Никогда ещё не дралась так отчаянно, как с Ингваром. А за победу я вознаграждена не только спасением чести, но и появлением Императора, тем, что теперь нахожусь в его надёжных, сильных руках.

Сердце сходит с ума: Император пришёл за мной, он рядом, он выносит меня из ужасного подземелья.

— Только не открывай глаза, — сипло шепчет он.

Подчиняюсь. Что угодно — только бы продолжал нести, только бы ощущать жар его обнажённой кожи, чувствовать под пальцами его застарелые шрамы (как их много, о скольких битвах напоминают они? о скольких победах над смертью?).

Как мне хорошо. После пережитых кошмаров я неприлично счастлива, и голова кружится, и снова в неё накатывает туман, но теперь это приятно. Из-за близости Императора разрастающаяся в голове муть не кажется ужасной.

Сквозь веки просвечивает солнце, на коже чувствую ветер.

— Не открывай глаза, — снова просит Император.

— Не буду, — шепчу я странно заплетающимся языком.

Кажется, я проваливаюсь, но куда? Непонятно, но мне становится всё лучше…

***

«Только бы она дышала, только бы выжила», — лихорадочно бьётся мысль, а пальцы жмутся к груди Мун, пытаясь уловить биение сердца. Моя маленькая девочка прижата ко мне, содрогается от бешеной скачки, и всё, чего я боюсь — просто не успеть. На меня надвигается белый дворец.

— Лекаря! Лекаря! — надрываюсь, взлетая по скальной дороге, пугая всех окровавленным видом.

Конь, отнятый у предателей, хрипит, почти падает.

— Лекаря! — Затормозив перед стражником, на миг выпускаю моё сокровище из рук, передаю молодому воину, чтобы спрыгнуть и тут же снова схватить, прижать безвольное тело.

Взлетаю по крыльцу.

— Ко мне! Лекаря! — Мелькают золото и ажурные украшения, слепят яркие краски и солнечный свет. Гомонят слуги и стража. Кручусь, вглядываясь в калейдоскоп побледневших лиц. — Лекаря! Целителя! Всех!

С измождённым Эгилем сталкиваюсь на своём этаже. Спешит навстречу, придерживаясь за сердце, но я могу думать только о здоровье Мун. Вношу её в свои комнаты, бегом, к кровати, опускаю хрупкое тело на шёлк покрывала. Мун кажется такой бледной и беззащитной, что хочется закрыть её собой от этого безумного мира.

— Что с ней? Что с ней? — исступлённо шепчу, сжимая её тонкие пальчики: слишком холодные, страшно безвольные. — Она просто стала падать, не могу привести её в чувства!

— Отойдите. — Эгиль решительно отстраняет меня и прижимает ладони к вискам Мун.

Я мечусь из стороны в сторону, закусывая кулак. Лицо Мун неподвижно, грудь еле вздымается, а губы Эгиля вздрагивают, будто он читает заклинание.

У меня обрывается сердце.

Отступив, Эгиль дрожащей ладонью стирает со лба испарину:

— Ничего страшного.

— Но…

— Сонное зелье. Доза великовата, но лучшее лекарство в данном случае — отдых. — Он тяжело опускается на край постели.

Стискиваю кулаки. Задаю страшный вопрос:

— Ей что-нибудь сделали?

На миг взгляд Эгиля становится недоуменным, потом целитель осознаёт вопрос и кладёт ладонь на живот Мун.

— Всё в порядке.

Я понимаю, что не дышал. Выдыхаю. Хрипло благодарю:

— Спасибо… Тебе лучше отдохнуть.

— Это уж точно. — Эгиль упирается ладонями в колени и медлит.

— Как Сигвальд?

— Кости собрал, скрепил, а дальше пусть всё идёт естественным путём.

Крякнув, Эгиль приподнимается, его ведёт в сторону. Я успеваю поддержать старика и снова шепчу:

— Спасибо, спасибо тебе за всё. Моя благодарность…

— Это меньшее, что я могу сделать для завоевателя, который удержался от того, чтобы стать деспотом, — бормочет он, напоминая об условиях его службы мне.

Невольно улыбаюсь, похлопываю его по плечу:

— Отдохни хорошенько.

Кивая, он уходит относительно твёрдой походкой. От сердца отлегает. Разворачиваюсь, смотрю на беспомощно приоткрытые губы Мун, на тугие выпуклости грудей, звонкий изгиб талии.

С ней ничего не случилось. Я успел её защитить.

Со стоном выдохнув, обессилено сажусь на край постели. Сжимаю холодную руку Мун.

— Тебе больше не надо бояться, — зачем-то шепчу вслух. — Никому не позволю тебя обидеть, никому, слышишь?

Она, конечно, не слышит. Да и какое ей дело до меня.

Засохшая кровь стягивает кожу, напоминая о моём жутком виде. Вместо одежды — лохмотья, и как же это напоминает молодость, то наивное время, когда я считал, что власть способна защитить.

Но надо признать: хотя полной безопасности я не добился, намного приятнее, справившись с врагами, отдыхать в просторных покоях под охраной стражи, а не носиться по пустыне и степям, выискивая новое убежище.

Ещё раз сжимаю руку Мун, улыбаюсь и поднимаюсь. Нужно привести себя в порядок.

Срываю остатки шаровар. Зову слуг и требую воды. Чужая кровь царапает кожу, шелушится.

В купальне я встаю в широкий таз, и служанки опрокидывают на меня кувшины тёплой воды. Она окрашивается в багряный. Особенно сложно промыть гриву слипшихся волос. И хотя сражение не шло ни в какое сравнение с прежними битвами, я ощущаю себя каким-нибудь богом войны. У всех они разные, но одинаково рады искупаться в крови врагов.

И грустно и смешно: все усилия защитить семью привели к тому, что мне опять пришлось действовать своими когтями и зубами.

***

«Быть полководцем проще, — в который раз ворчит про себя Фероуз, измученный разборками с заговорщиками. Но куда сильнее он злится на своего старого друга. — Император он, как же. Как был слепцом, так им и остался».

У Фероуза после колдовства и бешеной скачки, после всех отданных распоряжений и прослушанных отчётов об арестах и обысках, ужасно болит голова. Но всё же он думает о том, что Мун надо было выдавать не за принца.

Ещё раньше у Фероуза возникло ощущение, будто Император к ней не равнодушен, а теперь он в этом уверен, и ему невыносимо грустно. В отличие от Императора, Фероуз знает, что такое любовь, ценит её и считает, что достиг столь многого благодаря крепкому тылу. Порой он очень сожалел, что у его друга такого тыла нет, но понимал, что разуму чувства не подвластны, и потому ему вдвойне обидно, что когда нашлась девушка, способная растопить лёд в сердце друга, тот отдал её другому.

Фероузу обидно едва ли не до слёз, но: «Переиначивать поздно… Глупец», — вздыхает он и заходит в покои Эгиля из первых рук узнать, что ждёт принца.

Обессиленный лекарь полулежит в кресле, уставившись на стену, где в подробностях нарисовано человеческое тело, кости, органы и кровотоки.

— Как принцесса? — Фероуз присаживается на кушетку, вытягивает ноющие ноги.

— Легко отделалась. Сон, пару чашек восстанавливающих отваров — и всё пройдёт.

— А Сигвальд?

Эгиль тяжко вздыхает:

— Даже в лучшем случае он надолго прикован к постели. Я сделал всё возможное.

— Благодарю. Благодарность Императора…

— …не будет знать границ. — Эгиль слабо взмахивает рукой и смотрит на Фероуза огромными совиными глазами. — Я очень устал и ценнее любого золота для меня сейчас несколько часов сна.

— Да, конечно, — поднимается Фероуз, предчувствуя, что ближайшие несколько недель его старческие колени останутся без магического врачевания.

У двери его останавливает слабый оклик Эгиля:

— Я хотел кое-что обсудить.

— Что? — оборачивается Фероуз.

Но Эгиль склоняет голову, помахивает рукой:

— Нет-нет, ничего серьёзного. Наверное, я ошибся от усталости.

— Ошибся в чём?

— Так, глупость, — отмахивается сухой морщинистой рукой Эгиль.

— Что-нибудь не так с ногой Сигвальда?

— Кроме того, что колено раздроблено? — усмехается Эгиль, и морщины на его измождённом лице углубляются.

Фероуз слишком устал, чтобы выпытывать правду. Он кивает и оставляет старого лекаря в покое, даже не догадываясь, что причина беспокойства Эгиля его бы порадовала: во время магического обследования Мун тому показалось, будто она ещё не принадлежала ни мужу, ни иному мужчине.

Но Эгиль склоняется к мысли, что скорее он ошибся от усталости, чем юный и полный сил принц не воспользовался супружеским правом.

***

Тщательно вымывшись, возвращаюсь в спальню. Мягко ступаю по зебровым шкурам, но сидящий спиной ко мне Фероуз разворачивается в кресле.

— Как Сигвальд? — спрашиваю я, и сердце сжимается: сейчас, когда Мун в безопасности, я острее переживаю за сына.

Не думал, что привязанность к нему после многих потерь сильна.

«Моя плоть и кровь», — понимаю я, вспоминая слабенького малыша, которого взял на руки после смерти его матери. Он выжил. Он тоже нуждается в моей защите.

Губы Фероуза изгибаются в мягкой, совсем не язвительной улыбке. Краем глаза слежу за Мун: она неподвижно лежит на постели, блики свечей мерцают на волосах, превращая их в расплавленное золото. Сердце обмирает от восхищения и нежности. Я читал любимые стихи Сигвальда, испытываемое мной в них называется предчувствием или признаками любви.

«Не может быть», — уверяю себя и невольно усмехаюсь: просто не может быть, чтобы боги, столько лет меня хранившие, поступили так подло.

— Время покажет, — отзывается Фероуз, и я не сразу понимаю, о чём он.

Потом осознаю, киваю. Проводя рукой по влажным прядям, замечаю:

— Как всё это не вовремя.

— К сожалению, предатели не имеют привычки согласовывать свои действия с теми, кого они предают, — разводит руками Фероуз.

Хочется сесть рядом с Мун, но в последний момент сворачиваю и опускаюсь на свободное кресло. Мы с Фероузом смотрим друг другу в глаза.

— По краю прошли, — тихо произносит он.

— По самому краю, — киваю я и, мотнув головой, куда бодрее продолжаю: — Ну, что там с предателями?

Подёргивая бороду, Фероуз отчитывается об арестах и первых показаниях соучастников покушения. В очередной раз убеждаюсь: люди — неблагодарные жадные скоты, и чем выше их положение — тем они неблагодарнее и жаднее. Тошно от осознания лицемерия окружавших меня чиновников и знати.

— Я бы хотел поговорить о сыне Гарда, — мягко начинает Фероуз.

Вскидываю брови:

— Причём здесь сын нашего младшего мага?

— Безалаберный юноша, он ввязался в заговор, но я уверен, что Гард ничего не знал. У него было много проблем с Арном, он отчаялся его воспитать и сослал в провинцию, но тот…

Меня захлёстывает гнев.

— Он покусился на Мун, — выдавливаю цепенеющим голосом. — Это непростительно.

— Но его отец…

— Пусть посидит под арестом, пока подробности участия его сына не выяснятся.

— Мой дорогой друг, — Фероуз подаётся вперёд. — Очень трудно выяснить что-то у трупов.

Нервная усмешка срывается с моих губ, тру лоб:

— Да, я был несдержан.

Фероуз скашивает взгляд в сторону Мун, снова смотрит на меня. Накручивает бороду на палец. В тёмных глазах друга читаю: «Ты потерял контроль из-за неё». Лет двадцать назад я бы поспорил, но сейчас нет ни сил, ни желания отрицать очевидное: я не мог остановиться из-за того, что они причинили вред Мун. Примирительно напоминаю:

— Я устал и ты, думаю, тоже. Давай оставим дела дознавателям и отдохнём, а завтра обсудим всё на свежую голову.

— Хорошо, — не отпуская бороды, кивает Фероуз.

Спальню он покидает очень задумчивым, и я чувствую его желание что-то сказать — это может касаться Мун и моего опрометчивого решения женить её на Сигвальде. И я очень благодарен, что Фероуз уходит молча.

Спальня погружается в тишину. Лёгкое потрескивание свечей разбавляет её тяжесть. Я вдруг остро ощущаю объём просторной спальни, бесчисленные коридоры дворца, скалу, на которой он стоит.

Сефид белой пушистой тенью выскальзывает из пола. Дух барханной кошки, зародившийся в моём доме, отпоенной моей кровью видящего духов, придававшей им невероятную силу, подходит ко мне и точно обычное животное трётся о ногу.

— Всё будет хорошо, — обещает она мурлыкающим вкрадчивым голосом.

— Знаю, — улыбаюсь в ответ. — А теперь иди к Сигвальду. Ты нужна ему больше, чем мне.

Она пристально смотрит мне в лицо. Мы оба знаем, что в доме, где лежит мой сын, ногу которого нельзя тревожить, она быстро ослабеет.

Кивнув, Сефид ныряет в пол.

Итак, я один на один с Мун. Поворачиваюсь к кровати. Нас только двое здесь, никто не посмеет войти… Подхожу к Мун. Она крепко спит, даже скачка на коне не помогла ей очнуться.

Сажусь рядом. Мгновение забытья — и пальцы уже лежат на нежной щеке Мун, касаются её волос, губ, скользят по плечам.

Я так и не приказал раздеть, обмыть и переодеть Мун, и внутри всё трепещет от желание сделать это самому, касаться её, любить… Какой невыносимый соблазн.