— Пожалуй, стоит порадоваться, что Мун не из ревнивых, — кивает Фероуз.

В зеркале вижу отражение его задумчивых глаз. У меня на спине только несколько золотых росчерков, совсем мизерных. Такое чувство, что брак Сигвальда с Фридой не ослабил, а усилил чувства между ним и Мун.

— Они сёстры, — напоминает Фероуз, будто прочитав мои недоуменные мысли. — Порой сёстры мечтают войти в одну семью, чтобы не расставаться.

— Сигвальд только женился, — зло цежу я.

Гнев прожигает внутренности: мне нужна Мун, а он… он.

Мотнув головой, надеваю рубашку.

Если Мун устраивает вторая жена Сигвальда, не мне им мешать. Но не понимаю, совершенно не понимаю, зачем он это сделал. Я же приказал ему сделать всё, чтобы их брачная жизнь с Мун была скреплена любовью.

Тщательно заправляю рубашку, перевязываю широкий красный пояс.

Стоит пойти и выплеснуть негодование в долгой тренировке, но я расчёсываю упрямые волосы.

Накручивая прядь бороды на палец, Фероуз пристально за мной следит.

— Жалко смотреть, как ты мучаешься, — вздыхает он.

— Это так заметно?

— Когда тебя знаешь — да.

— Жаль. — Передёргиваю плечами. Устало смотрю на него. — Подыщи мне наложниц. Бодреньких, весёлых, красивых.

— Светловолосых? — Вздёргивает бровь Фероуз.

— Нет, — мотаю головой. — Жгучих брюнеток. Не хочу напоминаний.

— Хорошо, — кивает Фероуз. Я направляюсь к дверям. Он идёт следом. — Кстати, если ты помнишь, муж может потребовать развода. Сигвальд тебя слишком уважает и любит, чтобы отказать, если пожелаешь от него такого шага.

Останавливаюсь. Нельзя сказать, что я об этом не мечтал, но…

— Думаешь, я стану разлучать любящих друг друга людей? Особенно если один из них — мой сын.

— Не думаю. Но ещё хочу напомнить, что ты можешь принимать чужой облик. Сигвальда в том числе.

— Не напоминай! — отмахиваюсь я и быстро ухожу из комнаты, радуясь, что Фероуз не идёт за мной.

Как ему в голову пришло, что я не задумывался о такой возможности? Но это нечестно по отношению к Мун, Сигвальду. Просто подло. Но так соблазнительно…

«Если бы только один поцелуй. Всего один поцелуй», — невольно прошу я у судьбы.

***

— Беги!

Резко открываю глаза.

Серый утренний сумрак окутывает спальню. Бурно отмечавший скромную свадьбу Сигвальд похрапывает.

Переворачиваюсь на бок и пытаюсь уснуть, но рулады благородного мужа вгрызаются в уши.

Толкнуть его, что ли?.. Жалко.

Накрываю голову подушкой. Так немного лучше. Лежу.

«Спи-спи-спи», — уговариваю себя, и кажется, слышу лёгкий шелест волн.

Мысли скользят по волнам, из них выплывает Император, образ из вчерашнего вечера: он стоит рядом, окутывая своей силой, его ладонь сжимает моё плечо. «Мун, ты уверена, что брак Сигвальда с Фридой тебя устраивает?» — спрашивает он. А я думаю только о том, что у него безумно красивые глаза. Сожалею, что Сигвальд так мало на него похож. Задаюсь вопросом: «Зачем он отдал меня сыну, ведь ему самому не помешала бы жена из королевской семьи». Но позже, уже в постели, понимаю: он не хочет ещё наследников престола, чтобы обезопасить Сигвальда. Это так разумно, но и очень, невыносимо грустно.

Храп и плеск волн сливаются, желание спать берёт своё, я проваливаюсь в дрёму и вижу перед собой Императора. Он наклоняется ко мне, губы касаются моих…

— Беги!

Крик звучит так близко, что я вздрагиваю. С лихорадочно колотящимся сердцем выбираюсь из-под подушки.

Сигвальд всё сопит-храпит. Больше никого нет.

Падаю на спину.

Что за голос мучает меня? Он вроде похож на тот, что я слышала в Старом Викаре, но разве такое возможно?

И кто тогда направлял меня? Я так и не узнала, что это был за дух или бог, к добру или ко злу он помогал.

Сажусь на кровати. Ноги утопают в мягком ковре. Мне нравится это ощущение. Такие ковры я видела только в доме Октазии, и наступать на них конечно не могла без вреда для здоровья. А теперь сижу, скольжу стопами по сокровищу, которое стоит больше, чем я прежде могла бы заработать за всю жизнь.

Вспоминаю предложение Императора о надзоре за долговым рабством. Хочу этим заниматься, действительно хочу.

Смотрю на окно, на тусклое небо в ажуре решёток. Император уже встал?

Сердце учащённо колотится в груди, накрываю его ладонью.

Рассеянно бреду в комнату, где хранится одежда. Молоденькая служанка дремлет на сундуке. Стараясь не шуметь, забираю с вешалки небесно-голубое платье и золотой пояс. Крадусь в комнату, где принимают гостей.

Дворец тих и спокоен, хотя, уверена, на нижних этажах уже кипит жизнь.

Шёлк наряда холодной волной укрывает моё тело, бегут мурашки. Пальцы дрожат, когда я застёгиваю под грудью пояс. Смотрю на себя в зеркало, приглаживаю золотистые пряди. Я выгляжу хорошо, даже красиво, но сердце щемит: ни благородное происхождение, ни брак с принцем не принесли мне счастья.

Только сейчас, на утро, понимаю весь тихий ужас своего положения: я ещё не принадлежала мужу. Моя сестра может родить от него ребёнка раньше, чем я. А я и не хочу. Не хочу, чтобы Сигвальд прикасался ко мне, но придётся лечь под него, чтобы родить наследника престола. Только вот если Сигвальд больше будет любить детей от Фриды, не станет ли он действовать в ущерб моему ребёнку?

Прикрываю глаза. Я будто в ловушке. И кажется, стоит услышать знакомое «Беги» — побегу.

Но во дворце тихо.

Осторожно открываю двери и выскальзываю в коридор. Караульные безмолвно смотрят перед собой, почтительно меня не замечают.

Обхватив себя руками, бреду куда глаза глядят. Прекрасный холодный дворец окружает со всех сторон золотом и резьбой. Сейчас я так ясно вижу, что он похож на Императора: та же смесь всего со всем, красота и величие.

Император может быть добрым: бросился на помощь незнакомому ребёнку, не обидел Фриду. Но от врагов избавляется с завидным хладнокровием. Он заботится обо мне. Но не спрашивая выдал за сына, чтобы упрочить право потомков на престол.

Движение чего-то белого отвлекает от мрачных дум. Белая кошка с чем-то тёмным в зубах пробегает едва ли не под моими ногами, ныряет в тёмный проём. Тот начинает закрываться — тайный ход, какими пользуются слуги.

В животе звонко урчит. Конечно, я могу позвать слуг, и завтрак принесут, но решаю сама дойти до кухни. Ныряю на тёмную площадку. Дверь закрывается, погружая всё в сумрак. Только сверху льётся неожиданно яркий свет.

А хода вниз нет.

И рычагов, чтобы открыть дверь в коридор, я тоже не нахожу.

Куда я попала?

Схватив подол, осторожно поднимаюсь по каменным ступеням. Немного тревожно, но понимаю, если пропаду — дворец по камушкам разберут, а меня отыщут.

Вверху свет слишком яркий, будто там сияет солнце… Может, попаду к Фероузу? Он маг, возможно, в его власти создать солнечный свет.

Поднимаюсь всё выше. Наконец выглядываю в просторную комнату. Её потолок сияет, заливает сундуки, стеллажи, рамы и подрамники, мольберты и сидящего боком ко мне Императора солнечным светом.

Покусывая кисточку, Император задумчиво смотрит на закреплённый на мольберте холст.

Вздрогнув, поворачивается ко мне, и зелёные глаза забавно округляются. Не могу сдержать улыбки:

— Прости, что побеспокоила.

Император судорожно оглядывается на обращённые лицом к стенам картины. Выдохнув, снова смотрит на меня.

— Попозируй мне, — неожиданно просит он.

Подол выскальзывает из пальцев, шепчу:

— Зачем?

— Ты красивая.

Жгучий румянец заливает щёки, я опускаю взгляд.

— Пожалуйста, — мягкой силе голоса Императора невозможно противостоять.

Киваю. Прядь волос соскальзывает на лицо, я встревожено бормочу:

— Причёска не сделана.

— Это не имеет значения.

Он вскакивает, и его низкий стул падает. Усмехнувшись, Император торопливо передвигает один из сундуков, кладёт на него две испачканные красками подушки.

— У меня не очень удобно, — лихорадочно произносит он и задевает один из холстов, торопливо приставляет к стенке. — Я не вожу сюда гостей…

— Почему? — Странно видеть его таким встревоженным, неловким.

— Я воин. Император. — Он машет на отмокающие кисти. — Живопись — это так несерьёзно.

— А можно посмотреть?

— Мм…

Могу поклясться, Император немного покраснел. И это очаровательно. А я чувствую себя увереннее теперь, когда знаю его тайну, когда вижу таким… живым.

Покусав губу, Император начинает заглядывать на приставленные к стенкам холсты, тщательно оберегая их от моего взгляда. Вытаскивает натюрморт из морских ракушек и цветов. Несколько пейзажей. Я не разбираюсь в живописи, но эти картины нравятся: яркие, полные красивых изгибов. Они не похожи на росписи на стенах дворца, в них что-то чужеродное, но притягательное. Как и он.

Император показывает портрет Фероуза. Старый маг, точно мальчишка, накручивает бороду на палец и улыбается хитро. Показывает Император и развалившуюся на подушках белую кошку с необычной вытянутой мордой.

Поставив эти картины на место, Император снова оглядывает свои повёрнутые к стенам творения и, кивнув, подняв стул, садится за мольберт.

Мне снова неловко:

— Как лучше сесть?

— Как тебе удобно.

— Меня никогда не рисовали.

Мгновение кажется, Император хочет что-то сказать, но переводит взгляд на холст, берёт чёрную палочку грифеля.

— Просто расслабься. — Слабо улыбается. — Считай, что я похитил тебя на несколько часов.

Ответить бы, что меня вовсе не надо похищать: я сама пришла и пришла бы вновь. Но это слишком близко к рвущемуся с языка «Хоть на всю жизнь».

***

Я правлю половиной цивилизованного мира, по моему велению меняются судьбы сотен тысяч людей, и так смешно, что, имея всю эту власть, я не смел пригласить Мун позировать.

Но вот она здесь, в моём тайном убежище. Я рад и смущён. Даже если бы она застала меня нагим, я бы не испытал такой неловкости, как сейчас.

Пальцы слишком напряжены, угольный стержень отказывается воплощать задумку.

Рисовать Мун по памяти проще, чем когда она сидит напротив меня и не сводит своих золотых глаз.

Какой же я идиот, что отдал это сокровище Сигвальду. Где были мои глаза? Почему молчало сердце? Что делал разум?

Мун так близко. По скованности её позы чувствую, что ей столь же неловко, как и мне, но не могу отказать себе в удовольствии побыть с ней наедине.

Требуется время, чтобы сердце чуть успокоилось.

В животе Мун урчит. Я хватаю мешочек, в котором Сефид, эта хвостатая проказница, принесла хлеб с сыром. Роняю приставленный к стенке холст — и слава богам, что это не один из портретов Мун, иначе чувство неловкости стало бы запредельным.

Поначалу Мун отказывается, потом ест с опаской. Еда — хорошее успокоительное, и минут через десять Мун почти весело жуёт бутерброд. А я понимаю, что рисовать её надо так. Оцепенение сходит. Быстро набрасываю линии, берусь за краски.

То, что я рисую, никогда не сравнится с оригиналом, но результат радует. Увлёкшись, я окончательно сбрасывая оковы неловкости.

— Почему ты никому не говоришь своё имя? — неожиданно спрашивает Мун.

Кисточка с жёлтой краской застывает над её нарисованными волосами. Провожу линию полутени.

— Потому что в имени заключена большая сила.

— Ты мог бы назваться ненастоящим именем.

— Если бы все мои подданные считали его моим, оно бы тоже на меня влияло. Проклятия имени очень опасны, они могут…

«…отдать меня во власть духов мест», — едва не произношу я, но вовремя осекаюсь: по легенде я не называю имени, чтобы в будущем упоминание титула стало упоминанием и меня. Но сейчас мне совсем не хочется лгать. И я заканчиваю:

— …навредить.

Снова касаюсь красок, поднимаю взгляд на Мун.

Освещение Сефид хорошо тем, что оно не меняется. Но сама Мун движется, и не так просто уловить её прелестные черты. Я вдруг осознаю, что все прежние портреты просто неживые в сравнении с тем, что создаётся сейчас.

— Чем они могут повредить? — уточняет Мун.

— Подчинить волю, ослабить, обездвижить.

— Разве тебя не защищают маги?

— Фероуз не всесилен. И не вечен. Лучше обезопаситься заранее.

— Понимаю, — вздыхает Мун и опускает взгляд.

По выражению её хорошенького личика, трепету ресниц и пальцев вижу, как терзает её любопытство. Но Мун не спрашивает. Это неожиданно трогательно, ведь женщины очень любопытны.

— Меня зовут Хоршед, — неожиданно признаюсь я. Мун изумлённо смотрит на меня, мне нравятся золотые искорки в её ясных глазах. — Только никому не говори.

— Нет, конечно, нет, — уверяет Мун и, запоминая, беззвучно шепчет моё имя. Это так соблазнительно, я желаю услышать его, и она произносит: — Хоршед… что оно значит?

Не могу удержать улыбку:

— Солнце. Оно значит «солнце», моя луна.

Слишком дерзко! Щёки Мун заливает румянец, она опускает взгляд. Ёрзает на сундуке и роняет подушечку. Торопливо поднимает, отряхивает её:

— Прости.

— Ничего страшного. — Мысленно ругаю себя за несдержанность языка.

Пускаться в объяснения, что я подразумевал её принадлежность своей семье, чересчур глупо, и я делаю вид, что ничего такого не говорил.

Добавляю на палитру красок. Мун о чём-то думает. Дёргает головой и, глядя в сторону, спрашивает:

— Почему ты Сигвальда назвал именем рода его матери? Принято же брать имя от народа отца.

— Чтобы Сигвальд не казался здешним людям чужаком. Его имя значит «Власть победы». Я считал, что это будет символично.

— А я думала, это просьба его матери.

— Она не успела ни о чём попросить. Умерла, не приходя в сознание.

Мун задумывается. Вместо того чтобы рисовать, любуюсь трепетом её ресниц и их теней на нежной коже. Не могу и не хочу шевелиться — так прекрасно это мгновение. Мун проводит кончиками пальцев по коленям. Я почти не дышу, созерцая её…

— А правда, — понизившимся голосом спрашивает она, — что ты хранишь высушенные головы врагов? И моей семьи тоже.

Покачав головой, снова обмакиваю кисть в краску, но не делаю мазка, опускаю её на палитру.

— Хранить части тел убитых врагов — прямой путь к получению проклятия и вечным несчастьям. Некоторые народы так делают, но не мой. Из твоей настоящей семьи мёртвым я видел только короля. Я не мог похоронить его со всеми почестями, чтобы не делать из его могилы места поклонения, но похоронен он достойно, могила освящена жрецами.

— Где? — Мун опять поднимает на меня взгляд, но я не вижу в нём ненависти.

Надеюсь, что не вижу, а не обманываю себя. И всё же когда начинаю говорить, голос вздрагивает:

— На городском кладбище в Старом Викаре. Под чужим именем, конечно… Туда перенесены все останки из фамильного склепа.

— Так ты их не уничтожил?

Останки прежних королей были пунктом торговли между мной и Викаром, так что уничтожать их было глупо, но я обозначаю вторую причину их сохранения:

— У меня не было личных счётов с твоей семьёй, лишь необходимость стереть их из людской памяти, чтобы жаждущие проливать кровь не водрузили на знамёна их мощи и не устроили резню. А это можно было сделать, не навлекая гнев мёртвых.

Прикусив губу, Мун разглядывает свои колени и тонкие пальчики, рисующие на подоле узоры.

— Хочешь там побывать? — неохотно уточняю я: мне не хочется снова цапаться с Викаром, хотя он может и пропустить принцессу к могилам предков.

— Не знаю. — Мун пожимает плечом, осторожно смотрит на меня из-под ресниц. — Подношение к могилам предков помогает заручиться их помощью, но… я вошла в твою семью, не будет ли это… оскорблением.

— Меня это точно не оскорбит, — усмехаюсь я. — Чего не могу сказать о твоих благородных предках. Может, они против браков со всякими там завоевателями пустынного рода-племени.

Робкая улыбка освещает лицо Мун. Улыбаюсь в ответ:

— Вот так, сиди так, попробую передать момент.

Я торопливо исправляю прежние мазки, пытаясь уловить эту чудесную улыбку.

***

Тело невесомо, в груди всё трепещет и поёт. Я улыбаюсь, и солнце, пронизывающее коридоры дворца, улыбается в ответ.

Как же хорошо! Чуть не пританцовываю. Я слишком-слишком счастлива. Даже вымуштрованные ничего не замечать стражники украдкой бросают на меня изумлённые взгляды.

«Успокойся, успокойся», — прошу себя.

Подхожу к затянутому ажурной решёткой окну. Глубоко вдыхаю.

Сад залит солнечным светом, вдали видна тренировочная площадка, на которой машут деревянными мечами стражники.

«Порой Император… Хоршед присоединяется к ним», — думаю я и рассеянно касаюсь губ. Шепчу:

— Хоршед… Солнце.

Как подходит ему это имя, и как жаль, что его нельзя произносить. А сердце пуще солнца греет его доверие. Из-за совета с казначеем и военными Хоршед отложил рисование до завтра, а я мыслями уже там, в завтрашнем дне, снова в тайном убежище.

Мы ведь о стольком можем говорить, Хоршед столько всего может рассказать: о своей родине, входящих в Империю народах, забавных и страшных случаях своей жизни.

В глубине души зарождается тревога, что моя радость не от этого: просто нравится быть рядом с ним, нравится ощущать на себе его пристальный взгляд, видеть, как он творит. И если бы Хоршед снова обнял меня и поцеловал…

Закусываю губу, стараясь изгнать из тела опаливший меня жар, страшную мысль, что я могла бы быть с Хоршедом. Пусть не как жена, но ведь стоит лишиться невинности, и Сигвальд не узнает о моей близости с его отцом, а если понесу, это не страшно, ведь мой ребёнок будет их крови.

Прижимаю ладонь к груди. Сердце почти выпрыгивает.

«Я не должна так думать», — одёргиваю себя, но воображение рисует меня в объятиях императора Хоршеда, и ноги подгибаются.

И я больше не боюсь близости с Сигвальдом, ведь тогда можно будет…

Закрываю лицо руками и мотаю головой.

— Нет-нет, я не должна так поступать.

Но ведь мне пора исполнить супружеский долг. И я направляюсь в свои покои. Стараюсь думать о своих обязанностях перед Сигвальдом, о том, что я должна быть верной женой, но в эти мысли вкрапляются обрывочные видения: Хоршед встаёт из-за мольберта, подходит ко мне и сжимает мои руки. Целует меня. Его пальцы скользят по платью, поднимают его, и вот я уже лежу под сильным телом.

Мне жарко и нечем дышать. Вхожу в свои покои и устремляюсь в спальню. Но там уже слышны стоны и охи.

Останавливаюсь. Пячусь. Снова сажусь в кресло.

Стоны Фриды перемежаются шёпотом. Моё растревоженное воображение ещё ярче рисует меня в объятиях Хоршеда, я почти чувствую прикосновения к коже. Это невыносимо.

Подскочив, ухожу из покоев.

Совсем не хочется оказаться на месте Фриды, но надо. Обязательно надо. Может, нынешней ночью?

Представляю, что я так же лежу на кровати с раздвинутыми ногами, а Сигвальд корячится на мне со своим фиксированным коленом, и к горлу подступает тошнота. Смогу ли я это вытерпеть?