Катастрофические последствия Русской кампании послужили залогом скверного конца для Наполеона. Поход не только обошелся ему в сотни тысяч лучших солдат, но подорвал репутацию как непобедимого полководца и оставил несмываемые пятна на ауре безусловного превосходства, столь долго окружавшей личность императора французов. «Мне представляется, что касательно Наполеона чары разрушены, и он более не такой грозный, каким был в прошлом, – с удовлетворением писала вдовствующая императрица Мария Федоровна подруге на заре 1813 г. – Он больше не идол, но опустился до звания человека, а как таковой может быть побежден людьми».

Она была права. Стоило только хозяину Европы споткнуться и упасть, все, кто испытывали в отношении него недовольство, все страны, тяготившиеся его владычеством, и все группы заинтересованных лиц, мечтавших о переменах, сразу же приободрились. Как только в первые месяцы 1813 г. стали широко известны масштабы катастрофы, сделалось понятным: никогда еще с 1790-х годов будущее Европы не было таким неопределенным.

Но мало кто видел ситуацию так же ясно, как немецкие патриоты, изнывавшие под унизительным господством французов. «Первые лучи свободы Германии засияли на востоке, они были красными, как кровь, но источали свет и дарили надежду», – писал художник Вильгельм фон Кюгельген. Переход в стан русских генерала Йорка послужил сигналом, и молодые люди по всей Северной Германии стали готовиться подняться против французского ига. Штейн принялся за организацию в Пруссии ополчения из добровольцев. Король Фридрих-Вильгельм III сомневался, не зная, как поступить, но и на него сильно подействовали последние события. Так или иначе, в умах молодых немцев началась война за освобождение, или Freiheitskrieg.

19 февраля философ Иоганн Готтлиб Фихте закончил чтение лекции в университете Берлина вот такими словами: «Курс приостанавливается до окончания кампании, когда мы возобновим учебу в свободном отечестве или завоюем свободу, приняв смерть». 28 февраля Россия и Пруссия заключили союз, а две недели спустя последняя объявила войну Франции.

Наполеон успел собрать новую армию за поразительно короткое время и в конце апреля 1813 г. вывел в поле свыше 200 000 чел. Судьба не предоставила императору французов шанса сквитаться с Кутузовым. Старый фельдмаршал заболел в походе и 25 марта умер в Болеславце, в Силезии. 2 мая Наполеон разбил объединенные русско-прусские войска под началом Блюхера и Йорка под Лютценом, а потом, 20–21 мая, нанес поражение армии Витгенштейна у Баутцена, но нехватка опытных солдат и офицеров в строю делала свое дело, в то время как недостаток кавалерии не позволял развивать достигнутые успехи.

Швеция вступила в коалицию с войсками под руководством Бернадотта. Британия не жалела денег, а ее армия в Испании под началом Веллингтона вынудила Жозефа в мае окончательно оставить Мадрид, а 21 июня нанесла ему поражение под Витторией. По мере того, как враги Наполеона множились, начинали колебаться его позиции и в Германии.

Австрия никогда не являлась восторженным союзником Наполеона, но ей вовсе не нравилась перспектива сильного русско-прусского присутствия в Центральной Европе, а потому австрийское руководство считало необходимым спасти Францию от уничтожения. Австрия предложила себя в посредники и сумела договориться о перемирии, подписанном 4 июня. Наполеон получал шанс на мир на условиях возвращения Франции к ее «естественным» границам, при этом о предстоящем переустройстве Европы в соглашении не говорилось ни слова. Положение сложилось отчаянное. Но Наполеон чувствовал: приняв такие условия, он отдаст себя и Францию на милость коалиции, а потому отказался. Не видя способа продолжать помогать Наполеону и опасаясь за собственное будущее, император Франц оставил дело зятя и присоединился к коалиции его противников. 12 августа Австрия тоже объявила войну Франции.

26–27 августа Наполеон разгромил австрийцев и русских под началом Шварценберга при Дрездене, но Удино потерпел поражение от Бернадотта под Бланкенфельде и Гроссбеереном, а Вандамм – от генерала фон Клейста под Кульмом. 16 октября под Лейпцигом соединенные союзнические силы атаковали армию Наполеона. «Битва народов», как называется она из-за количества представленных на поле наций и многочисленности участвовавших войск, продлилась трое суток, и 18 октября последний союзник Наполеона, король Саксонии, оказался вынужден перейти на сторону врага. На том этапе французы численно уступали противнику более чем в два раза. Наполеон держался изо всех сил, доставив много неприятных волнений Барклаю де Толли и Беннигсену (в 1813 г. их обоих вернули на командные должности). Но в конечном итоге ему пришлось отступить. Нервный сапер преждевременно взорвал мост через реку Эльстер, отрезав пути отступления для 20 000 чел. арьергарда Наполеона, с которым угодил в плен и Лористон. Понятовский погиб, пытаясь переплыть реку. Несмотря на победу над войсками австрийцев и баварцев под началом Вреде при Ханау, позиции Наполеона в Германии окончательно пошатнулись.

В начале ноября 1813 г. он ушел за Рейн не более чем с 40 000 чел. и, хотя блистательно вел кампанию против армий вторжения зимой и весной, сумел лишь оттянуть, но не отвратить неизбежную развязку. Париж капитулировал 31 марта 1814 г., а 6 апреля обстоятельства вынудили Наполеона отречься от престола. Бывший император французов отправился в ссылку на расположенный у итальянского берега остров Эльба, который стал его личным владением. Почти год спустя, 1 марта 1815 г., он высадился во Франции и вновь принял власть посреди сцен патриотического ликования, но 18 июня потерпел поражение в битве при Ватерлоо от объединенных британских и прусских войск Веллингтона и Блюхера. Затем Наполеона сослали на остров Святой Елены в Атлантическом океане, где ему предстояло провести остаток жизни и умереть 5 мая 1821 г.

Когда 31 марта 1814 г. Александр триумфатором въезжал в Париж, царя приветствовали восторженные толпы. Французы радовались окончанию войны. К тому же их очаровали личность, манеры и волнами исходившие от царя доброжелательность и вдохновенность. Казалось, он не искал торжества или возмездия и великодушно простил поляков, сражавшихся против него под началом Наполеона. Царь говорил об искуплении и возрождении, проводил молитвенные собрания и любопытные парады, основанные отчасти на религиозных ритуалах. Он воображал себя и представлялся некоторым «Вторым Авраамом», готовым принести Европе новый миропорядок.

Экзальтация владела не одним лишь Александром. В Германии, где поэты сравнивали поражение Наполеона в Русском походе с судьбой армии фараона в Красном море, многие верили, будто Александр выступил инструментом Божественной воли. В Лондоне царя приветствовали квакеры и члены британского Библейского общества, словно бы он являлся неким одухотворенным мудрецом или даже воплощением божества. Нет ничего необычного в этом – после долгой войны люди часто мечтают о новых началах.

Никто не предавался таким мечтам более самозабвенно, чем молодые русские офицеры, принимавшие участие в кампаниях 1812–1814 гг. «Прошли многие столетия и многие последуют в будущем, но ни одно из них не содержит, и не будет содержать двух таких наполненных и удивительных лет», – утверждал штабной офицер князь Николай Борисович Голицын. Молодые люди вроде него испытывали ощущения пережитой ими национальной эпопеи, подтверждавшей право их страны на всеобщее уважение в мире. «Наконец-то можно, гордо подняв голову, сказать: “я русский!”», – писал партизанский командир Денис Давыдов.

И не только гордость за новую мощь и престиж державы окрыляла их. «После успешного завершения отечественной войны и нашего победоносного марша от развалин Москвы в Париж, Россия сделала вздох свободы и ожила с духом обновления и перерождения», – вспоминал князь Петр Вяземский много лет спустя. По убеждению другого участника событий, они «пробудили русских людей к жизни» и позволили им определиться политически. Федор Глинка рассматривал данный исторический эпизод как «священное движение» в направлении лучшего бытия. Отчасти вопрос заключался в повысившемся самосознании: те молодые офицеры очень многое пережили за крайне непродолжительный период, ежедневно заглядывая в лицо смерти, вынося тяжелейшие лишения, погружаясь в бездну отчаяния и взлетая на вершины триумфа. Они открыли для себя новое чувство солидарности друг с другом и со своими солдатами и, ведя разговоры у лагерных костров, мечтали о более честной и лучшей жизни для всех.

Но пока они давали выход высоким чувствам, такие же, но более приземленные дворяне далеко в тылу занимались устранением последствий ущерба, вызванного вторжением войск Наполеона в Российскую империю. В октябре 1812 г., сразу после ухода французов из Москвы, Ростопчин учредил особую комиссию для расследования деятельности всех остававшихся в городе во время французской оккупации лиц. В результате, удалось выявить двадцать двух человек, преимущественно иностранного происхождения, нарушивших верность царю. Их тут же отправили в изгнание, отослали в Сибирь или посадили под замок. Еще тридцать семь подозревались в службе французам, но сурового наказания не понесли. Некоторых передали гражданским судам, кого-то высекли. Аналогичные расследования проходили и в других губерниях. Всех просто оставшихся на местах во время пребывания французов допрашивали наряду с теми, кто служил противнику. Покарали в действительности очень немногих, поскольку в 1814 г., прежде чем наказания успели вступить в силу, власти объявили амнистию. Подобная снисходительность отражает определенную степень облегчения – радость по поводу того, что все так легко обошлось.

И самым величайшим поводом для благодушия стала пассивность крепостных, которые не использовали представлявшуюся им в результате французского нашествия благоприятную возможность дружно подняться против господ. «Похоже, именно это более всего затрагивает чувства всех русских, с коими я имел беседы на сей предмет, – отмечал Джон Куинси Адамс в дневнике 1 декабря 1812 г. – Именно этот момент вызывал у них самый большой страх, и именно потому более всего радуются здесь из-за того, что опасность миновала». Но многие как раз-таки страшились обратного.

Чрезмерно восторгаясь и воздавая хвалу патриотизму крепостных, дворяне крайне побаивались, как бы чего не пришло в голову крестьянским героям, в особенности в свете появившихся у них ружей и навыков их применения. Власти издавали прокламации, призывая крестьян сдавать оружие, даже предлагая по пять рублей за ружье, но результаты оказались крайне разочаровывающими, и оружие пришлось отбирать силой. Насколько серьезно воспринималась угроза, можно судить вот по какому факту: Александр Бенкендорф, командовавший «летучим» отрядом в армии Винцингероде к северу от дороги Москва-Смоленск, получил приказ разоружать вспомогательные силы крестьян своей группы, а проявивших особую активность – расстреливать.

«Чернь привыкла к войне и видела резню, – писал Ростопчин Александру после долгого разговора с Балашовым осенью 1812 г. – Наши солдаты грабили их вперед неприятеля, и теперь, когда Бонапарт, как по всему видно, выскользнул из наших рук, было бы неплохо, пока мы готовимся к битве с ним, подумать о мерах для борьбы с вашими и отечества врагами внутри империи». Опасения вовсе не были беспочвенными.

9 декабря, покуда остатки Grande Armée брели в Вильну, взбунтовался недавно набранный в Пензенской губернии и дислоцированный в городке Инсар 3-й пеший полк ополчения. Солдаты схватили своих офицеров, избили их и проволокли по улицам, после чего взяли под стражу. Начали сооружать виселицы, собираясь вздернуть их, но поддались соблазну пограбить, а потом принялись неистовствовать. Сумевший сбежать из города офицер очутился в сельской местности, где тут же обнаружил, что крестьяне не на шутку возжаждали крови – его и местных помещиков. Мятеж охватил и другие гарнизоны Пензенской губернии, но был подавлен с помощью регулярных войск и артиллерии. Как выяснилось в ходе расследования, крепостные крестьяне, ставшие ратниками, считали себя заслужившими свободу пребыванием в ополчении и бурно отреагировали, когда им разъяснили всю глубину их заблуждения. Три сотни бунтовщиков по приговору прогнали сквозь строй, вследствие чего умерли тридцать четыре человека.

Нашествие французов изменило взгляды так или иначе затронутых им крестьян, вне зависимости, были ли они жертвами, партизанами, ополченцами или солдатами регулярных частей. Они страдали или сражались вместе с господами за одно и то же отечество, и им казалось справедливым, что те осознают и учтут данный факт.

Особенно обиженными чувствовали себя воины, призванные в ходе 1812 г. В манифесте при их наборе четко говорилось, что отчизна ждет от них защиты в тяжкий момент, когда же противника выгонят вон из страны, их отпустят назад к семьям. Вместо того им предстояло маршем пройти всю Европу, сражаться в двух кампаниях и возвратиться в Россию лишь спустя три года. На пути в Париж они видели, что крестьяне в любой из стран не только живут лучше, но и пользуются неслыханной для них самих свободой. Они ощущали себя заслужившими, как минимум, некоторого облегчения своей доли. «Мы проливали кровь, а теперь они хотят, чтобы мы вернулись и проливали пот, работая на господ! – негодовали русские ратники в разговорах между собой. – Мы спасли отечество от тирана, а теперь хозяева хотят тиранить нас!»

Когда пришло время для армии начать длинный марш из Парижа на родину, многие поступали вполне разумным образом. «В первую ночь на стоянке сбежали двенадцать наших лучших солдат, а во вторую – еще больше, так что за трое суток марша рота потеряла пятьдесят человек», – писал капитан A. K. Карпов. И его опыт вовсе нельзя считать исключительным. Приходилось принимать особые меры, а не то армия чего доброго и вовсе бы растаяла на пути домой.

Молодой Пушкин, тогда учившийся в Царскосельском лицее под Санкт-Петербургом, написал посвященную возвратившемуся из Парижа Александру оду, полную радости и предвкушения чего-то особенного в будущем. Он выражал воодушевление поколения, надеявшегося на преобразование страны царем. Для них события последних двух лет послужили толчком к духовному пробуждению, они верили в способность России, оправдав их ожидания, пойти путем слома разделявшей нацию иерархии. И в то время как будущие реформаторы по большей части отметали иноземные ценности, в особенности французские, они, тем не менее, представляли себе определенный процесс возрождения, который превратит Россию в прогрессивное либеральное государство.

Унизительные поражения в ходе нашествия и осквернение их страны французами отозвались глубинной реакцией во всем русском обществе, принявшемся искать утешение и источник сил в собственной истории и традициях. Этническая мода, музыка и танцы вторглись во дворцы аристократии. Граф Остерман-толстой дошел до того, что велел ободрать французский декор главной спальни своего дворца в Санкт-Петербурге и заменить его неотесанными бревнами, создав некую имитацию русской крестьянской избы. Однако подобные экстравагантные проявления вовсе не обязательно служили прелюдией к изменению отношения к самому народу – то есть фактически к крестьянам.

В то время как творцы увековечивали образ патриота в шинели простого солдата на картинах и гравюрах, когда он становился героем поэм и рассказов и даже, по крайней мере, одной популярной пьесы, где крестьянин дорос до офицерского звания, все эти благостные порывы совершенно никак не влияли на действительность. Победа победой, а крепостным предстояло вернуться на свои прежние места и приступить к работе. Все возвращалось на круги своя и не только в отношении крестьян. Например, когда вдруг выяснилось, что улан, заслуживший Георгиевский крест за храбрость, еврей, ему запретили носить награду.

В русском обществе большинство людей рассматривало события 1812–1814 гг. не как импульс к возрождению, а как божественное оправдание существующего устройства русского государства, каковое одно виделось достойным по воле Всевышнего исполнять Его волю в борьбе против зла революционной и наполеоновской Франции. И сам царь, распрощавшись с юношеским либерализмом, лелеял теперь подобные мысли и взгляды. Довольно реформ. На деле система сделалась даже более реакционной, чем прежде. Когда Денис Давыдов попытался опубликовать мемуары с рассказами о достославных деяниях войны, текст его искромсали цензоры, а книга годами не могла выйти в свет. До героев 1812 г. стало постепенно доходить очевидное: выполнив положенный долг, им теперь полагается жить дальше так, словно ничего не случилось.

Разочарования толкали их к единению. Генерал Орлов, восхищавшийся немецким Тугендбундом, основал «Орден русских рыцарей», который перерос в «Союз спасения», а потом в «Союз благоденствия». Заявленной целью ассоциаций являлось самосовершенствование и возрождение общества, члены их черпали вдохновение в некой мешанине из философии Сен-Поля и Руссо и видимым образом не угрожали русскому государству. Поскольку период тот стал и эпохой расцвета русской литературы, в одно и то же время то тут то там появлялись, точно грибы после дождя, литературные клубы и сообщества. И, естественно, наблюдались определенные соприкосновения и взаимосвязь между тем и другими.

В 1822 г. царь Александр выпустил указ, запрещавший все подобные ячейки «вольнодумцев», за чем последовали чистки в университетах, где, как подозревали власти, и свила себе уютное гнездо крамола. «Союз благоденствия» загнали в подполье, он приобрел большую политизированность, а члены его, в основном офицеры, сражавшиеся за родину в 1812 г., встали на путь поиска способа спасения страны от произвола самодержавия.

Они ухватились за подвернувшийся шанс в декабре 1825 г., когда неожиданная смерть Александра I создала период неопределенности, и устроили военный переворот. Но, несмотря на всю былую храбрость на поле брани, им не хватило ни решительности, ни хладнокровного бессердечия довести предприятие до успешного финала. Мятеж был подавлен картечью войск, присягнувших на верность новому царю, младшему брату Александра Николаю I.

Среди подвергнувшихся разного рода наказаниям, иногда несообразно жестоким, очутились шестьдесят пять офицеров из участников Бородинского сражения, и плюс к ним пятьдесят других ветеранов обороны отечества в 1812 г. С провалом их затеи ушли в небытие и надежды на любые реформы. Однако декабристы стали значимыми символами для следующих поколений русских, для каковых их героизм в 1812 г. и самопожертвование в 1825 г. означали лучшие ориентиры – те воистину правильные цели, за которые только и стоило бороться.

На самом деле «освобождение» Европы по Александру не в меньшей мере разочаровало и тех, кто так жаждал его. Цитируя Священное Писание, царь тягался за территории и влияние с лучшими из них и пытался использовать мирный договор как средство для установления идеологической ортодоксии всюду на европейском континенте. Его Священный союз положил начало системе, призванной приглядывать за жизнью центрально– и западноевропейских государств и вмешиваться в нее вооруженной рукой, когда нечто где-нибудь там – будь то Неаполь, Бельгия или Испания – почему-либо не нравилось русскому монарху. Рассматривая политический ландшафт Европы в 1819 г., Стендаль пришел к выводу, что Россия достигла господства над континентом, спасти который под силу теперь одним лишь Соединенным Штатам Америки.

Подобное устройство не могло просуществовать долго и развалилось даже до кончины Александра в 1825 г. Однако занятое Россией господствующее положение наделяло ее, при желании, способностью помешать любому изменению status quo в политике Центральной Европы. Все вышеназванные течения и тенденции упрочивали силы консерватизма в основных государствах региона: Австрийской империи и Прусском королевстве.

Пруссия оказалась, возможно, в наибольшем выигрыше от поражения Наполеона в России. Поскольку Александр использовал эту страну как инструмент для освобождения Германии, к 1814 г. прусская армия превратилась в одну из лучших в Европе. Царь не мог наградить Пруссию возвращением польских земель, отобранных Наполеоном в Тильзите, ибо большую их часть считал собственностью России, а потому взамен помог приобрести территории в других уголках Германии и в том числе в Рейнской области. В результате не Австрия, а Пруссия выросла в доминирующее германское государство Европы.

Если русским либералам пришлось пережить разочарование из-за предательства их чаяний Александром и российским обществом в целом, немецкие мечтатели, видевшие во снах новую великую Германию духовным вожаком Европы, испытали громадное потрясение, сделавшись свидетелями безжалостного крушения их надежд. Пруссия просто-напросто провела модернизацию своего деспотического устройства и, подобно России, принялась подавлять самые невинные вольности студентов-либералов и поэтов-патриотов. Когда в 1870 г. действительно появилась великая Германия, она оказалась вовсе не такой рыцарственной, как мнилось Штейну и поэтам-романтикам, сражавшимся в битвах Freiheitskrieg. Нет и нет – та Германия стала милитаристской и самодержавной Германией Бисмарка и кайзеров.

Грозя отбросить и загнать куда подальше «северных варваров», Наполеон на деле привел их в сердце Европы. Его поражение и последовавший затем закат Франции как великой державы вымостил дорогу господства двух других – России и Пруссии. Власти той и другой использовали доминирующее положение для защиты status quo и пресечения социальной, национальной и религиозной эмансипации, экономического предпринимательства и политического развития в Центральной Европе, вскармливая тем самым воинствующий национализм и создавая предельную напряженность, то есть всё то, что в первые два десятилетия двадцатого столетия привело к противостояниям, революциям и переворотам. Они выпестовали идеологии, на совести которых десятки миллионов жизней, загубленных в третьем, четвертом и пятом десятилетии того же века.

Французы реагировали на потерю могущества по-разному. Некоторые не желали принимать очевидного и в мечтах грезили о том, как хорошо и замечательно все могло бы быть. Один такой человек, Луи Жоффруа, фактически переписав историю с целью утешиться самому и порадовать таких же, как он, опубликовал собственную версию событий в 1841 г. Согласно его варианту, Наполеон не задержался в Москве в 1812 г., а пошел на север. Он столкнулся с войсками русских, шведов и 25 000 британцев под командованием Александра и Бернадотта и разгромил их на подступах к Новгороду 8 октября. Спустя неделю, он осуществил триумфальный въезд в Санкт-Петербург. Император французов заставил Александра передать Российскую империю в лоно католической церкви, что обеспечило Наполеону прощение и широчайшую поддержку римского папы. Затем император низверг Бернадотта и сделал Понятовского королем возрожденной Польши. Потом отправился в Испанию, где 13 июля 1813 г. под Сеговией победил и взял в плен Веллингтона. Римский папа убедил испанцев принять королем Жозефа Бонапарта, и долгожданный мир опустился на Пиренейский полуостров. В апреле 1814 г. Наполеон вторгся в Британию, высадившись на берегу Восточной Англии, и разбил британские войска под началом герцога Йоркского вблизи Кембриджа, далее двинулся на Лондон, ворвался в палату общин и сообщил пораженным до крайности членам парламента, что Британия аннулирована, после чего приказал своим солдатам очистить от них помещение. После выполнения распоряжения, Наполеон запер двери, взял ключи и, выехав на Вестминстерский мост, бросил их в Темзу. В то время как Георгу III позволили править в Глазго в качестве вассального короля Шотландии и Ирландии, Англию разделили на двадцать два департамента и включили ее в состав Французской империи. Наполеон перестроил Париж как новый Рим, где собрались все значительные люди. Даже мадам де Сталь вернулась туда занять свое законное место в Academie Française и удостоилась титула герцогини от Наполеона. Император французов к тому же обратил щедрое внимание на Рим, каковой украсил, велел осушить болота и перенаправить русло Тибра, перестроил капеллу св. Петра для дяди, кардинала Феша, который сделался римским папой. В 1817 г. Россия, Пруссия и Швеция восстали против французского правления и были сокрушены. Наполеон стер Пруссию с карты мира и разделил Россию на три отдельных государства. Тут ему пришла в голову мысль освободить Константинополь. В 1820 г. он аннексирован Северную Африку, а в следующем году Египет. После крупной победы на подступах к Иерусалиму император французов двинулся на восток к Багдаду и послал принца Евгения в Мекку, которую разрушил. Затем Наполеон запретил ислам. Оставшиеся части Азии, Китай, Япония и охвостья Африки без труда пали под его оружием в следующие несколько лет, а после Панамского конгресса все правители Америки, как Северной, так и Южной, униженно попросили Наполеона принять их под свое крыло. Все евреи мира собрались на совет в Варшаве и решили принять католичество. К моменту кончины 23 февраля 1832 г. Наполеон правил всем миром, где говорили по-французски и исповедовали Христа.

Сколь бы нелепыми ни были эти фантазии, факт остается фактом – ни последнее поражение Наполеона в 1815 г., ни смерть в 1821 г. не смогли послужить причиной его исчезновения в архивах истории. Многие во Франции с понятной ностальгией оглядывались назад, на времена, когда он заставлял трепетать Европу, да и старые солдаты других национальностей не забыли пережитое на службе под его командованием. Для многих он остался священной памятью, и люди продолжали собираться в годовщину его дня рожденья, коронации или смерти. Время от времени по Франции проносились слухи, будто он высадился где-то в Европе и маршем следует на Париж во главе огромной армии. Причем разговоры эти возникали периодически даже и после смерти Наполеона.

Движение романтиков сообщило новый спектр восхищению Наполеоном. Поэты вроде Альфреда де Виньи и Альфреда де Мюссе изображали его как исполинскую фиг уру, не похожую на обычных людей, принадлежавшую скорее к небесам, чем к земле, в то время как даже ненавидевшие его писатели, как те же Шатобриан и Виктор Гюго, видели в нем «поэта в бою», сверхчеловека и героя. И не только французов порабощала гигантская личность Бонапарта. В фантазии Гёте Наполеон представлялся «демоном», олицетворявшим мрачную – но более вдохновленную – составляющую дуалистической натуры человека – главным вершителем деяний. Для Генриха Гейне император французов был Прометеем, укравшим огонь с небес. Байрон подробно занимался его судьбой, а Уолтер Сэвидж Лэндор соткал вокруг него мессианский миф. Польский поэт-романтик Адам Мицкевич воспринимал Наполеона как некоего полубога, память которого необходимо чтить, а 1812 г. рассматривал как неудачное его воплощение. Даже и русских задевало величие былого врага, и довольно часто герои 1812 г. держали у себя в кабинетах статуэтки или гравюры с изображением Наполеона. Для них он являлся сосредоточением энергии, силы воли, действия. Он был колоссом, частью стихии, вызывавшим такое же восхищение, как проснувшийся вулкан или бушующий шторм.

В ссылке на острове Святой Елены Наполеон размышлял и фантазировал: ах, если бы он погиб в сражении под Бородино или при въезде в Москву, то остался бы в истории как величайший завоеватель и герой всех времен. Но, думая так, он ошибался. В классическом греческом театре герой существовал лишь в жанре трагедии, каковая заставляет людей выглядеть крупнее и добавляет роста фигурам, которые вовсе не обязательно добродетельны и привлекательны. Чем больше трагизма в действии, чем страшнее выпадающие на долю героя испытания, тем больше величия в его образе. То же можно сказать и о представлении романтиков, приходивших в восторг от концепции человека, проживающего трагичную жизнь. Чтобы быть воистину интересным, ему надобно явиться колоссом и жертвой.

Вальтер Скотт поспешил к Ватерлоо увидеть поле, на котором сокрушили гиганта, когда же Стендаль и Байрон впервые встретились в итальянской опере, последний хотел говорить только об отступлении из Москвы, засыпая французского романиста вопросами в отношении подробностей поведения императора. Именно катастрофа – несчастье – превратили Наполеона в их глазах в героя. Никого решительно не волновало, что он – он сам – и стал автором той катастрофы и на нем лежала вина за страдания и гибель сотен тысяч людей.

Некоторые, как Достоевский, пребывали под глубочайшим впечатлением от самой бесчувственности и чудовищного пренебрежения людской жизнью этого человека. «… Настоящий властелин, кому все позволено, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне, – восхищается Раскольников Наполеоном в “Преступлении и наказании”, – и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, и все разрешено. Нет, на этаких людях, видно не тело, а бронза!»

Но вовсе не надо быть мучающимся интеллектуалом, чтобы почувствовать элемент сверхъестественного в Наполеоне. На первой остановке после Ковно во время бегства из Сморгони в декабре 1812 г. император воспользовался благоприятной возможностью помыться и сменить белье. Когда же мамелюк Рустам отдал владельцу постоялого двора старую рубаху и чулки своего господина, велев выбросить их, то присутствовавшие там местные разрезали и растащили на сувениры старое белье Наполеона, чтобы хранить эти отрезки как священные реликвии. Такие памятные предметы, оставшиеся от ужасного отступления и собранные на берегах Березины и в других местах, окружал куда больший пиетет, чем артефакты, подобранные на поле под Маренго, Аустерлицем или Йеной.

Как отмечал сержант Бургонь, когда бы он ни встречался со старыми товарищами из Императорской гвардии, остававшимися в живых в 1820-е годы, все разговоры их неизменно сводились к походу на Москву, чары которого не оставляли ветеранов и делали его для них более значимым, чем все прочие великие экспедиции. Когда же Бальзак хотел пробудить читательскую ностальгию по наполеоновской эпохе в романе «Сельский врач», он не стал касаться славных моментов триумфа, но создал образ Гондрена, старого сапера, помогавшего строить мосты через Березину и приветствовавшего Наполеона из ледяной воды.

Название мутной реки возымело громадный резонанс и известно людям, совсем мало знающим об истории. Оно служит грозным символом поражения и трагедии, лежащих в центре наполеоновского мифа, символом героизма и погибели, этакого зловещего возмездия за гордыню, туманом окутывавшего не только переход Наполеоном Немана пятью месяцами ранее, но и всю эпоху, называемую наполеоновской.