С каждым шагом по светлой мостовой сердце бьётся быстрее. Оно колотится так неистово, что его рёв оглушает, а перед глазами всё плывёт, и я больше не вижу обращённых ко мне лиц прохожих, не слышу неотступно преследующего меня шелеста голосов.

Невидящим взглядом скольжу по вывескам, пытаясь отыскать кондитерскую. Аромат свежей сдобы накрывает внезапно, и зрение проясняется. Я миную витрину с окороками и колбасами, следом идёт витрина с печеньем, пряниками, хлебами.

Стук сердца сливается в мощный гул, я прибавляю шаг. Одёрнув платье, — у меня такого замечательного никогда не было! Вот бы Рейнал увидел! Представляю восхищение в его синем взгляде, — распахиваю дверь. Тонко взвизгивает колокольчик, аппетитные запахи окружают меня, со всех сторон блестят румяными боками пирожки, батоны, караваи, кексы. В стеклянных формах отливают сладкой корочкой засахаренные орешки и фрукты. На палочки нанизаны яблоки в карамели, горками лежат леденцы.

Всё это, всего понемногу, я пробовала, и взгляд на сладости и хлеб возбуждает в памяти их невероятные вкусы, а с ними — воспоминания о поцелуях, прикосновениях, шёпоте над моим ухом, встречах украдкой, взглядах…

Губы дрожат, складываясь в улыбку, полную горько-сладких воспоминаний о запретном и таком дорогом…

Женщина за прилавком бледна, как полотно.

— Ч-что вам угодно, го-госпожа жена светлого властелина?

Будто ушатом воды окатывает, запирая рвавшийся из горла вопрос: «Где Рейнал?» Насколько знаю, он часто помогает родителям, стоя за прилавком. Сумасшедший стук сердца обрывается в болезненное затишье разочарования.

Мне бы увидеть, просто увидеть Рейнала…

К щекам приливает кровь, волнение сдавливает горло. Отворачиваюсь, делая вид, что изучаю товары. С улицы через роскошное стекло витрины на меня глазеют горожане, ещё не насмотревшиеся на такое чудо, как супруга властелина.

Рейнала нет… Тоска ледяной иглой прокалывает сердце. Но я собираюсь с духом, прохожу вдоль прилавка. Орешки в карамели — поцелуй на берегу реки под прикрытием ракиты. Медовые дольки яблок — ночь костров, запах дыма, веселье горожан и мы с Рейналом обмираем от страха, слушая, как по другую сторону кустов, в которых мы укрылись, сосредоточенно сопит парочка, и от этих звуков огонь бурлит в крови. Сладкие булочки с маком — золото осени, горсть брусники пересыпается из моей ладошки в руку Рейнала, а он разжимает пальцы, ягоды багряными бусинами рассыпаются по золотому ковру, я приоткрываю рот возмутиться, а Рейнал наклоняется и срывает с моих губ поцелуй…

Со скрипом приоткрывается внутренняя дверь, и такой родной, долгожданный, сильный голос Рейнала наполняет лавку:

— Мам, там изюм привезли из седьмой провинции…

Трепет охватывает меня, огнём вспыхивают щёки, я разворачиваюсь, мы с Рейналом встречаемся взглядами. И весь мир летит куда-то в бездну, рушится, растворяется, есть только я и Рейнал, и пламя радости в его синих глазах.

— Я хотела бы купить кексов, — голос поднимается и опускается, пляшет вместе с моим восторженным сердцем. — На прогулку у реки…

Заветные слова сказаны, Рейнал поймёт и, если сможет, придёт…

— Д-да, конечно, — судорожно выдыхает его мать. — Вам сколько завернуть?

Сколько? Это уже неважно. Совсем неважно, ведь Рейнал кивает и, улыбнувшись, ныряет вглубь лавки. Уверена, к реке на наше место он отправится немедленно.

* * *

Зря я нанимала извозчика, чтобы скорее добраться до цели, глупо это было, хоть и вышла я намного раньше и направилась сначала в другую сторону. Надо было пешком идти, чтобы не мучиться сейчас ожиданием.

Покачиваются узкие листья ракитового куста. Вспыхивают на солнце стрекозиные крылья. Маленькие летуньи снуют над водой, почти касаются её, взмывают ввысь, кружатся друг с другом, словно волшебные создания. И притихают, когда над водой тёмными стрелами проносятся чижи.

В прозрачной воде вспыхивают чешуйки карпов. Только бы русалки не приплыли, эти любопытные создания весьма навязчивы и не раз их появление вынуждало нас с Рейналом уползать от ракиты к холмику в поле, за которым мы сначала целовались, а потом поднимались и расходились. Я — в ведьминскую деревню, Рейнал — в Окту.

И всё же это место — самое надёжное для встреч: вдали от центральных дорог, добраться сюда можно по укромной рощице, и в ближайший лес не ходят, потому что за ним — старое кладбище.

Топот отвлекает меня от воспоминаний, я разворачиваюсь — и тут же оказываюсь в объятиях упавшего на колени Рейнала. Он опрокидывает меня в тень ракитового куста, целует губы, лицо, снова губы, срываясь на шёпот:

— Маря, Маря моя, моя…

Жар и трепет разливается по телу. Обхватив Рейнала за шею, отвечаю на его поцелуй, наши языки сплетаются, их прикосновения током пробегают по нервам, распаляют кровь. Горячие ладони скользят по моей щеке, по бедру. Судорожными рывками Рейнал задирает подол, ласкает обнажившуюся кожу. Так несдержанно, жадно. Истома разливается по телу, сжигает мысли.

Приподнявшись на руках, продолжая меня целовать, Рейнал подтягивает подол ещё выше, шарит по своему поясу одной рукой, почти падая на меня. Его губы отстраняются, я тянусь за ними в тщетной попытке избежать перерыва в поцелуях.

— Погоди, секундочку, — шепчет Рейнал и встаёт на коленях, нервными движениями распутывает завязки на паху, тут же пытается стянуть штаны и опять путается в завязках.

Всё тело гудит, в ушах гудит, мысли путаются, и я не сразу понимаю, почему он так осмелел. А потом доходит: он же думает, что я уже женщина, ведь я замужем.

Мысль о светлом властелине охлаждает любовный пыль. Отшатнувшись, я стискиваю колени и бормочу:

— Нет, ты с ума сошёл, он… — Вспоминая, как властелин вдыхал запах моих волос, касался меня, испуганно выдавливаю: — Он убьёт тебя.

— Ну и что? Ну и что? — Рейнал надвигается на меня, почти утыкается носом в мой нос. — Марьяна, я просто не понимал, как ты важна для меня, как глуп я был, испугавшись связи с ведьмой, но когда потерял, только потеряв тебя, понял, что мне на всё наплевать, и на властелина, и на мнение толпы, на семью. Я должен был жениться на тебе, я!

Его слова и музыка для моего сердца, и нестерпимая боль.

Почему же так поздно?

Касаюсь его веснушчатого лица дрожащими пальцами, провожу по алым от поцелуев губам.

— Рейнал, — мой голос похож на стон боли и наслаждения. — Рейнал, я люблю тебя. Люблю, поэтому не позволю рисковать жизнью. Я жена светлого властелина…

— По людским законам, но есть ещё ведьминские! — Рейнал прижимает меня к себе. — Маря, давай войдём в круг ведьм. Я готов. Я пройду испытание. И тогда я стану твоим мужем.

Слёзы жгут глаза, наполняют душу горечью.

— Он убьёт тебя. И это… это глупо! Ты же… ну зачем тебе это? Это же навсегда, и в земной жизни, и в посмертной.

— Маря, я хочу, чтобы ты была моей, и я знаю, как важны для тебя ведьминские законы, знаю, что ты хотела замуж только по ним. Пусть даже этой светлой твари будет принадлежать твоё тело, но пусть твоя душа будет моей, и тогда мы сможем встретиться после смерти, сможем всегда быть вместе.

Мёд и горечь белены его слова, лекарство и яд. Как и его поцелуи при полном осознании, что скоро мы расстанемся, я вернусь в белую башню, навеки связанная с властелином, а Рейнал вернётся к себе домой и может выбрать любую девушку в жёны. Жгучая ревность опаляет, травит, сводит с ума. Не хочу думать о том, что другая станет хозяйкой в его доме и постели, но думаю-думаю-представляю, и нестерпимо, до боли в сердце хочется привязать его к себе, переплести наши судьбы, знать, что его душа будет только моей.

Но это так глупо. И так желанно. Это эгоистично, но об этом умоляет сердце. Это невозможно… но это ведь возможно!

* * *

Два дня на раздумье. Именно столько я, сдавшись под напором поцелуев, дала нам обдумать безумное желание связать жизни ведьминским брачным ритуалом.

Через два дня каждый из нас волен прийти или не прийти в условленное место, чтобы войти в круг ведьм для брачного обряда духов.

Ноги гудят, так я спешу в Окту. Мы с Рейналом слишком долго целовались под ракитой, и теперь я опаздываю на ужин с властелином…

Сердце болит. Рейнал прав: не воспринимаю я брак по светлым законам настоящим, для меня он пустой звук, и властелина своим мужем я не воспринимаю, но… всё сложно. Предавать я не хочу, только сердце… ему ведь не прикажешь.

* * *

Октавиан сидит на диванчике в отдельном кабинете ресторана и поминутно создаёт между ладонями сферы, просматривая Окту и дороги вокруг.

Марьяна опаздывает, вне города и дома наблюдение не действует, и Октавиану всё труднее справиться с нарастающим волнением, хотя он понимает, что никто не посмеет обидеть его жену, а если попробует напасть, сгорит в наложенной на неё защите.

Но здравый смысл в который раз пасует перед эмоциями.

«Где она? Где? Где?..»

Лицо его, несмотря на волнение, остаётся привычно застывшим.

Когда сфера, наконец, вылавливает на дороге к Окте чёрную женскую фигурку, Октавиан шумно выдыхает. Несколько минут он любуется гибкой грацией Марьяны, но это слишком будоражит его фантазию, и он смыкает ладони, гася любимый образ.

Три года — с их первой и единственной встречи на клятве не причинения зла, когда Октавиана пронзило, словно молнией, незнакомым страшным и приятным чувством, — он запрещал себе вспоминать о ней, следить, интересоваться судьбой, а потом… она сама его позвала, и то чувство накрыло сильнее прежнего. Она его жена, а Октавиан всё не может в это поверить. Но Марьяна идёт к нему, чтобы поужинать вместе, и потом они вместе вернутся домой.

Теперь, когда спокойствие возвращается, возвращается и раззадоренное ароматами чувство голода, незнакомое остальным проконсулам.

Отвернувшись к окну, поглаживая чёрную подвязку на запястье и рассеянно наблюдая за неторопливыми прохожими, Октавиан вспоминает, как привыкал к местной еде… Его организм, не знавший иного питания, кроме стандартной смеси, долго отказывался воспринимать что-то иное, и всё же он себя переломил, любопытство было сильнее боли и прочих неприятных ощущений, а награда…

Наградой стала не только возможность наслаждаться всевозможными вкусами, но и осознание, что компоненты питательной смеси подавляют эмоции и желания. Правда, порой побочный эффект использования обычной пищи казался Октавиану наказанием за нарушение устоев Метрополии.

Люди шагают по своим делам… почтенные обитатели столицы, отобранные за отличное здоровье или готовность к служению свету. Их потомки станут первыми, кого по Плану приведут в соответствие нормам Метрополии. До этого ещё годы и годы гуманной очистки Агерума от созданий тьмы, от морально неготовых к чистой жизни, больных. Годы технической подготовки мира к автономному превращению в настоящую светлую провинцию, обитатели которой отличаться от жителей Метрополии не будут ничем.

Годы и годы, и Октавиан один из тех восьми, кто должен привести мир к светлому идеалу. А он из-за глупого эксперимента над собой больше не ощущает абсолютной и такой привычной правильности происходящего, он сомневается.

«Сомнения — первый шаг на пути во тьму звериной жизни», — эти слова золотом выложены в каждом бараке, они прописаны в разум Октавиана, вшиты в его тело тысячами часов тренировок, и всё же он сделал такой шаг, и не раз.

Сцепив пальцы, он утыкается в них лбом, пытаясь подавить зарождающийся в груди звериный страх. Октавиан размеренно дышит, как учили, как привык дышать, восстанавливая спокойствие, но ловит себя на том, что прислушивается к шагам.

Вместо того чтобы думать, что делать, определиться, побороть сомнения, он ждёт Марьяну.

И когда вечность спустя тихий шелест её шагов — а он узнает их из тысячи — проникает сквозь дверь, сердце Октавиана сбивается с ритма, он поднимает голову. Вздохнув, складывает руки на коленях и… снова ждёт, когда Марьяна, наконец, войдёт.

* * *

Тревога разъедает изнутри, всё кажется подозрительным, поступки — выдающими меня с головой. Сомнения не дают сосредоточиться.

Почему светлый властелин спросил меня, где была? Он знает, что я встречалась с Рейналом, или это праздное любопытство?

Мой ответ, что ходила на могилу мамы, прозвучал убедительно? Можно ли списать дрожь голоса на тоску по ней или очевидно, что я лгу?

Есть какой-то смысл в том, что светлый властелин на ужин заказал запечённую голову поросёнка? Это намёк на судьбу Рейнала в случае свадьбы по ведьминским традициям или властелин просто пробует новый пункт меню?

Он спрашивает, не случилось ли чего, предлагая самой признаться в содеянном, или мой вид настолько подозрителен?

Хочется, точно маленькой девчонке, закрыть лицо руками, расплакаться и рассказать всё. Но стоит так подумать — и сердце трепещет, сжимается, напоминает о достижимости казалось недостижимой мечты.

Зачем Рейнал пришёл, зачем растравил мою душу? Да, я сама позвала его, но я — глупая девушка, а он мужчина, он головой должен думать, а не сердцем!

Только было бы мне легче, если бы Рейнал вовсе не пришёл? Нет, мне было бы во сто крат больнее знать, что он снова струсил, побоялся даже попрощаться со мной.

И так страшно осознавать, что я была в шаге от счастья с ним, стоило только с кем-нибудь позаигрывать, показать, что Рейнал может меня потерять. Так больно понимать, что мне надо было лишь проявить чуточку хитрости, и сейчас не пришлось бы выбирать.

Что-то светлое приближается ко мне, я не сразу осознаю, что это ладонь светлого властелина и широкий белый рукав протягиваются над столом к лицу. Мягкие тёплые пальцы скользят по моей щеке, собирая капельки непрошеных слёз.

Эти капли сверкают в сиянии светильников, а властелин так рассматривает свои пальцы, будто впервые видит слёзы, и в его глазах… странное выражение. Непонимания?

— Что тебя беспокоит, Марьяна? Я могу чем-то помочь? — в голосе помимо привычной сухости промелькивает намёк на какие-то эмоции.

Этот вопрос — просто вопрос или предложение признаться?

Наверное, я буду мучиться сомнениями все эти два дня.

— Скучаю по маме, — опускаю взгляд на его тарелку с нетронутой едой, на мою тарелку с такой же нетронутой порцией.

Кексы из лавки родителей Рейнала я отдала детям в Наружном городе, им, мне тогда показалось, они нужнее, а теперь я бы с радостью взяла один, вдохнула аромат выпечки, откусила нежную сладость теста…

— И просто устала, — добавляю я. — Давай вернёмся.

Говоря, что устала, я вовсе не хотела, чтобы светлый властелин подхватил меня на руки и нёс на глазах у всех. Но спорить бесполезно, и в ответе на мои возражения его голос приобретает новые ноты:

— Ты устала, а я нет, мне ничего не стоит тебя донести.

Усталость и тревога накатывают на меня. Я прикрываю глаза, чтобы не видеть опостылевших изумлённых лиц, не думать о своём нынешнем положении. И проявление заботы светлого властелина — от этого ещё горше. Пусть во время войны он уничтожал целые армии, убивал тысячи людей и тёмных, но ко мне он всегда добр, я знаю его только с этой стороны.

Отступают запахи еды и вина, нас со светлым властелином окутывает вечерняя прохлада. А ведь он сразу, без испытаний на ревность, принял то, что я ведьма, не стыдился и не стыдится этого, и сейчас ему безразлично отношение окружающих к его поступку, а ведь мужчина, несущий женщину по улице — это неприлично, практически немыслимо, кроме случаев болезни. Я же просто устала.

Правда устала, но никак не могу преклонить голову на плечо властелина, хотя так было бы удобнее.

Он поднимается по ступеням и вносит меня в своё белое здание. Тихо шуршит одежда, пока он идёт на второй этаж. Плывя на сильных руках, я позволяю мыслям безвольно течь, позволяю воспоминаниям о Рейнале кружить меня, но они теперь отравлены: в них вкраплены мысли о светлом властелине, потому что он мой муж и хозяин по людским законам.

Пробегают по коже иголочки светлой магии.

— Искупаться хочешь? — спрашивает светлый властелин.

Искупаться, смывая с себя прикосновения Рейнала, его поцелуи, память о нём…

— Я слишком устала, завтра.

Не осуждая, не спрашивая ни о чём, светлый властелин относит меня в спальню. И мне почти жаль, что сердце болит о другом.

* * *

Ночью я несколько раз просыпаюсь от протяжных криков:

— А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!

Бедный Бука всё никак не может успокоиться.

Этот же крик будит меня утром.

Рейнал… я с усилием прогоняю мысли о нём: не сейчас, до момента выбора ещё так много времени, можно пока не думать.

Зевая и потирая руки, расправляя измявшийся за ночь подол, выглядываю из комнаты.

Посередине второго этажа помельчавший лысый Бука, схватившись за уши, голосит:

— Домик! Мой домик! Во что она превратила мой уютный домик?! А-а-а-а-а! А-а-а-а!

— Соберись! — командует Жор и встряхивает его за плечи. — Соберись, у нас ещё столько дел! Нам ещё их развести надо!

— А-а-а! — заливается воплем-стоном Бука. — А-а!

— Держись! — Жор обнимает его, похлопывает по лысой спине. — Ты сможешь, ты справишься! Там на кухне завтрак для Марьяны, давай опять его съедим, чтобы она голодная сидела и думала, что Октавиан о ней не заботится.

— А-а-а-а! — орёт ему в ухо Бука.

Просто замечательно: они уже сговорились. И Жор — вот ведь обжора! Злостно съедает мои завтраки.

Я фыркаю.

Фамильяры подскакивают, испуганно оглядываются на меня. Разрыдавшись, Бука уходит в сторону комнат властелина и своей, а Жор недовольно надувается:

— Вот видишь, что ты натворила?

— Я? — От удивления даже подпрыгиваю. — Я? Это не ты ли мне насоветовал изменить дом? И не с советов ли этого самого Буки?

Жор раздувается ещё сильнее, топорщит усы.

— А за завтраки тебя не прощу! — подхватив подол, устремляюсь вниз, на кухню.

На несколько счастливых мгновений я снова чувствую себя прежней — почти беззаботной, до необходимости этого выбора, до столкновения с отвратительными желаниями мэра.

Но на столе стоит завтрак: закутанный в шерстяную ткань горшочек с кашей, а в тарелке под платком — сладкая булка с корицей и засахаренные фрукты. Сладости, их запах напоминают о Рейнале. Я медленно опускаюсь на стул.

Идти мне или не идти завтра на встречу с ним?

* * *

«Что же её тревожит?» — Октавиан, помедлив, мягко проводит пальцами по сфере, стирая изображение сидящей за столом Марьяны прикосновением к её губам, и неохотно возвращает отображение кабинета мэра.

Мэр развалился на кресле и ковыряет в носу. Подолгу разглядывает козявки, прежде чем вытереть их о кружевной платок.

Октавиан занимается документами, проверяет, считает, временами поглядывая на мэра. Тот редко покидает Окту, а значит, почти всегда в зоне действия заклинаний наблюдения.

Слежка за ним дело неприятное, но как подсказывает Октавиану опыт, в любых свидетельствах на допросах есть изрядная доля надуманного по злому умыслу или по недоумию, а когда дело касается его самого — из-за ужаса перед его силой или ненависти к ней. Не раз Октавиан сталкивался с тем, что люди предпочитали себя оговорить, чем продолжать следствие и общаться с ним. А служба мэра пока безупречна, чтобы по-настоящему на него давить. Быстрое решение по делу Марьяны может оказаться досадным недочётом. А может и чем-то большим.

Скрытое наблюдение — самый верный способ выведать нужную информацию, и мэром Октавиан занимается всерьёз.