— Увар Семенович Назаров? Садись.

— Спасибо вашей бабушке.

Мы в кабинете Николая Петровича. Сам он здесь же, в соседней комнате. Он долго не решался оставить меня наедине с Уваром, но я его убедил. Да что может сделать мне Увар? Ведь не совсем же он потерял человеческий облик?

Я узнал, что у него, Увара, есть в селе жена, дети, но они редко его видят. Свои сельские от него отшатнулись. Жена боится его и, когда он заявляется, убегает из дому. Не любят и ее, ворову жену. Лишь некоторые жалеют.

Увар Назаров — страшилище. Им пугают детей. И он это знает. Мне предстоит тяжелый с ним разговор. Поймет ли он? Поверит ли?

Мы освободили тюрьму почти начисто. Все же не рискнули сразу вместе со всеми выпустить вот таких, как Увар, его свояк Иван, Полагин Петр. Это закоренелые воры, уже пожилые. Каждому под полсотню лет, а Увару и того больше. Знают ли они, что почти все мелкие преступники уже теперь дома и работают у себя в поле? У каждого из них справка о досрочном освобождении. И еще — знают ли о восстании Жильцева? Наверное, слышали выстрелы. Смотрю на Увара. Бледный он. И седина в волосах. Он не догадывается, зачем я его вызвал. Да он и меня-то не знает, кто я. Сидит вот перед ним молодой, сухой, изможденный человек. Сидит и смотрит на него.

В кабинете душно. Сквозь занавески светит яркое солнце. Окно за решеткой. И я такой же бледный, как арестанты. Еще бы, за эти дни мы все страшно устали. Нам пришлось разобрать сотни «дел» — дел о живых и разных людях.

Большинство из освобожденных были посажены за спекуляцию хлебом, за мелкие кражи у односельчан, а то и за поножовщину в драке. Лишь на крупных делах — кража государственного имущества, ограбление кооператива и прочее — мы останавливались.

В своем селе вор обычно не крадет. Больше того. Если другие знают, что в таком-то селе проживает знаменитый вор, никто там кражи не совершит. А если из молодых по неопытности кто-нибудь хотя бы какую малость украдет, его заставят подбросить.

Как ни странно, а население, где проживает знаменитый вор, чувствует себя спокойно. Воров боялись, уважали, даже заискивали перед ними. Особенно те, у кого есть что украсть. Почти все воры богомольны. Вор боялся попа, а поп остерегался вора. Кто из них хуже — черт ведает. Исповедовались и причащались они исключительно в церкви родного села. В это время вора не тронь. Если кто-либо донесет уряднику — священник ли или мужик, — плохо будет. Месть вора, покаявшегося в своих грехах, будет беспощадной. В любую полночь заиграет красный петух одновременно на избе, амбаре, гумне, мазанке. И сами хозяева могут сгореть вместе со скотом.

Опытные урядники нередко дружили с ворами. Последние делились с ними. Но не с каждым урядником знался вор, а по выбору, если пришелся по душе. Попробуй не возьми добычу, если ты вору понравился. А урядник принял добычу — вор никогда его не предаст становому приставу. Воры — народ нервный, чувствительный. Выпивши, зачастую они много плачут, проклинают свою жизнь. В это время вора не утешай. Изменится настроение, и он бросится в драку.

При допросе вора надо быть с ним вежливым, сердечным.

Приходилось изредка и мне иметь с ними дело. Некоторые милиционеры по неопытности давали следственный материал противоречивый.

Чем крупнее вор, тем, конечно, опытнее. Значит, и подойти к нему надо умеючи. При допросе, как бы между прочим, изучать его лицо, смотреть в глаза, следить за движениями. Задавать вопросы как бы походя, а не в лоб. О семье осторожно расспросить, о хозяйстве, даже об урожае. И еще табаком угостить, чаем.

При допросе никого быть не должно. И самому ничего не писать. Стол должен быть чист. Остерегайся взять на окрик, обругать, пригрозить. Тогда могила. Хоть убей, будет молчать. И все старанье пропало.

Увар сидит против меня и как бы гадает, что я за человек. В политике он ничего не смыслит, но в контрреволюцию не пойдет. Ему сейчас все равно, какая власть. Правда, он знает, что ему дан надел земли по едокам, как и всем, и что эту землю большевистская власть разрешила отнять у помещика Сабуренкова. Очень возможно, что Увар поэтому и перестал красть. Не у кого воровать.

Вообще-то воров стало как бы меньше. Исчезает это племя, но еще не исчезло совсем.

— Давно сидишь, Увар Семенович?

— Полгода.

— Это много или мало?

— При царизме сидел и дольше.

— За что же тебя при Советской власти посадили?

— По привычке, что я вор.

— Кто посадил?

— Ваш начальник милиции Жильцев.

— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.

— Один черт. Вместе вы работаете.

— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.

— Отставку, что ль, дали?

— По характеру не сошлись.

Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.

— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.

Он взял папиросу. Мы закурили.

— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!

Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.

— Откуда ты знаешь про мою семейству?

— Эка невидаль не знать.

Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.

— А хочешь домой вернуться?

Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.

— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?

— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.

— Да кто ты такой? — воскликнул он.

— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.

— Ты вроде начальника, что ль?

— Вроде.

На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.

— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?

— Потолковать с тобой.

— О чем со мной, с вором, толковать?

— О жизни, твоей судьбе.

— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.

— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.

— Буду слушать!

Он сел, и вновь я подал ему портсигар.

— Как тебя, начальник, величать?

Я ответил.

— Что ж тебе от меня надо, Петр Иванович?

— А вот что. Хочу спросить тебя… Ну, ты до революции был вор. Сидел в разных тюрьмах. Это мне известно. И еще знаю, что в «мокрых» делах ты не замазан.

— Душ человеческих не губил, — глухо ответил он.

— Но вот что ты мне скажи, только чистосердечно… Совесть у тебя, дядя Увар, осталась?

— Чего-о? — удивился он. — Совесть? Что тебе до моей совести?

— Не только мне, но и тебе до нее дело. И всем людям, с которыми тебе придется встретиться.

Увар, пустив клуб дыма, пробурчал:

— Люди-и… Какие люди?

Потом снова вскочил со стула и резко прокричал:

— Для людей я волк! Понимаешь? Во-олк! Ненавидят они меня и… боятся. Разве я гожусь в люди? Да если я заявлюсь в село, меня тут же свяжут и привезут сюда.

— За что же тебя привезут сюда?

— Куда же? К теще на блины, что ль?

— Но ведь ты же не будешь больше воровать?

— Кто этому поверит? Кто-о?

— Садись, дядя Увар. Опять ты вскочил, как ужаленный осой.

— А зачем же меня на бога берешь? «Семья»… «дом»… «ребятишки»… «рожь убирать»… Было, да уплыло.

— Успокойся. Лучше расскажи, когда и почему уплыло. Душу отведи. Садись.

Он сел и сам взял папиросу. Затянулся, видимо, успокоился.

— Когда уплыло? Давно.

— С чего началось?

— Все тебе надо знать, как попу. Ну, началось с того… Нет, не так… А вот… вроде сказки дьявола… Там, — указал он в сторону, — от моего села, за восемь верст, все началось. Заманили нас на хутора, на отруба. Польстились на землю. В одном она месте. Вышли из общества, перенесли свои избы. И способье на переселение дали. Владей землей, навозь ее. В передел она не входит. Сам хозяин на веки веков. Переселились мы три двора вместе. Я, мой свояк Ванька Хватов да Буханов Ефим. Три хутора. Колодец выкопали, пруд. Оно бы ничего, да глушь, даль. Ни в церковь тебе, ни ребятишкам в школу. Вьюга свищет, хутора заметает. Сдохни — никто не услышит. А тут на беду столкнись мой свояк с проезжими ворами. Воров тогда развелось — как в голодный год волков. Возили ему краденое. Прятать, сбывать. К этому меня свояк с Полагиным толкнули. Сперва, говорю, ворованное прятали, потом продавали. Скот к нам начали переправлять. Сбывали скот. С обысками к нам в такую глушь не заявлялись. Дальше — больше… Заразились и сами. Стали помогать. А раз уж окунешься в такое дело, сердце дрожит. Затягивает хуже водки. Водка главный грех и была. Украдешь, продашь и пропьешь. Связались потом с ворами других хуторов. Грабили лавки, церкви. Я пошел по лошадям. Свояк Хватов — по амбарам, мазанкам. У каждого сподручные. Очертя голову не бросались. На одном деле засыпались. Обокрали помещика, заарканили пару быков, вывели со двора, а быки возьми и ударься в рев. Почуяли чужих людей, резать их ведут. Сторожа да работники сцапали нас. На суд в город. А свои нас по дороге отбили. Мало погодя опять за воровство. Поймали нас на базаре с лошадью. Избить норовили. Но я вон какой! Ваня тоже. Лошадь, сказали мы, приблудная. Отпустили. Как-то ночью урядник захватил меня пьяного в мазанке. Связали, судили. Отсидел полгода. Выпустили, я снова за свое. Жена в слезы, я ее бить. За что? Только от воровства никак отстать не могу. Хоть на цепь сажай.

Увар тяжко вздохнул. Видимо, он так много ни с кем еще не говорил. Отер пот с лица, закурил.

— Вроде порченый я стал. Свояк мой тоже. Тут война. Цари с императорами чего-то не поделили. Нет бы им самим подраться, как ворам на майдане, — они всяк свой с чужими народами столкнули. Кровь неведомо за что полилась. Дошла очередь до меня с Ваней, взяли в ополченцы, фуражки с крестиками надели, обмундирование. Я подумал: «Эка невидаль — воевать! Лучше воровать, чем пропадать не знай за что». И во всем казенном, вместе с крестиком, драла! Хватов тоже сбежал. Встретились мы с ним, подумали — как быть? Домой нельзя. И жили в чужом селе у знакомого майданщика. Опять пустились на воровство. Теперь уже обкрадывали цейхаузы. Сапоги, шинели, амуниция пошла. Рискованно и хитро было. Через знакомых подпаивали часовых, всучали деньги. Они бросали свои посты и латата тоже в дезертиры. Пришла февральска. Черт не разберет! Митинги, ораторы, все говорят, кричат. Мы со свояком решили держаться подальше. В этой неразберихе ни за что можно пропасть. И пить стало нечего. Самогонку еще не придумали. Оно верно, спирт появился, да его быстро изничтожали. Да, правду говоря, и воровать нам и мотаться надоело. Кругом заваруха да самосуды. Порешили мы жить дома. Настала пора образумиться…

Увар передохнул, в который раз закурил и невесело, досадливо усмехнулся.

— Надо же быть греху. Опричь всего досаде. Только хотели за разум взяться, глядь, милиция земской управы да мужики напали на нас и сцапали. За что? Кто-то в волости хапнул деньги, пособия для солдаток. Свалили на нас, как на бывших воров. Вот уж «вдова не спала, а дите прислала». Опять в тюрьму нас наметили, да, к счастью, оказалось, что старшина с писарем просчитались. Вместо рублевых пачек выдавали трех- и пятирублевые. Царские еще были деньги. Ну, разобрались они, а нас вернули с дороги. Только домой мы не поехали со свояком — ведь опять какой-нибудь грех может случиться — и тронулись в Сибирь. Подальше от своей воровской тени. В Самаре нас схватили чехи, приняли за большевистских лазутчиков. Чуть не расстреляли, да мы сбежали. Куда? Домой. Поблуждали по разным дорогам, чуть с голоду не подохли. Но уже на воровство перестало тянуть. Кое-где подзарабатывали. Сено косили, хлеб убирали. Так до осени. А тут и зима. Подзаработали денег и вернулись домой. На селе уже большевистская власть. Перетащил свою избу с хутора, как и Ванек. Но, видать, не вышло нам доверия и от Советской власти. Не успел крышу покрыть, как нас по приказу начальника милиции Жильцева сцапали и засадили. Вот и сидим, хлеб жрем и не знаем, чего ждем. Озлобилось мое сердце, так сказать, могуты нет. На всех людей озлобилось. Веру потерял я! — заключил Увар тяжелую повесть.

Некоторое время мы молчали. Увар низко склонил голову. Возможно, он раскаивался в своей исповеди.

— Дядя Увар, не злобись на людей. Они тут ни при чем. Вот ты говоришь — Жильцев тебя посадил. А почему, тебе невдомек?

— Невдомек, — сознался Увар. — А тебе вдомек?

— Догадываюсь…

— Тогда скажи. Скажи мне, человеку темному: чего хотел этот Жильцев?

И я ему на понятном языке рассказал все.

— Это что же, — заинтересовался Увар, — опять вроде царизма?

— Конечно. Отберут от мужиков землю и возвратят ее помещикам. Вернется в ваше село барин, немец Шредер, и земля перейдет обратно к нему. И отберут ее у вас.

— Силов не хватит, — прохрипел Увар как бы про себя.

— Силы у них много. За них и буржуи заграничные, и англичане, и американцы. Вот твой сын воюет, бьет буржуев. А вдруг осилят они нас? Первым делом расстреляют таких, как твой сын. Заодно и тебя и Хватова прихватят. Повесят. И детишек ваших и жен не пожалеют. Это, дядя Увар, и есть контрреволюция. Скажи по совести: что с ними делать?

— Башкой об угол! — свирепо ответил Увар.

— Правильно говоришь. Вот такой и Жильцев.

— Убить его надо!

— Сначала поймать, а потом предать трибуналу.

— Я бы его вот этими руками задушил! Скажи — где он сейчас?

— Скрылся.

— Упустили? Эх, вы!..

В это время в комнате начальника раздался звонок телефона. Затем послышался голос Николая Петровича:

— Здравствуй, Иван Павлович. Это я. Он вам нужен? Сидит здесь, у меня. Позвать?

Открылась дверь, и вошел Николай Петрович. Как бы не ожидая встретить Увара, он удивился, затем, протянув руку Увару, поздоровался. Тот быстро встал и недоверчиво подал свою.

— К телефону тебя, — обратился он ко мне. — Боркин. А ты, Увар… Ох, как ты, Увар, оброс! Побриться надо.

Не закрывая двери, я громко говорил по телефону, чтобы слышал Увар. Сам искоса наблюдал за ним.

— Ты что там делаешь? — спросил у меня Иван Павлович.

— Беседую с одним товарищем.

При слове «товарищ» я посмотрел на Увара. Он сидел ко мне вполоборота, и только щека его дрогнула. Ему нетрудно было догадаться, что «товарищ» — не кто иной, как он, Увар. Нетрудно и удивительно. Ведь никто его до сих пор товарищем не называл. Он знал, что товарищами называли друг друга большевики. Даже гражданином его редко именовали. А тут — товарищ. Это его просто поразило. Может быть, от непривычки даже испугало. Он повернулся ко мне и внимательно вслушивался.

Николай Петрович понял мой маневр и, о чем-то говоря с Уваром, то и дело повторял ему: «Так-то, дорогой товарищ».

— Что ты сказал, Иван Павлович? — спрашиваю я. — Верно? След Тараса отыскался. Где же? Там, где родился? Зайди сюда. Надо поговорить.

Я вернулся как ни в чем не бывало к столу, за которым сидели Николай Петрович и «товарищ» Увар.

— Что новенького он тебе сообщил? — спросил Николай Петрович. — Какой «след Тараса»?

— А вот сейчас придет Иван Павлович и скажет, кто этот Тарас. Повесть Гоголя «Тарас Бульба» читали? Хорошо. Вот там и есть такое слово.

— Я больше не нужен? — робко спросил Увар.

— Мы переглянулись с Николаем Петровичем. И он предложил то, о чем я сам хотел просить.

— Пригласить его, Петр Иваныч?

— Судьба-то у них одинакова. Надо бы.

Николай Петрович вышел, и слышно было, как он позвал караульного сторожа. Вскоре вернулся и обратился к Увару:

— Давно не виделись со свояком?

— Не помню сколько. А он что, заболел? — спросил Увар.

Николай Петрович сел к окну. Вздохнул, помедлил и, обратясь сначала к Увару, произнес:

— Пойдете вместе домой. В поле работа вас ждет. Мне тоже надо бы в свое село съездить, старуху навестить. Да все дела наши. Почти всю тюрьму освободили, а тут по милости Жильцева черт подвернул еще тридцать с чем-то арестантов. Теперь пойдут спросы да допросы. Чуть не дожили до честного времени, думали — и сажать некого будет… Тогда и тюрьму бы закрыть. Вымыть, выскоблить, проветрить… Решетки выставить, стены разобрать. Как, Петр Иванович, пригодилось бы это здание подо что-нибудь? Ведь учреждениям в городе тесно, друг на дружке сидят.

— Правильно, Николай Петрович, — соглашаюсь я. — Со временем сбудутся твои слова.

— Ограду кирпичную разобрать. Сзади тюрьмы разбить сквер. Соединить его с большим сквером Народного дома. И будут там по вечерам молодые люди гулять.

— Любовь крутить, — добавил я.

— И жениться, — улыбнулся начальник тюрьмы.

В дверь с тюремного двора постучались. Николай Петрович вышел. Тут же постучались в дверь с улицы. И вот входят… Сначала сторож тюрьмы с Иваном Хватовым. Затем Иван Павлович с начальником тюрьмы.

— Ого, сколько сразу гостей нагрянуло! — воскликнул Николай Петрович. — Здорόво, здорόво! Два Ивана. Один Иван — начальник, второй тоже скоро будет начальником, — указал он на Хватова. — Только если бороду снимет. Ну, здоровайтесь кто с кем.

Увар и Хватов некоторое время стояли друг против друга молча, затем Увар подал руку Хватову, крепко пожал ее.

— Мы давайте пройдем ко мне, — предложил Николай Петрович, — а они пусть останутся вдвоем. Увар, расскажи своему другу кое-что.

Уходя последним, я сзади себя услышал сказанные шепотом слова Увара:

— Выпускают нас.

Что ему ответил свояк, я не слышал. Закрыл дверь.

Иван Павлович тихо сообщил нам:

— Жильцев в своем селе. С ним три человека. Прячутся то в кустарниках, то в коноплях. Жильцев в женской одежде. Иногда ночует дома. У них при себе наганы. Надо организовать облаву.

Иван Павлович изложил свой план. Послать туда человек пять самых надежных, в том числе Брындина и Филю.

— Филя очень заметный. С косынкой, — сказал я. — Надо мордвина Михалкина.

— И Бокова тогда, — согласился Иван Павлович. — А это что там за люди? — указал он на дверь.

Я пояснил.

Через некоторое время мы вышли к ним. Они мирно беседовали, дымя моими папиросами, которые я нарочно оставил. На лице Ивана Хватова уже не было испуга. Он поглаживал свою огромную рыжую бороду. Увар, когда мы вошли, подмигнул мне. Я его понял.

Первым начал Иван Павлович со своей искусной дипломатией.

— Ну что, товарищи? Как себя чувствуете? Говорил вам, что пора по домам?

Обратился к начальнику тюрьмы:

— Николай Петрович, документы на освобожденных приготовили?

— И печати поставил. Хоть сегодня на волю. Вот в бане попарятся, побреются, приоденутся в шинели — и айда. Верно говорю, товарищи Назаров и Хватов?

Увар переглянулся с Иваном. Что-то все для них дико. Может быть, тут какая-нибудь ловушка? Черт их поймет, этих новых начальников!

— Верно, что ль, товарищи? — вновь спросил Николай Петрович и, скрипя деревяшкой, приблизился к Хватову.

— Верно, а не совсем! — с какой-то досадой ответил Хватов.

— Что такое?

— Называете нас товарищами, а делаете не так.

— Ну-ну?

— Мне Увар все рассказал… Да мы его, этого есера, что ль… голыми руками изловим.

— Во-он что! — удивился начальник тюрьмы. — Ну, Жильцев вам не лошадь. У них… Ну, Иван Павлович, говори с ними сам. Они с моего учета сняты. Сейчас пойду за документами.

Николай Петрович вышел в свою комнату, а мы уселись против двух свояков.

Иван Павлович сказал им то же, что и нам.

— Изыщем его! — Увар стукнул по столу.

— Поймаем, только возьмите с собой, — добавил Хватов.

— И обратаем, — изрек Увар.

— Стало быть, вы не прочь? — спросил Иван Павлович.

— Зачем такой разговор! В Полянах у меня Спиридон-кум. Мы поедем вроде лошадей искать, — заявил Увар.

— Или покупать, — добавил Иван. — А вы дадите нам обмундирование и фуражки со звездочками.

— Вроде покупать лошадей для войны, — уточнил Увар.

Оказалось — у них уже есть свой план. В это время вошел Николай Петрович. В руках у него бумажки.

— Ну, как, они в баню пойдут?

— В самый ад заберемся, — ответил Иван.

— Хорошо. А теперь прочитаю вам отпускную от ваших грехов. Вроде я какой ни на есть поп.

Николай Петрович надел очки — они придали его лицу очень строгий вид — и, обращаясь к Увару, торжественно начал:

СПРАВКА

Дана настоящая Отделом Управления Инбарского Уисполкома Пенз. губернии гражданину села Трехрачье, Сущевской волости, Назарову Увару Семеновичу в том, что он, Назаров У. С., освобожден из исправдома навсегда, как не имеющий за собой проступков при Советской власти, а являющийся равноправным гражданином РСФСР.

Местной власти рекомендуется оказывать всяческое содействие в трудовой жизни гражданину Назарову Увару Семеновичу.

Справку предъявить в советские органы по месту жительства.

Завотдел Управ. Уисполкома П. Наземов.

Секретарь М. Подсумков.

Такую же справку получил и Хватов Иван.

— Получайте, орлы, — сказал Николай Петрович.

— Вот спасибо, вот благодарим. — Они жали руки то мне, то Николаю Петровичу, то Ивану Павловичу.

— Не нас, а Советскую власть благодарите, — поправил их Николай Петрович.

— Мы ей и говорим, — поправился Хватов, пряча справку в карман штанов.

— А теперь в баню! Там побреет парикмахер. Мы тут амуницию приготовим вам.

И когда они, не помня себя от радости, ушли, я заявил Ивану Павловичу:

— Твой метод помог.

— Он и у тебя такой же, Петр. Наганы им дать?

— Господи! — взмолился я. — Ведь они, Ваня, и стрелять из них не умеют.

— Неужели?

— Вот и неужели! Вместо оружия Увар берет узду, а Хватов — вожжи.

— Надо им заготовить еще документы от военкомата на покупку лошадей, — сказал Иван Павлович.

…Эту ночь бывшие воры не ночевали в тюрьме, а спали в конторе. Утром, едва забрезжил свет, они вчетвером на двух военкомовских подводах — Брындин с Хватовым, а Михалкин с Уваром — тронулись в село Поляны. Это одно из эсеровских сел, где не раз были заварухи.