Андрей готовил телегу. Держа колесо за обод, он орудовал помазком и вприщурку посматривал на меня. Уж очень хитро он прищуривался.
«Знает или нет, — подумал я, — что случилось за это время?»
Потом внезапно он спросил:
— Да ты спал ли, пропадущий?
— А то как же!
— По глазам вижу — не спал. Иди в сарай, там сено, и отоспись.
— Мы втроем поедем, дядя Андрей. Иван Павлович с нами.
— Тоже поди не спал? Ладно, придет — и он поспит.
Андрей ловко смазал колесо, затем ось. Я помог ему надеть колесо и, передвинув подпорку под задком телеги, снять заднее колесо. Чужого дегтя Андрей не жалел, смазывал про запас. Ехать не близко.
Он оглянулся и тихо, не сразу спросил:
— Много чего нашли?
— Это чего такого нашли? Не понимаю.
— Ладно, раз тайна, не говори. Хотя я вроде могила. Э, а вон и они, гляди-ка, идут.
От моста в горку поднимались Алексей с Иваном Павловичем. Шли они медленно, устало, как с пашни. На одежде и брюках у них мучные пятна.
— Ты здесь? — как бы удивился Иван Павлович.
— Где же мне быть?
— Давно?
Я понял, почему такой вопрос задал Иван Павлович, и, оглянувшись на Алексея, соврал:
— Уж часа два.
Иван Павлович погрозил мне пальцем. Его не проведешь.
Он рассмеялся, а Алексей не понял, что у нас за разговор, и ему дела нет до нас. Он был задумчив, лицо злое. Попался ему на дороге чурбачок, он, вместо того чтобы поднять, отшвырнул его в сторону. А чурбачок пригодился бы в хозяйстве.
Из окон изб уже смотрели на нас люди. Больше всего женщины. Мужчины стеснялись. Да их и мало в селе осталось. Один на войне, а те, которые дома, ушли после дождя на покос.
Между избой Алексея и избой соседа в сточной канаве валялась огромная свинья. Полное ей было удовольствие! Она тяжело переваливалась с боку на бок, блаженно стонала, то жмурясь, то открывая оплывшие жиром, узкие щелки глаз.
Наседки с подросшими цыплятами бродили возле изб и сердито копались в земле, разыскивая корм.
Мы сели на крыльце Алексеевой избы. Здесь прохладно. Кругом акация. Самодельный стол для прочности вкопан ножками в грунт. Как и скамейки вокруг стола, его смастерил Алексей.
— Катя, собери нам, — крикнул Алексей.
Екатерина из окна видела, что мы пришли. Однако спросила:
— Чего собрать-то?
— Погуще да похолоднее. Квас там, помни в него картошки. Огурцов натри, луку порежь. Аль сама не знаешь? Воблы не забудь.
— Да все знаю, — засмеялась Екатерина.
Помолчав, Андрей с удивлением воскликнул:
— А? Ты подумай-ка! Вот родственник, вот своячо-ок!
— Сколько у него намеряли? — спросил Иван Павлович.
Сто шестьдесят пудов. Ведь пол-то в амбаре двойной был.
— Двойной?!
— Ну да! Жулик скрозь. Мельница с подсосом, а амбар с подсусеком. Это мы уже без тебя такую механику открыли. Мужик из Андреевки смекнул. «Что-то, говорит, пол в сусеке шибко высок. Гляди! — Он ткнул палкой в рожь. — Вот дно, а вот, — вынул палку и приставил ее снаружи к стенке сусека, — вот где здесь кончается. Беспременно тут ехидство». А Егор слышит, и хоть бы что. Пересыпали рожь в другой сусек, вскрыли половицу, а там, под ней, еще рожь. Выгребли тридцать мер. Спрашиваю я: «Егор, своячок, что у тебя опять, чудо-юдо рыба кит?» А он мне: «Это я, Алексей, на семена. Вдруг будет голодный год».
— А как его брат Ефрем? — спросил Иван Павлович.
— Кривой дьявол-то? Хапать тоже мастер! С избытком живет. Вот он, сосед мой. Гляди, вон свинья. Это не моя, а его. И не одна.
— У него тоже надо бы обыск, — подсказал Иван Павлович.
— Сделаем на днях. Амбар-то его на огороде. Под жестью, как у Егора. Только одного боязно…
— Чего, Алексей?
— Петуха пустит.
— Под свой амбар?
— Он и за своим не постоит, коль такое дело. А вот, опасаюсь, когда хлеб ссыплем в мирской амбар, может спичку с керосиновой тряпкой подкинуть внутрь. Он рисковой мужик. Вся порода у них воровская. Э-эх, да что говорить, вредные люди.
— Караулы ставьте на ночь, — подсказал предчека.
— Бедноте из этого хлеба выдать или подождать?
— Обязательно из этого. И не зерном, а мукой.
— Это правда. Мукой. Сразу на всех мельницах пустим.
После молчания он спросил:
— В город-то их отправили?
— Не задержали. Брындин повез.
— Под соседа Ефрема в случае чего я мину подставлю.
— Мину? — переспросил Иван Павлович.
— Ее самую, если он, рыжий, покажет свой норов при обмере хлеба. Мы его тогда прямой дорогой к Егору. Ему бы и так там быть, а уж тут добавка.
— В чем дело?
— В том, что у него в бане аппарат на два постава. Один гонит, а для другого квасится. Три керенки за бутылку. Из пуда-то сот на восемь выходит чистоганом. Вон как. В три раза больше, чем за пуд муки.
— Куда же он сбывает?
— На станцию Ванька возил, а в город — баба его. И свои сельские берут. И в Петлино в чайную доставляет. Хороший самогон, не то что у Андрея в бидоне. У Ефрема котлы двойные, паром выпаривает. Не пригорает. Механи-ка.
…Хорошо спать на душистом сене в сарае! Никакими словами не передашь аромат свежего сена, смешанного с разными цветами. Тонкие, нежные запахи белой кашицы кажутся легкими, как пух; едва уловимы запахи бархатной ромашки, терпки — травы душицы и пьянящи — тысячелистника. Особый аромат исходит из мелкого седого полынка. Душистые травы несъедобны, но как приятно заварить в кипятке овсюг, тимофеевку, белую петрушку или медовый клевер и пить настой!
Даже зимой, особенно в мороз, аромат сена чувствуется издали, напоминая о лете.
Мне снилось, будто иду я в обнимку с Леной по большой степи. Ей конца нет. Всюду высокая трава, а в той траве необыкновенные цветы, которых и в природе не встретишь. Чудесные цветы плывут нам навстречу, кланяются и улыбаются, словно живые. Это знакомая степь. Она сразу за нашим селом. Здесь мы, ребятишки, собирали ягоды, а после дождя — пахучие грибы, растущие в темно-зеленой траве.
На пути глубокий овраг с выступающими коричневыми глыбами камня-железняка. Нам надо в лес, что виден отсюда. Обходить овраг далеко, а спускаться по камням страшно. На дне журчит ручей.
И вдруг я чувствую, что в силах перелететь через овраг. Да, перелететь. У меня руки — крылья. Стоит только поглубже вздохнуть, расширить легкие — и, плавно махая руками, поднимешься над оврагом.
— Летим, Лена!
У нее букет цветов. Она что-то отвечает, кивает головой. Отдает мне букет. Здесь желтая, как пламя, степная кашица, цветущие косматики, белый ковыль и синяя мятная душица. По краю фиолетовые колокольчики.
Прячу цветы за пазуху и, взглянув на Лену, раскидываю руки. Вобрав в грудь воздух, бросаюсь над бездной. Лечу. И как только меня начинает тянуть вниз, я вновь глубоко вбираю воздух, и вновь поднимаюсь, и опять лечу-плыву.
Вот и край оврага. Но мне хочется лететь и над степью. В сладостном томлении, с замиранием сердца поднимаюсь все выше и выше… Мне видны с высоты леса, села, реки.
Вдруг наплыл туман, мгла. Я над каким-то неведомым селом, над высокой колокольней. Дышать становится труднее.
Снова набираю в легкие воздух, но отяжелели ноги, тянут вниз. И тут вспоминаю о Лене. Где же она? Полетела ли за мной? Да знает ли она, что человек при сильном желании может летать?
Где же Лена? Почему я не оглянулся на нее, когда полетел?
И тут я почувствовал, что оглянуться не могу. И вернуться назад не могу. Если бы я повернул, то мое тело отяжелело бы и упал бы я в каменную пропасть оврага. Ужас охватил меня. Я не чувствую в себе прежней крылатой силы. Едва дотянул во мгле до какой-то копны и опустился.
Начал осматриваться. Все здесь чужое, незнакомое, дикое. Да это ведь во сне! Ведь мне часто снится, будто летаю. Ущипну себя — и проснусь. Нет, не чувствую боли. Значит, во сне. Сплю, сплю.
— Крепко спит, — слышу над собой чей-то голос.
Открываю глаза. Это Григорий-матрос. А за ним моя мать. Она грустная. Подходит и говорит:
«Умаялся, Петя? Вставай».
«Сейчас, сейчас, мама. Мне недолго».
Опять голос Григория:
«Ехать пора».
Хлопает меня по плечу.
«Ты что, умер?»
Будто встаю и вспоминаю Лену.
«Нет, не умер. Я… летал».
«Летал?»
«Через овраг».
И Григорий, и мать, и еще кто-то громко смеются.
«Где Лена?!» — кричу я в испуге.
«Да тут я, тут!»
…Сонные видения отошли прочь. Только сильнее запах сена.
— Дру-уг!
Это уже голос Ивана Павловича.
— Ну и спать ты здоров!
Ни оврага, ни колокольни… Протираю глаза, слышу:
— Двое суток не спал, пропадущий.
— Где Лена? — спрашиваю, все еще не зная, проснулся я или нет?
— Да тут я, тут. Пришла тебя проводить.
— Через овраг перелетела?
— Что?
— Через овраг перелетела?
— Да я по мосту перешла.
— Лена?! — вскочил я. — Ты?
И сон смешался с явью.
На меня смотрит Екатерина. Глаза у нее хорошие.
— Чайку на дорожку! — говорит она. — Елька, погляди, самовар небось готов. Неси на крыльцо…
Андрей набил полную телегу сеном, расстелил полог, высоко устроил место для сиденья нам. Осматривал всю повозку. Как-никак, а ехать порядочно.
Скоро все мы сидели за столом. Пришли Федя и сторожиха Василиса.
Чай разливала Лена. И было как в далекие дни, когда мы с тем же Андреем заезжали по дороге из города к Лене и нас поили чаем. Так же, как и сейчас, Лена разливала чай, и так же, как тогда, я взглянул на ее руки. На безымянном пальце у нее то же самое серебряное кольцо, и рука до локтя в загаре и чуть покрыта золотисто-русым пушком.
Мы молча переглядывались, а Иван Павлович, перехватывая наши взгляды, едва заметно улыбался.
Андрея нелегко было оторвать от чая, да еще с клубникой, но в самоваре уже пусто. Вытерев усы, Андрей строго сказал:
— Пошел запрягать!
Когда было все уложено и лошадь запряжена, мы начали прощаться. Иван Павлович, Федя и Алексей что-то напоследок обсуждали. Екатерина с Василисой ушли на огород набрать для нас огурцов, и мы с Леной остались вдвоем. Говорить, казалось, было не о чем, а говорить хотелось, и о многом. Лена кивнула на открытую дверь избы, пошла туда, я за ней. Там, оглянувшись на окно, она украдкой быстро обняла меня сильными, крепкими руками.
— Не будешь сердиться? — спросила она.
— Почему, Лена, у тебя слезы на глазах?
— Глаза на мокром месте. — И утерлась концом косынки.
— Я на тебя совсем не сердился, а только обиделся.
— Не надо обижаться.
— И тебе не надо сдавать. А то опять они, как ты говоришь, «околдуют».
— Теперь уж нет… Ну, на прощанье, Петя…
С улицы раздался голос Ивана Павловича:
— Петра-а, ты скоро там?
Лена слегка оттолкнула меня, прищурилась и сказала тихо:
— Не расстраивайся.
— Приедешь в город?
— Может, когда на базар вместе с Анной.
Вышли в сени, потом на крыльцо. Здесь уже при всех я подал руку Лене, попрощался.
Екатерина с Василисой принесли мешочек огурцов, зеленого луку и уложили в передок телеги. А когда мы отъехали, все они долго-долго махали нам руками, будто невесть каких дорогих гостей провожали.
А я видел только Лену.
Горсткино постепенно скрывалось из глаз. Лишь вдали в жарком мареве виднелись помещичий дом, сад, мельница Егора, пятиглавая церковь и еще мельницы по другую сторону дороги.
Жара усиливалась. Солнце пекло немилосердно, лошадь с рыси перешла на вялый шаг.
По обе стороны потянулись поля. То ржаные, над которыми дымилась пыль, то яровые — овес, просо, чечевица и подсолнухи.
Андрей и Иван Павлович сидели рядом, о чем-то беседовали, а я думал о Лене.
Судя по широкой меже, потянулись поля другого села. Мы приближались к нему. Это большое волостное село Петлино, которое объединяло шесть деревень. В нем две церкви — православная и единоверческая. Село богатое, базарное. Оно последнее на подъезде к городу и живет городом. Обитают здесь мясники, в большинстве торговцы. Они издавна скупают по деревням скот, режут и продают в городе на базаре или возят на станцию.
В простонародье их зовут петлинские «живодеры». Им, что называется, «охулки на руку не клади». Народ практикованный.
Снятые шкуры они сбывают в соседнее село, где мужики мнут кожи, выделывают их и отвозят в уездный город или в Пензу.
— Пить хочется, — сказал я.
У меня пересохло во рту, а огурцы далеко, клубнику решили привезти в подарок товарищам.
— Сейчас приедем, зайдем в чайную, — успокоил меня Андрей и ударил лошадь длинной холудиной.
Проезжаем лугом. Недалеко друг от друга стоят около десятка ветряных мельниц.
— Вот где, Иван Павлович, хлеба-то пропасть! — крикнул я.
— Да, надо заехать, — ответил мне предчека.
— Ты бывал тут когда-нибудь?
— Не приводилось. А ты?
— В чайную однажды заезжал, но это давно.
— Комитет бедноты есть?
— Вот не знаю.
— Случайно, не помнишь, кого сюда уполномочили?
Я подумал, подумал и вспомнил:
— Кажется, назначен Аристов.
— О-о-о, — протянул Иван Павлович. — Эта сволочь?
Только тут я догадался и раскаялся, что сказал про Аристова, заведующего здравотделом. Ведь Аристов соперник Ивана Павловича в его любви к Зое. Отец Аристова до революции держал в городе мясную лавку, а мясо скупал у петлинских «живодеров». Он и сейчас торгует из-под полы. Потому-то заведующий здравотделом, обычно неохочий на командировки, согласился сюда ехать. Отец, конечно, дал ему поручения по мясному делу.
Иван Павлович что-то пробурчал, затем, полуобернувшись, спросил меня:
— Как к нему Шугаев относится?
— Терпеть не может. Склочник. Только заменить пока некем. Он ведь гимназию окончил, в аптеке работал.
— Увидим, что окончил и что еще окончит.
— Ты к чему это, Ваня, если не секрет?
— Эх, Петра, подбирать нам надо работников, подбирать! Верных, своих. У нас много разной швали — еще хуже Аристовых. Один желтоглазый чего стоит!
— Подберем, Ваня, на все время нужно, глаз да чутье.
Телега затарахтела по булыжной дороге на подъезде к мосту, а затем уже по мосту.
Сколько тут гусей! Целые стаи плавают по реке, плещутся в тине заливов и непрерывно гогочут. Все берега от них белые, будто лежат живые комья снега.
Андрей свернул вправо, к приземистому дому под железной крышей.
Покосившаяся вывеска на крыше большого крыльца призывно оповещала: «Чайная И. А. Лопухова».
Слева на вывеске намалеваны два больших чайника и один маленький, для заварки. Справа — связка кренделей, разрезанный пшеничный пирог и колбаса.
Вывеска от времени потускнела, облупилась. Но и без нее каждый проезжающий знал, что тут издавна торгует большая чайная.
Петлино стояло на развилке двух дорог. Одна — столбовая — в город, вторая — на станцию. Дороги пересекаются как раз за мостом неподалеку от чайной.
Самое бойкое место. Рядом базар, здание волости, школа. Улицы проложены крест-накрест, и каждая в два порядка. Большинство домов под жестью. Всюду палисадники.
Андрей поставил свою лошадь поближе к навесу, в тени. На крючьях висели широкие ведра. Предприимчивый хозяин поил не только людей, но проявлял заботу и о лошадях.
— Вы идите в чайную, заказывайте, а я сначала тут управлюсь, — сказал Андрей.
Он принялся распрягать лошадей. По-видимому, решил переждать, когда спадет жара.
И то верно, зачем ехать в такую духоту? Лучше вечером, когда похолодает хоть немного. И удобнее въехать в город сумерками. Обыватели любопытствуют, когда и кто из нас, уездных работников, уезжает, куда, в какую сторону, когда приезжает. Мы у всех на виду. В нынешнее тревожное время это тоже приходится учитывать. Народ разный. Немало людей, которые относятся к нам подозрительно, а иные явно враждебно, особенно бывшие владельцы магазинов и чиновники разных управ.
Они знают, что между нами, большевиками, и левыми эсерами большие нелады. И у них тайная надежда на левых эсеров, на правых, трудовиков, на анархистов и деревенских кулаков.
Да, порядочно в этом городе с его пятнадцатитысячным населением темных, враждебных нам людей.
И немало припрятано оружия, несмотря на обыски.
Осторожность, зоркость нужны на каждом шагу!