Марьяна засыпает глубокой ночью. Растрёпанная, заплаканная, нервно вздрагивающая. И единственное достижение, которое Октавиан приписывает себе, это то, что Марьяна умылась и переоделась, хотя сначала не хотела.

Он ещё полчаса сидит, просто держа её за руку, стараясь не думать о том, что услышал. Октавиан умеет не думать, выбрасывать лишние, опасные, неудобные мысли, но это всегда только временная мера, эти мысли возвращаются через день-два-месяц-год, пока он не обдумает их со всех сторон, не взвесит, и не придёт к какому-либо выводу.

Сегодняшние мысли связаны с эмоциями, наполнены чувствами под завязку, и это не позволяет утопить их в глубине разума.

Погладив наконец чуть расслабившиеся пальцы Марьяны, Октавиан поднимается с постели. Замирает, снова оглядывая Марьяну, красные пятна от слёз на её щеках, искусанные губы, тени под глазами, мокрые ресницы.

Жжение разливается в груди Октавиана, тяжесть давит на сердце, душит, будто кто-то невидимый сжимает горло.

«Нельзя терять контроль. — Октавиан старается ровно дышать, выходит из её комнат. — Я спокоен, я абсолютно спокоен».

Резким движением руки он призывает воду. Она фонтаном вырывается на площадке второго этажа. Октавиан формирует кривой стакан. Притягивает со склада капсулы с сухой смесью питания, надеясь на успокаивающий эффект её компонентов.

«Я не должен его убивать, он не нарушил закон», — повторяет Октавиан, дрожащими пальцами высыпая порошок, наполняя стакан водой, позволяя магии смешать это всё.

Выпив сразу три порции, Октавиан твёрдой походкой спускается вниз. Жидкое хладнокровие рвётся в его кровь, привычную к веществам, подавляющим страсти, но в голове не желает расходиться туман противоречивых, непривычно сильных эмоций.

На крыльце он останавливается вдохнуть прохладный ночной воздух.

Спускается, идёт через двор, прямо в окружающую башню стену. Та расступается, открывая проход в лес.

Октавиан опирается на широкий бок проёма, пытается медленно дышать, но чувства, которые ему при Марьяне удавалось держать в узде, слишком сильны и теперь рвутся наружу диким бешенством, страхом, болью, ненавистью — как ураган, как цунами.

Вокруг Октавиана воронкой закручивается белое сияние.

Выступив вперёд, зажмурившись, он коротко вскрикивает, и магия срывается с поводка. Белый разрушительный луч прорезает лес, выжигая полосу в три метра шириной и на километры длиной.

Тяжело дыша, Октавиан открывает пылающие белым светом глаза.

Тут же семь белых сфер вспыхивают перед ним полукругом, являя непроницаемые лица остальных проконсулов Агерума.

— Твои физиологические показатели… — традиционно начинает Прайм.

— …значительно отклонились от нормы, — добавляет Секунд.

— И всплеск магии… — замечает Тертий.

— …неоправданно высок для столь мирного времени, — продолжает Кварт.

— Это требует пояснения, — вступает в разговор Квинт, а Секст поддерживает:

— Учитывая нестандартность твоего положения.

— И потенциальную угрозу в твоём доме, — заканчивает Септим.

Их неспешный, несмотря на тревожную тему, разговор даёт Октавиану взять себя в руки, собраться с мыслями. Ответ его строг, голос размерен и не отличается от интонаций остальных проконсулов.

— Физиологические отклонения связаны с изучением интимной стороны супружеской жизни, — поясняет он.

Ни один мускул не вздрагивает на проконсульских лицах.

— Твои выводы по данному вопросу? — спрашивает Прайм.

— Физиологическая реакция вызывает специфические ощущения во всём теле, учащение сердцебиения. И в целом ускорение обменных процессов.

— Понятно, — констатирует Прайм. — С чем связан магический всплеск?

— Сделал дорогу до тракта. Собираюсь проложить ещё несколько в разные стороны.

— Зачем? — уточняет Прайм.

— Чтобы жене было удобно выезжать из дома. Порталом она не пользуется.

Проконсулы внимательно смотрят на него, но им нечего возразить, все его ответы логически выверены, и Октавиан прекрасно это понимает.

Один за другим проконсулы прощаются, их сферы истаивают.

Оставшись один возле белой стены и огромной, в порыве эмоций выжженной просеки, Октавиан приходит к выводу, что ему надо заблокировать заклинание, оповещающее остальных о сильных изменениях его состояния, чтобы проконсулы не могли узнать, если с ним что-то не так.

Но сначала — новые просеки. В разные стороны, как обещал собратьям. И светлая магия, повинуясь ему, послушно разрушает ни в чём неповинный лес.

* * *

В окружающем башню лесе ещё потрескивают разряды тока и воздух тяжёл от изливавшейся туда магии, когда Октавиан возвращается в спальню Марьяны и приваливается к косяку.

Так стоя и глядя на неё, он осторожно касается опутывающей его сети светлой магии. Изменять настройки защитно-оповещающих чар опасно и, учитывая существование недовольных им бунтовщиков, недальновидно. Но Октавиан как никто другой знает, насколько проконсулы опасны в своём стремлении следовать заветам Метрополии.

Каждый следит за чистотой остальных членов восьмёрки.

В случае изменения его характера и предательства идеалов они доложат в Метрополию, несмотря на то, что отступничество одного — приговор остальным, и их просто заменят другой восьмёркой.

Сейчас остальные настороже.

И это их пристальное внимание опаснее всех армий и магов, с которыми Октавиану пришлось сразиться ради завоевания Агерума, смертоноснее всех подосланных убийц, и неотвратимее, чем рассвет и закат.

Пристальное внимание проконсулов и Метрополии будет с ним до последнего вздоха. С этим придётся жить. Увиливать. Бороться. Именно из-за этой вечной угрозы, распространяющейся на Октавиана и Марьяну, он столько времени отказывался даже думать о ней, но…

Под действием воли Октавиана сеть защитно-оповещающих чар всё же изменяется, отсекая семи первым проконсулам возможность узнать о резких изменениях состояния его тела. Октавиан тяжело вздыхает и, потерев переносицу, опять смотрит на Марьяну.

«Нельзя сейчас оставлять её одну. — Он подходит к кровати. Разглядывает сжатые в кулаки руки, нервно вздрагивающие ресницы. — Насколько знаю, девушки с разбитым сердцем склонны совершать глупости…»

Вспомнив изничтоженный лес и переполох среди проконсулов, Октавиан качает головой: «И мужчины тоже. Даже проконсулы, если они достаточно безумны для этого».

* * *

Я цепляюсь за сон, силюсь его удержать, пытаюсь остаться в дрёме, где так хорошо и никто меня не предавал, но воспоминания тянут из неги, когтями впиваются в сердце, разрывают и его, и душу — всё!

Слёзы удушающей волной приливают, рвутся из глаз, наполняют солью рот. И я вся сжимаюсь калачиком, утыкаюсь лицом в одеяло, чтобы не закричать.

Не хочу плакать о Рейнале, не должна, не хочу, но… Рыдания сотрясают меня, требуют кричать, бить подушку и одеяло. И рыдать, рыдать до хрипоты.

— Хочешь воды? — спрашивает светлый властелин.

Вздрагиваю. Слёзы разом высыхают. Медленно оборачиваюсь: рядом с моей кроватью теперь стол. И стул. И светлый властелин сидит спокойный и собранный, как всегда. А за ним тележечка с документами.

Икаю.

Так… сегодня вроде не выходной день. Сипло, потерянно шепчу:

— Почему ты не на службе?

— Ко мне вне расписания никто не приходит. А тебе сейчас нужна… поддержка.

Поддержка нужна. От Эльзы и Миры. От Арны и Верны. От Жора на худой конец, но не от светлого же властелина! Что он вообще в этом понимает? В том, что тебя предают…

Гнев быстро проходит: в предательстве своей избранницы он знает толк. Пусть для него наш брак просто развлечение, пусть он не любит, и поэтому ему не больно, но бить кулаком в грудь и кричать о том, что меня предали, как-то неразумно, если учесть, что я хотела завести второго мужа при живом первом.

— Хочу воды, — соглашаюсь уныло.

Вода у него тут, на столе: и кувшин, и два высоких белых стакана. Он наливает и протягивает мне полный.

Кутаясь в одеяло, сажусь. Пью удивительно приятную на вкус, точно из лесного ключа, воду.

— Это пройдёт, — светлый властелин отворачивается к стопке папок на столе. — Всё наладится.

Он чего-то касается там, за пачкой бумаг, будто покатывает крупный шар.

Горько усмехаюсь: какое ещё мнение о сердечной боли может быть у этого хладнокровного существа?

Выпив воду до конца, опускаю стакан на пол и откидываюсь на подушки. С той же горечью отзываюсь:

— Не пройдёт и не наладится. Я теперь одна.

— У тебя есть я, — светлый властелин почти не шевелится. — Если для тебя так важен брак по твоим законам, я готов войти в круг ведьм, только предложи.

У меня широко-широко распахиваются глаза, и от удивления в них высыхают только навернувшиеся от жалости к себе слёзы.

— Ты светлый, круг не для тебя, не примет, даже если я захочу.

— Ни один проконсул не входил в круг ведьм с целью женитьбы, поэтому нельзя точно сказать, примет круг кого-то из нас или нет, пока не попробуем.

Он прав. Но для благословения круга ведьм нужны чувства, которых между нами нет.

Пусть светлый властелин не смотрит на меня, но почему-то кажется, что ответа ждёт.

И что говорить, если и так понятно — это бессмысленно?

Стремясь заполнить неловкое молчание, тихо спрашиваю:

— Нормальная еда есть?

— Да.

Есть совсем не хочется, но раз спросила, надо перекусить.

* * *

Шутгар ведёт носом, принюхиваясь… никого чужого. Громадным волком он крадётся между деревьев на горьковато-травяной запах двух ведьм.

Арна и Верна сидят на поваленном дереве на самой границе внутри леса, отделяющего лес обычный от зачарованного.

Их внезапно стихший шёпот, мрачный вид, подчёркнутый тенями от высоких деревьев, сам запах лёгкой тревоги сразу говорят Шутгару о том, что дело не выгорело.

Обе ведьмы внимательно следят за его приближением.

Остановившись перед ними, Шутгар превращается. Судорожная волна ломает его тело, обнажая до человеческой плоти. Ничуть не стыдясь своего вида, Шутгар сипит:

— Она отказалась?

— Круг ведьм мне принял Рейнала, — поясняет Арна.

— Юноша оказался не таким благородным, каким пытался себя показать.

— Пф! — Шутгар кривится. — И что теперь? Как узнаем слабые места светлого властелина? Как выманим из его логова? Кто этой девчонке язык развяжет, кто её настроит, кто уговорит? Зря вы это затеяли, надо было просто убить предательницу! Р-р!

— Марьяна не предательница, — качает головой Верна. — Она запутавшаяся маленькая ведьма.

— Р-р, — гневно отзывается Шутгар. — Горло ей перегрызть и дело с концом.

— Марьяна верит нам, а значит, может рассказать о том, что происходит в доме светлого властелина, о нём. — Арна опускает взгляд на свои морщинистые, искривлённые старостью руки. — Это более долгий путь, нам самим придётся подставляться, но ещё не всё потеряно.

— Наберись терпения, Шутгар, — Верна успевает потрепать его сероватые лохмы прежде, чем он гневно отстраняется.

— Выманим мы светлого властелина, — обещает Арна. — Только действовать надо осторожно и не спеша. Сам понимаешь, что зверь, за которым мы охотимся, сам охотник, силён и не ведает жалости.

— Знаю, — рычит Шутгар, его глаза вспыхивают зелёным сиянием. — Кому ты это рассказываешь, ведьма?

— Охотнику, — Арна наклоняет своё морщинистое лицо к его искажённому, почти превратившемуся в волчью морду, — хорошему охотнику, который знает, что такое долго загонять добычу в ловушку.

Мгновенно обратившийся волком Шутгар снова рычит, щёлкает оскаленными зубами, и из звериной пасти доносится невнятное:

— Загоняйте. Или я убью предательницу.

Рыкнув, он разворачивается и трусит прочь.

Арна и Верна переглядываются. В их глазах тёмными сполохами отражается ведьминская сила. Но вслух они ничего не говорят о дерзости волка, немыслимой во времена до прихода светлых — времена, которые Арна и Верна помнят очень хорошо, по которым страдают, о возвращении которых мечтают…

* * *

На этот раз светлый властелин со мной не ест, только сидит рядом. Может, злится, а может, теперь я ему противна. Правда, тогда непонятно, зачем он остался на кухне.

Мясо, хлеб, овощи, всё свежее, вкусное… даже если властелин недоволен, заботится обо мне по-прежнему хорошо.

Ковыряясь в еде, выбирая кусочки повкуснее, — запечённую корочку, мясо с тонкими прожилками жира, — постепенно отвлекаюсь от мыслей о Рейнале и задумываюсь о Вейске. Судьба у неё незавидная: мало того, что с внешним недостатком, так теперь ещё ребёнок внебрачный. Ребёнок Рейнала.

— Властелин…

— Октавиан, — поправляет светлый властелин. — Для тебя я — Октавиан.

— Октавиан, — глаза поднимать не смею. — Можешь как-то повлиять на Рейнала, чтобы он женился на Вейске? Жалко девушку.

Сердце сжимается так, что трудно дышать.

— Нет закона, предписывающего мужчине жениться на любовнице в случае её беременности.

И снова как ножом по сердцу. Я с трудом поднимаю взгляд на застывшее лицо светлого властелина.

— Октавиан, — голос плохо слушается. — Но ты ведь можешь повлиять незаконными способами. Просто намекнуть. Посулить ему что-то. Пригрозить регулярными проверками. Не знаю… ну что-то же можно сделать. Её же заклюют этим внебрачным ребёнком, со свету сживать будут.

— Это тоже незаконно.

— Да кому какая разница? — всплескиваю руками. — Люди могут — люди делают. Грубым словом, косым взглядом… есть тысячи способов изводить человека, не переступая дозволенное законом.

— А ты уверена, что замужество за этим человеком для неё лучший вариант, чем осуждение людей?

К Вейске Рейнал относился ужасно, а она его любит… в чём-то властелин прав: никто так не ранит, как близкие. Возможно, вымещение злобы Рейнала на Вейске для неё будет куда более страшным испытанием, чем неприязнь чужих людей.

— Не знаю, — честно признаюсь я. — Мне просто хочется ей помочь, защитить, но я не знаю, как лучше.

— Я помогу ей, если ты так хочешь. В рамках закона. Никого не принуждая к браку.

— И что я буду должна за это?

— Кому?

— Тебе, — я укладываю на хлеб кусочек мяса. — Одолжения ведь не делаются просто так, за них надо расплачиваться. Что именно ты хочешь от меня?

Светлый властелин не сводит с меня взгляда. Наверняка попросит о брачной ночи, я с ней затянула.

— Пообещай и выполни обещание не делать глупостей.

— Что? — вскидываю на него удивлённый взгляд.

— Тебе сейчас плохо, в такие моменты можно наделать глупостей, поставить под угрозу свою жизнь. Пообещай, что не будешь этого делать, что дашь себе успокоиться, принять ситуацию.

Прикрываю глаза, открываю, снова оглядываю властелина: ничего не выражающее лицо, жуткие глаза, которые теперь не очень-то и ужасают.

Не понимаю его. Почему он заботится обо мне? Или законом не запрещено при живом муже кого-то другого в круг ведьм заводить, поэтому мой проступок ему безразличен?

— Пообещаешь и выполнишь обещание? — повторяет властелин.

Как тонко он играет словами, ведь если бы попросил только пообещать, я была бы вольна делать глупости…

— Клянусь не делать глупостей, — потупив взор, мну в руках хлеб с мясом. — Я же ведьма, мы не убиваемся по мужчинам, это наше правило.

К счастью, светлому властелину хватает такта не напоминать, как я рыдала на берегу, потом в его объятиях, потом в постели. И всячески убивалась, да.

Меня передёргивает от отвращения к себе: не должна была так расклеиваться, недостойно это, глупо и ничего не изменит. Только слёзы опять наворачиваются, и сердце колет ледяными остриями.

Потянувшись через стол, светлый властелин накрывает моё дрожащее запястье и сжимает.

— Марьяна, просто знай: я всегда рядом, ты можешь на меня рассчитывать в любой ситуации.

Прикосновение его руки удивительно сочетает твёрдость и мягкость, она по-человечески тёплая, надёжная.

Киваю.

— Хорошо… спасибо.

Властелин проводит кончиками пальцев по моей кисти — щекотно и тревожно до мурашек — и откидывается на спинку стула.

А я опять примеряюсь к измятому в руках бутерброду. И только теперь замечаю:

— Странно, что Жор не прибежал попрошайничать.

В тот же миг светлый властелин поднимается со стула и выходит из кухни. Что это с ним? Или он знает, где Жор?

* * *

Сердце Октавиана стучит слишком быстро, даже когда он заходит на конюшню, где переминается так и не почищенный Букой конь. Снимает с него перехваченную магической сетью седельную сумку.

Раскрыв, вываливает на пол помятого, ошалевшего Жора.

— Тебя хозяйка ищет.

Манул икает и, прижавшись к полу, отползает по-пластунски к двери. Октавиан задумчиво следит за его маневром.

— Ты меня боишься? — спрашивает тихо.

— Э-ы-у-у, — пищит Жор, задней лапой ощупывая порог.

Перебравшись через него похудевшим от стресса пузцом, Жор разворачивается и даёт дёру.

Октавиан провожает его взглядом и, отбросив сумку на перекладину, соединяет ладони. Разводит их, создавая сферу наблюдения. С минуту смотрит, как Марьяна обнимается с вытаращившим глаза фамильяром. «Кажется, глупостей она делать не собирается», — Октавиан касается белой поверхности, и на ней опять возникает лицо мэра: тот работает с документами.

«По-прежнему ничего подозрительного», — Октавиан вновь касается белой поверхности, собираясь развеять сферу, но в последний момент решает продолжать плотную слежку за мэром.