Вслед за смертью Абрамки и изгнанием Лизы, произошло новое странное и страшное событие, ставшее, однако, последним в ряду тех замечательных и чрезвычайных событий, которые случились единовременно. Точно какие-то невидимые и злые силы сгустились над нашим городом и произвели в нём настоящее разрушение. Признаться, никогда меня не покидало чувство, что всё происшедшее было не простой случайностью, а закономерным и ожидаемым следствием каких-то общих процессов, давно начавшихся и тянущихся до сих пор.
На другой день после моего признания Лизе Иван Петрович снова привёз к обеду Люггера. Обедали вчетвером, без Лизы. Но все видели её отсутствие и, памятуя о причинах, чувствовали себя неловко. Только мать хорохорилась и старалась глядеть с непринуждённой весёлостью, точно и Лизу-то она выгнала, не отдавшись злому, мстительному чувству, а руководясь гневом праведным.
В пять часов во дворце имени Радека у Ивана Петровича была назначена встреча с отцом Мануилом. Встречу предполагалось устроить в виде открытого обсуждения или обмена мнениями, для чего и вход решено было оставить свободным. Специально о проведении встречи не разглашали, но люди посвящённые могли присоединиться, чтобы высказать предложения или просто выговориться.
Напросилась и я поехать с Иваном Петровичем.
– Ты?! – удивился было он в ответ на мою просьбу. – Ты хочешь участвовать? Ну что ж… пожалуй… поедем. Я думал, Лиза… ну да, впрочем…
Предстоящая встреча не сулила Ивану Петровичу ничего приятного. Даже думал о ней он с большим неудовольствием.
– Набежит на эту встречу народу пустого, – сокрушался он за обедом. – С одной стороны – патриоты. Местная, патриотически, так сказать, настроенная интеллигенция. С другой стороны – богомольные девки и бабы. Злые как черти. Все отчего-то косноязычные… Освящали тут источник. Одна, значит, для прессы… Сей, говорит, колодчик… Ну почему ж непременно «колодчик»? Почему не колодец…
– Колодчик? – рассеянно переспросил Люггер.
– Именно! И так, знаете, жалобно, так тихо… Что ты будешь делать! И крестятся все, крестятся... С залипанием, иначе не скажешь.
– Как это так? – поинтересовалась мать.
– Да так, что пальцы ко лбу прилипают. А человека-то вот сожрать готовы… Я не спорю, ведь и я сожрать готов. Да ведь я в святые не ряжусь. Платками не обматываюсь, физиономию в постные узоры не складываю и язык не коверкаю… Не юродствую, одним словом. А если ты вырядился в постные одежды, так будь примером грешным людям! Да, может, я, на святого глядючи, и сам святым сделаюсь!..
– Ой! – веселилась мать, – святой выискался…
Люггер хоть и ел, как обычно, с большим аппетитом, казалось, тоже был чем-то встревожен.
– Удивительное дело, – разговорился он за чаем. – Соседка, моя соседка, утверждает, что видела у меня в окне голую женщину в огненном платке. И что будто бы эта женщина вышла от меня через окно веранды.
Я точно окаменела, я боялась поднять глаза на Люггера. Мне казалось, что он неспроста завёл этот разговор. И стоит ему перехватить мой взгляд, как в ту же секунду он расхохочется и уличит меня перед всеми. Но в то же время мне вдруг неудержимо захотелось взглянуть на Люггера.
– Ну, если б ещё вылетела! – усмехнулся Иван Петрович.
– Вот вам смешно, Иван Петрович, а я что должен думать?
– Да ничего не думайте, Аркадий Борисович! И думать-то нечего… Тем более, вы, с позволения сказать, один объяснить можете.
– Да не было никаких женщин! – воскликнул Люггер.
Я усмехнулась: впервые Люггер вышел из себя. Не выдержав, я подняла глаза: Люггер и забыл обо мне. Мало-помалу я успокоилась.
– Это ваше дело! – с каким-то не то самодовольством, не то ехидством произнёс Иван Петрович. – Мы с вас ответа не требуем…
– Не было, говорю вам, не было никаких женщин! – горячо настаивал Люггер.
– Ну не было, так и не было, а хоть бы и были! Да и соседке могло померещиться. Мало ли, что в глаза-то лезет! – Иван Петрович меленько рассмеялся. – Больше всего мне про «огненный платок» понравилось. Значит, именно в огненном!..
– Странно, что это в один день: дверь, женщина в окне…
– Ну, дверь, положим, вы сами не заперли. А «женщина в огненном платке» – это уж соседкины видения! Вы бы поинтересовались… Может, она и змея зелёного видела…
– Да ведь окно было открыто…
– И что же… Пропало что-то?
– Кажется, нет. Но… ведь я… я плохо знаю дом…
– Вы бы заметили следы или что-то… А потом! – Иван Петрович рассмеялся. – Кто ж это голым ходит грабить, Аркадий Борисович! Бред какой-то, как ни крути! Если всё на месте, и ничего не пропало, советую вам забыть эти сказки про женщин в огненных платках. Соседка-то ваша, поди, любительница абсента, а? Напробовалась до бесовидения, так хоть бы молчала… Нет, Аркадий Борисович! Этот народ невежда в законе, проклят он…
– Племя злодеев, сыны погибельные, – подхватил, усмехаясь, Люггер.
– Истинно так, – согласился Иван Петрович.
И, помолчав, добавил:
– Пустое всё это, пустое!
– Не знаю, – неуверенно отвечал Люггер. – Не знаю…
– …Конечно, отец Мануил – это человек, пользующийся повсеместным уважением, – продолжал сетовать Иван Петрович уже в машине по дороге к дворцу культуры. – Но это же камарилья!.. И ведь вся эта благочестивая гвардия сейчас явится на встречу, чтобы забрасывать меня горящими взглядами и колющими вопросами. «Остаётся удивляться, как это в городе ещё ходит общественный транспорт, и зажигаются фонари»! – Иван Петрович смешно передразнил чей-то женский голос.
– Что такое? – не понял Люггер.
– А это они, Аркадий Борисович, про меня в газетах пишут.
Иван Петрович задумался...
Собственно, я только предположила, что он задумался, поскольку не видела его лица. Иван Петрович с Люггером помещались на заднем сиденье служебного автомобиля Ивана Петровича. Меня же усадили рядом с водителем, которому велено было поторапливаться.
Дело в том, что Иван Петрович опаздывал на встречу. Мать, узнав, что к обеду приедет Люггер, подала и горячее, и холодное, и тельное, а к чаю – ещё и пирожки с брусникой. И обед здорово растянулся. Не думаю, что бы обед вообще мог иметь какое-то влияние на ход жизни Ивана Петровича. Вероятнее всего, Иван Петрович позволил себя задержать. Осознанно или нет, малодушно стараясь оттянуть неприятную встречу или расчётливо желая заставить ждать себя, но Иван Петрович опаздывал…
– Ну, это естественно, Иван Петрович! Это вам не женщина в огненном платке. В России теперь демократия, как во всём цивилизованном мире. И оппозиция…
– А-ай! Бросьте, Аркадий Борисович! Демократия, оппозиция… Оппозиция себя тешит. Вот вам тайна века сего: всяк себя тешит. А пишут… Так ведь это не город, а литературный клуб!
– Да? – удивился Люггер. – Я не знал… что ваш город…
– Ну как же! Даже бабенька ваша стишками баловалась. Неужто не знали?
– Нет!
– Как же это у неё… Да вот: «Пробирался раз медведь сквозь густой валежник. Перестали птицы петь, и родился Брежнев». Не слыхали?
Люггер молчал. Мне очень хотелось видеть его лицо, но было неловко обернуться. Иван Петрович как настоящий артист выдержал паузу и от души расхохотался. Даже водитель затрясся от беззвучного смеха и замотал головой, точно хотел сказать: «Молодец, Иван Петров!»
– Шутка, Аркадий Борисович! Шутка… Это присказка такая…
– А-а-а! – сообразил Люггер. – А я уже подумал, что у вас все в таком роде пишут.
– У нас как только не пишут! У нас, Аркадий Борисович, каждый второй – публицист, каждый третий – поэт, каждый десятый – беллетрист. Даже Лито есть. Во главе с известным поэтом.
– Как вы сказали? Ли-то?
– Литературное объединение. Действительно, вроде клуба… Чердачников руководит. Не слыхали?
Последовала пауза. Люггер, очевидно, сделал какой-то знак, имея в виду, что знать не знает никакого Чердачникова.
– Пётр Чердачников, – продолжал Иван Петрович. – На спокое у нас живёт. Человек-то не старый... Да вот, решил переселиться в провинцию. Поближе, так сказать, к народу. Это, знаете, русская литературная традиция – в народ ходить. А народ-то смотрит на них и думает: «Чего эти ряженые к нам таскаются?» Впрочем, он в Москве, в Литературном институте лекции почитывает. Посидит, посидит у нас – и лекции читать.
– И что? Хорошие стихи у него?
– Какие у мракобеса стихи! – ухмыльнулся Иван Петрович.
– А что… он мракобес?.. Что значит – «у мракобеса»?
– Для кафе подходящее название. А? «У Мракобеса»!.. Каково?.. Обрядился он, Аркадий Борисович, в доспехи борца за чистоту русского языка, вооружился лозунгами чистки литературы от графоманов и в бой…
– В бой?
– Это в фигуральном смысле… Но поскольку до провозглашённого идеала ему и дела нет, он и ему подобные топчут всё вокруг – и своих, и чужих... Да я, Аркадий Борисович, хоть и небольшой знаток литературы, но голову даю на отсечение: явись завтра новый Гоголь, и все эти радетели его не то, что не заметят, а и затопчут, объявят графоманом и на что-нибудь оскорбятся… Ханжи!.. Да и не хотят они никакого Гоголя! Появись только Гоголь, как все они останутся не у дел. Ругать некого будет... Этот Гоголь отнимет у них хлеб и даже, я бы так сказал, интерес к жизни. Литераторы-то они так себе… польститься, что называется, не на что. А как борцы они всюду правы и ото всех уважаемы.
– Да, – согласился Люггер, – есть люди, которые ничего другого не умеют…
– Они не то, чтобы не умеют… а только славы очень хотят. А потому всяк себе служит и всяк себя тешит, Аркадий Борисович. А и то бывает, что любуются собой безо всякого прибытку… Чисто кликуши… или юродивые.
– Опять юродивые? – усмехнулся Люггер.
– А что делать, Аркадий Борисович? Что делать, коли у нас в городе через одного всё юродивые! Юродивые себя ради.
Я чуть не вскрикнула. Вчера под диваном Марии Ефимовны этим словом я назвала самого Ивана Петровича. И вдруг сегодня Иван Петрович произносит его вслух! Уж не читает ли он мысли? Чердачниковым Иван Петрович точно хотел усыпить мою бдительность, чтобы затем, выбрав момент, огорошить необъяснимым совпадением.
Это тот редкий случай, когда я целиком разделяю мнение Ивана Петровича. Как и всем в городе мне прекрасно известен Чердачников. Этот томный господин с выдающимся волнистым профилем смотрит вокруг себя не иначе, как из-под полуприкрытых век. Говорит он тихо и медленно, пытаясь тем самым придать себе пуще достоинства и внушительности. Стихи и разного рода статьи под его подписью публикуются во всех наших изданиях.
Стихи его неплохие – складные и даже обременённые мыслью. Но никогда ни одна его строфа не испугала и не насмешила меня. Ни разу мороз не пошёл по коже, и слеза не выкатилась из глаз. Вялые, дряблые строки его не заразили меня ни ненавистью, ни отвращением, ни любовью. Статьи, звавшие на борьбу, не заставили бы меня сойти и с дивана. Многословный и в витийстве своём несодержательный, Чердачников, любуясь кружевами собственных словес, забывал, казалось, о взятой на себя роли трибуна.
– А ведь я наперёд знаю, о чём разговор пойдёт, – продолжал тем временем вздыхать Иван Петрович. – Не делайте парк скульптур, не стройте храма, не созывайте Совет… А то, что деньги в бюджет потекут – до этого и дела нет никому. Ходить с протянутой рукой все мастера. А вот, чтоб заработать… Они вместо этого к совести моей взывать станут. Любят стыдить – хлебом не корми. Сами бы лучше к народу лицом повернулись. Вон католики как агитируют! А нашим на всё наплевать, только деньги им дай. В других церквях – скамеечки, молитвословы. А тут грязные подолы перед носом – никакого молитвенного настроения…
Про себя я усмехнулась: ну кто бы мог подумать, что наш Иван Петрович снедаем ревностью по доме Божьем!
– Ну…вот и приехали!.. – вздохнул Иван Петрович. – Это, Аркадий Борисович, и есть Дворец культуры имени Радека…