Карета Нарбонна, почти белая от покрывавшего ее толстого слоя пыли, вкатилась на двор королевского дворца в Дрездене во второй половине дня 26 мая. Графа проводили наверх и быстро вызвали к императору, которому он дал полный отчет о разговорах с Александром, особо подчеркнув последние слова царя, произнесенные на прощание. «Скажите императору, что я не стану агрессором, – напутствовал его Александр. – Он может перейти Неман, но я никогда не подпишу мирный договор, продиктованный на русской территории».

Трудно представить себе, какой реакции Наполеона ожидал Александр, когда провожал уезжавшего французского посланника такими словами. Царь и раньше утверждал, что не пойдет ни на какие переговоры, если только Наполеон не выведет войска из великого герцогства Варшавского и Пруссии, в то время как сам собрал армию на границах этих государств. У Наполеона имелось всего два варианта действий: распустить огромную армию и отправляться домой, открываясь, таким образом, для удара и оставляя всю Польшу и Германию добычей вторжения, или осуществить вторжение самому. Император французов воспринял послание Александра как насмешку – «упрямый вызов», по выражению британского историка Уильяма Хэзлитта. Однако Наполеон считал полученный ответ обусловленным хвастовством и показной бравадой, а не уверенностью. Посему он послал курьера к Лористону в Санкт-Петербург с распоряжением отправляться в ставку царя в Вильне в последней попытке к примирению.

Наполеон не боялся войны с Россией. «Никогда экспедиция против них не могла более рассчитывать на успех», – говорил он Фэну, указывая на то, что бывшие противники стали теперь его союзниками. Все верно, недавно он получил несколько разочаровывающий ответ на предложения об альянсе со Швецией. Однако то была пока лишь устная реакция, и, как считал император французов, когда он вступит с войсками в Россию, Швеция на самом деле не сможет устоять перед соблазном благоприятной возможности отвоевать Финляндию. «Никогда больше не представится такого удачного стечения обстоятельств. Я чувствую, как оно затягивает меня, и если император Александр упорно отрицает мои предложения, что ж, я перейду Неман!»

Он стал говорить уверенным, даже грозным тоном. «Не пройдет и двух месяцев, как Александр запросит мира, – заявлял император французов, – крупные землевладельцы принудят его к тому». Наполеон отмел прочь предостережения Нарбонна о сложности достижения победы в такой кампании, принимая во внимание особую природу жителей и местности. «Варварские народы простодушны и суеверны, – отрезал он. – Сокрушительный удар, нанесенный в сердце империи, по великой и священной Москве, преподнесет мне на блюде разом всю эту слепую и беспомощную массу».

Однако планы императора французов по-прежнему оставались опасным образом неустроенными, поскольку с целью похода он по-прежнему так и не определился. «Мое предприятие из тех, ключом к которым служит терпение, – объяснял он Меттерниху. – Триумфатором станет более терпеливый. Я открою кампанию переходом через Неман и закончу ее в Смоленске и в Минске. Вот там я и остановлюсь. Укреплю два эти пункта, а в Вильне, где устрою себе ставку в ходе будущей зимы, займусь организацией Литвы, которая горит желанием избавления от русского ига. Я буду ждать, и мы посмотрим, кому первому надоест – мне, который будет кормить свою армию за счет России, или Александру, который будет питать мои войска за счет своей страны. А сам я смогу уехать и провести самые трудные месяцы зимы в Париже». Если Александр не запросит мира в этот год, Наполеон собирался развернуть очередную кампанию в 1813 г. и тогда уже двинуться в сердце империи. «Все это, как я уже говорил вам, есть только вопрос времени», – заверял он Меттерниха.

Похоже, у императора французов имелся отдельный план для каждого собеседника. «Коли уж я вступлю в Россию, то пойду, вероятно, на Москву, – писал он в наставлениях одному из своих дипломатов. – Одно или два сражения откроют мне дорогу туда. Москва есть настоящая столица империи. Захватив ее, я обрету мир». Наполеон добавлял, что, если война затянется, он оставит ее полякам, каковых усилит 50 000 французов и подкрепит щедрыми субсидиями.

Император французов по-прежнему не желал видеть в Александре противника, которого надо разгромить, а рассматривал его как этакого непостоянного союзника. Будь по-иному, Наполеон объявил бы о реставрации Польского королевства в границах 1772 г., чем дал старт национальному восстанию в тылу у русских армий. Он мог провозгласить и освобождение крепостных в России, каковая мера повлекла бы за собой беспорядки повсюду в стране. Все вышеназванные шаги привели бы Российскую империю в такой хаос, что Александр тут же забыл о серьезной обороне, а Наполеон получил бы шанс передвигаться по стране с войсками там, где ему вздумается. Но он хотел только принудить Александра повиноваться с минимумом неприятностей и ущерба для последнего. «Я буду вести войну с Александром со всей обходительностью, имея две тысячи пушек и 500 000 солдат, и не стану развязывать восстания», – откровенничал он с Нарбонном в марте.

Нарбонн и Маре постоянно выдвигали вопрос о необходимости создания сильного польского государства, которое стало бы французским сателлитом и оплотом на пути русской экспансии. Наполеон не исключал такого шага вовсе. Ему нужно было держать поляков на своей стороне, требовался запал к бомбе, пусть бы он и не хотел поджигать его, – оружие в виде польского национального восстания в России. Словом, императору приходилось манипулировать поляками и обманывать их. Чтобы добиться целей, надлежало отправить в Варшаву в качестве личного посла умного человека.

Изначально на таковую роль император французов намечал Талейрана, но ряд дипломатических соображений заставили императора остановить выбор на аббате де Прадте, архиепископе Малина, «священнике более амбициозном, чем лукавом и более мирском, чем амбициозном», как высказался о нем один из современников. Прадт в прошлом сумел сделаться нужным Наполеону, но не вызывал ни доверия, ни уважения, и страдал от недостатка качеств, необходимых для успешного выполнения порученной ему работы. Один из поляков, сотрудничавших с ним, аттестовал его как «ничтожество без следа достоинства», любившее интригу и делавшее вид, будто презирает Наполеона.

Хотя возникает большой вопрос, отыскался бы в сложившихся обстоятельствах вообще хоть кто-то, сумевший справиться с подобного рода заданием. Наполеон дал четкую установку Прадту побудить поляков открыто изъявить намерение возродить польское государство и начать национальное восстание без обязательств со стороны аббата или его патрона-императора оказать им поддержку.

Наполеон даже озадачился вопросом кандидатуры на занятие польского трона, если уже решит восстановить королевство. Такая важная должность не подходила для легкомысленного Мюрата или не слишком опытного в государственных делах принца Евгения, оба из которых считали себя, однако, пригодными для данного поприща. Император французов подумывал было о маршале Даву, зарекомендовавшем себя как добрый солдат и руководитель, к тому же популярном у поляков, но недавний пример Бернадотта невольно поднимал вопрос верности такого короля императору в будущем. В сложившихся условиях лучшим вариантом казался один из братьев. «Я посажу туда Жерома, создам ему отличное королевство, – говорил Наполеон Коленкуру, – но ему придется что-нибудь совершить, ибо поляки любят прославившихся». Император отправил вестфальский армейский корпус под общим командованием Жерома в Варшаву, где тому предстояло заслужить любовь поляков. Худшего выбора Наполеон сделать, пожалуй, и не мог.

Жером вступил в польскую столицу с помпой, положенной королю, и заявил, будто явился проливать кровь за польское дело в духе крестоносцев прошлого. Поляки нашли его слишком напыщенным и смешным, и прошло совсем немного времени прежде, чем по стране начали циркулировать всякие худые истории о нем, включая рассказы о том, будто он каждым утром принимал ванну, полную рома, а ежевечерне купался в молоке. Вестфальцы из его армейского корпуса вели себя безобразным образом, как и их французский командир, генерал Вандамм, который демонстрировал презрение к местным среди прочего и тем, что вскидывал ноги в грязных сапогах со шпорами на позолоченные вышивки в гостиных Варшавы. Поляки мечтали поскорее избавиться от Жерома и от его неуправляемых солдат.

«На самом деле королем Польши должен был стать Понятовский, – признавал Наполеон позднее, уже находясь в изгнании на острове св. Елены. – Он подходил для того и званием и должными талантами». Однако в описываемые времена такая мысль не поселилась в голове императора французов, занятого более важными соображениями текущего момента.

Войска Наполеона занимали заданные позиции, и ему приходила пора встать во главе них. Итак, после тринадцати дней, проведенных в Дрездене, где он так ничего и не решил, император французов, наконец, расположился в походной карете – желтом купе, запряженном шестью лошадьми. Мамелюк Рустам взобрался на козла рядом с кучером, а Бертье устроился внутри с Наполеоном.

Карета создавалась с расчетом отвечать всем потребностям владельца и была сконструирована так, чтобы он проводил в ней драгоценное время наилучшим образом. Она обладала способностью превращаться в импровизированный кабинет, оборудованный письменным столом с чернильницами, бумагой и перьями, ящичками для раскладывания документов и карт, полками для книг и с освещением, позволявшим читать в ночи. При необходимости карета служила как couchette (спальня), где имелся матрас для сна, умывальник, зеркала, мыльницы и ночной горшок, чтобы совершить необходимый toilette в дороге и не тратить времени по прибытии.

Как отмечал один из гвардейских конных егерей эскорта, император очень долго прощался с Марией-Луизой и, когда садился в карету, в глазах его стояли слезы. Но все нежные чувства быстро растаяли и испарились в неприятной атмосфере реальности.

Наполеон отправился через Глогау в Силезии в польский город Познань, в который въехал верхом, проследовав под аркой с латинской надписью Heroi Invincibili («Непобедимому герою»). В городе всюду горели свечи, висели флаги и гирлянды. Император дал смотр частям только что вернувшегося из Испании Висленского легиона, но немало огорчился видом новобранцев. «Эти люди слишком молоды, – жаловался он маршалу Мортье. – Мне нужны солдаты, способные выносить нужду. Юнцы вроде этих лишь наполняют госпитали». Тут с ним никак не поспоришь. Недоросли бывают плохими солдатами, не только по причине слабости здоровья и склонности к быстрой утомляемости, но и, постольку поскольку не сформировались окончательно, не научились постоять за себя, вследствие чего легко пугались и поддавались влиянию, что часто вело к деморализации.

Покритиковав новобранцев, Наполеон почтил своим присутствием бал, данный в его честь, где произвел неважное впечатление на присутствовавших, в том числе и из-за замечания, что хотел бы видеть их в сапогах и при шпорах, а не в бальных туфлях. Но не настроения поляков лежали в основе недовольства Наполеона. По прибытии в Познань он уединился с главой комиссариата, Пьером Дарю, и, проверив, как снабжаются войска, обнаружил сильнейшие пробелы в системе. И по мере продвижения императора положение лишь ухудшалось. К моменту прибытия в Торунь он уже пребывал в ярости. Наполеон с горечью попенял генерал-интенданту Матьё Дюма, ответственному за вопросы снабжения, на то, что толком не выполнено ни одно из распоряжений.

Снабженческий механизм, на создание которого император французов пожертвовал столько времени и сил, так никогда в полной мере и не заработал. «Средств транспорта, поступавших ли от военных команд, принадлежавших к армии, или же от вспомогательных структур, почти повсеместно не хватало, – признавал Дюма. – Гигантская армия, пересекавшая прусские земли, точно огромный поток, поглощала все ресурсы территории, а снабжение из резерва не могло следовать за ней с сообразной скоростью». С самого начала возникла острая нехватка тягловых лошадей, последствия чего делались все более серьезными по мере наращивания войск в Польше.

Солдат уже постигло одно известное разочарование. Для тех, кто не принимал участия в кампании 1807 г., в заметной отсталости многих районов к востоку от Одера присутствовал элемент неожиданности и экзотики. Они с любопытством наблюдали за безлюдным ландшафтом и за стаями аистов. Анри-Пьер (по-голландски Хендрикус Петрус) Эвертс, родившийся в Роттердаме и служивший майором в 33-м легком пехотном полку в корпусе Даву, не поверил своим глазам, когда впервые лицезрел польское село. «Я остановился в изумлении и какое-то время неподвижно сидел верхом на коне, разглядывая жалкие деревянные домишки незнакомого мне типа, маленькую приземистую церковь и посередь всей грязи сальные бороды и волосы жителей, среди которых особенно отвратительными казались евреи. Все сие зрелище порождало горькие мысли о войне, которую мы собирались вести в такой стране».

Мясо и картошка, запиваемые пивом или вином, вполне привычные в процессе марша через Францию и Германию, заменила жидкая гречневая каша, а самой лучшей выпивкой являлись водка, медовуха или квас. Даже и это приходилось покупать по вздутым ценам у евреев, толпами окружавших солдат в каждом городке или селении. Общаться приходилось на примитивном французском, немецком и латыни. «До того момента наш поход представлялся не более чем приятной прогулкой», – писал удрученный Жюльен Комб, лейтенант 8-го конно-егерского полка. С той минуты он, однако, превратился в пытку.

Восточная Пруссия и Польша не были столь же зажиточными и густонаселенными, как большинство районов Западной Европы. Континентальная блокада сократила площади обрабатываемой земли, поскольку изрядная часть продукции прежде шла на вывоз, а запрет на внешнюю торговлю привел к потере рынков. Традиционные предметы экспорта – древесина, поташ, пенька и тому подобные товары – также не находили сбыта. Ко всему прочему в предыдущем году случилась сильная засуха, а потому урожая не было. В результате землевладельцам пришлось использовать все наличные запасы зерна и фуража, чтобы прокормиться самим и не дать умереть с голоду крестьянам. Положение сложилось настолько серьезное, что весной 1812 г. не хватало зерна для сева. Беднейшим из крестьян приходилось питаться хлебом из желудей и бересты и пускать на корм лошадям и скоту солому с крыш хижин.

Необходимость собрать армию почти вдвое большую, чем территория и население могли обеспечить и поддерживать, оказывала тягчайшее давление на экономику и управление. Правительство великого герцогства Варшавского фактически обанкротилось, никому из чиновников не платили жалования вот уже восемь месяцев. «Лишения, выпавшие на нашу долю, кажутся столь тягостными, что хуже уж и быть не может, – писала жена префекта Варшавы подруге в конце марта 1812 г., – но, как оказывается, становится все хуже и хуже, и конца сему не видно». Когда регион наводнили сотни тысяч голодных людей и лошадей, и без того неважные дела действительно резко ухудшились.

Поскольку складов – военных или каких бы то ни было других – не находилось, солдаты добывали все необходимое там, где могли достать. Пьемонтец Джузеппе Вентурини, лейтенант 11-го легкого пехотного полка, терзался из-за того, что, получив приказ отправляться на заготовку провианта, фактически «обрек на нищету две или три сотни семей». Когда местные не желали продавать или отдавать то немногое, что еще могло спасти их от голода, солдаты отбирали нужное силой. Французская система снабжения провизией сама собой превратилась в грабеж. И с как раз с того момента дела быстро покатались под уклон.

«Французы уничтожали больше, чем брали или даже хотели взять, – отмечал восемнадцатилетний капитан 5-го польского конно-егерского полка. – В домах колотили все подряд. Поджигали амбары. Если видели хлебное поле, ехали в середину его и вытаптывали больше, чем забирали на прокорм, даже не думая о том, что пройдет пара часов, и их же собственная армия придет сюда в поисках фуража». Обстановка осложнялась из-за разношерстного характера войск, поскольку отсутствовало чувство национальной гордости или ответственности, которые бы сдерживала солдат, выступавших на войну под иностранными знаменами. Все винили во всем представителей других народов, и даже польские солдаты грабили своих соотечественников.

Один польский офицер, следовавший в расположение части, очутился среди опустошенной местности: все окна были выбиты, изгороди разворочены на костры, многие дома стояли наполовину разрушенными. Трупы лошадей, а также головы и шкуры забитого скота валялись по обочинам дороги, где их грызли собаки и клевали питающиеся падалью птицы. Люди убегали при виде всадника в форме. «Создавалось впечатление, будто едешь за бегущим, а не за наступающим войском», – писал один баварский офицер, проезжавший через районы, оставленные в тылу у себя корпусом принца Евгения. Более всего поражало количество мертвых лошадей и брошенных повозок, попадавшихся там и тут повсюду по дороге.

Не лучшее положение складывалось и в Восточной Пруссии, где в дело вступали к тому же факторы отчаянной национальной розни. Солдаты, в том числе и из других уголков Германии, находили царившую вокруг атмосферу враждебной, а на отбившихся от частей воинов местные даже нападали. Армия платила сторицей. Голландец Жеф Аббель и его товарищи-кавалеристы из французского 2-го карабинерного полка воспользовались ситуацией, чтобы сполна показать, какого мнения они держатся о пруссаках.

«Мы заставляли их забивать весь скот, который, по нашему разумению, был необходим нам для поддержания себя, – рассказывал он. – Коров, овец, гусей, цыплят – все! Мы требовали спиртного, пива и ликеров. Мы вставали на постой в селах, а поскольку лавки были только в городах, то иногда вынуждали жителей ехать за три или четыре лье, чтобы удовлетворить наши нужды, а по возвращении, если они не добывали всего нами желаемого, мы потчевали их тумаками. Им приходилось танцевать под наше пение, а противном случае их били!»

Длительные холода в начале того года означали поздний урожай. «Нам приходилось срезать траву на лугах, а когда ее не было, жать хлеб, ячмень и овес, только пускавшие ростки, – писал барон Булар, имевший тогда звание майора в полку гвардейской пешей артиллерии. – Поступая так, мы не только уничтожали будущий урожай, но и готовили смерть нашим лошадям, давая им самое скверное питание для форсированных маршей при тяжелых нагрузках, каковым подвергали их день за днем». Поедавшие незрелый овес и ячмень кони страдали от колик в желудках и во множестве умирали.

Без хлеба, мяса и овощей бойцы, а в особенности молодые новобранцы, заболевали и гибли в количестве, вызывавшем тревогу. Многие искали спасения в дезертирстве и рвались сбежать домой. Другие, предпочитая быстрое избавление длительным мукам голода и мрачной неизвестности, ждавшей их впереди, прикладывали к голове дуло ружья и спускали курок. Один майор из 85-го линейного пехотного полка, входившего в 4-ю дивизию корпуса Даву, жаловался на убыль пяти молодых конскриптов, которых полк недосчитался к моменту выхода на позиции по русской границе.

Наполеон, стремившийся вперед и вперед, не видел худшего. Перед тем как оставить Познань, он написал Марии-Луизе, что вернется через три месяца: у царя либо сдадут нервы при виде Grande Armée на подходе к российским рубежам, либо он будет разбит в быстром сражении. Наполеон спешил ускорить события. Он с такой скоростью помчался в Данциг, что оставил большую часть двора у себя за спиной и прибыл к цели 8 июня. Император французов инспектировал войска и проверял состояние дел со снабжением, сопровождаемый военным губернатором, генералом Раппом. В Данциге он также встретился с командиром 1-го корпуса, маршалом Даву, и с зятем, королем Неаполя Иоахимом Мюратом.

Трудно найти и поставить рядом столь разных по характеру людей. Луи-Никола Даву был на год младше Наполеона. Он происходил из старинного бургундского рода – предки его участвовали в крестовых походах – и зарекомендовал себя как самый преданный делу и талантливый из всех маршалов Наполеона. Даву отличали строгость и требовательность к служившим под его началом, он вызывал страх и неприязнь у большинства коллег в высоком командном звене, но пользовался любовью в частях, поскольку, стараясь получить максимум отдачи от солдат, заботился об обеспечении их всем необходимым и не заставлял делать ненужное.

Иоахим Мюрат, бывший тремя годами старше Даву, отличался от последнего во всем. Сын гасконского содержателя гостиницы из Кагора, он поначалу учился на священника в духовной семинарии в Тулузе, откуда сбежал и поступил в армию. Не лишенный известного лукавства, он все же не отличался особым умом, отчего совершал нелепые и бессмысленно храбрые поступки, хотя собственно храбрецом никогда не был. «Безмозглый imbecille [sic]», как однажды охарактеризовал его Наполеон. Однако на инстинктивном уровне Мюрат сумел проявить себя блестящим бойцом и кавалерийским командиром. Он к тому же проявлял преданность Наполеону, породнился с ним, женившись на сестре императора, Каролине, и в 1808 г. сделался королем Неаполя.

В Данциге Наполеон разъяснил Даву и Мюрату их задачи и обрисовал места в его планах. Мюрату отводилась роль командования огромным сосредоточением кавалерии – могучим тараном из четырех корпусов с номинальной численностью в 40 000 чел., призванным стать ударным острием наступления. Наполеон стремился вступить в бой и разбить русских максимально возможно скорее, а потому решил ударить на них в момент, когда и где они будут чувствовать себя вполне сильными для боя, что подразумевало фронтальную атаку неприятельских позиций в районе Вильны. Император французов собирался обрушиться на 1-ю армию Барклая силами 70 000 чел. 1-го корпуса маршала Даву и дислоцированных севернее, в качестве флангового прикрытия, 40 000 воинов 3-го корпуса маршала Нея. Поддержкой этим двум корпусам служили около 40 000 чел. Императорской гвардии. 4-й корпус принца Евгения и 6-й корпус генерала Гувьона Сен-Сира, насчитывавшие вместе более 67 000 итальянцев, французов, хорватов и баварцев, получали задачу наступать южнее направления главного удара, вбивая клин между Барклаем и Багратионом. Далее на юг король Вестфалии Жером должен был выступить против Багратиона с тремя прочими армейскими корпусами (5-м польским, 7-м саксонским и 8-м вестфальским), имевшими в своем составе 60 000 чел. На севере 10-му корпусу маршала Макдональда, сколоченному из пруссаков, германцев и поляков, предстояло форсировать Неман в Тильзите и двигаться на Ригу, в то время как 2-му корпусу Удино отводилась роль поддержки как для северной, так и для основной ударных группировок, ведя наступление на правое крыло Барклая. Южнее Пинских болот австрийцы Шварценберга имели задачей отвлечение на себя 3-й армии Тормасова.

Привести совершенно точные данные по задействованным силам не представляется возможным. На бумаге общая численность войск, предназначенных для вторжения, составляла 590 687 чел. при 157 878 лошадях, в то время как общее количество французских и союзнических солдат на всем театре военных действий, включая Польшу и Германию, равнялось 678 000 чел. Однако данные эти вызывают много вопросов.

Численность армии, вышедшей и разместившейся на позициях давно, как обстояло дело в случае русских, дислоцировавших войска на границе несколько месяцев тому назад, довольно легко поддается учету, поскольку части сосредотачиваются в одном месте, а потому нет причин и нужды для отсутствия кого-то из личного состава больше чем на несколько часов, допустим, для поездки с рапортом в ставку или на заготовку провианта. В то время как с армией, находящейся в пути, все совершенно иначе.

Каковой бы ни была расчетная численность части в походе, она никогда одновременно не концентрируется на одном месте или даже в районе. Полк всегда оставляет какое-то подразделение, порой целый батальон, в депо. Он не передвигается всем составом сразу как нечто единое с одной точки на другую: голова спешит вперед, оставляя основную часть вместе с хвостом позади, точно гигантская сороконожка, когда же отстающие формирования нагоняют авангард, тот снова вырывается вперед. Часть постоянно отсылает в тыл взводы или отряды поменьше, чтобы занимать, оборонять или контролировать те или иные ареалы. Таким образом, численность ежедневно меняется, в основном в сторону уменьшения. Возьмем роту из 140 чел. на марше из пункта «A» в пункт «Б». Утром при выступлении выясняется, что трое тяжело заболели и не могут идти. Их оставляют на попечение капрала и двух санитаров. Кроме того одна из четырех лошадей капитана хромает, да и вторая вышла из строя, потому и они задерживаются в тылу под надзором санитара. У одного из зарядных ящиков с боеприпасами роты или у фуры сломалась ось, а посему требуется проведение ремонта в пункте «A», где ось чинят под присмотром двух солдат. Один солдат не является на поверку до выступления роты. В результате только 130 чел. выходят из первого города. По пути восемь человек отправляются на заготовку фуража, углубляясь в сельскую местность с двумя повозками.

Еще десять человек отстают в течение дня на двадцатипятикилометровом отрезке, к тому же ломается колесо у другой фуры, и двоих солдат вновь приходится отряжать на починку материальной части. К вечеру в роте со списочной численностью 140 чел. в одном и том же месте единовременно присутствуют на деле только 110 чел. И сокращение это происходит без вмешательства болезней, плохой погоды и противника. Пожалуй, даже более суровой выглядела бы картина, возьми мы для примера кавалерийский эскадрон, где важную роль играла хромота лошадей и потертости от седел на их спинах. К тому же мы не взяли в зачет дезертирство, которое куда проще осуществить на марше, нежели в статичном положении формирования и каковое возрастает тем сильнее, чем дальше армия удаляется от родных мест солдат. Некоторые из отставших воинов потом догоняют своих, но чем быстрее идут войска, тем реже такое случается – отсутствующих становится все больше. Если роте приходится следовать форсированным маршем на протяжении трех суток, да потом еще сражаться на четвертый день, через неделю после выступления капитан поведет в бой не больше половины от штатной численности солдат.

Данные, полученные путем складывания официального, или «бумажного» количества частей армии, служат лишь приблизительным ориентиром для оценки истинного положения дел. Как принято считать, численность Grande Armée на момент вторжения в Россию составляла где-то около 450 000 чел., однако вычисления производились на основе теоретических сведений, безусловно, отдаленных от реальности.

14 июня Наполеон спустил циркуляры командирам всех корпусов с требованием предоставить фактические данные по годным к службе солдатам, больным и дезертирам, равно как по умершим и раненым. «Необходимо разъяснить в отдельных корпусах, что они должны рассматривать как обязанность по отношению к императору доведение до него чистой правды», – говорилось в приказе.

Предостережения никто словно бы и не слышал. «Его вводили в заблуждение самым отчаянным образом, – писал генерал Бертезен из Молодой гвардии. – От маршала до капитана, все словно бы специально сошлись и договорились скрывать от него правду, и пусть негласный, заговор сей существовал, поскольку всех объединял общий личный интерес». Наполеон всегда гневался, когда ему представляли данные об уменьшении численности войск, в особенности если убыль не представлялось возможным списать на боевые потери, а потому ответственные за статистику лица попросту прятали правду от императора. Бертезен продолжал развивать мысль: по его подсчетам, гвардия, по спискам насчитывавшая почти 50 000 чел., никогда на протяжении всего похода не превышала количественно 25 000, баварский контингент из 24 000 имел под ружьем максимум 11 000 чел., а во всей Grande Armée в день перехода через Неман состояло не более 235 000 чел. Можно поспорить с самой оценкой генерала, однако не с доводами, поскольку их подтверждают и другие.

По русским прикидкам на тот момент, французов было значительно меньше, чем в соответствии с общепринятыми данными (и подозрительно близко к оценке Бертезена), каковой факт немало удивил историков и заставил их отнести сей момент на плохую работу разведки. Между тем дело могло обстоять и так: французские выкладки основывались на цифрах на бумаге, русские вели счет в соответствии с донесениями шпионов, и рапорты их с сообщениями о реально наличествовавших, а не числившихся по спискам солдатах оказывались, возможно, точнее.

Было бы опрометчивым пытаться таким образом подсчитать точное количество, но вполне разумно предположить, что не более трех четвертей, а, возможно, и всего только двух третей из 450 000 чел. переправились через Неман в первой волне наступления, тогда как остальные, если они вообще сумели догнать основные силы, только затыкали дыры, образовывавшиеся из-за постоянной убыли личного состава частей и соединений. В то же самое время трудно переоценить количество гражданских лиц, следовавших за войсками, и число в 50 000 чел. будет, конечно же, очень консервативным.

* * *

Определившись с планом, Наполеон посвятил себя его реализации. Важнейшим моментом являлась скорость. Он хотел добраться до русских войск прежде, чем те отойдут и сосредоточатся для отражения угрозы. Все та же скорость диктовалась и соображениями тылового обеспечения: при недостатке снабжения под ногами у Grande Armée начинала гореть земля. Император французов рассчитывал дать бой и нанести поражение русской армии в пределах трех недель, поскольку на более длительное время не хватило бы взятых с собой припасов.

Из Данцига он поспешил в Мариенбург, Эльбинг и Кёнигсберг. Во всех пунктах стремительного путешествия Наполеон инспектировал войска, артиллерийские парки и снабженческие депо. За четверо суток пребывания в Кёнигсберге он проверил склады и наличие плавсредств, поскольку, убедившись в скверном состоянии местных дорог и принимая во внимание нехватку тягловых животных, вознамерился отправить как можно больше предметов снабжения вверх по Неману и его притоку, речке Вилии, чтобы все необходимое нагнало его, когда он займет Вильну.

Коль скоро особой возможности разжиться провизией по пути не предвиделось, император приказал всем солдатам иметь в ранцах четырехдневный рацион хлеба и лепешек, а в каждом полку запас муки в фурах сроком на двадцать суток. Но распоряжения его оказались бы продуктивными в условиях плодородных земель, а в отсутствии надежных источников получения провизии они были бессмысленными.

22 июня генерал Деруа, великолепный воин в возрасте за семьдесят, оставивший за плечами более шестидесяти лет военной службы и обреченный скоро погибнуть в сражении, командир одной из баварских дивизий, докладывал монарху, что не представляет себе, как им вообще удастся выжить. «Я мечтаю погибнуть, – писал родителям во Францию один молодой солдат, – ибо умираю на ходу».

Когда Наполеон своими глазами убедился в царившей вокруг нищете, он отдал приказ частям в главном ударном формировании под его личным командованием в последнюю минуту произвести реквизиции и захватить перед выступлением все возможное. Так несчастные жители Восточной Пруссии вдруг стали свидетелями тотального грабежа: имевшиеся у них телеги солдаты наполняли всем попадавшимся под руку и увозили в направлении следования войск. Наполеон отметал сыпавшиеся на него со всех сторон жалобы на нехватку снабжения и снижение численности частей. Он все равно ничего не мог поделать – только нанести поражение русским со всей возможной поспешностью. А император французов твердо верил в свои сверхъестественные способности достигать желаемого даже перед лицом непреодолимых препятствий.

16 июня он писал «Кью-Кью», как прозвали няньку короля Рима, графиню де Монтескью, чтобы поблагодарить ее за известие о том, что у маленького сына прорезались почти все зубки. Двое суток спустя пришли вести от Марии-Луизы, но она не была беременна, как подумал император из-за оброненного одним из придворных намека. Он выразил огорчение и надежду на шанс исправить положение осенью. Наполеон писал жене ежедневно, коротко, небрежно, иногда делая ошибки в словах и говоря о поразительно банальных вещах. «Я часто езжу верхом, и это действует на меня благотворно», – сообщал он ей, например, 19 июня.

На следующий день, уже в Гумбиннене, к императору явился курьер из французского посольства в Санкт-Петербурге, который информировал государя об отказе Лористону в аудиенции у царя и запрете на поездку послу в Вильну. Власти распорядились, чтобы он и дипломатические представители союзных Франции государств обратились с запросами о получении паспортов, каковой жест приравнивался к объявлению о начале враждебных действий.

Пропагандистская машина Наполеона в форме Bulletins de la Grande Armée («Бюллетеней Великой армии»), предоставлявших солдатам и всему миру версию событий во французском их видении, заработала напропалую. Первый бюллетень кампании повествовал о длительных и трудных попытках императора французов добиться мира и напоминал о той широте, с которой он обошелся с разгромленными русскими в 1807 г., и все без толку. «Побежденные взяли тон завоевателей, – сообщал бюллетень, – они испытывают судьбу. Пусть же неизбежный ход событий следует своим чередом». Наполеон объявил солдатам о перспективе предстоящих скоро сражений. «Обещаю и даю вам слово императора, что сей раз – последний, и потом вы сможете вернуться в лона семей».

Три корпуса (Даву, Нея и Удино), которым предстояло первым переправиться через Неман вместе с кавалерией Мюрата, сосредотачивались в низине между Вылковышками и Скравдзенем, скрытые из вида высоким левым берегом реки. Летняя жара донимала на марше людей, вынужденных к тому же глотать пыль, тучами поднятую сотнями тысяч башмаков и копыт. 22 июня Наполеон выехал из Вылковышек, проследовал мимо двигавшихся на восток колонн и в сумерках добрался до Скравдзеня. Он поужинал в саду дома приходского священника и, спросив последнего, за кого тот молится, за него или за Александра, услышал в ответ: «За Ваше Величество». «Так и должно быть, коль скоро вы поляк и католик», – отозвался Наполеон, довольный словами хозяина.

Около одиннадцати часов император вновь взобрался в карету, и та понесла его в направлении Немана мимо крупной стоянки пехоты Даву и кавалерии Мюрата, которые выполняли приказ сделаться невидимыми для противника со стороны реки. Император стремился ни в коем случае не позволить русским на другом берегу заметить хоть одного солдата во французской форме. Только польские патрули – привычное для неприятеля зрелище – появлялись открыто.

Когда карета Наполеона подъехала к бивуаку 6-го польского уланского полка, давно уже перевалило за полночь. Он вышел, поменял знаменитые шляпу и шинель на головной убор и мундир польского улана и велел генералу Аксо из инженерных войск, Бертье и Коленкуру проделать то же самое прежде, чем сесть на коней и скакать дальше в сопровождении уланского взвода. Наполеон приехал в село, из одного из домов в котором он и Аксо, никем не замеченные, разглядывали город Ковно на той стороне реки в подзорные трубы. Затем император проехался туда и сюда по берегу в поисках лучшего места для переправы. Он мчался на полном скаку, когда прямо перед ним откуда ни возьмись появился заяц и напугал лошадь. Она сбросила Наполеона, но он тут же вскочил на ноги и опять забрался в седло, не говоря ни слова.

Коленкур и остальные из окружения императора замерли в удивлении: обычно Наполеон разразился бы целыми сериями ругательств в адрес коня, зайца и местности, теперь же повел себя так, словно бы ничего не произошло. «Хорошо бы нам не переходить Неман, – проговорил Бертье, обращаясь к Коленкуру. – Это падение – скверное предзнаменование». Наполеон и сам, наверное, чувствовал то же самое. «Император, бывавший обычно столь веселым и полным воодушевления, когда войска его выполняли какую-нибудь крупную операцию, оставался очень серьезным и озабоченным на протяжении всего дня», – писал Коленкур.

23 июня Наполеон провел большую часть времени за работой в разбитой для него палатке. Он, судя по всему, находился в мрачном расположении духа, и окружение его, ощущая настроение господина, хранило молчание, каковое позднее многие расценивали как следствие дурных предчувствий. Однако тут дело, скорее всего, во взгляде в ретроспективе. «Несмотря на неясность относительно будущего, вокруг во всю царило воодушевление, – вспоминал Жан-Франсуа Булар. – Вера войск в гений императора была столь сильна, что никто даже и представить себе не мог, будто кампания пойдет плохо».

Среди прочего Наполеон трудился над воззванием, которое предстояло зачитать солдатам на следующее утро:

Солдаты! Вторая Польская война началась. Первая закончилась при Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия клялась в вечном союзе с Францией и войне с Англией. Сегодня она нарушила свои клятвы. Она не хочет давать никаких объяснений своему странному требованию, чтобы французские орлы отошли за Рейн, оставив наших союзников на ее усмотрение. Рок влечет за собой Россию! Ее судьбы должны свершиться. Не считает ли она нас выродившимися? Разве мы больше не солдаты Аустерлица? Она поставила нас перед выбором между войной и бесчестьем. Мы не можем сомневаться, вперед же! Перейдем через Неман! Принесем войну на ее территорию! Вторая Польская война будет победоносной для французской армии, как и первая, но мир, который мы заключим, будет содержать в себе гарантию исполнения, и положит конец тому надменному влиянию, которое последние пятьдесят лет России оказывала на дела Европы.

Когда на следующее утро воззвание зачитали в войсках, оно встретило восторженные крики: «Vive l'Empereur!». Некоторые приняли новость с прохладцей, но, если верить Этьену Лабому, инженерному офицеру из штаба принца Евгения, ненавидевшему Наполеона, оно «вселило пыл в наших солдат, всегда готовых слушать нечто лестное для своей храбрости». «Слова его, – вторил Лабому Булар, – сильно воздействовали на воображение всех и будили самые честолюбивые амбиции». «Оно было столь прекрасным, что я запомнил его почти наизусть, – вспоминал восемнадцатилетний военный хирург.

В 6 часов вечера Наполеон сел в седло и снова поехал на берег реки. Он потратил следующие шесть часов на рекогносцировку, а также пронаблюдал, как в 10 часов вечера три роты 13-го легкого пехотного полка в тишине переправлялись через реку в шлюпках, тогда как генерал Жан-Батист Эбле и его солдаты приступили к наведению трех понтонных мостов. Разъезд русских гусар подъехал к пехотинцам, офицер грозно окликнул их по-французски: «Qui vive?» Ночь выдалась не особенно темная, но разглядеть форму было трудновато. «Франция!» – прозвучал ответ. «Что вы тут делаете?» – закричал русский снова по-французски. «Б – ь, мы вам покажем!» – заорали солдаты в ответ, давая залп, который рассеял гусар.

Наполеон испытал раздражение при звуке ружейной пальбы, поскольку надеялся держать русских в неведении относительно своих маневров как можно дольше. Он поскакал обратно в палатку, чтобы урвать пару часов сна, но в три утра снова сидел в седле на коне по кличке Фридланд, нареченном так в честь победы над русскими. К утру три моста были наведены, и дивизия генерала Морана, первая в корпусе Даву, перешла на другой берег, готовая обеспечить прикрытие для переправы кавалерии Мюрата.

Наполеон занял позицию на холме, где саперы гвардии построили для него из веток беседку с сиденьем. Оттуда он обозревал происходящее, иногда при помощи подзорной трубы, которую держал в правой руке, отводя левую за спину. В нем не осталось и следа озабоченности предыдущего дня. Император выглядел счастливым, иногда напевал себе под нос военные марши, следя за процессом переправы, названным одним очевидцем «самым необычайным, самым грандиозным, самым впечатляющим представлением, которое только можно себе вообразить, – зрелищем, способным опьянить завоевателя».

«Армия шла в парадной форме, и с вершины холма, где стоял император, были видны ее колонны, в превосходном порядке переходившие Неман по трем мостам», – вспоминал Луи-Никола Плана де ла Фай, капитан артиллерийского обоза и адъютант генерала Ларибуасьера, находившийся рядом с Наполеоном. Части шли одна за другой, сходясь с разных направлений на высотах, господствовавших над левым берегом Немана, спускались вниз для переправы через него одним из трех переброшенных через реку мостов, а затем разворачивались на ровном правом берегу. «Каждый полк следовал за собственными музыкантами, дудевшими в фанфары, и звуки их перемешивались с криками “Vive l'Empereur”. Поскольку противник отсутствовал, и солдатам не с кем было воевать, все зрелище выглядело, точно гигантский военный парад».

«Самые лучшие бойцы в парадной форме, самые лучшие лошади Европы были собраны вместе перед нашими глазами, вокруг центральной точки, занимаемой нами, – писал Луи-Франсуа Лежён, состоявший тогда адютантом при маршале Бертье. – Солнце сияло на бронзе двенадцати сотен пушек, готовых сокрушить все на свете. Оно сияло на кирасах наших великолепных карабинеров, на их позолоченных касках и красных плюмажах. Оно сияло на золоте, на серебре, на закаленной стали касок, кирас, оружии солдат и офицеров и на их богатом обмундировании». Воины утопали во всеобщем чувстве всемогущества. Кому-то на ум приходил Цезарь, кому-то – крестовые походы. «Никто не сомневался в успехе предприятия. И от созерцания средств, кои воля его свела воедино, сердца бились от радости, гордости и самолюбования, заставляя нас предвкушать и с улыбкой ожидать грядущий успех». Так виделось происходившее Лежёну.

В середине дня Наполеон вновь сел в седло, поскакал на другую сторону реки и расположился на русском берегу, где переходившие через Неман солдаты хорошо видели своего государя. «Vive l’Empereur!» – кричали они, маршируя мимо. Когда император с удовлетворением отметил, что самые важные составляющие ударного формирования без помех переправились через водную преграду, он взобрался на спину свежего коня по кличке Москва и поспешил в Ковно. Тем вечером Наполеон квартировал в монастыре на окраине города.

«Vive l’Empereur! – писал капитан Фантен дез Одоар в дневнике, сидя у костра в лагере сразу за городом. – Рубикон перейден. Выхваченный из ножен блистающий меч не вернется обратно до тех пор, пока к славным анналам великой нации не добавятся новые замечательные страницы».