г. понятия «Национальное собрание». Отказавшись от принципа раздельного собрания сословий, французские депутаты реорганизовали свой парламент. После чего, «благодаря трансформации, в которой участвуют два языка – с одной стороны, французские слова, уже закрепившиеся в застывшей конструкции “Национальное собрание”, и английские и латинские слова “House of Commons”, “Communis” – с другой», появляется новое имя французского представительного органа власти. Это пример зарождения понятия и органичного его встраивания в смысловое пространство. Несмотря на то, что само понятие заимствовано из чужого языка, оно удачно описывает новый, но ясно представляемый всеми феномен, обретая собственную темпоральную структуру.

Речь, разумеется, идёт не просто о любых словах, но именно о понятиях. Повторимся, необходимо разграничить «слова» и «понятия», поскольку «История понятий» имеет дело не со всеми подряд словами. Р. Козеллек предлагал понимать под «понятиями» те слова, что «полны смысловых связей, в рамках которых употребляется слово». Понятия, по Р. Козеллеку, являются представителями «исторической и культурной связанности, в которой функционирует их употребление». Это значит, что в понятиях сосредотачивается многообразное смысловое содержание, понятия интерпретируются, а не определяются с точностью. Многозначность понятия связана с его существованием в разных контекстах. Именно потому, что реальность изменчива, понятия оказываются многозначными, их смысл зависит от исторического контекста. Понятия возникают там, где есть необходимость выразить идею или концепцию, обозначить общий смысл явления. Однако в рассматриваемом нами случае, то есть применительно к «новому реализму», необходимость выразить какую бы то ни было идею или обозначить смысл отсутствует.

Х. Блюменберг называет «понятием» нечто, что может быть точно определено и «чему должно соответствовать определённое созерцание». Понятию «новый реализм», в самом деле, соответствует «определённое созерцание», это тексты о событиях, имевших место или хотя бы возможных в действительности. Но любое выражение, считает Л. Даннеберг, может быть понято буквально или метафорически, в зависимости от соответствующего контекста. Ссылаясь на Х. Блюменберга, он пишет, что метафора может, под диктовку контекста, стать лишней и перейти в фиксированное понятие. Точно так же и буквальное выражение может перейти в метафору. В качестве примера Л. Даннеберг рассматривает выражение Х. Вольфа «мир – это машина», понимаемое сегодня метафорически. Однако в своё время Х. Вольф говорил о буквальном понимании мира как «собранного произведения, движение которого определяется тем, как оно собрано». Научные воззрения с тех пор изменились, и взгляд Х. Вольфа на мир не может быть принят буквально.

Что же касается рассматриваемого нами понятия, то ни в каком случае, ни при каком контексте оно не может быть воспринято как метафора. Поэтому объяснить его неуместное использование, ссылаясь на изменившийся контекст, невозможно. Тем более что понятие «новый реализм», обозначающее реалистическое направление постсоветской русскоязычной литературы, находится вне связи с историческим и культурным контекстом, а собственная история этого понятия так коротка, что не оставляет возможности, ссылаясь на внешние изменения, взглянуть на него как на метафору.

Несложно проследить историю возникновения этого понятия. Принято считать, что после распада СССР в отечественной словесности в качестве главенствующего направления утвердился постмодерн или постмодернизм. Другими словами, это произведения, для которых в той или иной степени характерны следующие черты: интертекстуальность; пародийность и ирония; многоуровневая организация текста; приём игры; неопределённость, культ ошибок, пропусков, фрагментарность и принцип монтажа (принцип ризомы); жанровый и стилевой синкретизм; театральность, использование приёма «двойного кодирования», явление «авторской маски», «смерть автора» пр. Однако всё это откровенно не ново – цитирование, например, присутствовало в литературе и XX, и XIX вв. Взять хотя бы «Пиковую даму» А.С. Пушкина и «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского. То, что называется «интертекстуальность» прочно связывает два произведения. Однако это не превращает Достоевского в постмодерниста. Да и прочие черты, характеризующие литературу постмодерна, в той или иной мере встречались в литературе классической и в литературе модерна. В то же время постмодернизм – это не только гипертекст вроде романа «На ваше усмотрение» Р. Федермана.

Но нас, прежде всего, интересует так называемая «смерть автора». Ведь Р. Барт, описавший устранение Автора, постоянно подчёркивает новизну явления, противопоставляя Автора и скриптора, прошлое и настоящее. К тому же XX–XXI вв. характеризуются целой связкой разного рода смертей. Смерть Бога, смерть Буржуа, смерть Отца и, наконец, смерть Автора. Когда Р. Барт рассуждает о «смерти Автора», он исходит из того, что существует одно-единственное восприятие Автора. В частности, он пишет, что «для критики обычно и по сей день всё творчество Бодлера – в его житейской несостоятельности». И далее: «объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке». Однако можно не обращать внимания на «житейскую несостоятельность» Бодлера и пребывать в уверенности, что «Цветы зла» мог написать только Бодлер. Потому что именно пафос Бодлера определил эту книгу и оставил на ней свою печать. И неважно, был ли Бодлер состоятелен или нет. Важно, что его индивидуальность во взаимодействии с действительностью породила произведение, непохожее на другие. Речь, разумеется, идёт о подлинном творческом, а не ремесленном делании и не игре, не о создании текста ради текста, когда практикуются методы не совсем творческие вплоть до группового письма. Творческий акт интересен именно Автором. В случае создания текста ради текста Автор действительно не важен и не нужен, как не нужен покупателю рабочий фабрики, создающий красивые и полезные вещи. Тем не менее, промышленное производство не отменит ручную и штучную работу.

Если кому-то нравится читать или писать тексты, не содержащие в себе иных смыслов, кроме высказанных напрямую – это личное дело каждого. Но уверять, что иначе и быть не может, лишать читателя Автора – такого права нет ни у кого. Р. Барт, например, считает, что «если Автор найден, значит, текст “объяснён”», что опять же совершенно необязательно. Во-первых, даже если текст и получил окончательное объяснение, в этом нет ничего ужасного. А во-вторых, с каждым новым поколением читателей авторский текст может находить всё новые и новые объяснения. Автор может никак не влиять на трактовку текста и находиться при этом «за кадром», точно так же, как наличие у человека родителей никаким образом не влияет на оценку его дел. Можно сказать, что сын похож на отца, но это ни в коем случае не ограничит сына и не даст ему окончательной характеристики. Утверждение авторства и выявление авторского пафоса тоже не ограничит текст для новых толкований. Можно не сомневаться, что новая эпоха подарит и новое понимание любого авторского текста. Как бы ни был сложен текст, Автор не умаляет этой сложности. Утверждение, что Автор ограничивает прочтение, спорно, и убедительно лишь настолько, насколько с этим хочется соглашаться.

Отрицание Автора – это отрицание творчества как такового, поскольку творчество невозможно без Автора. И если нет Автора, значит, творчество, как особый вид деятельности, исчезает, уступая место ремесленничеству, а лучше – игре. Игре в текст. Однако, оставляя всем желающим право играть, мы вольны настаивать на праве читать и воспринимать Авторский текст.

Текст всегда интересен Автором, но до определённого предела. Там, где начинается личная жизнь, состоятельность и прочее, Автору действительно лучше «умереть». Сам же Автор интересен только созданным текстом. Вот почему Р. Барт до некоторой степени оказывается прав – уж очень много критиков, подобно детям, перепутавшим день и ночь, перепутали Автора с текстом, личность с творчеством или с творческим пафосом.

Рассуждая о «смерти Автора», Р. Барт отмечает, что нет Автора, нет и стиля, зато есть некий необъятный словарь, из которого Автор черпает письмо. Автор уже не первичен, он даже не вынашивает книгу. Место Автора занимает скриптор, рождающийся вместе с текстом. Скриптор не творит, не «отделывает» своё произведение, его деятельность сугубо начертательная. Нельзя отдать предпочтение стилю или виду письма, текст состоит из цитат. Скриптор смешивает разные виды письма, сталкивает их, но не опирается ни на один из них. Новая литература – Барт честно призывает называть её «письмом» – не подчиняется законам, не признаёт за текстом тайн и даёт начало иной деятельности, связанной с текстом.

Мы ещё вернемся к «смерти Автора», а пока обратимся к «новому реализму». По мнению ряда исследователей, в постсоветской России была создана система популяризации литературы постмодерна, в то время как реалистическое направление подвергалось всяческой обструкции. Наконец «изыски постмодерна <…> наскучили серьёзной публике, заметившей, что пафос постмодернистских сочинений чаще всего отличается пустотой, цинизмом и бездуховностью». Критика и читатели обратились к реализму, который за последние годы изменился и стал новым. Так и появилось понятие «новый реализм».

Прежде всего, необходимо отметить, что ни постмодернизм, ни реализм, ни какое бы то ни было направление в литературе не является пассивно лежащим предметом, произвольно или с умыслом извлекаемым на свет Божий. В каждую эпоху в зависимости от господствующих ценностей формируется тот или иной тип культуры. Одной из характеристик и отличительных особенностей культуры общества потребления стал провозглашённый Ф. де Соссюром и усвоенный философией постмодернизма отрыв означающего от означаемого. В этой парадигме сформировалась культура ложных знаков, то есть явлений, существующих без связи с традиционно понимаемой действительностью и без связи с такими понятиями, как «смысл» и «истина». Уместно было бы говорить о том, что «постмодернизм» – это состояние умов на определённом этапе истории. А такое философское и литературное направление как постмодернизм предлагает инструментальную теорию для описания этого состояния. То есть роль постмодернизма, скорее, описательная, нежели разрушительная. Человек, преодолевший постмодернизм в себе, обретший смысл и обратившийся к поиску истины, естественным образом потеряет интерес к постмодернизму в культуре и найдёт иные пути самовыражения.

Но допустим даже, что в силу объективных причин интерес к постмодернизму иссяк. Достаточно ли этого для создания нового понятия? Очевидно, что нет. Более того, литература, как и любая другая область культуры, является живым, постоянно меняющимся организмом, перекликающимся с действительностью и отзывающимся на неё. В связи с чем можно утверждать, что реализм ещё не раз претерпит изменения и станет другим. Так, например, советский реализм отличается от реализма XIX в. Что же удивительного, что реализм XXI в. отличается от реализма века XX? Уместно будет вспомнить появление соцреализма. Но во-первых, не вся советская литература реалистического направления может быть отнесена к социалистическому реализму. А во-вторых, понятие «социалистический реализм» является как раз таки контекстуально уместным или релевантным, поскольку не просто заявляет о некой, вполне естественно появившейся новизне, но совершенно чётко определяет, в чём именно эта новизна состоит. Литературная энциклопедия сообщает, что социалистический реализм – это «художественный метод литературы и искусства, сложившийся на рубеже XX в., утвердившийся в годы начавшегося социалистического переустройства мира, ставший основным методом советской литературы; отражение современного исторического процесса в свете идеалов социализма определяет и содержание и художественно-структурные принципы социалистического реализма…»

Что же касается постсоветского «нового реализма», то ни культурно-исторических связей, ни смысловой нагруженности он не несёт. Вполне естественно, что пройдёт не так уж много времени, и реализм опять обновится, приобретя принципиально новые черты и став отличным от себя вчерашнего. Неужели в этом случае нас ждёт появление «новейшего реализма», затем «гиперновейшего», а то и «гипермегановейшего»?

Совершенно очевидно, что новое понятие лишь нарушает семантическую непрерывность, заставляя кромсать культурное пространство неясными воображаемыми границами и плодя никому не нужные сущности. Выдумав «новый реализм» в 90-е гг. XX в., группа литераторов стремилась обособиться от соцреализма, подвергавшегося в то время нападкам. И неспроста теоретики «нового реализма», словно оправдываясь перед хулителями, пишут, что «реализм стал иным, не таким, как прежде, новым». В 1997 г. в Москве состоялась научно-практическая конференция, посвящённая «новому реализму». В выступлениях, опять же интонационно напоминавших оправдания, прозвучали отсылки к новым реалиям, идеологическим и мировоззренческим изменениям, к тому, что реализм «за истекшие годы претерпел важные, но не вполне понятные изменения». Пожалуй, наиболее точно обрисовал ситуацию с реализмом писатель П. Палиевский, заявивший, что «как писатель современной литературы, я не вижу в ней никакого нового реализма. Есть попытки – слабые или сильные – вновь обрести опору в жизни, в действительности, найти в них какой-то смысл, – это очень трудно, потому что жизнь сейчас сознательно превращена в бессмыслицу. Но чтобы это было чем-то новым – такие вот попытки, – не скажу».

Доктор филологических наук С. Казначеев считает, что «дружное обращение к термину заставляет задумываться о его наличии», ссылаясь при этом на интернет, где немало упоминаний «новореалистических элементов» в литературе, кино и пр. Но понятие, как мы убедились выше, не может быть общим для разных эпох и культур. Более того, проследив историю использования аристотелевского понятия «kolonia politike», мы установили, каким именно образом понятие может обрести темпоральную структуру в новой для себя культурной и исторической среде. Однако никаких связей между, например, современным итальянским философским течением «Новый реализм» или итальянским кинематографом XX в., где также использовалось понятие «новый реализм», и постсоветской литературой не существует. К тому же, и сами авторы нового понятия не удостоили на этот счёт разъяснениями ни коллег, ни читателей.

Характерно, что эстафету «нового реализма» подхватили молодые писатели. Но убедительного обоснования для использования нового понятия опять же не последовало. Напротив, выступления молодых литераторов лишь подтверждают впечатления, сложившиеся от выступления их старших товарищей – понятие «новый реализм» служит своего рода ширмой, прикрытием.

Объяснения «новых реалистов» и рекрутированных ими критиков порой весьма пространны и пышны. Так, например, в журнале «Новый мир» был опубликован манифест «нового реализма» пера писателя С. Шаргунова. Манифест под названием «Отрицание траура», по сути, наделяет правом любого желающего создавать литературные произведения. Манифест отрицает не траур, а стиль и качество, необходимые до сих пор в литературе. И то, и другое, по мнению С. Шаргунова, это те неясные и расплывчатые категории, которые используются для обличения «нового реализма». В то время как «искусство – цветущий беспрепятственно и дико куст, где и шип зла, и яркий цветок, и бледный листок. Кому мил этот вариант – тот за устранение любых препон искусству. Мы знаем другой куст, сияющий идеологической стрижкой, – искусство усечённое, обречённое на свистящие ножницы садовника. Садовник задаёт искусству координаты и убирает всё, что их перерастает». Другими словами, дабы отвести от себя нарекания вроде «не умеешь – не берись», молодые литераторы прибегают к ширме «нового реализма», умалчивая при этом о своих постмодернистских подходах к тексту. При том, что сам С. Шаргунов объявляет «новый реализм» орудием в борьбе против постмодернизма.

Выше мы намеревались вернуться к «смерти Автора». Но, думается, что целесообразно было бы не просто вспомнить Р. Барта, а сопоставить рассуждения Р. Барта о новой литературе или «письме» и новом авторе или скрипторе с манифестом нового реализма.

«Постмодернистские произведения – цирковой номер, фокус, – уверяет нас С. Шаргунов. – Следишь, ждёшь, задрав голову: что ещё выкинет, чем удивит ещё? Постмодернизм как тенденция заведомо исчерпан, должен пересохнуть». Но если понимать под постмодернизмом фекально-генитальные фантазии Вл. Сорокина или В. Ерофеева, тогда, пожалуй, с С. Шаргуновым трудно не согласиться – невозможно всю жизнь читать порнографические этюды или пародии на великих, рано или поздно это надоест. Но постмодернизм, как мы убедились выше, это явление гораздо более сложное. «Стиль. Но если и постмодерн, и идеологические кандалы – это беды временные, то более изощрённую угрозу я различаю со стороны Стиля», – пишет С. Шаргунов в своём манифесте. И продолжает: «Сегодняшняя “качественная” проза почти лишена художественности. Нагромождение сложных обесцвеченных предложений, пошлость, мизерность, сальная антипоэтичность… Невнятная “бытовуха”, тухлые котлеты… И тянется, тянется предложение за предложением – о ком? о чём? – слякотная проза…»

Неизвестно, что именно имеет в виду С. Шаргунов под «качественной» прозой. Быть может, при ближайшем рассмотрении эта проза оказалась бы как раз таки «некачественной». Но слово сказано, из манифеста «нового реализма» мы узнаём, что «новый реализм» противопоставляет себя стилю, качеству текста, препонам или, другими словами, требованиям, предъявляемым тексту классической критикой. Но не напоминает ли нам этот «цветущий беспрепятственно и дико куст» рассуждения Р. Барта? Ведь не столько идеология, государственная машина, сколько сам Автор и есть тот самый садовник, подрезающий кусты, а иначе говоря – «отделывающий» свой текст. Смешение разных видов письма, отсутствие опоры, текст, состоящий из цитат. Литература, не подчиняющаяся законам и не признающая за текстом тайн. А отрицание стиля и качества, – не связано ли это с отсутствием необходимости «отделывать» своё произведение, с сугубо начертательной деятельностью? Кусты разрастаются в беспорядке только в том случае, когда садовник (Автор) исчезает (умирает). При помощи эвфемизма «новые реалисты» в своем манифесте говорят о себе как о постмодернистах, каковыми по сути и являются. И разве это не игра с читателем: называть себя реалистом (да ещё «новым»), будучи постмодернистом и завуалированно утверждая постмодернизм как принцип?

Следует признать, что сам по себе постмодернизм – явление нейтральное и даже закономерное. Это естественная реакция культуры на состояние умов, а не какое-то злонамеренное и злокозненное явление – теория заговора здесь явно ни при чём. К. Кизи, К. Воннегут, Дж. Фаулз, П. Зюскинд, У. Эко, Х.-Л. Борхес, Х. Кортасар, М. Кундера, М. Павич – представители постмодернизма не такие уж монстры, безграмотные и озабоченные. Но большинство произведений постмодернизма (включая так называемый «новый реализм»), написанных на русском языке и (подчеркнём это) одобренных издателями, находятся на гораздо более низком уровне письма, оттого-то «постмодернизм» в русском языке стал почти ругательством. Во всяком случае, рассуждения Р. Барта относительно «смерти Автора» многие поняли чуть ли не буквально и фактически отстранились от собственных текстов, вообразив, что отныне можно «городить» невежественную чушь.

Критические замечания по поводу «нового реализма» высказывались, и не раз. Критика касалась как творчества «новых реалистов», так и самого термина. Например, И. Фролов пишет: «Когда эти малограмотные, бледные духом дети исторического подземелья, выйдя на свет, начали корявым языком излагать свои жалобы на жизнь, их поддержали старшие товарищи в “толстых” журналах. <…> Произнеся свои первые “абырвалги” и заручившись поддержкой, дети начали теоретизировать. Картой, бьющей все претензии к их убогому языку, была выбрана борьба честного аскета реализма с жирным мошенником постмодерном. <…> Не найдя у себя таланта, они объявили талант украшательством».

Литературные критики, лояльные к «новому реализму», как, например, А. Рудалёв, считают, что обсуждение «нового реализма» – «закрытая» тема, а возврат к обсуждению называют «дурным тоном». Вслед за С. Шаргуновым, А. Рудалёв заявляет следующее: «С точки зрения “нового реализма” разговоры о критериях качества даже не то, чтобы бесполезны, они вредны. Все они рано или поздно переходят в эзотерическую с масонским душком сферу. Цель их одна – положить живой дышащий становящийся и развивающийся литпроцесс в прокрустово ложе схем с кандалами сомнительных истин. Разговоры о критериях, в какой-то мере, можно воспринять за наследие постмодерна и всё это, буквально воспринятое, ведёт к вырождению. Здесь следует вспомнить Византийскую литературу. Ограниченная чёткой матрицей и знанием о том, каким должно быть настоящее произведение, по каким прописям оно строится и какими критериями его можно оценивать, она свелась к банальной компилятивности и цитации. Что особенно сильно развивалось в ситуации отсутствия богословских диспутов и при неимении личного мистического опыта. Как только были нарушены эти критерии и преодолены стереотипные рамки, возник исихазм, Григорий Палама, а на Руси – второе южнославянское влияние, которое при благоприятном стечении обстоятельств могло стать соизмеримым с Ренессансом. Всё это, конечно, очерчено слишком упрощённо, но аналогия, надеюсь, понятна. Поиск критериев – лукавый подход, он как раз направлен на то, чтобы подверстать под литературу то, что, хромая, влачится за ней – инвалидный обоз на иждивении. И здесь в состоянии пафосного озарения можно проговорить ещё одну тривиальную банальность: литература, если она в развитии, на десятки миль впереди всего устоявшегося, определённого, устаканившегося. Она в движении, любые критерии в состоянии покоя. Поэтому и будет восприниматься аномалией, некой ошибкой, граничащей с чудом, потому как всегда революционна и стихийна, рождается из соединения несоединимого, по типу простой пушкинской формулы: “Мороз и солнце / День чудесный”. И здесь нужно признать, что, без конца муссируя проблему качества, мы не поймём ни Пушкина, ни “Братьев Карамазовых” Достоевского, ни наших современников-писателей. Критериев, с точки зрения “нового реализма”, не может быть ещё и потому, что многообразие в этом подходе позволяет избегать диктата той или иной эстетики. Это действенный противовес эстетическому литературному тоталитаризму».

Помимо того, что этот текст вполне отвечает заявленным принципам, в том смысле, что качество ему не присуще, он едва ли выражает какое бы то ни было новшество. А. Рудалёв как будто пытается ввести запрет на исследование темы, что, хоть и косвенно, подтверждает наше предположение об оперировании понятием «новый реализм» как своего рода ширмой – сначала в стремлении отгородиться от вышедшего из моды соцреализма, затем от критических нападок по поводу отсутствия качества. Ни в коей мере не желая считать А. Рудалёва мракобесом, стоящим на пути просвещения и поиска истины, отметим, что дурной тон – это всё же, пожалуй, считать исследования дурным тоном. Ведь никого не удивляет, что по сей день пишутся статьи, монографии и диссертации о творчестве Гомера, жившего, как известно, почти три тысячи лет назад. Так почему же нельзя исследовать явление нам современное?

И всё же критиками «нового реализма» так и не было сказано главного. Исходя из текстов «новых реалистов», а также из их манифеста, мы можем утверждать, что «новый реализм» – это и есть постмодернизм. А новое понятие и провозглашение себя орудием борьбы с постмодернизмом – не более чем игра, присущая постмодерну. Этим и объясняются все претензии критики классического типа к «новому реализму», отсюда их («новых реалистов») малограмотность, косноязычие и недоношенность произведений. То, что Р. Барт предлагал считать и называть «письмом» – отличным от «литературы» понятием – невозможно пытаться понять и объяснить с точки зрения литературы и классической критики. Оттого и выглядят нелепо современные критики, разбирающие тексты «новых реалистов» как действительный реализм, в то время как тексты эти могут быть поняты только с точки зрения постмодерна. «Что такое?» – восклицают критики. И откуда эта занудная повествовательная манера, «спустярукавный» текст, сквозь который приходится продираться, откуда эта фрагментарность, разорванность, зачем аллюзии вплоть до плагиата, зачем «чёрный юмор», копролалия и копрофагия? Взгляните на «новый реализм» как на постмодернизм, господа критики, и вопросы отпадут сами собой.

В постмодернизме автор самоустраняется, перестаёт существовать, умирает. И это, как мы уже отмечали выше, не единственная смерть для Новейшего времени. Не раз было подмечено, что смерть соотносится с эротикой. Эрос и Танатос – движущие силы человеческого существования. Но нас интересует их взаимозависимость и взаимовлияние. Если перефразировать Ж. Батая, можно сказать, что эротика – это проекция смерти. Ж. Батай подчёркивает, что эротика – это сексуальная деятельность, не нацеленная на воспроизводство. И именно в этом смысле, по мнению Ж. Батая, эротика не чужда смерти. В то же самое время и смерть, и эротика сакральны, и связаны с «поиском непрерывности бытия». Эта идея лежит в основе религиозного жертвоприношения, сравнимого с сексуальным деянием. В эротике и в смерти человек предчувствует непрерывность бытия, поскольку в одном случае сливается с другой, такой же, как и он сам, «единицей бытия», а в другом – проникается сознанием, что бытие не исчезает с исчезновением одной или даже многих единиц. Поэтому жертвоприношение или насильственная смерть становится сакральным деянием: совершающие жертвоприношение делаются свидетелями непрерывности бытия и возвращения жертвы в эту непрерывность. В некоторых религиозных культах сексуальная деятельность также является сакральной.

Вместе с тем, мировые религии содержат запреты на убийство и прелюбодеяние, тем самым регулируя движение к непрерывности, в чём проявляется регулятивная функция религии. Со смертью человек прекращает своё обособленное, индивидуальное существование и делается частью всеобщего и непрерывного. Эротика – конечно, гораздо в меньшей степени – также прекращает обособленное существование человека. Именно поэтому эротику можно назвать «проекцией смерти».

Всякое явление, доведённое до крайности, граничит с исчезновением. Эротика – или любовь, достигшая своего предела – граничит со смертью. Другой формой предела любви может стать самопожертвование, так же граничащее с исчезновением. Об этом пишет и Ж. Батай: «движение любви, доведённое до предела, есть смертельное движение». Кроме того, Ж. Батай утверждает, что «эксцесс, благодаря которому осуществляется воспроизводство, и эксцесс смерти могут быть осмыслены только друг через друга». В этой связи стоит вспомнить Евангелие от Иоанна: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (Ин 12:24). Приносящий плод должен умереть. Так, родители, заботящиеся о потомстве, уже не принадлежат себе полностью; родив, они умерли для себя. Наконец, рано или поздно все живые существа исчезают, дабы освободить жизненное пространство для тех, кого породили.

Но какова же связь между смертью, эротикой и «новым реализмом»? Связь, на наш взгляд, состоит всё в том же воспроизводстве. Живой (не умерший, по Р. Барту) и непосредственно творящий автор даже вопреки собственному желанию порождает последователей, а то и создаёт собственную школу. Причём количество последователей соразмерно качеству созданных текстов. Другими словами, чем талантливее сам автор, чем более качественен его текст – в смысле и глубины постижения сущего, и мастерства владения языком, и широты палитры для передачи задуманного – тем более может найтись у него последователей, учеников и желающих перенять индивидуальную манеру письма или некий умозрительный аппарат, при помощи которого автор видит более других и глубже других. Но для того чтобы в литературе, как и любом другом творчестве, осуществилось воспроизводство, нужен «живой» Автор и качественный текст, то есть именно то, от чего так поспешно открестились «новые реалисты». В том случае, когда качество текста перестаёт быть важным, Автор действительно умирает, он не нужен. Более того, отпадает такое понятие как «индивидуальная творческая манера». В этом случае не имеет значения, кто именно создал тот или иной текст. Значение может иметь так называемый brand или вывеска, под которой создан и продаётся текст. Но тогда выбор чтива определяется модой на brand. Однако мода переменчива, и речь о воспроизводстве уже не может идти.

Важно иметь в виду, что литература – это всегда преемственность. Каждое новое поколение писателей любой национальной литературы связано с предшественниками, с уже состоявшимся литературным опытом. Но литература, принципиально выведенная за рамки качества, отрывается и от предшественников, и от последователей. Точнее, она не может иметь последователей. И прежде всего, потому, что если качество перестаёт играть определяющую роль, то смысла в литературной учёбе, в знакомстве с существующим материалом, в работе над чужими, возможно, ошибками, с целью исключить собственные, полностью отпадает. Зачем учиться хорошо писать (текст, картину, музыку), если в этом нет никакой необходимости, если вместо хорошего текста вполне достаточен просто текст. Литературу в этом случае можно разделить на две условные группы: репродуктивную и эротическую. Литературу способную дать продолжение, и литературу не способную к воспроизводству. Можно понять, когда некто пытается повторить и превзойти чужое достижение. Но нельзя представить, кому и зачем может понадобиться учиться на чужом слабом примере, стараться писать как не очень сильный и не признающий качества писатель. Нет никакого смысла подражать плохому писателю, когда каждый и сам может создать плохой текст.

Постмодернистский текст сам по себе довольно специфичен и связан, как, например, соцреализм с «духом времени», поэтому ничего удивительного, что стоит перемениться «духу времени», и возобладает другой стиль и другой взгляд на текст. Это же касается и «нового реализма», который, по сути, является постмодернизмом, правда, не лучшим его проявлением.

Современная отечественная словесность, возникшая или достигшая читателя после 1991 г., представляет собой продукт трансгрессии. Если соцреализм пребывал на службе у государства, подчиняясь запрету, то постсоветская литература – это очевидное преодоление запрета. Насилие, эротика, порнография и прочие проявления «ярости» (в терминологии Ж. Батая) находились под жёстким запретом. В какой-то момент запрет был снят, его сменила трансгрессия, высвободившая ту самую «ярость».

М. Фуко связывает трансгрессию с пределом, имея в виду свойство трансгрессии преступать предел, выходить за него. В этом смысле предел и трансгрессия оказываются тесно связаны друг с другом, поскольку нет такого предела, за который невозможно было бы переступить. В то же время переход за иллюзорный предел всегда окажется тщетным. Направленность трансгрессии волнообразна, трансгрессия достигает пика, выходя за существующий предел. Это миг, когда, по слову Фуко, «скрещиваются фигуры бытия». Не знавшее прежде своего существования, оказывается гребнем волны трансгрессии, «трансгрессия доводит предел до предела его бытия». Высветив таким образом предел, трансгрессия сходит на нет или «смолкает, наконец, дав имя темноте».

Ж. Батай рассуждает о трансгрессии применительно к религии. Следует признать, что искусство и религия имеют довольно много общего. Прежде всего, искусство и религия – это два пути самовыражения человека, два способа самосознания. Искусство и религия расширяют границы человеческого существования. Обращаясь к религии, человек переходит «из мира имманентного в мир трансцендентный» и «получает объяснение своей собственной имманентности». В то же время Григорий Палама признавал человеческое творчество творением из ничего, космическим актом, продолжением Божественного творения мира. Именно в способности к творчеству видел Григорий Палама Богоподобие человека и утверждал, что каждый человек является Божиим избранником. Между собой люди различаются лишь разнообразием даров и способностью принимать их. Архимандрит Иоанн (Экономцев) считает, что «творчество для человека – это кеносис, самоистощение, это жертва, восхождение на Голгофу». С такой точки зрения, искусство и творчество – точно так же, как и религия – есть движение к непрерывности.

Очевидно сходство применительно к трансгрессии.

Трансгрессия возможна там, где существовал запрет. Ж. Батай пишет, что «люди подчиняются двум импульсам: ужасу, который заставляет отпрянуть, и влечению, которое вызывает зачарованное почтение». Как религия, так и искусство обладают этими импульсами. Говоря об ужасе и влечении, мы тем самым обращаемся к смерти и эротике соответственно. Смерть и эротика так тесно переплетены между собой, что порой трудно их разделить и понять, где кончается одно и начинается другое. В повести Н.В. Гоголя «Вий» умершая панночка вызывает у философа Фомы Брута одновременно ужас и зачарованность. Страх смерти и эротическое влечение соединяются для Фомы в одно. И будучи не в силах отделить одно от другого, Фома погибает. Именно зачарованность – эротика – делает его уязвимым для смерти. Фома знаменует собой некий рубеж, переход от запрета к трансгрессии. Если в начале его трёхдневного служения нечистая сила (образ стихии или «ярости» в терминологии Ж. Батая) не в состоянии добраться до него, не в состоянии преодолеть существующий запрет, то на третий день этот запрет, благодаря зачарованности Фомы, преодолён. И разгул нечисти знаменует проявление механизма трансгрессии.

В «Вие» переплелись смерть и эротика, искусство и религия. Более того, искусство отобразило глубинную суть религии. Вместе с тем, здесь наглядно виден механизм трансгрессии, вполне применимый и к самому искусству, а в частности, к рассматриваемому нами предмету – современной отечественной словесности и «новому реализму». «Нечисть», сдерживаемая запретом, вырвалась в результате зачарованности запрещённым предметом. И до тех пор, пока волна трансгрессии не пойдёт на убыль и не спадёт окончательно, в очередной раз уступив место запрету в той или иной форме, «ярость» не будет преодолена.

Р. Козеллек считал, что любая эпоха выражает себя в понятиях, в которых прочитываются различные социальные явления. В этом смысле литература, и особенно её реалистическое направление, пример весьма показательный, поскольку произведения литературы неизменно вбирают в себя психическое своеобразие человека конкретной исторической эпохи. И если возникают новые понятия, призванные отобразить стилистические изменения и связанные с ними изменения социальные, их должна отличать точность, связь с реальностью, с культурным и социально-политическим контекстом. Как это было, например, в случае с соцреализмом.

В каждом своём творении человек запечатлевает себя, своё мировоззрение, свою систему ценностей, свои способы ориентации в мире – всё то, что усвоено и вынесено им из повседневной жизни. Сформировавшийся в определённых культурно-исторических условиях индивид отображает себя и свою эпоху в произведениях культуры. А более локально эпоха отображается в понятиях. С точки зрения В.В. Вейдле, любые исторические катаклизмы нельзя определить точнее, «чем исходя из их отношения к искусству», в том числе и к искусству слова. С точки зрения Р. Козеллека, «любые исторические катаклизмы» запечатлены в понятиях. Тем более в понятиях, связанных с такой чуткой к различным переменам сферой как искусство. Что касается «нового реализма», этого контекстуально нерелевантного или несоответствующего историческому и культурному контексту понятия, в нём, возможно, прочитывается пресловутая безыдейность и смысловая аморфность эпохи. Что опять же свидетельствует в пользу идентичности «нового реализма» и постмодернизма.

Конечно, понятие – это не только «индикатор» исторических процессов, но и в известном смысле «фактор», то есть понятия могут двигать исторические процессы. В качестве примера подобного влияния понятий на историю немецкий лингвист Ф. Херманнс приводит понятие «социализм». Он называет «социализм» «деонтическим понятием», то есть указывающим на то, что необходимо сделать. В данном случае – построить социализм. Что же касается «нового реализма», то не будучи «индикатором», это понятие не может быть осмыслено и как «фактор», как «деонтическое понятие». Поскольку даже если предположить, что оно указывает на необходимость описания некой новой реальности, то никаких более точных сведений об этой новой реальности – например, относительно временных границ – это понятие в себе не содержит. Нет никакой ясности, когда именно началась эта новая реальность, когда она закончится, и кто именно должен обратить внимание на окончание новой реальности и начало, по всей видимости, новейшей.

Итак, мы видим, что на протяжении последних двух десятилетий к понятию «новый реализм» прибегают писатели, по той или иной причине нуждающиеся в новой «вывеске». Однако ничего нового по существу «новый реализм» не содержит. Никакими смыслами, а также связью с реальностью «новый реализм» не обладает. Более того, «новый реализм» есть не что иное, как худший образец постмодернизма.

Так не нужна ли «новым реалистам» всего лишь бритва Оккама?..