22 ноября Наполеон достиг Толочина, где разместился на постое в заброшенном монастыре. Очень скоро гонец, присланный Домбровским, довел до императора весть о падении Минска, захваченного Чичаговым шесть дней назад. «Императора, в одночасье лишившегося всего снабжения и всех средств, на которые он рассчитывал после Смоленска, чтобы сплотить и переформировать армию, охватило оцепенение», – делился наблюдением Коленкур.

Наполеон ожидал от Чичагова маневра на вывод войск на соединение с Кутузовым с целью обеспечения возможности ударить на противника соединенными силами, а не выхода в тыл французам с попыткой отрезать их. На самом деле Чичагов блуждал впотьмах. Он всего лишь получил общие указания от Кутузова: распоряжение зайти в тыл Наполеону и не допустить соединения французов с Шварценбергом. От Витгенштейна ожидался переход Березины далее на север и совместные действия с Чичаговым, чтобы вдвоем они прикрыли протяженный участок западного берега реки.

В ту ночь обер-гофмаршал Дюрок и интендант Дарю дежурили у постели императора. Все трое они засиделись допоздна, обсуждая обстановку, а Наполеон якобы посетовал на собственное «неблагоразумие». Он задремал ненадолго, а по пробуждении поинтересовался предметом их беседы. Дюрок и Дарю выразили сожаление по поводу отсутствия воздушного шара. «Шар? Чего ради?» – поинтересовался он. «Чтобы унести Ваше Величество отсюда», – ответил один из них. «Положение нелегкое, это верно», – согласился Наполеон, и вместе они приступили к обсуждению вопроса о риске для него угодить в руки русским.

Генерал Груши получил указания собрать всех кавалерийских офицеров, сумевших до сих пор сохранить добрых коней, в «священный эскадрон» с целью сопровождать Наполеона и скакать с ним подальше от опасности в самый ответственный момент. Но император сохранял оптимизм, и если и приказал сжечь кое-какие государственные бумаги перед выступлением утром, сделал так больше в стремлении облегчить груз. Наполеон, кроме того, велел спалить и более ненужные кареты. Казалось, он не сомневается в возможности для себя пробиться с боем.

Император французов не ведал о самом главном: пока он переваривал известие о падении Минска, Чичагов захватил и Борисов. Адмирал, здраво судивший о Наполеоне и весьма уважавший его, похоже, даже и не подозревал, что идет прямиком на сближение с ним, ибо не знал о его точном местонахождении и исчислял армию противника в 70 000 чел. Русский авангард быстро выдвинулся, застал врасплох и разгромил отряд из состава дивизии Домбровского, удерживавший предмостное укрепление (тет-де-пон) на западном берегу Березины, и устремился на сам Борисов, каковой и занял после упорного сопротивления защитников. Затем русские принялись устраиваться в городе, а их командир, граф Пален, сел за стол, чтобы как следует отобедать. Не успел он, однако, проглотить первую ложку, как зазвучал сигнал тревоги. Головной отряд корпуса Удино, состоявший из пяти сотен солдат 23-го конно-егерского полка полковника Марбо, ворвался в город и обрушился на ничего не подозревавших русских. Не более чем тысяча их успела спастись бегством на другую сторону реки, оставив за собой девять тысяч убитых, раненых и пленных, десять пушек и весь свой обоз.

Но бегущим русским хватило времени и присутствия духа на поджог длинного деревянного моста – единственной переправы через Березину. Наполеон как раз прибыл в местечко Бобр, когда услышал о случившемся и наверняка пожалел о решении сжечь понтоны в Орше трое суток тому назад. Теперь между ним и свободой пролегало русло Березины с ее болотистыми берегами. Несмотря на былые морозы, оттепель успела ослабить лед, а потому река представляла собой серьезное препятствие. «Любой другой человек счел бы все погибшим, – писал Коленкур. – Император же возвысился над своими несчастьями. Вместо того чтобы обескуражить его, напасти вызвали к жизни всю его энергию и величайший дух. Он показал, что благородное мужество и отважное войско способны восторжествовать перед лицом самых грозных превратностей судьбы».

Наполеон тут же загорелся планом объединить все имевшиеся в распоряжении силы, идти с ними в северном направлении, разбить Витгенштейна, а затем двинуться на Вильну, вообще обходя Березину. Однако местность на участке предполагаемого сражения, по полученным сведениям, таким действиям не благоприятствовала. Тогда он решил пробиться с боями через реку в Борисове. Задача требовала починки существующего моста и наведения нового под огнем противника. Чтобы снизить там неприятельское противодействие, император счел целесообразным отвлечь войска Чичагова за счет создания у того впечатления, будто французы собираются переправляться в какой-то иной точке. Он отправил небольшой отряд в южном направлении для демонстрации активности в районе возможной переправы ниже по течению и даже сумел передать ложные данные о намерении форсировать реку именно там еврейским торговцам, ожидая, что те доведут информацию до сведения русских.

Все зависело от скорости. Подхода Витгенштейна и Кутузова следовало ждать со дня на день, а о том, что произойдет, если они выйдут французам в тыл, пока те пытаются преодолеть водную преграду, даже и думать не хотелось. Кризисная ситуация словно бы только взбодрила Наполеона, и он отнюдь не выглядел унылым. «Казалось, император принял решение со спокойной уверенностью человека, отправлявшегося использовать последний оставшийся у него шанс», – отмечал его слуга Констан.

Передовые части и множество беженцев нахлынули в Борисов в ночь 23 ноября. В городе всюду валялись трупы и обломки: признаки пылавшего тут в предыдущий вечер боя. «Эти бесчисленные массы повозок с женщинами, детьми, безоружными мужчинами скопились в Борисове в вящей вере, что мост починят, и переправа будет происходить здесь, – писал Юзеф Красиньский из 5-го корпуса Понятовского, каковой тоже вступил в город. – Улицы настолько запрудили обозные повозки, что было невозможно пройти или проехать через них, не пихая и не давя людей. В итоге, улицы покрывали истерзанные тела, изломанные повозки, разбитая поклажа, и отовсюду слышались крики, зов о помощи, стенания и жалобный вой… Помню, как на одной из улиц я вытащил из-под копыт лошади младенца, лежавшего посредине дороги в пеленках, а далее у небольшого моста заметил торчавшую из воды повозку cantiniére, куда ее столкнули проходившие тут до нас французские солдаты. В той повозке сидела несчастная женщина с ребенком на руках и просила о помощи, каковой никто из нас не мог ей подать».

Достигнув Борисова и увидев состояние реки, генерал Эбле и его понтонеры оторопели. Преграда оказалась шире, чем предполагалось, а из-за недавней оттепели медленное, но сильное течение несло по воде больше льдины. Генерал Жомини, находившийся с Эбле, указал на возможность попробовать форсировать реку выше на севере, в Веселово, где еще, возможно, сохранился мост. Но Удино уже предложил лучшее место. Солдаты одной из его кавалерийских бригад под началом генерала Корбино, очищавшей в предыдущую неделю западный берег Березины от казаков, только что вернулись в расположения корпуса с вестью о броде, найденном у деревни Студенка, в дюжине километров вверх по течению от Борисова.

Удино тотчас же сообщил Бертье о существовании брода и рекомендовал его как лучшее место для переправы. Но Наполеон твердо держался намерения переправляться в Борисове, разбить Чичагова, а затем быстрым маршем идти на Минск, откуда он надеялся войти в контакт с Шварценбергом. В час ночи 25 ноября, находясь в Лошнице, император французов повторил приказ Удино, торопя того с прибытием и спеша начать переправу в ту самую ночь. Удино, уже приказавший некоторым из своих частей идти на Студенку в ожидании получения соответствующего распоряжения, попросил Наполеона пересмотреть план и отправил к тому для разговора самого Корбино. И только после обсуждения положения с последним Наполеон принял предложение Удино и сам отправился в Студенку поздней ночью.

Несколькими часами ранее Чичагов с войсками на западном берегу реки двинулся в противоположном направлении. Адмирал беспокоился из-за возможности флангового обхода своей армии Наполеоном с юга, а сочетание донесений о деятельности французов как раз далее к югу от Борисова и сведений, принесенных тремя евреями из Борисова, окончательно убедили русского командующего в наличии у противника замысла предпринять попытку форсировать водную преграду именно там. Чичагов оставил генерала Ланжерона с 1200 пехотинцами и тремя сотнями казаков в районе Борисова, а генерала Чаплица с несколькими сотнями человек – между городом и Веселово, сам же с остальными войсками устремился в южном направлении. Когда на следующий день к нему поступили первые доклады об активности французов вокруг Студенки, адмирал рассудил, что там готовится отвлекающий маневр, призванный сбить его с толку, и продолжил марш. Отрезок Березины к северу от Борисова в любом случае полагалось прикрывать Витгенштейну, и Чичагов оставил Чаплицу распоряжения оттянуть назад слишком удаленные подразделения в данном районе.

Но Витгенштейн не имел намерений ставить себя под начало Чичагова, на что пришлось бы пойти в случае соединения их армий на западном берегу. К тому же он вовсе не горел желанием сталкиваться с самим Наполеоном, предпочитая помериться силами с Виктором, словом, генерал Витгенштейн проигнорировал приказ Кутузова перейти реку и перерезать дорогу отступления французам. Поступив подобным образом, Витгенштейн не только оставил без должного присмотра Березину, но и, не выполнив распоряжений фельдмаршала, не прикрыл другой участок, где тоже представлялось возможным поставить барьер на пути отхода Наполеона. В нескольких километрах западнее Березины, у Зембина, дорога пролегала по болотистой местности и шла через ряд деревянных мостов, а посему хватило бы полусотни казаков с бочонком пороха, чтобы закрыть ее.

24 ноября Удино отправил генерала Обри с 750 саперами в Студенку для подготовки опор моста, а на следующий день вечером сам последовал за ними с основными силами. К ним присоединились генерал Эбле с четырьмя сотнями понтонеров, по большей части голландцев. Хотя Наполеон и приказал спалить понтоны в Орше, Эбле разумным образом сохранил шесть повозок с инструментами, две походные кузницы и две фуры угля. Пока понтонеры ковали гвозди и скобы, саперы разобрали деревянные дома Студенки, распилили толстые бревна, доведя их до нужной длины, и соорудили мостовые опоры.

Само дно реки находилось в том месте на глубине менее двух метров от поверхности, и при ширине русла около двадцати метров наведение переправ как будто бы не представляло особых затруднений, но берега были низкими и топкими, к тому же изрезанными там и тут ответвлявшимися от реки протоками, а потому любой мост требовал значительного удлинения с обеих сторон. Главным минусом при выборе данной точки для переправы являлся находившийся в руках русских крутой западный берег, откуда вражеские солдаты получали прекрасную возможность поливать форсирующие Березину части артиллерийским огнем.

Удино разместил солдат за небольшим бугром, чтобы те не попадались на глаза казачьим дозорам, патрулировавшим западный берег, и отдал строгое распоряжение работать в тишине. Но капитан Арнольди, командовавший русской полевой батареей из четырех легких пушек , поставленных генералом Чаплицем для наблюдения за потенциальным местом переправы у Студенки, заметил какую-то деятельность французов на противоположной стороне и отправил начальству срочные донесения о приготовлениях противника к форсированию реки именно там. Капитан убедил Чаплица в справедливости своих соображений, тот явился на место сам, а потом отправил гонца с рапортом к Чичагову.

Со своей стороны Удино всю ночь не ложился спать, подгоняя саперов и понтонеров и нервно поглядывая на ту сторону. «Вид местности был захватывающий. Луна освещала плывущие по Березине льдины, а за рекой виднелись только четверо казаков пикета, – отмечал в дневнике Франсуа Пильс. Он служил гренадером в корпусе Удино, но в гражданской жизни занимался живописью, чем и объясняется его чувствительность к красоте наблюдаемых им картин. – Вдалеке там виднелись слегка подкрашенные красным облака, казалось, скользившие по верхушкам елей леса. В облаках отражались отблески лагерных костров русской армии».

Великолепное зрелище, однако, никак не трогало Нея. «Наше положение невозможное, – признался он Раппу. – Если Наполеону удастся выбраться отсюда сегодня, он точно дьявол». Мюрат и другие вырабатывали планы спасти императора, отослав его на запад в сопровождении небольшого отряда польской кавалерии, тогда как все остальные дадут отважный и последний бой противнику не на жизнь, а насмерть. «Мы все должны умереть, – твердо заявил он. – Не может идти и речи о сдаче».

В ранние часы следующего утра, 26 ноября, русские солдаты, до того сидевшие вокруг лагерные костров, начали отходить, а артиллерийские расчеты Арнольди подцепили к передкам четыре пушки и увезли их. Удино не верил своим глазам. Наполеон, добравшийся в Студенку чуть раньше, торжествовал: согласно Раппу, в глазах императора сияли искры радости, поскольку он видел, что уловка сработала, и Чичагов отправился ловить журавля в небе.

Он велел эскадронному начальнику Жакемино собрать эскадрон польских улан и некоторое число французских конных егерей, взять каждому всаднику на круп лошади по одному вольтижеру и перейти реку вброд. Оказавшись на той стороне, кавалеристы, а за ними и вольтижеры веером развернулись в разные стороны, отбросили немногих оставшихся казаков и овладели западным берегом. Перед уходом капитан Арнольди, ясно видевший, как французы поставили батарею из сорока пушек для прикрытия обоих берегов реки, послал в штаб последнее отчаянное донесение с выражением полной уверенности относительно места вражеской переправы. Но хотя Чаплиц тянул с выполнением приказа на отход, нарушить его открыто он не осмеливался. Как не хватило ему и чутья отправить отряд кавалерии удержать и, если возникнет надобность, сжечь мосты в Зембине.

Вскоре после ухода русских, в восемь часов, капитан Бантьен и его голландские понтонеры вошли в ледяную воду и принялись ставить первые опоры. Раздевшиеся до исподнего, они мужественно боролись с сильным течением, несшим большие льдины, иные по два метра в поперечнике. Очень часто кто-то из них терял под ногами скользкое дно, и его уносило прочь. Хотя находиться в воде разрешалось не долее пятнадцати минут за раз, многие, тем не менее, пали жертвами переохлаждения. Понтонерам предложили в награду по пятидесяти франков на человека, но, совершенно очевидно, не деньги служили мотивом, заставлявшим их продолжать работу. «Они погрузились под воду по горло с отвагой и мужеством, примера коим не найти в истории, – писал гренадер Пильс. – Некоторые пали замертво и исчезли в потоке, но перспектива столь ужасной кончины не ослабляла энергии их товарищей. Император наблюдал за работой героев, не покидая берега, где стоял вместе с маршалом [Удино], принцем Мюратом и прочими генералами, в то время как князь Нёвшательский [Бертье] сидел на снегу, занимался корреспонденцией и писал приказы для армии».

«В этот торжественный момент к самому Наполеону вернулись все его величие и напор, так характерные для него», – вспоминал Марк-Эли-Гийом де Бодю. Есть, однако, упоминания о том, будто император выглядел уныло, к тому же там и тут всплывает история об отданном им в приступе отчаяния приказе сжечь орлов гвардии. Но большинство очевидцев сходятся на том, что Наполеон демонстрировал примечательное самообладание на всем протяжении острой как бритва ситуации и, далекий от приказов сжигать орлов, напротив, побуждал солдат держаться вокруг знамен, чтобы сохранить хоть подобие военной силы. По впечатлениям некоторых, стоя и наблюдая за работой понтонеров с берега, император французов выглядел отрешенно.

Вюртембергский кавалерийский офицер, майор Грюнберг, рассказывал о навсегда запомнившемся эпизоде, когда Наполеон заметил его проходившим мимо и несущим в складках плаща любимую борзую. Император подозвал майора к себе и спросил, не продаст ли он собаку. Грюнберг ответил, что она его старый спутник, а потому он никому ее не продаст, но коли его величество того пожелает, он просто отдаст ему борзую. Наполеона тронули слова офицера, и он сказал, что и помыслить не может разлучить хозяина с таким близким другом.

К полудню мост был закончен. Он получился длиной свыше ста метров, около четырех метров в ширину и держался на двадцати трех опорах высотой от одного до трех метров. Досок не хватало, а потому в дело пошли круглые бревна, лежавшие поперек и образовывавшее настил, они покрывались хрупкой дранкой с крыш домов Студенки, а также корой, ветками и соломой. «Как работу мастеров мост, конечно же, выдающимся творением не назовешь, – отмечал капитан Брандт. – Но если принять во внимание, в каких условиях его построили, подумать о спасенной им от самого ужасного крушения чести Франции, о том, что каждая жизнь, отданная при его сооружении, означала спасение и свободу для тысяч, тогда придется признать: строительство моста стало достойным восхищения деянием этой, а возможно и любой другой войны».

Наполеон, стоя на берегу, в спешке проглотил на завтрак котлету, затем подошел к началу моста, где маршал Удино готовился к переходу через него со своим корпусом. «Подождите пока, Удино, вы можете попасть в плен», – обратился к нему император, но Удино сделал жест в сторону выстроенных солдат и ответил: «С ними я не боюсь ничего, государь!» Он повел корпус по настилу под возгласы «Vive l'Empereur!», звучавшие с решимостью, с какой они не раздавались в присутствии императора уже давно. На другой стороне маршал, взяв курс налево, принялся разворачивать войска в южном направлении с целью отразить любую возможную атаку Чичагова. Французы скоро скрылись из вида в начавшем вновь падать снегу.

А тем временем капитан Буш и другая команда голландских понтонеров трудились над наведением второго моста в пятидесяти метрах ниже по течению от первого. Переправа эта, построенная на более основательных сваях и с настилом из простых круглых бревен, предназначалась для артиллерии и обоза. Сооружение его завершилось к четырем часам во второй половине дня. В то время как солдаты продолжали шагать по мосту меньшей грузоподъемности, артиллерия корпуса Удино, за которой следовали гвардейская артиллерия и основной артиллерийский парк, переправлялись по-соседству. В восемь часов вечера два быка грузового моста провалились в илистое дно реки, и понтонерам пришлось оставить места около костров, раздеться и опять влезть в воду. В одиннадцать часов движение по мосту восстановилось, но в два ночи 27 ноября рухнули очередные три опоры, и на сей раз в самом глубоком месте. И снова бойцы Бантьена, забыв о ночном отдыхе, для которого они кое-как устроились, вернулись в ледяную реку. После четырех часов адского труда, в шесть утра, мост мог снова пропускать движение.

Весь тот день Grande Armée тащилась через Березину под легким снегопадом. Гвардия приступила к переправе на рассвете, затем последовал Наполеон со штабом и свитой, потом Даву с остатками корпуса, далее Ней и Мюрат с их формированиями, позднее, уже вечером, принц Евгений с несколькими сотнями уцелевших итальянцев и французов 4-го корпуса. Настил лежал низко, почти над самой водой, он раскачивался, а потому кавалеристы переходили пешим порядком, ведя лошадей в поводу. Саперам приходилось время от времени приводить в порядок покрытие настила из веток и соломы. Тем не менее, мост местами просел, и вода доходила идущим по нему порой до лодыжек. Само количество переправлявшихся и состояние моста неизбежно вели к тесноте и толчее. Люди и лошади, падая, создавали пробки. Нет-нет да вспыхивали стычки. Приятным тот переход никак не назовешь.

Тем временем постоянный поток орудий, зарядных ящиков, снабженческих фур и всевозможных экипажей тек по другому мосту. Правда там опять случилась двухчасовая заминка, пока к четырем пополудни понтонеры отремонтировали очередные две вышедшие из строя опоры. Тут тоже случались и заторы и вспышки насилия. Настил покрывали обломки всякой всячины и мертвые тела, несколько лошадей сломали ноги, застряв между бревнами. Возницы следующих повозок, сами подталкиваемые напиравшими на них сзади, старались проехать через дергавшихся и пытавшихся вырваться лошадей вместо того, чтобы остановиться и подождать, пока путь освободят. Однако большинство артиллерии и военных материалов организованных частей, казна, фуры с московской добычей Наполеона и поразительное количество офицерских карет переправились вполне успешно. Мадам Фюзиль, актриса из Москвы, пересекла реку в относительном комфорте внутри кареты маршала Бессьера.

Подступы к мостам охраняли жандармы, пропускавшие только действующие формирования и разворачивавшие отставших от своих, штатских и даже раненых офицеров, передвигавшихся на разных транспортных средствах, заставляя их ждать завершения прохода боеспособной армии. Ближе к концу второй половины дня 27 ноября к переправе стал в большом количестве подтягиваться весь нестроевой люд, скапливавшийся перед мостами. Поскольку сразу перейти они не могли, то разводили костры и готовили на них еду из подобранных, выпрошенных или украденных продуктов.

Также ближе к вечеру прибыл 9-й корпус Виктора, который занял оборонительные позиции, прикрывая подступы к мостам. Виктор оставил одну дивизию – около четырех тысяч человек под командованием генерала Партуно – вблизи Борисова для отвлечения внимания русских с приказом сняться с лагеря под покровом ночи.

Когда вечером большая часть армии оказалась на другой стороне, жандармы открыли доступ к мостам отставшим от частей солдатам, cantiniéres, раненым и гражданским лицам. Однако, устроившись у костров и видя бивуак под охраной воинов Виктора, люди эти по большей части не воспользовались благоприятной возможностью, предпочитая провести ночь там, где находились. Некоторые, как cantiniére 7-го легкого пехотного полка, у которой тем вечером начались схватки, просто не имели выбора. «Весь полк был глубоко тронут и делал все зависящее, чтобы помочь несчастной женщине, оставшейся без пищи и крова на холодном льду, – писал сержант Бертран. – Наш полковник [Ром] подал всем пример. Нашим хирургам, каковые не располагали больше медицинским снаряжением, брошенным еще в Смоленске из-за нехватки лошадей, дали рубахи, платки и все оказавшееся у людей при себе. Я заметил недалеко артиллерийский парк, принадлежавший к корпусу маршала герцога Беллюнского [Виктора], побежал туда, стянул одеяло, наброшенное на круп одной из лошадей, и помчался обратно, спеша принести его Луизе. Я согрешил, но знал, что Бог простит меня из-за мотивов моего проступка. Вернулся я как раз тогда, когда наша cantiniére под старым дубом давала жизнь дитяти – здоровенькому мальчику, какового мне довелось встретить в 1818 г. сыном полка в Обском легионе».

Примечательная степень порядка и даже будничность царили в Grande Armée, устраивавшейся на ночь по обоим берегам реки. Важнейшим обстоятельством являлось, несомненно, присутствие императора и факт очевидного перехвата им инициативы из рук противника, посему все ожидали чего-то особенного и пребывали в состоянии душевного подъема. «Мы всё еще способны шутить и даже смеяться», – отмечал Жан-Марк Бюсси, швейцарский вольтижер, сидя у костра вместе с товарищами на западном берегу реки. Нельзя не восхищаться им. «Когда пала ночь, всякий солдат сделал себе подушку из ранца, матрас из снега, лежа на нем с ружьем в руке, – писал его сослуживец, Луи Бего из 2-го швейцарского линейного полка. – Ледяной ветер дул безжалостно, и солдаты жались друг к другу в надежде согреться».

Весь день Наполеон с тревогой прислушивался, ожидая грохота пушек, который мог бы свидетельствовать о приближении русских. Но признаки осознания Чичаговым допущенной им ошибки по-прежнему отсутствовали. В записке, написанной в тот вечер императором французов Марии-Луизе, не чувствовалось ни следа беспокойства.

Если он и слышал канонаду, хотя она велась на расстоянии более десяти километров, то был погребальный звон по бригаде из соединения генерала Партуно, удерживавшей Борисов. Дивизия Партуно, лишь недавно вступившая в Россию, очень быстро ощутила на себе подавляющее воздействие трудных условий. Всего несколько суток назад, когда она вышла к Борисову, ее личный состав находился в отличном расположении духа. В какой-то момент французы подверглись атаке русской кавалерии и образовали каре. Один из русских офицеров, не будучи в состоянии справиться с раненым конем, вломился в середину строя, где был придавлен к заснеженной земле упавшим и дергавшимся животным. Двое французских солдат вытащили русского из-под лошади, отряхнули снег с его формы, а затем вернулись на свои места в огневой линии. Офицер выждал, когда внимание французов поглотило отражение следующего наскока русских. Улучив момент, он протиснулся между солдатами и побежал по глубокому снегу, проваливаясь в него, отчего все французское каре покатилось со смеху.

Но двое суток спустя, когда им пришлось постоять лагерем на пронизывающем ветру без костров и пищи, настроение сильно изменилось. «Одни плакали, жалобно вспоминая родителей, другие сходили с ума, третьи умирали на наших глазах в ужасных конвульсиях», – вспоминал один из них. Продержавшись в Борисове столько, сколько надо, во второй половине дня 27 ноября дивизия приступила к отходу. Но одна из бригад сбилась с пути и набрела прямо на армию Витгенштейна. После скороспелого боя, стоившего формированию половины личного состава, противник принудил французов сложить оружие. Солдат обобрали, избили и погнали в неволю. Один из полков, 29-й легкий, состоял по большей части из людей, попавших в плавучие тюрьмы Англии после капитуляции на Сан-Доминго в 1801 г. и недавно выпущенных на свободу. «Должно признать, что удача совершенно покинула этих бедняг», – с грустью замечал Бонифас де Кастеллан.

К тому времени Чичагов уразумел, что его провели. Большинство частей еще сосредотачивались в Борисове и в точках далее на юг от него, однако он приказал Чаплицу атаковать переправившиеся через Березину французские войска, обещая прислать подкрепления. Между тем солдаты, как раз перед тем прошагавшие около пятидесяти километров на юг форсированным маршем и получившие приказ следовать обратно, продвигались медленно. Многие чуть ли не открыто роптали, возникла угроза бунта. «Один из полков, коему я приказал идти и подкрепить Чаплица, заколебался, а потом и вовсе отказался двигаться, – писал Чичагов. – Увещевания мои не произвели никакого воздействия, и мне пришлось прибегнуть к угрозе открыть по ним огонь. Я велел отцепить от передков пушки и навести на них сзади». Как бы там ни было некоторые из частей Чичагова прибыли на усиление Чаплицу в ту ночь, а другие находились на подходе.

Еще до наступления рассвета 28 ноября, когда Удино в спешке приканчивал согревающий тело soupe а l’oignon, приготовленный его штабными в котелке на костре, на западном берегу Березины зазвучали первые выстрелы: усиленные войска Чаплица наступали в северном направлении под прикрытием массированного артиллерийского огня. Удино организовал оборону и повел солдат в бой под губительным обстрелом русских орудий, однако был ранен осколком гранаты, получив, таким образом, двадцать второе ранение за свою карьеру. Наполеон, находившийся тут же и видевший ход боя, назначил командовать Нея с приказом любой ценой сдержать русских и прикрыть отступление остатков Grande Armée, отбившихся от своих солдат и, наконец, частей Виктора.

Задача была трудна, если не сказать невыполнима. Чаплиц и Чичагов располагали более чем 30 000 чел. свежих войск, не понесших прежде никаких серьезных боевых потерь, а у Нея наличествовало лишь от 12 000 до 14 000 измотанных и наполовину замерзших солдат: все что осталось от 2-го корпуса Удино, дивизии Домбровского и немногих уцелевших формирований 5-го корпуса Понятовского и Висленского легиона, плюс горстка других (собственный 3-й корпус маршала почти полностью прекратил существование, один полк насчитывал сорок два человека, другой – всего одиннадцать, а 25-я дивизия, изначально состоявшая из 12 батальонов вюртембергской пехоты, – 150 чел.). Три четверти из них даже не являлись французами. Почти половина приходилась на поляков, вдобавок четыре полка швейцарцев, 3-й пехотный полк Португальского легиона под командой майора ди Каштру, несколько сотен бойцов 3-го сводного хорватского полка и крошечный отряд голландских гренадеров Императорской гвардии. И вот эта пестрая компания встала на пути врага величественной стеной.

Русские под командованием генерала Чаплица, поляка на российской службе, в большой силе продвигались по лесистой местности, но Ней послал против них поляков Домбровского, которые отбросили врага к исходным позициям. Затем к полю боя прибыли две наскоро переброшенные Чичаговым дивизии – соединения Воинова и Щербатова. Они развернули массированное наступление при поддержке артиллерии, от снарядов которой в ряды поляков летели убийственные осколки сосен и елей. Домбровский получил ранение и передал командование генералу Зайончеку, которого и самого скоро унесли с поля с раздробленной ногой. Руководство боем взял на себя генерал Княжевич, но и он быстро вышел из строя. Когда поляки после рукопашной откатились и рассыпались среди деревьев, Ней усилил фронт, чем придется.

Несмотря на количественную слабость, части проявляли невероятное присутствие духа. 123-й (голландский) линейный пехотный полк, сократившийся до восьмидесяти солдат и пяти офицеров, пошел в бой с радостными возгласами. В какой-то момент пушечное ядро перебило ствол огромного дерева, которое, рухнув, погребло под собой дюжину солдат французского 5-го полка тиральеров Молодой гвардии, однако те все вылезли из-под него, хохоча, точно дети, среди рвущихся снарядов. Вскоре затем снаряд убил коня их полковника, он очутился на земле. Солдаты бросились к нему на помощь, но тот уже вскочил на ноги с возгласом: «Я на месте, так пусть же каждый займет свое!»

Чтобы ослабить неприятельский натиск, Ней бросил в бой генерала Думера с его кирасирами и три польских уланских полка. Они атаковали русских, посеяли среди них панику и отбросили назад. Чаплиц был ранен, а генерал Щербатов попал в плен вместе с двумя тысячами других солдат и офицеров при двух знаменах. Контратака русских гусар и драгун позволила выровнять положение, но швейцарские полки, сменившие французов на переднем крае, поддерживаемые голландцами, хорватами и португальцами, не сдали позиций.

Сражение бушевало целый день. Швейцарцы, расстреляв в ходе него все патроны, не менее семи раз бросались в штыковую. «То было нечто худшее, чем резня, – отмечал Жан-Марк Бюсси. – Всюду виднелась кровь на снежном насте, затвердевшем словно утоптанный земляной пол под ногами атаковавших и отступавших… Почти никто не смел посмотреть влево или вправо из страха увидеть, что ни там ни тут нет больше наших товарищей». Бой пылал настолько жаркий, что солдаты забыли о морозе и будоражили дух возгласами «Vive l'Empereur!» И вот, бросая вызов смерти, покуда та витала над ними и косила их в заледеневшем лесу, швейцарцы дружно грянули старую песню горцев «Unser Leben gleicht der Reise». Сражение в тот вечер кончилось только в одиннадцать часов, когда русские, так и не сумев ни на шаг оттеснить защитников с их позиций, в конце концов, отказались от попытки смять их.

То была великолепная победа для французской стороны, но и очень горькая. Когда они разводили костры в ту ночь и тащили к ним раненых, чтобы укутать и согреть, здоровые знали: на следующий день их придется оставить. Четыре швейцарских полка потеряли тысячу человек, и теперь в частях осталось не более трех сотен. «Мы почти не смели заговорить друг с другом, опасаясь услышать весть о смерти еще кого-нибудь из наших товарищей», – вспоминал Бюсси. Из восьмидесяти семи вольтижеров его роты, еще в прошлую ночь смеявшихся у лагерных костров, в строю остались всего семеро. Состоявший из голландцев 123-й линейный пехотный полк прекратил существование. От 3-го (голландского) гренадерского полка Императорской гвардии остались восемнадцать офицеров и семь военнослужащих других званий.

Героизм их был под стать подвигу воинов Виктора, защищавших переправу на другом берегу реки. Они насчитывали максимум восемь тысяч солдат, по большей части баденских, гессенских, саксонских и польских формирований, вынужденных противостоять армии, превосходившей их более чем в четыре раза. Но и они показали необъяснимо высокий дух, сдерживая атаки количественно подавляющего противника с девяти утра и до девяти вечера.

Первые удары Витгенштейна сосредотачивались на пехотной бригаде из Бадена под командованием двадцатилетнего принца Вильгельма Баденского, удерживавшей правое крыло оборонительного периметра французов. Трое суток назад бойцы принца Вильгельма испытали момент великого ликования, столкнувшись с конвоем из Карлсруэ, нагруженным провизией и всевозможным снабжением. Солдаты смогли заменить сносившееся обмундирование, в том числе шинели и башмаки, на новое, а также как следует поесть и даже полакомиться деликатесами. «Каждый офицер получил что-нибудь из дома и все бросились к предназначенным для них посылкам, – писал принц Вильгельм. – И вот я увидел полковника Бруккера, стоявшего в одной из повозок. Тот открыл большой ящик, как я предполагал, полный съестного. Но оттуда он вытащил парик и в мгновение ока снял старый, прикрывавший его лысину, и нацепил новый, стараясь придать ему форму руками». Принц Вильгельм сам находился в добром расположении духа тем утром, поскольку его борзые затравили зайца, которого он съел и запил вином, привезенным в фурах конвоя. Пусть их атаковали подавляющим образом превосходящие силы, баденская бригада держалась, невзирая на огромные потери.

Несомненно, стремясь сломить решимость защитников, Витгенштейн расположил сильную батарею за линией левого крыла Виктора и принялся обстреливать ареал. На тот момент его занимали плотные массы тысяч людей, лошадей и повозок глубиной до четырехсот метров, растянувшиеся более чем на километр вдоль берега реки. Вскоре после полудня на тот обширный лагерь посыпались русские снаряды, производя страшное действие, поскольку падали в гуще людей и животных, убивая и калеча тех и других, разрывая кареты и экипажи на разлетавшиеся всюду осколки дерева и стекла. Там и тогда закончился путь отступления для многих гражданских. Капитан фон Курц в остолбенении наблюдал, как красивая молодая женщина с четырехлетней дочерью, когда лошадь их убило, а самой матери раздробило бедро русским снарядом, понимая, что все кончено, сняла с ноги окровавленную повязку и, нежно поцеловав на прощанье, задушила ребенка, после чего, сжимая ее в объятиях, осталась на снегу ожидать смерти.

После того как разбило ее повозку, Баська, cantiniére польских шволежеров-улан гвардии, высвободила коня из упряжи, села на него вместе с маленьким сыном на руках и направила лошадь в Березину. Они проделали больше половину пути, прежде чем конь начал тонуть и скрылся под поверхностью, оставив ее с сыном в воде, откуда женщина сумела кое-как выбраться на берег.

Вспыхнула паника, вызвавшая оголтелые броски к мостам. Возницы гнали повозки и лошадей вперед, не разбирая дороги, по трупам людей и животных, по обломкам экипажей и брошенной поклаже. В результате по концам мостов образовалась скученность из превратившихся в стадо перепуганных овец человеческих созданий, и теперь каждый русский снаряд находил цель. Бойня продолжалась до тех пор, пока Виктор не сумел развернуть атаку на русские батареи и не заставил их отступить за дистанцию действительного огня.

Хотя обстрел прекратился, хаос на переправе не закончился. Массы людей, лошадей и повозок запрудили мосты, причем находившиеся позади постоянно давили на передних, и те вынужденно раздавливали всех имевших несчастье упасть. «Любой, кто терял силы и падал, более не поднимался, поскольку по нему шли и давили его другие. В скученности даже лошади не выдерживали давки и рушились, как люди, и их тоже больше уже никто никогда не видел, – вспоминал кирасирский сержант Огюст Тирион. – Силившиеся встать, они опрокидывали людей, каковые из-за напора задних не имели возможности избежать препятствия, и ни люди, ни лошади не могли подняться».

Лейтенанта Карла фон Зуккова толпа оттеснила от товарищей из вюртембергской части, и он очутился в свалке. «Меня тащили, пихали и даже поднимали время от времени. Я не преувеличиваю, – писал он. – Несколько раз чувствовал, как меня подхватывали массы людей вокруг, которые сжимали меня точно в тисках. Внизу всюду валялись животные и люди, как живые, так и мертвые… Я постоянно спотыкался о трупы и не падал только потому, что не мог никуда упасть в сдавившей меня и державшей со всех сторон толпе. Мне никогда прежде не доводилось испытывать более кошмарных ощущений, чем, когда живые люди, по которым я ступал, пытались вывернуться из-под моих ног и парализовали мои движения, стараясь встать. По сей день не забуду, каково мне пришлось, когда я поставил ногу на еще живую женщину. Я чувствовал движения ее тела и слышал крик и стон: “О! Сжальтесь же на до мной!” Она уцепилась за мои ноги, когда внезапно, в результате сильного толчка сзади, меня приподняло и вырвало из ее хватки». Пока его мотало потоком вперед и назад около входа на мост, фон Зукков пережил «первый и единственный момент отчаяния на протяжении всего похода». В итоге, он схватился за ворот рослого кирасира, прокладывавшего себе дорогу здоровенной палкой, и тот, вместе с толпой, протащил лейтенанта через мост на другую сторону реки.

Поскольку влекомые толпой не видели ничего впереди себя, многие оказывались у реки не на входе на один из мостов, а просто на берегу. Коль скоро на них продолжали напирать задние, они падали в воду, барахтались в ней и пытались добраться до переправы и вскарабкаться туда сбоку. Давка на самих мостах творилась не меньшая. Шедшие в середине испытывали напор с обеих сторон, поскольку оказавшиеся по сторонам двигались, повернувшись лицом к краю, и старательно давили спинами от него к центральной оси во избежание оказаться сброшенными в воду.

Те, кому не хватало сил и сноровки постоять за себя, шансов уцелеть почти не имели, и многие, пусть и сумев кое-как продвинуться по спасительному настилу на некоторое расстояние, погибали, так и не добравшись до другого берега. Саксонского унтер-офицера по фамилии Банкенберг с ампутированными после Бородино выше колена обеими ногами вытащили из Колоцкого монастыря и спасли товарищи. Они привязывали его к лошади, и он мужественно переносил все тяготы и превратности отступления до Березины, где друзья потеряли его из виду и больше никогда уже ничего о нем не слышали.

Во второй половине дня Витгенштейн развернул новое наступление на позиции Виктора, и баденской бригаде, в итоге, пришлось податься назад, но Виктор послал в бой пехотную бригаду из немецкого герцогства Берг, а затем и все наличные остатки кавалерии. Ее представляли гессенский гвардейский шволежерский и баденский гусарский полки – всего не более 350 чел. под началом полковника фон Лароша. Всадники ударили на русских с бешеным напором и опрокинули противника. Контратака русской кавалерии по существу стерла немцев с лица Земли, но Виктору удалось спасти оборону. С наступлением ночи бойцы его держали те же позиции, что и утром.

Многие из надеявшихся перейти реку очутились перед перегораживавшими мосты баррикадами из брошенных повозок, трупов лошадей и людей. Когда приблизилась ночь и затихли бои, оставшиеся принялись устраиваться на ночлег в надежде переправиться утром, когда, может статься, сделать это будет полегче.

Виктор получил приказ отступить, но, видя большое число небоеспособных на восточном берегу, решил подождать до рассвета, давая им шанс уйти. Генерал Эбле и 150 его понтонеров очистили мосты от трупов, останков и повозок, накопившихся там во время панического бегства во второй половине дня. Чтобы разгородить подступы, они оттащили многие брошенные повозки на мосты и оттуда сбросили в воду, при этом выпрягли и перевели на западный берег максимально возможное количество лошадей. Когда экипажи и повозки не представлялось возможным откатить на колесах, саперам приходилось оттаскивать или опрокидывать их, сваливая трупы людей и лошадей по сторонам и создавая нечто вроде траншеи между двумя валами из мертвецов и обломков.

В девять часов тем вечером Виктор начал отсылать некоторые из частей своего корпуса, снабженческие фуры и раненых на другой берег, а к часу ночи 29 ноября оставил на восточной стороне только заслон из пикетов и пару рот пехоты. Он и Эбле побуждали оставшуюся там неорганизованную публику теперь же переправляться через реку, предупреждая, что с первыми проблесками рассвета сожгут мосты, но большинство либо слишком измучились, либо впали в апатию. «Мы разучились оценивать меру опасности, и в нас не осталось достаточно энергии, чтобы бояться», – писал полковник Гриуа, который продолжал преспокойно сидеть у костра вместе с боевыми товарищами из 3-го кавалерийского корпуса. Других тоже словно бы поглощали какие-то иные, более важные занятия, а военный хирург Раймон Понтье клялся, будто видел, как два офицера дрались на дуэли и не думали переправляться через реку.

Около пяти часов утра Эбле приказал починенным подпалить повозки и кареты, по-прежнему во множестве сгрудившиеся на восточном берегу, чтобы пробудить и поднять безоружных, громко возвещая им, что часа через два путь закроется. Мало до кого дошли эти призывы, но в шесть, когда Виктор отозвал пикеты и переправился на другой берег, оставшиеся начали быстро осознавать: пришел последний шанс. Массы людей бросились через мосты, распихивая и расталкивая друг друга, в единственном стремлении поскорее убраться с восточной стороны. Сержант Бургонь, вернувшийся подобрать отставших от полка солдат, видел, как cantiniére, державшаяся за мужа, который нес на плечах их ребенка, была сброшена в ледяную воду и потянула за собой своих близких, и как перевернулась повозка с раненым офицером, исчезнув вместе с лошадью под льдинами.

Эбле получил приказ Наполеона поджечь мосты в семь часов, как только по ним перейдет последний солдат Виктора, но генералу претила мысль обречь на погибель столь большое количество сограждан, а потому он оттянул момент исполнения команды до 8:30… К тому моменту войска Витгенштейна уже продвигались в направлении мостов, а отряды казаков набрасывались на добычу во множестве повозок и карет, покинутых бежавшим противником на подступах к переправе. Когда Эбле поджег мосты, некоторые из остававшихся на них людей пытались прорваться через пламя, другие бросались в воду в надежде преодолеть оставшийся отрезок пути вплавь, в то время как сотни других вынужденно шли вперед под натиском напиравших сзади, которые не осознавали еще, что мосты перестали служить путем к спасению.

Утром после того, как французы ушли, Чичагов поскакал посмотреть на место переправы. Ни он, ни его окружение не могли потом забыть мрачного зрелища. «Первое, что мы увидели, была женщина, упавшая и сдавленная льдом, – вспоминал присутствовавший там капитан инженерных войск А. И. Мартос. – Она рука ее была отрублена и висела только на жилах, тогда как в другой она держала малыша, обхватившего ручками шею матери. Женщина была еще жива и выразительные глаза ее сосредоточились на мужчине, упавшем рядом с ней и уже замерзшем. Между ними на льду лежал мертвый ребенок».

Поручик Луи де Рошешуар, французский офицер в штабе Чичагова, испытал глубочайшее потрясение. «Нет ничего более тягостного и более удручающего! Мы видели кучи тел мертвых мужчин и женщин и даже детей, солдат самых разных формирований, из любых стран, замерзших, раздавленных беженцами или расстрелянных русской картечью. Брошенных лошадей, экипажи, пушки, зарядные ящики, повозки. Нельзя даже и представить себе более страшного зрелища, чем те два разбитых моста и замерзшая река». Крестьяне и казаки копошились среди обломков и мертвых тел в поисках добычи. «Я видел несчастную женщину, сидевшую на краю моста, свисавшие вниз ноги ее сковал лед. У груди она держала ребенка, замерзшего сутки тому назад. Она просила меня спасти ребенка, не понимая, что он давно мертв! Сама она, казалось, не была в состоянии умереть, несмотря на все страдания. Казак оказал ей милость, разрядив пистолет в голову и прекратив ее душераздирающую агонию». Повсюду попадались уцелевшие люди в последней стадии изнеможения, умолявшие взять их в плен. «“Monsieur, пожалуйста, возьмите меня, я умею готовить, или, я слуга, или, я парикмахер. Во имя любви к Господу, дайте мне кусок хлеба и лоскут ткани, чтобы прикрыться”».

Оценки в отношении количества оставшихся на восточном берегу реки разнятся самым радикальным образом от совершенно неубедительных данных Гурго о только двух тысячах неорганизованных солдат и гражданских вместе с вынужденно брошенными тремя пушками до четырех или пяти тысяч человек по Шапелю, плюс к тому три или четыре тысячи лошадей и шесть или семь сотен фур, вплоть до данных Лабома в 20 000 чел. и двести пушек, что, конечно же, слишком много. Чичагов числил девять тысяч убитых и семь тысяч пленных, и эти выкладки уже похожи на правду. В большинстве своем историки в наши дни сходятся в следующем: за трое суток боевых действий на обоих берегах Березины французы недосчитались 25 000 чел. (включая не менее 10 000 отбившихся от своих и безоружных), при этом где-то между третью и половиной из них приходится на боевые потери. Урон русских войск, понесенный в результате сражения, оценивается примерно в 15 000 чел.

Переправа через Березину, по всем стандартам, являла собою великолепный ратный подвиг. Наполеон использовал шанс и показал себя вполне достойным заработанной им высокой репутации, поскольку сумел, по словам Клаузевица, выпутаться из «одного из худших положений, в котором только может оказаться полководец». Солдаты его сражались как львы. И то был, помимо всего прочего триумф наполеоновской Франции, способной создать из мешанины разных наций и народов армию, доказавшую собственное превосходство над противником во всех смыслах. Она сражалась с умом и в трудный час оставалась верна командующему так, точно солдаты защищали собственных жен и детей. «Силе его ума и боевым качествам войск, подавить которые совершенно не могли даже самые тяжкие беды, вновь довелось продемонстрировать себя в полном блеске», – подытожил ситуацию Клаузевиц.