Вечером 25 марта 1811 г., наблюдая за ночным небом из импровизированной обсерватории в Вивье, Оноре Фложерг заметил комету в ныне несуществующем созвездии «Корабль Арго». Астроном видел ее вновь на следующий день и начал следить за движением кометы. Она находилась внизу на юге, но перемещалась в северном направлении и становилась ярче. 11 апреля ее засек Жан-Луи Понс в Марселе, а 12 мая – Уильям Дж. Бёрчелл в Кейптауне. Скоро комета стала видима невооруженным глазом, а к концу осени она сияла в ночном небе всюду от Лиссабона до Москвы. Люди глазели на нее, многие с простым любопытством, но другие усматривали в ней дурное предзнаменование.

Причем, похоже, такие чувства росли, чем дальше тем больше на восток Европы. «Созерцая яркую комету 1811 г., – вспоминал приходской священник, – люди в Литве готовились к сверхъестественным событиям». Другой житель данной области не мог забыть, как все встали из-за обеденного стола и пошли глазеть на комету, а потом говорили о «голоде, пожарах, войне и кровопролитии». В России многие связывали комету с настоящей напастью в виде пожаров, опустошавших страну летом и осенью, и слепой испуг охватывал людей, видевших сияние. «Я помню, как пристально смотрел в небо на нее безлунной осенней ночью, и как меня охватывал детский страх, – писал сын русского помещика. – Ее длинный и яркий хвост, который, казалось, вздымался на волнах с движением ветра и словно бы подскакивал время от времени, наполнил меня таким ужасом, что в следующие дни я не смотрел вверх на небо по ночам до тех пор, пока комета не исчезла».

В Санкт-Петербурге даже сам царь Александр был очарован феноменом и обсуждал происходившее в небе с Джоном Куинси Адамсом, тогдашним американским послом при его дворе. Император России уверял, будто в комете его интересует чисто научный аспект и смеялся над теми суеверными душами, которые видели в явлении предвестника катаклизмов и военных бедствий.

Однако царь либо хитрил, либо обманывал себя, ибо механизмы войны уже начали вращаться, причем колеса крутились во все нараставшем темпе, так что ни Наполеону, ни Александру не представлялось возможным остановить кручение иначе как ценой собственного падения. Наблюдая за развитием событий из Вены, Меттерних не сомневался: «высшая борьба» между «старым режимом» и революционными замыслами Наполеона (как называл это австрийский канцлер) сделалась неминуемой. «Кончит ли он триумфом или крушением, в любом случае положение в Европе никогда не будет прежним, – делился Меттерних опасениями с кайзером 28 декабря 1811 г. – Ужасные времена, к сожалению, наступают для нас из-за непростительного поведения России».

«Я далеко не простился с надеждами на мирное урегулирование, – писал Наполеон брату, Жерому, 27 января 1812 г. – Но коль скоро в отношении меня избран неподобающий способ вести переговоры во главе сильных и многочисленных войск, честь моя требует также вести переговоры во главе сильной и многочисленной армии. Я не желаю открывать враждебные действия, но хочу поставить себя в должное положение для их отражения». Посему ему предстояло выставить в поле войско сообразной численности, способное запугать Александра или, если последнее не удастся, заставить его подчиниться за счет быстрого и сокрушительного удара. В подготовке присутствовал признак спешки, ибо императору французов приходилось считаться с шансом нанесения первого удара русскими в любой момент. К счастью, начинать приходилось не с нуля.

После заключения мирного договора в Тильзите некоторое количество французских солдат осталось в великом герцогстве Варшавском, тогда как происходила там и организация местных войск, плюс к тому – гарнизоны в таких ключевых крепостях Пруссии, как Данциг, Глогау, Штеттин и Кюстрин. После войны с Австрией в 1809 г. Наполеон поставил также гарнизоны в Дюссельдорфе, Ханау, Фульде, Ганновере, Магдебурге, Байройте, Зальцбурге и Ратисбоне (Регенсбурге). В мае 1810 г. он усилил дислоцированные на немецкой земле формирования и создал Armée d’Allemagne (Армию Германии) под командованием маршала Даву.

Осенью 1810 г., после начала наращивания русскими войск на границе великого герцогства Варшавского, Наполеон продолжил процесс упрочения своего военного присутствия в регионе. Кроме того он дал старт передислокации ближе к Германии расположенных во Франции частей и соединений, сосредоточив артиллерийские парки в Страсбурге, Меце, Везеле и Ла-Фере, а также начал выводить отборные части из Испании.

Весной 1811 г., опасаясь вторжения русских в пределы великого герцогства Варшавского, Наполеон приказал полякам мобилизовать 50 000 чел. Ранее он уже дал распоряжение своему приемному сыну, вице-королю Италии Евгению де Богарне, перевести на военное положение Армию Италии. Теперь император французов проинструктировал брата Жерома и прочих монархов из союзнического лагеря пополнять и готовить к действиям войска Вестфалии, Вюртемберга, Баварии, Бадена и прочих германских государств. Для противодействия России он намеревался собрать войско численностью полмиллиона человек и приступил к широкомасштабному призыву на военную службу во Франции, а жандармы его бросились прочесывать сельскую местность в поисках десятков тысяч дезертиров и уклонистов, которые периодически сбегали со своих мест под знаменами и возвращались к крестьянскому быту. Их ловили и возвращали обратно в войска, куда гнали и тысячи новобранцев.

Французская армия делилась на дивизии, которые обычно состояли из четырех полков. Пехотный полк в нормальных условиях насчитывал около 3800 чел., в том числе сто офицеров. Он включал пять батальонов, один из которых (5-й) всегда находился в полковом депо.. В батальон входили шесть рот: одна гренадерская, одна вольтижерская (voltigeurs) и четыре фузилерные. В роте по штату полагалось иметь 140 чел., включая двух мальчиков-барабанщиков, командовал ротой капитан, которому помогали один лейтенант, один суб-лейтенант, старший сержант и дюжина сержантов и капралов. Чтобы разумнее разместить поступающие пополнения, Наполеон учредил в ряде существовавших полков дополнительный, шестой батальон, что довело количество действующих батальонов до пяти. Новобранцев распределяли по старым батальонам, но также и группировали в составе новых, где их подкрепляли небольшими группами испытанных ветеранов.

Наполеон лично занимался всеми мелочами. В его переписке касательно данного вопроса обнаруживается поразительное множество доказательств хорошего знания состояния каждой бригады, полка и батальона, мест их дислокации, районов предстоящего выдвижения, командиров частей, потребного им пополнения и источников и сроков его поступления. Маловажных деталей для императора французов не существовало. От него не ускользали никакие моменты, будь то надписи на знаменах и эмблемах, калибр и качество оружия и амуниции, количество лошадей и типы потребных снабженческих фур. Чтобы обеспечить средства переправы через множество рек, которые встретятся на пути, император сформировал в Данциге мостовой обоз, укомплектованный понтонами и прочим необходимым имуществом.

Самое любопытное, что ни в тот момент, ни когда-либо прежде на протяжении своей военной карьеры Наполеон не уделял внимания основному вооружению армии. В артиллерии по-прежнему пользовались орудиями и лафетами Грибоваля, разработанными и внедренными пятьдесят лет тому назад, в то время как пехотинец все так же применял заряжающийся с дула кремневый мушкет, чья конструкция оставалась по существу без изменения на протяжении добрых ста лет. Тогдашнее ружье представляло собой чрезвычайно примитивное оружие. Для заряжания солдат брал патрон, состоявший из бумажного цилиндра с мерой пороха и свинцовой шарообразной пулей. Воин откусывал край патрона, держа пулю во рту, насыпал немного его содержимого как затравку на полочку замка, закрывал крышечкой, потом высыпал основную массу пороха в ствол, выплевывал туда же пулю, сжимал бумагу в комок и забивал вглубь канала ствола с помощью шомпола. Хорошо обученный солдат демонстрировал способность осуществить перезарядку и изготовиться к стрельбе за полторы минуты.

Кремневое гладкоствольное ружье славилось печальной неметкостью огня даже на малых расстояниях, а некоторые его свойства и вовсе представляли опасность. Черный порох быстро засорял ствол, а потому после десятка или полутора выстрелов загнать в канал пулю и пыж представлялось довольно непростым делом, и процесс стрельбы замедлялся. К тому же порох на полке ружейного замка обычно загорался, производя привычное облачко дыма, но при этом не всегда воспламенял заряд в стволе – не даром же говорят «пшик на полке». В горячке боя солдат мог не зафиксировать момента осечки и начать заряжать ружье новым патроном. Если затем взрывался первый заряд, создавался вполне реальный шанс разрыва ствола в лицо бойцу. Однако это считалось одним из обычных дел на войне – она ведь штука опасная. Пехотинцев хватало, их было кем заменить – проблем с недостаточной рождаемостью в те времена не существовало.

Лихорадочно наращивание сил шло всю осень и зиму 1811 г., продолжалось оно и весной 1812 г. В семь часов утра 3 января 1812 г. двадцатилетний сын винодела из Бургундии явился в префектуру Лиона, но не прошло и пары дней, как он уже очутился в казармах 17-го легкого пехотного полка в Страсбурге. «В самое утро нашего прибытия мы получили обмундирование и оружие, и, не дав нам передышки, капралы принялись вколачивать в нас премудрости нашего ремесла, – вспоминал он впоследствии. – Они очень спешили…»

Набрать солдат было лишь частью задачи: личный состав приходилось кормить, одевать и вооружать. В походе французскому солдату полагался следующий паек: 550 граммов сухарей, тридцать граммов риса или шестьдесят граммов сушеных овощей, 240 граммов мяса или две сотни граммов говяжьей солонины и свиного сала, немного соли, четверть литра вина, одна шестая литра бренди и, в жаркую погоду, мера уксуса. К январю 1812 г. интенданты Наполеона собрали в Данциге на пятьдесят дней сухарей, муки, солонины и сушеных овощей для 400 000 чел. и фуража для 50 000 лошадей. И это помимо миллионов пайков, хранившихся в Штеттине и Кюстрине.

Предприятие требовало также запасти сотни тысяч комплектов обмундирования, разного сорта башмаков и стрелкового оружия. Не говоря уже о приобретении десятков тысяч лошадей для кавалерии, каковых предстояло обучить носить на спине тяжеловооруженных всадников, слушаться их, когда они применяют саблю, пику или карабин. Коням предстояло привыкнуть к грохоту пушек и звукам прочего оружия, в то время как им придется то и дело скакать в направлении шеренг стреляющих людей, грохочущих барабанов и изрыгающих огонь пушек. За все это всякий раз полагалась награда в виде морковки.

Наполеон оборудовал огромные склады боеприпасов, устроив депо в Магдебурге, Данциге, Кюстрине, Глогау и Штеттине. К маю 1812 г. он заготовил 761 801 снаряд различного типа и калибра для полевой артиллерии – более чем по тысяче выстрелов на каждое из восьми сотен орудий, которые он собирался выставить в поле.

В данное количество не входили боеприпасы для осадного парка тяжелой артиллерии, предназначавшейся для взятия неприятельских крепостей. Конечно, эти масштабы не сравнить с приготовлениями высоко индустриализированной имперской Германии сто лет спустя, но для своего времени размах был вполне впечатляющим.

Коль скоро император французов в любой момент ожидал от России наступления, наипервейшей задачей его являлось обеспечение рубежа обороны по линии Вислы и усиление гарнизонов крепостей Модлин, Торунь и Замосць. Данные действия позволяли его основным силам сосредоточиться для противодействия неприятелю в первые два-три месяца 1812 г. Наполеон наделся собрать свыше 400 000 чел. в регионе Северной Германии и Польши к середине марта. По его расчетам, эти массы войск дали бы ему возможность достойно встретить русский натиск, даже если бы наступление противника сопровождалось вспышкой немецкого национального восстания.

Обстановка в Германии на протяжении какого-то времени становилась все более напряженной, и патриоты с растущим волнением наблюдали за приготовлениями к войне с обеих сторон. Русское посольство в Вене вело агитационную работу по всей Германии. Полковник Чернышев рекрутировал разочарованных прусских офицеров и работал над планом создания в России Германского легиона, который, когда война начнется по-настоящему, стал бы принимать в свои ряды пленных немцев из войск Наполеона. Тот же самый человек занимался прощупыванием возможностей создания пятой колонны потенциальных сторонников по всей Германии – людей, готовых к восстанию, когда русские войска двинутся на запад.

Рапорты и донесения от французских военных командиров и дипломатических агентов в Германии полнились рассказами о заговорах разных тайных обществ и предупреждали Наполеона, что нужда, вызванная Континентальной блокадой, доводит людей до отчаяния. Осенью 1811 г. Пруссия казалась стоящей на грани восстания – король с его профранцузским кабинетом едва сдерживали рвущихся в бой националистов. Прусская армия тайком мобилизовала резервы. Жером в Вестфалии все больше нервничал. «Брожение достигло высочайшей степени, в народе вынашиваются и с воодушевлением высказываются самые дичайшие замыслы, – извещал он Наполеона 5 декабря 1811 г. – Люди приводят в пример Испанию, и если дойдет до войны, все земли между Рейном и Одером охватит огромное и деятельное восстание». Наполеон не считал немцев способными на народное восстание, а тайные общества вообще рассматривал как посмешища. Однако он все же проинструктировал Даву быть готовыми по первому требованию наступать на Берлин с целью разоружить прусскую армию.

Армия, которую на сей раз сколачивал Наполеон, обещала стать самой большой на свете. В рядах ее служили солдаты едва ли не из всех стран Европы. Основное ядро состояло из французов, бельгийцев, голландцев, итальянцев и швейцарцев, происходивших с территорий, включенных в состав империи. Вдобавок к тому ее усиливали контингенты из всех вассальных или союзнических государств. Наличие под знаменами такого пестрого многообразия разных народов неизбежно поднимало вопрос единства, не говоря уже о мотивации и верности делу. Однако за исключением польского и австрийского корпусов все контингенты находились под командованием французских генералов. Многие части и соединения были проникнуты французской военной культурой и подкреплены высокой репутацией французского оружия. «Вера в непобедимость делала их непобедимыми, точно так же, как осознание того, что в конце он обязательно будет побежден, парализовало дух и волю противника», – так высказывался о войсках Карл фон Функ, немецкий офицер, прикомандированный к французскому императорскому штабу.

«Три четверти народов, собиравшихся вот-вот принять участие в противостоянии, имели интересы, диаметрально противоположенные тем, каковые привели к открытию враждебных действий, – писал немецкий лейтенант граф фон Ведель, служивший в 9-м шволежерском полку. – Среди них находилось немало таких, кто в глубине души желал успеха русским, и все же в момент опасности все сражались так, точно защищали собственные дома». Дух соревновательности оказался силен, к тому же нельзя сбрасывать со счетов магию присутствия Наполеона.

«Никто, кто не жил во времена Наполеона, не может представить себе морального воздействия, оказываемого им на умы современников», – уверял один русский офицер и добавлял, что любой солдат, на чьей бы стороне тот ни воевал, инстинктивно ощущал безграничную власть при одном упоминании этого имени. Ведель соглашался. «Какие бы личные чувства по отношению к императору ни испытывали люди, не было никого, кто не видел бы в нем величайшего и способнейшего полководца и не испытывал чувства уверенности в его талантах и ценности его суждения… Аура величия поглощала и меня, наполняя воодушевлением и восторженным преклонением. Как и прочие, я кричал: “Vive l’empereur!”»

Крупнейший контингент войск не собственно французского происхождения составляли поляки, которых насчитывалось около 95 000. Многие из них сражались под французскими знаменами с конца 1790-х годов и являлись верными союзниками Франции. В 1807 г. Наполеон сформировал и включил в состав Императорской гвардии отборный полк польских шволежеров, давая тем самым понять, сколь высоко ценит он своих польских солдат. В том же году великое герцогство Варшавское приступило к набору собственной армии и создало Висленский легион – вспомогательный корпус, предназначенный для ведения войны за французское дело. Солдаты его отличились на многих театрах военных действий, и с готовностью сражались на стороне французов. Единственная сложность состояла в настоянии Наполеона, вынуждавшего великое герцогство поставить в строй больше войск, чем это маленькое государство могло позволить себе как в плане людских ресурсов, так и в экономическом смысле, что заставляло руководство скрести по всем сусекам. В армию набирали физически негодных рекрутов, обмундирования не хватало, должной подготовки бойцы не получали, а после июня 1812 г. личный состав повсеместно не видел жалования. Но, по крайней мере, верность солдат делу и преданность Наполеону никогда не ставились под вопрос.

Следующий по численности контингент выставили итальянцы, принадлежавшие к итальянской армии вице-короля Евгения и к неаполитанской армии короля Иоахима Мюрата. Вице-король Италии возглавлял 45-тысячный Итальянский обсервационный корпус, который с апреля 1812 г. стал именоваться 4-м корпусом Grande Armée. Входившие в его состав 25 000 итальянцев представляли собой организованное на французский манер войско, высоко дисциплинированное и спаянное сильным esprit de corps (корпоративным духом), что в особенности верно в отношении Королевской гвардии. Наряду с ними под началом Евгения Богарне служили 20 000 дислоцированных в Италии французов, многие из которых происходили из Савойи и Прованса. Как и поляки, воины Итальянского королевства также являлись мотивированным контингентом, вдохновленным национальной гордостью. Глядя на солдат стольких национальностей, образовывавших Grande Armée, один молодой итальянский офицер невольно уносился в мыслях к временам Древнего Рима с его легионами, также формировавшимися из представителей разных народов, и испытывал величайшее чувство гордости за принадлежность к великой армии.

То же самое, однако, никак нельзя сказать и о неаполитанском контингенте. Он являл собою по большей части бесполезное формирование, плохо подготовленное и ослабленное многочисленными соперничающими между собой тайными обществами. Когда бы солдаты ни выходили из казарм, они начинали дезертировать в огромных количествах и сколачивали банды разбойников, терроризировавших население на прилегающей территории.

Большинство немецких войск в Grande Armée отличалось высокими боевыми качествами. 24 000 баварцев были самыми надежными союзниками Наполеона и сражались под его знаменами не один раз. Меньший по численности баденский контингент, организованный по французским шаблонам, участвовал в кампании 1805 г. против Австрии и России, а потому вполне вписывался в состав многонационального войска. Саксония выставила под знамена Наполеона 20 000 солдат, славившихся своей высокой дисциплиной и тоже занявших достойное место в Grande Armée. Для участия в Русском походе саксонцы выделили лучшие части своей кавалерии.

По мнению капитана Иоганна фон Борке из Касселя, среди 7000 чел. вестфальского контингента попадалось не особенно много жарких сторонников дела Наполеона. Главный министр Вестфалии докладывал государю, что солдаты верны присяге, но противятся мысли об отправке на войну куда-то далеко сильнее, чем бояться погибнуть. «Активное сопротивление с их стороны представляется мне невозможным, – писал Маре в январе 1812 г., – однако сила их инертности может, особенно на первых этапах, создать сложности главным образом за счет широкомасштабного дезертирства».

В общем и целом, немецкие формирования хранили верность Наполеону. Многих солдат увлекала идея погнать русских вон из Европы, к тому же они испытывали сильнейшее желание доказать собственную храбрость и силу германского оружия. Пусть бы немецкие солдаты и не питали любви к французам, они демонстрировали тенденцию проявлять даже больше антагонизма к немцам из других краев, при этом большинство военных из стран Рейнского Союза в особенности не переваривали пруссаков. Ну и наконец свое слово говорила воинская честь. «Я знаю, что ведомая нами война противна интересам Пруссии, – признался как-то полковник Цитен из прусского гусарского полка. одному польскому офицеру, – но, если будет надо, я дам изрубить себя в куски, сражаясь на вашей стороне, ибо того требует воинская честь».

Пруссаки вошли в состав Grande Armée по условиям договора между Наполеоном и Фридрихом-Вильгельмом III от 24 февраля 1812 г. и составляли в ней вспомогательный корпус численностью 20 000 чел. Австрия также передала в подчинение Наполеона 35 000 чел. под началом князя Карла фон Шварценберга. Многие из солдат австрийского вспомогательного корпуса еще недавно сражались против французов и поляков, и хотя они готовы были честно воевать с теми и тогда, с кем и когда им прикажут, австрийцев не стоило считать восторженными союзниками Франции. Из-за политической позиции их правителя и их командира, они не сыграли существенной роли в кампании.

Если говорить о составляющих поменьше, стоит отметить как солдат очень высокого качества и к тому же закаленных в боях в Испании и Португалии четыре швейцарских полка.

Наличествовали и два батальона испанцев из пехотного полка Жозефа-Наполеона, облаченных в приметную белую форму с зеленой отделкой и служивших на протяжении последнего года у Даву в Германии. Они находились под командованием полковника Дорея, провансальского офицера, не говорившего по-французски.. Еще около трех тысяч испанцев служили в составе трех пехотных и одного конно-егерского полков Португальского легиона генерала д'Алорны, насчитывавшего всего около пяти тысяч человек в коричневом обмундировании с красной отделкой (любопытно, что пехотинцы этого легиона носили кивера английского образца). «Солдаты эти, кои весьма рвутся в бой, составляют отличные части, на которые мы можем рассчитывать», – докладывал генерал Кларк, военный министр Наполеона. Ну и, наконец, надо вспомнить о двух полках хорватов, насчитывавших вместе более 3500 чел.

Качество всех перечисленных войск неизмеримым образом поднималось из-за присутствия в армии Наполеона. И не только в силу признанной за ним репутации военного гения, но и вследствие его дара получать лучшее от них. Он мастерски умел обращаться с солдатами, которых пленял bonhomie (добродушием) и порой грубоватой манерой, обходясь с бойцами без лишних церемоний. Император французов всегда знал, какие полки и где сражались, и во время смотров он вдруг подходил к «старикам» в строю и спрашивал их, помнят ли те Пирамиды, Маренго, Аустерлиц, или какую-то другую битву, где часть особенно отличилась.

Ветераны переполнялись гордостью, чувствуя, что император ценит их и помнит, к тому же ощущали дыхание почтительной зависти молодежи вокруг. С молодыми солдатами Наполеон беседовал по-отечески. Интересовался, досыта ли их кормят, хороша ли амуниция, иногда просил показать содержимое ранцев и заводил непринужденный разговор. Все знали, что он частенько пробовал солдатское варево и хлеб, когда посещал походные кухни, а потому у бойцов не было основания сомневаться в искренности его интереса к ним.

В ходе смотра незадолго до начала похода Наполеон как-то остановился около лейтенанта Калоссо, уроженца Пьемонта, служившего в 24-м конно-егерском полку, и сказал ему несколько слов. «Прежде я восхищался Наполеоном, как восхищалась им вся армия, – писал тот. – С того же дня готов был отдать за него жизнь с фанатизмом, не уменьшившимся с годами. Огорчало меня лишь то, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать на службу ему». Такое поклонение вовсе не было чем-то особенно редким и не ограничивалось рамками национальной принадлежности. Но Наполеон не мог находиться всюду, и чем больше была армия, тем реже видели его в частях.

Решимость Наполеона собрать огромную армию грозила неминуемо отразиться на общем ее качестве. Инженерный полковник барон Луи-Франсуа Лежён, адъютант маршала Бертье, получил задание инспектировать войска, уже стоявшие на Одере и Висле в марте 1812 г., и был буквально засыпан жалобами командиров о негодности к службе половины поступавших в части новобранцев.

Лежён поделился информацией с генералом Дежаном, занимавшимся организацией кавалерийских формирований в данном регионе. Дежан со своей стороны признался, что треть присланных ему лошадей слишком слабы для несения полагающейся ноши, в то время как около половины всадников чересчур малы и не в состоянии орудовать саблей. «Меня вовсе не радовало, как формируется кавалерия, – вторил ему полковник Альбер-Арман-Робер де Сен-Шаман, командовавший 7-м конно-егерским полком, – Молодые новобранцы, которых прислали из депо во Франции, даже не научив управлять конем и выполнять обязанности всадника на марше или в походе, по прибытии в Ганновер восседали на замечательных лошадях, заботиться о каковых не умели».

В результате к моменту их вступления в Берлин большинство лошадей хромали или страдали от натертых спин под седлом, вызванных неправильной посадкой солдат или же отсутствием у них сноровки и способности должным образом оседлать коня. Не один и не два офицера отмечали, что новобранцев не научили проверять, не трет ли коню седло или вовремя распознавать начало образования потертостей.

Сержант Огюст Тирион из 2-го кирасирского полка придерживался иного, куда более высокого, мнения относительно качества кавалерийских частей, выступивших в поход против России. «Такой прекрасной кавалерии никто прежде не видывал, никогда ранее в полках не бывало столь замечательного состава и у всадников – таких дивных коней», – писал он, добавляя, что неспешный переход через Германию закалил лошадей и солдат. Но кирасирские полки являлись элитой французской кавалерии. Хорошие же лошади сами по себе могли представлять сложность, если верить артиллерийскому офицеру Антуану-Огюстену Пьону де Лошу. «Наши расчеты были наилучшими, снаряжение – другого и не пожелаешь, но все сходились на том, что лошади на деле слишком высоки и чересчур сильного сложения и непривычны к нужде и к нехватке хорошего корма», – писал он после выступления из депо в Ла-Фере 2 марта 1812 г.

Наполеона не особенно беспокоило подобное положение дел. «Если я вывожу в поход 40 000 верховых, то прекрасно понимаю, что не могу надеяться получить такое же количество добрых всадников, но я оказываю давление на моральных дух неприятеля, каковой знает от соглядатаев, из слухов или из газет о том, что у меня есть 40 000 кавалерии, – ответил он Дежану, ознакомившись с его донесениями о состоянии дел с конницей. – Раз за разом, от одного к другому люди будут скорее раздувать, нежели умалять численность моих полков, репутация которых отлично известна. В день же, когда я дам старт походу, впереди меня будет следовать психологическая сила, каковая умножит фактически собранную мной».

Самым главным преимуществом французской армии являлся факт принадлежности всех ее военнослужащих, даже самого низкого ранга, к числу свободных граждан, получивших особо патриотическое образование в бесплатных школах.

Они могли не только сражаться, но и думать, и если проявляли инициативу и отвагу, имели все основания рассчитывать на продвижение по службе и на шанс подняться очень и очень высоко. Однако обычай Наполеона награждать повышением исключительно за храбрость приводил к выдвижению в командиры частей порой людей недостаточно для того компетентных. «Среди генералов, быстро доросших до таких высот, – писал Карл фон Функ, – находилось совсем немного тех, кто обладали даром хороших военачальников. Многим не хватало даже самых элементарных военных знаний… В безумии отваги они научились только вести вперед своих неустрашимых бойцов на врага, но и понятия не имели о том, как оценить преимущества и недостатки позиции, не ведали и первых оперативных принципов того, как должно отступать в порядке, коли первый приступ не удался…» Кроме всего прочего в армии присутствовало полным-полно молодых офицеров из парижской jeunesse dorée (золотой молодежи), получивших повышение за счет выгодных знакомств. Они особенно охотно шли в кавалерийские полки, поскольку любили красивую форму, или в штаб, надеясь оказаться поближе к Наполеону. Многие, совершенно очевидно, не подходили для избранной профессии.

Революционное рвение, питавшее воодушевлением французские армии 1790-х и начала 1800-х годов, к 1812 г. в значительной мере угасло. «По мере того, как форма все больше покрывалась шитьем, сердца под ней становились все менее благородными», – заметил один из современников. Наполеон и сам чувствовал недостаток воодушевления в отношении предстоящей кампании. «Люди всегда охотно шли за ним, и он удивлен, что они не готовы закончить свою карьеру с той же энергией, с какой начинали», – отмечал секретарь императора французов, барон Фэн. Но именно сам великий воитель превратил командиров в то, чем они стали.

По словам генерала Бертезена: «С момента прихода Наполеона к власти военные обычаи быстро менялись, союз сердец исчезал вместе с бедностью, а вкус к материальным благам и комфортабельной жизни пробирался в лагеря, где обретались лишние рты и было слишком много повозок. Забывая о счастливом опыте своих бессмертных походов в Италию, об огромном превосходстве, даримом привычкой к лишениям и презрением к излишествам, император верил, будто потакание такой испорченности сослужит ему добрую службу».

Он пожаловал маршалам и генералам громкие дворянские титулы, земли и пенсии по цивильному листу. Требовал от них содержания дворцов в Париже, где им надлежало давать балы и приемы сообразного положению уровня. Будучи членами придворного круга, они обязывались окружать себя сверкающей свитой, как все больше поступал сам император французов. Светская жизнь расслабляла их, они все с меньшей охотой оставляли мягкие постели и прекрасные дворцы в модных районах Парижа, не говоря уже о женах и любовницах, чтобы отказаться от всего этого ради бивачной жизни и превратностей войны. И особенно верно данное замечание в отношении маршалов.

«Большинство из них было в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет, когда после бурной юности мужчина начинает искать домашней жизни и оседлости, – писал фон Функ. – Им вряд ли стоило ожидать достигнуть большей славы, но у них всегда оставался риск подвергнуть опасности заслуженную репутацию». Хорошим примером мог служить начальник штаба Наполеона, маршал Бертье, князь Нёвшательский, полный человек сложившихся вкусов, имевший в свои пятьдесят восемь лет великолепный удел и обожаемую им и обожавшую его любовницу в Париже.

В то же самое время щедрые дары, полученные отличившимися в сражениях, служили невыносимым соблазном для солдат и офицеров вплоть до генерала, все из которых видели в войне возможность сколотить состояние. Простой воин имел шанс получить повышение, гарантировавшее лучшее жалование и статус, или же удостоиться кавалерского креста Почетного легиона, дававшего право на пенсию. Генерал мог рассчитывать добыть вожделенный маршальский жезл, означавший славу, богатство, да еще и герцогский титул в придачу.

Существовала к тому же и благоприятная возможность подзаработать на стороне за счет более или менее законного способа овладения ценными предметами. Грабежи не поощрялись, но в ходе кампании в далеких землях нередко возникал шанс приобретать вещи по бросовым ценам и привозить их домой, не платя никаких пошлин и налогов. Ценности, обнаруженные на поле битвы или во вражеском лагере, являлись законной добычей, как и все оказавшееся бесхозным в ходе военных действий. Поскольку готовился последний поход, призванный закончить все кампании, очень многие начинали понимать, что у них остается последняя возможность разбогатеть.

Конечно же, находилось немало тех, кого война привлекала шансом испытать приключения, получить шанс отличиться и покрыть себя славой, быть может, в последний раз. «Наконец-то я окажусь в одном из тех сражений, которым судьбой предначертано изменить ход истории. Я буду биться на глазах у многих прославленных воинов, заставивших мир помнить их имена: Мюрата, Нея, Даву, принца Евгения и многих других и на глазах величайшего из них, Наполеона! – вспоминал креол из Сан-Доминго. – Там мне представится шанс проявить себя, там я смогу получить награды и повышение, чем буду гордиться и с честью показывать всему миру! Не пройдет и года, как я стану батальонным начальником. Дослужусь до полковника к концу похода, а после того…»

Между тем многие в окружении Наполеона, начиная от Коленкура и включая многих друзей и соратников таких, как генерал Дюрок, то и дело уговаривали императора французов не вставать на путь войны. Едва ли не все они предупреждали его о тщетности надежд победить Россию традиционными методами. Наполеон читал рассказы о катастрофическом походе Карла XII в Россию почти ровно сто лет тому назад, в том числе и знаменитое описание Вольтера, а тот утверждал: «Нет правителя, который, прочитав историю жизни Карла XII, не излечился бы от глупости завоевания». Наполеон отметал такие аргументы с раздражением. «Его столицы досягаемы так же, как и многие другие, а когда у меня будут столицы, у меня будет все», – заявил он одному из своих дипломатов, приводивших доводы об опасности войны с Александром. Однако Наполеон имел привычку высказывать утверждения, в которые сам не верил, так, словно пытался убедить себя путем убеждения других. Особенность природы предстоящей кампании вовсе не ускользала от него. «Если люди думают, что я буду вести войну по-старому, то они очень заблуждаются», – будто бы говорил он.

Безусловно, император французов готовился к грядущему походу так, как не готовился ни к одному другому. Прежде всего, осознавая вынужденную необходимость действовать отдельными корпусами, разделенными изрядным расстоянием, Наполеон решил превратить в показательный пример генерала Дюпона, чья капитуляция при Байлене стала таким глубоким унижением для страны. Перед выступлением в Россию Наполеон велел выгнать его со службы и как следует наказать.

Он распорядился прикрепить к каждой части офицеров, говоривших по-немецки и по-польски или по-русски, в то время как других заставил брать уроки русского, чтобы они могли допрашивать пленных и собирать сведения о противнике, а также создал разведывательную сеть из агентов, окинув ею Польшу и западные области России. Библиотекарю своему император французов приказал снабдить себя книгами о русской армии, а также – о топографии Литвы и России, которую изучал, особенно заостряя внимание на дорогах, реках, болотах и лесах. Еще в апреле 1811 г. Наполеон озадачил Dépot de la guerre (Военно-топографическое депо) изготовлением нескольких крупномасштабных карт западного региона России.

Весьма устрашающим моментом в кампании выступала уже сама неприятельская граница, пролегавшая по реке Неман, отстоявшей примерно на 1500 километров от Парижа. Только по одной этой причине требовалось время и огромные усилия для переброски на исходные в районы сосредоточения живой силы, техники и снабжения до начала похода. А российские столицы – города Санкт-Петербург и Москва – находились на дистанции соответственно 650 и 950 километров от границы. На марш армии от Парижа к Москве и без всяких боев понадобилось бы полгода. Что и того хуже, последние три сотни из 1500 километров вплоть до берега Немана пролегали по бедным, неплодородным районам Пруссии и Польши, тогда как первые пять сотен из следующих 950 километров приходились на даже более скудную местность. Помимо всего прочего землю вкривь и вкось разрезали русла рек, тут и там находились крупные пятна болот, глухих лесов – многие участки были фактически пустынными.

Тактика Наполеона всегда основывалась на быстроте движения, на способности сосредоточить крупные скопления вооруженных людей в нужных точках прежде, чем противник успевал понять суть происходящего, разгромить вражеские войска решительным ударом и принудить правителей принять условия императора французов. Однако на таком театре военных действий для достижения цели пришлось бы основательно потрудиться.

В прошлом его армиям удавалось передвигаться быстро, благодаря привычке путешествовать налегке – традиции, некогда продиктованные необходимостью. Французские революционные армии 1790-х годов сколачивались на скорую руку и не располагали настоящими интендантскими службами. Коль скоро солдаты рассматривали неприятельскую территорию как собственность тиранов и врагов революции, они пробавлялись грабежом. Со временем вошло в обычай покупать все нужное у населения, но, поскольку армия повсеместно платила бесполезными бумажными ассигнациями, разница была невелика.

Наполеон не одобрял грабежи и ввел специальных администраторов. Те занимались удовлетворением нужд армии более или менее методично. Они покупали все необходимое и платили либо настоящими деньгами, либо расписками, заявленные расходы по которым обычно покрывались после подписания мира правительством побежденной страны. Но факт остался фактом – французские армии кормились от тука земель, по которым следовали. А поскольку двигались они быстро, то не задерживались нигде надолго и не истощали местных ресурсов.

Когда административно-управленческая машина давала сбой или оказывалась не в состоянии справиться со всеми задачами, французы прибегали к старой системе «la maraude» (мародерства). Обычно в роте или в сходном по размерам подразделении выбирали восемь или десять человек под началом капрала и посылали их в районы вдоль направления движения войск. Такие маленькие отряды веером раскидывались по местности, заходя в села, деревни и хутора, платили за приобретенное и возвращались в роту через несколько дней с телегами, нагруженными зерном, яйцами, курами, овощами и прочими продуктами, гоня перед собой небольшие стада скота. Время от времени основные войска останавливались, чтобы подождать, пока подтянутся партии фуражиров.

Поскольку французская армия состояла из призывников, в роте обычно имелись свой пекарь, сапожник, помощник или ученик портного, бондарь, кузнец и колесный мастер, а следовательно в подразделении могли не только сами испечь хлеб, но также, при условии возможности раздобыть время от времени ткани, кожу, железо и другое сырье, сами латали обмундирование, сапоги, ремонтировали амуницию и повозки.

Касательно же всего прочего, у роты имелась cantinière или маркитантка – своего рода уникальный институт, присущий в те времена исключительно французской армии. «Такая дамочка начинала путь обычно, увязавшись за солдатом, пробудившим в ее душе теплые чувства, – рассказывал лейтенант Блаз де Бюри. – В первое время она шла за войском с висевшей на шее флягой водки. Спустя неделю уже довольно удобно устраивалась на лошади, найденной кем-то для нее, обвешанной слева, справа, спереди и сзади флягами, сухой колбасой, сырами и прочей снедью, которые бог весть как держались там. Не успевал кончиться месяц, как о процветании предприятия хозяйки наилучшим образом говорила набитая всевозможной провизией телега с упряжкой из пары лошадей».

В лагере палатка cantinière превращалась в ротный бар, где сиживали офицеры, игравшие в карты или просто коротавшие время за беседой о том о сем. Это был так же и банк, где давали взаймы и ссужали деньгами. В походе cantinière всячески исхитрялась обеспечить солдат любыми простыми, но важными мелочами, способными хоть как-то если не обеспечить выживание, то скрасить жизнь воина. У нее всегда бывало припасено хоть что-то для солдата, способного заплатить сразу или, если она доверяла ему, потом – тогда, когда он разживется деньгами. Маркитанка обычно пользовалась услугами покровителя, иногда мужа, но чаще временного дружка, который обладал способностью и возможностями обеспечить ей безопасность и оказать помощь взамен на провизию, и порой смена друга подразумевала финансовую сделку между старым и новым покровителем.

Дамочки видели себя неотъемлемой частью армии и презирали любого штатского. Они расценивали опасность войны как часть ремесла. Если они становились добычей врага, бывали ограблены и теряли все, то, не долго сетуя на судьбу, принимались за дело снова. Иные отваживались приносить фляги с бренди на поле боя и давали глотнуть его солдатам бесплатно. Случалось, отважных маркитанток даже ранило в такие моменты.

Когда полк выступал в поход, за ним следовала cantinière с небольшой свитой поставщиков, слугами офицеров, дюжиной прачек и одним или двумя конокрадами. По пути к части прибивались мелкие жулики, у которых земля начинала гореть под ногами в своем местечке, юнцы, ищущие приключений, бродячие псы и всевозможные шлюхи. «В то время как полк маршировал по дороге в должном порядке, куда бы он ни направлялся, конный сброд – или, будем называть его своим именем, банда воров – сновал вокруг слева и справа, впереди и позади, используя полк как некую точку опоры, – писал лейтенант фон Ведель. – Все они тащили с собой большие и маленькие мешки и ранцы и бутыли для добычи и вооружались клинками, пистолетами и даже карабинами, когда удавалось разжиться таким оружием. Банды часто без страха прочесывали округу в отдалении с флангов, а когда возвращались, приносили припасы для солдат. Работа была опасной, и многие гибли – гибли мучительно, если попадали в лапы разъяренных крестьян… Такие кучки грабителей также образовывали нечто вроде боевого флангового охранения для армии, поскольку если они сталкивались с неприятельскими подразделениями, мчались назад с великой поспешностью и громкими криками».

Подобные подходы освобождали французских командиров от необходимости таскать за собой большие запасы провизии, каковой момент давал им важное преимущество в быстроте над традиционно организованными противниками. Данная тактика великолепно срабатывала в богатых, густонаселенных, плодородных и коммерчески развитых районах Северной Италии и Южной Германии, где при малых расстояниях, хороших дорогах, часто расположенных городах и изобилии всевозможных ресурсов даже сравнительно крупная армия могла двигаться быстро и в достатке снабжать себя провиантом. Не подводила сия схема французов, в общем-то, и на менее заселенных и более засушливых просторах Испании. Однако она не могла сохранить действенность в России, где дистанции бывали огромны, дороги примитивны, города попадались редко и стояли на большом удалении друг от друга, а население в сельской местности оказывалось численно малым и бедным. И никто не видел проблему яснее, чем Наполеон. «Ожидать от страны ничего не приходится, и нам придется все везти с собой», – предупреждал он Даву.

Интендантство, созданное императором французов и определенное под командование генерала Матьё Дюма, методически и в гигантских количествах собирало оружие, боеприпасы, обмундирование, обувь, седла, равно как и провизию. Однако проблема транспортировки всех этих предметов снабжения представляла собой настоящий кошмар для служб обеспечения тыла. «Польская война ничем не похожа на войну в Австрии.

В отсутствии средств подвоза все становится бессмысленным», – писал Наполеон принцу Евгению в декабре.

Система снабжения французской армии как таковая находилась в руках транспортного корпуса, или обоза – военной структуры, основанной в 1807 г. и называемой le train des equipages. В 1811 и в 1812 гг. Наполеон постепенно расширил объемы обоза до двадцати шести батальонов, располагавших парком из 9336 повозок и фур, которые приводились в движение с помощью 32 500 упряжных лошадей (кроме того, при обозных батальонах имелось шесть тысяч запасных лошадей). Император позаботился об изготовлении тяжелых повозок, запряженных волами и предназначенных для доставки муки на передовую, где потом сами волы пускались бы в пищу вместе с их грузом. Понимая, что тяжелые фуры, способные перевозить полторы тонны разом, смогут проходить только по самым лучшим дорогам, он оснастил восемь батальонов более легкими повозками, но не горел желанием увеличивать их количество, что привело бы к повышению потребности обоза в конском составе: четыре лошади могли тянуть тяжелую фуру с полутора тоннами груза, но двум лошадям было не под силу тащить повозку полегче с тремя четвертями тонны. К тому же лошадей приходилось кормить.

Этот момент будет ключевым элементом в предстоящей кампании. Он даже определял дату начала похода: коль скоро вопрос о транспортировке фуража для лошадей наряду с провизией для личного состава армии даже не стоял, конский парк предстояло кормить из выросшего урожая овса и скошенного сена (кавалеристы получали серпы для такой надобности), а ни злаки, ни травы не могли созреть для уборки в самом лучшем случае ранее конца июня. Данные соображения означали, что, пусть Наполеон и начал передислоцировать войска маршами в суровых условиях зимы и ранней весны, он не мог дать старт самому походу до середины лета, вследствие чего у него оставалось меньше времени на достижение победы.

1 января 1812 г. бельгиец Франсуа Дюмонсо, капитан 2-го полка гвардейских шволежеров-улан (голландских «красных улан»), присутствовал на параде в Тюильри. «Императорская гвардия, Молодая и Старая, казалась более многочисленной и впечатляющей, чем когда бы то ни было раньше», – вспоминал он. Играл оркестр польских шволежеров-улан во главе с литаврщиком, сидящим на прекрасной лошади с великолепной попоной, в дивном мундире и шапке с пышным султаном. Там же присутствовали и два хорватских пехотных полка, «чья отменная и грубоватая выправка вызывала восхищение». Они только что маршем прибыли из балканских земель, а потому имели счастье повидать своего императора прежде, чем соединились с Grande Armée в Германии, и их принимали как гостей, показывая им Париж, гренадеры Старой гвардии. Несколько дней спустя Дюмонсо и его люди выступили из полкового депо в Версале, следуя через Брюссель, Маастрихт, Оснабрюк, Ганновер, Брауншвейг, Магдебург и Штеттин в Данциг.

Скоро вся карта Германии покрылась колоннами солдат, маршировавших в восточном и в северном направлении. Тянулись колонны кавалерии: кирасиры в стальных касках и кирасах, конные егеря в зеленой форме, в черных киверах или медвежьих кольбаках, уланы в синих куртках с малиновыми, красными, белыми или желтыми лацканами и в четырехугольных польских шапках, драгуны и шволежеры в касках и зеленых мундирах с отделкой разных цветов и оттенков, гусары в нарядных доломанах и ментиках. По дорогам ползли длинные вереницы артиллерии, солдаты которой при черных киверах носили синие, а ездовые, управлявшие лошадьми, – голубовато-серые мундиры. И помимо всего прочего шли и шли бесконечные колонны пехоты.

Французский линейный пехотинец получал стандартный синий мундир с вырезом спереди и длинными фалдами, белый жилет, носимый под мундиром, белые кюлоты (узкие панталоны длиной чуть ниже колена) или походные штаны, доходившие до щиколотки, белые или черные гетры и кивер или медвежью шапку. Создатель данного обмундирования ни на минуту не помышлял об удобстве солдата, не говоря уж о комфорте. «Никогда не понимал, почему при Наполеоне, когда мы постоянно воевали, солдату приходилось носить эти ужасные кюлоты, которые давили на ногу за коленом и не давали нормально ходить в них, – писал лейтенант Блаз де Бюри. – Мало того, поверх их колено покрывали длинные гетры на пуговицах, и их подвязка давила на подвязку кюлотов. Внизу длинное исподнее, удерживаемое шнуром, только лишь сильнее осложняло движение колена. Все про все получался этакий заговор трех слоев материала, двух рядов пуговиц – один поверх другого – и трех подвязок, словно бы специально созданных, чтобы поскорее лишить возможности ходить самого храброго в колонне». Солдат носил немодные башмаки с квадратным носом, чтобы предотвратить продажу военных туфель гражданским лицам. Обувь рассчитывалась на тысячу километров марша, однако обычно разваливалась куда быстрее.

Пехотинец тащил на себе гладкоствольное кремневое ружье длиной 1,54 метра без штыка. На выбеленной перевязи, перекинутой через левое плечо, солдат носил giberne — кожаную патронную сумку, содержащую в себе два пакета патронов, пузырек масла, отвертку и прочие инструменты для чистки ружья. Солдатам элитных рот – гренадерам и вольтижерам – полагалось дополнительное холодное оружие в виде короткой сабли, которую носили на левом боку на перевязи, перекинутой через правое плечо. На спине помещался ранец из уплотненной воловьей кожи, где покоились пара сменных рубах, воротнички, носовые платки, парусиновые гетры, хлопчатобумажные чулки, запасные башмаки, набор принадлежностей для починки обмундирования, одежные щетки, трубочная глина и сапожная вакса, а также сухари, мука и хлеб. Скатанная шинель и прочие предметы снаряжения привязывались поверх ранца.

Самые красочные элементы обмундирования во время марша не присутствовали. Кивера и медвежьи шапки исчезали в чехлах из промасленной ткани и крепились к ранцу, султаны убирались в вощенные парусиновые мешочки, которые подвешивались к ремням портупеи или к патронташу. Вместо них солдаты надевали bonnet de police — фуражную шапку, представлявшую собой нечто вроде пилотки со свисавшей сбоку лопастью, увенчанной кисточкой. Кюлоты и гетры заменялись мешковатыми холщовыми штанами, а в Старой гвардии пешие гренадеры и егеря вместо мундиров с вырезом спереди и нагрудными лацканами надевали однобортные мундиры, носимые при так называемой tenue de route — «дорожной форме».

Солдаты шли темпом pas ordinaire в семьдесят шесть шагов в минуту или же ускоренным pas accéléré — сто шагов в минуту. Обычный дневной переход составлял от пятнадцати до тридцати пяти километров, но если приходилось двигаться форсированным маршем, армия покрывала до пятидесяти пяти километров. Каждая часть, каждая лошадь и каждый воин имели четкий предписанный маршрут следования, снабжались указаниями, где останавливаться на ночлег, получать пищу и вставать на постой. По прибытии в пункт для устройства бивуака, ковочный кузнец части или другой унтер-офицер отправлялся к военному коменданту или commissaire des guerres (военному комиссару), где ему выдавали разрешительную записку. С ней он шел в ратушу, где получал полный список мест постоя для личного состава формирования, а также соответствующие предписания на выдачу фуража и провизии. Ордера передавались назначенным в обеспечение торговцам, которые снабжали часть всем полагающимся на вечер и на следующий день. Во Франции и в Германии система работала как часы – когда усталые воины добирались до обозначенного в их приказе места отдыха, все снабжение для них уже бывало готово.

Тем не менее, неразберихи хватало – образовывались пробки из сгрудившихся лошадей, пушек и повозок всех типов и назначений, отставали отдельные солдаты и целые взводы, а более крупные формирования растягивались в ходе марша на несколько километров. Дополнительные заторы на дорогах создавали офицеры в личных каретах, спешившие скорее попасть в свои части, туда и сюда по трактам и проселочным путям сновали курьеры, мчавшиеся с депешами и донесениями во всех возможных направлениях. В особенности сложности возникали на переправах через Рейн – в Везеле, Кёльне, Бонне, Кобленце и Майнце.

Те, кто пока оставался в Париже, старались напоследок получить как можно больше удовольствия от непрекращающихся там празднеств и увеселений. Так, например, лейтенант Мари-Анри де Линьер из 1-го полка гвардейских пеших егерей, нашел приказ о выступлении, когда вернулся в казармы в четыре утра после бала. Парижские нотариусы не покладая рук трудились над оформлением завещаний, а некоторые увязывались за отправлявшимися на войну генералами и офицерами вместе с их женами и любовницами, желавшими подольше побыть со своими дорогими и близкими.

Итальянский обсервационный корпус принца Евгения де Богарне перевалил через перевал Бреннер и спустился в долину Дуная, где его войска соединились с контингентом из Баварии. «Наш марш походил на великолепный слаженный променад», – отмечал суб-лейтенант полка Королевских велитов граф Чезаре де Ложье, выходец с острова Эльба. Лейтенант фон Меерхаймб пережил горечь и слезы прощания, оставляя родную Саксонию, но настроение его изменилось, как только войска начали продвижение. «С самого первого этапа все лица лучились всеобщей радостью, отличное настроение царило всюду в тянувшейся змеей колонне», – писал он. Их тепло встречали во время следования через Южную Германию, где происходило немало любовных приключений с местными женщинами и девушками.

«У древних было одно величайшее преимущество перед нами, поскольку за их армиями не тянулась вторая армия из чинуш», – частенько жаловался Наполеон в разговорах. Он не имел в виду гигантским образом разросшееся интендантство, преобразованное им для нужд той конкретной кампании.

С момента выдвижения на роль господина Франции, Наполеон начал брать на войну некоторые элементы структуры правительства наряду с военным штабом.

Когда же он сделался императором, стал окружать себя компактным двором. В случае описываемого похода, отличавшегося таким грандиозным размахом и рассчитанного на длительное время, Наполеон решил прихватить с собой, так сказать, всю систему жизнеобеспечения: средства для управления правительством и все необходимое для грандиозных шоу, которые он предполагал устраивать по тем или иным случаям, будь то торжественное возведение на трон короля Польши или коронация его собственной персоны императором Индии. Выезд Наполеона, вверенный под командование обер-шталмейстера Коленкура, состоял из четырех сотен лошадей и сорока мулов, перевозивших шатры, походные кровати, канцелярию, гардероб, аптеку, серебряную посуду, кухню, всевозможную утварь и кузницу, не считая ассорти из секретарей, чиновников, слуг, поваров и грумов. Плюс к тому 130 верховых лошадей для императора и его адъютантов. Среди поклажи находилось полным-полно палаток, которые никто так никогда и не поставил, как и оставшегося не распакованным снаряжения. Надо упомянуть и об отряде в сотню форейторов. Их предполагали размещать вдоль маршрута наступления для обеспечения быстрого движения почты между Парижем и ставкой Наполеона – передачи запечатанных ящиков с государственной корреспонденцией от одного курьера, или estafette (посыльного) к следующему.

Средства для обеспечения потребностей управления армией, ее поддерживающих служб и окружения императора ощутимо расширяли ряды всевозможного далекого от полей сражений персонала. Тысячи комиссаров и администраторов калибром поменьше, каждый со слугами, следовали за войсками. «В военной администрации находилось полным-полно людей, никогда не видевших войны и открыто заявлявших о том, что они отправились в этот поход с целью сколотить состояние», – сетовал полковник де Сен-Шаман. Генерал Анри-Жозеф Пэксан, воевавший в России в звании капитана артиллерии, не жалел эпитетов, обращенных против таких господ, «надутых важностью ничтожных личностей», которые вместе с их прихлебателями создавали «клоаку некомпетентности, низости и алчности».

У каждого из офицеров имелся хотя бы один экипаж с хранившимися там запасной формой, оружием, картами, книгами и личными вещами, управляемый собственным кучером, под присмотром, по крайней мере, одного слуги. Генерал Компан, командовавший 5-й пехотной дивизией в 1-м корпусе Даву, вовсе не принадлежал к числу каких-то особенных сибаритов. Если уж говорить объективно, его среди офицеров можно было назвать ведущим самую аскетичную жизнь. И все же свита его в начале кампании состояла из maître d'hôtel (дворецкого) Луи, valet de chambre (камердинера) Дюваля, кучера Во, двух лакеев, Симона и Луи, собственного жандарма Труйе и трех других слуг, Пьера, Валантена и Жанвье. Для передвижения по дорогам России у Компана и сопровождавших его людей имелось пять упряжных коней, полдюжины верховых и около тридцати тягловых лошадей, одна карета и несколько повозок.

Неизвестность в отношении цели похода, неуверенность, куда заведут пути дороги, и большие расстояния, лежавшие впереди, заставляли многих офицеров готовиться на все случаи жизни, и далеко не один заказал накануне выступления новую форму для себя и ливрею для слуг. Очутившись перед перспективой надолго оставить дома, многие, в особенности среди итальянцев, похоже, проигнорировали строгий приказ Наполеона и прихватили с собой жен.

Когда войска следовали через Германию и Польшу, у них отсутствовало четкое понимание задач кампании, что несколько остужало энтузиазм у некоторых солдат. «Будущее виделось в тумане, удача казалась далекой. Не было и намека – ничего, что бы заставляло работать воображение, будило воодушевление», – писал в своих мемуарах барон Жан-Франсуа Булар, который участвовал в Русском походе как майор гвардейской пешей артиллерии и в 1813 г. дослужился до полковника, а затем до бригадного генерала.

Отсутствие информации не мешало строить самые невероятные версии. Якоб Вальтер из Штутгарта считал, что армия направляется в какой-то балтийский порт, откуда ее морем отвезут в Испанию. Но большинство смотрели все же в восточном направлении. «Мы думали, что вместе с русскими пересечем пустыни этой великой империи, чтобы атаковать владения Англии в Индии», – рассуждал генерал Пуже. Один солдат писал домой о том, что армия идет в Англию сухопутным путем через Россию.

«Как уверяли некоторые, Наполеон заключил тайный союз с Александром, а потому объединенные франко-русские войска выступят против Турции и заберут ее владения в Европе и в Азии. Другие говорили, будто война приведет нас в Великую Индию, чтобы прогнать оттуда англичан», – вспоминал один доброволец. «Все это мало беспокоило меня: пойдем ли мы направо, налево или прямехенько вперед – не представляло для меня большой разницы, коль скоро таким путем я мог войти в реальный мир, – писал другой. – Все мои друзья, все товарищи моего детства почти повсеместно были в армии. Они уже обретали славу. Что же мне было, бесполезно топтать землю, сидеть сложа руки и со стыдом дожидаться их возвращения? Мне было восемнадцать лет». Другой, фузилер из 6-го полка гвардии, рассказывал в письме родителями, что находится на пути в «Великие Индии» или, возможно, в «Egippe». «Что до меня, так мне все равно, куда. Я бы хотел дойти до края Земли». Его устами говорили многие.