Она надо мной издевается.

Нет, мне снится кошмар…

Может, я ослышалась?

Я стою, и потоки воды стекают с половой тряпки в ведро. Октазия расстёгивает витую фибулу в имперском стиле и вешает плащ. С остроносых сапожек на чистый пол стекает грязь. Октазия этого не замечает, конечно же — ведь убирать не ей. Я моргаю и наконец выдавливаю:

— Что?

— Я записала тебя прислуживать на ближайшем императорском балу.

«Не может быть!» — хочется воскликнуть, но по серо-ледяным глазам Октазии понимаю, что она не лукавит. Иного и не следовало ожидать (иногда кажется, она меня ненавидит и наслаждается моими несчастьями), и всё же робко произношу:

— Но вы обещали отпустить меня на выходные…

— Неужели ты думаешь, что ради свадьбы какой-то простолюдинки я упущу выгоду?

— Но это свадьба моей сестры, — я стискиваю тряпку так сильно, что пальцам больно, это заставляет немного её отпустить.

— Ну и что? — Октазия разворачивается к узкой полоске зеркала и оправляет почти развившиеся из-за недавнего дождя светлые кудри. — За эту работу очень хорошо платят… Разве не в твоих интересах быстрее расплатиться?

Она хитро смотрит на меня. Она права: чем больше я зарабатываю, тем быстрее выплачиваю долг и проценты, чем быстрее выплачиваю — тем меньше долг прирастает за счёт «расходов на содержание». И дом Октазии не то место, где хочется задерживаться, но…

— Это моя единственная сестра…

— Я уже внесла тебя в список, это не обсуждается. — Она прямо в грязных ботинках проходит в гостиную, через неё — во внутренние комнаты.

Я остаюсь наедине с новыми порциями грязи и сумятицей в голове: я так надеялась, что будет хотя бы два дня отдыха от Октазии и её сумасшедшей семьи… И со своими родными я не виделась уже два года, с тех пор, как меня, самую старшую, отдали за долги владельцу наших полей — престарелому отцу Октазии.

Такое чувство, будто меня ударили под дых. Я лихорадочно ищу решение, но… свадьба сестры в тот же день, что и бал, я просто не могу быть в двух местах одновременно. Если только не найду себе замену. Идея настолько меня захватывает, что я бросаю тряпку и делаю несколько шагов к двери, но вспоминаю о делах на сегодняшний день и с удвоенной энергии начинаю оттирать грязные следы: костьми лягу, но вырву себе этот несчастный выходной.

Навещу Фриду в самый важный день её жизни.

Невольно хмурюсь: когда меня отдавали, предполагалось, что я останусь трудиться на хозяйских землях, рядом с семьёй, и что теперь? Я продолжаю тереть пол, песчинки скрипят по наполированному дереву.

Конечно, родители не виноваты, что случился неурожай, а отца придавило телегой, и он почти месяц не мог работать, но так душераздирающе обидно, что они там, вместе, готовятся к семейному празднику, шутят, смеются, им ничего не надо делать, чтобы попасть на эту свадьбу, а я застряла в столице, с Октазией. Это несправедливо.

Но это моя жизнь.

Наконец-то отдраив пол и не особо надеясь, что его чистота продержится дольше пары часов, я сворачиваю под лестницу, в коридор для слуг. Темнота и смесь всевозможных (от дрожжевого теста и жареного лука до плесени и ваксы) запахов окутывают меня. Из глубины доносятся звон посуды, приглушённые голоса и даже немного конского ржания. Октазия не выделяет масла для освещения этих коридоров, так что идти приходится на ощупь.

Дверь впереди открывается, и коридор заливает жёлтым светом. Увидев меня, Вездерук ухмыляется, блеклые глаза масляно блестят. Свою кличку он получил за уникальную способность, прижав девушку в углу даже на короткий срок, облапать её везде. И хорошо, если только руками. За время моего пребывания здесь он обесчестил двух девушек, и сейчас, когда мы оказываемся один на один в тёмном коридоре, внутри у меня всё завязывается в тугой узел.

— Наша прелестная Мун, — крысиное лицо Вездерука перекашивает улыбка. — Надеюсь, ты осветишь сгустившийся мрак.

Он закрывает дверь, после света темнота кажется кромешной. Я ослеплена, оглушена стуком сердца в висках, но когда руки касаются груди, я вскидываю ведро и с криком бью перед собой. Меня заливает водой, Вездерук визжит. Продолжая лупить ведром, чувствую, как он отступает. Швырнув в него ведром, я мчусь назад, шаря руками по стенам в поисках ближайшего выхода.

— Тварь! — Вездерук топает за спиной. — Стой!

Отщёлкнув пружину, я распахиваю дверь и вылетаю в свет. Попадаю в чьи-то сильные властные руки, лицо — в жёсткие волосы, они пахнут корицей. Оттолкнувшись, оглядываюсь: Вездерук стоит на пороге багровый от ярости, из разбитой брови и носа стекает кровь, одежда мокрая. Глаза горят жаждой убийства. Но когда он поднимает взгляд на того, кто сжимает моё плечо, он бледнеет, раболепно кланяется:

— Простите, господин, позвольте забрать эту непослушную рабыню.

Я немею от ужаса, но нахожу силы пролепетать:

— Пожалуйста, не надо, он…

Вездерук злобно пялится на меня. Он меня убьёт. Я покрываюсь холодным потом.

— Думаю, не стоит, — повелительно отвечает мужчина за моей спиной. — Молодой человек, вы можете идти.

Наконец я разворачиваюсь: тёмно-фиолетовые одежды, вышитые алыми звёздами, седая курчавая борода, выжженная солнцем кожа, шрам поперёк носа и серебряный обруч в виде змеи на голове. Старший императорский маг Фероуз.

Охнув, я склоняюсь в глубоком поклоне. В голове — ни одной толковой мысли. Правда, прилив крови заставляет думать быстрее, и я соображаю, что он, возможно, явился по поводу бала: третий по счёту бал собирал девушек, рождённых с пятого по восьмой месяц последнего года царствования прежней династии, двойняшки Октазии появились на свет именно в этот период.

Сзади тихо щёлкает потайная дверь.

Оставшись наедине со старшим магом, я наконец чувствую, что мокрые юбка и лиф противно липнут к коже, от них холодно. Прикосновение пальцев к подбородку заставляет меня вздрогнуть.

— Не бойся, дитя, — вкрадчиво говорит маг Фероуз. — У меня достаточно женщин, чтобы не бросаться на юных хорошеньких девушек.

— Очень за вас рада, — брякаю прежде, чем понимаю, кому это говорю.

Краснею. Но Фероуз смеётся, в его тёмных глазах плещутся искорки веселья. Он удивительно добродушен для слуги узурпатора. Я стискиваю зубы, чтобы не произнести это вслух. И хотя Фероуз сказал, что мной не заинтересован, он смотрит очень-очень внимательно. Его сухой палец касается моей брови и очерчивает. От этого бросает в дрожь. Палец скользит по нижнему веку, задевая ресницы. Я отскакиваю, и маг с усмешкой (всё ещё тёплой, никакого сравнения с ухмылками Вездерука) убирает руки за спину.

— Прости, что напугал, у тебя очень красивый цвет глаз. И необычный для этого города.

Он прав: в столице много серо- и голубоглазых коренных жителей королевства, не меньше темноглазых завоевателей и их отпрысков.

— У меня в роду были загоряне, — поясняю свой вызывающе-жёлтый цвет глаз.

Или золотой.

Или цвет подсолнухового мёда.

Бесовский цвет.

Как только мои глаза не называли.

Мне больше нравилось «золотой», но в доме Октазии на комплименты рассчитывать не приходится.

— Когда ты родилась?

— Весной второго года.

В его взгляде мелькает разочарование.

— Ну что ж, — Фероуз окидывает меня пристальным взглядом, особенно задерживаясь на тонком ошейнике и на груди. — Тяжело, наверное, здесь живётся такой хорошенькой девушке.

— Вы весьма прозорливы, господин.

Он продолжает смотреть на грудь. Интересно, маги видят сквозь одежду? Опускаю взгляд и заливаюсь румянцем: мокрый лиф плотно облепил груди и торчащие от холода соски. Спешно прикрываюсь руками.

— Господин, — голос дрожит от негодования. — Прошу обратить внимание на мой ошейник: я в долговом рабстве. А это значит, я подданная со временно ограниченными правами, а не собственность. Не надо на меня так смотреть. Это… это…

— Возмутительно? — Фероуз насмешливо смотрит мне в глаза. — Пожалуй, ты права, маленькая почти рабыня.

Я вспыхиваю сильнее.

— У меня внучка твоего возраста. — Он одёргивает звёздный плащ и усаживается в кресло.

— И это повод пялиться на мою грудь?

— О нет, ни в коем случае.

Я должна пылать от гнева, но он гаснет в исходящем от Фероуза добродушии. На церемониях он казался грозным, беспощадным, а сейчас трудно поверить, что когда-то он мановением руки убивал целые отряды или выносил ворота среднего размера крепости. И одежда ему слегка великовата, что добавляет несерьёзности.

— В вашем возрасте пора вести себя пристойно, — надуваюсь я.

Октазия влетает разъярённой кошкой:

— Как ты смеешь грубить самому старшему магу? — С круглыми от ужаса глазами она бросается ко мне.

И останавливается: Фероуз хохочет, постукивая смуглой ладонью по подлокотнику.

— Господин? — тревожно обращается к нему Октазия.

Он отмахивается, ресницы влажные от слёз. Что такого смешного я сказала? Окзатизя переводит испуганный взгляд с него на меня и обратно. В комнату изумлённо заглядывают её двойняшки, в которых трудно признать сестёр: худощавая голубоглазая блондинка и кругленькая брюнетка.

Утирая слёзы, Фероуз замечает их и машет:

— Заходите-заходите, девушки. Я пришёл на вас поглядеть. Как же вы непохожи.

Они, оглядываясь на мать, осторожно заходят и кланяются. Фероуз осматривает их так же пристально, как только что меня. Октазия впивается в моё запястье и тянет к выходу, то тревожно косясь на дочек, то яростно — на меня. Теперь ещё и она жаждет моей крови. Язык мой — враг мой. И руки, и ноги, и грудь.

— Пусть эта очаровательная служанка подождёт меня за дверью, — вдруг говорит Фероуз.

Прежде, чем я успеваю посмотреть на него, Октазия выталкивает меня в коридор и, злобно глянув, закрывает двери. Они массивные и хорошо подогнаны, так что я слышу лишь глухое бормотание и время от времени — женский, немного натянутый смех.

Мне жутко неуютно из-за неопределённости: Фероуз хочет меня наказать? Положил на меня глаз? В мокрой одежде холодно. И я неожиданно сильно устала. Я осторожно прислоняюсь к стене и жду, оглядывая светлый коридор с дверями в комнаты для гостей. Одна из них отворяется, выглядывает Вездерук.

Нос у него красный, разбита не только бровь, но и губа, так что ухмылка получается болезненной.

— Мун, иди сюда, для тебя есть работа. — Светлые глаза алчно блестят.

Делаю несколько шагов вперёд:

— Господин старший императорский маг велел его ждать.

Вездерук будто лимон проглотил. С минуту думал.

— Не надейся, что отказ сойдёт тебе с рук, — буркает он и тихо закрывает за собой дверь.

Я прячу лицо в ладони: одной по дому теперь ходить нельзя… и что я буду делать оставшиеся мне, в лучшем случае, три года? Где взять деньги на возвращение долга? В отчаянии я стискиваю кожаный ошейник. Он кажется тяжёлым и неудобным даже больше, чем в день, когда его впервые на мне замкнули.

Только теперь до меня доходит, как я сглупила: надо было сразу бросить ведро Вездеруку под ноги и бежать, или облить его водой и бежать, но не бить его. Ох, что же я натворила! Я метнулась из стороны в сторону: я не дома, здесь нет семьи, которая могла бы за меня заступиться, мои друзья — такие же бесправные и беззащитные девушки и женщины.

Бежать? О, как бы мне хотелось сбежать, но…

Дверь открывается, и я спешно убираю руки от лица, прикрываю мокрую грудь. Сестрички гордо выплывают, улыбаются и не замечают меня, жмущуюся в углу. Я сглатываю, надеюсь, что обо мне забыли. Но из гостиной раздаётся строгий голос Октазии:

— Мун, сюда.

Точно послушная собачонка, я устремляюсь на зов. Сестрички оглядываются на меня с некоторым любопытством, но почти сразу их захватывает то, что говорилось за закрытыми дверями, и они расплываются в улыбках и исчезают за поворотом. Я нерешительно топчусь на входе.

— Мун, — в голосе Октазии звенит сталь.

Я делаю ещё несколько шагов.

— Дверь, — почти шипит она.

Послушно закрываю створки за собой. Сердце снова колотится в висках. Глаза Октазии метают громы и молнии. Фероуз хмурится:

— Октазия, свет очей моих, я был свидетелем совершенно безобразной сцены.

Я низко опускаю голову.

— Простите, господин, — Октазия кланяется. — Это больше не повторится.

— Ты даже не спросишь, что именно? — насмешливо уточняет Фероуз.

Она вспыхивает. Честное слово, никогда не видела её такой… смущённой. Он вновь смеётся, хотя не слишком весело.

— Может быть, Мун изволит об этом рассказать, — елейно предполагает Октазия.

Смотрю на Фероуза, он одобрительно кивает. В сердце загорается надежда: это мой шанс избавиться от Вездерука или хотя бы немного его усмирить!

— Везде… — я запинаюсь, вспоминая, что надо звать его по имени. — Ильфусс меня домогался, мне пришлось защищаться. Господин Фероуз меня спас.

Он щёлкает пальцами:

— Вот именно. Октазия, мне крайне неприятно знать, что подданные империи в твоём доме не в безопасности.

— Но она всего лишь… — Октазия закусывает губу (Фероуз смотрит на неё ледяным взглядом) и склоняется в глубоком поклоне. — Я прослежу, чтобы этого ужасного человека изгнали из моего благородного дома. Благодарю вас за то, что открыли мне глаза на творящиеся здесь беспорядки.

Я сглатываю: ей жаловались на Вездерука, но она никогда его не наказывала. Её обещание — правда или вежливая ложь?

— Спокойной тебе работы, — едва улыбается мне Фероуз и взмахом руки отправляет прочь.

Он вновь смотрит на Октазию, её щёки пылают. Бесшумно выскальзываю из гостиной и затворяю двери. Хочется верить, что она сдержит обещание, но пока Вездерук здесь, и следует вести себя осторожно.

Третий час я помогаю на кухне. Пот струится между лопаток, лицо наверняка такое же багровое, как у кухарок. Сегодня первый день, когда я выполняю чёрную работу с радостью: здесь слишком много людей, чтобы Вездерук попробовал до меня добраться. Даже переодеваться не пришлось идти: мне одолжили сорочку, и одежда быстро просохла у очага.

Пока вырезаю косточки из вишен (с пальцев будто капает кровь), мысли крутятся вокруг сегодняшних событий. Я никого не обнадёжила по поводу Вездерука, но то и дело обмирала, представляя, какой замечательной может стать жизнь без него.

Обдумываю возможную подмену на бал: спрашивала у кухарок и служанок, но, к сожалению, Октазия почти всех слуг одолжила на подготовку к балу, и у остальных было слишком много работы, чтобы разрываться между императорским дворцом и домом. Но я ещё надеюсь, что уговорю кого-нибудь из городских знакомых меня подменить.

Рядом шумно шкварчит лук.

Дверь распахивается, у дворовой девчонки огромные от изумления глаза:

— Вездерука выгоняют!

Миг молчания, только кастрюли и сковородки шумят, и кухня взрывается недоуменными возгласами. Всё равно не верится. Вместе с девушками и молодыми женщинами я выкатываюсь в коридор, мчусь к заднему выходу, откуда слышится улюлюканье.

Мы высыпаем на потёртое крыльцо.

Октазия стоит у фонтана, придерживая рукой чёрную накидку, губы плотно сжаты. Вездерук стоит перед ней на одном колене, из носа снова подтекает кровь. Не знай я, кто ему физиономию изукрасил, подумала бы, что кто-нибудь из слуг Октазии его так.

— За что это его? — шепчет кто-то за спиной.

Все смотрят с любопытством. Меня радует, что сочувствующих ему не видно: значит, не зря он своё получил.

— Ты опозорил меня перед высоким гостем, — выдыхает Октазия. — Ты… Чтобы я тебя больше здесь не видела, ты больше не принадлежишь этому дому. Вон.

Вездерук поднимается.

— Тебе это с рук не сойдёт! — бросает он в толпу, но смотрит на меня, только на меня.

— Вон! — Октазия указывает на ворота.

От злобного взгляда Вездерука замирает сердце, с трудом сглатываю. Он поднимает с земли серый узел с вещами и, перекинув его через плечо, неровной походкой топает к воротам. Перед тем, как закрыть дверь, Вездерук вновь смотрит на меня, и в его глазах я читаю обещание мести.

Створка ворот захлопывается. По толпе прокатывается восторженный выдох. Октазия оглядывает нас с негодованием, но даже это не портит радость избавления от Вездерука.

Возвращаясь на кухню, девушки и женщины перешёптываются.

— Что же случилось?

— За что его так?

— Может, он к ней попробовал приставать?

— Или к дочкам её?

— Украл что-нибудь?

Вопросы терзают меня, как жужжание пчёл, вопросы касательно меня: будет ли Вездерук сторожить меня у ворот? Или на рынке? Он собирается уехать или останется в столице? Как долго продлится его гнев?

Особенно радуются молодые девушки, две даже обнялись на радостях. Повариха, выслушав известия, достала из погреба немного браги.

***

В закрытом экипаже душно. Краем глаза замечаю, как морщины на руках разглаживаются — личина Фероуза спадает с меня, остаётся лишь тёмно-фиолетовые с красными звёздами одежды старшего мага, теперь они не висят на мне, а плотно облегают тело. Провожу ладонью по лицу: вместо длинной бороды — двухдневная щетина. Всегда поражает, что такие сильные изменения происходят безболезненно. Может быть, больно превращаться в девушку, но смелости проверить никогда не хватало. К тому же было бы печально, если бы всякое общение с подданными под чужим обличием сопровождалось неприятными ощущениями.

Итак, я сижу в экипаже и жду. Октазия раболепна до приторности, но такие люди не вызывают доверия, и просто любопытно, исполнит ли она обещание выгнать своего слугу с позором. Особенно интересно это в свете её высказывания: «Но это бастард моего брата, неужели я должна выгнать родную кровь из-за какой-то никчёмной рабыни?»

Какая-то никчёмная рабыня… Улыбаюсь, вспоминая желтоглазую: даже после бесконечного потока девиц, обрушившегося на дворец в последнее время, она сумела произвести впечатление.

Загорские женщины славились красотой, и почтизагорянка унаследовала от них не только цвет глаз, но и прекрасную стать, тонкие черты лица, соломенный оттенок волос. Одного взгляда на неё хватило, чтобы пожалеть об этом скрытном народе, уничтоженном чёрным мором: его дочери украсили бы моё ложе. И эта девчонка, Мун — Луна — тоже могла бы.

Закрываю глаза, чтобы лучше представить её высокую грудь, облепленную мокрой тканью, широкие бёдра, узкие лодыжки и запястья, на которых прекрасно смотрелись бы золотые звенящие браслеты. Интересно, девушка танцует? Мне вдруг хочется увидеть, как она кружится в горячем танце моей родины, вскидывает бёдрами, изгибается, объятая струями тончайшей ткани.

Короткий удар в крышу прерывает поток сладких мечтаний. Я оттягиваю штору и смотрю на главные ворота: ничего не происходит. Но тут в боковую дверь выскакивает наглец с мешком вещей. Судя по перекошенному гневом разбитому лицу, Октазия исполнила обещанное.

Отлично, хотя она мне по-прежнему не нравится. Ударяю в стену, и экипаж трогается. Между шторок я ловлю взглядом высокие каменные стены. Надеюсь, золотоглазая Луна мне благодарна: обычно это чувство делает женщин сговорчивее.